Измайлов Александр Алексеевич - Древо искушения

Александр Измайлов

Древо искушения

-- Обратите внимание на сию игру природы.

Я поднял голову и чуть не ахнул. Медленным шагом, словно бы слегка припадая на одну ногу, на нас надвигался высокий пергаментный старик, в толстых стариковских очках, сквозь которые смотрели измученные и мертвые глаза, без смысла и блеска.

Что-то злое и мертвое было в этом лице, с узкими стиснутыми губами, и мертвенное во всей негнущейся фигуре, не тощей, а высохшей. Старик держался прямо и чутко, как держатся скелеты в стеклянных шкапах, -- чудится: дотронись, и он рассыплется.

Но в огромной цепкой руке, впившейся в трость, не чувствовалось ни малейшей дрожи, и в шаге не было старческой неверности. Точно шел не человек, а изумительно подделанный под человека автомат, и ухо невольно прислушивалось, -- не слыхать ли легкого скрипа...

-- Победоносцев! -- вырвалось у меня.

-- Похож, -- согласился мой спутник. -- Это так называемая у нас "Чугунная просвира". Вот вы давеча искали достопримечательностей в нашем городе, и вам не понравились ни иоасафов омофор, ни рукомойник, в котором мыл руки какой-то из Святославичей. "Чугунная просвира" -- это наш живой раритет.

Широкая улица большого провинциального города была малолюдна. На каланче, прямо перед нами, ходил пожарный с зонтиком от солнца. На углах пестрели саженные афиши, возвещавшие о гастролях какого-то Самойлова-Таврического. Метнулась в глаза вывеска -- "Портной Музыкант". Это была настоящая Русь, какой не подделаешь, как не сочинишь такого типичного старика-унику!..

-- Это бывший секретарь нашей консистории, Анания Давидович Скудрул, -- продолжал мой собеседник. -- Советую: познакомьтесь, -- пригодится. Оригинальный человек. Обладатель единственного в обоих полушариях "музея самоубийц".

-- То есть?

-- Видите ли, по старому уставу, -- не знаю, как нынче, -- самоубийцы (я хочу сказать, неудавшиеся самоубийцы) находились в таком же ведении консистории, в каком и у судебных следователей. По разрешении в гражданской инстанции, всякое дело о неосуществившемся самоубийстве препровождалось в духовную консисторию при соответственной бумаге. "Консистории предлагается такому-то имяреку, покушавшемуся на самоубийство, преподать нравственное увещание и установить следуемую по канонам эпитимию". Конечно, больше формальность. Выйдет в коридор усталый протопоп, которому адски некогда, скажет десяток слов:

"Как же это, мол, ты так, братец. Жизнь есть дар Божий, а ты вон что задумал, да еще без дозволения начальства!.."

Возьмут с человека подписку, что увещание он к сведению принял и отпустят его на все четыре стороны. Орудия же пытки -- все эти револьверы, ножи, банки и склянки со всякой ядовитой дрянью, даже припечатанные веревки, -- все это оставалось тут же при консистории и поступало в собственность главного секретаря.

III

-- Разумеется, никакой тут отчетности не полагалось. На револьверы поначалу находились охотники, но Анания Давидыч с места их осадил, на веревки же даже сторожа не зарились, потому что это, собственно говоря, не "заправдашняя" веревка удавленника, которая счастье человеку приносит, а ни то, ни се.

Ну-с, и вот за 23 года, как у нас Скудрул служил, накопился у него целый арсенал подобных смертоубийственных орудий и снадобий. По соседству с кабинетом у него под это целая комната была отведена, и мне там не раз бывать доводилось. Довольно чудное, доложу вам, впечатление. Склянки эти с адамовой головой на косточках, финские ножи, топоры, веревки, то тоненькие, то такие, что хоть быка вешай; по совести, сказать, вчуже становилось иной раз препротивно и прежутко. Больно уж много сюда всякой человеческой муки налипло, на все эти пистолетные дула и бритвенные лезвия.

