Иванов Иван Иванович - Из западной культуры

ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.

La France d'après les cahiers de 1789. par Edme Champion. Pards, 1897.

Мы намѣрены вести рѣчь о предметѣ, занимающемъ весьма странное положеніе въ кругу культурныхъ интересовъ такъ называемой большой публики. Предметъ неразрывно связанъ съ великимъ историческимъ явленіемъ, извѣстнымъ всякому болѣе или менѣе образованному человѣку, съ французской революціей, и по существу связанъ настолько тѣсно, какъ, напримѣръ, умозаключеніе силлогизма съ его посылками. И все-таки, при всей популярности умозаключенія, посылки на этотъ разъ остаются для громаднаго большинства не только неясными, а просто недоступными.

Мы говоримъ о документахъ, носящихъ крайне блѣдное и не-краснорѣчивое наименованіе cahiers, тетрадей.

Такое значеніе документовъ могло быть создано только совершенно исключительными обстоятельствами, при какихъ они возникли. Государь, въ теченіе вѣковъ не слыхавшій голоса своего народа, обратился къ этому самому народу за совѣтами, за помощью въ виду грозящей государственной катастрофы. Онъ желалъ слышать желанія и мнѣнія не только сильныхъ и просвѣщенныхъ, но даже "обывателей захолустныхъ и почти неизвѣстныхъ мѣстностей". Такъ выражался правительственный указъ, сопровождая приглашеніе крайне чувствительными истинно отеческими изліяніями монарха по адресу послѣднихъ подданныхъ.

И подданные откликнулись съ чрезвычайной стремительностью, какъ и слѣдовало ожидать. Къ трону со всѣхъ краевъ страны полились годами накипѣвшія слезы и вѣками наболѣвшія боли. Милостивыя слова короля упали на истомленныя сердца, будто влага на сожженную почву, и заговорили даже тѣ, кто въ теченіе всей жизни только развѣ нечленораздѣльными звуками выражалъ непосредственные порывы гнѣва и обиды. Король хотѣлъ искренности и довѣрчивости и получилъ ихъ сторицею.

"Дѣти" не находили словъ достойно наименовать своего августѣйшаго благодѣтеля. Онъ -- "возродитель націи", "отецъ отечества", "соревнователь Карла Великаго", Людовикъ -- французскій по преимуществу. Вся страна должна покрыться монументами и статуями въ честь его, въ бѣднѣйшихъ деревняхъ будутъ посажены заповѣдныя деревья имени Людовика XVI... Это по истинѣ праздникъ чувства, наивный, но глубоко искренній и трогательный.

Въ такомъ настроеніи французы писали свои cahiers. Но за настроеніемъ слѣдовало и дѣло: государь требовалъ отчета о положеніи своихъ подданныхъ, и ему данъ былъ отчетъ, подробностями, житейскимъ смысломъ, обстоятельностью и, главное, фактической правдой превосходившій все, что могла бы представить самая идеальная коммиссія чиновныхъ изслѣдователей.

Развѣ это не оригинальнѣйшее произведеніе если не государственнаго ума, то всесторонней практической мудрости?

И какая картина развернулась на этихъ свиткахъ! Отъ столицы до Богомъ и людьми забытой деревушки -- вся страна на вѣки вписала сюда исторію своего бытія, оцѣнила своихъ правителей, свои законы, подписала приговоръ своему благоденствію и мирному житію.

И все это произошло наканунѣ великаго переворота, страшнаго кроваваго ниспроверженія стараго порядка, и глубокаго преобразованія всего строя національной жизни. Никто изъ авторовъ тетрадей не ждалъ грозы и еще менѣе грезилъ кровью. Революція нависла надъ страной, будто лѣтняя туча, едва успѣвъ закрыть ослѣпительное солнце идиллическихъ чувствъ и блаженныхъ упованій. И катастрофа оказалась на столько сильной, что не только современники, но даже отдаленное потомство все еще не можетъ отдать спокойнаго отчета въ смыслѣ стихійнаго разгрома и мечется между двумя полюсами -- лирической легендой и фантастическимъ пасквилемъ.

Казалось бы, ни то, ни другое отношеніе не имѣетъ ни малѣйшаго права на существованіе. Сильныя чувства еще мыслимы когда вопросъ идетъ о дѣйствіяхъ отдѣльной личности или партіи, но можно ли впадать въ паѳосъ по поводу мірового историческаго явленія? Вѣдь оно, несомнѣнно, внѣ человѣческой воли, какъ силы независимо творческой и направляющей. Рядомъ съ талантами и страстями людей здѣсь дѣйствуетъ нѣчто, никѣмъ въ данную минуту не подготовленное и не предусмотрѣнное, разрѣшается давно назрѣвшій процессъ и въ этомъ движеніи часто самонадѣянѣйшіе герои въ сущности оказываются пассивными орудіями не поставленныхъ и даже не созваннымъ ими цѣлей.

И именно, къ французской революціи этотъ законъ, повидимому, болѣе всего приложимъ по самой внезапности катастрофы, по ея стремительной и всеобъемлющей мощи. Но человѣческому уму трудно подняться до безличнаго и безстрастнаго суда.

Въ результатѣ, революція попала на скамью подсудимыхъ я не покидаетъ ея до послѣднихъ дней.

Такъ именно поступилъ съ революціей Тэнъ, по злополучнѣйшей ироніи судьбы стяжавшій имя историка и ученаго.

