Измайлов Александр Алексеевич - Дамоклов меч

Александр Измайлов

Дамоклов меч

Монастырский день еще только начинался, а о. Тихона уже морила смертельная скука, неотступно преследовавшая его последнее время. Мысль о том, как бы незаметно скоротать утро и добраться хотя бы до половины дня, гвоздем сидела в голове дьякона. После трапезы можно найти хоть какое-нибудь занятие: там можно часок другой соснуть, вечерком можно часа два попить чайку и развлечься мирною беседой, смотришь, пора и снова спать, а утро, -- бесконечно-длинное и мучительно-однообразное монастырское утро, решительно не может быть поглощено никакой деятельностью. До чтения о. Тихон был не охотник, а жития, в которых на каждой странице надоедливо повторялась фраза: "внидоша к преподобному беси", только усиливали его скуку и апатию.

Дьякону пришло в голову спеть "аллилуйя на глас осьмый". Пропел он раз, другой и третий. Затянул ирмос про "безумное веление беззаконнующаго мучителя", но не пропел и половины, чувствуя, что скука томит и мучит его по-прежнему. Уста издают звук, а ум и во время пения требует пищи.

Заложив руки за спину, Тихон поднялся со стула и заходил по келье. В окне -- вечно однообразная картина монастырского двора, обнесенного каменною стеною; в стороне церковь, под окнами жидкие березки, на которых мудрено увидеть даже воробья. Колченогий квасник Фома тащит куда-то жбан квасу.

-- К кому бы это? -- начал соображать Тихон, -- надо полагать, к о. Серафиму... А может, к Антонию... Верней будет, что к Антонию... Любопытно в самом деле, к кому...

Тихон выглянул в окно и, сколько мог, вытянул шею, чтобы увидеть, куда держит путь послушник, как будто действительно это было важно и нужно, но квасник пошел под самыми окнами и скрылся из глаз.

-- Наверно, к Антонию, -- порешил дьякон. -- Серафим теперь занят и никого не пускает... Историю пишет... Давно пишет, -- надо думать, толстая книга выйдет... Хорошо ученым быть: всегда дело найдешь... Только охота человеку в пыли рыться.

По исчезновении Фомы двор опустел, и на душе Тихона стало еще безотрадней. -- "Эх, Фома, Фома, Фома!" нараспев произнес он и снова заходил по келье. от нечего делать он начал напевать себе под нос последнюю фразу.

-- Эх, Фома, Фома, Фома!.. Эх, Фома, Фома, Фома!..

Напев совпадал с шагами, и это могло доставить некоторое развлечение, но, повторив мотив более десяти раз, монах сознал, что и это скучно, и безнадежно махнул рукой.

-- Да, братец, худо быть неучем! -- вслух сказал он, обращаясь к какому-то воображаемому братцу, -- учился бы, так не пришлось слоняться и помирать со скуки... Шутка сказать: осьмой год без дела...

В коридоре послышался звук шагов. Кто бы это? Может быть, кто-нибудь такой, с кем можно перекинуться словом. Тихон открыл дверь. В конце коридора, по направлению к его келье, шел какой-то монах и, несмотря на далекое расстояние, Тихон тотчас же заключил, что это эконом Варнава, переименованный послушниками в Варавву. По ленивой походке и выражению лица его дьякон сразу понял, что и Варнаву также терзает скука.

-- Ну, что, о. Варнава? Как вы? -- спросил он, вызывая эконома на разговор.

Варнава остановился, видимо, с тою же надеждой побеседовать, но за восемь вместе прожитых лет монахи переговорили обо всем, о чем только можно было говорить, и теперь эконом решительно не мог избрать какой-нибудь предмет для разговора.

-- Да как вам сказать? Так себе! -- промолвил Варнава.

-- Далеко ли собрались?

-- Вот схожу на кухню...

Эконом посмотрел на Тихона. Тихон посмотрел на эконома. Было ясно, что разговор не завяжется, и Варнава лениво направился далее.

