Леонтьев Константин Николаевич - Объяснение "Объяснения" "Русского Вестника"

ОБЪЯСНЕНИЕ "ОБЪЯСНЕНИЯ" "РУССКОГО ВЕСТНИКА"

("Московские Ведомости" No 137 от 22 июня 1860 г.)

Странное впечатление произвело наше "Краткое сказание" на редакцию "Русского Вестника", такое впечатление, какого мы, в простоте нашей, никак не ожидали. Редакции показалось, что мы ...... приступили к ней с ножом к горлу, мы, которые старались в нашей статье говорить с нею самым мягким тоном и в самых почтительных для нее выражениях; мы, которые не питаем к ней решительно никакой вражды, никакого недоброжелательства, а напротив, исполнены уважения к ее уму, познаниям и глубокомыслию! Прочитав, какое неожиданное обвинение возводит на нас редакция, мы сами было испугались сначала того, что наделали, и принялись рассматривать тщательно, нет ли, в самом деле, в нашей статье чего-нибудь такого, что подавало бы повод к этому обвинению. Мы взвешивали каждое наше слово, разбирали смысл настоящий и переносный каждого выражения, но не находим решительно ничего, что было бы похоже на нож, ничего, что указывало бы на какое-нибудь бесчеловечное и кровавое намерение с нашей стороны, на злобный умысел против горла редакции. Мы не хотели даже испугать редакцию "Кратким сказанием", а тем менее - действительно посягать на ее горло. Очевидно, возводимое на нас обвинение произошло от чрезмерной и излишней впечатлительности редакции. Иначе мы не можем объяснить себе этого. Из этой душевной особенности ее мы выводим и некоторые другие подробности ее ответа на наше "Сказание", тоже весьма странные. Редакция находит чуть ли не на каждой странице нашей статьи что-то мрачное и даже таинственное. Удивляемся, от чего? Ни в нашей статье, ни в нас нет ничего мрачного. Мы имеем самый светлый взгляд на вещи и даже наклонны к оптимизму. Это мы обнаружили во многих местах "Краткого сказания". Сама редакция находит в нас игривость. Как же согласить игривость с мрачностью? Тем менее можно заметить в нас и в статье нашей что-либо таинственное. Мы старались говорить все ясно, и, кажется, сказали ясно. Мы не скрывали ничего и не умалчивали ни о чем. Мы тоже и не высказывали никаких тайн. Но дело объясняется, впрочем, очень просто. Впечатлительной редакции показалось, что мы приступаем к ней с ножом к горлу. Разумеется, тут нет ничего веселого. Это вовсе не шутка. Поневоле впадешь в мрачное настроение духа, а в мрачном настроении духа все кажется мрачным, все представляется в черном цвете, и когда человек смущен, то самые простые и очевидные вещи принимают для него вид таинственный и непонятный. Душевным состоянием редакции мы объясняем себе еще одну особенность ее "Объяснения", весьма заметную для всякого. Когда к кому-нибудь неожиданно и внезапно приступают с ножом к горлу, то как бы ни был храбр человек, все-таки дело не обойдется с его стороны без испуга или, по крайней мере, без некоторого внутреннего беспокойства, без некоторого душевного волнения и возбужденного состояния. У разных людей испуг проявляется различно: одни молчат, другие плачут, иные подымают крик, прибегают к сильным и страстным выражениям и даже ругаются, разумеется, по миновании опасности, по удалении того, что навело испуг. Редакция "Русского Вестника" принадлежит к этому последнему разряду. Вообразив себе, что мы возымели против нее жестокий умысел, она пришла в очень понятное беспокойство, в сильное душевное волнение, и осыпала нас множеством резких и пронзительных выражений и эпитетов, эпитетов не a l'eau de ruisseau; она назвала нас сплетником, клеветником, сыщиком и чуть ли не шпионом; наговорила нам, что мы подслушиваем у дверей чужие беседы, что мы заглядываем в чужие письма... и много других страстных вещей. Мы не последуем за редакциею по этому пути, который переходит уже за пределы полемики и ведет к сфере, ей чуждой. Мы не чувствуем в себе никакой способности к сильным выражениям и не употребляем их никогда. Как прежде, так и теперь, мы будем говорить с ней мягким и почтительным тоном. Мягкость составляет основание нашей натуры. Мы до такой степени мягки, что даже не называем эпитетов, данных нам редакциею их настоящим именем, т.е. ругательствами, а только сильными и страстными выражениями. Притом, мы и не испугались ничего, не испытываем никакого беспокойства, никакого душевного волнения, и чувства наши к редакции нисколько не переменились от того, что в страстном увлечении своем она наделила нас пронзительными эпитетами. Но, в ее собственном интересе и по нашему беспристрастию, мы сожалеем о том, что на не умела совладать с собой, не умела победить своего душевного волнения, сохранить спокойствие и достоинство, и тем сама повредила эффекту своего "Объяснения". Без сильных и страстных выражений статья ее выиграла бы значительно. Редакция забыла, что такие выражения могут послужить скорее в нашу, чем в ее, пользу. Она забыла, что между людьми существует предубеждение считать всегда неправым того, кто в споре не умеет сохранить хладнокровия и прибегает к тому, что люди называют бранью. Впрочем, мы можем только сожалеть о вспыльчивости редакции, не больше. Обвинять ее за эту особенность было бы слишком несправедливо. Натуры своей не переделаешь. Кто вспыльчив, тот не может сделаться вдруг флегматиком. Но мы встречаем в "Объяснении" редакции другую черту, которая поражает нас неприятно и возбуждает в нас более, чем сожаление. Дело касается до "Московских Ведомостей". Редакция поступила безжалостно с нами, потому что ей показалось, будто мы угрожали ее горлу. Увлечение было естественно и понятно. Но что касается до "Московских Ведомостей", то редакция "Русского Вестника" сама признает, что напечатанием "Краткого сказания" они оказали ей большую услугу. Редакция повторяет то же самое в другом месте еще с большею силой, и несмотря на это, она не может удержаться от постоянных язвительных выходок против тех же "Московских Ведомостей", оказавших ей услугу. Она постоянно смешивает "Московские Ведомости" с нами, приписывает им то, что должно быть отнесено к нам, и поражает их на каждом шагу своими сарказмами. Странная благодарность за услугу! Очевидно, редакция не в состоянии скрыть чувства, которые было бы весьма полезно скрыть, для ее собственного достоинства. Она раздражена тем, что "Московские Ведомости" позволили себе поместить статью, направленную против нее. Она, вероятно, считает это совершенно непозволительным делом с их стороны. Она сердится на редактора "Московских Ведомостей" за то, что он позволил себе такую дерзость, и гнев заставляет ее забыть об услуге. Между тем, редактор "Московских Ведомостей" сделал то, что сделал бы всякий другой редактор на его месте. Он принял нашу статью, как принимает и другие статьи. Он не имел никакой причины отказывать нам в ее помещении и заставлять нас обращаться к другому журналу. Он даже сделал то, чего мог не делать вовсе: он оговорился и предложил свои столбцы редакции "Русского Вестника" для ответа. Если б редакция воспользовалась этим предложением, то "Объяснение" ее было бы помещено в "Московских Ведомостях", хотя по величине своей оно потребовало бы для себя двух номеров газеты. Повторяем, редактор "Московских Ведомостей" мог и не оговариваться вовсе, и все-таки был бы в своем праве. Но редакция "Русского Вестника" все-таки смешивает "Московские Ведомости" с нами; она никак не может допустить хладнокровно, чтобы другие журналы помещали статьи, направленные против нее. Где же тут, спрашиваем, то самообладание, которое она так любит внушать другим журналам, и которое она когда-то внушала самим "Московским Ведомостям"? Мы опять замечаем с прискорбием какой-то разлад между началами, проповедуемыми редакциею, и действительным ее поведением. Притом, отчего это у редакции такое презрение к казенной газете? Тут всякий имел бы основание упрекнуть ее в некоторой неблагодарности еще с другой точки зрения. Редактор "Русского Вестника" сам прежде был редактором этой казенной газеты. Когда основан был "Русский Вестник", то публика с первого разу оказала новому журналу большое доверие не оттого, конечно, что издатель его написал лингвистическую диссертацию и статью о древнегреческой философии, а оттого, что он приобрел себе почетную известность, как редактор "Московских Ведомостей", который в течение долгого времени вел свое дело хорошо. Из этого, конечно, никак не следует, чтобы теперь ему следовало соглашаться во всем с "Московскими Ведомостями" и разделять их мнения, но было бы весьма прилично и достойно с его стороны, если б он сохранил некоторую внешнюю, джентльменскую вежливость отношений и деликатность к газете, с которою связывают его такие узы и такие воспоминания. Вместо этого редактор "Русского Вестника" как-то видимо старается унизить "Московские Ведомости" и оказывает им какое-то презрительное пренебрежение. Невольно припоминаются нам слова нашего "Краткого сказания": "Дух редактора возгордился"; став на высоте, он презирает теперь газету, которая послужила ступенью к настоящему его величию.