Но какъ же, спросите цы, возможно такое недоразумѣніе, когда сама Франція наканунѣ революціи подробнѣйшимъ образомъ изобразила свое политическое, нравственное и экономическое положеніе? Вѣдь историку слѣдуетъ только изучить это. описаніе и прикинуть его черты къ позднѣйшимъ событіямъ: приложимы ли здѣсь понятія причинъ и слѣдствій? Это настоятельнѣйшій и азбучно обязательный вопросъ, при томъ отнюдь не сложный и не двусмысленный.

Его именно и миновалъ историкъ. Онъ предпочелъ перечитать цѣлыя библіотеки мемуаровъ, извлечь оттуда бездну анекдотовъ и сплетней, пересмотрѣть архивы всевозможныхъ административныхъ мѣстъ и донесенія оффиціальныхъ лицъ, но какъ разъ голосъ самой націи не удостоился его вниманія. Онъ вообразилъ видѣть болѣе вѣрную картину дореволюціонной Франціи въ зеркалѣ какого-нибудь салоннаго франта, полицейскаго агента, благородной искательницы приключеній, чѣмъ въ подлинныхъ рѣчахъ горожанъ, крестьянъ и лучшихъ свидѣтелей своего времени. Даже его источники безпрестанно твердили ему, что cahiers выражаютъ мысли и чувства "людей честныхъ и просвѣщенныхъ", слѣдовательно, должны быть оцѣнены раньше всѣхъ тайныхъ и явныхъ оффиціальныхъ и частныхъ бумагъ {Malouet, Mémoires. Paris. 1868, I, 330.}.

Но нагляднѣйшее обязательство оказалось невыполненнымъ, взамѣнъ его дана была полная свобода сомнительнымъ литературнымъ жанрамъ, въ родѣ памфлета, каррикатуры, сарказма и замаскированной клеветы.

И все-таки Тэмъ успѣлъ прославиться и его книги о революціи попали даже въ авторитетныя руководства у кое-какихъ профессоровъ.

Съ тѣхъ поръ прошло не мало времени, а между тѣмъ вопросъ почти не двинулся впередъ. Французское правительство, несомнѣнно культурное, дружественное всяческимъ научнымъ и просвѣтительнымъ начинаніямъ, расходующее не мало средствъ на ученыя изданія и сборники документовъ, относительно cahiers почти ничего не сдѣлало.

До сихъ поръ издано семь томовъ, изъ нихъ небольшая часть перваго и слѣдующіе пять представляютъ перепечатку тетрадей, седьмой томъ наполненъ указателемъ. Въ общемъ это лишь малая доля всѣхъ инструкцій, проектовъ и челобитныхъ, отправленныхъ Франціей въ генеральные штаты. Въ сборникѣ меньше всего какъ разъ самыхъ любопытныхъ и поучительныхъ посланій отъ деревень. Потомъ существуетъ нѣсколько частныхъ и провинціальныхъ изданій, сдѣланныхъ небрежно, наскоро, такъ же, какъ и главное оффиціальное изданіе. Достаточно сказать, что французскіе архивы даже не владѣютъ всѣмъ количествомъ тетрадей: нѣкоторыя -- и опять-таки изъ самыхъ важныхъ -- находятся въ Британскомъ музеѣ. Въ такомъ положеніи основной первоисточникъ революціонной исторіи.

Становится понятнымъ интересъ, вызываемый у насъ какой бы то ни было новой работой по столь, можно сказать, преступно заброшенному предмету.

Небольшая книга Шампіона не представляетъ ничего поразительнаго и вообще замѣчательнаго. Существенная заслуга автора, что онъ лишній разъ напоминаетъ о громадномъ пробѣлѣ въ новой исторической наукѣ. Но предметъ самъ по себѣ до такой степени значителенъ и изобиленъ новыми и краснорѣчивыми выводами, что всякая обработка его даетъ непремѣнно самые плодотворные результаты.

Авторъ не задавался широкими оригинальными цѣлями. Онъ хотѣлъ собрать болѣе или менѣе полныя свѣдѣнія для характеристики дореволюціонной Франціи.

Мы больше были бы обязаны автору, если бы онъ просто издалъ нѣсколько неизвѣстныхъ до сихъ поръ cahiers. Теперь же крайне трудно опредѣлить, что составляетъ личный вкладъ историка. Большинство его ссылокъ все-таки направлено на парламентскіе архивы, т. е. на оффиціальное изданіе тетрадей. Мы можемъ даже сказать, что эти ссылки далеко не всегда полны и тщательны: авторъ слишкомъ съуживаетъ рамки и подчасъ даетъ мѣсто только крайне незначительному матеріалу.

Мы дополнимъ недосказанное и, насколько возможно, воспользуемся существеннѣйшими свидѣтельствами замѣчательныхъ документовъ не только о фактическомъ положеніи страны наканунѣ революціи, но, что, пожалуй, еще поучительнѣе, о планахъ и идеалахъ націи наканунѣ ея перехода въ новую эпоху.

II.

Для Тэна бунтовщики заняли мѣсто преобразователей.

На этой картинѣ построена вся "ученая" работа Тэна, и эта идея моментальнаго умопомѣшательства цѣлой страны исчерпываетъ всю его политическую философію.

"Непонятно,-- отвѣчаетъ на его краснорѣчіе нашъ авторъ,-- какъ можно говорить подобнымъ языкомъ, если только предварительно перелистать первые томы Парламентскихъ архивовъ, хотя бы въ теченіе нѣсколькихъ минутъ".