Дьякон вздохнул, минуту постоял в нерешительности и неожиданно решил последовать примеру эконома и прогуляться по монастырскому зданию. Не спеша, он прошел коридор и вышел в новую пристройку, известную в монастыре под именем "новой половины". Здание начиналось ходом в церковь и на колокольню, -- дальше шли кельи, трапеза и кладовые. Тихон вспомнил, что давно уже не был на колокольне, и тотчас же вознамерился подняться наверх и посмотреть с высоты на мир Божий. Правда, вид с колокольни не весьма усладительный: куда ни взгляни, почти везде лес, однообразный и бесконечный, но приятнее посмотреть на зелень леса, чем на подрезанные послушником Зосимой захудалые монастырские берёзки. А там вдали все же видны крыши ближайших деревушек, где люди живут, волнуются, радуются и веселятся, рождаются и умирают... Здесь в монастыре только умирают, каются и тоскуют. То, что вдали -- это какая-то аллегория милого сердцу прошлого, а все окружающее -- и колокольня, и лестница, и грузные колокола, и черные рясы -- печальное настоящее...

Дьякон отодвинул ржавую задвижку, открыл ведущую на колокольню дверь и, внимательно смотря под ноги, чтобы в темноте не оступиться, начал взбираться по каменной лестнице.

II.

Монах любил бывать в этом месте. Кругом полумрак, пахнет сыростью. Слабый свет, проникающий сквозь небольшие оконца, освещает неоштукатуренные кирпичные стены, на которых местами начертаны разведенною известью саженные осьмиконечные кресты. Получается мрачное и величественное впечатление какого-то подземелья. Хочется думать, что когда-то, может быть, несколько веков назад, кто-то замурован здесь, в этих угрюмых стенах, и что вот-вот раздастся раздирающий душу вопль. И становится жутко, когда в этой мертвой тишине с шумом взмахнет крыльями вспугнутый голубь, мирно дремавший на почерневшей и запыленной перекладине.

По переходе из нового здания в старое, картина меняется: становится светло, и мрачное впечатление исчезает... Но едва только дьякон занес ногу на лестницу, ведущую в старую постройку, как вдруг он отпрянул назад и вслух произнес:

-- Вот так история!..

История была действительно неприятная, а главное совершенно неожиданная. В том месте, где, по всей вероятности, приходился спай нового здания со старым, в довольно темном углу, виднелась трещина. Дьякон отодвинул прикрывавший ее аналой, лет десять назад изъятый за ветхостью из употребления, и убедился, что она шла до самого пола. Незначительная вверху, она заметно становилась книзу все шире и шире, так что внизу в нее свободно могли войти три пальца о. Тихона, равнявшиеся обыкновенным пяти. Для дьякона было несомненно, что стена лопнула совсем недавно, на днях, если не вчера, то третьего дня, и в таком случае монастырю, очевидно, грозила, опасность. Щель шла узким конусом, и можно было заключить, что внизу, в своем основании, она значительно шире, чем здесь. Но определить ее ширину в основании было невозможно, потому что она уходила в неровный кирпичный пол.

-- Вот так история! -- еще раз проговорил Тихон. -- То-то удивлю отцов... А однако, шутки плохие: треснет здание и задавит, как Самсона...

И, подивившись еще с минуту своему печальному открытию, он поспешно направился вниз уведомлять братию и начальство.

III.

Торопливо спустившись с колокольни, дьякон решил прежде всего зайти к своему приятелю и соседу, казначею Василию. Василий встревожился страшно и пожелал тотчас же увидеть злополучную трещину и вложить свой перст в рану. Видимо, растерявшийся, он начал одеваться в рясу, хотя для посещения колокольни вовсе не требовалось никакого парада.

-- Идем, идем скорей! -- торопил он запыхавшегося дьякона, -- да смотри, тебе не показалось ли?

-- Ну, вот, о. Василий, вру я что ли? Али я нетрезв? Как хотите, это даже обидно...

Казначей не утерпел и, не дожидаясь, когда отдышится Тихон, побежал на колокольню. Тихон, хотя и чувствовавший потребность отдохнуть, последовал за ним.