Разбирая "Объяснение" редакции, мы должны признать, что несмотря на случайные взрывы вспыльчивости, она обнаруживает в нем чрезвычайную ловкость, замечательную тонкость и большой практический смысл, словом, свойства, представляющие собой живой контраст с тою "юношескою неопытностью", которую она находит в нас. Редакция весьма искусно старается задобрить гг. Утина и Благовещенского; понятно, что ей хотелось бы устранить их совершенно из спора; поэтому она рассыпается перед ними в комплиментах, беспрестанно изъявляет им свое уважение, свою приязнь, обращается к ним самым нежным тоном. Для нас вся горечь, для них вся сладость. Вообще, между редакциею и гг. Утиным и Благовещенским все в порядке. Протест г. Благовещенского - это только случайное увлечение. Статья г. Утина в "Современнике" -- это нисколько даже не протест, а рассуждение, написанное по поводу мнения редакции о мировых судьях. Отношения между ними и редакциею самые дружеские и почти трогательные; обоюдное доверие неограниченное, а всему виной - одни только мы; все наделали мы. Мы вмешались, как злой дух, в этот мир согласия и доверия; мы расстроили эту приятную гармонию; мы попортили эти чистые, ясные и нежные отношения. Кто бы подумал, что мы посоветовали г. Благовещенскому напечатать протест в "Сборнике С.-Петербургских студентов", и что мы побудили г. Утина написать в "Современнике" статью, в которой он показывает всю неосновательность заметок редакции! Но уверяя гг. Утина и Благовещенского в своей дружбе и уважении, забрасывая их комплиментами, редакция вместе с этим указывает вдали, на втором плане, в интересном полусвете, на какие-то частные письма, напечатание которых, как, вероятно, она думает, могло бы быть неприятно обоим, столь уважаемым ею, сотрудникам. Это чрезвычайно ловко, тонко и практично. Можно ли милее скрыть в букете любезностей маленькую угрозу?

