Леонтьев Константин Николаевич - Краткое сказание о последних деяниях "Русского Вестника"

КРАТКОЕ СКАЗАНИЕ О ПОСЛЕДНИХ ДЕЯНИЯХ "РУССКОГО ВЕСТНИКА"

("Московские Ведомости" No 109 от 19 мая 1860 г.)

...4-го мая нынешнего года на полях "Современной Летописи" "Русского Вестника" произошла кровавая битва. Кичливый подданный дерзнул поднять против своего властителя знамя восстания. Могучий властитель запылал гневом и вывел против мятежника свои военные силы, закаленные во многих сражениях подобного рода. Официальные известия говорят о блистательной победе. Гонцы счастливого властелина разносят на все стороны молву о новом громоносном его подвиге. Полуофициальные сателлиты его уверяют, что строптивый мятежник совершенно уничтожен. Толпа, любящая всегда сильные удары, рукоплещет и ликует о победе. Посреди этих всеобщих ликований, посреди поздравительных адресов от разных классов, победитель покоится на лаврах и вкушает сладкий нектар торжества. Он смотрит с гордостью на свое дело, уверенный, что такое жестокое наказание упрочит навсегда его власть, послужит спасительным примером для других непокорных подданных, и что с этих пор в государстве "Русского Вестника" царствовать будет тишина и порядок. Мы были далеко, когда дошли до нас первые глухие слухи об этих важных событиях. Опыт последних годов, частое появление политических и военных уток, приучило нас к некоторой недоверчивости на счет известий о разных победах. Невольно пришло нам в голову подозрение: не распустил ли этих слухов тот самый Татарин, который известил Европу о взятии Севастополя? Желая иметь более точные сведения, мы поспешили на театр войны. Сейчас мы были засыпаны градом официальных и полуофициальных отчетов о происшедшем. К несчастью, тот же опыт последних годов, постоянный и разочаровывающий всякого оптимизм официальных и полуофициальных органов на Западе сильно поколебал в нас веру в этот источник современной истории. Мы решились сделать собственные исследования и лично удостовериться в исторической истине фактов. Мы обозрели поле сражения. Мы навели справки о силах и средствах воевавших сторон. Мы осведомились о дальнейшей судьбе инсургента, и результат наших исследований ставит нас в горькую необходимость потревожить торжествующее спокойствие победителя и рассеять до некоторой степени обольщение, которому он предался и которое разделяют с ним любители официальных известий. Мы предлагаем на суд читателей наши изыскания, желая, по возможности, уяснить современному поколению смысл событий нашей эпохи и приготовить кое-какие материалы для тех, которые захотят впоследствии писать ее историю. Мы уверены, что труд наш не будет неприятен и властителю, о котором идет речь. Несмотря на то, что он любит сильную власть, он был всегда в своем государстве ревностным защитником и покровителем публичности, гласности и свободных прений. Мы действуем согласно с его принципами, с теми принципами, которых он придерживается с редким в наше время постоянством. Но, приступая к скромному критическому исследованию фактов, мы снимаем покамест контур, совлекаем на время с триумфатора его парадное облачение и хотим в нем видеть просто редакцию "Русского Вестника".

С некоторого времени странные дела совершаются в этом почтенном журнале. Столкновение г-жи Евгении Тур с редакциею "Русского Вестника" есть только последнее явление в длинном ряде фактов, из которых многие похоронены во мраке неизвестности, и только три доведены до общего сведения посредством печати. Редакция "Русского Вестника" сделалась учреждением совершенно новым и невиданным доселе, учреждением, которому подобного не представляет история журналистики. Она обнаруживает такие необыкновенные приемы и такой оригинальный образ действий, что напрасно стали бы мы искать чего-нибудь подобного в других странах и в других литературах. Редакция "Русского Вестника" имеет обыкновение принимать на себя роль цензора в отношении к посылаемым в нее статьям. Без ведома и согласия авторов, она делает в них пропуски, руководясь в этом совершенно загадочными соображениями, или же снабжает статьи своими собственными "элукубрациями" и навязывает сотрудникам разные порождения своей фантазии. Почтенные авторы, получая книжки "Русского Вестника", не узнают своих собственных произведений: одни из них удивляются их чрезвычайно худощавому состоянию, другие с изумлением находят в них такие вещи, о которых и во сне не мечтали. Другой оригинальный прием редакции состоит в том, что она помещает в своем журнале статьи, и тут же сама пишет критики на эти статьи, протестует против них, доказывает автору, как сильно он ошибается, и причисляет его к той или другой категории отверженных ею людей. Третий, еще более оригинальный прием заключается в том, что редакция печатает в конце статей заметки, в которых говорит автору разные нравоучения и делает злобные намеки. Словом, редакция становится каким-то особенного и еще небывалого рода исправительным домом и заведением для улучшения нравственности своих сотрудников. Чтобы читатели не подумали, что мы что-нибудь сочиняем или забавляем их какими-нибудь сплетнями, мы приводим для каждого из исчисленных приемов по одному примеру, по одному факту, несомненному, засвидетельствованному печатно.

1. Г. Благовещенский присылает в "Русский Вестник" статью об Ювенале, которая была предметом двух его публичных лекций (мы не имеем возможности знать, была ли она прислана в первоначальном виде лекций или в другой форме; это, впрочем, не относится к делу). Редакция, ощупав пульс статьи, неизвестно по какому медицинскому учению, находит ее больною, предполагает, что она страдает полнокровием, подвергает ее сильным кровопусканиям и печатает ее после этих операций, не извещая автора об этих отчаянных средствах, к которым сочла за нужное прибегнуть. Г. Благовещенский видит свою статью в печати; он поражен ее истощенным видом; он замечает на ней пластыри, приклеенные редакциею; он протестует, уверяет, что его статья была в совершенно здоровом состоянии, находит, что медицинские пособия, употребленные "Русским Вестником", были совсем не нужные и поколебали ее организм; он снимает пластыри, восстанавливает расслабленные силы своей статьи и печатает ее в первоначальном виде в "Сборнике Студентов С. -- Петербургского Университета", прибавляя следующее замечание: "Лекции о Ювенале уже были помещены в No 19-м "Русского Вестника" (1859 г.), но с пропусками, на которые автор, однако, не уполномочил редакцию означенного журнала. Пользуясь выходом в свет второго выпуска "Сборника, издаваемого Студентами Спб. Университета", автор счел нелишним снова напечатать свой труд в первоначальном его виде".

