Иванов Дмитрий Львович - Туркестанские походы

ИВАНОВ Д. Л.

ТУРКЕСТАНСКИЕ ПОХОДЫ
(Наброски степняка).

Вот житье, разбытье
Наше туркестанское!
(солдатская песня).

Жары приучили подыматься рано. Еще не светало, а ужь возня в обозе началась и, еще до восхода солнца, отряд уже выдвинулся весь на дорогу. Пехоту остановили.

Мимо прошли на рысях казаки в своих серо-желтых рубашках из армячины и белых фуражках на головах. В тороках висели шерстяные мешки с фуражом и были закатаны ваточные туземные одеяла, особенно любимые казаками в походах. У кого-то болтался неловко прицепленный сноп люцерны, оставшийся не съеденным за ночь лошадью; у другого побрякивал чайник, трепалась шинель. Что-то громоздкое и вместе неуклюже-тяжелое проглядывало в приспособлениях сделанных казаками и далеко не напоминало того, что привыкли мы понимать под лихим словом "казак".

-- Кошму-то забыли!

А, поштрели-те, кошомники, опоздали!

-- Пусти, ребята, кошма разошлась, слышалось отовсюду в пехоте.

-- Ну, колючка, молчи -- задавлю!

-- Посторонись, колюча щетина! отвечали казаки. Солдаты смеялись.

Своеобразные отношения между солдатами и казаками установились исстари, как и взаимный названия "кошма" и "колючка". Солдаты ни за что не утерпят, чтобы не пустить остроты насчет "кошомки", когда идут мимо казаки, сильно недолюбливающие этого названия, слыша в нем нечто намекающее на множество анекдотов, щекотливого свойства; как. например, казаки, завернувшись в кошмы, проспали лошадей, или как они в каком-то деле закрылись кошмами от пуль. Поэтому казаки всегда считают своею обязанностью пройтись на счет колючки, сравнивая щетину солдатских штыков с степным растением колючкой, обыденным кормом верблюдов. Но подобный отношения не имеют в себе ничего сердитого, злого, затаенного; нет, они имеют добродушный характер, держатся больше на остротах, шуточках. Редко можно слышать ругательства между кошкой и колючкой. Происходит ли это от сознания пехотинца, что без него никакое дело не обойдется, и от некоторого почтения казака к солдату, как к силе, с которой выгодно дружбу водить, или же есть какие-нибудь другие причины, вытекающие просто из немудреной и добродушной русской натуры, Бог знает!

Обычай казаков носить армячинные рубахи ведет свое начало еще с 1865 года. Эта материя, выделывается преимущественно киргизами из верблюжьей шерсти и называемая ими "чакмане", как нельзя более соответствует походному костюму казака. Армячина очень прочна, не марка, по ее сероватому цвету, и стоит недорого. Все это, конечно, на руку казаку, по сравнению армячинной рубахи с белой: эту надел раз -- она ужь и не годится, вся измарается; а армячину он не моет ни разу за всю службу рубахи -- иногда лет около двух. Армячинная рубаха шьется косовороткой, с прицепляемыми к ней погонами.

Заговорив о костюме казака, скажем здесь же и об одежде солдата, сильно изменившейся под влиянием климата и самой службы войск в крае.

Белая рубаха сделалась почти постоянным костюмом солдата, оставя за мундиром лишь парадное значение, на случай смотров и проч. Белая косоворотка с синими погонами, явившаяся вследствие сильных жаров, стоящих в течение пяти месяцев в году, пришлась весьма по сердцу солдату: она легка, свободна, красива и по ее небольшой стоимости всегда дает возможность удовлетворить чувству щегольства. Солдатики в праздник являются франтами, щеголяя один перед другим белизной рубашек, для чего они приобретают обыкновенно коленкор, а особенно состоятельных из них, на какой-нибудь званой вечеринке, можно даже встретить в белых канаусовых рубашках. Красные кожаные штаны, так называемые "чембары", тоже пробрели право гражданства, как и белая рубашка, даже больше, так как их носят и зимой, при мундирах.

Чембарные кожи выделываются на туземных заводах из козловых кож, наподобие замши. Они мягки, прочны и очень удобны. Удобства чембар сделались издавна знакомы солдатам. При жарах носить сукно в походе невозможно, а белых шаровар хватило бы очень не надолго и они были бы всегда страшно грязны. Поэтому, почти все солдаты стали приобретать себе чембары для работ, походов и для носки вне службы. Такое распространение указало на практические выгоды этого рода шаровар, и в 1870 году чембары введены законодательным порядком в одежду солдата. Окрашиваются они обыкновенно в малиновый цвет, который и введен в войсках, как форменный. Такие шаровары служат два года очень сносно; время от времени солдаты сам и подновляют краску чембар, приобретая для этого сандал. Целые капральства затевают краску вместе в общем корыте, где-нибудь среди двора. Окраска чембар незаметно не проходит: большинство солдат ходит с малиновыми пальцами и ладонями, кровати и табуреты разрисовываются тем же цветом и, наконец, ротный пес первый свидетельствует о реставрации красных чембар, являясь за ворота, иногда в продолжение недели, с красным хвостом, ушами и ошейником, размалеванными досужими солдатиками.

Щегольство обнаруживалось и по поводу красных чембар, заменив их на праздниках канаусом очень подходящего цвета, что при ярко-белом цвете рубахи имеет неспорно привлекательный вид, поражая знакомок солдатской слободки.