Устранив из спора гг. Утина и Благовещенского или, по крайней мере, воображая, что устранила их своими искусными маневрами, редакция занимается нами. В самом начале "Объяснения" она объясняет главную идею, излагает основную мысль нашей статьи. Здесь мы замечаем, что редакция, упрекающая нас в чрезмерной и размашистой фантазии, сама не лишена этого свойства. Она толкует наше "Сказание" весьма фантастически и размашисто. Она говорит, что главная мысль "Сказания" состоит в том, что мы обвиняем ее просто в азиатском деспотизме. Откуда же взяла это редакция? Где же это мы говорили об азиатском ее деспотизме? Уж не метит ли она на ту часть публики, которая не имела случая прочесть нашей статьи? Или, может быть, она сама от душевного волнения не была в состоянии прочесть ее с надлежащим вниманием? Нам и в голову не могло прийти упрекать ее в азиатском деспотизме. Хотя мы и отличаемся юношескою неопытностью, все-таки мы не до такой степени юноши, чтобы сказать такой вздор, такую дикую нелепость. Это было бы даже не юношество, а просто ребячество, на которое не стоило бы обращать внимания, не стоило бы вовсе отвечать, а между тем, редакция отвечает на 22 страницах мелкой печати. Обвинять ее в азиатском деспотизме мог бы только человек, выживший из ума или не доросший до ума, или, наконец, совершенно больной, потому что это даже немыслимо. Сама редакция говорит, что это невозможно, невероятно, чудовищно. Сама редакция знает, что если бы ей вздумалось поступать со своими сотрудниками по-азиатски, то "Русский Вестник" не существовал бы и пяти недель вместо пяти лет. Мы сожалеем, что принуждены еще раз излагать редакции нашу мысль и опять объяснять то, что, кажется, сказали ясно. Мы сказали положительно, прямо и внятно, что было бы весьма ошибочно приписывать известное обращение редакции с сотрудниками и их статьями произволу и властолюбию. Мы видели в этом не произвол, не властолюбие, а особенного рода добродетель редакции, и рассматривали ее приемы с точки зрения добродетели. Мы полагали, что редакция употребляет эти приемы и подвергает присылаемые ей статьи разным операциям от чрезвычайной добросовестности своей, от глубокого сознания своего долга, от непоколебимого убеждения в том, что она знает и понимает все лучше, чем другие, от отеческой заботливости об уме и познаниях своих сотрудников, от неутомимого усердия к своему делу, от похвального желания просвещать и публику, и сотрудников, и везде "восстановлять воззрения более цельные". Есть ли в этом что-нибудь похожее на обвинение в азиатском деспотизме? Сравнивая в "Объяснении" "Русский Вестник" с "Revue des deux mondes", редакция представляет нам, какого тяжелого труда стоит ей издание журнала. И это мы тоже признали за нею в нашем "Сказании" и даже сожалели, что она задает себе столько труда, столько забот и скуки. Мы упустили, впрочем, одно, о чем напоминает нам редакция в "Объяснении". Мы упустили сказать, что многое, что кажется странным в приемах ее, происходит от особенного и исключительно ей свойственного понятия об ответственности перед публикою. Понятие это приняло у редакции вид, в самом деле, весьма необыкновенный и несколько болезненный. Несмотря на то, что в "Русском Вестнике", как и в других журналах, авторы подписывают под статьями свои имена, редакция желает непременно отвечать за них во всем и поэтому считает необходимым, чтобы присутствие ее было видно в каждом месте журнала. Она не хочет допустить, чтобы авторы отвечали в чем-нибудь сами за себя, и с каким-то удивительным и беспримерным самоотвержением принимает на себя все бремя самой разнородной ответственности. Она хочет отвечать за самые мелкие подробности статей специального содержания; она берется нести на себе ответственность даже тогда, когда дело идет, например, "о пороховых взрывах". И тут необходимо ее присутствие. Кто бы подумал, что публика только тем и занимается, чтоб ловить всякую оплошность редакции в присмотре за сотрудниками! Редакция воображает себе, что если публика не заметит ее присутствия в какой-нибудь статье журнала, то сейчас будет упрекать ее в бесхарактерности. Зачем же в бесхарактерности? Скорее, думаем мы, просто в отсутствии. Но даже в этом не станет упрекать ее публика; она легко простит редакции ее временное отсутствие, потому что будет видеть на месте ее самого автора статьи. Но если уж редакция находит такое удовольствие в том, чтобы отвечать решительно за все, и не хочет оставить ничего на долю авторов, то зачем же она не заведет у себя английского обычая не подписывать имен под статьями? Тогда, действительно, за все можно было бы приставать к самой редакции, и страсть ее к ответственности была бы вполне удовлетворена.