2. Г. Утин доставляет "Русскому Вестнику" обширную и богатую содержанием статью, под заглавием: "Очерк исторического образования суда присяжных в Англии", труд, за который была бы благодарна всякая редакция. Редакция "Русского Вестника" печатает статью в двух своих книжках (5 и 6) и украшает ее множеством подстрочных замечаний, которыми дополняет и исправляет ее. В этих заметках различного размера проглядывает какое-то неудовольствие редакции; она как бы старается показать, что автор не удовлетворил ее требованиям, что он написал статью не так, как написала бы ее она сама. Потом, в благодарность г. Утину за его прекрасный труд, редакция печатает от себя в "Современной Летописи" статейку с завлекательным заглавием, в которой показывает, что если бы она захотела, то могла бы причислить почтенного своего сотрудника к категории "поклонников слабости, пропагандистов уныния, унылых поклонников правила nil admirari". По великодушию, редакция на этот раз прощает г. Утина; но зато считает для себя обязанностью заявить свой протест против его мнений. Она находит, к неизреченному удивлению автора, и всякого, кто читал его статью, то он совершенно непозволительным образом осуждает учреждение мировых судей в Англии. Она оказывает посредством разных умозрений и силлогизмов, что осуждая мировых судей, он осуждает через это и всю систему самоуправления. Потом, не довольствуясь тем, что напечатал г. Утин, редакция проникает в его душу, ищет в сокровенных уголках его мысли тайных побуждений всего сказанного им, и открывает там разные ужасы, именно, что г. Утин питает вражду к владеющим классам, что он желает отнять у них управление, и что он в сущности -- o horribile dictu! -- сторонник централизации и партизан чиновнического управления! Тут всякому, кто даже не читал статьи г. Утина и не имел возможности убедиться в справедливости всех этих страшных обвинений, естественно, представляется один очень простой вопрос. Всякий спросит себя: какая же это роковая необходимость заставляет редакцию "Русского Вестника" печатать статьи, против которых она вынуждена протестовать? Неужели сотрудники имеют в руках какие-нибудь принудительные средства, чтобы заставить ее помещать статьи, которые ей не нравятся? Протест всегда соединяется с некоторым неприятным чувством в душе того, кто протестует. Нельзя же протестовать от удовольствия. Нельзя же протестовать просто от хорошего расположения духа. Протестует тот, кто недоволен, а следовательно, находится в дурном расположении духа; тот, кому что-нибудь не нравится; тот, кому что-нибудь неприятно. Решительно не понимаем, отчего редакция "Русского Вестника" добровольно причиняет себе такие неприятности и добровольно портит себе душевное настроение. Мы находим в это что-то "унылое".

3. Г-жа Евгения Тур, дама, которая своею литературною плодовитостью удивляет всякого, и которая была до сих пор самым ревностным и неутомимым сотрудником "Русского Вестника", посылает в редакцию статью о г-же Свечиной. Редакция принимает статью, потом внезапно делается недовольна ею. Несмотря на то, она все-таки печатает ее, и на этот раз уже не заявляет своего протеста, не излагает в особенной статейке побуждений протеста, а прибегает к более простому, сокращенному, суммарному образу действий, употребляет упрощенную процедуру. В виде неожиданного сюрприза, и для автора, и для читателей, редакция печатает в конце статьи заметку, написанную в отрывистом, лапидарном стиле. В этой заметке она в кратких, но сильных выражениях отделывает автора, упрекает его в недобросовестности, показывает, что статья его никуда не годится, изъявляет разные свои сожаления, говорит весьма назидательные вещи об обязанностях критика и оканчивает ядовитым, но до сих пор еще не употребительным в литературе намеком на религиозный индеферентизм автора, на равнодушие его к религиозным интересам. Более подробную характеристику этого поступка редакции и воинственные последствия лапидарной заметки мы представим дальше, а теперь постараемся уяснить причину, от которой рождаются эти приемы, столь выходящие из ряда обыкновенных явлений журналистики, эти манеры, столь бесцеремонные и непосредственные, это обращение с сотрудниками их статьями, столь оригинальное и поражающее новостью.