Эти томы прежде всего чуть не на каждой страницѣ будутъ кричать объ одномъ и томъ же фактѣ: Франція Людовика XVI не имѣла никакого государственнаго порядка, генеральнымъ штатамъ рѣшительно нечею было преобразовывать и исправлять, такъ какъ хаосъ и анархія -- нѣчто, совершенно неподлежащее частичнымъ поправкамъ. А именно, какъ анархію, Франція изображала свой внутренній строй, часто описывая совершенно невѣроятные факты всяческой смуты, произвола и безнадежнаго политическаго разложенія государства.

Дворянство одной провинціи въ четырехъ словахъ дало точное представленіе объ экономическомъ состояніи страны: Bette enorme -- crédit nul, т. e. громадный долгъ и никакого кредита. Именно этотъ фактъ и заставилъ правительство обратиться къ народу: причина и слѣдствіе достаточно краснорѣчиво свидѣтельствовали, какой могъ быть порядокъ при подобномъ финансовомъ положеніи королевства?

Но этого мало.

Инструкціи всѣхъ трехъ сословій неистощимы въ удручающихъ примѣрахъ повсемѣстной путаницы, безначалія и вопіющихъ нелѣпостей.

Можетъ ли государство считаться упорядоченнымъ, гдѣ нѣтъ ни опредѣленныхъ для всей страны обязательныхъ законовъ, гдѣ административныя и финансовыя подраздѣленія территоріи неизвѣстны самимъ агентамъ правительства, гдѣ не существуетъ единообразной администраціи часто въ одной и той же деревнѣ, гдѣ правительство не знаетъ цифры населенія, гдѣ на каждомъ шагу у центральной власти является конкуррентъ по части всякаго рода взиманій -- въ лицѣ феодальнаго владѣтеля, служителя церкви, откупщика, просто разбогатѣвшаго афериста, стяжавшаго себѣ дворянскій гербъ за единовременный взносъ, гдѣ, наконецъ, священнѣйшая функція правительства -- правосудіе -- находится на откупу.

Мы могли бы составить еще болѣе длинный періодъ и всетаки не исчерпали бы всей бездны неправдъ и уродствъ, царившихъ вѣками надъ несчастной страной.

Можно совершенно серьезно задать вопросъ, что дѣлало французское правительство, если не считать войнъ и придворныхъ празднествъ? Правда, оно по временамъ будто просыпалось и давало довольно основательныя распоряженія. Но всѣ добрыя начинанія, даже санкціонированныя королемъ, пропадали безслѣдно, перетирались въ прахъ и пыль въ колесахъ ржавой рутины и и неизлѣчимаго произвола тьмы низшихъ властителей.

Если изучать старую французскую исторію по канцелярскимъ бумагамъ, какъ это дѣлалъ Тэнъ и даже Токвиль, можно получить совершенно превратную картину. Канцеляріи сообщатъ о многочисленныхъ реформахъ, какъ совершившихся фактахъ, въ дѣйствительности реформы продолжали оставаться прекрасными, во невыполнимыми проектами благонамѣренной власти. Это засвидѣтельствуютъ инструкціи избирателей генеральнымъ штатамъ, и безъ этого единственнаго свидѣтельства подлинная правда королевскаго режима такъ бы и потонула въ омутѣ разныхъ циркуляровъ, донесеній, отчетовъ и прочихъ чиновничьихъ измышленій.

Вообще указамъ короля повиновался кто захотѣлъ. Нѣтъ ничего комичнѣе и неправдоподобнѣе представленія именно о королевскомъ деспотизмѣ въ дореволюціонной Франціи. Напротивъ, именно монархъ и являлся самымъ безсильнымъ, можно сказать, платоническимъ представителемъ власти.

Она практиковалась по мелочамъ министрами, интендантами и всѣми, кого облекалъ казенный мундиръ, и практиковалась такъ, какъ только и возможно при анархическомъ состояніи государства.

Cahiers такъ характеризуетъ этотъ предметъ;

"Нѣтъ ни одного министерства и въ каждомъ министерствѣ нѣтъ ни одной канцеляріи, которыя бы не вели дѣла на манеръ совершенно независимой державы, состоящей въ войнѣ со всѣми опальными и считающей просто своей частной добычей всякую власть и всякій доходъ, какой только она можетъ извлечь за свой счетъ. Ни у кого нѣтъ и мысли о томъ, что существуетъ одно государство, одинъ король, одно отечество, и что все должно быть подчинено ихъ интересамъ. А если кто и осмѣливается обнаружить подобное представленіе, его сейчасъ объявляютъ мечтателемъ, философомъ".

Инструкціи часто умоляютъ короля о тѣхъ реформахъ, какія, не даннымъ оффиціальнаго законодательства, считались давно приведенными въ жизнь. Печальнѣе всего, что такая судьба постигала не только административныя распоряженія правительства, но и его мѣропріятія по пути народнаго просвѣщенія.

Существовали указы объ учрежденіи начальныхъ школъ по псѣмъ приходамъ еще съ конца XVII-го вѣка. Повторялись они и позже,-- и всетаки современникамъ 89-го года приходилось жаловаться на недостатокъ школъ во всемъ государствѣ!

Такъ управлялась Франція!

