Измайлов Александр Алексеевич - Ворона

Александр Измайлов

Ворона

Рапсодия

...Это, конечно, было очень неостроумно -- первым экзаменом после Пасхи назначить философию. Среди студентов долго замечалось "брожение умов", затевались шумные сходки, и на окнах коридора, ведущего в аудитории, с каждым днем увеличивалась "литература", -- объявления и записки, всегда являвшиеся у нас барометром внутренних бурь. Старик профессор "начитал" о Бэконе и Спинозе целую гору, и когда, по обыкновению, к нему явилась депутация, наотрез отказался что-нибудь выкинуть из лекций к экзамену, на заявления же, что это уж чересчур много, возразил, что это нам только так кажется, и что это субъективное впечатление -- одно из тех, которые мудрый Бэкон предусмотрительно относил к категории idola tribus.

Он улыбался, пожимая нам руки, но нам было не до улыбок. Прежде всего выходило с несомненностью, что нам придется отложить всякую мечту о поездке по родным палестинам. Тут уж впору, сидя в храме науки, доходить до уразумения мудрости веруламского барона, который, правда, и взятки брал, и свою канцлерскую печать далеко не всегда прикладывал куда следовало, -- однако, мыслил действительно, как истинный философ.

Приходилось мириться. А кругом, и в нашем академическом саду, уже стоял зеленый весенний шум. В окружавшей наше здание березовой аллее взбухли и вскрываются почки. В воздухе чуется какая-то мягкая, застенчивая ласка. Высоко поднимается окрашенный спирт в аршинном градуснике, на солнечной стенке у нашего подъезда. Каждая лужа силится, как может, отразить радость весеннего солнца. Все кругом влюблено от новожена-хлебопека до раскричавшегося воробья... И у всех, кому только что минуло двадцать лет, -- кружится голова и хмелеет сердце, и кровь беспокойно бьет в щеки...

А нам всем, бывшим тогда на втором курсе, двадцать только что стукнуло. Без того критическая пора, а тут того и жди, -- подшутит весенний шум. Ходишь по аллеям сада, еще влажным и мягким, в которых каблук оставляет оттиск, -- и валятся из рук листы литографированных лекций о Бэконе. Каждой букашке завидуешь и, то и дело, положишь свернутые в трубочку лекции под мышку и смотришь, пока не очнешься, как она, срываясь, ползет по только что выпрямившейся травинке, точно хочет влезть на небо, поближе к золотистым лучам оживившего ее солнца. Кругом какой-то буйный творческий шум, -- и в плеске весело сбегающей вниз талой воды, и в крике экономского петуха, и в птичьей суете, и в стуке плотников, строящих сруб за рекой. Точно слышишь вместе с Пифагором гармонию мира и пение сфер, и чувствуешь, как все вокруг просит жизни, счастья любви, простора и смеха... Только на теневой окраине сада, у кирпичного забора еще лежит, как какая-то аллегория, снег, -- потемневший, холодный и слезящийся... Одному ему не смешно и не весело, и он злобно и одиноко плачет, что подходит конец его хмурому царству...

У всех сердца стали беспокойные и колыхливые, а иные из нас и совсем спасовали. Люди с характером уединились от мира, разбрелись по спальным и аудиториям с ворохами литографированных листов и ушли в науку. В сибиряке Калугине сказались какие-то босяцкие наклонности, и он стал пропадать по целым дням. "Бог не выдаст, Бэкон не съест". Придет, съест холодный обед и опять за ворота. Видимо, решил отложить экзамены. А болгарин Вучетич совсем растаял под ласкою лучей чужого солнца. Сидит с гитарой, поджав ногу, и голосом нищего, поющего Лазаря, ноет: "Шуми, Марица".

-- Ой, братики, не могу я теперь учиться, Берите мои лекции, -- учите, кто хочет. А я, как подумаю, что теперь у нас у Болгарии, -- сам не свой делаюсь.

И поет он про окровавленную Марицу и раненую вдовицу, и грезится ему бедная родина, и прекрасный болгарки с длинными ресницами, и могила отца, которого на его глазах проткнул турецкий штык, -- и слезы так и льют из его глаз, что весенние ручьи...

III

Вот тогда-то, под этот веселый весенний шум, и разыгралась наша весенняя поэма.

