Иванов Сергей Андреевич - Людмила Александровна Волкенштейн

Галлерея Шлиссельбургскихъ узниковъ

Подъ редакціею: Н. Ѳ. Анненскаго, В. Я. Богучарскаго, В. И. Семевскаго и П. Ф. Якубовича

Часть I. Съ 29 портретами.

Весь чистый доходъ предназначается въ пользу бывшихъ шлиссельбургскихъ узниковъ.

С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича, Вac. остр., 5 лин., 28. 1907.

Людмила Александровна Волкенштейнъ.
(1858--1906).

"У счастливаго недруги мрутъ,
У несчастнаго другъ умираетъ."
Некрасовъ.

10 января 1906 г. во Владивостокѣ среди первыхъ жертвъ, обагрившихъ на Дальнемъ Востокѣ своею кровью нарождающуюся народную свободу, оказалась и Людмила Александровна Волкенштейнъ, сраженная наповалъ пулями нашихъ усмирителей. Ей не выпало на долю увидать воочію ту желанную свободу, дѣлу которой она отдала 30 лучшихъ лѣтъ своей жизни; но зато судьба избавила ее, кроткую и мягкую, полную любви и состраданія ко всему страждущему и угнетенному, отъ ужаснаго зрѣлища тѣхъ кровавыхъ событій недавняго прошлаго и настоящаго, въ обстановкѣ которыхъ еще до сихъ поръ идетъ упорная борьба за народную свободу. Поразившая ее солдатская нуля прервала ея жизнь въ тотъ моментъ общаго подъема духа и свѣтлыхъ надеждъ, когда и для нея послѣ долгихъ лѣтъ тяжелыхъ испытаній и страданіи въ Шлиссельбургѣ и на Сахалинѣ, улыбнулась, наконецъ, возможность возвратиться изъ своего изгнанія въ Россію, въ кругъ друзей и товарищей, и увидѣть снова родину, такъ горячо любимую ею.

Людмила Александровна Волкенштейнъ, урожденная Александрова, родилась въ Кіевской губ. 18 сент. 1858 г. Отецъ Л. А. занималъ мѣсто казеннаго лѣсничаго, благодаря чему она и провела свое дѣтство среди деревенскаго простора, въ тишинѣ и уединеніи лѣса. Величавое молчаніе лѣсныхъ великановъ, мягкія краски окружающей южной природы и картины ея неумолкаемой жизни какъ бы наложили свой отпечатокъ на душевный складъ дѣвочки-ребенка, придавъ ея характеру ту же мягкость, даже нѣкоторую мечтательность, и заложили въ ней очень рано ту инстинктивную любовь ко всему живущему, изъ которой позднѣе развилась уже сознательная любовь къ людямъ, ко всему человѣчеству и въ особенности къ угнетенной, обездоленной его части. По словамъ Л. А., уже много лѣтъ спустя, въ жестокіе шлиссельбургскіе годы, даже жалкая природа и скудная зелень шлиссельбургскихъ клѣтокъ-огородовъ успокаивали и умиротворяли ее въ острыя минуты душевныхъ тревогъ и страданій...

10--11-ти лѣтъ Л. А. поступила въ одну изъ кіевскихъ гимназій. Въ то же время, или немного ранѣе, ея отецъ оставилъ службу и переселился со всею семьею въ Кіевъ.

У Я А. было еще два брата и три сестры. Отношенія ея къ родителямъ были неодинаковы. Отца своего, человѣка грубаго и во всѣхъ отношеніяхъ несимпатичнаго, который и въ семьѣ установилъ дурныя отношенія, она не любила и не уважала, сохранивъ о немъ навсегда тяжелое воспоминаніе. Однажды, когда она была уже взрослой гимназисткой, отецъ поднялъ на нее руку, и тогда ея мать, страстно любившая дочь, устроила ее на отдѣльной квартирѣ, совершенно независимо отъ семьи. Но зато свою мать она горячо любила и уважала, какъ человѣка добраго, гуманнаго и твердаго, приписывая всегда ея воспитательному вліянію и наслѣдственности съ ея стороны всѣ свои хорошія черты и свойства.