Кроме белой рубахи и чембар, отличительной особенностью костюма солдата является шапка в белом чехле с прицепленным сзади фартухом. Такая форма головного убора очень напоминает введенную в англо-ост-индских войсках. Фартух предохраняет от жара затылок и шею. Но солдаты не особенно долюбливают эти "подзатыльники", как они их называют, указывая, что они зря болтаются около лица, и потому употребляют их только во время похода. При обыкновенной носке, фартух очень аккуратно складывается и завертывается на затыльной стороне шапки. В летних походах необходимость фартуха видима с первого дня: неприкрытая шея обжигается так, что начинает саднить, а дня чрез три появляются признаки настоящего обжога. Только очень редкие солдаты не чувствуют никакой боли. Но главное назначение фартуха -- есть сохранение затылка от солнопека, во избежание могущих быть солнечных ударов.

При таких жарах фуражка была бы гораздо удобнее, так как шапка хотя и закрывает затылок, но при этом солнечный припек все-таки действует довольно ощутительно, а шапка сзади плотно обтягивает голову, и потому лучи действуют очень сильно. Кроме того, при фуражке количество воздуха, помещающегося в головном уборе, гораздо значительнее; наконец наклонный козырек более спасает глаз от света а при спанье в фуражке не мешает так, как козырек шапки.

Жар, заставивший надеть вместо мундира белую рубашку, принудил заменить тяжелый и твердый с ремнями ранец простым холщевым мешком, на таких же мягких лямках. Такая замена при совершенно бездождном лете, вполне отвечает цели. Во время же походов ранней весной или осенью без клеенки трудно уберечь вещи в мешке. Благодаря тому, что лямки легко укорачиваются и удлиняются, мешок вешается солдатом так, как ему удобнее, сподручнее.

С уменьшением употребления мундира, шинель должна была непременно носиться больше, как единственное теплое платье в походе и на службе. Это заставило сделать, весьма соответствующее делу, изменение в сроках этой одежды, увеличив его для мундира до четырех лет и уменьшив для шинели до двух.

В летних походах шинель целый день висит через плечо солдата, и только на ночь или ранним утром раскатывается. Скатанная шинель далеко не представляется удобною для носки на походе, что зависит прямо от ее материала. При носке сказанной шинели вокруг ранца эти неудобства легко устраняются. Но тогда, когда она висит через плечо в продолжение иногда целого дня и лежит прямо на рубашке, невыгоды очень ощутительны: тяжелая, твердая полоса скатанной шинели давит грудь, натирает шею, задерживаешь свободу движения при ходьбе и стрельбе; жар еще более стесняет солдата и изнуряет его. Поэтому, замена серого сукна более легким, тонким и мягким верблюжьим сукном была бы весьма целесообразна и настоятельна для введения в туркестанских войсках.

Но этим мы закончили только описание официальной части костюма солдата в походе. На самом же деле, он несет гораздо более, так как здешние походы приучили солдата к некоторым приспособлениям. Большинство солдат находят очень удобным носить небольшие кожаные сумочки с разной мелочью или запасными патронами; почти каждый несет на поясе бутылку для воды, обшитую или в сукно, или в войлок, и котелок для варения в нем чая, подчас мяса, а также и для того, чтоб брать в него обед и воду.

Так как употребление чая все более и более распространяется в среде солдат, то почти каждый тащит с собою небольшую туземную чашечку, и только неопытный бедняк или неряшливый малый хлебает чай прямо ложкой.

Собственно говоря, туркестанский солдат несет никак не больше, а еще менее, чем служащий в России; но вид у них совсем другой. Солдат, в другой части войска, в походной форме выглядит совсем легко, свободно, даже щеголевато; все у него спрятано в ранец, или аккуратно, уютно пригнано. Туркестанец, напротив, высматривает каким то завьюченным существом, богомольцем, отправляющимся в дальний путь. Эта шинель через плечо, заставляющая неуклюже оттопыривать руку и кажущаяся чем-то очень неловким; этот мешок, спущенный обыкновенно довольно низко, болтающийся котелок, серая бутылка, полотно tente abri на спине, -- все это вместе производить впечатление чего то нагроможденного. Это еще более усиливается тем, что, выходя в поход, солдат знает очень хорошо, что нигде ничего не найдет, и потому непременно постарается захватить с места всего необходимого. Он и табаку возьмет лишку, и захватить в платок лепешек дня на два, и лишний кусок мыла бросит в мешок, а также не забудет и изюма. При выходе с места, эта завьюченность особенно бросается в глаза. Потом в походе многое подберется, уладится, ловчее подгонится, да и для глаз-то примелькается, так это и не очень заметно"

Продолжаем прерванный рассказ.

Скоро казаки были далеко впереди, высылая от себя боковые разъезды и патрули. Зашагала пехота, загремела артиллерия, потянулся обоз.

Стоило остановиться на кургане, возвышавшемся вправо от дороги и невольно обращавшем на себя внимание своей правильной формой усеченного конуса. Таких курганов, так называемых, "тюпе", в крае очень много. Стоило забраться, повторяем, на этот тюпе, чтобы сразу видеть и местность, и двигающаяся войска. Дорога шла по мягко-волнистой местности, то пропадая в легких оврагах, или вернее логах, то опять показывая свои изгибы на далеком подъеме. На холмах ничего не было видно: ни одного кустика, ни одного строения. Только убогая травка, полусгоревшая от солнца и вытоптанная стадами, местами покрывала эти холмы, придавая им какой-то желто-серый оттенок с лысинами голой глины и песку. Слева далеко тянулась цепь гор, подошва которых скрывалась холмами.