Открытие казалось ему целым событием, -- случаем, какие встречаются раз в двадцать лет. Перед взором открывались новые горизонты. Точно новый период начинался в его жизни. Теперь являлась тема для рассуждений, для бесконечных разговоров. Льстило самолюбию и то, что честь открытия принадлежала ему, дьякону Тихону. Его имя будут повторять всюду... Если дело дойдет до архиерея, то и ему доложат, что трещину открыл дьякон Тихон...

Василий удостоверился в справедливости новости и тотчас же объявил дьякону, что пойдет доложить игумену.

-- Нет, уж мы вместе, о. казначей! -- заторопился дьякон, -- уж лучше вместе... Как я первый нашел... Что же вам одному-то?.. Вы уж дайте мне говорить...

Монахи направились к настоятелю. О. Савва, малорослый, седенький старичок, немало удивился несвоевременному посещению казначея и в особенности Тихона, на лице которого было написано необычайное волнение.

-- Что, отцы, надо? -- довольно сухо спросил Савва.

-- Ваше благословение! Трещина! -- прямо бухнул дьякон, опасаясь, как бы Василий не упредил его.

Игумен сделал большие глаза и воззрился на пришедших.

-- Что ты такое сказал?.. Какая трещина?

-- Сами посмотрите, о. игумен! Трещина по дороге на колокольню... Не задавило бы... Здание расселось...

Пришла очередь удивиться и Савве. Он поднялся с кресла, положил счеты на раскрытую книгу, чтобы она не закрывалась, и, обратясь к казначею, велел ему толком рассказать в чем дело.

Тихон попытался было вставить какое-то замечание, но игумен нетерпеливо крикнул ему: "умолкни!"

Когда казначей кончил, Савва одел теплый подрясник, без которого не выходил из своей кельи, и направился на колокольню.

IV.

Через несколько минут тревожное известие облетело весь монастырь, и в преддверии колокольни столпилось немало братии от престарелых иеромонахов до мальчугана-посошника. Прибежал даже захожий живописец, живший в монастыре на положении послушника и подновлявший иконы. Событие застало его врасплох, и он явился на место происшествия с кистью в руке, распуская на ходу засученные рукава. В первую минуту все испытали чувство испуга. Что да если здание зашатается и рухнет, задавив всех стоящих, как евангельская храмина, построенная на песке? Но так как трещина с каждою минутою не увеличивалась, а присутствие братии возвращало бодрость робким сердцам, то отцы очень скоро утешились и завели разговор, состоявший по преимуществу из междометий и восклицаний. Каждый подходил к трещине и собственноручно ощупывал ее, а живописец, воспользовавшись своею кистью, попытался даже измерить ее глубину. Оказалось, что щель не велика, и ручка кисти не уходит в стену и на четверть аршина.

Мало-помалу вытянутые лица монахов приняли обычное выражение. Теперь на лицах большинства уже нельзя было прочесть ничего, кроме сильно возбужденного любопытства. Казалось странным, но на некоторых физиономиях можно было прочитать чуть ли не довольство событием, вносящим свежую струю в заплесневелую жизнь и ту же тревожную радость, какую испытывал предвидевший развлечение Тихон. Сцена особенно оживилась, когда к толпе прибежал запыхавшийся послушник Кузьма, балагур и весельчак, созданный вовсе не для аскетических подвигов, и, приблизившись к стене, воскликнул:

-- Н-ну, искушение!..

Близорукими глазами он начал внимательно осматривать трещину, так что монахам показалось, будто он ее обнюхивает. Но, вопреки ожиданиям, событие ничуть не смутило и не поразило его.

-- Вот вы, о. Серафим, историю пишете, -- весело обратился он к стоящему рядом в глубокой задумчивости седому монаху, славившемуся в монастыре своею ученостью, -- вы вот и про трещину опишите... Обрел-де ее казначей Василий.

