Измайлов Александр Алексеевич - Альфонс III

Александр Измайлов

Альфонс III

...В некоторых ракурсах эта разновидность
человекообразных до иллюзии напоминает человека...
Брэм.

Этот сюжет я купил за червонец в ресторане "Кин" у опустившегося старого актера, в манишке "монополь" и в манжетах с присохшим провансалем. В первую минуту он не поверил удаче, -- он так отвык от нее за старость! -- и даже попробовал гнилым зубом маленький золотой кружок. Потом, убедившись, что он не фальшивый, он сразу испугался, что продешевил.

Надо было видеть в эту минуту старого распутника, бывшего скандалиста, теперь прихлебателя у чужих ресторанных столиков!

Как попрошайка, получивший медь, но поймавший воровским глазом в кошельке серебро, нахальничая и вместе робея, он проворчал, что темка, пожалуй, стоила бы и больше. Его бесцеремонно осадили, -- в самом деле, ведь, я мог уйти, не бросив и гривенника, и напечатать его рассказ, как и всякий из компании.

Тогда он понял, что это правда, и, мысленно присоединив к золотому две бутылки вина, в которых принимал участие, остался совсем доволен. С напыщенностью герцога, приглашающего гостей к обеду, он сделал круглый жест и сказал:

-- В таком случае я вас угощаю. Человек, бутылку красного!

... Это немножко трудно, но попрошу вас забыть, что перед вами человек с сизым носом и красными глазами, в некотором роде кишка, полная надежд и страха, пролетарий, который иногда вынужден просить целковый "на обштановку", а, померши, будет похоронен a la fourchette, между делом, по четвертому разряду, когда погода мерзейшая и покойник сам дрогами правит.

Сколь сие ни мало вероятно, надо меня представить молодцом и красавцем. Белки глаз моих были слегка синеваты (у нас фамильное) и волосы черны, как женский грех. Ах, где ты, юность, знойная, ручка моя белая. ножка моя стройная! Пошло все ни за понюшку табаку к чертовой матери.

В ту пору женщины наперерыв шептали мне, что я хорош, а одна аристократическая старушка звала меня Авессаломом. Про него, изволите видеть, в Библии написано, что от пяты его до верхнего волоса на голове не было в нем порока. Думаете, врет старый шут? Но я был хороша поверьте слову! И знаете, совершенная мужская красота, -- это еще, кто знает, не лучше ли она привычной женской!

Авессалом мне польстил, но не сделал более смелым. Подумаете, шучу, но, в самом деле, был я скромник, в "цинических деятелях" еще не состоял и среди актеров не имел даже ни единого знакомства. Так любовь моя была демократична и ограничивалась почтенным сословием горничных да погибших, но милых созданий.

Но связи были мимолетны, как улыбка майской мухи. Увы, был я беден, и меня надо было любить только ради прекрасных глаз, а для того и другого типа моих увлечений суп из незабудок -- кушанье незаманчивое и, как говорится, себе дороже.

Пристроиться же, как другие, к особе немолодой, но капитальной, -- тоже не хватало умишка, хоть и был я, в сущности, не прочь нацепить мою честность на золотой крючок. Клянусь, господа, я был большим идеалистом, т. о. большим дураком, ходил на галерку в драму и жарил наизусть из этого самого Надсона: "Уведи меня в стан погибающих" и тому подобную ерунду на постном масле, ибо скоромного она не стоит.

Обучался я в скульптурных классах, мечтал выйти в Родэны, но зарабатывал гроши. И по длинным волосам веселые девицы пограмотнее принимали меня сразу за художника, а чином ниже -- за певчего из Невской лавры.

II.

Как-то дохлым июлем раскутившийся знакомый художник накормил меня обедом, завез в "Аркадию", купил дорогой билет, но встретился с какой-то бабенкой и бросил меня на произвол судьбы. Брожу я один, неприкаянный, как тень отца Гамлета. В голове легкий пар распитого вина и бенедиктина, и после хорошего обеда и оживления ресторана -- тоска возвращаться к своему разбитому корыту, к одиночеству и к Васильевскому острову. У Гоголя все это очень поэтично насчет вдохновения и мансарды, и ломаного стула, и 14-й линии, но в 23 года это до того сладко, что хоть петлю на шею.