Ему же это, должно быть, доставляло своеобразное удовольствие. Философ, надо полагать, был, и это его на размышление о величии смерти настраивало. Бывало, так и обрадуется каждой обновке. Ежели в крови, велит нашему сторожу к своему уходу со службы отчистить и лучшему нашему писарю к каждой вещи как бы паспорт каллиграфический написать:

"Покушался, мол, на преступное самоубийство такой-то телеграфист или такая-то мещанка, месяца, числа и года, лет таких-то, от неразделенной любви или от проигрыша".

И сам собственноручно красным сургучом ярлычок припечатает и самолично домой снесет и номером пометит. Иной раз, в летний день, провожаешь его до дому, -- идет Чугунная просвира и философствует:

-- Девица, -- говорит, -- 19 лет. Средство -- стрихнин. Родом дворянка. Злое средство! Хорошенькая, вероятно. Как вы думаете, Антон Петрович, -- хорошенькая?

-- Очень, -- говорю, -- возможно, Анания Давидыч. От измены травилась, -- значит, кто-то прежде, чем изменить, полюбил, а полюбил, так значит, было за что.

-- Да, -- говорит, -- вероятно, вы правы. Вероятно, вы правы. Брюнеточка, -- я так думаю. Глаза этакие -- немножко восторженные. Наследственная, может быть, повышенность и нервность. Маленькой, этакой дрожащей ручкой открывала эту самую пробку. В грудке-то Везувий! Грудка-то ходуном ходит. Никого в комнате. Тишина звенит. Ночь, конечно. Как вы думаете, ночь?

Противно мне, но ничего -- отвечаю:

-- Возможно, что и ночью.

-- Вероятнее, что ночью. И вот самое жуткое, как она горлышко этой самой скляночки ко рту подносила. Глаз от нее оторвать не может. Самогипноз! И в эту минуту, небось, всю свою жизнь вспомнила. Маменькину ласку, папенькину руку на своей головке. И она еще девочка, в белом платьице, к причастью идет... Тяжело, Антон Петрович, -- ух, тяжело!

Говорит это, а у самого глаза масленые, и мерзопакостная улыбка губу кривит, и рука скляночку любовно прижимает, как рука алкоголика бутылку. Садист, что ли, был -- чёрт его поймет, али просто беллетрист в нем погибал, а только, как расстанешься с ним, так такое ощущение, точно головастика в молоке проглотил: тошнит.

-- Но позвольте, при чем же тут, однако, чугунная просвира?

-- А это, видите ли, особь статья. И если угодно, я вам все это сейчас по порядку.

-- Дело это не так, чтобы уж очень давнее, однако, земская давность с той поры прошла с хвостиком. Строили у нас в городе богоугодное заведение. Умер миллионер-купец и, умирая, завещал на это весь свой огромный капитал.

Началось все это чин чином. Выбрали, конечно, комиссию. Город у нас, смотрите, какой, -- настоящих людей искать не приходилось. Нашелся в председатели даже граф один, не у дел находившийся, а в члены вошли и купцы именитые, и инженер один -- помещик, и протопоп соборный.

Кажись, публика все -- первейший сорт, ан -- вышел такой срам, что только плюнуть да перекреститься. На беду, по тому времени еще таких деликатных слов, как экспроприация, изобретено не было, и так это и пришлось полностью сказать -- проворовались.

Кто тут коноводом был, -- теперь сам Архимед не высчитает. Но так надо думать, что граф с инженером особенно постарались, потому инженеру к своему имению надо было узкоколейную дорогу проводить, а путь шел по болотам, граф же в ту пору с одной московской звездой запутался до того, что каждую неделю стал дважды в первопрестольную кататься, а потом там и вовсе засел.

Тянулось это дело год, и другой, и третий. Только как это всегда в таких случаях бывает, раз проснулась честная компания и почувствовала, что ей труба и на всех шапки горят.