Излагая фантастически главную мысль нашей статьи, редакция "Русского Вестника" выводит из нее не менее фантастические последствия. Она говорит, что, обвиняя ее в азиатском деспотизме, мы будто указываем вместе с этим на сотрудников, которые, претерпевая на себе этот деспотизм, несут, однако, терпеливо и благочестивым смирением ненавистное иго. Редакция спрашивает, возможно ли, чтобы существовали такие сотрудники? Оно, действительно, невозможно. Как скоро нет азиатского деспотизма, не может быть и азиатских сотрудников. Вообще, и деспотизм, и благочестиво-смиренные сотрудники принадлежат к области фантастической, созданной воображением самой редакции. Но дальше, увлекшись риторикой, в которой нам никак не поравняться с нею, редакция невольно ведет нас в сферу действительности. Допустим, говорит она, прибегая к смелой фигуре, что мы в самом деле одержимы бесом властолюбия; отчего же тогда сотрудники остаются нашими сотрудниками? Да в том-то и дело, что не остаются. Не трудно заметить всякому, что от "Русского Вестника" отходят по очереди разные сотрудники. Через этот журнал прошли почти все русские литераторы, но многие прошли и не возвращаются более. Кто из них не разделяет понятия редакции об ответственности перед публикой и желает сам отвечать за себя, кто находит заботливость редакции об его уме и познаниях излишнею, кто не хочет, чтобы она дополняла или опровергала его статьи своими заметками, или делали в их пропуски, кто не нуждается, чтобы она восстанавливала в его труде более цельные воззрения, тот и удаляется. Но, разумеется, не всякий же считает нужным заявлять это печатно; не всякий желает расставаться с редакциею avec eclat подобно г-же Тур; не всякий хочет, чтобы вспыльчивая редакция отделывала его в своем журнале, указывала в интересном полусвете на какие-нибудь частные письма, и чтобы дело самое простое принимало вид некоторого скандала. Иные предпочитают удаляться тихо, без всяких демонстраций; все совершается тогда, как следует; редакция старается найти себе других сотрудников, более к ней подходящих, и об азиатском деспотизме тут не может быть и речи. Редакция признает, впрочем, что между нею и сотрудниками могут быть недоразумения; никто из смертных не избавлен от недоразумений; но она высказывает при этом довольно странное притязание. Она говорит, очевидно, обращаясь к нам, что такие недоразумения -- дело чисто-личное, что никто посторонний не должен вмешиваться в них и судить о них. Конечно, так, если эти недоразумения остаются в частной сфере; но если они являются в печати, то мы думаем, что всякий имеет право сказать о них свое слово. Мы не касались вовсе в нашем "Сказании" никаких частных и неизвестных недоразумений редакции; мы говорили только о том, что было весьма всем известно, о печатных столкновениях ее с тремя сотрудниками, и, делая это, мы никак не думали, что совершаем что-либо непозволительное и преступное.

Еще страннее упрек, который редакция делает "Московским Ведомостям". Она находит предосудительным, что они говорят теперь (в мае месяце) о протесте г. Благовещенского, который был напечатан в "Сборнике С.-Петербургских студентов", уже около полугода тому назад, и думает, что не следовало заявлять вторично о том, что уже раз было предметом гласности. Мы должны сказать, во-первых, что о протесте г. Благовещенского говорят не "Московские Ведомости", а мы. Зачем такое умышленное смешение? "Московские Ведомости", может быть, и не считали бы нужным упоминать о нем вовсе. Во-вторых, неужели редакция в самом деле думает, что нельзя говорить теперь об этом протесте оттого, что он был напечатан уже около полугода тому назад? Мы не знали, что существует относительно протестов такое шестимесячное право давности. Это было бы довольно забавное право. Хотя в статье нашей мы ограничивались одними только достоверными и печатно заявленными несогласиями редакции с сотрудниками и высказали о ней суждения, которые всякий может почерпнуть из сколько-нибудь внимательного чтения "Русского Вестника", однако редакция считает нужным прибегнуть к весьма обыкновенной между людьми, вовсе не новой и очень дешевой отговорке, т.е. называет все это сплетнями, клеветами и вздорными выдумками. Она открывает, что мы собрали эти сплетни, клеветы и вздорные выдумки в литературных кружках, к которым, по ее мнению, мы принадлежим сами; она открывает, кроме того, что для собрания их мы делали розыски, исследования, и придает этому слову какой-то таинственный и весьма подозрительный смысл. Прежде всего, мы спросим редакцию: отчего она думает, что мы непременно принадлежим к какому-нибудь литературному кружку? Неужели, для того, чтоб писать и печатать, необходимо записаться в члены литературного кружка? - Чтоб познакомиться с приемами, привычками, взглядами и понятиями редакции, нет никакой надобности быть адептом какой-либо котерии. Все это доступно и для непосвященных. Такое знакомство может приобрести себе всякий, благодаря распространению грамотности и распространению "Русского Вестника". Чтоб сказать то, что мы сказали об отношениях редакции к некоторым ее сотрудникам, об умственном ее направлении, об ее методе изучения, об ее познаниях, о мнениях ее насчет самой себя, о способности ее уничтожить всякого смертного и т.д., и т.д., для этого не нужно делать никаких многотрудных розысков, никаких подозрительных исследований. Все это достается очень легко, самыми неподозрительными и невинными средствами, и не стоит никакого труда. Все это отражается, как в чистом зеркале, в самом "Русском Вестнике". Редакция, предполагая в издателе "Московских Ведомостей" желание познакомиться с нею ближе, приглашает его к себе на дом, просит обозреть ее кабинет, ее книги, навести справки об ее занятиях редакционных и частных, исследовать ее познания в науках; а что касается до нас, то она даже делает нам упрек, что мы не посетили ее для обозрения и исследования всего этого. Зачем такой неожиданный взрыв гостеприимства? Все, что предлагает редакция для обозрения, нам совершенно не нужно. Любезность и предупредительность ее совершенно излишни. К чему нам личное знакомство в нею и с ее кабинетом? Мы не любим заводить новых знакомств и довольствуемся старыми. Нам нет никакого дела до частных занятий редакции, и мы нисколько не интересуемся ими. "Московские Ведомости", вероятно, тоже не любопытствуют узнать их. Речь идет вовсе не о частной, а о публичной деятельности редакции, деятельности, которая проявляется в ее журнале. Тут мы можем обойтись и без ее кабинета. Притом, мы не могли бы судить о познаниях человека по книгам, которые находятся в его кабинете. Это был бы способ довольно ненадежный, способ, который мог бы повести нас к слишком смелым заключениям. Мы предпочитаем судить о познаниях редакции по тому, что она пишет. На вопрос редакции, отчего мы не посетили ее, мы могли бы, пожалуй, ответить еще одно. Мы ответили бы, что не сделали ей визита оттого, что вообще мы не любим смотреть на великих людей вблизи и предпочитаем удивляться им издали, а это мы делаем опять оттого, что слышали, будто великие люди много теряют вблизи. Зачем же нам добровольно подвергаться разочарованию и лишать себя приятного обольщения? - В этих вопросах и приглашениях редакция истратила напрасно весь запас своего остроумия; говорим: напрасно, потому что для суждения о ней, как нам, так и всякому другому, нет надобности ничего обозревать, не нужно ничего разыскивать, не нужно производить ни следствий, ни исследований, -- а нужно только иметь привычку постоянно читать "Русский Вестник".