Причина всего этого довольно сложна и, преимущественно, психологического свойства. Описанные нами явления происходят большею частью от особенного мнения редакторов "Русского Вестника" о самих себе и от особенного тоже мнения их о значении редакции вообще. Большой успех "Русского Вестника", успех, который составляет самое утешительное явление в нашей литературе, успех, которому сочувствует всякий порядочный человек, произвел, однако ж, весьма дурное влияние на редакторов этого журнала. Говоря простонародным языком -- они очень зазнались. Они страдают болезнью, которой подвергались многие великие исторические личности, слишком привыкшие к удаче, -- именно головокружением. Голова вскружилась у редакторов "Русского Вестника" от успеха их журнала. Достигнув высокого положения в литературе, они впали в маленькое заблуждение, поддались невинному обольщению -- они приписали успех журнала исключительно самим себе, единственно своему собственному величию, а нисколько, ни даже частью, не сотрудникам, которые кормили их журнал своими трудами. Дух их возгордился. Мало-помалу поселилось в них убеждение, что они умнее, ученее, глубокомысленнее не только всех своих сотрудников, но и всех ... вообще. Они вообразили себя единственными настоящими двигателями развития в России, могучими умственными силачами, с которыми некому у нас равняться, непогрешительными мудрецами, которых никто не уличит в незнании; они глубоко убеждены в том, что, кроме них, никто ничего не понимает надлежащим образом. Для них все, что говорят и пишут другие -- это фразы, незрелость, "ассигнации, которые ходят из рук в руки, не имея ни малейшей ценности, и живут кредитом, ...". Они одни только изучили все, уяснили себе все вопросы, нашли для них решение "собственною жизнию, прожили их собственным умом, перечувствовали собственным сердцем". Мы не говорим здесь ничего наобум. Это горделивое сознание своего превосходства, это высокомерие премудрости, та самоуверенность проявляются во всем, что пишет от себя редакция. Это заметно для всякого, кто сколько-нибудь знаком с ее приемами. Это видно в том диктаторском решительном тоне, с которым она возвещает свои глубокомысленные суждения, и в той презрительной манере, с которою она говорит, с высоты своего величия о мнениях, ею неодобряемых. Редакторы "Русского Вестника" имеют претензию на универсальность, на всеведение. Все отрасли человеческого знания не только одинаково доступны им, но в каждой из них они полные господа. Политика, государственное право, история, политическая экономия, философия -- все это находится в их распоряжении. Мало того; они наделали множество совершенно новых открытий, множество оригинальных изобретений в каждой из этих умственных сфер. Они создали свою теорию о государстве, которая показывает, как сильно ошибались все публицисты прошедших столетий и нынешнего века, верившие, что в государстве есть какой-нибудь положительный элемент. Они создали новое учение о русской общине, такое глубокое, что до понимания его еще не доросла русская земля, и только разве Западная Европа способна будет оценить его достоинство, заслуживающее бессмертия. Словом, редакторы "Русского Вестника" присвоили себе монополию всякого знания, монополию здравого суждения обо всем возможном, и даже монополию искусства уничтожать не только своих противников и недоброжелателей, но и простых смертных, осмелившихся противоречить им. Откуда же эта поразительная универсальность, это изумительное всеведение?

Сколько нам известно, один из редакторов "Русского Вестника" до начала своей, уже многолетней, журнальной деятельности занимался философиею и лингвистикою; другой посвятил себя специально классическим наукам; впрочем, он тоже, говорят много и с успехом предавался философии . Кто сколько-нибудь знаком с занятиями редакции, особенно редакции не многочисленной по своему составу, тот знает, что посреди массы корректур и множества экономических и типографских мелочей издания, почти вовсе не остается времени для чтения книг, тем более, если все статьи подвергаются редактором тщательному исправлению. Да и никто не требует, чтобы редактор сидел постоянно за книгами и фолиантами; ему надо прежде всего заботиться о том, чтобы не опаздывали книжки его журнала. Никто не требует, чтобы редактор изумлял всех обширностью, всесторонностью и глубиною своих познаний, чтобы он непременно делал новые открытия в науке и создавал новые теории. Довольно, если он обладает общим образованием, имеет твердые и определенные убеждения, умеет группировать вокруг себя таланты, способен оценивать, подходят ли присылаемые статьи под направление его журнала, и если у него есть смысл современности, так и уменье подмечать и избирать все живое, интересное и важное. Редакторы "Русского Вестника" становятся выше этих обыкновенных требований. Они смотрят на свой журнал, как на орган для проведения своих собственных идей и мнений. Они хотят быть не только en personne учителями общества, но и учителями своих сотрудников. Они знают все, и знают лучше и больше, чем кто-либо из последних.

Но для приобретения этого универсального знания им вовсе не нужны книги. Они имеют то, чего не имеет никто в нашей земле, -- философское образование. Они долго купались в море философии, просветили свой ум философиею и насквозь проникнулись философиею. А философия -- такое знание, которое заменяет собою и делает излишними все другие. Философия легко и скоро уясняет редакторам "Русского Вестника" то, что другие принуждены доставать себе тяжелым трудом и долголетним изучением фактов науки. Все, что писано в разных многотомных сочинениях, все это совершилось в умах редакторов "Русского Вестника" процессом их собственного мышления. Они доходят до всего путем чистого умозрения, достигают истины философскою интуициею, приобретают знание всех вещей a priori. Читать им книги незачем. Если понадобится какой-нибудь факт, они справятся, или прикажут справиться другим. Впрочем, что за беда, если иногда факты противоречат умозрению, когда "по идее" должно быть иначе!

Согласно с этим сложилось и особенное понятие редакторов "Русского Вестника" о значении редакции вообще. Из всего, что они делают, видно, что с их точки зрения редакция есть не что иное, как начальство, умственное начальство, а сотрудники -- подчиненные. Редактор, как начальник, по необходимости умнее своих сотрудников. Начальство всегда бывает умнее подчиненных. Иначе быть не может. Иначе был бы извращен естественный порядок вещей. Сотрудники обязаны уважать высокий авторитет редактора и с почтением принимать его замечания. Между ними редактором большое расстояние; они не должны забывать этого расстояния: не то, они напомнят о нем, например, в таких выражениях: "Редактору "Русского Вестника" очень приятно узнать, что его убеждения сходились со взглядами и убеждениями г-жи Евгении Тур, хотя он, со своей стороны, и не берется с точностью определить, в какой мере сходились". Какой величественно-презрительный тон! И в самом деле, -- какие убеждения могут быть у сотрудника? Как это пришло ему в голову равнять себя с редактором? Убеждения, идеи и взгляды редактора -- это сфера, недоступная для профанов; он хранит их для себя, и только время от времени пускает их в свет в виде оракулообразных изречений, например, "о русской общине". Сотрудники должны себя считать счастливыми, если редактор соблаговолит уделить им что-нибудь из своих идей. Для чего же, спрашивается, существуют сотрудники? Какое их назначение? Сотрудники -- это чернорабочий народ, который облегчает дело редактору и принимает на себя занятия низшего сорта. Они существуют для этого: нельзя же самому редактору писать все статьи! Они только подготовляют ему фон, на котором он расписывает свои "элукубрации". Заимствуя сравнение из любезной "Русскому Вестнику" английской жизни, можно сказать, что редактор есть богатый ланд-лорд, а сотрудники -- его фермеры, которые работают на него, но за то пользуются его могущественным покровительством...