Пахоменко был моим товарищем по курсу и большим приятелем. И чай мы пили на общих началах, и лекции выписывали вместе, а это уж было первым показателем закадычности. Кто-то раз назвал его "восторженным хохликом", -- так и пристал к нему навсегда этот удачный ярлычок, точно прилип. Да и в самом деле, трудно было бы лучше определить, его двумя словами. Точно это не парубок, а малорусская Оксана в сюртуке, и сидеть бы ей, подпершися, да глядеть бы во чисто поле, где тянутся, скрипя, обозы чумаков и кружат в поднебесье коршуны, да ловить кроткие взоры скромных и робких серебряных звезд Украины. И как только сумел он сохранить свой романтизм под нашим угрюмым и седым небом! Часто, бывало, зайдешь в нашу студию вечером, когда уже упали сумерки, -- лежит наш Гриц, -- как мы звали его на немецкий лад, -- на диване, и с открытыми глазами мечтает о своей родине.

-- А теперь уж, -- говорит, -- у нас темным-темно, хоть глаз выколи, а только тепло, как в полдень, и от воздуха, густого и ароматного, голова кружится. И все мы, старые и малые, выйдем к воротам и сидим на лавках, и тут встает старина, и звенит смех, и хлопцы с дивчинами под шумок договариваются на любовь да на счастье...

Начнет говорить, и откуда у него, -- в волнении даже заикавшегося, -- красноречие возьмется! А потом нечувствительно перейдет к мечтам о своем счастье с какой-нибудь Ганнусей, которую он себе присмотрит в благословенной Полтаве. Буржуазно это у него выходило, как-то уж очень тихо и сепаратно, а по своему увлекательно. Нам, северянам, эта его повышенная романтичность подчас казалась даже забавною.

-- Ой, -- говорим, -- Грыцю, не влюбись тут: уж больно ты размяк, на весеннем солнце.

-- Нет, -- отвечает, -- это никак невозможно. Разве что свою встречу, -- чернобровую да темноглазую, да с косой до колен, да с медовым голосом. А то мне ваши не нравятся. Девушка должна быть скромна да вдумчива, а развеселится, -- что твоя молодая лошадь степная: на месте не постоит, бьет и задними и передними, а запоет или засмеется, чтобы на всю степь слышно... У вас таких нема.

-- Это уж, Грыцю, совсем азиатский идеал.

-- Ну, азиатский или европейский -- не знаю, а только иначе быть не может...

Иначе быть не могло, а, однако, как раз вышло иначе... Что такое вдруг сталось с Грицем? Почему вдруг он предоставил в мое полное распоряжение все лекции? Где он пропадает и почему только вечером приходит с виноватым видом и смотрит по полчаса в одну страницу?

-- В чем дело, Грицю? Где же, наконец, собака зарыта?

-- Погоди, ужо я тебе все расскажу.

И вот раз пригласил меня Гриц в сад на прогулку и откровенничает.

-- Ты на... на... напророчил. Я действительно увлекся. Слушай.

История оказывалось несложная и, как и следовало ожидать от "восторженного хохлика", совсем платоническая. Бегая на урок, Пахоменко изо дня в день, в одни и те же часы, встречал на своем пути двух барышень. Обе, по его словам, были прехорошенькие, а одна даже совсем в его стиле, так что Гриц по ее бровям да глазам заключил, что она непременно из его землячек. Эта-то иллюзия, потом разлетевшаяся, поначалу, может быть, всего больше его и подкупила.

Барышни совершали каждый день один и тот же путь, и, дойдя до известной улицы, целовались и расходились после чего "симпатия" Грица шла уже одна до узкого и безлюдного переулочка, где и скрывалась в калитке маленького трехоконного деревянного домика, с светлыми занавесочками и резным петушком на крыше. В несколько приемов Гриц выследил барышень и обнаружил при этом совсем неожиданные способности. Девушки оказались учительницами. То и дело то одна из них, то другая несла в руках целую кипу школьных тетрадей. Выходили они утром, в восемь часов, причем пассия Грица заходила на минуту за подругой, а возвращались в третьем часу, и целью их путешествия служил большой дом на углу видной улицы, где как раз помещались две начальные школы. Ту, которая заинтересовала Грица, звали Наташей, и фамилия ее -- к его разочарованию -- была Смыслова. А подругу ее звали Людмилой Недешевой.

