Это было въ салонѣ гостинницы, за дессертомъ, послѣ подписного обѣда, устроеннаго членами правленія большого страхового общества. Какъ это принято въ подобныхъ случаяхъ, обѣдающіе, по большей части люди пожилые, мѣшали свою философію разсчетливыхъ дѣльцовъ съ напускной веселостью и шутками, когда-то слышанными и не совсѣмъ еще забытыми. Столъ окружали безукоризненные сюртуки, всѣ съ орденами въ петличкахъ, лысыя или сѣдыя головы.
Констатированіе факта, что дѣла общества процвѣтаютъ, а также и вино веселили, развязывали языки; въ воздухѣ носился смѣшанный ароматъ дорогихъ грушъ, апельсиновъ и моха въ корзинкахъ. Пахло также ванилью, ликерами и ромомъ отъ пирожныхъ. Говорили о золотѣ, которое потокомъ переливалось изъ кармановъ публики въ кассу страхового общества, благодѣтельно возвращаясь къ внезапно обѣднѣвшимъ, съ методичностью и аккуратностью безукоризненнаго регулятора, -- говорили ярко, сильно, поэтически. Больше всѣхъ лиризма вкладывалъ высокій старикъ, сидѣвшій на концѣ стола, самъ литераторъ и любитель книгъ -- онъ-то и создалъ и теорію, и образъ. Въ этомъ коловращеніи золота онъ видѣлъ какъ бы родъ соціализма, но пристойнаго и добропорядочнаго. "Единственно возможнаго и плодотворнаго". И среди слушателей шелъ одобрительный шепотъ.
Одинъ только оставался безмолвнымъ -- докторъ Г.... академикъ, вице-президентъ административнаго совѣта. Хрупкій, съ огромной головой, съ сѣдою шевелюрой, откинутой шелковистою гривою къ одному виску, съ умными глазами и желчнымъ лицомъ, онъ, выждавъ минуту, когда всѣ смолкли, началъ:
-- Я знаю одинъ случай...
Его низкій голосъ съ металлическимъ тембромъ привлекъ общее вниманіе. Врачи, въ силу своей профессіи, всюду и вездѣ пользуются авторитетомъ. Ждали разсказа.
-- Я знаю,-- повторилъ онъ -- одинъ случай, когда изъ-за страховой преміи разыгралась цѣлая драма.
-- Разскажите, cher maître.
Всѣ приготовились слушать. Докторъ началъ:
-- Были у меня здѣсь въ Парижѣ двѣ паціентки и пріятельницы, мать и дочь -- очаровательныя женщины, которыми я отъ души заинтересовался и привязался къ нимъ: ужъ очень у нихъ была красивая и благородная жизнь. Какъ сейчасъ вижу передъ собою мать, больную, но красивую, протягивавшую мнѣ изъ облака кружевъ блѣдную руку, всю покрытую дорогими перстнями. Но еще яснѣе вижу дочь. Ее звали Марія-Терезія. Удивительно изящная была дѣвушка, что называется "порода". Тоненькая брюнетка лѣтъ девятнадцати, элегантная, всегда спокойная и ясная, она носила, какъ порфиру, свое красивое царственное имя. Когда къ ней посватался женихъ, мать обратилась ко мнѣ за совѣтомъ. Это былъ блестящій молодой человѣкъ, но безъ всякаго состоянія, занимавшій довольно неопредѣленное положеніе въ крупномъ угольномъ предпріятіи. Дѣвушка рѣшительно заявила: "Мнѣ нравится этотъ угольщикъ". Она впервые высказалась такъ опредѣленно, и мать не могла не считаться съ нею.
Я отвѣтилъ матери: "Въ такихъ дѣлахъ трудно совѣтовать. Довѣрьтесь вашему чутью, оно -- вѣрнѣй и тоньше моего. Но, въ матеріальномъ отношеніи, всегда можно до извѣстной степени обезпечить свою дочь при выходѣ замужъ. "Меня пугаетъ, что у этого молодого человѣка нѣтъ ни гроша".-- Потребуйте отъ него застраховать свою жизнь, на случай, чтобы, если, не дай Богъ, ей доведется овдовѣть, дочь ваша могла бы сохранить свое общественное положеніе и имѣла бы на что воспитывать своихъ дѣтей".