В. Н. Фигнеръ разсказываетъ въ своей статьѣ, посвященной памяти Л. А., какъ послѣдняя еще дѣвочкой на гимназической скамьѣ выступача въ роли защитницы обиженныхъ. Разъ одинъ учитель позволилъ себѣ посмѣяться надъ уродствомъ другой ученицы -- горбатой дѣвочки.-- "Вы не смѣете унижать и насмѣхаться! Вы не смѣете поступать такъ!" -- закричала на весь классъ Л. А., сконфузя до-нельзя учителя и пріобрѣтя этимъ заступничествомъ горячую любовь и преданность обиженной подруги.

Обладая хорошими способностями Л. А., относилась довольно небрежно къ своимъ гимназическимъ занятіямъ, которыя не удовлетворяли ее. Не желая подвергаться переэкзаменовкѣ, она оставила гимназію до окончанія курса безъ диплома. Постороннимъ чтеніемъ занималась она уже давно и была уже достаточно ознакомлена съ соціалистическими ученіями.

Познакомившись со студентомъ-медикомъ (или уже окончившимъ курсъ?) кіевскаго университета Александромъ Александровичемъ Волкенштейномъ, Л. А. скоро вышла за него замужъ. Ея мужъ занялъ мѣсто земскаго врача въ Черниговской гѵб., и они .вдвоемъ отправились туда для служенія народу. Л. А., нѣсколько знакомая съ медициной (она раньше слушала курсъ сестеръ милосердія, а помимо этого, кажется, еще и акушерскіе курсы), нашла и себѣ занятіе, работая подъ руководствомъ мужа въ качествѣ акушерки и сидѣлки-фельдшерицы. Черезъ много-много лѣтъ судьба снова соединила ихъ на такой же работѣ.

Александръ Александровичъ Волкенштейнъ принадлежалъ къ петербургскому кружку чайковцевъ, но постепенно, не порывая рѣзко, отдалился отъ революціоннаго дѣла. Тѣмъ не менѣе, онъ былъ арестованъ и привлеченъ по процессу 193-хъ. Имѣя уже малютку-сына, родившагося во время заключенія отца, Л. А. ѣздила въ Петербургъ для свиданій съ мужемъ, проживала тамъ все время суда и, такимъ образомъ, довольно рано, хотя и не на личномъ опытѣ, познакомилась съ тюрьмою и ея обстановкой. Оправданный по суду, А. А. Волкенштейнъ возвратился съ женою въ Кіевъ, гдѣ у нея завязались революціонныя знакомства, а вмѣстѣ съ тѣмъ вырабатывалось и настроеніе, подъ вліяніемъ котораго совершился переломъ въ ея жизни.

Наступила уже вторая половина 70-хъ гг. Это было время, когда правительство, относясь крайне подозрительно и враждебно ко всякой даже чисто культурной дѣятельности въ народѣ, ставило ей всевозможныя препоны. Отнимая возможность самой мирной работы, оно въ то же время продолжало и усиливало репрессіи во всѣхъ сферахъ общественной жизни, доводя ихъ но отношенію къ политическимъ заключеннымъ даже до жестокости. Въ атмосферѣ воцарившагося произвола и насилія всякое чуткое сердце, даже любящее и кроткое, загоралось негодованіемъ и научалось совмѣщать любовь къ людямъ съ ненавистью къ ихъ поработителямъ и угнетателямъ.

"Что-жъ молчитъ въ васъ, братья, злоба,

Что жъ любовь молчитъ?

Иль въ любви однѣ лишь слезы

Какъ у васъ для кровныхъ бѣдъ?

Или силы для угрозы

Въ вашей злобѣ нѣтъ?"

Эти слова погибшаго въ каторгѣ поэта и для Л. А., какъ и для многихъ другихъ, звучали страстнымъ призывомъ къ дѣятельной любви-борьбѣ, той любви, во имя которой нужно идти на всякія жертвы и гибель. Голосъ сердца звалъ Л. А. на революціонную борьбу, которая, какъ разъ въ это время (въ 1878 году), разгоралась на югѣ.