Отдѣльныя провинціи припоминаютъ, что они когда-то составляли независимыя политическія единицы. Провансъ готовъ именовать французскаго короля графомъ Прованскимъ; Наварра требуетъ права чеканить монету и говорить о себѣ, какъ о "королевствѣ", Беарнъ именуетъ себя "отдѣльной державой". Не мало и другихъ.

Очевидно, въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ короли, царствовавшіе изъ Парижа, не съумѣли создать единаго государства,-- единаго по національному чувству и политическимъ стремленіямъ. Задолго до революціонной смуты страна глухо кипѣла всевозможнымъ недовольствомъ. мучилась въ безъисходныхъ недоразумѣніяхъ, въ неоправданныхъ надеждахъ, среди старинныхъ попранныхъ и ничѣмъ не возмѣщенныхъ правъ.

Нашъ авторъ указываетъ, сколько наивности проявилъ даже такой добросовѣстный изслѣдователь, какъ Токвиль, съ искреннимъ довѣріемъ и съ бенедиктинскимъ терпѣніемъ перечитавшій груды интендантскихъ отчетовъ и всякихъ другихъ административныхъ документовъ.

Они нерѣдко составлялись съ такой же основательностью, какъ, напримѣръ, крестьянами опредѣляются разстоянія по проселочнымъ дорогамъ или импровизированными статистиками фабрикуются свѣдѣнія о какихъ угодно явленіяхъ народной жизни.

Это касается одинаково экономическихъ фактовъ и основныхъ порядковъ мѣстнаго управленія.

Cahiers безпрестанно уличаютъ правительство въ его ошибкахъ по счисленію налоговъ, въ невѣдѣніи количества земли и населенія отдѣльныхъ провинцій, при чемъ часто самыя незначительныя и легко измѣряемыя мѣстности являлись совершенно неузнаваемыми въ оффиціальныхъ отчетахъ.

Все дѣло производилось, очевидно, по догадкѣ, на глазъ, по мимолетному вдохновенію, и никого не безпокоила эта изъ года въ годъ нароставшая бездна подлоговъ и нелѣпостей, за исключеніемъ только непосредственныхъ жертвъ чиновничьяго легкомыслія. Вплоть до революціи даже населеніе многихъ городовъ "доставляло для правительства тайну. Легко представить, какъ распредѣлялись налоги, какъ вообще осуществлялось возможное благоустройство и правда законовъ и государственнаго порядка!

И такъ вездѣ и во всемъ.

Токвиль совершенно извратилъ дѣйствительное политическое положеніе нѣкоторыхъ мѣстностей -- на основаніи лживыхъ административныхъ донесеній. Историкъ вообразилъ, напримѣръ, что Лангдокъ наслаждался полнымъ самоуправленіемъ, мѣстная провинціальная жизнь развивалась внѣ насильственныхъ врывательствъ администраціи, мѣстные штаты собирались и обсуждали свои дѣла безъ участія правительственныхъ агентовъ.

Картина умилительная, но совершенно опровергаемая инструкціями лангдокскаго населенія. Оно безусловно недовольно своими штатами, оно даже требуетъ ихъ уничтоженія, и по очень простой причинѣ: лангдокское самоуправленіе -- пустой призракъ, игрушка въ рукахъ "королевской коммиссіи", члены штатовъ -- просто правительственные коммиссары.

Такова дѣйствительность со словъ самихъ заинтересованныхъ лицъ. Сколько же наивныхъ самообмановъ, ложныхъ выводовъ и могли бы избѣжать историки, черпая свой матеріалъ изъ чистѣйшаго источника!

Тотъ же Токвиль пріобрѣлъ даже спеціальную извѣстность однимъ великимъ открытіемъ, именно на счетъ большаго развитія личной земельной собственности въ дореволюціонной Франціи. Этотъ фактъ считается едва ли не важнѣйшимъ завоеваніемъ трудолюбиваго изыскателя.

Но, къ сожалѣнію, онъ опять основанъ на канцелярскихъ документахъ и опять далеко не совпадаетъ съ фактическимъ положеніемъ дѣла.

Изъ Cahiers мы узнаемъ, какъ составлялись списки собственниковъ при старомъ порядкѣ.

Составители сплошь и рядомъ "не знали ни лицъ, ни имуществъ", подлежавшихъ налогамъ, и все-таки давали по формѣ тщательные и точные отчеты -- потомъ, считаться собственникомъ на казенной бумагѣ и быть имъ на самомъ дѣлѣ -- вещи совершенно различныя въ монархіи французскихъ Людовиковъ, Челобитныя перечислятъ вамъ сколько угодно мѣстностей, гдѣ болѣе чѣмъ львиная доля земли принадлежала сеньеру, церкви, а часто и вся земля составляла собственность одного лица. Легко представить, какимъ наслажденіемъ оказывалась подобная "мелкая собственность" для мелкихъ владѣльцевъ! И, понятно, cahiers неистощимы въ жалобахъ какъ разъ на участь этихъ пасынковъ своего отечества и своей собственной земли. Наконецъ, надо помнить -- а это именно и забылъ Токвиль, -- на языкѣ старой администраціи собственниками именовались и арендаторы въ теченіе срока аренды. Но что же общаго между этой собственностью и той экономической независимостью, какая дѣйствительно доступна настоящимъ собственникамъ?

Много вносятъ существенныхъ поправокъ тѣ tra cahiers и въ другія, не менѣе прискорбныя иллюзіи историковъ.

