Измайлов Александр Алексеевич - Вольтерьянская книга

Александр Измайлов

Вольтерьянская книга

Из провинциальных очерков

...Разговаривали о новых временах и новых веяниях, о старых рабах и новых бодрых, сильных и смелых людях дерзновенной совести и окрыленного полета. Говорили о добровольцах сыска и маньяках крамолы, и то, что было еще недавно, казалось жутким и нелепым кошмарным сном, какой снится ведьме накануне шабаша. Молодые голоса звенели силой и верой, и был прекрасен юный смех, гордый, карающий, беспощадный, над мраком и гнетом русского средневековья. Почувствовался какой-то явный символ, когда открыли окно в темный сад, и оттуда в накуренную комнату, почти явно для глаза, ворвались струи свежего, немножко холодного, уже не летнего воздуха, пропитанного влажным запахом земли, хвои и как бы свеже содранного сочного лыка. И многие вздохнули. И все замолчали.

Тогда встал один из бывших в комнате, работавший где-то по статистике, долго молчавший немолодой человек, неуверенным шагом подошел к цветочному горшку, нервно воткнул в него докуренную папиросу, снова уселся с ногами на кушетке и сказал:

-- Я прошу слова.

Был он из ранних стариков, какой-то облезлый, плешивый, давно небритый, точно весь тронутый молью, напоминающий повытчика старых времен, серый и бесцветный и странно не похожий на всех других, кто был в комнате. И в голосе его словно звучала неуверенность и робость, и он поначалу долго тянул, подыскивая слова, жестикулируя и волнуясь.

-- Хорошее, братцы, было время, -- сказал он. -- Давал за него черт грош, да спятился. И теперь то-то любо нам говорить о нем, когда вырос наш жук с медведя, и сами мы, по пословице, стали "в немцах". Хорошо волка в окно дразнить, и в светлую неделю кто не звонарь. Смотрю на вас, господа, и изнемогаю от зависти... Хорошее время идет. Вы ему навстречу летите, смеющиеся, молодые, веселые. Полны масла ваши светильники. В добрый, час, братцы. Идите, братцы. Благословляю! А вот нам-то, господа, и скучно. Маслица-то осталось с наперсток. Разменялась душа на медную мелочь. Копеечки да грошики, братцы... У сокола крылья были связаны, а сняли с него веревки, -- никуда он не стал гож, -- разве что у шарманщика, на манер крашеного воробья, билетики "судьбы" вытаскивать. Голуби мои! Я естественник. Я знаю, что все дело в наследственности, в приспособляемости, в акклиматизации. Голуби мои, сколько же это поколений подготовляли нашу растерянность, тряпичность, робость, создавали из нас жалкую породу людей, "иже трусу празднуют", щедринских пескарей, которые, просыпаясь, щупали свои бока и говорили: "слава тебе, Господи, кажется, жив!" Земляные кролики в Австралии лазают за фруктами по деревьям. В Тибете лошадей кормят сырым мясом... Закон природы, господа. Корову, пожалуй, можно заставить яйца нести. И мы приспособились. И не отстать нам, старым людям, от старых привычек. Запугали нас с самого детства пыльным мешком из-за угла. Будущее ваше, милые мои, бодрые мои, молодые, смелые! А за вами пойдут еще новые и новые поколения свободнорожденных. Господа, дорогу свободнорожденным! А уж мы будем дотягивать свою жизнь, как чиновник дотягивает месяц до двадцатого числа, пока не скиснем... Идите!.. Благословляю! Благословляю!..

II.

-- Реквием, -- сказала одна из курсисток.

-- Намок статистик! -- вслух сказал студент.

-- Подсудимый, потрудитесь перейти поближе к делу, -- шутливо предложил третий голос. -- И поменьше общих рассуждений. Побольше фактов.