Откуда-то издали музыка поддает жару, в сухих аллеях -- тени. В саду не Бог весть, как людно, -- всего лишь отдельные пары, но веселые, разряженные, счастливые, смотрят друг другу в глаза. Ужасно это бывает завидно и обидно, когда у самого тоже румяные щёки, а в кармане полный штиль. Знаю, что все эти мужчины хуже меня и все удачливее. Смотрю на них и ненавижу. Когда у меня будут такие же известковые щеки и по всей роже гусиные лапы, может быть, и у меня оттопырятся карманы, но уж на кой, спрашивается, черт?

Одна дама прошла мимо меня и раз, и два, и три. Как женщина всегда безошибочно узнает, правится ли она мужчине, так точно и наоборот. Чувствую, что она мною любуется, как я ею. Вижу, -- не из здешних и не из привычных. Есть что-то такое в порядочной женщине, по чему ее всегда выделишь из тысячи, даже в загульном саду, даже одну, даже в полночь. И испуг в ней, и брезгливость, и в каждую минуту готовность посторониться, чтоб не влететь в историю. Идет и точно все отряхивается, чтобы пыль не пристала. И в то же время вся она -- смертельное любопытство, и глаза у ней широко раскрыты, как у гимназистки, не видевшей жизни.

Чтобы не пропадать билету, забрел я в театр. В глупейшем фарсе несколько девчонок, перепутавшихся промеж нескольких мужчин, подбирают юбчонки, пляшут и ноют. Ничего не понимаю в этой веселой путанице гостиниц, номеров, имен, кроватей, да и понимать нет охоты. Гвоздит своя мысль. Уйти, что ли? Зевнул я во весь рот и, спохватившись, взглянул на соседа справа. Взглянул и -- замер.

III.

Удивительно было не то, как я мог не заметить, что сажусь рядом с той самой дамой, о которой только что думал, но еще больше то, что она в полуоборота смотрела на меня и смеялась очевиднейшим образом над моим аппетитным зевком. Но этому-то зевку я и должен был сказать спасибо, -- через несколько минут мы уже разговаривали.

С чего началось? Но кто скажет, с чего начинается знакомство хорошенькой женщины с мужчиной, которые взаимно нравятся? Если это отдать на экспертизу ученым, они, наверно, найдут, что часто это и банально, и неумно. Но, к счастью, женщина в таких случаях всего менее ищет ума.

И после глупого шага никто не мешает сделать умный. Трудно дойти до первого комплимента. Если это удалось, -- все удалось. Ежа берут шапкой -- женщину лестью. Никогда в жизни она не забудет пошлейшего комплимента, какой только слышала. В шестьдесят лет она лежит около микстур со своей болонкой, с ревматизмом в ногах, вспоминает, какой комплимент отколол ей сорок два года назад капитан Налетаев, первый в полку запивоха и иорник, и тает...

Эта женщина оказалась совершенно порядочной. Это было и свежо, и ново, и завлекательно. Через несколько минут я уже знал, что ее муж богатый чиновный старик. Служба суетная, с командировками, и сейчас он далеко, в Харькове. Сегодня от него телеграмма, значит, никаким чудом ему не оказаться здесь. И, вот, вырвалась она от этих квасных бабушек, чопорных бальзаковских дам, всей мужней родни, где все в почтенных летах и около директорских чинов. Живые мумии! А, ведь, в ней-то кровь смолой кипит, и манится ей все, что угодно, только не этот ревнующий Синяя Борода.

Начали мы с пустяков, но сразу это перешло в самую откровенную жалобу. Женщина в сорок семь раз бесстыднее мужчины. Лакей будет долго искать кому излиться, но герцогиня может жаловаться на мужа, разговорившись с кучером, который везет ее на прогулку.

Это была жалоба молодости на старость. Прямо она, конечно, этого не говорила, но это было ясно. Ей еще хотелось смеха, безрассудств, риска сломать голову, бешеных троек, когда ветер свистит в ушах, и из-под копыт летят в морду снежные комья.

-- А он поехал раз, чтобы сделать мне удовольствие и приехал не румяный, а синий! Отморозил ухо, получил бронхит и слег в постель на две недели. А однажды, я крепко поцеловала его, а он закричал от боли и схватился за рот...