Мы должны, однако ж, сказать, и говорим это весьма охотно, что мы не стали бы печатать нашей статьи, если бы имели за себя одно личное наше суждение. Редакция тоже не всегда довольствуется одним личным своим суждением, и иногда, для подкрепления его, прибегает к мнению других и даже к мнению многих. Так, например, она извещает нас в своем "Объяснении", что какие-то многие заметили в нашей статье некоторое неприятное раболепство, и что тоже многие услышали в ней отголоски ропота, неприличного свободному человеку. Отчего же нам, после этого, не сослаться тоже на других? Мы даже имеем перед редакциею то преимущество, что можем сослаться на мнение не только многих, но даже весьма многих, почти всех. Мы напечатали наше "Сказание" потому, что суждения, нами в нем высказанные, совпадали с суждениями других; мы напечатали его, зная, что таково общее мнение. "Какое общее мнение! - воскликнет с негодованием редакция. - Это все сплетни, клеветы и вздорные выдумки литературных кружков!" Редакция ставит себя выше всяких кружков и питает к ним глубокое презрение. Она не раз уже давала простор этому презрению в своем журнале. Она полагает, что только одни кружки и могут говорить и думать о ней невыгодно и вообще относиться к ней критически. Во всем, что не похоже на похвалу, она видит произведение одних кружков. Редакция предается излишнему оптимизму. Не одни только кружки читают ее журнал. О ней судит и составляет себе понятие целая масса читающей публики, которая живет в больших городах, в больших умственных центрах, интересуется литературою и всем, что касается до нее. В этих-то умственных центрах и между этою публикою составляется общее мнение и оттуда распространяется дальше. В этих-то умственных центрах и между этою публикою сложилось о "Русском Вестнике" совершенно такие же суждения, как те, которые мы изложили в нашем "Сказании". Все, что мы говорили в нем, повторялось давно, не в одних только кружках, а вообще в среде читающего общества; все это давно заметили многие.

Статью нашу мы написали по поводу спора г-жи Тур с редакциею; оттого спор этот занимает в ней главное место и наиболее пространства. Во всем, что мы высказали об ответе редакции на письмо г-жи Тур, мы полагались не на одно личное наше суждение. Статья написана была нами через две недели после появления этого ответа. Мы имели время и возможность судить о впечатлении, которое он произвел на публику. Впечатление было весьма дурное и невыгодное для редакции, и оно совпало с нашим собственным впечатлением. Замечания наши об этом громовом ответе были совершенно согласны с тем, что показалось и послышалось в нем многим.

Кстати о г-же Евгении Тур. Указав на главную мысль нашей статьи, редакция указывает и на главную цель ее, и делает при этом разные неожиданные открытия. Прежде всего, она открывает именно то, что мы сказали выше, т.е. что главным поводом к написанию нашей статьи был спор ее с г-жею Евгениею Тур. Действительно так; это может видеть всякий с первых строк "Краткого сказания"; в этом нельзя и сомневаться. Потом редакция открывает, что гг. Утин и Благовещенский присоединены нами для эффекта. Действительно, мы соединили гг. Утина и Благовещенского с г-жею Евгениею Тур для эффекта, потому что если б говорить только об одном г. Утине, или об одном г. Благовещенском, или об одной г-же Тур, то это не исчерпало бы нашего предмета. Далее редакция открывает, что целью нашей статьи была защита г-жи Евгении Тур. Действительно, мы приняли сторону г-жи Евгении Тур, точно так же, как приняли сторону гг. Утина и Благовещенского, и защищали всех троих от приемов редакции. Но, присоединяет она, мы хотели скрыть наше намерение защищать даровитую писательницу. Проницательная редакция открывает наш умысел. Открытие на этот раз уже не так удачно. Зачем нам было скрывать что-нибудь? Мы сказали только, что не станем защищать суждений г-жи Евгении Тур о Свечиной и не будем ломать за нее по этому поводу копий с редакцией "Русского Вестника". И действительно, мы не защищали ее суждений, и не ломали копий. Открывая то, что мы хотели скрыть - наше тайное желание, нашу секретную цель отстоять г-жу Тур, редакция говорит об этом с каким-то злорадством, mit Schadenfreude, сказал бы Немец. Она, видимо, сердится на нас за то, что мы защищаем г-жу Евгению Тур, не может простить нам этого, и до самого конца своего "Объяснения" постоянно преследует нас и, можно бы сказать, пилит нас этою защитой. Что же предосудительного в том, что мы стали защищать ее? Мы писали нашу статью не в похвалу редакции "Русского Вестника" и ее ответа, а против нее: поэтому мы не могли принять ее сторону, а должны были принять сторону г-жи Евгении Тур.