Вот психологический источник всех тех многоразличных операций, которым редакция "Русского Вестника" подвергает статьи своих сотрудников. Мы были бы, однако ж, несправедливы к ней, если бы утверждали, что она исправляет, дополняет, уменьшает, переиначивает, критикует и осуждает статьи просто от чистого произвола, от желания дать почувствовать свою власть сотрудникам. Мы далеки от подобной мысли! Напротив, мы должны отдать справедливость редакции, что она делает все это совершенно добросовестно и даже с глубоким сознанием своего долга. Она переправляет, переиначивает и дополняет статьи, потому что вполне убеждена, что она знает и понимает все лучше; потому что видит в пишущих фразерство, незрелость; потому что все это люди неразвитые, непонимающие, часто даже безграмотные. Нужно же исправить и дополнить то, что они сочиняют, для их же собственной пользы! Сотрудники, в сущности, должны бы быть благодарны за это редакции. Она делает то, что делает всякий учитель, который поправляет тетрадки своих учеников и пишет им на марже разные заметки, похвалы и порицания. Мы не думаем вовсе утверждать, чтобы не попадались часть такие вещи, которые всякая редакция должна исправить. Без этого не может существовать ни один журнал. Но постоянная привычка исправлять все может мало-помалу дойти до страсти и даже до болезни. Мы знали оного учителя латинского языка, который так приучился исправлять все, что когда однажды ученик подал ему за свое сочинение незнакомый ему отрывок из Цицерона, он все-таки нашел в нем несколько ошибок. Редакция "Русского Вестника" дошла именно до такого болезненного состояния. Страсть переправлять все обратилось у ней в хроническое страдание, которое можно бы назвать: mania emendatoria или, лучше, lues emendatoria. Мы думаем, что если бы даже величайший мастер в писании статей, Маколей, прислал бы в "Русский Вестник" какое-нибудь свое произведение, не подписывая своего имени, то редакция, пожалуй, нашла бы необходимым применить к нему тот или другой из исчисленных нами приемов.

Соображая, сколько трудов, хлопот и скуки должна стоить редакторам "Русского Вестника" постоянная переделка и починка разных статей, и сколько неудовольствия должны причинять им статьи, несогласные с их взглядом, мы часто спрашивали себя: какая им охота возиться с этим неразвитым, безграмотным народом? Не лучше ли было бы писать все самим? Издавать непременно 24 книжки в год мы не видим никакой необходимости. Публика удовольствовалась бы и тремя, и двумя, и даже одною книжкою, если бы эта книжка была из чистого золота идей самих редакторов, без всякой чужой примеси. Мы посоветовали бы редакторам принять это в соображение. Право, это было бы лучше и для них, и для сотрудников, и для публики.

Мы распространились о всеобъемлющем, глубоком и философском уме редакторов "Русского Вестника". Простые смертные, мы не осмеливаемся оспаривать у них этого преимущества, сомневаться в нем или даже судить о нем. Мы лишены философского образования. Может быть, в самом деле, кто обладает философией, тот может во многом обойтись без подробного фактического изучения. Но мы позволим себе коснуться слегка политических познаний редакции "Русского Вестника", потому что нам как-то трудно поверить, чтобы можно было достигнуть этого рода познаний одним только умозрением. Политические идеи, взгляды и убеждения редакции "Русского Вестника" хорошо всем известны: она проповедует их неутомимо в каждой книжке своего журнала. Она защищает систему английского самоуправления. Английские учреждения, это ее специальность. Она имеет претензию на самое глубокое и основательное знакомство с ними. Она одна понимает настоящим образом их дух, их значение. Все, что говорят другие -- фразерство, непонимание, невежество. Мы скажем, однако ж, хотя это может показаться самой непростительною дерзостью с нашей стороны, что это глубокое знакомство со всем, что касается до Англии, есть не что иное, как чистый догматизм, высокомерный, самодовольный и нетерпимый догматизм, лишенный научного содержания. Всему миру известно, каким образом сложились идеи и убеждения "Русского Вестника" на счет самоуправления, децентрализации и т.д. Об этом скажет всякий и в Петербурге, и в Москве, и в Казани, и в Киеве, и в Одессе. Об этом говорят даже за границею. Редакция "Русского Вестника" уяснила себе все эти вопросы вследствие спора с г. Чичериным и другими своими сотрудниками. До половины 1857 года не заметно было в журнале никакого предпочтения к английским учреждениям; напротив, в нем писались разные милые шутки над Англией и ее государственными людьми. Обращение было внезапное. Разрыв с частью сотрудников утвердил мнения и убеждения редакции и дал им определенную, окончательную форму. С тех пор, в очень скором времени, она приобрела себе такое необыкновенное знание всего английского быта, что стала авторитетом в этом деле и не даст никому сказать о нем своего слова. Она довела предпочтение к английскому устройству до какого-то безусловного, нетерпимого поклонения и не позволяет никому коснуться ни одного английского учреждения. Она сделалась английскою более, чем сами Англичане, так что готова упрекать Англичан в непонимании ими своих собственных учреждений, и сердится, если они сами находят в них недостатки. Мы опять не говорим здесь ничего бездоказательно. Спор редакции с г. Утиным представляет блистательный пример ее узкого и крайнего догматизма, не основанного на положительных сведениях. Г. Утин обнаруживает в своей статье, о которой мы говорили выше, весьма обширную начитанность; он, как видно, изучил самые фундаментальные сочинения английской юридической литературы, и знаком с самыми источниками. Редакция снабжает статью разными исправлениями, объяснениями и дополнениями, желая показать, что, как ни учен и начитан г. Утин, все-таки она знает больше его. Между тем, всякий, кто прилежно читает "Русский Вестник", видит, что единственными источниками политической премудрости редакции служат -- газета "Times" и известное сочинение Гнейста об английском устройстве, и что она только дополняет и разбавляет все, почерпнутое оттуда, своими собственными априорическими соображениями. Но не в этом дело. Г. Утин говорит мимоходом в своей статье об одном недостатке в учреждении мировых судей в Англии. Редакция приходит в ужас. Как это автор дерзнул найти что-нибудь нехорошее в английском институте, который "считался всегда безукоризненным" и который редакция считает безукоризненным! Значит, автор осуждает учреждение мировых судей, значит, он осуждает самоуправление! Редакцией овладевает какое-то тревожное состояние. Ей представляются все те страшные видения, которые постоянно преследуют ее -- и централизация, и бюрократия, и невладеющие классы! И из-за чего же вся эта тревога? Г. Утин в ответе своем, помещенном в апрельской книжке "Современника", обливает редакцию холодною водой, и успокаивает ее нервы. Оказывается (что, впрочем, видно было из самой статьи), что он и не думал осуждать института мировых судей, а напротив, желает исправления его в самом либеральном смысле. Он указывает только на один недостаток этого института, самый очевидный и несомненный -- именно, на слишком разросшуюся сокращенную юрисдикцию мировых судей, по которой они судят множество дел без участия присяжных. Он говорит вещь самую обыкновенную и известную и не виноват, что она была неизвестна редакции "Русского Вестника". На этот недостаток жаловался еще Блекстон и за ним многие другие юристы и публицисты, на которых ссылается г. Утин. Мы вовсе не думаем обвинять редакцию за то, что она не знакома с Блекстоном и другими писателями по английскому праву. Этого знакомства от нее никто требовать не должен. Но, видно, редакция еще не успела изучить и второго тома сочинения Гнейста, которое служит ей главным источником политической премудрости; иначе она нашла бы в выписках, присоединенных к 35-й главе этого тома, то же самое, что говорит г. Утин. Впрочем, и за это мы не станем упрекать редакцию: второй том Гнейста очень толст, а у нее и так много других занятий. Но зачем же, в таком случае, подымать тревогу? Очевидно, редакции хотелось еще раз повторить то, что она говорила, по крайней мере, сто раз, ей хотелось пропеть обыкновенную свою песню о том, что в Англии нет сословий, нет привилегий и т.д., песню, которую давно уже знают наизусть все читатели "Русского Вестника".