Но рѣшеніе осложнялось личными условіями: приходилось неизбѣжно сдѣлать трудный выборъ между революціонной дѣятельностью и семьей, между гражданскимъ долгомъ и личнымъ чувствомъ къ мужу и сыну. Совмѣстить то и другое было невозможно, и Л. А. пришлось пережить сложную внутреннюю драму, мимо которой даже хорошіе люди проходятъ часто безъ вниманія и произносятъ легкомысленный приговоръ, объясняя недостаткомъ материнскихъ чувствъ и семейныхъ привязанностей ту жертву, принося которую сердце матери обливается кровью и исходитъ болью. Чувство высшаго порядка, чувство гражданскаго долга перевѣсило у Л. А. всѣ другія чувства... Въ концѣ 1878 г. она приняла предложеніе Валеріана Осинскаго и поселилась въ Харьковѣ вмѣстѣ съ Зубковскимъ въ качествѣ хозяйки конспиративной квартиры, въ которой происходили совѣщанія и подготовлялось покушеніе на харьковскаго губернатора князя Крапоткина, проявившаго особое рвеніе при избіеніи въ 1878 г. харьковскихъ студентовь и крайнюю жестокость но отношенію къ политическимъ каторжанамъ, заключеннымъ въ Зміевской и Бѣлгородской централкахъ, находившихся въ его вѣдѣніи. Послѣ совершенія Гольденбергомъ 9 февраля 1879 г. этого террористическаго акта Л. А., самолично устроивъ благополучный отъѣздъ его изъ Харькова, возвратилась въ Кіевъ. Позднѣйшій арестъ Гольденберга и его показанія, въ которыхъ, въ числѣ многихъ другихъ, онъ оговорилъ и ее, принудили Л. А. уѣхать за границу. Для того, чтобы тотчасъ перейти въ положеніе "нелегальнаго" революціонера, у нея не было еще достаточнаго опыта и навыка. Своего маленькаго сына она оставила пока на попеченіи его бабушки -- своей матери.

Л. А. не имѣла въ виду долго оставаться за границей, но судьба и обстоятельства часто смѣются надъ такими намѣреніями. Выѣхать изъ Россіи, эмигрировать -- гораздо легче, чѣмъ вернуться обратно въ видѣ нелегальнаго.

Проведя менѣе года въ Швейцаріи и на югѣ Франціи, Л. А. переѣхала въ Румынію (въ Добруджу), гдѣ и прожила довольно долго (кажется, около года) въ обществѣ нѣсколькихъ русскихъ эмигрантовъ. Малосодержательная эмигрантская жизнь не могла, конечно удовлетворить ее, и, въ поискахъ хоть какого-нибудь дѣла, она перебралась въ Болгарію, занявъ мѣсто смотрительницы больницы, завѣдующимъ которой былъ русскій врачъ Ю--ъ, близкій другъ мужа Людмилы Александровны.

Около двухъ лѣтъ провела Л. А. въ Болгаріи, посвящая себя, кромѣ исполненія прямыхъ своихъ обязанностей, еще уходу за больными. Но такимъ дѣломъ ей было трудно наполнить свою жизнь.

Не для этого покинула она родину, порвала всѣ свои личныя связи и привязанности. И сознаніе, и властный голосъ сердца тянули на другую дорогу, звали ее идти въ "станъ погибающихъ", и она вторично ушла въ этотъ станъ, который и сдѣлался для нея съ тѣхъ поръ родиной, семьей, во имя которыхъ никакая жертва, никакое страданіе не казались ей трудными и невозможными.

Лѣтомъ 1883 г. Л. А. окончательно рѣшилась вернуться въ Россію, съ готовностью на всякій подвигъ. Далеко не каждая въ ея положеніи рѣшилась бы ѣхать въ Россію. За четыре почти года заграничной жизни она потеряла всѣхъ своихъ старыхъ знакомыхъ изъ революціоннаго міра и всякія связи съ Россіей, которая переживала тогда очень смутное время -- самый разгаръ неразгаданной еще "дегаевщины". Всѣ эти неблагопріятныя условія не остановили Л. А., и осенью 1883 г. она уже пріѣхала въ Петербургъ съ паспортомъ болгарской подданной, достаточно владѣя болгарскимъ языкомъ, чтобы играть свою роль. Л. А. намѣревалась, прежде всего, поступить на высшіе женскіе курсы, чтобы вполнѣ легализироваться и найти первую точку опоры для своей работы. Прожила она, однако, на свободѣ очень недолго и осенью же 1883 г. была арестована, почему именно -- осталось неизвѣстнымъ: по всей вѣроятности, это тоже дѣло рукъ Дегаева, который зналъ о ея пріѣздѣ.