Редакция так рада своему открытию, и так убедительно старается доказать публике то, в чем, вероятно, публика вовсе не сомневается, что посвящает этим доказательствам почти три страницы, сопоставляет и сравнивает места из нашего "Сказания", и вообще делает все возможное, чтобы изобличить в нас защитника г-жи Евгении Тур. Тут мы узнаем, наконец, положительно, что подало редакции повод приписывать нам какие-то розыски и исследования с подозрительным смыслом. Находя, что в статье нашей, кроме одного пункта, касающегося г. Благовещенского, нет ничего такого, что требовало бы серьезного объяснения, редакция прибегает поэтому к шутливым и веселым объяснениям. Материалом для них служит ей приступ нашей статьи. Этот приступ написан нами в переносных выражениях, весьма, впрочем, невинных и незадорных. Мы приняли такой тон по очень добросердечному побуждению. Зная, что придется нам сказать редакции вещи, может быть, и неприятные для нее (правда не всегда бывает приятна), мы хотели, по врожденной нам мягкости и во избежание всяких резкостей, высказать их, по крайней мере, в самой приятной форме, и поэтому прибегли и в начале нашей статьи, и в других местах ее, к разным иносказательным и переносным выражениям. Мы думали, что редакции приятнее будет прочесть такого рода выражения и обороты, чем выражения и обороты непереносные и неиносказательные. Мы видим, однако ж, теперь, что по юношеской нашей неопытности мы увлеклись слишком иносказательностью и тем дали в руки прехитрой и преопытной редакции опасное оружие против нас. Нам нужно было сказать между прочим следующее: "Мы не читали статьи г-жи Тур; но, узнав, что она сделалась предметом жаркого спора, услыхав, какого шума наделал ответ редакции, и желая поверить, действительно ли г-жа Тур уничтожена, как говорили будто бы многие, мы поспешили прочесть и статью ее, и письмо к редактору, и ответ редакции, сравнили их между собою, стали даже рыться в книге графа де-Фаллу, изучать сочинения Свечиной, и потом принялись излагать результат этих разнообразных чтений". Но вместо того, чтоб сказать это просто, мы, увлеченные нашею неопытною фантазиею, пустились в переносные выражения в роде следующих: "Мы были далеко от театра войны, но, услыхав о важных событиях, на нем совершившихся, мы поспешили на этот театр, обозрели поле сражения, навели справки о силах и средствах воевавших сторон, осведомились о дальнейшей судьбе инсургента, и результат наших исследований предлагаем читателям". Шутливая редакция принимает все, сказанное нами, в буквальном смысле, развивает это далее, и отсюда выходят самые уморительные эффекты, тем более уморительные, что редакция нарочно сохраняет при этом совершенно серьезную мину. Отсюда выходит, что мы скакали в Москву, скакали стремглав, и на почтовых, и по железной дороге. Отсюда выходит, что, приехав, мы принялись производить следствие, делать розыски, собирать показания и т.д., и т.д. Вот как опасно увлекаться иносказательностью!

На наши замечания о статье против г-жи Тур, редакция отвечает не менее шутливыми и веселыми объяснениями. Она, собственно, даже не отвечает на эти замечания, но говорит и то и се по поводу их. Метод ее состоит в том, чтобы пропускать из наших возражений одно, выставлять на вид другое; умалчивать о более важном, настаивать на менее важном, и отвлекать внимание от сущности дела. Мы говорили о неприличии заметки в конце статьи, заметки, помещенной без ведома и согласия автора и написанной в выражениях оскорбительных для его самолюбия, и особенно настаивали на том, зачем редакция не сочла за нужное предупредить г-жу Евгению Тур. Редакция находит, что мы делаем из помещения заметки в конце статьи главное обвинение против нее, и очень мило шутит над нами. Мы доказываем редакции, что она не читала книги графа де-Фаллу, по поводу которой написала длинную статью: она отвечает, что это вовсе не относится к делу, и принимается опять повторять все, уже раз слышанное нами, о непоследовательности г-жи Евгении Тур, которая нападает на Свечину, а хвалит Жозефа де-Местра. - В ответе на письмо г-жи Тур редакция говорит: "Может быть, г-жа Евгения Тур, как верная дочь православной церкви, предалась похвальному и естественному увлечению" и т.д., а в "Объяснении" она спрашивает с каким-то добродетельным жаром: что значит сильный аргумент, которым можно безнаказанно замкнуть рот противнику и осудить его на молчание? В том же ответе на письмо г-жи Тур, редакция указывает на некоторые намерения этой писательницы, намерения, коих следов не видно ни в статье о Свечиной, ни в письме к редактору. Редакция говорит, что таково впечатление, вынесенное ею из изучения г-жи Тур. Многие, и в том числе мы, вынесли из ответа редакции другое впечатление; многим, и в том числе нам, показалось, что, вероятно, она ссылается здесь на какие-нибудь источники, не предназначенные к печати. Редакция восклицает: какое нам дело до этого! и т.д. Какое мы имеем право! и т.д. Неужели она хочет отнять у нас право иметь тоже свои впечатления? Редакция вооружается на нас за фразу о различии и согласии между словом и поступком, и говорит, что это надутая фраза. Мы в этом не виноваты; это ведь ее собственная фраза, не наша. Отчего же редакция употребляет надутые фразы и не хочет, чтобы мы прилагали к ней ее собственную мерку? Наконец, редакция находит, будто мы обвиняем ее в том, что она называет г-жу Евгению Тур энергическою писательницею. Мы и не думали обвинять ее за такой невинный эпитет. Мы не дошли в нашей защите г-жи Евгении Тур до такого отчаяния, чтоб обвинять редакцию даже в этом. Мы, напротив, были рады, что эпитет, употребленный ею, совпал с нашим собственным мнением о почтенной писательнице.