Наточка учила уму-разуму девочек, в то время как Людмилочка справлялась с кучей мальчиков. Обе Они были однолетками, и обе заневестились не дальше, как года два-три назад. Гриц, разумеется, не посмел завести с ними знакомства, и все эти сведения получил от школьного дворника, которого попутно расспросил о всевозможных подробностях школьной жизни, под предлогом, что будет сюда отдавать мальчика.

Бедный Пахоменко томился и скучал и, как оказывалось, уже не на шутку, но все еще только почтительно следовал, как тень, за девушкой, не находя в себе сил удержаться дома в те часы, когда ее можно было с несомненностью встретить. Он и сам знал, что это может удивлять и смешить, но не мог ни действовать с большею определенностью, ни удержать себя от своих экскурсий. Было ли это в действительности, или так только казалось Грицу, но, по его впечатлению, и Наточка уж успела им заинтересоваться.

-- Из чего же это, милый Гриц, явствует?

-- А из того, что как я иду и на нее смотрю, -- так и она на меня смотрит.

-- Ну, еще бы, -- говорю, -- глаза есть, так разумеется, смотрит.

-- Нет, это, -- отвечает, -- особый взгляд. Мои глаза ей говорят, и она мне говорит глазами. И еще: когда она меня за собою не видит, она то и дело оглядывается, -- и я знаю, это она меня ищет. А лишь стоит ей меня увидеть, -- ни за какие деньги она больше не оглянется. Только у самой калитки обернется...

-- Ты психолог!

-- А раз даже так было, что я иду ей навстречу, а подруга ее меня первая увидала, и я вижу -- к ней обращается и ее предупреждает: "Вон, мол твой идет". И она, вижу, вспыхнула и улыбнулась.

-- Ты слышал, что так и сказала?

-- Ну, вот, за двадцать шагов услышал! Не слышал, а так заключаю, Ко всему, -- у ней и в глазах разные выражения. Сначала было простое любопытство, потом доброжелательная внимательность, теперь какое-то побудительное ожидание, "Когда же, мол, ты, наконец, познакомишься, -- ведь не мне же начинать!" Ей Богу! И теперь она чаще по вечерам гулять ходит, -- потому что меня встретить хочет. Читал я где-то о такой теории любви, будто созданы парные души, и каждая из них как бы половинка, которая свою другую половину в жизни ищет и находит. Вот и у меня, и у тебя тоже, и это рано или поздно случится.

-- Говори, милый Гриц за себя, если у тебя душа половинная...

Ах, это золотое, и беспокойное, и нелепое время, время молчаливо-условленных встреч, трепетных догадок -- любит или не любит, пытливых подсматриваний за чужою, влекущею и неведомою душой, уныний и восторгов от одного взгляда или улыбки милого, загадочного лица! Смешная и блаженная пора, только... только очень неудобная для экзаменов!

Бедному платонику, видимо, опостылели стены академии. Из студии тянуло его в сад, из сада на улицу. "Авось, встречу!" Говорят, не бывает в наш положительный век беспочвенных мгновенных увлечений. Увы! -- Гриц со своим самогипнозом был живым опровержением такого взгляда.

Скоро я увидел его знакомых незнакомок. У него положительно был вкус. Барышни, в самом деле, были словно на подбор. Облюбованная им Наточка, невысокая ростом, полная и румяная, приближалась действительно к малорусскому стилю, -- чернобровая, черноглазая, и вся какая-то кругленькая и соблазнительная, как хохлацкая галушка. Людмилочка была высока и стройна, без полноты и уж только что не худенькая, и точно в противоположность тихому и милому спокойствию, освещавшему все лицо подруги красавицы, ее лицо отражало огромную нервность, живость и энергию. Лукаво и шаловливо смотрели серые глаза, и нежная стушеванность нижней губки придавала рту выражение дрожащей милой улыбки, даже тогда, когда она не улыбалась. Видно, что она и шалунья, и затейница, и непоседа, и жизнь ее еще не испугала и ничем глаз не затуманила. Я было сначала даже усомнился: уж не эта ли больше подходит к его азиатскому идеалу. Оказалось, я не перепутал. Наточка была та, первая...

Гриц почти со страхом обратился ко мне, как только мы разошлись с барышнями.

-- Н...н...ну?..

-- У тебя, Гриц, губа не дура. Но сам ты не умен, коли до сих пор с ней не познакомился. Ходишь за ней, как тень, и ждешь, пока она платок обронит. Это называется -- зайца на барабан выманивать. А если она его три года не обронит?