Теперь займемся с некоторою подробностью последним деянием редакции -- враждебным столкновением ее с г-жей Евгениею Тур. Деяние это очень замечательно: оно показывает редакцию с новой стороны. Потолкуем сначала о заметке, вызвавшей с обеих сторон враждебные действия. Мы не отрицаем, что всякая редакция имеет право оговариваться, если она не вполне согласна с какою-нибудь частностью помещаемой статьи или, пожалуй, даже с общим ее тоном или направлением. Она может тогда заявить свое несогласие в особенном, подстрочном примечании, в середине статьи, когда дело идет о частностях, или в начале ее, под заглавием, когда дело идет об общем тоне. Притом, в избежание всех неприятностей, необходимо, чтобы редакция заявляла свое разногласие в умеренных выражениях, не оскорбительных для автора. Так делается обыкновенно в журналах на Западе. Всякий видел тому примеры. Если же между статьею, присланною в журнал, и направлением его окажется слишком большое разногласие, то лучше не помещать ее вовсе. Это считается правилом в целом мире. Но печатать заметку в конце статьи, заметку, которая совершенно парализует ее действие, обвиняет автора в недобросовестности и содержит в себе злобные намеки, и притом печатать такую заметку, не предупредив автора -- это совершенно новая манера, в высшей степени бесцеремонная и противоречащая первым правилам приличия. Ссылаться тут на какой-нибудь западный авторитет было бы смешно. Если бы даже на Западе нашелся такого рода бесцеремонный редактор, то неужели из этого следует, что редакция "Русского Вестника" должна соперничать с ним в неприличии? Заметка такого рода имеет вид какого-то guet-apens, какого-то капкана, какой-то западни, и для автора, и даже для читателя. Читатель принимается за статью, следит за мыслью автора, увлекается его изложением, спешит к концу, и вдруг неожиданно видит примечание, в котором говорят ему, что все, что он прочел и чему поверил, никуда не годится. Он бросает книгу и сердится на редакцию, которая сыграла с ним такую шутку. Но еще более заинтересован в этом сам автор. Представляем себе его физиономию при виде заметки, в которой отделывают его вкратце, но окончательно. Спрашивается, в каком авторе это не возбудило бы самого неприятного чувства? Где такой феникс, который перенес бы хладнокровно такой неожиданный урок, и был бы согласен на то, чтобы редакция украшала его статьи подобными эпилогами? Наименее самолюбивый писатель оскорбится таким громоотводом, приставленным к его статье. Неужели редакция была так простодушна, что серьезно полагала, будто в самой форме ее заметки нет ничего оскорбительного? А может быть, решаясь печатать ее, она думала, что женщина -- есть существо по природе смирное и терпеливое. -- Простое приличие требовало, чтобы редакция первоначально предупредила г-жу Евгению Тур и спросила, согласна ли она печатать свою статью в сопровождении такой заметки. Но редакция, очевидно, и не подумала об этом. Иначе г-жа Тур не протестовала бы письмом. Решительно мы не понимаем, что воспрепятствовало редакции предуведомить своего ревностного сотрудника о замышляемом деле. Сколько нам известно, г-жа Евгения Тур и редакторы "Русского Вестника" живут в одном городе, следовательно, они не разделены чрезмерными пространствами. Никакие природные, никакие искусственные преграды не мешали сообщению между ними. В то время, когда происходило все это дело, исчезли даже ухабы. Редакция оправдывается, apr;s coup, тем, что уже было поздно, что время не позволяло отложить печатание статьи. Странно! Статья о г-же Свечиной стоит последняя в первом отделе; она занимает меньше двух листов печати; очень легко можно было выпустить ее совсем, книжка и без того была бы толста. Можно было даже заменить ее другою. Сколько нам помнится, книжка опоздала тогда не более, как тремя или четырьмя днями. Известно, что прежде книжки "Русского Вестника" являлись двадцатью днями позже срока. Публика охотно подождала бы и на этот раз. она очень снисходительна к редакции в этом отношении. Она привыкла к ее ... медлительности. Редакция, верно, не чувствовала недостатка в статьях. Не напечатала же она произведение г-жи Евгении Тур за неимением других! Но зачем предаваться всем этим соображениям и говорить о приличии или неприличии, когда редакция так уверена в своем деле, что не только находит выражения своей заметки "самыми умеренными и совершенно не оскорбительными", но еще извещает нас, что имела полное основание, полное право и даже обязанность "высказаться в выражениях более сильных". Мы узнаем теперь от редакции, что статья г-жи Тур совершенно плоха, негодна и противна ей, и она сожалеет, что не отделала автора получше, что не усилила приема; упрекает себя в том, что выразилась слишком мягко и уклончиво, и боится, чтобы публика не нашла ее слишком снисходительною. Если так, то тем более становится непонятным, зачем редакция поместила такую, негодную и противную ей статью! Какая необходимость принудила ее к этому? Тут ясно одно: редакция просто хотела сделать г-же Тур "заметку", это была главная ее цель. Что же служило к этому побуждением? Мы теряемся в море догадок. Когда печаталась статья, время сюрпризов, первое число апреля, давно уже прошло, следовательно, нельзя приписать редакции такого невинного побуждения. Мы можем остановиться только на одном предположении. В статейке своей против г. Утина, редакция вместе с Нибуром говорит с горечью, что есть люди, одержимые "какою-то непонятною страстью заподозревать великих в том, что они будто бы руководствовались мелочными побуждениями при своих подвигах". Этих-то одержимых редакция и называет "поклонниками слабости, пропагандистами уныния, унылыми поклонниками правила nil admirari ("ничему не удивляйся" -- лат.). Хотя мы подвергаемся опасности быть тоже причисленными ею к категории пропагандистов уныния, мы все-таки не можем предполагать в поступке редакции ничего другого, кроме мелких побуждений. Редакции просто хотелось сделать г-же Евгении Тур неприятность и наказать ее за какую-нибудь ее прежнюю, нам неизвестную, непокорность.