Кузьма захохотал искренним смехом. Тихону стало обидно, и, как бы мимоходом, он заметил, что открытие сделал не казначей, а он. Веселый послушник поправился и молча просунул палец в трещину. Небольшой кусочек рассыпавшегося кирпича упал на пол.

-- Перестань, ради Бога! -- остановил его Серафим, весь сморщившись от неудовольствия, словно опасаясь, что Кузьма своим пальцем способствуешь скорейшему разрушению здания.

Улыбка исчезла с лица веселого послушника.

-- Вот, так будет оседать -- оседать, а потом и рухнет, -- серьезно заметил он; -- и когда это треснуло?

-- Вчера, категорически ответил кто-то.

-- Вчера?..

-- Ну, это еще на воде писано: вчера али сегодня! -- пробасил старый ризничий Исаия, отличавшийся скептическим умом и необычайной строптивостью; -- даже, думается, вернее, сегодня...

-- Это у Ионы спросить! -- посоветовал послушник-канонарх.

Игумен, сраженный неприятностью и тихо беседовавший с экономом, ухватился за поданную мысль.

-- Именно так... именно, у Ионы спросить... Беги за Ионой!..

И о. Савва недоумевая, как это до сей поры он не догадался послать за тем, кто лучше всех мог объяснить происшествие, ткнул пальцем в грудь стоявшего рядом послушника так неожиданно, что тот вздрогнул.

-- Сейчас же сюда Иону!..

Звонарь Иона, на которого монашеская братия возлагала тщетные и преждевременные надежды, явился немедленно. Это был громаднейший и нескладно сшитый человек, весь заросший как Исав волосами, с необычайно зверским видом, совершенно несоответствовавшим его чрезвычайному смирению, голубиной кротости и заячьей пугливости. Иона обладал замечательным басом при совершенном отсутствии слуха. Он никогда не мог попасть в тон и рознил самым беспощадным образом. Регент, пытавшийся сделать из Ионы крупное приобретение для монастырского хора, после долгих и бесплодных попыток отучить его "пускать ерша", окончательно отказался от бестолкового звонаря.

Представший пред игуменские очи Иона являл вид крайне смятенный. Видно было, что звонарь перепугался ужасно и не чуял под собой ног, так что можно было подумать, будто Иона собственною рукою пробил эту трещину и теперь трепещет в ожидании возмездия, как еретик при виде костра. В голове легкомысленного и смешливого Кузьмы мелькнула мысль, что звонарь сейчас перевернется, как заяц, кверху ногами, и ляжет в бессильном отчаянии даже не пытаясь обратиться в бегство. И ему неудержимо захотелось пошутить над Ионой.

-- Что, брат ты наделал! -- сказал он. Иона, по-видимому, принял укор в серьез и вдруг начал божиться и уверять, что он тут непричинен и сам видит трещину в первый раз. На вопросы игумена звонарь отвечал, что в последний раз он поднимался на колокольню сегодня утром, собираясь звонить к утрени, но никакой трещины не заметил.

-- Это отлично хорошо помню! -- заключил Иона, -- кабы раньше видел, сказал бы... Мне что ж... Налой, как завсегда, стоял, а трещины не было...

Очень скоро событие всецело овладело умами монастырских обитателей. Всюду шел разговор об открытии Тихона и выражались опасения, как бы не произошло несчастия. Правда, все "в руце Божией", но, если трещина будет хотя и незначительно увеличиваться, то лучше заблаговременно спасать себя, чем ждать свыше чуда спасения. Кто знает, как велика трещина внизу? Если основание пирамиды широко, тогда беда неминуема и внезапная кончина неизбежна. И, чувствуя над собой висящий Дамоклов меч, отцы то и дело поднимались на колокольню, наблюдая, не увеличивается ли роковая трещина.

Игумен был расстроен, смущен и опечален. Нужно же было произойти этой истории при нем, не раньше и не позже! Теперь не оберешься хлопот, и чего стоит одна поездка к архиерею! Наконец, как еще воззрит владыка? Вдруг почему-нибудь не взглянется. "Почему, скажет, -- до тебя ничего подобного не было, а как ты вступил, так у тебя и стены потрескались?" В довершение всего, того и гляди прихлопнет сверху.