Помню даже, что, когда женихъ принялъ это условіе, мнѣ и было поручено устроить это дѣло. Онъ застраховалъ себя въ восемьдесятъ тысячъ франковъ, которые, въ случаѣ его смерти, должны быть выданы его вдовѣ.
Сыграли свадьбу; я присутствовалъ на ней, и, хотя всѣ веселились, мнѣ было грустно. Я не сводилъ глазъ съ жениха и, при всемъ желаніи, никакъ не могъ найти въ немъ хоть что-нибудь симпатичное. Онъ былъ красивый малый, молодой, явно влюбленъ, элегантенъ и держался довольно надменно, но мнѣ лично "этотъ угольщикъ положительно не нравился, и я самъ, въ точности не зная, почему, жалѣлъ, что такую милую дѣвушку, всю трепетную, наивную и любящую, просили въ объятія человѣка, котораго всѣ мы очень плохо знали.
Вышло, что тонкое-то чутье оказалось у меня. Элегантный красавецъ, на повѣрку, оказался вралемъ и негодяемъ, доставлявшимъ Маріи-Терезіи бездну страданій. Расточитель, грубый въ семейной жизни, не умѣющій даже утѣшить жену нѣжной лаской, за которую любящая женщина готова все простить, онъ день за днемъ уничтожалъ и приданое, и сердце своей молодой жены. Когда на свѣтъ родились двѣ дѣвочки-близнецы, и я, какъ врачъ, ближе подошелъ къ этой семьѣ, крушеніе ея мнѣ стало совершенно яснымъ. У постели молодой женщины я столкнулся съ ея матерью. Мы грустно переглянулись съ ней и оба поняли, что намъ обоимъ все извѣстно.
Съ этого дня бѣдная мать сдѣлала меня повѣреннымъ своего горя. Безъ напрасныхъ жалобъ, она разсказала мнѣ все, что накопилось у нея на душѣ противъ зятя, обо всѣхъ гадостяхъ, которыя онъ продѣлываетъ, терзая Марію-Терезію. Я узналъ и то, что средства начинаютъ изсякать, что бѣдной молоденькой женщинѣ пришлось отпустить прислугу и запереться дома, посвятивъ себя исключительно воспитанію дѣтей, въ то время, какъ мужъ, ненасытный кутила, продолжаетъ веселиться, тратя деньги на дорого стоющія развлеченія.
Я до того обозлился на этого негодяя, что рѣшилъ никогда больше не переступать ихъ порога. Постепенно и состояніе матери ушло туда же. Она давала полными горстями, какъ даютъ матери. На моихъ глазахъ она стала урѣзывать себя во всемъ, взяла крохотную квартирку, гдѣ она жила сперва съ одной только служанкой, а затѣмъ и безъ прислуги. Цѣной этихъ лишеній, Марія-Терезія, упорно не сдаваясь, вела свое убогое хозяйство и платила мужнины долги.
Когда мать умерла отъ вѣчныхъ заботъ и тревогъ, небольшое наслѣдство, оставшееся послѣ нея, было прокучено въ одинъ годъ, и у очага молодыхъ сѣла новая непрошенная гостья -- нужда. Она переселила ихъ въ шестой этажъ мрачнаго дома, въ улицѣ Севръ, и окутала всю ихъ квартирку своей черной тѣнью. Нужда -- суровая мачеха, которая держитъ въ ежовыхъ рукавицахъ, и моритъ и голодомъ, и холодомъ, заставляетъ носить свою убогую ливрею и отказываетъ въ радости даже дѣтямъ.
Неоднократно, Марія Терезія, пришпориваемая нуждой, вынуждена была обращаться ко мнѣ за помощью:-- то надо было внести страховку, то платить за квартиру, то отдать долгъ въ лавку. На нее больно было смотрѣть, такъ она измѣнилась; дѣвочки ея, которыхъ она всегда приводила съ собою, были обѣ блѣдненькія и тщедушныя.
Мнѣ было такъ жаль ея, что я, пожалуй, страдалъ за нее больше, чѣмъ она сама. Однажды я сказалъ ей:
-- Да что же вашъ супругъ-то не видитъ что-ли, что онъ васъ убиваетъ, и что ваши дѣти никогда не бываютъ сыты?
Глаза ея злобно сверкнули.
-- Не говорите мнѣ объ этой гадинѣ!