На допросѣ Л. А. заявила о своемъ полномъ сочувствіи дѣятельности Народной Воли, включая и террористическую часть ея, подтвердила свое участіе въ дѣлѣ Крапоткина, а пріѣздъ свой объяснила намѣреніемъ принять личное участіе въ дальнѣйшей дѣятельности партіи. Судилась Л. А. черезъ годъ по процессу Вѣры Фигнеръ, отказалась по принципу отъ защитника, отказалась принимать участіе въ судѣ, чѣмъ, конечно, вызвала противъ себя спеціальную злобу властей. Л. А. была приговорена къ смертной казни, которая при конфирмаціи приговора была ей замѣнена 15-ти-лѣтними каторжными работами съ заключеніемъ въ Шлиссельбургѣ. Жестокость приговора въ значительной степени обусловливалась независимымъ и гордымъ поведеніемъ Л. А. на допросахъ и на судѣ. Съ трогательною простотою описывала она впослѣдствіи, съ какимъ умиленіемъ надѣвала она на себя арестантское рубище, -- рубище въ полномъ смыслѣ этого слова, -- въ которое тотчасъ послѣ суда нарядили ее и В. Н. Фигнеръ. Съ гордостью протянула она руки, чтобы на нихъ надѣли цѣпи, въ которыхъ везли ихъ обѣихъ изъ Петропавловской крѣпости въ Шлиссельбургъ, и демонстративно побрякивала ими все время дороги.

Шлиссельбургская тюрьма въ качествѣ политической централки (идея которой принадлежала министру внутр. дѣлъ гр. Толстому) открыла свою дѣятельность осенью 1884 г., и въ числѣ первыхъ лицъ, привезенныхъ туда, находилась Л. А. Ей пришлось, такимъ образомъ, пережить весь первый наиболѣе тяжкій періодъ жизни этой исторической тюрьмы, гдѣ она провела въ заключеніи 12 лѣтъ своей жизни. Если положеніе замурованныхъ тамъ людей было вообще ужасно, то въ особенности ужасно было оно для двухъ женщинъ, отданныхъ властною рукою подъ постоянный бдительный надзоръ озвѣрѣныхъ и жестокихъ мужчинъ-жандармовъ. Имъ обѣимъ приходилось отвоевывать себѣ шагъ за шагомъ самыя элементарныя условія жизни. Русское правительство, подводя всѣхъ попавшихъ въ Шлиссельбургъ подъ единый жестокій режимъ, усугубляло жестокость его для двухъ женщинъ, изолируя ихъ отъ остальныхъ товарищей, обрекая ихъ такимъ образомъ на полное одиночество даже и тогда, когда съ теченіемъ времени для мужского контингента заключенныхъ обстановка жизни нѣсколько смягчилась (явилась возможность личнаго общенія, благодаря прогулкѣ вдвоемъ, совмѣстнымъ работамъ и т. п.). Если подобная изоляція женщинъ впослѣдствіи и не осуществлялась вполнѣ на практикѣ, благодаря дружному натиску заключенныхъ, то произошло это, во всякомъ случаѣ, не отъ недостатка старанія и рвенія какъ высшей власти, такъ и исполнителей ея велѣній.