-- Почему?

-- Ну, это неловко сказать...

-- А! -- говорю, -- понимаю! Вы выдавили ему вставной зуб. (Было это потом в моей практике с одной старушкой -- статс-вавилонянкой).

-- Ну, -- говорю, -- не продолжайте дальше, позвольте, я его вам сам представлю...

И продемонстрировал я старикашку, как это он на ночь вынимает челюсти и кладет в стакан, напяливает шерстяные наголенки на ревматические ноги и, наглотавшись йоду от склероза, наконец, готовый для любви, зовет ее на ложе "нашлаждений".

IV.

Когда мужчине нужно уронить соперника, и бездарность становится талантливой. Я же был, господа, далеко не бездарен. От того, что я говорил, было уже рукой подать до легоньких непристойностей, но она хохотала, как киевская поповна. Соперника моего мне не надо было и валить -- он и без того лежал на обеих лопатках. Я передразнивал его вытянутую шею с кадыком и, -- все старики одинаковы -- должно быть, преметко попадал в цель. Ha минуту я увлекся до того, что почувствовал на, своих губах маленькую, ароматную ручку,-- она закрывала мне рот, ибо я становился нескромным. Ну, как я это использовал,-- не объяснять стать.

Мы выбирали аллеи потемнее, и ходили, "и в этот день уж больше не читали", то бишь, фарса не смотрели. Вожжа-то захлестнула под хвост. Страх ее исчез, и я чувствовал, что ей со мной не проститься. А были тогда в саду по сторонам этакие закрытые кабинетики-киоски. За глухими занавесками уже зажигали электричество. Лакеи головой раздвигали портьеры и вылезали оттуда с бутылками шампанского.

Таинственно это было и заманчиво.

Я понимал, что она опьянела от моей близости и предложил ей сюда зайти. Сама она, разумеется, этого только и ждала, но, как водится, замахала руками, вознегодовала и -- согласилась ровным счетом через минуту. И не успел лакей выскочить от нас с заказом, как я уже притянула ее к себе и впился в нее с такою свирепостью, что челюсти Синей Бороды вылетели бы все сразу к чёртовой матери.

Бражничал я в этот вечер, как Валтасар. Шампанское, ликеры... Она и не хотела ананаса, -- я настоял и доедал его, как репу, -- не хаму же оставлять, коли три целковых заплочено...

-- Вы, -- спрашивает, -- так богаты?

-- Что есть богатство! -- восклицаю на манер Пилата, воздев длань к небесам. -- Дитя мое, это откуда смотреть. С колокольни все маленькое, и для Ротшильда все шантрапа. Богат тот, кто умеет сегодня есть ананас, а потом три дня питаться колбасой и ухой из селедки.

-- Бедненький, неужели с вами это случается?

-- О, синьора, на три ананаса в год три пуда колбасы!

Ну, дело не в том, что мы говорили, и даже не в том, какой пантомим любви разыграли тут, за тяжелой портьерой.

Отрезвела она в ту самую минуту, как только так называемый ложный шаг был сделан.

Схватилась за голову, шепотом кричит:

-- Я сумасшедшая! Как это могло быть! Это же больной сон! Вы опьянили меня и вином и собой! Как я людям в глаза взгляну!..

Словом, все по положению -- шепот, робкое дыхание и все оперы, включительно до слёз. Терпеть не могу я женщину, ежели она, как сыр, со слезой. А кто ж тебя, шельма, просил шкодить! Сижу я с лицом кающегося грешника, а сам думаю, что все это весьма даже приятно, -- дай только Бог, чтобы не в последний раз всей нашей кратковременной жизни, и преотлично ты ему в глаза взлянешь, и зря водишь по кабинету глазищами умирающей Травиаты. Это уж само собой, что женщина даже в самом большом трауре всегда немножко актриса и нечувствительно для себя позирует.

-- Я, -- говорит, -- бегу отсюда сейчас же. Заклинаю вас, забудьте, что здесь произошло. Если узнают,--это меня погубить...

-- Ну, какой вздор! -- говорю. -- Эка важность! Привыкнете, это будет так же просто, как хлеб с маслом.

-- А совесть?

-- Совесть, -- это игра воображения.

-- Ах, вы вот как думаете! Я так не могу. И умоляю вас, пересидите меня минут десять, -- тогда идите.