Но направо местность была совсем другого тона. Холмы круто обрывались глубоко вниз, где лежала долина, по которой бойко бежала речка.

Вся эта долина была усыпана трупами деревьев, целыми садами, тянувшимися на большие пространства. Между ними сквозила яркая зелень полей, переходящая часто в бледный палевый цвет. Река дробилась на множество рукавов, которые, в свою очередь, посылали воду по более или менее мелким канавам. Между садами виднелись деревни, хутора, мельницы, глиняные, с плоскими крышами, домики которых представляли оригинальные группы каких-то клетушек серого цвета. Видно было с первого взгляда, что все, что живет в этой долине, живет рекой, кормится ее водами; что вся роскошь садов, полей и огородов держится, благодаря всюду пропущенной воде, давно управляемой искусной в деле ирригации рукой туземца-землепашца. Поля особенно резко бросались в глаза своими террасами, расположенными с замечательною правильностью и искусством. Сверху они выглядывали множеством правильных кусочков, между которыми пробегала по арыкам вода, спускавшаяся из верхних террас в низшие, забегая по дороге в сады, на огород, на дворы поселян, на улицу, к мечети. Вода требуется здесь всюду; все теснится к ней, сбивается в узкие рамки долины, орошаемой кормилицей-речкой.

Противоположная сторона долины замыкалась холмами, между которыми видны были деревни, сады и пашни.

В некоторых местах, река, сжатая полями и деревнями, вдруг выбегала на широкий разлив, раскатывалась по отмелям, сплошь покрытым голой галькой, и, рассыпаясь на множество мелких рукавов, образовывала удобные броды.

Далеко впереди долина расширялась: сады становились реже или вернее, шли более узкой полосой, следуя за главным потоком воды и оставляя остальное пространство на долю пастбищ, среди которых виднелись лишь там и сям один или два кайрагача (вяз) с их правильными темными шапками из листьев, да извивались светлые полоски дорог, убегая по разным направлениям в ложбины гор к деревням, который издали выдавали себя темно-зеленым цветом своих садов, разросшихся по берегам горных ручьев.

По дороге, шедшей по высокому левому берегу долины, длинной вереницей тянулись войска.

Впереди шли казаки, серо-желтые рубашки которых совершенно сливали их в одну неясную массу, и только значок сотни, да белые фуражки мелькали из подымавшейся за ними густой пыли от глинистого грунта дороги.

Затем следовала пехота, выглядывавшая маленькими белыми кучками от белых рубах и чехлов на шапках солдат, да отливавшая искрами блестевших на солнце штыков. Эти белые квадратики тянулись друг за другом на порядочных интервалах, в которых виднелись едущие верхами офицеры. Артиллерия ступала как-то особенно тяжело. Перед ротами и по бокам дороги бежали неизменные спутники похода -- ротные собаки, с озабоченно усталым видом, как будто указывая, каково тяжела жизнь походная.

В хвосте двигался обоз, состоящий почти весь из местных повозок, "арбе", все устройство которых заключалось в платформе, оканчивающейся оглоблями и поставленной на ось с двумя громадными колесами, почему арбяной воз делается чрезвычайно высоким. В каждую арбу впрягается по одной только лошади, на спине которой помещается возница. На такой экипаж кладется обыкновенно не больше двадцати пудов, почему обозы при походных движениях войск являются очень большими, если, при этом, сказать, что войскам необходимо брать с собою все непременно.

Арбы шли в несколько рядов, благодаря ширине дороги. Сильно налегали лошади на хомуты, подгоняемые как-то безобразно скучно качающимися на их спинах возчиками. Скрип и визе от никогда немажущихся огромных колес шел неистовый, сливаясь с гуканьем сартов и бряцаньем больших блях на седелках. По обеим сторонам вдоль всего обоза рассыпались белыми точками солдатики дежурных рот.

Надо всем этим стояло чистое, без всякого намека на облачко, небо и светилось каким-то раскаленным светом. Солнце безжалостно жгло и высохшую траву, и трескающуюся землю, и головы солдат; накаляло стволы ружей, орудия, каждую пуговицу; взбивало мыло на лошадях, расхлябывало огромные спицы арбяных колес. Пот градом выступал на теле, на лице, капал с бровей. Пыль мелкая, густая, неподвижная обдавала потное лицо, щекотала в носу, ела глаза. Каждый легкий удар ветерка, вырвавшийся как-ни-будь случайно из лога, упиравшегося в долину реки, жадно ловился дыханием, чудно освежал на момент лицо, казался каким-то дорогим даром.

Скучно тянется дорога. Звуки утомительно однообразны, скучны: арбы скрипят целым хором, отфыркиваются лошади от пыли, брякают котелки и столкнувшиеся штыки. Изредка слышатся отрывочный фразы в пехоте.

-- Ну, жарко!

-- Беда...

-- Левый фланг, меньше шаг!

-- Эка пылища-то!

Скоро ли вода-то?

-- Дай-ко, Иванов, хлебнуть разочек, обращается солдат, видя как товарищ допивает последние глотки из висящей у него на поясе бутылки.

-- На, парень, ответил тот.