Как и следовало ожидать, г-жа Евгения Тур оскорбилась заметкою и послала в редакцию сильное письмо. Мы находим, что она дала этим доказательство большого гражданского мужества...

Нужно действительно большое гражданское мужество, чтоб восстать против такого авторитета, как редакция "Русского Вестника". За письмом последовал ответ. С давнего времени уже редакция "Русского Вестника" считается непобедимою в полемике, и никто более не уверен в этом, чем она сама. Эту уверенность поддерживает в ней несчастная наклонность многих наших сограждан всегда ... считать авторитетом того, кто ругается сильнее и громче. С тех пор, как в "Русском Вестнике" появился Байборода, журнал этот прослыл настоящею гидрою. Беда тому, на кого он набросится! Он уничтожает всех и каждого; он способен одною статейкою убить и похоронить человека. Принимаясь уничтожить г-жу Евгению Тур, редакция "Русского Вестника", ободренная примером и достопамятными подвигами Байбороды, пустилась подражать ему сама. Заметим мимоходом, что уже второе появление Байбороды не оправдало возбужденных им, всеобщих ожиданий: он был скучен, тяжел, вял и слишком многоречив. Теперешнее же подражание ему самой редакции оказывается совершенно несчастным. Ответ редакции г-же Евгении Тур блистает прежде всего своею грубостью. Притом, ему не достает того спокойствия и достоинства, которые составляют непременное условие хорошей полемики. Очевидно, редакция, что называется, задета. Самолюбие ее затронуто слишком сильно. Она не ожидала нападения. Она не думала, что посмеют посягнуть на нее. Нашедши в статье г-жи Евгении Тур "какое-то беспокойство тона", редакция, любящая в сотрудниках своих смиренность, дала ей своею заметкою отеческое наставление, предполагая, что после этого г-жа Евгения Тур "успокоится, сообразит, взвесит все" и подумает, как опасно сопротивляться высшему авторитету. Плодовитая писательница "имела достаточно времени, чтоб успокоиться" и сделать все соображения. Однако ж, она не успокоилась, выказала какой-то неисправимо строптивый дух и осмелилась поднять руку на редакцию. Редакция возмущена и раздражена такою непокорностью. Гнев лишает ее самообладания. Она выходит из себя. Она рвется и мечется. Она видимо стесняется литературными формами; так и видно, что ей было бы лучше и удобнее отбросить все формы и всякую церемонность, дать простор своему гневу и отделать г-жу Тур пократче и выражениях, менее употребительных в литературе. Ей хочется посмеяться над беспокойным сотрудником, но вместо смеха являются неприятные гримасы, странные искривления физиономии. Она представляет собою вид человека, который, не имея других средств в борьбе с противником, прибегает к зубам и ногтям. Она кусает и царапает г-жу Евгению Тур и бросает в нее всем, что находит под рукою. Мы вовсе не думаем защищать здесь г-жу Евгению Тур; мы никак не желаем выступать в роли средневекового рыцаря и ломать копье с редакциею "Русского Вестника" за оскорбленную и угнетенную даму. Мы не чувствуем к этому никакого призвания. Мы не получали от г-жи Тур ни голубой, ни зеленой, ни розой ленты. Мы не станем разбирать, была ли она пристрастна к г-же Свечиной или беспристрастна. Пусть она сама продолжает полемику и защищает свое мнение, если хочет. Она же одарена весьма воинственным духом. Сама редакция признает за нею это свойство и называет ее постоянно энергическою писательницею. Мы вообще ничего не будем говорить о г-же Свечиной. С нашей стороны, мы предоставляет редакции полное право находить в ней "ум сильный, замечательный и владеющий собою, нравственное чувство и зрелость мысли и глубокое развитие душевной жизни". Пусть она любуется всеми этими высокими свойствами, сколько ей угодно. Мы ей не мешаем. Спор о том, был ли кто-нибудь умен или глуп, вообще бесполезен. De gustibus non est disputandum. Для нас, пусть г-жа Свечина requiescat in pace; мир ее праху! А мы, между тем, займемся ответом редакции с другой точки зрения. В начале этого ответа редакция делает великолепную profession de foi. Она извещает нас, что именно "наивность не отличать статей от поступков". "Публичное слово, да и всякое слово, -- по ее мнению и убеждению, -- есть тоже, что и поступок".

