"Да, государь мой, я хочу написать книгу сказавъ мнѣ высокопарно молодой новоприѣзжій провинціалъ, съ которымъ прогуливался я около Московскаго Университета.-- Я указалъ ему на развалины сего храма наукъ -- и молчалъ.-- "Ничего!"' отвѣчалъ онъ равнодушно: "ето слѣды политическихъ бурь, но ихъ не бываетъ въ мирной области наукъ." -- Какъ, государь мой! развѣ не извѣстно вамъ, что ученый свѣтъ имѣетъ свои войны?-- "Войны?" -- Да, конечно. Не сражаются ли у насъ на полѣ словесности подъ различными знаменами? Есть у насъ старообрядцы въ языкѣ и въ народныхъ обычаяхъ; есть отступники отъ старины въ томъ и въ другомъ; есть, на конецъ, когда, можно ихъ такъ назвать въ етомъ отношеніи, деисты, которые, исповѣдуя вѣру въ древнему языку и къ праотеческимъ обычаямъ, суть однакожь въ обоихъ случаяхъ православные, а не еретики, и не атеисты... Но дѣло не о томъ. Какого рода книгу хотите вы написать?-- "Романъ." -- Не совѣтую.-- "Для чего?" -- Для того что все истощено въ семъ родѣ, наши предшественники, романисты, повѣствовали, о своихъ герояхъ все, что вы повѣствовать будете о вашихъ: тѣ рѣчи, которыя вложите въ уста вашихъ дѣйствующихъ лицѣ, были давно произнесены и напечатаны; вамъ укажутъ книгу, страницу, мѣсто. Не льзя вамъ придумать ничего новаго; самыя тѣни были вызываемы, и мертвецы подняты изъ гроба. Если воскресите одно лицо, то будьте увѣрены, что оно всѣмъ знакомо, и что его видѣли въ какомъ нибудь подземелья. Многіе посѣщали луну; открытыя и неоткрытыя земли давно извѣстны. Едва напишете книгу, и тысячи голосовъ повторитъ: но -- любезный нашъ авторъ! мы знаемъ это также хорошо какъ и ты. Въ самомъ дѣлѣ, найдите мнѣ подземелье, которое не уподоблялось бы Радклифину, и перещеголяло бы замокъ Удольфскій? Давно написаны портреты всѣхъ женщинъ и всѣхъ влюбленныхъ; страсти, ихъ дѣйствія, ихъ свирѣпости вычерпнуты до самаго дна; источникъ чувствительности высохъ.-- "Извините; остается еще для меня аеростатъ."-- Какъ! воздушный шаръ? Но развѣ новый и старый Хромоногой бѣсъ не путешествовали по воздуху? Повѣрьте, что вы трудитесь напрасно, и оставьте этотъ трудѣ. Я бьюсь даже объ закладъ, что вы не придумаете новаго титула для вашего творенія. На примѣръ положимъ, что вы хотите сочинить жизнь вашего предка. Но есть давно Жизнь моего отца, Жизнь моей прабабушки, даже Переписка моихъ прадѣдовъ, и проч. Гдѣ взять имя для отца, вашего героя? Извѣстно, что есть Дитя отца моего, Дитя лѣса, Дитя аббатства, и проч. Задумаете ли основать вашу завязку на таинственности? Но отъ хижины до палатъ все въ романахъ таинственное. Не льзя быть новымъ и въ описаніи мѣстѣ и предметовъ: башни на западѣ, востокѣ, сѣверѣ и проч. выстроены съ давняго времени; потаенныя лѣстницы, зубцы каменныхъ стѣнъ, все извѣстно. -- "Вы правы; но со всѣмъ тѣмъ горю желаніемъ произвести на свѣтъ и выдать въ публику сочиненіе?" -- Когда такъ, то сочиняйте, трактатъ о политикѣ. Теперь политика во всѣхъ устахъ и во всѣхъ журналахъ: вашу книгу тотчасъ раскупятъ до послѣдняго екземпляра.-- "Хорошо; но если въ моемъ сочиненіи найдутся предложенія и основанія не согласныя съ правилами Наполеонова Кодекса, и если случится быть въ плѣну у Галловъ, то великій герой, изъ Москвы бѣжавшій, велитъ размозжить мнѣ голову, какъ Ангіену и Пальму, для оправданія человѣколюбивыхъ своихъ намѣреній и благодатное правленія." -- Ну, такъ напишите трактатъ о морали.