С каждой минутой о. Савве становилось страшнее и страшнее, и слово "вдруг" не выходило из его головы. Старик долго размышлял, и наконец, додумавшись до какого-то решения, направился к старейшему монаху Илье.

VI.

-- Я к вам по делу о. Илья, -- начал игумен, войдя в келью, -- эта неприятная история... Разумеется, я про трещину говорю... Нужно мне, видите ли, в город съездить ко владыке... доложить... Да и свои дела неотложные...

Илья тотчас же смекнул, к чему клонит игумен. Каждый раз во время отъезда начальника Илья оставался в монастыре его заместителем. Очевидно, игумен и теперь подговаривался к этому же. Ясно было и то, почему о. Савве захотелось так стремительно ехать с докладом к преосвященному, тогда как, день назад, сам же он говорил, что его теперь и калачом из монастыря не выманят. Настоятель просто не имел желания быть задавленным и в силу этого у него нашлись неотложные дела.

-- Так я бы вас, о. Илья попросил за себя... наместником... Присмотрите... ну, там за братией.

"Однако, ты благосмотрителен!" -- подумал Илья, -- вовремя собрался!"

-- А я думал вам заявить, -- смиренно заговорил Илья, -- хворь эта... поясница... Надо быть, ревматизм... Так и думал у вас сам попроситься в город к доктору... Два года собираюсь, да вот все...

-- Ну, вот уж это вы неблаговременно... Совсем неблаговременно, о. Илья... Мне ехать необходимо, и я вас никак не могу отпустить... Вот погодите, вернусь...

-- Ей-ей, о. игумен, к погоде что ли... Верите ли...

-- Нет, отец, не могу... Прямо говорю: не могу уволить... скоро вернусь... Словно вы право, нарочито...

Побеседовав с Ильею еще несколько минут, игумен, наконец, поборол его упорство и вышел победителем. Илья оставался наместником, а о. Савва решил выехать из монастыря вечером того же дня.

Только что Савва вернулся к себе, за дверью его кельи послышался кашель, и старческий голос произнес:

-- Молитвами святых отец наших...

Игумен узнал голос Серафима и возгласил:

-- Аминь. Войдите, о. Серафим! Что скажете? Можно было предположить, что гость пришел сообщить что-то необыкновенное, так как на лице его была написана какая-то торжественность, а руки нервно перебирали четки. На обыкновенно восковом лице выступили неровные красные пятна. Сверх ожиданий начальника, Серафим, однако, очень спокойно ответил:

-- Я к вам побеседовать, о. игумен!

Отцы начали беседу, гвоздем которой являлось, конечно, монастырское событие. Но игумену видно было, что у Серафима что-то есть на уме, и он бережет нечто для конца разговора.

И Савва не ошибся. Поговорив несколько минут, о. Серафим почесал за ухом и вдруг заявил:

-- А у меня до вас, о. игумен, просьба. Пустите-ка вы меня в город... Проехаться захотелось...

О. Серафим изобразил на лице дрянную улыбку.

-- А зачем бы вам, о. Серафим, в город?

-- Собственно, видите, о. игумен, нужна мне одна книга... Просто до зарезу нужна... Не могу без нее ни шагу дальше... Весь день сегодня не мог единой строки изобразить...

-- Какая же книга?

Серафим виновато опустил глаза, очевидно, пойманный, но тотчас же бесцеремонно солгал:

"История российской иерархии" нужна... Мне бы второй том... Без него просто ни шагу... А присем еще мой брат ныне в городе гостит... желательно бы свидеться... Хоть оно монаху и сказано: "остави матерь и братию", но все же единоутробный...

Аргументы были сильные, но Савве нужно было во что бы то ни стало поколебать их значение и отказать Серафиму.

-- Вы бы отец, подождали!

-- Ей-же-ей, не могу... Верите ли, не могу без книги ступить... Да и брат скоро уедет...