-- Реквием пускай, -- подхватил статистик. -- Реквием нашему унылому уходящему поколению, постылой трусости, подлому безвременью, безвольникам, чеховщине. "Намок" -- это не совсем верно, а к фактам я перехожу, и именно к иллюстрации того пескариного периода существования русского обывателя, о котором я только что вел речь. Жил я тогда в провинции, содержал частную библиотеку. Хорошее это дело, братцы, живое и соприкасает с живыми, еще непросоленными душами. Придет иной раз совсем чумазый, просит "в книжку" почитать, в глаза словно волк не смотрит от серости, а соприкоснулся с ним, -- что это за прелесть, -- огонь, целина, силища, Ломоносов. Не Бог весть, какая библиотечка, -- ну, а все-таки городок она обрадовала. В самом деле, собственных происшествий у нас не имелось. Газетки своей не было. "Черниговские Губернские Ведомости" больше беспокоились насчет пропавших лошадей да мужних баб, у которых кроме того, что лицо круглое и чистое, а нос умеренный, обыкновенно никаких особых примет не имеется. Ну, а тут, как-никак, -- литература, да, ко всему этому, верным людям удавалось кой-что и с особых полочек выдавать...

Был у нас в ту пору исправник Дмитрусенко, бдительный и энергичный. Читать уж давно ничего не читал, кроме протоколов да губернских ведомостей, но к литературе имел уважение. Только как-то и тут смотрел он на вещи больше с точки зрения табели о рангах. "А что, Иван Никитич, -- спрашивает, -- вот вы человек дошлый, кто, по вашему, важнее -- Державин или Ломоносов, Гончаров или Тургенев?

-- "Если, -- отвечаю, -- с точки зрения важности смотреть, то Державин важнее. Министром был. А Ломоносов министром не был. И опять, -- Гончаров наверное статским умер, а Тургенев всего коллежским секретарем.

-- Ну, а если, -- спрашивает, -- Пушкина, так сказать, вообразить генералом, Жуковского полковником, то в каком бы чине было, по-вашему, правильнее представлять Батюшкова?

-- Представим его поручиком, Егор Егорыч.

-- А скажите, кажется, Державин был высочайше награжден табакеркой?

-- Да, с бриллиантами.

-- А Жуковский перстнем?

-- Перстнем.

-- А еще из стариков были кому-нибудь награды?

-- Карамзину, Гнедичу, Крылову шла пенсия. Дмитриев имел особую медаль. И еще были...

-- Гм! А, скажите, кажется, Достоевский был сослан?

-- Да, в каторгу.

-- И Чернышевский?

-- Да, в Вилюйск.

-- А Писарев?

-- Сидел в крепости.

-- Гм! Отчего же это, там табакерки, а тут, скажите на милость, крепость?

Начну я выяснять причины, а он мне отеческое наставление читает. "То-то все вы из молодых да ранние. Нет, чтобы уважать начальство, -- вот вам и от начальства соответственный почет".

III.

Так мы с ним беседовали, но дружба дружбой, а служба службой, и обвинить моего Егора Егорыча в недостатке бдительности совсем не приходилось. Нет-нет, бывало, наедет в библиотеку, усядется в кресле, шашку между колен, как эмблему власти и бдения, воздвигнет и возглашает:

-- А позвольте взглянуть каталоги!..

Глаза у него были навыкат, и выражение лица такое, словно бы вот-вот сейчас членовредительство воспоследует. Раскроет каталоги и глядит, нет ли какой предосудительной вольтерьянской новинки, а иногда даст какое-нибудь назидание.

-- Вышла, мол, новая брошюра "о расстрелянии и благих оного последствиях". Против крамолы лучше всякого слабительного действует. Заведите. Да, кстати, нет ли у вас тут сочинений Пискарева? Слыхал я, что кой-где под такой фирмой благополучно Писарев выдается. Вы мне, ангел мой, пожалуйста, таких фригийских фиг в кармане не показывайте. Не люблю.

-- В первый раз, говорю, слышу, Егор Егорыч, -- а сам думаю про Писаревские статьи, которые у меня к книгам Страхова были приплетены и преблагополучно среди обывателей свою миссию под чужой фирмой совершали.