На второмъ году своего заключенія Л. А. вынесла тяжелую болѣзнь -- сильный плевритъ, грозившій перейти въ воспаленіе легкихъ, и только сильный организмъ помогъ ей справиться съ этою болѣзнью. Призракъ смерти постоянно виталъ тогда подъ шлиссельбургскими сводами, унося чуть не ежемѣсячно то одну, то другую жертву. Агонія умиравшихъ происходила у всѣхъ на глазахъ, несмотря на крѣпко запертыя двери одиночекъ. Стоны умирающихъ доносились до слуха сосѣдей-товарищей, безсильныхъ оказать какую-либо помощь. Для Л. А., съ ея горячимъ, отзывчивымъ сердцемъ, съ ея нѣжною душою, окружающая страшная дѣйствительность превращалась въ сплошной ужасъ, въ сплошную трагедію. И зато съ какою беззавѣтною любовью взялась она за свою какъ бы провиденціальную миссію -- утѣшенія страждущихъ и больныхъ, когда измѣнившіяся къ лучшему условія тюремной жизни открыли ей хоть нѣкоторую возможность приходить на помощь къ тѣмъ, кто нуждался въ ней, возможность. впрочемъ, очень ограниченную, потому что и при измѣнившемся режимѣ положеніе женщинъ продолжало оставаться въ значительной степени изолированнымъ. Всѣ больные тѣломъ или духомъ какъ-то инстинктивно тѣснились къ Л. А., всегда находя у нея сочувствіе, теплую дружескую ласку, утѣшеніе, какъ бы согрѣваясь и освѣщаясь лучами ея всеобъемлющей любви. Самому мнѣ, автору этихъ строкъ, приговоренному тюремнымъ врачемъ къ смерти и, дѣйствительно, медленно умиравшему въ теченіе 1 1/2 -- 2 лѣтъ, на своемъ собственномъ опытѣ пришлось испытать, чѣмъ являлась Л. А. для всякаго больного.

Есть всему предѣлъ, есть предѣлъ и силамъ человѣка. Уставала порою и Л. А., уставала и душою, и тѣломъ и тогда объявляла друзьямъ, что ей нужно самой отдохнуть, побыть въ полномъ уединеніи, и просила не нарушать ея одиночества. Но обыкновенно проходила какая-нибудь недѣля -- и Л. А. снова появлялась въ кругу товарищей, дѣлая это нерѣдко черезъ силу, потому что понимала, какъ вліяло на окружающихъ ея отсутствіе.

Очень часто, особенно въ первые годы, тюремная шлиссельбургская жизнь принимала бурный характеръ. Происходили столкновенія, протесты, единичныя и коллективныя, со всѣми ихъ неизбѣжными, при царившемъ тогда режимѣ, послѣдствіями. И Л. А. всегда была въ первыхъ рядахъ товарищей... Шесть или семь мѣсяцевъ провела она, между прочимъ, въ "сараѣ" (старой тюрьмѣ), не желая отставать отъ товарищей, переведенныхъ туда, какъ въ карцеръ, -- не желая оставлять ихъ однихъ, безъ поддержки въ этомъ мрачномъ и уединенномъ склепѣ.

Врагъ всякихъ компромиссовъ, въ томъ числѣ и тюрюмныхъ, Л. А. держала себя ригористкой по отношенію къ тюремной администраціи. Точно такъ же держала она себя и по отношенію къ наѣзжавшимъ въ Шлиссельбургъ высшимъ сановникамъ, отказавшись, напр., выслушать отъ товарища министра вн. дѣлъ Шебеко извѣстія о матери (это были первыя извѣстія, которыя она могла получить) только потому, что въ предыдущій свой пріѣздъ генералъ этотъ обошелся крайне грубо съ нѣкоторыми товарищами. Пережить долгіе годы шлиссельбургскаго заточенія и сохранить послѣ нихъ образъ и подобіе человѣка можно было только при условіи постояннаго труда, работъ, придававшихъ хотя бы иллюзію смысла этой жизни. Л. А. всегда была занята, всегда была за дѣломъ. Не говоря уже о чтеніи, которому отдавали значительную часть времени всѣ заключенные (съ той поры, какъ въ Шлиссельбургѣ появились книги), съ открытіемъ мастерскихъ Л. А. постоянно работала въ нихъ, -- въ столярной, токарной, переплетной, -- обшивала товарищей, вязала имъ фуфайки, шали, туфли и т. д. Еще за нѣсколько лѣтъ до окончанія срока каторги, когда и передъ ней открывалась перспектива быть увезенной изъ Шлиссельбурга, она занялась подготовкой себя къ фельдшерской дѣятельности, съ цѣлью служить окружающимъ людямъ и въ томъ глухомъ углу Сибири, въ который судьба должна была занести ее.