Мы и будем разбирать ответ редакции с точки зрения наивности, и с точки зрения гармонии между поступком и словом.

Не дальше, как на следующей странице, мы читаем, что г-жа Евгения Тур "поставила себе целью неутомимо ратоборствовать против мрака и зла ... она хочет всю свою жизнь преследовать ультрамонтанство, изобличать лжеучения папизма". Мы до сих пор ничего этого не знали. Это что-то новое. Мы опять прочли внимательно статью г-жи Тур и "Письмо" ее к редактору, но нигде не находим никакого указания на подобные намерения почтенной писательницы. Где это она произнесла такую Ганнибаловскую клятву? Откуда цитует редакция? Она, очевидно, цитует не наобум, потому что после еще раз возвращается к сказанному и говорит положительно "о крестовых походах, предпринимаемых г-жею Тур против мрака и ультрамонтанства". Тут есть что-то третье. Мы опять теряемся в догадках. Уж не сделала ли г-жа Евгения Тур этой клятвы в беседах с редактором? А, может быть, ее напечатанное письмо не исчерпывает еще всей ее корреспонденции с редакциею? Желательно было бы, чтобы или сама г-жа Тур, или редакция, разъяснили нам все это. Они предали свое дело на суд публики. Нужно же представить ей все pieces justificatives, чтоб сделать возможным основательное суждение. Если в самом деле редакция приводит места из других каких-нибудь писем г-жи Тур, то полезно было бы знать, делает ли это с согласия, по полномочию или требованию своей корреспондентки, или просто по наивности. Слово ли это, или поступок?

Пойдем дальше. Редакция упрекает г-жу Тур в непоследовательности, указывая на то, что она, столь беспощадная к г-же Свечиной, говорит с уважением и даже сочувствием о Жозефе де-Местре. "Она (слова редакции) очень высоко ставит и ум его, и нравственные качества, и благородство его характера, она тщательно описывает подробности его жизни, не забывая даже разных анекдотов, делающих ему честь, и все это, ничто же сумняся, заимствует из той же проклятой и богомерзкой книги графа де Фаллу, где прославлена г-жа Свечина". Мы просмотрели тщательно "проклятую и богомерзкую книгу графа де Фаллу" и не нашли в ней решительно никаких анекдотов и никаких подробностей о жизни Жозефа де-Местра. Мы были в совершенном недоумении. Но тут вспомнили, что мы как-то читали в Историческом Журнале Зибеля статью его о де- Местре, в которой рассказывается жизнь последнего. Мы сравнили эту статью со статьей г-жи Евгении Тур и нашли и в той, и в другой одни и те же подробности и анекдоты о Жозефе де-Местре. В этом может, если хочет, убедиться наглядно сама редакция. Мы думаем, что г-жа Тур не рассердится на нас за то, что мы указываем на ее источники. Отчего же ей было не воспользоваться интересною и отлично написанною статьей Зибеля? Она имела на это полное право. Впрочем, может быть, она и не пользовалась статьею Зибеля, а книгой Альберта Бланка, по поводу которой написана эта статья. Во всяком случае ясно только то, что редакция, хотя была сильно заинтересована в деле и имела довольно времени, все-таки не сочла за нужное познакомиться ближе с книгою графа де-Фаллу, по поводу которой написала, в ответ г-же Тур, длинную статью. Какая великолепная, чисто обломовская черта! Не прочитав книги, редакция все-таки так уверена в том, что пишет, что через несколько строк, ничто же сумняся, опять повторяет свое: "О разные его (де-Местра) достоинствах и героических поступках не было настоятельной потребности говорить, однако она (г-жа Тур) говорит, говорит много, выписывая из книги г. де-Фаллу разные подробности и украшая ими статью свою". Какая ... наивность! Какое дивное согласие между поступком и словом! И притом, какое новое доказательство того, что редакция из-за идей не обращает никакого внимания на книги! Мы удивляемся, отчего она, которая так любит читать другим нравоучения о добросовестности, считает себя свободною от самых обыкновенных правил этой добродетели.

Но дальше мы встречаем в ответе нечто такое, чего уж никак нельзя назвать наивностью. В краткой заметке под статьею г-жи Тур редакция упрекала писательницу в религиозном индифферентизме. Теперь она переменяет тактику и упрекает ее в совершенно противоположном -- именно, в религиозной нетерпимости, исключительности, фанатизме. Редакция нашла, что эта новая тактика гораздо для нее выгоднее, что этот аргумент гораздо удобнее, потому что ей можно пользоваться им совершенно безнаказанно, замкнуть рот противнику и осудить его молчание. Аргумент весьма силен, но тут между словом и поступком редакции такое расстояние, как между небом и землею.