Я понялъ, что она его возненавидѣла. На мой взглядъ, это было только справедливо. И я обрадовался. Въ моихъ главахъ онъ давно уже пересталъ быть человѣкомъ, и мнѣ самому было противно говорить о немъ.
Молодая женщина стала искать работы: она чудесно шила. Я попытался заинтересевать ея судьбою моихъ богатыхъ паціентокъ; мнѣ обѣщали давать ей шить дорогое бѣлье, и я уже радовался, что смогу внести хоть какой-нибудь просвѣтъ въ жизнь этой несчастной, когда однажды утромъ мнѣ подали записку отъ нея:
"Милый докторъ, прошу Васъ, пріѣзжайте поскорѣе. Мужъ мой очень боленъ".
Первое мое впечатлѣніе было неопредѣленно; оно сейчасъ же сгладилось, оставивъ по себѣ чувство смутнаго и невысказываемаго довольства. Но меня звали къ больному, и я не колебался ни минуты.
Это было въ январѣ, ужъ позднимъ вечеромъ. Въ туманѣ Бонъ-Маршэ сіялъ огнями, какъ дворецъ, подъ своими голубоватыми куполами. Послѣ этого домъ, гдѣ жила Марія-Терезія, показался мнѣ особенно мрачнымъ и убогимъ Никогда не забуду, какъ больно сжималось мое сердце, когда я карабкался къ нимъ на шестой этажъ. Странное дѣло, почему-то я воображалъ, что найду тамъ, наверху Марію-Терезію такою же юною и свѣжей, въ ея царственномъ спокойствіи инфанты, какой я зналъ ее шесть лѣтъ назадъ. Когда я постучался, и дверь мнѣ отворила блѣдная малокровная брюнетка съ печальными погасшими глазами цвѣта незабудокъ, вымытыхъ дождемъ, меня какъ будто грубо разбудили.
-- Что такое?-- освѣдомился я.-- Онъ захворалъ?
Она отвѣтила, безстрастно:
-- Онъ вернулся вчера домой совсѣмъ больной, въ ознобѣ. Легъ и съ тѣхъ поръ не вставалъ. Кашель его все мучитъ.
-- И вы ухаживаете за нимъ?
Она отвѣтила еще загадочнѣй:
-- Жалѣешь по привычкѣ... Я помню только, что предо мною умирающій.
Я озирался, оглядывая ихъ убогую квартирку: крохотную кухню, гдѣ запуганныя дѣвочки сидѣли смирно и даже не играли; залу безъ мебели, такую унылую со своими бѣлыми стульями, сгруппированными вокругъ стола; спальню...
На роскошной кровати, единственномъ обломкѣ крушенія, лежалъ, весь скорчившись, трясясь отъ озноба, больной. Все тѣло его сводилъ раздирающій, мучительный кашель плевритиковъ и съ каждымъ приступомъ онъ перегибался вдвое, хватаясь за свою длинную золотистую бороду. Жаръ у него былъ такой, что простыни стали совсѣмъ горячія.
Мы, врачи, умѣемъ передъ лицомъ болѣзни отодвигать на задній планъ все личное, и, когда я выслушивалъ этого негодяя, прижимаясь ухомъ къ его груди, ловя біенія этого сердца, способнаго на всякую гнусность, признаюсь, я слушалъ только ритмъ и шумъ дыханія его больныхъ легкихъ, готовыхъ смолкнуть навсегда.
Плевритъ былъ въ очень тяжкой формѣ, осложненной сердечными разстройствами. Когда я кончилъ выслушивать, молодая женщина подняла на меня свои потускнѣвшіе безцвѣтные глаза, безмолвно спрашивая. Я понялъ о чемъ спрашивали эти глаза: Они говорили:-- Умретъ онъ?
Умретъ онъ? Подъ непроницаемымъ выраженіемъ ея лица, въ ней какъ будто чувствовалась тревога. Быть можетъ, передъ лицомъ смертельной опасности въ ней снова вспыхнула догорающая страсть къ этому человѣку, въ котораго она была такъ влюблена... Быть можетъ, въ моментъ, когда это живое воспоминаніе объ ея недолговѣчномъ счастьѣ грозило исчезнуть, ее вновь охватилъ былой трепетъ страсти...
Пока я размышлялъ надъ этимъ, ея холодный непроницаемый взглядъ переходилъ отъ моихъ глазъ къ кровати, на которой снова зашелся отъ кашля больной.