Смотрел он так-то однажды каталог и вдруг забеспокоился.

-- Позвольте, -- говорит. -- Это как же так, у вас в каталоге "Вперед" значится?

-- Да, -- отвечаю, -- Шпильгагена роман.

-- Гм! Однако, не обозначено, что Шпильгагена, и тут, на месте автора, черта стоит!

-- Эта страница -- все Шпильгаген.

-- Позвольте усумниться, ангел. Пискаревым запахло. "Вперед" -- это -- голову на отсечение -- что-то революционное. Дай Бог память... Неужели вы, в самом слове не чувствуете что-то такое-этакое?

-- Извините, отвечаю, -- не чувствую. Хорошее слово. И наоборот, -- меня пугало бы слово "назад".

-- Каламбурить мы с вами погодим. Все это может повернуться очень плохо. И вы давали уже это для чтения?

-- Не скрою, давал.

Исправник вдруг вспотел, и нижняя челюсть его дрожала.

-- Что вы делаете несчастный человек! Вы себя губите, несчастный человек! Вы, может быть, "Колокол" и "Что делать"? способны распространять среди массы? Дайте мне эту вещь сейчас же, сию же минуту.

-- Сделайте одолжение.

Полез я за книгой, -- не тут-то было. Нет романа. Справился по записям, -- взята книга для чтения одним из абонентов, неким Кедриком, живущим под городом, на хуторе. Поглядел я на вспотевшего Дмитрусенку, -- и сам чуть не вспотел. На человеке лица нет, в глазах волнение.

-- Ну, заварили вы кашу, -- говорит. -- Поправляйте беду пока можно. Поезжайте к Кедрику и добывайте книгу.

-- Рад бы душой, да у меня сегодня вечером обязательное заседание.

-- В таком случае, пишите записку, а я пришлю станового в распоряжение. И пусть немедленно скачет. Пока не увижу книги, -- не успокоюсь.

IV.

Поскакал становой, приехал на хутор и не застал владельца. Оказалось, что тот, с час назад, уехал в поле.

-- А вам его зачем? -- спрашивает жена, вся в перепуге.

-- Исправник прислал. У вашего супруга преступные книги из городской библиотеки оказались. Имею приказ конфисковать. Так полагаю, что изо всего этого большая история выйдет...

Испугалась молодая женщина, к тому же, еще в таком положении, -- и, как стояла, так и опустилась в кресло. Только что муж хвалил эту книгу и взял ее с собою на поле.

Собралась она с силами и заявляет, что никакой такой книги у ее мужа нет.

-- Мой Павлик вот уж шесть лет ничего не читал, кроме "Руководства к куроводству". Тут какое-то недоразумение. Если хотите, подождите, а я пошлю за мужем нарочного.

Полетел нарочный с запискою: "Нам грозит что-то ужасное. Брось где-нибудь роман и не привози домой. Становой... Наверно будет обыск... Приезжай немедленно. Записку уничтожь".

Взволновался владелец хутора, зарыл книжку под березой, утоптал место и помчался домой. Приехал, -- лица нет.

-- Что такое? В чем дело?

Становой объясняет, а жена мужу реплики подает.

-- Правда, ведь, -- спрашивает, -- Павлик, ты шесть лет ничего не читаешь?

-- К стыду моему, шесть лет, милочка. Неглупый человек, а совсем закис... "Душеполезное чтение" прежде просматривал, но и его бросил. Боюсь наткнуться на вольные мысли...

-- Видите, г. становой, я же говорила... И ведь это правда, что ты не брал никаких книг из северской библиотеки?

-- Убей Бог! Покосы, жнитва -- до романов ли... Да и лета мои уже такие, что пора оставить всякие фантазии.