Мы были бы неправы, если бы не отдали полной справедливости софистическим дарованиям редакции; но она пользуется ими слишком неумеренно и часто приносит им в жертву добросовестность. Редакция понимает и знает по собственному опыту, какую силу в нашей земле имеют авторитеты. Возникает, например, сомнение на счет ума какого-нибудь господина: "Помилуйте, -- говорят все, -- он коротко знаком с редактором "Русского Вестника" или с другою знаменитостью". Является новый роман. Многие находят его превосходным. "Помилуйте, -- говорят другие, -- редактор "Русского Вестника" находит, что эта вещь крайне плоха!" Нечто в этом роде прилагается к г-же Тур. Редакция убивает ее авторитетом Токвилля. Мы согласны, что знакомство, дружба и мнение такого человека, как Токвилль возвышает всякого. Нельзя, однако ж, выводить из подобных случайностей слишком безусловных заключений. Из того, например, что Пушкин находил драму г. Погодина "Марфа Посадница" достойною чуть ли не Шекспира, еще никак не следует, чтобы г. Погодин был действительно Шекспиром. Впрочем, мы не будем судить о том, насколько знакомство с Токвиллем возвышает г-жу Свечину. Это не наше дело. Не станем тоже разбирать, отчего г-жа Тур не упомянула ничего о Токвилле. Пусть она сама, если хочет, объяснится с редакциею. Но мы находим, что редакция впала в другую крайность и наговорила о Токвилле так много, что это может ввести публику в большое заблуждение. Всякий, кто читал ответ редакции и не читал книги де-Фаллу, подумает, что эта книга переполнена письмами Токвилля к Свечиной, что он был неотступным другом ее жизни, отводил с нею свою душу, передавал ей содержание знаменитого своего сочинения: "L'Ancien Regime et la Revolution", советовался с нею, как писать это сочинение, подвергал ее оценке свои идеи. Мы находим, что редакция пускает в глаза публики слишком много пыли. Она говорит, что переписка Токвилля с г-жею Свечиной занимает значительное место в книге г. де-Фаллу и служит лучшим украшением ее, и что в ней все идет речь только о политических и общественных предметах. Писем Токвилля всего семь, и они занимают 12 страничек. Письма эти не представляют ничего особенно замечательного и украшают книгу разве только ради одного имени Токвилля. Из всего видно, что он был знаком с г-жею Свечиной только в последние три года ее жизни, не состоял с нею в очень близких отношениях, и не видался с нею часто. Мы не находим, чтобы он излагал г-же Свечиной идеи своего знаменитого труда и советовался с нею насчет него. Он говорит о нем только в одном письме, менее страницы, и еще извиняется, что распространился слишком много. Мы не видим в переписке особенного богатства политических и общественных предметов. Редакция пишет, что между прочим, Токвилль толкует с г-жею Свечиной о необходимости живого участия духовенства в жизни страны. Действительно, этим вопросом заняты два письма его; да прочего-то мы как-то не видим. Редакция выписывает из одного письма Токвилля комплименты его г-же Свечиной; но для точности следовало бы начать выписку не с середины письма, а перевести и первые пять строчек его, из которых публика увидела бы, что это поздравительное письмо, писанное, по старому обычаю, перед Новым Годом. Есть еще разные другие курьезные вещи в ответе редакции. Видя неудачу своей прежней, слишком поспешной, рекомендации трактата г-жи Свечиной: "Le Christianisme le Progres et la Civilisation", она рекомендует теперь другой трактат ее: "Sur la Resignation". Редакция говорит, что он "интересен и для психолога, и для моралиста, и для всякого мыслящего человека", а мы прибавим -- и для редакции, и для сотрудников. Редакция рада бы внушить резигнацию сотрудникам, получившим от нее заметки, и находит, верно, что это чувство самое приличное для них. Но читала ли редакция этот трактат? Мы как-то сделались недоверчивы к ней после происшествия с Жозефом де-Местром. Она выражается об этом произведении как-то весьма осторожно, говорит, что это может быть самое зрелое из сочинений г-жи Свечиной. Мы привыкли с ее стороны к более окончательным суждениям. Если в самом деле эта осторожность, это может быть, происходит от неполного еще знакомства с трактатом, то это свидетельствует в настоящем случае о большой добросовестности редакции...

Следует еще заметить, что ответ содержит в себе много поучительных и нравоучительных вещей. Вообще, он исполнен дидактического элемента. Редакция говорит много, и самым назидательным тоном, о справедливости, об умеренности, об обязанностях критика. Есть даже проблески новых истин, новых идей. Редакция хвалит г-жу Свечину за ее истинное понятие о реформации, но показывает, что сама имеет еще более истинное и более глубокое понятие об этом событии. Причина реформации, говорит она, "заключается даже не в злоупотреблениях духовенства, ... а в самой сущности католицизма. Начало протеста условливалось им существенно" и т.д. Это, вероятно, новый философский взгляд на реформацию. Это, вероятно, основано на той философской истине, что всякое положение носит в себе свое собственное отрицание. Как жаль, что всего только пять строчек! Как жаль, что редакция не развила своей мысли! Было бы весьма полезно и поучительно для всех, если бы редакция не хранила своей идеи для себя, а посвятила бы ей особенную статью и изложила бы свои воззрения на судьбы человечества. Мы так мало еще знакомы с ее идеями об истории!

Мы могли бы, наконец, указать еще на одно место в ответе редакции, которое привело в недоумение самых жарких поклонников ее. Но, ради чести нашей журналистики, мы не будем распространяться о нем. Ради чести нашей журналистики, мы желаем думать, что это просто неосторожное слово, сорвавшееся у редакции в пылу гнева, без всякой задней мысли. Мы отстраняем от себя всякое другое предположение, потому что если б, сохрани Боже, это было не слово, а поступок, то трудно было бы отыскать название для этого поступка. Жалко было бы положение нашей журналистики, если бы можно было допустить, что редактор одного из первых журналов употребляет с умыслом выражения и обороты, к которым прибегают одни только грязные памфлеты. Мы не допускаем этого, а только скромно советуем редакции, для ее же пользы, обдумывать тщательно всякое свое выражение, чтобы оно не подавало повода к ложным толкованиям. Оканчиваем собственными словами редакции: "Мало толку, если мы будем провозглашать громкие начала, а будем действовать противно самым первым правилам правдивого дела".

Считаем долгом прибавить, что мы писали все это не по какому-нибудь недоброжелательству к редакции "Русского Вестника", с которою не имеем ничего общего. Мы писали по чувству глубокой грусти, которую внушает нам мысль о том, как у нас портятся самые лучшие люди. Эта мысль заставляет нас тем более скорбеть о преждевременной кончине тех немногих почтенных деятелей, которые не имели притязания на универсальность, на всеобъемлющий философский ум, не воображали себя единственными привилегированными двигателями развития, но по мере сил делали дело и скромно служили общему благу. Один из таких людей был в числе редакторов "Русского Вестника". Имя его знает всякий. Редакция потеряла в нем очень много. Со смертью его исчезла в ней та высоко-гуманная, умеряющая стихия, в которой она так сильно нуждается. Мы уверены, что если бы жил теперь этот благородный деятель, то мы не встречали бы в "Русском Вестнике" всего того, что наполняет нас грустью.

И. Май [К. Леонтьев]