-- Нет, рано или поздно она сама д-д-огадается и обронит.

-- Желаю тебе терпения, но не могу умолчать, что ты очень напоминаешь того папского мула из рассказа Доде, который семь лет берег свой удар копытом.

-- Чем ругаться, ты бы лучше что-нибудь придумал.

-- Давай думать. С подругой ее я и сам не прочь познакомиться. Не во гнев тебе будь сказано, хороша Наточка, а Людмилочка еще лучше.

У Грица от негодования глаза вылезли из орбит.

-- Ты, конечно, смеешься?

Я ничуть не смеялся.

VII

И вот мы стали думать. Десятки планов рождались и умирали. Было пошло, было банально. На улице нельзя, надо дома. Черт возьми, хоть бы случилась перепись! Но только что в прошлом году была перепись, -- долго ждать новой!..

Прошел, однако, день -- другой, и у нас уже был совсем готовый и до подробностей разработанный план. У одного из наших коллег был фотографический аппарат. Пахоменко взял урок обращения с ним и мог сойти за заправского любителя. На дворе Наточки он присмотрел горку, с которой должен был обрисоваться весь фасад академического здания. По плану, мы должны были зайти к ней во двор и испросить позволение воспользоваться этой горкой, чтобы снять вид нашей almae matris.

Гриц выследил, что по вторникам и четвергам Людмилочка со службы прямо проходит к подруге и там, очевидно, обедает. В один из таких дней и нужно было идти, чтобы отвлечь прямое подозрение Наточки. Пусть разбирают, на которую ведется атака. Время следовало рассчитать так, чтобы девушки только что кончили обед. В том случае, если бы они заинтересовались процедурой снимания, нужно было в шутку предложить им самим сняться. Если бы это удалось, -- план заслуживал бы названия гениального.

... Даже у меня сердце билось трепетно-трепетно, когда в следующий вторник мы с Грицем вошли в сенцы крошечного домика Наточки с аппаратом, повешенным через плечо, и стативом в руках. Воображаю, что творилось с бедным "восторженным хохликом"!

-- Можно войти?

-- Пожалуйста!

Людмилочка стояла перед нами лицом к лицу, удивленная и растерявшаяся, с краской в лице, к которому удивительно шла простенькая красная кофточка, перехваченная в талии толстым кожаным ремнем. Наше смущение было ничуть не меньше. У дверей в прихожей появилась полная фигура немолодой толстой женщины, в широкой кофте, с простым лицом, и довольно дикого вида мужчина, с великолепной черной бородой, в пиджаке, одетом прямо на белье, неуклюже напяливавший пенсне на мясистый нос.

Мы обратились к толстой женщине, в которой угадывали хозяйку дома, отрекомендовались и изложили свою просьбу.

-- А что ж, -- сделайте, господа, ваше одолжение. Снимайте.

VIII

Уставляем мы с Грицем аппарат, а у самих на душе скребут кошки. Что же? Только и всего? И никаких особенных последствий? Стоила ли игра свеч? Но вот, отворяется дверь, и на двор вылезает звероподобный мужчина в пенсне с совсем выпуклыми стеклами и осведомляется хриплым басом:

-- А не позволите ли, господа, полюбопытничать, как это вы делаете?

-- Сделайте милость! -- хватаемся мы за соломинку. -- Полюбопытничайте. Мы очень рады.

-- Фома Степанов Орлов. Брат своей сестры, хозяйки сего дома. Бывший учитель словесности.

Мы пожали его десницу и назвали фамилии своему спасителю. А он, в самом деле, спасал нас, потому что не успели мы окончить рекомендацию, -- на крылечке уже стояли барышни и смеялись, видимо, и любопытствуя, и не решаясь подойти к нам.

-- Ну, чего ж вы, козы, испугались. Топайте сюда. Позвольте представить: моя племянница Наталья Андреевна Смыслова. Подруга ее -- Людмила Васильевна Недешева.

-- Очень приятно!

Вот когда эта шаблонная фраза звучала в наших устах совершенно искренно! Теперь, после этого пожатия рук, мы уже будем в праве считаться знакомыми! Разве это не счастье?

Солнце облило пригорок. Перламутровая пуговка на яркой кофточке Людмилочки засверкала, как золотая. Но было еще свежо. Наточка мило поежилась и охватила себя ладонями за локотки.