-- Оставь глоточек, торопливо говорить третий.

Офицеры еще раз вытаскивают свои портсигары и закуривают папиросы.

-- Фу, горечь какая, замечает один.

-- Да, ужасно печет.

Только арбакеши1 в обозе, по-видимому, нисколько не сменяются жаром: один тянет тихо песню, глядя как-то беззаботно, неизвестно в какую точку; другой перекидывается изредка фразами с рядом едущим товарищем, однообразно-размеренно ударяя ногами по оглоблям. Время от времени, который-нибудь достает из-за пазухи табакерку, насыпает на руку жевательного табаку и, препроводив его в рот, кидает табакерку другому.

Сзади арб идут безмолвно солдатики, сильно ковыляя: натерли ноги.

Но вот в глубоком логу, чрез который идет дорога, показалась зелень деревьев. Все подбадриваются, прибавляют шагу.

Дорога идет через деревню. По обеим сторонам широкой улицы тянутся однообразные, длинные глиняные заборы и дома, выглядывающие на дорогу только запертыми воротами, да маленькими затворенными калиточками. Из-за заборов подымаются деревья: раскидистый тут (шелковица), стройный тополь, густой кайрагач. На крышах и из-за заборов боязливо-любопытно высматривают головенки ребятишек и тотчас прячутся назади, в дыре забора сверкнули маза женщины. У ворот некоторых домов сидит несколько сартов, как-то косо, по-видимому, безучастно смотрящих на проходящие войска. Один почему-то вдруг вступает в разговор, сильно осклабя физиономию:

-- Аман, тамыр... (Здорово, друг).

-- Аман, аман, отвечают нехотя солдаты.

-- Яхши тамыр.

Улицу режет большая канава, с небольшим мостиком чрез нее и с густо насаженными по обеим ее сторонам ивами. Солдаты бросаются к воде, на ходу зачерпывают воду котелком, чашкой, пьют и догоняют роты, захватив для постанавливавшихся товарищей воды, которая разбирается нарасхват.

Во раньше всех попали в воде собаки, залезли в канаву и взбунтовали всю воду; будучи прогнаны с одной стороны моста, они очень спокойно поместились ниже и, освежившись купаньем, резво бросились догонять передовые колоны.

Два офицера въехали в канаву и опустили поводья. Лошади жадно припали в воде и стоят без движенья; только правильные вздрагиванья ушей, да всхлипывание около удилов выдают их жажду. В то же время офицеры пьют воду из рожка горниста один слез с лошади и мочит платок, чтобы приложить его к голове; отставший солдат с нетерпением дергает веревку бутылки, медленно наполняющейся водой; сарт из изломанного ведра обливает ступицы колес; артиллерист торопится зачерпнуть еще раз в свое кожаное ведро.

Понемногу каждый хватил водицы, освежился, приободрился. Разговоры идут бойчее. На выходе деревни уже слышится песня:

"Сырдарьинцы молодцы
"По степи гуляют!...

Часа через полтора пути, в конце следующей деревни, дали привал.

Роты расположились вдоль довольно глубокого арыка, с крутыми, высокими берегами, по которым росли таль и тополь. Только что составлены были ружья в козлы, как все бросились к воде.

Живыми трупами раскинулись по берегу этой искусственной речки походные люди. Каждый занялся своим делом: двое солдат сидели около котелка и хлебали воду с размоченными в ней сухарями; некоторые разулись, чтобы освежить ноги, натертые неловко сбившейся портянкой; кто то ладил себе починку в амуниции; далее, несколько солдатиков спустились к самой воде и мочили головы, затуманившиеся от жары. Все, конечно, сбивалось под нероскошную тень ивняка, желая хоть сколько нибудь спрятаться от солнца, стоявшего теперь высоко-высоко. Большинство наслаждалось, полеживая на земле с трубкой или сигаркой во рту.

Под чудной тенью шапки кайрагача поместились офицеры на разостланном паласе. Около них хлопотали денщики, подавая закуску и водку. Шел какой-то веселый разговор, под влиянием тени и в виду подкрепления.

Группа офицеров особенно пестрела разнообразием костюмов: один был в белой рубахе-косоворотке, с прицепленными к ней погонами, в кожаных красных штанах, в белой фуражке и с казачьей шашкой чрез плечо. Какой то бакенбардист был одет в армячинную рубаху с двумя боковыми карманами на груди, для папирос и платка; брюки на нем были суконные, на голове кепи с фартухом; шашка сразу говорила, что он кавказский выходец. Затем на офицере с немецкой физиономией падет был серенький китель и канаусовые шаровары, а голова была покрыта одним чехлом от шапки; на боку висела обыкновенная сабля. Из кучки полулежащих фигур торчали чьи-то ноги в разрисованных шелковыми узорами чембарах, виднелся ятаган. Один вместо фартуха подцепил под фуражку носовой платок. Все это вместе смотрело собранием офицеров из самых разнообразных войск и полков, но давно привыкший глаз каждого из них к такому разнообразию не замечал ничего особенного.

Тень, отдых и главное закуска ободрили общество и из кружка часто вырывался смех, остроты.

-- Якши, Юсупка, крикнул один, хлопнув дружески по спине мальчика-сартенка, служившего у одного из офицеров и подававшего теперь закуску.

-- Яхши, туря, ответил мальчик, улыбаясь.