-- Умретъ онъ?-- продолжали молча спрашивать ея глаза.
И вдругъ во мнѣ шевельнулась скверная мысль.-- Да что я съ ума сошелъ, что ли? Да развѣ эта въ конецъ изобиженная, измученная женщина, выплакавшая свои глаза, эта надменная когда-то Марія-Терезія можетъ любить "эту гадину", хотя бы и умирающую? Нѣтъ, она просто спрашиваетъ меня, скоро ли настанетъ для нея часъ освобожденія, скоро ли отомститъ за нее смерть, подкосивъ эту молодую жизнь въ полномъ расцвѣтѣ... И тутъ мнѣ вспомнилось, что жизнь его вѣдь застрахована, что я самъ страховалъ ее, на выгодныхъ условіяхъ -- что вдовѣ его должно быть выдано восемьдесятъ тысячъ франковъ.
-- Умретъ онъ?
Глядя на это тѣло, корчившееся отъ мучительнаго кашля, я и самъ задавалъ себѣ этотъ вопросъ. Я пробовалъ безстрастно вслушаться въ шумы, исходившіе изъ этой груди, уже наполненной зловѣщими хрипами, но я былъ слишкомъ взволнованъ и не довѣрялъ своему діагнозу. Восемьдесятъ тысячъ франковъ! Съ этимъ можно прогнать нужду, вновь завести хозяйство, подкормить дѣтей; да и сама Марія-Тереза оживетъ, успокоится, подбодрится...
Все это могло быть куплено цѣною его жизни -- и мнѣ хотѣлось только одного: чтобъ смерть пришла скорѣе. Я самъ былъ захваченъ таинственною властью денегъ, извратившей мое нравственное чувство; въ первый разъ въ жизни я желалъ, чтобы больной, ввѣренный мнѣ, какъ врачу, не выздоровѣлъ.
Совѣсть моя во время проснулась, и я ужаснулся -- не столько того, что происходило во мнѣ самомъ, сколько того, что и въ сердцѣ жены могло происходить нѣчто аналогичное.
Мнѣ вспомнился ея негодующій возгласъ: "Не говорите мнѣ объ этой гадинѣ". Теперь, когда онъ скоро уйдетъ изъ ея жизни, и никто не будетъ видѣть его и говорить о немъ, какое тайное облегченіе она должна испытывать.
Я увелъ ее въ сосѣднюю комнату.
-- Насталъ моментъ, когда вы должны все простить ему,-- сказалъ я ей,-- Не скрою: у меня надежды нѣтъ. Смерть въ молодые годы всегда ужасна; я требую отъ васъ послѣдняго усилія. Я говорю съ вами не какъ съ его женой, но какъ съ сестрою милосердія. Онъ мой больной, и я вамъ довѣряю его.
-- Что же надо дѣлать?
Я научилъ ее ставить банки, прижигать, заставилъ продѣлать все это при мнѣ. Больной покорно обнажилъ свои лопатки, и я недовѣрчиво смотрѣлъ на Марію-Терезію, склонившуюся надъ этимъ ненавистнымъ ей тѣломъ -- быть можетъ, ей доставляло удовольствіе причинять ему боль. Я зорко слѣдилъ за каждымъ движеніемъ ея пальцевъ, за дрожаніемъ термокаутера, силился прочесть въ ея глазахъ, когда обезсиленный больной, отдыхая, тихо стоналъ. Но взоръ ея оставался непроницаемымъ, а руки -- я могъ только изумляться, какъ легко было ея прикосновеніе, какъ она старалась причинять возможно меньше боли.
Всю ночь у меня передъ глазами стояла эта картина -- прелестное, утонченное существо въ этой жалкой лачугѣ. Я припоминалъ все, что она выстрадала. Сколько горечи и обиды, должно быть, накопилось въ ея душѣ противъ этого человѣка!.. А дѣти, эти жалкія малютки, вѣчно голодныя, болѣзненныя -- съ какой безумной, отчаянной любовью смотритъ на нихъ мать! Онъ заставлялъ страдать ея дѣтей -- развѣ мать это можетъ простить?