Если опять остановиться на оффиціальныхъ цифрахъ, феодальныя обязательства можно счесть довольно легкими. Денежныхъ доходовъ сеньеры получали не особенно много и чистая матеріальная польза отъ феодальной зависимости была незначительна. Но это отнюдь не рѣшеніе вопроса.

Дѣло не въ чистыхъ доходахъ, а многочисленныхъ сопутствовавшихъ обстоятельствахъ. Рабство являлось новы военнымъ бременемъ не столько благодаря результатамъ вымогательствъ, сколько практикѣ и разнымъ мелкимъ и крупнымъ мытарствамъ подданнаго.

Напримѣръ, въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ сеньёръ получалъ извѣстную часть жатвы, въ общемъ довольно скромную. Но на практикѣ это означало, что земледѣлецъ не могъ собрать урожая до осмотра его агентомъ, хотя бы всѣ стихіи угрожали его труду полною гибелью, потомъ онъ обязанъ былъ сложить зерно непремѣнно въ указанное ему мѣсто. Все это въ деревенской практикѣ, въ періодъ лѣтней страды, на каждомъ шагу создавало множество затрудненій, причиняло бездну ущерба и потерь.

Дальше, во всей странѣ существовалъ обычай, заставлявшій крестьянъ молоть хлѣбъ непремѣнно на мельницѣ сеньёра. На первый взглядъ, ничего особеннаго, но въ дѣйствительности часто полное разореніе вассала: приходилось хлѣбъ везти по ужаснымъ дорогамъ, дожидаться очереди по нѣскольку дней, принимать муку дурно смолотую, подвергаться всевозможнымъ притѣсненіямъ своевластныхъ мельниковъ.

Все это cahiers описываютъ съ простымъ, но захватывающимъ краснорѣчіемъ самой жизни, и вы вполнѣ соглашаетесь съ ихъ выводомъ: феодальныя повинности ничтожны и малоцѣнны для сеньёровъ сравнительно съ тѣмъ, что они стоятъ народу.

Очевидно, центръ тяжести въ обстановкѣ, а не въ отвлеченной цифрѣ. При другихъ порядкахъ можно бы собрать гораздо больше налоговъ и повинностей съ несравненно меньшимъ ущербомъ народному благосостоянію и безъ кровныхъ насилій надъ личностями плательщиковъ. Но анархія стараго режима именно на томъ стояла, чтобы каждый грошъ доставать будто со дна души плательщика и всякій гражданскій долгъ превращать въ испытаніе.

Наконецъ, cahiers вскрываютъ еще одинъ фактъ, окончательно подрывающій точность самыхъ подробныхъ и пространныхъ описаній дореволюціонныхъ повинностей. Сеньёры безпрестанно изощрялись въ изобрѣтеніи и открытіи новыхъ феодальныхъ обязательствъ. Открытія превратились въ своего рода профессію благородныхъ архиваріусовъ: въ глубинѣ вѣковъ, въ пыли фамильныхъ пергаментовъ они всякую минуту могли нащупать желаемое право и невозбранно принимались осуществлять его на подлежащемъ населеніи. Здѣсь вге оказывалось умѣстнымъ и захватъ земель, и новое обложеніе, и небывалая барщина.

Очевидно, при такихъ порядкахъ ничего не могло быть устойчивымъ и опредѣленнымъ. Составители cahiers прямо молятъ, чтобы, по крайней мѣрѣ, сеньеры свои права оправдывали какими-нибудь вразумительными основаніями. И несомнѣнно, съ теченіемъ времени изобрѣтательность могла только развиться при всеобщемъ разореніи высшаго дворянства. Революція застала процессъ отнюдь не въ истощеніи, а въ полномъ и энергичномъ движеніи впередъ.

Намъ достаточно и этихъ примѣровъ, чтобы оцѣнить бытовое значеніе инструкцій и всю громадную пользу, какую онѣ могутъ принести историку. Только онѣ, изъ всѣхъ современныхъ имъ документовъ, говорятъ неподдѣльнымъ языкомъ жизненной правды, только онѣ -- прямой и совершенный отголосокъ дѣйствительности, только ихъ составляли люди, не заинтересованные въ извращеніи фактовъ и, по своему положенію, менѣе всего равнодушные къ возможно точному освѣщенію ихъ.

Правительство получало больше, чѣмъ ожидало. Страна поучала его совершенно невѣдомымъ для него истинамъ, открывала не грезившіеся ему горизонты и Людовикъ XVI, если бы познакомился съ челобитными своихъ подданныхъ, могъ бы вообразить себя королемъ нѣкоей фантастической страны, сравнительно съ своимъ обычнымъ представленіемъ о "прекрасной Франціи".

Эта фантастическая страна не только являлась эффектной незнакомкой предъ монаршій очи, она настоятельно предъявляла свою программу дѣйствій. Изъ фактовъ дѣлались выводы, пожалуй, для потомства еще болѣе поучительные, чѣмъ сами факты. По крайней мѣрѣ, и здѣсь историки сангвиническаго направленія должны въ конфузѣ закрыть свое лицо предъ жгучими уликами нелицепріятныхъ обличителей.

III.

Разъ въ странѣ нѣтъ порядка, онъ долженъ быть созданъ. Это такъ просто и логически необходимо. Должна возникнуть конституція. Это слово пестрить по всѣмъ инструкціямъ избирателей, притомъ безусловно консервативныхъ и благонамѣренныхъ, дворянства и духовенства.