Женщина, которая с непривычки шлепается в первый раз, имеет свою прелесть и за это, пожалуй, стоит исполнить ее каприз. Десять не десять, а несколько минут я поскучал. Расплатился по счету, уже заранее решив, что, если не хватит, оставлю здесь в залог серебряную луковицу, которую на прокат на тот день у товарища взял. Однако, на счастье, концы с концами сошлись, что называется, в самый обрез. Могу я выйти с честью, хоть и действительно, яко наг, яко благ, -- на ананас хватило, а на конку уж нету...

Лакей натянул на меня пальто. Запускаю руки в карманы, и -- о, святая Цецилия, покровительница невинности! -- слышу, под рукой что-то приятно хрустит... Вытаскиваю, -- катенька. Прежде, чем, я успел сообразить, что и как, протянул я се лакею и, чтобы скрыть свое недоумение, -- спрашиваю этак ноншалантно:

-- Найдется разменять?

-- Сей секунд, ваше сиятельство!

VI.

Субсидия была от нее, моей благодетельницы. Теперь бы, пожалуй, я так и понял, что это мне "за доставленное удовольствие", но тогда и был молод и глуп, и вся кровь бросилась мне в голову. Ах, черт возьми, синьора, за кого же вы принимаете честного гидальго из Саламанки! И добро бы старушка Божья, а то ведь этой дай Бог 25--26. Говорю же вам, что был я тогда юн и зелен, что называется научно -- дурак обыкновенный, stultus vulgaris.

Но стал я перебирать, что было сказано в этот вечер и, чем больше вспоминаю, тем яснее вижу, что это не плата, а удивительно милая заботливость, на какую способна только женщина к мужчине, который из-за нее влетел в непредвиденную авантюру.

Вспоминаю, как она раз и два осторожно осведомилась о моем кармане. Ципочка, она беспокоилась, хватит ли мне расплатиться и не завершится ли мой вечер гросс-скандалом. Ну, а забросить бумажку, конечно, ей было двадцать возможностей.

Вспоминаю и воскрешаю и такой кусочек разговора.

-- У вас, -- говорит, -- будет повод искать со мной встречи. Я это знаю.

-- Не сомневаюсь. -- говорю, еще ничего не понимая. -- И вы для меня таинственней Железной маски и княжны Таракановой. Как же я вас найду?

-- Вам мое имя не нужно, но если вы захотите мне написать, адресуйте на (и отделение назвала) на знак А и III. а чтобы вам не забыть, -- смотрите...

Сложила кулачок и кажет мне руку, где на одиноком перстеньке маленькая из розочек буква А. Передвинула кольцо,-- на обратной его стороне золотая накладка -- III.

-- Что же это? Подарок вам Альфонса III.?

-- Нет, всего только моего мужа. Он женат третьим браком, и имена всех нас случайно с этой буквы. Это значит "Анна третья", и, -- он, говорит, -- последняя.

Так мне из моего затруднения представлялся вполне ясный исход, -- немедленно написать ей и ликвидировать свой подневольный долг чести.

Это я немедленно и исполнил, и написал ей даже не без некоторой обиженной горячности. "Ценю вашу деликатность, но, сударыня, я -- девушка честная"... Она ответила по указанному адресу -- сладкими печатными буковками, вот как анонимные письма пишут:

"Там же, седьмого, девять вечера".

В девять я уже торчал в "Аркадии", а в десятом жал ее руку и прочее, тому подобное. Мужа все еще не было. "Жизнь коротка!" -- сказал я и предложил опять уединение за портьерой. Но она на этот раз предпочла дорогую гостиницу -- "теперь уж, -- говорит, -- я вас угощаю", -- и лихач чертом понес нас на острова.

Само собой, я начал с благородных чувств. "Послушай, твоя сотня меня жжет". Она закинула голову (манера такая у нее была -- преочаровательная!) хохочет, запирается, но сейчас же во всем и созналась:

-- Извини, -- говорит, -- но вы, молодые люди, все ужасно какие смешные. Мне все казалось, не влетел ли ты со мною в анекдот. У тебя была такая смешная луковица, и ты так на нее смотрел, точно прощался...

-- Возьми же и вперед так не делай!