И вотъ, его жизнь въ ея рукахъ. Въ этой уединенной комнатѣ больного она -- полная хозяйка. Если есть шансъ для него выжить -- этотъ шансъ въ ея рукахъ: только она можетъ помочь ему, дать облегченіе. Мнѣ случалось видать у изголовья умирающихъ женщинъ, такъ безконечно любящихъ, такъ чутьемъ угадывающихъ, что нужно дѣлать, сильныхъ своею настойчивою волей къ жизни и ведущихъ такую отчаянную борьбу со смертью, что при такихъ сидѣлкахъ я иной разъ начиналъ надѣяться на выздоровленіе, и случалось, надежды мои оправдывались. Оставляя МаріюТерезію у постели ея мужа, я чувствовалъ, что съ ней ему не выжить.
И, вѣрите-ли, это огорчало меня. Весь поэтическій ореолъ этой юной мученицы, ея блѣднаго личика, печальныхъ потускнѣвшихъ глазъ -- померкъ передъ наростающимъ во мнѣ подозрѣніемъ. Я представлялъ себѣ, что будетъ, если этотъ злополучный человѣкъ исчезнетъ. Цѣною его жизни въ семью вернется довольство, спокойствіе. Восемьдесятъ тысячъ франковъ! Тщедушныя дѣвочки оправятся, поздоровѣютъ, и Марія-Терезія похорошѣетъ снова, возродившись къ жизни, когда къ ней вернется покой и та особая скромность, которую теряетъ женщина, когда она вынуждена обнаруживать передъ посторонними свою нужду. И минуту спустя я говорилъ себѣ, что лампада жизни ея мужа -- молодого, здороваго и сильнаго -- догораетъ, и поддержать въ ней огонекъ зависитъ отъ женщины, которая ненавидитъ его.
На другой день, чуть свѣтъ, я былъ уже у нихъ. Марія-Тереза отворила мнѣ, блѣдная, измученная.
-- Вы такъ и не ложились?
-- Нѣтъ.
И я сейчасъ же подумалъ, что она не ложилась для того, чтобы подстеречь приходъ смерти. Не знаю, почему я вдругъ сталъ такъ сурово относиться къ ней.
Мнѣ хотѣлось обойтись съ ней грубо. Она молча подошла первая къ кровати. Я открылъ коробочку съ антипириномъ -- она была не тронута. А я только на антипиринъ и разсчитывалъ, чтобы понизить жаръ, доходившій до 41о.
-- Вы не давали ему облатокъ, которыя я прописалъ?
-- Онъ совершенно обезсилѣлъ, стиснулъ зубы -- не въ состояніи былъ пить.
-- А банки ставили?
-- Пробовала ставить, но не смогла: онъ лежалъ все время на боку, безжизненной массой, и у меня не хватило силы повернуть его.
Мучительное подозрѣніе въ моей душѣ все расло. Ничего не говоря, я поглядѣлъ ей въ лицо -- но ничего не могъ прочесть въ ея глазахъ, кромѣ страшной усталости и тоски.
Потомъ изслѣдовалъ больного. Когда мы остались одни, она меня спросила.
-- Какъ вы его сегодня находите?
-- Одно легкое цѣликомъ захвачено -- дня черезъ два, пожалуй...
Она, должно быть, угадала мое настроеніе, потому что ласково взяла меня за руку и прошептала:
-- Васъ удивляетъ, что я такъ хладнокровно отношусь къ этому... еслибъ вы знали, сколько я страдала, сколько слезъ я пролила, вы поняли бы, что я имѣю право быть безстрастной -- даже въ эту минуту. Я перестала чувствовать что бы то ни было. Будь что будетъ. Мнѣ все равно...
Она была страшна мнѣ. Я сознавалъ, что эта жизнь для нея ничего не стоитъ. Я сказалъ ей:
-- Не забывайте, что передъ вами умирающій. Будьте добры къ нему... и, если только ему станетъ хуже, пришлите за мной. Я попробую сдѣлать проколъ.
Я ушелъ неспокойный, мнѣ все вспоминалось, какимъ трагическимъ свѣтомъ озарилось ея лицо, когда она сказала; "мнѣ все равно"... Я зналъ, что на гнусность она не способна; но долго-ль до грѣха?-- что-нибудь забыла, или не сдѣлала во время, или сдѣлала небрежно -- могла не поставить банки, облегчающей дыханіе -- вѣдь, если этотъ презрѣнный выздоровѣетъ...