Редакция сообщила нам весьма любезно, что показалось и послышалось многим в нашей статье. По правилу взаимности и по требованиям вежливости, мы должны, с нашей стороны, сообщить ей, что показалось и послышалось тоже многим в ее статье. Многие заметили, что редакция ни разу во всем "Объяснении" не называет нас по имени и как бы нарочно избегает его. Действительно, она не приняла к сведению нашей фамилии, подписанной под "Кратким сказанием", и говорит только об "этом господине" или прибегает к разным описаниям. Отсюда многие заключили, что редакция как будто не верит в наше существование. Многим показалось даже, что она делает разные намеки и как бы хочет указать на какую-то определенную, ей известную личность, на какого-то "господина", который находится в литературных кружках, который отличается юношескою неопытностью, и которому даже хорошо знаком процесс составления статьи г-жи Евгении Тур. Принимая все это за намеки, многие предались разным предположениям; а предположения и желание видеть во всем намеки доводят иногда до самых небывалых странностей. Редакция оканчивает статью свою чрезвычайно оригинальным образом. Она оканчивает ее такою веселою шуткой, пред которою наша игривость может показаться плаксивостью, такою остроумною и новою шуткой, за которую, наверно, позавидуют ей издатели "Искры" и "Развлечения", а "Свисток" будет в отчаянии, что не попал на нее раньше редакции. Редакция поручает "Московским Ведомостям" отыскать ей книжку Венгерца Этвеша, которая ей нужна, которую кто-то взял у нее из кабинета, и которой другого экземпляра нельзя найти в Москве. Шутка невинная, а, между тем, преуморительная: невозможно не смеяться! Жаль только, что многие не понимают вовсе ее смысла. Но иные многие, которые непременно хотят видеть во всем намеки, предположили, что опытная редакция не могла сказать этой шутки в конце статьи, в таком эффектном месте, без всякой цели. Им показалось, что в этом должен быть тоже какой-нибудь намек, и что этот намек должно отнести не к кому иному, как тоже к "этому господину", на которого как будто указывают прежние намеки. Эти многие предположили даже, что тут редакция хочет сделать своему противнику самое сильное возражение, употребить против него последний и самый решительный аргумент, и для этого обвиняет сего несчастного "господина"... нам даже неловко сказать в чем, до такой степени странно их предположение - они предположили, что редакция обвиняет этого несчастного.... в несоблюдении восьмой заповеди. В самом деле, думают они, есть большое правдоподобие в том, что человек, могущий быть сплетником, клеветником, сыщиком и чуть ли не шпионом, занимается еще, кроме того, и несогласными с восьмою заповедью делами. Пожалуй, он и стащил у редакции ее венгерскую книгу; тем более, что это был единственный экземпляр во всей Москве, и "господин" мог прельститься такою редкостью. Вот до чего могут иногда довести самые невинные шутки, и до чего может дойти страсть видеть везде намеки и делать предположения!

Нам остается сказать, хоть мельком, два-три слова об ученой части "Объяснения". Мы не можем оставить ее без внимания, тем более, что она представляет собою несколько иллюстраций для нашего "Краткого сказания". Эта ученая часть "Объяснения" касается г. Утина, мировых судей и невладеющих классов. Редакция не считает протестом статью г. Утина, помещенную в "Современнике", вероятно, потому, что она написана весьма умеренным тоном. Но г. Утину и не нужно было прибегать к резкому тону. Резкость заключается в приводимых им фактах. Факты эти резче, чем самые энергические протестации. Отвечая г. Утину, редакция опять довольствуется такими же общими местами и громкими фразами, как те фразы "о духе учреждений" и проч., из которых состоят ее заметки. Она говорит, например, что "в мире только то и хорошо, что подлежит развитию и совершенствованию"; что "полного совершенства нет нигде" и т.д. Все это несомненно, но едва ли может служить к разъяснению дела. Рядом с такими, и тому подобными аксиомами, стоит одна поразительная фраза, которая приводит всякого в недоумение. Мы выписываем ее целиком: "Мы не могли согласиться, -- говорит редакция, -- чтобы при отсутствии сословных различий можно было допустить антагонизм между владеющими и невладеющими классами". Читаешь, и не веришь глазам, и думаешь, что это опечатка... В самом деле, можно ли сказать, в спокойном духе, такую несообразность? Оттого, что нет сословий, не может быть антагонизма между владеющими и невладеющими классами! Да именно оттого, что нет сословий, и может быть только антагонизм между владеющими и невладеющими классами! Где существуют сословия, там существует антагонизм, соперничество, борьба между сословиями; но где их нет, где исчезают всякие привилегии, всякие сословные различия, и где люди различаются только имуществом, там образуется самый естественный и единственно возможный антагонизм между теми, которые обладают имуществом, которые владеют, и теми, у которых нет ничего. Во Франции уничтожены были сословия, остались только владеющие и невладеющие классы, и антагонизм между ними дошел до открытой борьбы. В Англии нет и, может быть, не будет борьбы между владеющими и невладеющими классами, но антагонизма между ними отрицать невозможно. Неужели редакция, которая следит за всеми подробностями внутреннего быта и развития Англии, которая сообщает нам телеграфическую депешу об участи билля реформы, которая толкует о бюджете г. Глэдстона, не видит никаких следов этого антагонизма, не замечает никаких его симптомов? Она, пожалуй, и заметила бы, но этого не позволяет ей сделать ее крайний и узкий догматизм, презирающий всякие факты, догматизм, который так ярко рисуется в приведенной нами невероятной фразе...