-- А вы, барышни, -- говорю я, -- что-нибудь накинули бы, -- простудитесь, а мы будем в ответе.

Людмилочка послушно порхнула в дом и в ту же минуту вернулась в жакетке и с серым теплым платком в руках, который любовно накинула на плечи подруги.

-- Спасибо, милая.

Барышни увлеклись аппаратом, расспрашивали нас о назначении каждой частности, поочередно со смехом залезли даже под черный коленкор, повергнув в дрожь бедного Грица.

-- Ах, как это интересно! И все видно. Только кверх ногами. Отчего это кверх ногами?..

Гриц расшевелил свою память, начал объяснять преломление лучей, зарапортовался и, смеясь, докончил:

-- Все это еще с большею ясностью можно прочитать в физике Краевича.

Щелкнул затвор. Снимок был сделан.

-- Готово, -- воскликнул очень довольный Фома Степаныч. -- Вот так механика! Что бы, ежели этак мой циферблат для потомства упрочить!

-- А что ж, -- пожалуйста! У нас есть пластинки... Вот, может быть, и барышни...

-- Что вы, что вы! -- замахал рукой Орлов, -- Ворон, что ли, огородных моим портретом пугать. А вот их, нешто, в самом деле?.. Ну-ка, козы, разоряйте студентов!

Девушки долго со смехом открещивались от предложения, говорили, что не так и одеты, не так и причесаны. Откуда взялась у нас убедительность.

-- По-домашнему и выйдете!.. Мы ведь, ваших фотографий в продажу не пустим...

Наконец, в сопротивлении стало угадываться согласие. Барышни, смеясь и споря, уселись. Как заправские фотографы мы поправили их позу и сняли их порознь и вместе. В заключение был "упрочен" и "циферблат" дяди, и вид домика с крыльца.

-- Позволите принести вам, когда будет готово? -- Ах, вы так любезны... Пожалуйста. Вот тете будет сюрприз!..

И уж когда мы совсем уходили, сложив свои пожитки, во след нам в калитку прозвучал голосок Наточки: -- А когда это будет?

-- Через неделю непременно, Наталья Андреевна.

-- Смотрите, не забудьте. Мы ждем!

-- Непременно, непременно!

Что у нас вышло, когда наш товарищ проявил пластинки, -- этого ни в сказке сказать, ни пером описать! Все трое, мы умирали в корчах смеха. Изображение Наточки и Людмилочки вместе можно было, с одинаковым правом, принять за переход русских через Балканы или вид Парижа с птичьего полета. Все было недодержано или передержано. Орлов каким-то образом вышел с тремя ушами, и только прямо чудом совсем недурно вышли домик и одна Людмилочка. Это, по крайней мере, обеспечивало второй визит.

До этого второго нашествия мы однажды встретили девушек на улице. Они шли с какой-то незнакомою нам дамой. Мы обменялись поклонами и прошли мимо, уже счастливые их улыбкой. И весь вечер мерещились нам эти улыбки, и казалось душно в студии, и не хотелось читать лекций...

Второе посещение пришлось обставить прежними подробностями. Встретили нас уже как знакомых, и барышни не менее нас искренно хохотали над нашей неудачей.

-- "С кого они портреты пишут!" -- комически запел Фома Степаныч, глядя на свое изображение. -- Недурно, но почему три уха? -- Он взялся за свои уши, точно проверяя фотографию, и рассмешил всех, однако, попросил оставить "портрет" ему на память, обещая даже вставить его в золотую рамку. На этот раз нас познакомили и с теткой, которая приветливо предложила нам выпить чаю. Для виду мы отказывались, но предложение настойчиво поддержали и обе барышни, и Фома Степаныч.

-- Ведь вы, чай, только что пообедали? Ну, видите. А на сало и гусь пьет. У нас хоть в тесноте, да не в обиде. Не баня, -- всем места хватит.

-- Дядя, какие сравнения!.. Отчаяние!

-- Ну, выйдите в другую комнату, коли вас слово "баня" конфузит.

Задержались мы за чаем часа на два, а уходили совсем подружившимися. Все в семье казались нам такими славными и простыми, а с барышнями мы точно десять лет были знакомы.

-- Приходите запросто, -- услышали мы, уходя. -- Всегда рады.

А Фома встал в позу, скрестил на груди могучие руки и продекламировал из "Годунова".

Что за скука, что за горе наше бедное житье!