Подъ руководствомъ одного изъ товарищей -- Лукашевича, знатока въ естествознаніи, она проходила анатомію, физіологію, гистологію, работала надъ микроскопическими препаратами, обнаруживъ при этихъ занятіяхъ рѣдкую усидчивость и упорство въ достиженіи поставленной цѣли.

Въ концѣ 1896 г. совершенно неожиданно было объявлено примѣненіе коронаціоннаго манифеста, приблизительно, къ половинѣ заключеннымъ, въ томъ числѣ и къ Л. А., и такимъ образомъ за три года до окончанія срока передъ нею открылись двери тюрьмы. Со слезами истиннаго горя сообщила она товарищамъ вѣсть о своемъ освобожденіи. "Какъ же я уѣду одна, -- говорила она, рыдая, -- какъ же я оставлю васъ здѣсь безъ надежды на освобожденіе?" И на этотъ разъ уже намъ, остающимся, приходилось утѣшать и успокаивать ее. Не на радость, впрочемъ, приходилось Л. А--ѣ покидать Шлиссельбургъ. Новое правительство, вѣрное себѣ и своимъ исконнымъ традиціямъ, измѣнило для нея только обстановку тюрьмы, назначимъ мѣстомъ поселенія страшный Сахалинъ.

Въ концѣ ноября 1906 г. Л. А., послѣ 12-лѣтняго заточенія, оставила Шлиссельбургъ въ обществѣ еще четырехъ товарищей. Въ Петербургѣ, въ первый разъ послѣ 18-лѣтней разлуки, увидала она сына, уже юношу-студента вмѣсто того малютки, которымъ когда-то она оставила его. Мужъ Людмилы Александровны при первомъ же извѣстіи о предстоящемъ ей переселеніи на Сахалинъ ликвидировалъ свои личныя и служебныя дѣла и отправился слѣдомъ за нею дѣлить вмѣстѣ горе и лишенія ссыльной жизни ужаснаго острова.

На Сахалинъ Л. А. была отправлена моремъ. Морской 55-дневный путь дался ей нелегко. Больная, истомленная долгимъ переѣздомъ, она все же занималась въ пароходномъ лазаретѣ уходомъ за больными и умирающими пересыльными, слѣдовавшими, какъ и она, на Сахалинъ. По прибытіи туда, мѣстомъ жительства ей былъ назначенъ постъ Корсаковъ, гдѣ ея мужъ получилъ мѣсто врача, завѣдующаго больницей округа, а сама Л. А. устроилась въ качествѣ фельдшерицы при этой же больницѣ.

Тяжелая, жестокая картина сахалинскихъ нравовъ и порядковъ сразу обступила ее на новомъ мѣстѣ. Изъ одной юдоли она попала въ другую, еще горшую въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ. Вдвоемъ съ мужемъ начала Л. А. борьбу противъ окружавшихъ ее ужасовъ и жестокостей. Что приходилось испытывать при этой борьбѣ ей, юридически безправной и формально подчиненной той же озвѣрѣлой сахалинской администраціи -- можетъ представить себѣ каждый. "Уже второй годъ живу здѣсь, фельдшерствую, -- писала она тоже освобожденному изъ Шлиссельбурга товарищу, Панкратову.-- Больныхъ много, но больные страдаютъ не столько отъ болѣзней, сколько отъ жестокостей администраціи. Здѣсь каждый сторожъ, надзиратель -- и царь, и богъ по своей власти, и дикій звѣрь по своей безсердечности и неумолимости. Малѣйшій проступокъ уголовныхъ арестантовъ наказывается розгами, а знаешь, что значитъ здѣсь "проступокъ"?.. Понравится жена уголовнаго какому-нибудь "сторожу" -- вотъ и проступокъ. Не проходитъ у меня дня безъ исторіи. Ведемъ съ А. А. (мужъ Л. А.) отчаянную борьбу съ начальствомъ. Стараемся уговаривать, доказывать. Какъ бываешь счастлива, когда удается освободить когонибудь отъ тѣлеснаго наказанія!..

"...Страшно устаю, задыхаюсь въ этой ненормальной атмосферѣ. Хотѣлось бы отдохнуть. Скоро, можетъ быть, переведутъ въ Александровскій постъ".