Сообщая читателям известие, что билль парламентской реформы взят назад министерством, редакция говорит, что все-таки реформа стоит на очереди и рано или поздно должна будет совершиться. "Тогда, -- продолжает она, -- значительнейшая часть рабочих классов приобретет политические права, участие в управлении страной, а с тем вместе и обязанность служить присяжными, обязанность, которая выше всякого права". Что вследствие реформы рабочие классы приобретут политические права, т.е. увеличат собою избирательные коллегии, то несомненно, но из этого вовсе не следует, чтобы вместе с этим перешла на них обязанность присяжной службы, чтобы вместе с этим они увеличили собою число лиц, могущих быть присяжными. Редакция не заметила, что, печатая эти строки, она делает большой промах, промах непонятный в том, кто имеет притязания на глубокое и основательное знакомство с английскими учреждениями и с их духом. Редакция, очевидно, предполагает, что в Англии присяжная служба состоит в зависимости от избирательного ценза; что, кто избиратель, тот и присяжный, что ценз избирательный служит вместе и цензом для присяжных, и что, следовательно, с понижением избирательного ценза увеличится число присяжных. Это совершенно французское воззрение, которого никто бы не ожидал от редакции. Во Франции, действительно, присяжная служба считается, т.е. лучше сказать, считалась в былое время политическим правом и была в зависимости от избирательного ценза. При цензе в 300 франков до июльской революции и при цензе в 200 франков после июльской революции, избиратели были вместе с тем присяжными. Один и тот же ценз существовал и для избирателей и для присяжных. Но в Англии существует особенный ценз избирательный и особенный ценз для присяжной службы, и между ними нет никакой зависимости, никакой связи. В Англии присяжная служба считается не политическим правом, а, как говорит сама редакция, обязанностью, и довольно тяжелою обязанностью, для исполнения которой приходится иногда даже голодать и сидеть взаперти по целым дням. Согласно с этим взглядом, присяжная служба возлагается, как обязанность, на тех граждан, которые предполагаются способными к хорошему исполнению ее; те же, которые по недостатку досуга и независимости, по бедности или по особенным занятиям своего звания (напр., духовные, военные, врачи и т.д.), менее способны быть хорошими присяжными, те освобождены от этой обязанности. Ручательством способности служит известный, определенный ценз. Такой ценз для присяжной службы существовал издревле и подвергался разным изменениям, но последние совсем не шли рядом с изменениями избирательного ценза. Теперешний избирательный ценз установлен, как известно, актом реформы 1832 г., а ценз присяжной службы определен, вместе с другими условиями ее, законом о присяжных судах, принятым в 1825 году по предложению сэра Роберта Пиля. Между этими двумя парламентскими актами весьма мало общего сходного. Закон сэра Роберта Пиля содержит в себе не много нового; в нем утверждается тот самый ценз присяжной службы, который был еще установлен при короле Вильгельме III, и только дополняется новыми категориями. Ожидаемая новая парламентская реформа изменит, без сомнения, избирательный ценз, но не изменит ценза присяжной службы, точно так же, как не изменила его реформа 1832 г., ибо это вовсе не касается до нее. Для изменения ценза присяжной службы нужен особенный законодательный акт. Но рабочим классам нет большой надобности добиваться такого акта; им нечего спешить приобретением обязанности, которая во многих случаях была бы для них обременительна. Об этом различии между двумя цензами можно найти подробности в любом сочинении об английском устройстве вообще или об английских присяжных судах. Мы очень сожалеем, что кто-то выпросил у редакции второй том Гнейста именно в такое время, когда ей очень пригодилась бы и эта книга. Она могла бы там найти, в двух местах, некоторые указания на существование особенного ценза присяжной службы и на его историю, и, таким образом, не смешала бы его с избирательным цензом. Мы не указываем ей этих двух мест нарочно для того, чтоб побудить ее отыскать их лично. Ей будет полезно почаще и повнимательнее пересматривать Гнейста.

Что касается до института мировых судей, то мы очень рады видеть, что редакция, считавшая его "безукоризненным", находит в нем теперь "некоторые пункты, требующие улучшения и реформ". Она даже довольна тем, что бюджет г. Глэдстона лишил мировых судей права распоряжаться продажею крепких напитков. Это большой шаг к реформе их. Есть надежда, что мало-помалу редакция обратится совершенно к мнениям г. Утина.

Этим мы оканчиваем наше состязание с почтенною редакциею "Русского Вестника" и теперь скажем ей, по-дружески, что напрасно она приняла так к сердцу наше "Краткое сказание", и напрасно придала всему этому делу такое значение, такие огромные размеры и какой-то чуть ли не уголовный характер. Мы не обвиняли ее ни в каких преступлениях, ни в каких неслыханных поступках, ни в каких безнадежных пороках, а указали на ее недостатки, слабости и увлечения, которые весьма обыкновенны между людьми, от которых поэтому не избавлены и редакторы журналов, и которые, при доброй воле, весьма легко исправимы. Мы думаем и даже убеждены, что, действительно, мы сделали редакции маленькую услугу. Мы обратили ее внимание на то, что ее недостатки, ее слабости, ее крайности становятся сильно заметны публике. Она, мы надеемся, успокоится, придаст всему надлежащие размеры и, пожалуй, придет сама к тому убеждению, что следует иногда быть осторожнее и умереннее в обращении с сотрудниками и их статьями, что редактору журнала необходимо иногда прибегать к компромиссам, уступкам и менажировать авторское самолюбие сотрудников, и что всякая неуступчивость, резкость и самоуверенность не ведут к добру. В интересе самого "Русского Вестника" мы желаем редакции, чтобы она пришла к такому убеждению. Мы всегда сочувствовали и сочувствуем "Русскому Вестнику", и находим в редакции его не одни слабости и недостатки. Мы сочувствовали и сочувствуем "Русскому Вестнику", потому что, несмотря на некоторые крайности и увлечения, это все-таки журнал серьезный, отличного направления, всегда интересный содержанием, приносящий весьма много пользы, словом, журнал, который никак нельзя ставить на одну ногу с разными более или менее удачными литературными спекуляциями, много обещающими, но мало исполняющими. Порицая недостатки редакции "Русского Вестника", мы умеем тоже ценить и ее достоинства. К несчастью, на этот раз, мы были принуждены говорить только о первых.

И. Май [К. Леонтьев]