-- Смотри, Громов, он что-то ужь очень похваливает Юсупку: отобьет он его у тебя, -- сострил другой.

-- Да, он сделался совершенным сартом, и уже успел усвоить сартовские вкусы......

Общий смех покрыл окончание далеко не изящной фразы.

-- Ну, чорт вас возьми, Фединька, у вас такой чорт рыжий этот карабаир; с вами рядом ехать нельзя, заметил кто то соседу.

-- Нет, господа, вы никогда такой потехи не видали, как мы когда ехали из Ката-кургана. Козликов всех наших лошадей взбунтовал, рев такой подняли -- беда! Представьте, он раздобыл где-то несчастную лошаденку, клячу-ободраную, еле ноги волочить; седло на ней черт знает какая гадость. Подъезжает к нам -- мы так и лопнули со смеху. Ну, а за то как въехал он в нашу компанию -- его гнать: оказалось ...

Взрыв хохота предупредил рассказчика.

Недалеко от офицерского кружка лежал горнист, держа поводья двух лошадей, щипавших убогие клочки травы.

Между тем, солдатики отправились в деревню и на углу одного переулка нашли лавченку. Этот местный базарчик, на котором деревенские жители получали все, что им нужно в их обыденной домашней жизни, состоял из небольшой комнаты, совершенно открытой с наружной стороны и выходившей на нечто похожее на маленький под-навес. Свету в лавке было мало. На полу лежало несколько лукошек и мешков, в которых было что-то насыпано. По стенам, а отчасти и под навесом были развешены товары: связка сальных свеч, 5-6 концов шерстяной веревки, гирлянда нанизанного на нитку стручкового перца, три давно уже высохшие гранаты, теперь оставшиеся как украшение лавки, обрывок бараньего сала. В мешках и лукошках можно было разглядеть старый заваленный кишмиш (изюм), лук, курительный табак, рисовую крупу; на пороге лавки, на бумаге, возвышалась кучка нюхательного табаку, пропитавшего своим соком бумагу. В уголку, в полу было устроено из глины место для углей. Около, стоял черный, закоптелый чугунный кувшинчик, исправлявшей должность и самовара, и чайника. Под навесом на кошме сидел сам лавочник (бакаль), давно уже непомнящий, чтобы в его лавке было что нибудь не так, как устроено теперь. Но этот же самый бакаль, со всей, его убогой обстановкой, все таки занимал самое бойкое место ль деревне, был пунктом, к которому чаще всего сходились жители и узнать новости, и покейфовать за чайником чаю.

Несмотря на скудость товаров, солдаты купили полфунта кишмишу и разыскали две -- старых лепешки очень неправильной формы.

-- Тамыр, айда -- тащи гарбуз, скомандовал один из них, обращаясь к лавочнику. Произошел разговор, из которого солдаты хотя мало что понимали, но усиленно настаивали а том, что "сичас айда гарбуз, ну вот и сату" (продай). Нужно сказать вообще, что солдаты плохо говорят по-сартовки. Те несколько слов, которые они выучили, совсем по выговору непохожи на сартовские. Но вместе с тем они, нисколько не смущаясь, ведут бойко разговоры, пересыпая их множеством русских слов, измененных на их взгляд совершенно в сартовском тоне. И, действительно, слушая эту дребедень, при которой нельзя удержаться от смеху, все таки убеждаешься, что разговаривающие понимают друг друга. Так было и на этот раз. Бакаль поднялся и, позвав мальчишку, видимо послал его за арбузами.

Минут через десять явился запыхавшийся сарт. Весь костюм его состоял из штанов, засученных выше колена, тюбетейки на затылке и халата на распашку, в полах которого он принес несколько маленьких арбузов.

На него со всех сторон налетели солдаты, выбирали арбузы, спрашивали о цене, торговались, совали деньги, требовали сдачи. Сарт вертелся между ними, держа в обеих руках данные ему деньги, кричал, не давал арбузы и видимо боялся, чтоб у него их не стащили или не обсчитали при расплате. Шум вышел большой и забавный, из которого лишь по временам вырывались более слышные фразы:

-- Ике пакыр бери!

-- Тамыр, тамыр: ни сурайса?

-- Сдачи мне киряк уч пул!

-- Э-э-э! вскрикивал только сарт и пускал массу ругательств.

-- Да чего ты на него смотришь -- бери арбуз, да и пойдем, советовал кто-то товарищу.

Наконец, все успокоились, когда не осталось ни одного арбуза. Купившие спешили к своим местам; сарт занялся счетом денег, который потом передал бакалю, видимо не доверяя себе. Долго еще они сидели, припав локтями к земле, и тихо разговаривали и раскладывали деньги на кучки.

Солдаты живо устроились по нескольку человек около арбузов и, несмотря на то что арбузы были весьма плоховаты, с наслаждением принялись за эту все-таки сильно освежающую еду.

-- Дороги, собаки. Нет тут у них; говорить, далеко бахчи-то, пояснял один.

-- А мы эдак-то пошли тоже раз прямо на огород, а там бабы одни. Мы говорим: марзя2 гарбуз сату, а они как взвоют, да бежать от нас. Ребятишек на загорбы посадили, да и лупят. Мы постояли, посмеялись, взяли по хорошему арбузу с бахчи, да и ушли.

-- Купили, заметил лукаво кто-то.

-- Саляу (подарок), поддержал другой.