В закромах ни зерна, разговор по городу гулом гудет, перед инженером -- те же неосушенные болота, но уж ни сантима в кармане, у графа -- голова болит со вчерашнего московского похмелья, а богоугодное заведение стоит на главной улице без потолка, в таком мизерном виде, что не только Богу не угодно, но и чёрту в нем -- никакой корысти. Ковали, ковали, а прямо семипудовый пшик вышел...

А тут среди рабьего молчания местных газеток, как бухнет вдруг одна петербургская газета фельетоном первого лихача-фельетониста: "Вот как современные вавилонские башни строятся!" -- так у нас все и обмерли, кто даже и касательства к делу не имел.

-- Дошли до глухого вести. Губернатор, конечно, сейчас комиссии запрос. Архиерей запрос. Из Петербурга запрос и назначение ревизии. С соборным протопопом нервное расстройство.

-- Я, -- говорит, -- действительно, виновен, но только в том, что, кроме первого учредительного заседания, я в комиссии ни разу не был, а подписывал не знаю что. Ежели, -- говорит, -- они там "Отче наш", за милую душу, не раз подписывали, так я, может быть, и "Отче наш" подписал. Хулу на начальство -- и ту подмахивал.

Бросились к журнальным книгам, -- там, действительно, если не "Отче наш", так дважды два -- семьдесят четыре.

Осса на Пелионе-с! Знаете, как иногда мальчуганы в школе ответ по задачнику подгоняют. Лишь бы концы с концами сошлись, а в середине -- хоть гречневая каша!

Были тут в городе нашем плач, и рыдание, и вопль мног. Сунулись туда и сюда за деньгами, -- ничего не вышло. Растерялись наши первачи, и грозила им всем и потеря имений, и разжалование и, может быть, даже далекая Владимирка...

VII

-- В эту самую минуту, когда граф рвал на себе остатки волос, а графиня пребывала в обмороке, и пошла вдруг в ход наша "Чугунная просвира".

Граф ли к нему в отчаянии притек, сам ли он к графу заявился, только очутились они вместе перед графским столом.

-- Невозможно, -- говорит Скудрул, -- чтобы вам спасения не было. Тут, -- говорит, -- надо только хорошо подумать.

-- Чего же тут думать, когда все это дело в шнуровых книгах прописано!

-- А вы, -- говорит, -- все-таки позвольте мне подумать.

Думал Анания Давидыч до вечера, а вечером опять к графу.

-- Можно, -- говорит. -- Только это копейка в копейку пять тысяч стоить будет, и, может быть, на верхосытку еще тысчонка понадобится.

-- Как же вы это устроите?

-- А это уж мой секрет.

-- Вы же специалист по убийственным делам да по бракоразводной канители, а здесь-то вы при чем?

-- Тут, -- отвечает, -- я должен буду тоже одно самоубийство проделать, но над самим собою, -- вы не опасайтесь.

В конце концов, поладили и предоставили Просвире орудовать. Просвира говорит:

-- Я от вас одного прошу. Пришлите вы все эти шнуровые книги и журналы ко мне, будто вы меня на проверку пригласили. Только сделайте это так, чтобы это степенные люди видели, -- ну, -- нотариус, что ли, отец протопоп, еще кто-нибудь.

-- А дальше что?

-- А дальше, -- извините, -- мне очень некогда. Я 25-го декабря в самый день Рождества Господа Нашего Иисуса Христа у себя елочку устраиваю, -- "древо искупления", и почтенных городских людей созываю, так мне всех оповестить надо.

VIII

Поладили, в конце концов, со Скудрулом, и в самое Рождество были у Анания Давидыча пир и веселие велие.

Жил он с какой-то вдовой племянницей, а у той девочка махонькая, так лет пяти-шести бегала. Скудрул и ту, и другую своим гостям представил.

-- Хорошая, -- говорит, -- девочка, только шалунья большая. В прошлом месяце мою бобровую шапку в пустую печку запихала, -- счастье, прислуга увидела. Нехорошо, Сонечка, нехорошо, деточка!..