Подозрѣніе это было для меня нестерпимо. У меня ужъ такая привычка: если я возьмусь лечить больного, онъ становится для меня какъ бы моею собственностью -- вѣрнѣй, залогомъ, за сохранность котораго я отвѣчаю. Я строго осуждалъ поведеніе этого жуира, но отвѣтственность за его жизнь лежала теперь на мнѣ. И мнѣ хотѣлось, чтобы меня слушались, чтобъ за нимъ былъ надлежащій уходъ. Помимо того, мнѣ было нестерпимо мучительно думать, что эта женщина, такая молодая, красивая, нѣжная и привлекательная, могла до такой степени унизиться...
Это была неотвязная мысль. Вечеръ я просидѣлъ дома. Къ десяти часамъ я уже не въ состояніи былъ выдержать и пошелъ къ нимъ. У меня было ужасное предчувствіе. Если онъ умеръ -- узнаю ли я когда-нибудь, какъ онъ умеръ? И какъ убить сомнѣніе, которое вѣчно будетъ жить въ моей душѣ?
Клянусь вамъ, настроеніе мое въ этотъ вечеръ было ужасное. Я не зналъ, осудить ли мнѣ это загадочное существо, или же восхищаться имъ. Рѣшеніе загадки я могъ найти только въ ея душѣ, а души этой я не зналъ. Нехорошо было съ моей стороны обвинять ее, считать способной на такое дѣло ее, такую кроткую и благородную, какой она казалась мнѣ донынѣ; но вѣрить въ нее слѣпо, теперь, когда передъ нею стояло такое искушеніе, было невозможно. И я радовался, что захвачу ее врасплохъ поздно вечеромъ, когда она не ищетъ меня, когда ей нельзя будетъ извернуться, и своими глазами увижу, какъ она относится къ своему мужу.
Улица Севръ была безлюдна, огни погашены; только у нихъ, въ шестомъ этажѣ, слабо свѣтились два окна. Я сталъ подниматься по лѣстницѣ, узкой и мрачной, на каж" домъ поворотѣ чиркая спичками; никогда еще я съ такимъ настроеніемъ не шелъ къ умирающему. Сердце мое колотилось, какъ будто этотъ больной былъ моимъ сыномъ. Добравшись до верхней площадки, я нащупалъ рукою дверь и тихонько позвонилъ. Никто не шелъ. Я позвонилъ вторично и, такъ какъ мнѣ все таки не отворили, потянулъ за ручку и убѣдился, что дверь не заперта на ключъ. И я вошелъ. Расположеніе ихъ крохотной квартирки уже было мнѣ извѣстно. Возлѣ алькова, гдѣ спали обѣ дѣвочки, горѣлъ ночникъ. Я прошелъ въ спальню; на ночномъ столикѣ у кровати горѣла свѣча; больной, откинувшись головою на подушки, пристально уставился на меня. Возлѣ кровати стоялъ стулъ, какъ будто только недавно отодвинутый, но Маріи-Терезіи не было...
Я замѣтилъ, по зрачкамъ больного, что онъ видитъ меня. И прежде всего обратился къ нему съ вопросомъ, который жегъ мнѣ губы:
-- Вы одни?
Онъ смотрѣлъ на меня съ той же испуганной пристальностью, но слишкомъ ослабѣлъ, чтобъ говорить; да, должно быть, и не узнавалъ меня.
-- Я -- вашъ докторъ; я пришелъ васъ навѣстить. Вы одни?
Онъ наклонилъ голову въ знакъ подтвержденія.
-- А ваша жена?
Онъ тупо обвелъ глазами комнату и съ трудомъ выговорилъ:
-- Моя жена... ея нѣтъ...
Дыханіе у него было теперь уже не такое прерывистое и Трудное, грудная клѣтка уже не была такъ стѣснена.
Я сказалъ себѣ:
-- Негодная! Она увидѣла, что ему лучше, и ушла. Смерть не оправдала ея надеждъ, и, не смѣя призвать ея, она, по крайней мѣрѣ, очистила ей поле борьбы. Какая низость!