-- Нет, нам вот трафилось, так сарты были. Эти собаки за арбуз по 8 коп. содрали, а всего-то за него 2 копейки дать.

-- Знают, орда, что нужно, ну и дерут.

-- А молодые марджа были? Спросил один первого рассказчика.

-- Одна молодая, ладная такая, а другая черт-чертом, как заорет собака!

-- Не было с вами Пичугина; он уж маху бы не дал: вот ловок пес. Он что раз сделал: пошли мы...

Загремел подъем. Солдатики нехотя стали подниматься, накидывали за спину мешки, прилаживали сумки.

--В ружье! раздалась команда.

Пошли

-- Песенники вперед!

И покатилась наша русская песня, спрашивающая, когда мы, поле, тебя пройдем, а потом бойко, запрыгала какая-то разухабистая, по поводу которой немало посмеивались офицеры ехавшие шагом впереди

Много пришлось сделать шагов, покряхтеть и потужить по поводу, жары, прежде чем добрались до ночлега. Попадавшиеся предметы на пути и встречи небыли ни интересны, ни новы: проехал сарт верхом, далеко своротивший с дороги и объехавший войска стороной, как-то косясь на них; крытая арба по параллельной дороге прошла бойким шагом, в сопровождении какого-то старика на крошечном ишаке (осле), которого ездок тыкал немилосердно вы шею палкой; в овраге. стая орлов над павшей лошадью; тут же недалеко приютилось несколько полосок зеленой люцерны около крошечного ручейка. Далее, на горе, прошли мимо кладбища, среди которого возвышался глиняный мазар (склеп) над каким то почтенным покойником. На дороге попалось три двора с двумя ивами. Никого я ничего не было видно в этих строениях, игравших роль постоялых дворов для проезжавших обозов арб; только, на крышах возвышались груды из снопов колючей травы, приготовленной на топливо. Где-то вдали шел караван верблюдов, колокола которых издавали неясные звуки, несколько похожие на далекие крики лебедей.

Дежурным ротам, как и всегда, доставалось поработать около обоза: арбы ломались, задевали одна за другую, лошади не шли.

В одном из более крутых оврагов можно было видеть сколько угодно давно знакомых доходных сцен. Обоз подымался в гору. Сильный накат колес затруднял подъем; лошади напрягали последние силы. Каждая арба проводилась отдельно в гору, напутствуемая криками, свистом, гиканьем. Несколько сартов гнали лошадь и визжали самым пронзительным образом. Арбакеш привстал на оглоблях и, казалось, весь желал слиться с лошадью. Солдаты, с закинутыми на перевязях за спину ружьями, напирали на арбу, колеса и тоже ухали.

На верху виднелось несколько уже оправившихся арб. В овраге, в промоине, стояла арба с выпряженною лошадью. Одно колесо рассыпалось; над ним сидел сарт и что-то мастерил крошечным топором оригинального устройства. Около, стоял солдатик, опершись на ружье. Путаница от спускавшихся с одной стороны арб и застрявших в овраге выходила бедовая. Брик и брань наполняли весь овраг. Между двумя столкнувшимися арбами, солдат отвешивал сарту по шее. На полугоре стоял офицер и что-то кричал вниз фельдфебелю......

Но вот, наконец, перед войсками впереди показалась стоянка авангарда. Отрадный дымок подымался в нескольких местах. Хорошо действует такой вид на человека, прошагавшего верст 30 слишком под ношей и жаром.

Одного офицера послали на бивуак с приказанием. Он подбил с собой другого, третий вызвался сам, и они вылетели из колоны полным карьером.

Лошадь третьего оказалась не из сильных, и, несмотря на то, что ездок выказывал полное рвение, припавши к седлу, ему вместе с тем приходилось сознавать, что придется остаться назади. Второй из них был в другом положении: ему пришлось пугаться уносчивости коня; он как-будто был поражен таким быстрым движением, которое видимо приходилось испытывать ему в первый раз., и невольно стал сдерживать поводья. Только первый несся лихим ходом. Его небольшая, поджарая лошадка легко, смело прыгала по кочковатой местности. вдоль дороги. Ездок сидел спокойно, прямо и видимо управлял опытной рукой разгорячившеюся лошаденкой, сильно уходившей вперед от двух остальных.

Все это представило, довольно хорошенькую картинку и дало повод к разговорам.

-- Вот так. Хропов. молодец. Даром что маленький меренок у него, а так и ушел вперед.

-- Ловко! Смотри, что делает.

-- Он, брат, маленький-то лучше большого.

-- А тот-то чего делает: умора! Это еще что; а вот как в 3-й роте ротный, ну так было у нас смеху: раздурилась у него лошадь-то, он и не сладит, да нам и кричит: "ребята, говорить, подержите"! Ужь его тогда господа немало срамили.

-- Вот сарты, собаки, так мастера ездить. Против его русскому не съехать. Мы это на байге были, так ведь что делают!... И лошади у них хороши.

-- У нас тоже вот в роте лошадь была: рыжий аграмак 3 -- а-яй бегать здоровый; ни одной лошади дыхнуть не даст, как, бывало, с водопоя едешь.

Лагерь расположился на берегу небольшого ручья и на совершенно открытой, местности.

Тотчас же, как установились роты, пошли усиленные хлопоты около чайников.