День приходит, день проходит -- видно, слышно все одно:

Только видишь черны рясы, только слышишь колокол.

-- Так, ведь, господа богословы, у вас в академии?

-- Похоже, Фома Степаныч.

-- То-то и есть. Вот вы к нам и забредайте. У нас с козами весело... Жму вашу правую руку...

Заурядный разговор, случайное знакомство, а между тем точно наши души спрыснуло весенним дождем! Где теперь наша юность, где наша свежесть! Я чувствовал, что Гриц помимо воли тащил меня в ловушку, что я делал ошибку, но не хотелось удержаться от этой прекрасной и увлекательной ошибки. Я уже догадывался, что недалеко время, когда гораздо интереснее наблюдений за Грицем и Наточкой для меня будет кто-то совсем другой, и ждал, притаившись, насторожившись и весь замирая от радости предчувствий.

Старая басенка, поучающая, что не следует смеяться чужой беде, оправдывалась на мне самом, и симптомы начинающейся весенней лихорадки я сам испытывал уже со всею определенностью. Почему вдруг меня самого потянуло на улицу около трех часов любого дня? И что в сущности, завлекательного в том, чтобы, блуждая в одиночестве по саду, повторять от слова до слова разговор в последнюю встречу с Людмилочкой?

А встречаться мы стали совсем без зазрения совести. Встречались и делились на пары, и Гриц, по всей справедливости, мог не ревновать ко мне Наточку. Ровно через день мы стали появляться в домике Орловых, жалея, что нельзя появляться в день дважды. И, с каждым днем открывая новые достоинства в Наточке, Гриц предоставлял мне делать то же по отношению к Людмилочке. Это случалось так естественно и просто, и я ничуть не мог бы на это пожаловаться.

А вышло из этого только то, что через несколько дней я мог с такою же готовностью, как раньше Гриц, предоставить в его распоряжение литографированную мудрость Бэкона и Спинозы.

-- Выучил? -- засмеялся Пахоменко. -- Ну, умел смеяться, -- теперь попляши.

Увы, я предвидел, что в скором времени в самом деле обращусь в плясуна, у которого оборвали ниточку...

Знаете эти вечера ранней весны, еще с легким холодком, с прозрачными сумерками, которые лениво побеждают умирающий день -- с ясною далью, манящею куда-то, где мы никогда не были и никогда не будем, с красивой и спокойной тоской о чем-то, что когда-то было или снилось и больше никогда не будет и не приснится... Хорошая пора, а нам она казалась еще волшебнее, потому что мы оба любили, и на наших глазах совершалась тайна раскрытия двух молодых женских душ. И в них все было для нас ново, и необычно, и прекрасно своею особенностью в значительном и мелком, во взглядах и чувствах, привычках, и настроениях...

Я мог бы совсем точно назвать свое чувство к Людмилочке. Но она -- любит или не любит? Порой я убеждался, что ей со мною не скучно, что она рада встрече, откровенна без понуждений. Иногда вдруг прорывалось нечто в мелочах и частностях, и сердце радостно вздрагивало, -- "любит". Кто скажет, не решает ли участи любви, во многих случаях простое самолюбие? "Я для него лучше всех, -- какой же и он после этого славный!" А моего предпочтения она не могла не видеть.

Мы с Грицем чувствовали себя военнопленными и в полной власти наших знакомок. Они говели и ходили в церковь, и мы вдруг стали религиозными. Их глаза смотрели на нас между строк лекций. Их речи сами затверживались в ущерб изречениям Бэкона.

Пасха наступала. Барышни обещались прийти в нашу церковь с условием, что мы проводим их после утрени до дома.

-- И дорогой похристосуемся, -- будто про себя проворчал Гриц.

-- Отчего же нет, -- улыбнулась Наточка. -- И с нами, и с тетей.

Ах, эта тетя! Ее-то мы совсем и забыли в наших грезах и, откровенно говоря, предпочли бы похристосоваться с ней после. Но делать было нечего. И все-таки мы ждали утрени с особенным волнением.

-- Я за себя в эту ночь не отвечаю, -- предупреждает меня Гриц. -- Не удивись даже, если Наточке предложение сделаю... Разве, что тетка мой восторг охладит... А как ты думаешь, ответили бы мне согласием?

-- Разумеется, -- говорю, -- тебе стоит только заикнуться.