Но несравненно легче было написать слово конституція, чѣмъ точно опредѣлить даже хотя бы отвлеченный составъ этого понятія. Ученые памфлетисты въ родѣ Тэна усиливаются увѣрить своихъ читателей, будто виноваты исключительно философы, особенно Руссо, въ политическихъ смутныхъ мечтаніяхъ французовъ наканунѣ революціи и будто бы даже сама идея конституціи была подсказана избирателямъ и ихъ представителямъ тѣми же необузданными теоретиками.

Въ дѣйствительности дѣло происходило совершенно наоборотъ: мысль о конституціи, т. е. о каломъ бы то ни было новомъ строѣ государства, возникла совершенно естественно на почвѣ фактической неурядицы и всяческаго хаоса, царствовавшаго подъ скипетромъ Людовика XVI. Мирабо, компетентнѣйшій свидѣтель, признаваемый самимъ Тэномъ, выразилъ эту истику энергично и вполнѣ опредѣленно: "Нѣтъ никого, кто бы не призналъ, что нація была приготовлена къ революціи гораздо болѣе сознаніемъ своихъ бѣдствій, чѣмъ успѣхами просвѣщенія".

Французы желали упорядоченной власти и для всѣхъ обязательныхъ законовъ: въ этомъ желаніи весь смыслъ ихъ конституціонныхъ плановъ.

Но откуда было взять основы новаго гражданскаго строя?

Предъ импровизированными государственными людьми въ распоряженіи оказывались вѣковые наросты феодализма. Врядъ ли какой мудрецъ изъ такихъ элементовъ могъ извлечь принципы культурнаго распорядка, и естественно составители инструкцій обратились къ самымъ широкимъ общимъ основамъ человѣческаго политическаго бытія, т.е. къ идеямъ и теоріямъ, къ отвлеченнымъ опредѣленіямъ человѣка, какъ гражданина, какъ члена общества.

Этотъ фактъ логически необходимаго вмѣшательства теорій въ чувства современниковъ революціи признанъ самыми скромными, даже реакціонными свидѣтелями событій. Малледюканъ, извѣстный публицистъ эмиграціи, составившій для Тэна почти весь его ругательный словарь противъ дѣятелей и фактовъ революціи, понимаетъ "метафизическій азартъ" національнаго собранія, даже обобщаетъ явленіе: къ абстракціямъ прибѣгали всюду, гдѣ приходилось создавать основы новаго политическаго и общественнаго строя. Такъ поступили даже англичане въ 1688 году, хотя въ ихъ исторіи существовали идеи и факты конституціонной свободы.

Потомъ, не слѣдуетъ забывать, что представленіе о философахъ, какъ возбудителяхъ бурныхъ страстей и внушителяхъ скоропалительныхъ политическихъ экспериментовъ -- совершенный вымыселъ. Надо безусловно не знать философскихъ произведеній XVIII-го вѣка, чтобы усмотрѣть въ нихъ революціонные умыслы на существующій порядокъ вещей.

Самымъ страшнымъ и злополучнымъ учителемъ революціи считается Руссо, но откройте его проектъ польской конституціи и прочтите разсужденіе объ отмѣнѣ крѣпостного права! Самый осмотрительный носитель оффиціальной власти, посѣдѣвшій въ бюрократической рутинѣ, не могъ бы съ большей осторожностью толковать о рискованномъ предметѣ.

Свобода -- пища далеко неудобоваримая для всѣхъ желудковъ; таково убѣжденіе женевскаго философа. Надо предварительно быть воспитаннымъ для свободнаго состоянія, и не кое-какъ, не теоріями и метафизикой, а практикой жизни, нравами, всестороннимъ развитіемъ ума. И философъ, естественно вожделѣя о свободѣ польскихъ крестьянъ, рѣшается предложить только медленное и постепенное освобожденіе. Одновременно онъ со всей пощадой относится къ преимуществамъ рожденія и общественнаго положенія избранной части общества.

О другихъ философахъ нечего и говорить.

Кондорсе, напримѣръ, несомнѣнно пламеннѣйшій энтузіастъ новой эпохи. Могъ же человѣкъ чуть не подъ топоромъ гильотины мечтать о необозримыхъ перспективахъ общечеловѣческаго счастья. Но и онъ касательно государственной дѣятельности преподавалъ самые солидные уроки, какихъ только можно пожелать отъ умудреннаго опытомъ преобразователя.

Когда измѣняютъ законы, писалъ философѣ, слѣдуетъ избѣгать, во-первыхъ, всего, что можетъ нарушить общественное спокойствіе, потомъ -- всего, что можетъ произвести слишкомъ сильныя потрясенія въ положеніи большого количества гражданъ, наконецъ, всего, что прямо шло бы въ разрѣзъ съ общепринятыми предразсудками и привычками...

"Благоразумнѣе" трудно разсуждать и, очевидно, не изъ такихъ устъ революціонеры могли услышать призывъ къ рѣшительной борьбѣ съ существующимъ порядкомъ, какъ бы онъ неудовлетворителенъ ни былъ.

Другіе философы по пути благоразумія и сдержанности шли, конечно, еще дальше. Монтескье не рѣшался поднимать руки на самые вопіющіе изъяны стараго режима, въ родѣ купли и продажи судебныхъ должностей, и во главѣ своей книги поспѣшилъ разъ навсегда отречься отъ субверсивныхъ и даже послѣдовательно критическихъ замысловъ.