Переводъ этотъ, дѣйствительно, скоро состоялся, но не принесъ Л. А--ѣ желаннаго отдыха и успокоенія. Здѣсь ее окружили тѣ же самыя сцены дикихъ варварскихъ расправъ, розогъ, плетей, началась та же самая борьба на защиту жертвъ озвѣрѣлыхъ тюремщиковъ.

Послѣ пятилѣтняго пребыванія на Сахалинѣ Л. А. получила, наконецъ, право переѣхать на материкъ. И давно было уже пора. Изстрадавшаяся, измученная, она жаждала отдыха, настоятельно нуждалась въ немъ. "Наконецъ-то, я переѣзжаю съ Сахалина во Владивостокъ, -- писала она тому же Панкратову.-- Какъ я рада, что освобожусь отъ здѣшнихъ ужасныхъ, раздирающихъ душу картинъ. Не буду видѣть изсѣченныхъ до мяса спинъ, почернѣвшихъ отъ боли лицъ. Это что-то нечеловѣческое. Поздравь меня, Василій!.. Я измучилась, пора отдохнуть, силъ нѣтъ продолжать такую жизнь!"

Непривѣтливо встрѣтила Л. А. и на материкѣ высшая администрація. Амурскій генералъ-губернаторъ Гродековъ не считалъ возможнымъ, въ "видахъ государственной безопасности", разрѣшить измученной, истерзанной женщинѣ поселиться во Владивостокѣ и собирался водворить ее въ глухомъ медвѣжьемъ углу Уссурійскаго края. Только случай выручилъ ее и спасъ отъ этой участи. Во Владивостокѣ разразилась сильная холера, для борьбы съ которой не оказалось медицинскаго персонала, а на вызовъ городского управленія желающихъ не являлось. Тогда Алекс. Алекс. Волкенштейнъ предложилъ городу свои услуги, поставивъ, однако, непремѣннымъ условіемъ, чтобы и жена осталась во Владивостокѣ. Городское управленіе ухватилось за это предложеніе: полетѣла въ Хабаровскъ телеграмма, и, въ концѣ концовъ, генералъ-губернаторъ положилъ гнѣвъ на милость. Л. А--ѣ было разрѣшено поселиться во Владивостокѣ. Это было осенью 1902 г.

Здѣсь Л. А. немного отдохнула отъ ужасныхъ картинъ и кошмаровъ своего многолѣтняго прошлаго. Безъ работы, безъ живого дѣла жизнь ея, разумѣется, не могла наладиться. У ея мужа, прекраснаго врача, оказалась скоро громадная практика, и помимо ея онъ открылъ амбулаторію, гдѣ всегда оказывалось достаточно работы и для Л. А., занимавшейся кромѣ этого самостоятельно бактеріологическимь анализомъ. Имена супруговъ Волкенштейнъ сдѣлались скоро очень популярными въ городѣ, въ особенности среди бѣднѣйшей части городского населенія, для котораго всегда была открыта безплатная медицинская помощь. Это была только одна сторона дѣятельности Л. А., постоянная будничная работа -- всегдашній спутникъ ея многострадальной жизни. Еще будучи на Сахалинѣ, она ознакомилась въ Корсаковскомъ округѣ, при посредствѣ японскаго коммерческаго агента Инакова, съ положеніемъ японскихъ рабочихъ на сахалинскихъ рабочихъ промыслахъ и напечатала въ 1902 г. въ "Русскомъ Богатствѣ" интересную статью объ этомъ вопросѣ. Эта работа была переведена на японскій языкъ и произвела сильное впечатлѣніе въ прогрессивныхъ сферахъ японскаго общества, а самъ Инаковъ вспоминалъ съ восторгомъ о своемъ знакомствѣ съ Л. А. Нѣсколькими годами раньше появились за границей воспоминанія Л. А. о Шлиссельбургѣ, знакомыя теперь и широкой русской публикѣ. Это былъ первый голосъ, поднявшій завѣсу съ того, что творилось въ Шлиссельбургскомъ застѣнкѣ.