И -- знаете, что? Я вдругъ проникся весь сочувствіемъ, страннымъ интересомъ къ мужу этой гадкой женщины. Я выслушалъ его, всячески стараясь не причинять ему боли; измѣрилъ температуру; не зная даже, способенъ ли онъ понимать меня, я все время ласково говорилъ съ нимъ, стараясь подбодрить его. Я рѣшилъ просидѣть возлѣ него всю ночь, лишь бы не оставлять его одного. У него, видимо, мучительно болѣла голова; жаръ былъ все таки сильный; я сдѣлалъ все необходимое, потомъ усѣлся возлѣ его постели и сталъ кое-какъ просматривать вечернюю газету при тускломъ свѣтѣ свѣчи. Но читать я не могъ: мысли мои все время вертѣлись около скрытаго преступленія, совершавшагося здѣсь, въ этой никому невѣдомой комнаткѣ. Около Маріи-Терезіи, кроткой и прелестной -- крадучись убѣгающей изъ дому, ночью, лишь бы только не быть вынужденной помогать силамъ жизни одолѣть смерть въ этомъ тѣлѣ, которое она мысленно видѣла уже похороненнымъ. И это было мучительно. Эта жизнь стоитъ восьмидесяти тысячъ франковъ -- и вотъ, она отстраняется отъ этой жизни, такъ деликатно, что почти нельзя упрекнуть ее.-- Уйти это такъ просто. Дать умереть, не убивая; убить, не сдѣлавъ никакой гадости, безъ жестовъ, безъ поступковъ, однимъ своимъ отсутствіемъ...
Никогда еще я такъ не презиралъ женщинъ.
Вотъ бы посмѣялись мои пріятели, еслибъ видѣли меня въ эту ночь смиренно прислуживающимъ этому господинчику. Въ каминѣ потухъ огонь; мнѣ пришлось сходить въ кухню, разыскать, гдѣ лежатъ дрова, и развести огонь. Я провѣтрилъ комнату, съ безконечной заботливостью оправилъ постель, смятую больнымъ... Мнѣ казалось, что мною, руководитъ состраданіе; на самомъ дѣлѣ это была тайная ненависть къ Маріи-Терезіи, враждебность прокурора къ преступнику. Погоди, голубушка! Его все таки спасутъ, твоего муженька -- и ты ничего не получишь.
Онъ уснулъ и все время стоналъ во снѣ; кровь такъ стучала ему въ виски, что голова его поминутно вздрагивала. Вмѣстѣ съ сознаніемъ къ нему вернулось и ощущеніе боли. Я снова взялся за газету. Было уже около полуночи.
Въ сосѣдней комнатѣ послышались скользящіе шаги; дверь, съ которой я не сводилъ глазъ, медленно, безшумно отворилась, и вошла Марія-Терезія, въ черной шляпкѣ, посинѣвшая отъ ночного холода, прижимая какой-то свертокъ къ своей жиденькой жакеткѣ. Увидала меня и вздрогнула:
-- О! докторъ, какой вы добрый!
Ея голубыя глаза, безконечно прекрасные и печальные, пронизывали меня насквозь. Я растерялся, пробормоталъ:
-- Вы ушли...
Усталая и равнодушная, не отвѣчая мнѣ, она нагнулась надъ кроватью.
-- Онъ спитъ?
Я повторилъ:
-- Вы ушли...
Она развернула свой пакетъ, завернутый въ бѣлую тряпку, изъ-подъ которой текла вода.
-- Онъ такъ страдалъ... Я подумала, что хорошо бы положить ему ледъ на голову; тутъ есть одно кафэ, гдѣ онъ постоянно бываетъ -- я знала, что тамъ мнѣ не откажутъ въ кусочкѣ льду. Пришлось идти пѣшкомъ; это далеко... Я думаю, что это облегчитъ его немного... Ему лучше, не правда ли?
Она уже рубила ледъ на мелкіе кусочки, чтобы приложить его къ вискамъ больного. Я выговорилъ:
-- Я думаю, что онъ спасенъ.
Никогда не забуду, какъ она посмотрѣла на меня -- въ этомъ взглядѣ вылилась вся ея душа. Въ немъ была несказанная покорность; онъ видѣлъ въ будущемъ продолженіе той же прежней жизни съ недобрымъ и презираемымъ человѣкомъ, ту же борьбу, лишенія и нищету -- но въ немъ было и другое: радость одолѣнія смерти, хорошая чистая радость о спасеніи умирающаго и всепобѣждающая женская жалость.
Она подошла ко мнѣ, съ улыбкой, успокоенная:
-- Спасенъ? Это вы спасли его, докторъ. Благодарю васъ.