Очевидно, философская политическая революція -- легенда, созданная или невѣжествомъ, или недобросовѣстностью. Правда, въ эпоху смутъ оказались въ высшей степени популярными идеи Руссо, по самой своей сущности не выполнимыя на вѣковой исторической почвѣ. Но до этихъ идей мечтатели дошли не столько подъ вліяніемъ таланта и убѣдительности философа, сколько подъ давленіемъ самихъ событій.

Нашъ авторъ, на основаніи тѣхъ же cahiers, легко доказываетъ, что принципъ равенства смѣнялъ идею политической свободы только съ теченіемъ времени. Это произошло, когда дворъ объявилъ рѣшительную войну какимъ бы то ни было преобразовательнымъ планамъ не только третьяго сословія и какихъ бы то ни было агитаторовъ, а даже умѣреннымъ реформаторскимъ мечтамъ дворянства, духовенства и самихъ чиновниковъ.

"Демократія и всѣ ея неистовства были порождены вызывающими притязаніями аристократіи" -- таковъ выводъ очевидца, но питавшаго ни малѣйшаго сочувствія къ революціи и къ самой демократіи.

Такъ шли событія, никѣмъ не направляемыя, никѣмъ даже Не прецусмотрѣнныя, можно сказать, за нѣсколько дней. Представители націи собрались предъ лицо своего государя съ самыми сердечными и искренними чувствами, одушевленные поразительно оптимистическими надеждами и даже вѣрой въ предстоящее умилительно-спокойное преобразованіе государства.

Правда, всѣ говорили о конституціи, но каждый изъ говорившихъ съ ужасомъ отступилъ бы отъ одной мысли посягнуть на священную личность короля. Страна была глубоко истомлена неправдами и бѣдствіями, но ни одинъ голосъ не винилъ въ этихъ бѣдствіяхъ верховнаго носителя власти и для него звучали только рѣчи благоговѣнія и пламенной любви.

Это мы не должны забывать ни на одну минуту, если желаемъ имѣть вѣрное представленіе о революціонной исторіи. Генеральные штаты сплошь состояли изъ вѣрноподданныхъ "дѣтей" Людовика XVI. Національное собраніе все еще видѣло въ королѣ могущественнѣйшую опору народнаго благоденствія, но уже рѣзко отдѣляло себя отъ фанатиковъ старины...

Тогда только идея культурнаго прогресса дѣйствительно превратится въ фактъ, когда заблужденія и страданія одного поколѣнія войдутъ въ неотъемлемый нравственный капиталъ его наслѣдниковъ.

IV.

Кажется, ни что не ускользнуло отъ вниманія авторовъ cahiers. Судьба человѣческой личности разобрана здѣсь по всѣмъ житейскимъ положеніямъ, начиная съ дѣтства, семьи и кончая обширной сценой общественной дѣятельности. Все предусмотрѣно, строго взвѣшено, всему опредѣлено извѣстное мѣсто и все согласовано съ высшими требованіями разума, какъ они представлялись законодателямъ.

А эти представленія были на столько высоки, что вѣкъ спустя мы не въ силахъ внести никакихъ поправокъ въ многочисленные идеалы безвѣстныхъ преобразователей. Напротивъ, на каждомъ шагу приходится признавать, до какой степени медленно жизнь идетъ за идеями и сколько, повидимому, простѣйшихъ и разумнѣйшихъ условій человѣческаго счастья и общественнаго порядка остается въ предѣлахъ воздушныхъ замковъ, не достигая земли и даже не проникая въ ясное сознаніе большинства людей.

Прочтите, напримѣръ, разсужденія cahiers о воспитаніи дѣтей, о положеніи незаконнорожденныхъ въ обществѣ и государствѣ; право, всѣ современныя либеральнѣйшія педагогическія идеи покажутся школьническимъ повтореніемъ давно вытверженныхъ задовъ. Попутно, едва ли не въ первый и не въ послѣдній разъ на французской почвѣ инструкціи постарались съ поразительной энергіей изобразить безпомощную судьбу женщинъ, обязанныхъ личнымъ трудомъ зарабатывать себѣ жизнь. Правда, много писалось и позже о такъ называемой эмансипаціи, но сколько было декламаціи, партійной заказной страстности въ этихъ описаніяхъ. Въ cahiers ничего подобнаго: они чаще всего просто разсказываютъ факты и дѣлаютъ наглядные выводы. Это проектъ здраваго смысла, а не ухищренія передовой политики.

Та же самая жизненность чувства,-- отнюдь не теоретическая отвага философскихъ идей,-- подсказываетъ избирателямъ столь же прогрессивные взгляды на всѣхъ, кого захватываетъ неволя, несчастье, кому приходится падать на своемъ оути -- въ грѣхѣ, порокѣ, преступленіи.

Отсюда цѣлые трактаты объ участи преступниковъ, объ устройствѣ тюремъ, о пищѣ заключенныхъ, объ ихъ нравственномъ состояніи. Даже крестьяне додумываются до тюремныхъ мастерскихъ: работа дастъ примѣненіе талантамъ заключенныхъ и тѣмъ "усладитъ ихъ неволю". Всюду одна и та же идея: преступленіе -- несчастіе -- одинаково и для самого преступника, и для общества, а несчастіе должно быть, по возможности, облегчено, заглажено, и наказаніе не месть, не кара, а исправленіе.