-- А как же за вами записано библиотекарем? -- высказал недоумение становой

-- Ничего не знаю. Мало ли что можно на меня написать. Может, библиотекарь это просто по личной злобе, -- Бог его знает. Он на меня с прошлого года зуб имеет, зачем я Синегубову, а не ему коноплю продал. Но только стыдно это ему такие беспокойства чинить благонамеренным людям. И у меня жена, как видите, в таком положении...

Ну-с, уперлись и дальше ни тпру, ни ну. Уехал становой ни с чем, -- докладывает мне о своей неудаче. Вижу, дело совсем моей паленой шкурой пахнет. Снялся сам с якоря, посетил злополучного абонента и начал его возвращать к благоразумию.

-- Что вы, говорю, чудак человек, куста испугались? Это же дело пустяковое. И книга-то совершенно легальная. Простое недоразумение, которое должно сейчас же разъясниться а вы его осложняете.

А Кедрик стоит перед мной вместе с женой, как перед архистратигом на страшном суде, всего его трясет, и у обоих на лице такое выражение: "уж не жду от жизни ничего я".

-- Убей меня Бог, говорит, если я брал вашу книгу. Это вы по ошибке записали. Так нельзя, сударь! Этак вы Бог знает что можете написать на человека. И ко всему, как видите, у меня жена в положении...

-- Полноте вам, какая ошибка! Как сейчас помню, достал с полки и дал вам. Вы только что с круподерни приехали, и еще я вам щетку подавал почиститься... Вспомните, ради Бога, куда вы роман дели, а то выходит подлинно черт знает что... Ведь в самом деле было с таким названием революционное издание. Подумают, и впрямь я его распространял. Провинция -- дело темное. А чуть увидят, что это просто роман, и цензурой прошнурован, -- какой тут может быть разговор!..

Вижу, отходит человек, краска на лице появилась, с женой переглянулся.

-- Убеждены ли, говорит, вы точно, что книга эта невинная?..

-- Да, Боже мой, ну, даю вам голову на отсечение. Вручим книгу исправнику, -- тем дело и кончится.

-- Как честный человек?

-- Клянусь вам.

-- Дайте мне вашу руку.

-- Пожалуйста.

Трясет несчастный пескарь мою руку и в глазах изображен вопрос: погубит мол, или не погубит, со всем моим хутором и скарбом, и с женой и с ее положением? Но поверил каким-то чудом. Признался, что книга у него на поле, под березой зарыта.

-- Я, -- говорит, -- сейчас съезжу, привезу. Вы тут обождите.

-- Нет, -- говорю, -- уж мы давайте вместе. Не равно, думаю, раздумаешь, либо с перепугу на этой же самой березе удавишься, либо книгу сожжешь или проглотишь. Съездили мы на поле, не без торжественности вырыли роман. Открыл я цензорскую пометку.

-- Ну, говорю, -- нате, любуйтесь. "Печатать дозволяется. Цензор такой-то".

И тут, господа, я увидел одну из гнуснейших улыбок, какие только когда-либо мне доводилось видеть, -- улыбку жалкого рептильного счастья, животной радости пескаря, что "кажется, он жив", довольства еретика, которому удалось соскочить с зажженного для него костра. Какое, господа, огромное, какое необъятное счастье! "Жить дозволяется! За цензора -- исправник Дмитрусенко". Жалкая порода homo timidus, когда, наконец, и путем каких перерождений и наследственных влияний ты выйдешь из своей подцензурности и станешь достойна гордо звучащего homo sapiens! Да погибнут и расточатся рабы и мокрицы! Да здравствует новый, свободный, смелый человек!..

-- Безумству храбрых поем мы славу! -- сказал чей-то молодой, звонкий и красивый женский голос.

-- Amen! -- заключил рассказчик, и его слово прозвучало не шутливо, а торжественно, в молчании тихого вечера, обвеянного первою свежестью надвигающегося августа...

----------------------------------------------------

Источник текста: Александр Алексеевич Измайлов. Сборник рассказов "Осени мертвой цветы запоздалые". 1906 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.