Лезу благородным жестом в карман, а пора уже вам сказать, что там от сотни-то была уже только половина. Надо же было молодому человеку манже и буар! На мое счастье, вижу, хмурит брови, делает строгое лицо.

-- Ну, вот, точно ты после не успеешь! Оставь! Фу, о каких пустяках говорит! -- И кивает на извозчика, -- он же нас может слышать!

Ну, коли так, ладно, -- и на остальном пути и потом мы уже говорили о более приятных предметах. Эта женщина была в моей абсолютной власти.

-- Странно! -- говорит. -- Мы, женщины, совсем не как вы. Ты ушел и, может быть, никогда не пришел бы ко мне, если бы не моя хитрость. Но для меня ты уже навсегда близок, и мне тебя не забыть. Я хожу дома по огромным одиноким комнатам, опускаю книжку, кладу пальцы на клавиши и думаю о тебе. Глаз твоих забыть не могу. Что-то уже связало меня с тобой на всю жизнь. Ты, -- говорит, -- не понимаешь, но тут Божья тайна.

По правде сказать, и вообще-то не охотник я до философии, а тут в особенности было мне не до того, в довольно-таки горячем ожидании новых "тайн". На сей раз робость ей не мешала, и оказалась она восхитительной любовницей. Как стали расставаться, она говорит:

-- Ты уже не имеешь права уйти от меня. Вот тебе мой перстень до будущей встречи, -- это мы обручаемся. Он заставит тебя искать меня снова. И сделай это скоро, -- в средине месяца муж уже вернётся. Если кольца не увидит...

-- Ну, -- говорю, -- разве я не понимаю!

В эту минуту, разумеется, я не мог не вспомнить про свой должок, но я пламенно целовал ее в вишенки-губы и сделал вид, что глупенький, ошалевший мальчишка так-таки совершенно забыл о том, для чего собственно и хотел ее увидеть.

VII.

У нее, понятно, не могло быть и отдаленной мысли, что кольцо может к ней не вернуться. Любит женщина в амурах рыцарствовать и для дружка на всяческую глупость способна. Да в ту минуту, признаться, и у меня никакого умысла не было.

Даже, правду сказать, и брать не хотел. Потом это пришло. Бывает так в человеческом обиходе. Письмо, к примеру, получишь. Не думаешь, что можно его оставить без ответа. Но валяется оно неделю, месяц,-- смотришь, через полгода и смешно отвечать...

Так и тут. Все думаю, завтра да завтра. Но то некогда, то эта сотня истраченная... Не поручусь, может, к этому времени и интрижка какая подоспела. Только, судари мои, заложил я оное кольцо Анны III и последней в ломбардии, как сейчас помню, за тридцать один сребреник. Ежели, значит, по ихней расценке, как там третью часть дают. -- вся-то цена его не Бог уж весть какая была, -- подле радужной. Ну, память, само собой, не спорю. Но опять же женский ум изобретателен. Сняла мол, как руки мыла, и всего беды, что придется сменить горничную.

Так, значит, мне и не пришлось ей вернуть ни тогого, ни другого, к чрезвычайному моему прискорбию. Ибо ждала она какой-то там Божьей тайны, а выходит, я как ни как, эту самую ее любовь пребольно за хвост прищемил. Недели через две шлет мне опять сладкие свои каракульки и тоже печатные. Письмецо сухонькое и сердитое с настойчивым -- "возвратите". Но, как я уж и квитанцию к этой поре продал что-то за две красненькие хромому ростовщику, капитану в отставке, у Пяти углов, то и смог я ее только направить по этому адресу.

Справлялся я после у старикашки и узнал, что за квитанцией приезжала гордая, красивая дама и выкупила ее у него с хорошим ему, собаке, профитом, а мне невдолге пришла и последняя писулечка.

"Можно, -- напечатано, -- прочитать Альфонс третий, а правильнее прочитать -- трижды Альфонс".

Без колечка-то уж я не был ей страшен, а достоверных свидетелей нашего романа, в двух частях с эпилогом, не было. Знать бы мне ее местожительство, послал бы я ей открыточку, но как этого не было, пришлось мне это безобидно скушать и ручкой рот утереть.

----------------------------------------------------

Источник текста: журнал "Огонек" No 4, 1916 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.