Всюду закурились дымки с сидящими около них солдатами. Другие бродили по речке и собирали прутья. Крики скоро унялись и сменились тишиной. Все успокоились: у офицеров были уже поставлены палатки; казаки задали лошадям сена и все почти сбились на берегу около своего котла; солдаты вели тихие разговоры, посматривая на котелки с греющейся водой, развязывали тщательно завернутый в платки чай и приготовлялись к чаепитью.

Этот последний напиток как нельзя более соответствует походной жизни туркестанца. Ужасная, томительная жажда, вызываемая жарами, ничем так хорошо не удовлетворяется, как горячим чаем, действующим не только безвредно, но еще благодетельно на желудок в особенности в тех случаях, когда вода, имеющаяся под руками, недостаточно свежа, что встречается нередко. Кроме того, чай играет всегда роль, как питательный напиток, заменяющий завтрак, в особенности удачно в тех нередких случаях, когда обоз, по плохому состоянию арб и дорог, не приходить вовремя на место бивуака 4.

Начинало темнеть. На берегу речки стали резко обрисовываться большие костры под котлами кухонь. Вокруг них стояли большие партии солдат в шинелях в накидку, смотрели, как мешал кашевар кашицу, как кто-то подкидывал дрова, как, наконец, особенно доверенные кашевара начали крошить мясо, с правом получить после этой операции по хорошей кости. Разговоры шли отрывочные, беглые, но бойкие, часто пересыпаемые каламбурами, как всегда почти разговоры около кухни. Влияет ли в этих случаях сознание, что сегодняшние тяжести похода уже кончились, или действует вид кипящего хлебова с его запахом, раздражающим аппетит, но всегда походная кухня составляете центр, около которого собираются многие, где всегда слышится оживленная речь, узнаются и обсуждаются новости. Здесь как-то и трубочка курится забористее, и говор идет бойчее.

Было уже совершенно темно, когда заиграли горнисты "на ужин". Черные фигуры задвигались по лагерю. С реки понеслось хоровое пение предобеденной молитвы и затем все почти стихло. Только в обозе шла возня, крики, ругательства, то на русском, то на сартовском языках; стучали топоры около поломавшихся арб, да слышалось смешанное ржанье жеребцов, тесно поставленных, друг к другу.

После ужина началось укладывание спать. Обыкновенно, для спанья солдат во время похода, исключая только самого жаркого времени года, роты берут с собой кошмы, т.е. длинные войлоки. Кошмы эти делятся по капральствам и расстилаются на землю. Поперек их ложатся солдаты спать, как на нарах. В осеннее или зимнее время кошем берется больше и тогда ими закрываются и сверху, предохраняясь таким образом от сырости, ветра, дождя и снега, на сколько это возможно. Но, собственно говоря, в дождливое время или зимой употребление кошем мало полезно: намокши, они становятся чрезвычайно тяжелы; верхние очень легко пробиваются дождем, а нижние промокают, вследствие чего в таких походах обыкновенно предпочитают джуламейки или кибитки, т.е. переносные войлочные шатры.

Хороший вечер, мириады звезд на темном небе и не особенное утомление днем не располагали ко сну тотчас же, как доберешься до кошмы. Хотелось поваляться на прохладе, расправить члены, посмотреть на звезды, всласть покурить после ужина. Поэтому долго еще не спал народ в лагере. Тихие разговоры слышались во всех концах.

-- Так ночью поднялись, эдак часа в два видно, да до ночи же и шли; Гонять, да гонят так ноги подбились, беда. Вот, говорить, скоро, вот недалеко, а и конца нет. Пришли на место, а батальонный смеется: 65 говорить, верст сделали.

-- Торопились куда?

-- Какой торопились, по маршруту шли. А так, говорить, желаю знать, сколько какая рота пройдет. Вот, говорить, господа ротные командиры, извольте идтить как угодно. Ну а эти, известно ужь, один от другого не отстанут, так и гнали... Да кабы вода была, а то на колодцы пришли, так лошади пить не стали...

-- Пришли это мы в Сузак4, земляков повидали. Чего, моль, вы такие желтые, спрашиваем. Лихорадка, говорят, замучила. У нас, говорят, тот здоровым считается, кого через День только бьет, а то ни одного, чтобы без лихорадки нету. И сколько там народу перемерло... Опять червяк тоже, ришта называется, очень замучил: прикинется, говорят, болеть нога, пухнет, да пухнет, а потом червяк в ноге-то окажется. Самое плохое житьишко было...

В палатках офицеров светились еще огни и слышались громкие разговоры, смех. В одной из них, на постланном на полу ковре, помещалась большая компания. Шли рассказы поочередно обязательно, с уговором, чтобы было смешно.

С одного из неудачных рассказчиков только что был получен штраф в 20 копеек. Публика обратилась к следующему.

Сальный, коренастый, с чисто русской широкой физиономией офицер, в рубахе-косоворотке, сидел на погребце, приготовляясь к рассказу. Он отлично владел русской простонародной речью и вообще слыл местным Горбуновым.

-- В 1866 году, зимой, начал он, ходили под Джизак; на Дарье у Чиназа паром лопнул и двух пушек как не бывало. Мороз был ужаснейший, Дарья глубокая. Три уральские казака вызвались достать; Поныряли, один зацепил веревку за пушку. Вот они и ныряют с лодки поочередно: спустится по канату, сделает петлю и назад. Вынырнет, ему дадут спирту, он опять в воду. Вынырнет, ему спирту. Народу на берегу куча смотрит на эту операцию. Только один урядник смотрел, смотрел, как казаки ныряют, да пьют, и обращается к сотенному.