-- Вы бы что-нибудь другое пообработали пока... А то видите, я уезжаю, вы уезжаете, -- этак весь монастырь запросится... Вот сейчас о. Илья просился, я и ему отказал... Да, пусть обождет.

Но Серафим был тверд, как скала, и должно быть, опираясь на изречение: "толцыте и отверзется", ни за что не сдавался на увещания Саввы. Видя безуспешность своих попыток, игумен, наконец, смягчился и благословил Серафима на путешествие.

VII.

Серафим вышел, и игумен успел уже погрузиться в размышление, как новый голос проговорил за дверью слова входной молитвы:

-- Боже наш, помилуй нас!..

Это был вольнонаемный живописец -- послушник Антон. Теперь он был одет в более приличный подрясник, почти не носивший следов его профессии, и во взорах его вместо обычного смирения игумен усмотрел что-то стропотное, если не дерзостное. Антон благословился у игумена и категорическим тоном произнес:

-- Позвольте, о. настоятель, мой паспорт.

-- Что такое?

-- Паспорт позвольте!.. Ухожу на Валаам... Зовут стены подновить...

Игумен непритворно изумился. Этот неудачник, чувствовавший себя в монастыре, как козел в огороде, уверявший, что никогда не уйдет из этих стен, вдруг собирался уходить, и по-видимому, очень решительно.

-- Так разве у нас-то ты все иконы подновил?

-- Нет, о. Савва, не все.

-- Так, чего ж ты мятешься?

-- Да так... зовут, -- не смотря на игумена, проговорил Антон.

-- Нет, ты скажи, почему?.. Скажи, кто тебя гонит? Худо что ли тебе здесь?..

Антон был откровеннее Серафима и прямо сказал:

-- Из-за трещины ухожу, о. игумен. Что уж тут за житье!.. Каков ни есть, а все помирать не хочется.

Игумен попытался усмехнуться...

-- Ведь что выдумают! Экий ты неблагорассудительный! Да, может быть, здание-то еще целый век простоит...

-- Может и простоит, да только чего же вы сами уезжаете?.. О. Илью за себя поставили... Нет, уж лучше позвольте уйти, о. Савва...

-- Да иди, иди!.. Иди со Христом!.. Удерживать не буду... Эко сокровище!.. И не приходи больше, никогда не приходи!..

И о. Савва с недовольным видом вручил Антону его документы...

Когда монастырские обитатели увидели, как из обители ушел о. Серафим выехал в своей колымаге игумен, и вслед за ними потащился Антон, неся подмышкой кисти и краски, -- даже самые неробкие сердца тревожно забились. Сама по себе трещина казалась незначительною; но неожиданная эмиграция настоятеля и двух членов монастыря производила удручающее впечатление. Тихон уже не радовался своему открытию и ежеминутно чувствовал, что мозг его испытывает какое-то давление. Даже никогда не унывающий Кузьма реже хохотал своим раскатистым басом и в разговорах, не скрывая, обнаруживал боязнь. Братия чаще поднималась на колокольню, и каждый раз испуганным очам смотрящего трещина казалась в первую минуту значительно увеличившеюся...

-- Нет, это игумен слукавил! -- говорил Кузьма Тихону, -- обязательно слукавил... Говорит: дела... Какие ж у него дела? Просто уехал, ибо уж очень пристрашен... А ведь так не по совести... Как ты, Тихон, думаешь?

-- Не по совести.

-- Ему бы, как капитану, надо последнему утопающий корабль покинуть. А он -- на! "Оставль ризы, бежа"...

Внешний строй монашеского жития не нарушился. Братия так же беседовала, трапезовала и молилась, но в воздухе носилось что-то зловещее, чувствовалось, что произошло что-то новое, внесшее смуту и беспокойство в безмятежную монашескую жизнь. Спокойное состояние духа, необходимое для иноческого созерцания, сменилось тревожным и неприятным ожиданием какого-то "вдруг". Между послушниками, ничем не связанными с монастырем, замечалось даже стремление к отлету: двое из них приходили к заместителю, о. Илье, прося увольнения, и наместнику пришлось потратить немало красноречия, чтобы успокоить мятущихся.