Вопросъ другой, насколько этотъ взглядъ примѣнимъ вообще къ преступленію, но для насъ важна именно подобная мысль, послѣдовательно развиваемая отнюдь не кабинетными учеными или ублаготворенными, снисходительно-милостивыми обывателями. Предъ нами только голосъ многострадальной и многоиспытанной народной жизни...

Наивностей не мало въ нашихъ документахъ! они составлялись людьми отнюдь не многоученаго ума, и если составителямъ приходилось совпадать съ идеями современной философіи, то по самой причинѣ. Ее мѣтко опредѣлилъ Вольтеръ: философія не что иное, какъ здравый смыслъ. Не во всемъ, конечно, но въ громадномъ большинствѣ случаевъ разсужденія Вольтера и его сподвижниковъ могли быть восприняты всѣми, кто только видалъ и пережилъ современный порядокъ вещей. И нашъ авторъ совершенно правъ, настаивая, что выработанный стиль многихъ cahiers вовсе не доказываетъ, будто содержаніе ихъ также сочиненное и доступное только особымъ интеллигентамъ, литераторамъ, адвокатамъ. Напротивъ. Форма нисколько не мѣняла сущности дѣла, и крестьяне, можетъ быть,-- даже навѣрное,-- не всегда могли изложить въ изящной или просто складной рѣчи свои докуки, но они душою и сердцемъ присоединялись къ тѣмъ, кто владѣлъ моднымъ словомъ и ихъ житейскія нужды могъ перевести на ученый и литературный языкъ. Это невольное, практически неизбѣжное совпаденіе народныхъ нуждъ и идеаловъ съ идеями философіи XVIII вѣка именно и доказываетъ ея жизненность и цѣлесообразность.

Для примѣра достаточно взять самый, повидимому, рискованный вопросъ для народнаго разумѣнія -- церковный. Извѣстно, на немъ сосредоточивалась вся дѣятельность Вольтера, на католичество преимущественно были направлены его остроуміе, его знанія, его многообразные таланты. Въ cahiers безпрестанно обсуждается тотъ же предметъ, и по формѣ, конечно, весьма мало общаго между стилемъ доморощенныхъ грамотѣевъ и шикарной рѣчью геніальнаго brochurier, но опять сущность и тамъ, и здѣсь одна и та же.

Напримѣръ, целибатъ, обязательное безбрачіе католическаго духовенства. Вольтеръ могъ разбить его молніями ироніи, сарказма, уничтожить каррикатурой, бойкой эпиграммой, неподражаемымъ анекдотомъ. Авторы cahiers вмѣсто этого напишутъ простодушный, чувствительный монологъ такого содержанія:

"Пусть священники женятся. Нѣжность женъ пробудитъ въ ихъ сердцахъ чувствительность, признательность, состраданіе, столь свойственныя людямъ. Между тѣмъ, все это заглушено обѣтами цѣломудрія и одиночества почти у всѣхъ, кто произнесъ ихъ... Невинныя ласки дѣтей окажутъ безконечное благодѣяніе отцамъ, напомнятъ имъ былыя семейныя радости въ годы ихъ дѣтства, напомнятъ о томъ, что они -- священники -- такіе же люди, какъ и всѣ другіе, и отнюдь не стоятъ выше обыкновенныхъ смертныхъ, если только не отличаются особыми добродѣтелями" {Cahiers de la ville de Châlois. Archives V, 677.}.

Выводъ, конечно, совершенно ясный.

Тѣ же cahiers послѣдовательнѣйшая и подчасъ удивительно страстная защита просвѣщенія. Избиратели не устаютъ предлагать множество проектовъ начальнаго образованія, обсуждать мельчайшіе экономическіе вопросы касательно школы, вродѣ положенія учителей, содержанія учебниковъ. Недаромъ въ наши дни спеціальный французскій журналъ могъ извлечь изъ cahiers не мало полезныхъ указаній по адресу современной семьи-воспитательницы и, на основаніи столь, повидимому, давнихъ рѣчей и желаній, вызвать полную иллюзію самаго новаго и передового идеализма въ важнѣйшей области внутренней политики новаго общества {Revue de T enseignement. 15 juillet 1894.}.

Здѣсь же всѣмъ оффиціальнымъ лицамъ слѣдовало бы поучиться, какъ изслѣдовать фактическое положеніе вопроса. Cahiers представляютъ удручающую картину повальнаго невѣжества страны. Невѣжество одинаково распространяется на народъ и даже на ученыхъ: школы не даютъ свѣдущихъ юристовъ и докторовъ. Всѣ знанія числятся только на бумагѣ, въ дипломахъ, такъ же какъ и правительственныя реформы въ канцелярскихъ папкахъ. Въ дѣйствительности, юристы не знаютъ законовъ, медики пробавляются шарлатанствомъ, и школы изнываютъ въ рутинѣ и вѣковой омертвѣвшей учености, не имѣющей ничего общаго съ запросами живой жизни.

Опять полное совпаденіе съ сужденіями философовъ, но здѣсь даже высшее духовенство единодушно съ энциклопедистами: оно также свидѣтельствуетъ объ уродливой системѣ образованія и жалуется на непросвѣтную тьму народной массы...

И въ результатѣ, вмѣсто торжественнаго шествія къ благамъ новаго вѣка, полный разгромъ всѣхъ этихъ рыцарей и мечтателей...

Одно можно сказать съ достовѣрностью: люди 89-го года честно и искренне желали быть мирными преобразователями своего отечества, но не могли и не умѣли.

Ив. Ивановъ.

"Міръ Божій", No 11, 1897