-- Аднако ету моду, вашескородья, нужно бросить, што-бы им шпирту давать: потому, шпиртом яво поить -- он пошол в воде бесперечь сидеть, ни в жись не вылезет. А коли прикратить, даже довольно ето живо обработает.

Ловкое подражание говору уральцев и мимика рассказчика произвели фурор и публика разразилась смехом. Рассказчику поднесли рюмку триумфа.

В соседней палатке, с закрытыми полами, слышались по временам замечания в полголоса:

-- Угол...... восемь абцугов.....

Наконец лагерь замолк совсем. Все спали; только лошади жевали сено, да увлекшийся рассказчик-солдат, продолжал еще занимать соседа монотонной сказкой.

Восходящая луна осветила темные фигуры часовых в цепи и спящих впереди их ротных собак, образовавших передовую цепь.

Чуть брезжится, а солдаты уже пообедали и стали собираться в путь. Началась возня, крики увеличивались особенно усиленно в обозе.

-- Эй, тамыр, запрягай даряу (сейчас), слышался голос солдата.

-- Н.... протянул в ответ сартовский голос, какой-то средний звук между буквами н и ы.

Солдат стал ругаться сразу на двух языках.

-- Сичас забрягай, даряу, заговорил сарт и повел какое-то длинное рассуждение на своем языке.

-- А ты скорей: мало-мало ясай, да сейчас даряу киляй, настаивал солдат.

-- Пожальста, капраль, слышался в другом углу упрашивающий голос арбакеша: эта сичас сандух салса -- арба яман будет, сандух салмаса -- арба яхши киряр......

-- Ну, ну, нечего разговаривать то! окрысился капрал: сундук якши булады, вон у тебя алаша якши.

-- Ефремов долголь тебе говорить то? пошел арбу укладывать......

Несколько солдат лазило по возам.

-- Ну тяни -- и... раздавалось тут же.

-- О, черт! тарт брита башка! Чего стоишь -- буркалы то выпучил? Обрушился кто-то на сарта и угостил его толчком.

-- Э-э-э! тоненький, голосом вскрикнул сарт.

-- Опоненко, что же чайник то? Поди сюда, звал денщика офицер крича из палатки.

-- Скорей ты, вон чайник велит нести, шепотом объяснял голос около тагана какой то голове, раздувавшей огонь. Сейчас ваше бродь, крикнул тот же голос.

В другом углу смешивались крики на счет потника, клеверу, и т. п. принадлежностей казачьего снаряжения.

-- Куды ты, поштрели те, приколат девал?

И давольна ета штранна аднако, тут я яво полажил.

-- Чаво будит ета? шкаживал я тебе, што мол важми ты оброть то...... Слышалось пришепетывающая и отрывистая речь уральцев, до того похоже говоривших между собой, что трудно было по голосам сказать, сколько их тут.

Становилось все светлее и светлее......

Пред выстраивающимися ротами стояли лицом к фронту унтера, опершись на ружья, и вели отрывочные разговоры в ожидание движения.

-- Это вы где говорите, Иван Константиныч, спрашивал кто-то из роты: в Сузаке что ли?

-- Нет в Ян-кургане. Мы думаем, что такое? Выскочили живо. А темно, ничего не видать. Перестали ужь бить тревогу-то. Постояли -- приказанье пришло, чтобы разойтись. Это, говорить, из ливарвера так зря палили. И чудно только: пулги то они наделали, подъезжают к цепе, а их не пущают. -- Мы, говорить офицера. -- Всеж, говорить, без дежурного невозможно. -- А в цепе-то Никонов долго был. Мы инда животы надорвали, рассказывал потом.

-- Он ужь зря не пропустит, шельма!

Несколько солдат, еще не управились и торопливо собирали свои пожитки,

-- Живо, живо пошел! покрикивал, пролетая, ротный дежурный, как-то ужь особенно щеголевато задравший кепи на затылок.

Денщики хлопочут об укладке и, не спрашиваясь своих заспавшихся господь, сняли уже половину палатки, оставив наружу офицеров, сидящих за чаем.

-- Ах, каналья! как-то весело заметил один, под влиянием вдруг обдавшей его свежести утра и света.

На речке, возле запоздавшей кухня, угрожающий ротный, разносил оторопевшего дежурного; кашевары и артельщик пороли горячку.

Арбы уже вытягивались на дорогу.

Только красным грибом палатка маркитанта неторопливо укладывала свои ящики на крытую арбу, в которую был запряжен прекрасный карабаир.

Генерал-марш покончил всю эту путаницу. Роты тронулись.

-- Песенники, вперед! Скомандовал ротный, чувствовавший себя в особенном ударе.

Запевало стал выводить:

"Молодец к красной девице
"Часто припадает......

"Часто-часто припадает
"На двор вызывает....

подхватил хор.

Д. Иванов.

Комментарии

1. Возчики.

2. Исковерканное слово марджа -- женщина.

3. Аргамак

4. При движении в 1868 года на Самарканд, некоторые части отряда, расставшись с обозом чем свет 1-го мая, увидели его лишь 3-го и таким образом два слишком, дня были без кухни.

5. Так называют солдаты Джизак.

Текст воспроизведен по изданию: Туркестанские походы. (Наброски степняка) // Военный сборник, No 3. 1873

OCR - Николаева Е. В. 2010