VIII.

Спокойно вздохнул игумен, выехав из монастырской ограды. Теперь пусть хоть потоп зальет монастырь, -- волны уже не застигнут его, и уж, конечно, он постарается вернуться назад не ранее, как обезопасив себя от внезапного всегубительства. Прежде всего о. Савва решил ехать к архиерею. Викарий, в ведении которого находилась обитель, лет двадцать назад сам настоятельствовал в ней и потому всегда близко к сердцу принимал все монастырские новости. Несомненно, и теперь он отнесется к делу внимательно и не оставит его без последствий.

В момент посещения игумена архиерей был занят беседою с какою-то посетительницей, и о. Савве пришлось довольно долго просидеть в приемной в ожидании аудиенции вместе с каким-то провинциальным священником, крайне смятенного и жалкого вида. Увидя внушительный крест о. Саввы, батюшка поднялся и отвесил игумену довольно низкий поклон. Настоятель сел на стул и попытался обдумать свою речь, стараясь побороть некоторое волнение, всегда охватывавшее его во владычных покоях. Но волнение не проходило, и мысль не сосредоточивалась на одном, а взор скользил по эффектным портретам митрополитов в белых клобуках, развешанным по стенам. Когда Савва с грехом пополам придумал приступ своей речи, из кабинета вышла немолодая, величественная дама в глубоком трауре и, не глядя на посетителей, направилась в прихожую. До о. Саввы долетел запах тончайших духов, и он с аппетитом втянул своим носом струю ароматного воздуха.

Епископ был свободен, но так как батюшка, по недоразумению повенчавший незаконную свадьбу, опасался, как бы владыка не возвысил на него голоса, а с другой стороны, видел в о. Савве более почтенное лицо, то он вторично встал и поклонился игумену, молчаливо предлагая ему пройти вперед. Неприятная сцена его объяснения могла бы таким образом пройти без свидетелей. В свою очередь, Савва сам побаивался владычного гнева по поводу трещины и молча указал батюшке на кабинет. Священник замедлил. В эту минуту из соседней комнаты послышался голос владыки:

-- Пожалуйте!

И, не колеблясь более, Савва оправил рясу, откашлялся и вошел.

-- Вот удивил! -- начал архиерей, преподав о. Савве благословение и изобразив на своем широком, добродушном лице изумление, -- что еще?.. Что скажешь?.. Садитесь!

Владыка имел привычку называть посетителей то на ты, то на вы, словно бы желая вместе обнаружить и свою обходительность и величие.

-- Рассказывай, игумен, что у вас там в обители.

Игумен выразил довольство братией и затем, не медля, приступил к описанию неожиданного бедствия.

-- Произошло, владыко, дело, в коем я немощен, и осмеливаюсь повергнуть его ваше благовоззрение...

-- А что этот ученый монах, -- перебил преосвященный, -- как его... Серафим, что ли?.. Как его история?

-- Пишет, ваше преосвященство, двигается...

-- Пора бы уж... Леностны и медлительны эти старики. Вот у меня сколько дел, -- владыка плавным жестом указал на груду бумаг, лежавшую на углу большого, словно редакторского, письменного стола, -- а к завтрему все будет обследовано и сдано в консисторию уже с резолюциями... Ну, продолжай!.. А что, есть там еще просители?

Владыка кивнул на дверь приемной. -- Дам нету?..

-- Единственно какой-то батюшка...

-- Ох, уж эти дамы! -- поморщился архиерей, положив руку на лоб и, очевидно, находясь еще под впечатлением только что оконченной беседы; -- ну, говорите, говорите!..

Как только игумен сообщил о трещине, лицо начальника приняло выражение напряженного внимания.

-- Где, где трещина, говоришь?.. К каком месте?

Игумен с точностью обозначил место.

-- Братия в смятении и страхе, ваше преосвященство... Не говорят, но видно, что пристрашны. Просились иные даже уехать.

Игумену вдруг показалось, что по губам владыки скользнуло что-то вроде улыбки.