Бедный Гриц покраснел, -- я совсем нехотя скаламбурил, позабыв об его недостатке.

XII

Не забуду этой пасхальной ночи... Последние звуки праздничных песней растаяли, и перед нами ночь, уже светлеющая, но еще темная, та особенная пасхальная ночь, когда весь отдаешься власти воспоминаний детства. Ангелы легли спать, спев свою славу, и там в небе все уже тихо торжественною и святою тишиною, а на земле еще не улеглась веселая тревога, хотя только час и -- все уснет. И маленькие березки, еще голые, но уже раскрывающие почку, притворяются, как дети, что им не холодно и не хочется спать...

Я иду, Людмилочка рядом... Далеко впереди тетка с дядей, Гриц с Наточкой. Иду и знаю, что она меня любит, и хоть говорим мы совсем о другом, о чем попало, знаю, что и для нее мои пустые слова звучат признанием. Шепчет их за нас пасхальная весенняя ночь и наполняет душу чувством, до странности новым, жутким и радостным. Вот она, настоящая пасха, -- пасха души!.. И как все это в эту минуту важнее для жизни и выше, чем сам Спиноза и Ethica modo geometrico explicata!..

Можно было бы схватить Людмилочку и целовать, и она бы не сопротивлялась, но святая ночь охраняла ее от всякой моей нескромной и грешной мысли. И она шла торжественная и серьезная. Только уже совсем у калитки Орловых, где давно скрылись наши спутники, сменилось это настроение. Мы вспомнили наше христосованье и засмеялись.

-- Весь заряд ваша тетка испортила. Впрочем, можно и поправить.

-- Ну вот еще. Только посмейте!..

Она стояла перед калиткой, соблазнительная и просящая ласки, чего-то ждущая и прекрасная в редеющем сумраке необыкновенной ночи. Ее рука дрожала в моей руке. Переулок был совсем пуст. Мне стоило больших усилий сдерживаться. Людмилочка кинула взгляд за мою спину и как-то загадочно произнесла.

-- Ворона...

-- Где?

Я оглянулся на забор. Никакой вороны не было, -- вороны тоже спали.

-- Догадайтесь, где, -- засмеялась она.

Маленькая ручка выскользнула из моей руки. Калитка стукнула задвижкой. Людмилочки передо мной уже не было. Только в ушах еще звенел ее смех, да высоко, в небе, гудели колокола, и медные звуки неслись и таяли, бестелесные и неопределенные, долетая до земли, но не опускаясь на землю...

XIII

О, конечно, я сейчас же догадался, где ворона. Обидно не было, но было страшно досадно, зачем я понял это так поздно. И было смешно, и было радостно, потому что теперь не могло оставаться в душе никакого сомнения.

Тьма быстро таяла. И все кругом было уже не такое, как было сейчас, -- все было проще, яснее, без покрова тайны и загадки, только по-прежнему светлое, радостное и розовое...

А на другой день мне пришло маленькое, узенькое письмо. "Я всю эту ночь не спала... Вы давно знаете, что я вас люблю, зачем же вы никогда мне не сказали, что и вы меня любите? Милый, неужели вы меня не любите?.. Мне все кажется, что вы на меня очень обиделись и никогда к нам не придете, хоть и знаю, что вы два дня не должны прийти, потому что обещались читать лекции... Если вы на меня не сердитесь, -- пришлите к Нате для меня какую-нибудь книгу... Если не пришлете, -- я и эту ночь всю проплачу... Людмила".

Потом... потом пошли безумные дни. В тумане призраки философов, а рядом -- иной, несродный образ. На третий день Пасхи был экзамен, и чего стоило высидеть эти два дня как в карантине! Помню, как сейчас, аудиторию, беспокойные лица студентов, стол с зеленым сукном... Хмурится старик философ, играет четками ректор-архиерей. Льется мой ответ, но уже я чувствую, что скоро стану и, однако, мне до всего этого как-то совсем мало дела, только стыдно, и знаю я лишь одно, что у меня в кармане маленькое узенькое письмо, и книга Людмилочке послана, и сегодня вечером я ее увижу...

И я ее увидел, и мы с нею помирились, не ссорясь, но здесь уж и конец пасхальной поэме и моей, и Грица. Для обоих нас утро кончилось, наступал полдень...

----------------------------------------------------

Источник текста: Сборник рассказов "Осени мертвой цветы запоздалые". Санкт-Петербург, 1906.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.