-- "Боже мой! то ли время? Всѣ досадуютъ, что сколько ни писали о морали, сколько ни проповѣдывали любовь къ человѣчеству, сколько, ни доказывали неприкосновенность собственности: однакожъ нравоученіе осталось только въ книгахъ, а рука грабительская похитила у насъ имущества, предала огню домы, села, вещи и проч. безъ суда и расправы моралистовъ. Но мнѣ пришла теперь мысль. Я могу написать театральную піесу?" -- Изъ худаго лучшее. Однакожь вообразите себѣ ту минуту, къ которую должно предстать съ низкимъ поклономъ, съ тетрадью въ рукѣ, на судъ театральной Дирекціи, которая можетъ принять и можетъ откинуть вашу піесу. Представьте себѣ другую ужаснѣйшую минуту, когда между страхомъ и надеждою вы услышите въ партерѣ и въ ложахъ непристойной хохотъ, а можетъ быть и свистъ, который доводилъ не рѣдко до отчаянія. Имѣетъ ли столько философическаго духа, чтобы отразить всѣ удары случая, равно перенесть упованіе торжества, и стыдъ паденія? Нѣтъ другой средины. Васъ ожидаютъ критика, зависть и проч. Прости спокойствіе, прости сладкой сонъ!--
Молчаніе, которое слѣдовало за симъ разговоромъ" было, какъ мнѣ казалось, обращеніемъ моего автора. Но я ошибся; всегда самолюбіе уклоняется отъ совѣтовъ разсудка! Мы гуляли еще нѣсколько часовъ" Я примѣтилъ, что во время нашего разговора сочинитель (ибо онѣ былъ уже, а не готовился быть сочинителемъ, какъ я воображалѣ себѣ) клалъ руку на сердце, и крѣпко прижималъ къ груди тайную рукопись. "Не угодно ли вамъ," сказалъ онъ "зайти со мною къ одному книгопродавцу, о которомъ говорили мнѣ приятели. Онъ хорошій человѣкъ, и умѣетъ цѣнить достоинство. Его знакомство приятно." -- Мы идемъ къ нему. Дорогою авторѣ колебался, казалось, и подносилъ руку къ тайному манускрипту, какъ будто имѣя намѣреніе изорвать его; но безъ сомнѣнія любовь отеческая побѣдила страхъ и безпокойство самолюбія. Всѣ авторы и всѣ отцы походятъ на Болдырева, говорящаго Сбитеньщику:
Какіе маленьки цыплятки!
А всѣ они мои робятки!
Въ нихъ нѣту ничего чужова!
Всѣ маленькіе Волдырьки
Большаго Болдырева!
На конецъ мой авторъ вынулъ изъ потаеннаго убѣжища тетрадку съ золотымъ обрѣзомъ, съ розовыми и голубыми ленточками, въ палевой оберткѣ, и я увидѣлъ, какъ возлелѣяно любимое дитя его.
Мы пришли въ дому книгопродавца. О книгопродавцахъ можно написать цѣлую книгу. Нѣкоторыхъ сравниваютъ съ поддѣльщиками монетъ, и они подлежатъ суду ученому, подобно какъ ихъ собратія гражданскому. Одни пускаютъ въ обращеніе подложные деньги вмѣсто истинныхъ, а другіе выдаютъ дурныя сочиненія за хорошія: одно и тоже. Насъ впустили къ маленькому человѣчку, который сидѣлъ за столикомъ, и передѣ которымъ лежали аршинъ и вѣсы. Онъ принялъ изъ рукъ автора манускриптъ его, вымѣрилъ длину и ширину, взвѣсилъ тетрадку, и потомъ -- имѣя тотъ даръ слова, съ которымъ рѣзко говорятъ многіе люди въ обществѣ, и самомъ хорошемъ -- обратился къ сочинителю съ предисловіемъ, и слѣдующимъ заключеніемъ.
"Титулъ вашего романа мнѣ полюбился, и конечно полюбится публикѣ. Мы можемъ тотчасъ сладить, если вамъ угодно объявить ваши условія и если цѣна будетъ не слишкомъ дорога для меня." -- О! я новъ въ этомъ дѣлѣ, отвѣчалъ авторъ. Что вы дадите мнѣ за манускриптъ?-- "Вамъ должно назначить цѣну." -- Но какъ автору цѣнить самому свои произведенія?...
При семъ словѣ книгопродавецъ поднесъ къ сочинителеву носу прекрасную сткляночку, коея ароматъ, сильно дѣйствуетъ на душу; и сказалъ: "приятно для васъ видѣть свой трудѣ въ печати." Потомъ онъ распространился объ удовольствіи выставить имя свое въ печатной книгѣ; сказалъ нѣсколько словѣ объ авторской славѣ, объ авторской учености и проч.; легонько поднялъ моего провинціала на воздухѣ; и мало по малу изъ темной безвѣстности переносилъ въ лучезарную выспренность; гдѣ цвѣтутъ лавры неувядаемые, гдѣ курится ѳиміамъ облакомъ прозрачнымъ и благовоннымъ, гдѣ соплетаются вѣнки миртовые рукою Музѣ и Граціи... Вы угадываете, что мой авторъ, упоенный дымомъ; готовъ былъ самъ заплатить книгопродавцу за честь быть напечатаннымъ. Бѣдный стоялъ молча и неподвижно. Не помню, сколько книгопродавецъ предложилъ ему; но знаю, что ему достало только заплатить за бумагу рукописи и за ленточки розовыя и голубыя...--