-- Где трещина, игумен? -- переспросил он.

-- Как раз, владыко, там, где новое здание приделано к старому.

-- При входе на колокольню?

-- Совершенно так, владыко.

-- Внизу утолщена, а кверху утоньшается?

Игумен еще не успел сообщить этой подробности и потому подтвердил слова владыки не без некоторого удивления его предведению.

-- Трещина ближе к правому углу... в темноте? -- продолжал допрашивать архиерей.

Савва удивился еще более.

-- Именно так, ваше преосвященство!

Широкая улыбка озарила лицо епископа и, смеясь прямо в глаза недоумевающему игумену, владыка произнес:

-- Так вы, отец, ничего нового мне не сказали: я эту трещину двадцать один год назад видел и знал.

И владыка начал рассказывать.

Трещина обнаружилась давно, в третий год после постройки нового здания. К ветхой одежде не должно пришивать новой заплаты, -- заплата рвет одряхлевшую ткань и делает горшую дыру. Новое здание, приделанное к ветхому, почему-то образовало трещину в месте соединения. Трещину заметили скоро и, как и теперь, немало перепугались. Тотчас же позвали архитектора, но дело кончилось пустяками: повреждение было внешнее, совершенно невинное, скорее царапина, чем щель, и по своей незначительности трещина осталась незаделанной. Хотя это было давно, но странно, как не уцелел от того времени ни один человек, который бы помнил случай.

-- Всуе вы пришли в смущение, всуе... -- заключил архиерей; -- умири братию, чтоб не волновалась... Теперь иди и пошли мне батюшку... что он скажет... А к вам я все же опытного человека пошлю, пусть он ваши сомнения рассеет.

Зашуршал широкий рукав, и рука преосвященного плавно взлетела вверх для благословения. Аудиенция кончилась...

IX.

...Опытный человек посетил монастырь и окончательно умирил взволнованные сердца монахов. Никакой опасности жить в прежнем здании не было, и к монахам должно было возвратиться их спокойное, созерцательное настроение. Теперь, когда беда миновала, Тихону уже было почти обидно, что из его открытия ничего не вышло, и что горы родили такого смешного мышонка.

-- И как это меня угораздило до сей поры трещины не усмотреть, -- удивлялся дьякон, -- сколько раз на колокольню взбирался, а, словно слепой, не видел. И ведь никто из всей братии на нее внимания не устремил! Воистину одурачились!..

Честь открытия уже не радовала его, и он охотно готов был от нее отречься. Когда однажды кто-то из братии заметил было, что все дело пустое и что "это все Тихон напутал", -- дьякон даже обиделся.

-- Ну, уж извините! Все Тихон да Тихон. Что это, право, валите на него, что на мертвого! Ей-ей, даже обидно и досадительно. И совсем не Тихон, потому что у всех глаза были и все трещину видели... А теперь, извольте видеть, -- нашли козла отпущения.

Но братия немножко ошиблась, считая трещину сокровенною от всех очей. Спустя несколько времени оказалось, что был один человек, давно ее заметивший. Как-то раз Тихон заговорил со звонарем Ионой и коснулся больного места.

-- А знаете, о. Тихон, -- таинственно пробасил Иона, -- ведь я про эту трещину давным-давно знал... давно ее приметил...

Тихон сделал круглые глаза...

-- Вы уж, о. дьякон, ради Бога, никому не говорите, а только я ее давно нашел. Раз налой отодвинул, -- смотрю, мать честная, трещина!

-- Так чего ж ты, шут гороховый, этого тогда же не сказал? -- воскликнул недоумевающий дьякон.

-- Боялся, о. Тихон. Как скажешь-то? О. Савва прогневались бы; зачем-де раньше не сказывал. Еще, пожалуй, вон изгнал бы... А уж вы, о. дьякон, ради Бога, никому про это не сказывайте: я это вам так... по секрету поведал.

И Тихон никому не открыл секрета Ионы.

----------------------------------------------------

Источник текста: Сборник "Черный Ворон". Санкт-Петербург, 1901.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.