Молодежь около елки в игры играет, в кабинете у горящего камина старички судачат. Народу полон дом, -- вся консистория, исправник, архиерейский секретарь, честной причт церковный.

Только как все за стол сели, как будто откуда горелым потянуло. Барыни на свои подолы с беспокойством смотрят, кавалеры с мест повскакали. Не елка ли вспыхнула?

Сунулся кто-то в кабинет и выскочил неистово.

-- Анания, -- кричит, -- Давидыч! Скорей сюда! У вас несчастье! Ваша девочка какие-то книги и бумаги в камин побросала! И елка занимается!..

Выскочили все, смотрят -- правда. В камине какая-то огромная книга горит, -- один переплет остался, на полу дотлевающие листы разбросаны, а Сонечка, младенец несмышленочек, сидит на детском стулике, тоненькими ножками подрыгивает, елочку поджигает и, как Нерон, сим зрелищем любуется.

Скудрул как вбежал, так и остолбенел.

-- Боже мой! -- кричит. -- Да ведь это она строительные отчеты сожгла! Что она со мной сделала! Ах, мне дурно! Воды!..

И так на землю и сел, -- хорошо, что не навзничь упал. Глубочайший, изволите видеть, обморок. Насилу отпоили и в чувство привели.

Так кончился пир наш бедою, и пока клещи доставали да за нашатырным спиртом для Анании бегали, -- камин-то даже потускнел. Только тоненькую стопочку, без начала и конца, из него выхватили, а в шнуровой книге только какие-то верхушки спаслись.

Анания Давидыч, как в себя пришел, так первым долгом к себе Сонечку потребовал.

-- Ах, ты, говорит, негодный ребенок! Погубил ты по неразумению собственного своего благодетеля.

И собственноручно ушко ей при всей публике пребольно отодрал. А потом, благо тут исправник случаем был, попросил все это прискорбное происшествие запротоколить, и от наиболее почтенных гостей слабым голосом рукоприкладство попросил.

На "древе же искупления" свечи все сейчас же погасили, -- до елки ли уж, в самом деле, при таком огорчении!

Ну, само собой, у нас только ахнули, до чего человеколюбно Господь Бог все это в своей премудрости строил!

Комитетские наши воскресли, а Анания Давидыч, в великом удручении и чуть что не посыпав голову пеплом, сейчас же в Питер помчался "дело улаживать". Тысчонку ему на соответствующие расходы соорудили, а приехавшей ревизии пришлось обгорелый переплет посмотреть да устными показаниями заказчиков и подрядчиков удовольствоваться.

Само собой, комитет слетел, и кто на службе находился, -- право службы впредь навсегда потерял, но все это приняли с великим сердца смирением, яко должное. То ли бы еще быть могло, да не хочет Бог смерти грешника...

Анания Давидыч примерно через месяц вернулся и, конечно, застал у себя бумагу, отрешавшую его от службы. И он это принял с христианским смирением. Промолвил только: "Что же возьмешь с ребенка несмышленочка", и даже ушей на этот раз Сонечке не тронул.

Сделал он было визит к губернатору, -- губернатор его не принял. Поехал к архиерею "объясниться" и просвиру ему полуторафутовую повез. Владыка его тоже видеть не пожелал.

-- Ну, так, -- говорит, -- передайте его преосвященству вот эту просвирочку. Я ее за его здравие у Исаакия подавал. Пускай скушает...

Но владыка и просвиры не принял, а выслал ее ему обратно с келейником и сказать приказал.

-- Я, -- говорит, -- до чугунных просвир не охотник.

Просвирочка-то, действительно, за неделю сильно зачерствела... Вот с той самой поры, по владычному почину, и нет ему у нас другого имени, как "Чугунная просвира"...

----------------------------------------------------------

Источник текста: Измайлов А.А. Рассказы. -- СПб, Шиповник, 1912.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.