Живя во Владивостокѣ, Л. А. избѣгала большого общества, уклонялась отъ тѣхъ знаковъ вниманія и овацій, которыми встрѣчали ее лучшіе прогрессивные элементы. Замѣчательная скромность была отличительною чертою ея характера. Безъискусственная простота и ровность обращенія гармонично дополняли собою эту скромность, за которой чувствовалась, однако, та нравственная сила, для которой не нужны украшенія и эффекты. Несмотря на уединенную жизнь, Л. А. охотно принимала у себя кружокъ друзей и хорошихъ знакомыхъ. Учащаяся молодежь всегда встрѣчала въ ея домѣ радушіе и ласку. Она часто бывала молчалива и задумчива. Страшныя картины прошлаго еще властно царили надъ ея душою... Но когда разговоръ касался ея завѣтныхъ думъ, тѣхъ вопросовъ русской жизни, разрѣшеніе которыхъ составляло цѣль и являлось смысломъ ея жизни, она воодушевлялась, начинала говорить горячо и краснорѣчиво. Разгорѣвшись, какъ бы помолодѣвъ, она производила въ такія минуты неотразимое впечатлѣніе на своихъ собесѣдниковъ.

Близкіе ея знакомые замѣчали, что по временамъ какое-то мрачное облако заволакивало ея милое, красивое лицо. Эти признаки печали совпадали обыкновенно съ моментомъ прихода во Владивостокъ пароходовъ добровольного флота съ арестантами, среди которыхъ оказывались нерѣдко ея новые молодые товарищи по дѣлу, отправляемые на Сахалинъ. И тогда ее видали отправляющеюся на прибывшій пароходъ въ сопровожденіи китайца-носильщика, нагруженнаго всякой провизіей. Иногда Л. А. исчезала вдругъ съ горизонта Владивостока. Ея отсутствіе длилось недѣлю, двѣ, три, и затѣмъ снова появлялась она, еще болѣе печальная и задумчивая. Стороною узнавали потомъ, что она ѣздила на Сахалинъ, гдѣ томились еще ея друзья, товарищи, для которыхъ посѣщенія ея являлись радостью и утѣшеніемъ. Крѣпкая связь соединяла ее съ этимъ страшнымъ островомъ. Это была связь всего прошлаго, общихъ страданій, борьбы за лучшее будущее и глубокой вѣры, что оно наступитъ когда-нибудь.

Русско-японская война дала новый толчекъ ея дѣятельности. Не сочувствуя ей, возмущаясь тою кровавой авантюрой, въ которую правительство легкомысленно и преступно вовлекло Россію, къ неповиннымъ жертвамъ ея она относилась съ присущимъ ей всегда чувствомъ состраданія и любви. Много поработала Л. А. при организаціи курсовъ для сестеръ милосердія въ помѣщеніи музея общества изученія Амурскаго края, писала и читала лекцій, помогала слушательницамъ и, вообще, работала безъ устали въ этомъ дѣлѣ, съ свойственною ей стойкостью и энергіей. У нея была способность доводить начатое до конца, не останавливаясь на полдорогѣ.

Началось освободительное движеніе, охватившее уже не отдѣльныя, изолированныя группы, а всю Россію. Эта яркая заря грядущей свободы и надежды на близкую побѣду освѣтила послѣдніе дни жизни Л. А. Для нея наступили дни радости, подъема духа и горячей работы. Передъ ней открывались запертыя до тѣхъ поръ двери на родину, не порабощенную и безгласную, а воспрянувшую и возставшую за дѣло своего освобожденія.

10 янв. 1906 г. въ депутацію отъ митинга, шедшую во главѣ съ военнымъ губернаторомъ ген. Флугомъ къ коменданту хлопотать отъ имени нижнихъ чиновъ за д-ра Ланковскаго, былъ сдѣланъ предательскій залпъ изъ-за угла, положившій на мѣстѣ 40 чел. Въ числѣ убитыхъ оказалась и Л. А., пораженная наповалъ нѣсколькими пулями...

Перестало биться великое, благородное сердце, навѣки почила та, для которой вся жизнь была непрерывнымъ подвигомъ любви, гражданскаго долга и самоотверженія.

Похороны Л. А. состоялись 13 января.

Отдаленная могила ея, навѣрно, не будетъ забыта, и освободившійся народъ сумѣетъ почтить память одной изъ лучшихъ женщинъ своей родины.

Сергѣй Ивановъ.