Иванов Иван Иванович - Безумец или мученик?

ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.

БЕЗУМЕЦЪ ИЛИ МУЧЕНИКЪ?

По поводу статьи Le centenaire d'Auguste Comte, par Levy-Brühl, Revue des deux Mondes, 1898.

Въ нынѣшнемъ году исполнилось сто лѣтъ со дня рожденія Конта, срокъ, какъ извѣстно, юбилейный и вполнѣ законный для такого опредѣленія заслугъ философа и исторической оцѣнки человѣка. Попытки въ этомъ смыслѣ и были сдѣланы періодической печатью и учеными обществами. Попытокъ въ результатѣ оказалось гораздо меньше, чѣмъ, повидимому, заслуживаетъ громкое имя творца позитивной философіи и родоначальника соціологіи. И самыя попытки вышли чрезвычайно скромными, пожалуй, даже отчасти обидными для памяти юбиляра.

Говорилось, конечно, съ достаточной увѣренностью о большихъ дарованіяхъ, даже о геніи Конта, обязательно излагалось содержаніе его позитивной философіи и позитивной политики, воздавались должныя хвалы знаменитой системѣ позитивныхъ наукъ и еще болѣе знаменитому открытію закона трехъ стадій умственнаго развитія человѣчества. Всего этого слѣдовало ожидать и большая публика съ удовольствіемъ могла пережить удовольствіе прежнихъ поколѣній, приходившихъ еще такъ недавно въ чисто религіозный восторгъ предъ стройностью, можно сказать, логической художественностью философскихъ созданій Конта.

Но даже въ самыхъ искреннихъ юбилейныхъ славословіяхъ чувствовалась какая-то фальшивая, будто надорванная нота. Можно подумать, философомъ въ настоящее время позволительно восхищаться съ нѣкоторой оглядкой и ежеминутно сохраняя за собой свободу отступленія. Въ извѣстные моменты она становилась рѣшительно необходимой и отнюдь не по случайнымъ личнымъ усмотрѣніямъ критиковъ, а по самому существу вопроса.

Дѣло въ томъ, что предъ судомъ современниковъ и потомства стоятъ два Конта. Эта двойственность не изобрѣтеніе партій и пристрастныхъ толкованій, а фактъ, признанный еще при жизни философа его преданнѣйшими послѣдователями. Въ личности и умственной работѣ Конта, въ одну изъ злополучнѣйшихъ эпохъ его духовнаго развитія, произошелъ непоправимый болѣзненный переломъ. По ту сторону роковой грани -- незабвенный основатель новой философіи, учитель самаго отдаленнаго будущаго въ области истинно-научной и геніально-обобщающей мысли, по сю сторону -- мечтатель съ разстроеннымъ мозгомъ, безсознательный измѣнникъ своему собственному великому дѣлу.

Основаніе этому взгляду положилъ Литтре, лично одинъ изъ первостепенныхъ ученыхъ своего времени и привлекательнѣйшій человѣкъ. Надо услышать отъ него самого, что сдѣлалъ для него Контъ, надо прочитать по истинѣ молитвенныя изліянія, посвященныя памяти учителя, надо представить себѣ безнадежно томящійся молодой умъ среди смутъ отрывочныхъ и сбивчивыхъ знаній и внезапно достигающій ясности и непоколебимыхъ точекъ опоры, чтобы оцѣнить вѣру Литтре въ Конта и его сыновнюю, прозелитскую благодарность.

И вотъ, этотъ-то человѣкъ нашелъ нравственно-обязательнымъ отступиться отъ своего учителя, порвать даже личныя отношенія съ нимъ и, сохраняя по-прежнему глубокое чувство благоговѣнія къ творцу позитивной философіи, онъ произноситъ безповоротный приговоръ надъ авторомъ позитивной политики. И приговоръ явился въ самой, повидимому, неопровержимой, хотя и крайне жестокой формѣ.

Систему позитивной политики сочинилъ невмѣняемый субъектъ, утратившій способность развивать здравыя логическія идеи и сознательно справляться съ фактами. Сумасшествіе не можетъ подлежать сомнѣнію: имѣется рядъ неопровержимыхъ историческихъ свидѣтельствъ душевнаго недуга несчастнаго философа. Самая придирчивая медицинская экспертиза должна приписать только мозговому разстройству превращеніе положительнаго ученаго въ первосвященника и пророка.

И Литтре не отбило ни малѣйшаго труда доказать свое мнѣніе просто біографическими подробностями изъ второго періода жизни своего учителя.

Прежде всего, Конту сходить съ ума уже не впервые. Еще въ молодости, всего двадцати восьми лѣтъ, Контъ попалъ въ больницу для умалишенныхъ. Произошло это въ началѣ блестящей философской карьеры, въ самый разгаръ работы надъ позитивной системой. Молодой философъ только что привелъ въ порядокъ свои основныя идеи, вознамѣрился познакомить съ ними избранную публику Парижа, открылъ курсъ и, прочитавъ всего три лекціи, впалъ въ умопомѣшательство. Насколько заболѣваніе оказалось серьезнымъ, показываютъ письма Конта въ самомъ началѣ катастрофы. Онъ бѣжитъ изъ дому, ищетъ уединенія и пишетъ своему другу записки самаго страннаго содержанія. Онъ будто сознаетъ опасное состояніе своей мысли, говоритъ объ излѣченіи собственными средствами, но каждымъ, совершенно невпопадъ подчеркнутымъ словомъ, странностью выраженій, убѣдительно доказываетъ безплодность средствъ и рѣзкій характеръ недуга. Близкимъ людямъ остается просто отправить его въ лѣчебницу.

Это приходится выполнитъ при помощи обмана и даже насилія. Больной доходитъ до бѣшенства, подозрѣваетъ интригу личныхъ враговъ и проявляетъ медицински-точные признаки маніи величія. Онъ покушается броситься въ воду и увлечь за собой жену: онъ убѣжденъ, что даже не умѣя плавать, онъ не можетъ потонуть. Онъ воображаетъ себя знаменитымъ докторомъ и вообще не оставляетъ у знаменитаго спеціалиста Эскироля ни малѣйшаго сомнѣнія насчетъ силы и рода недуга.

Его начинаютъ лѣчить по всѣмъ правиламъ современной психіатріи. Онъ не только не поддается лѣченію, но съ каждымъ днемъ становится все опаснѣе для своихъ врачей. Онъ не можетъ видѣть, безъ припадка сильнѣйшей ярости, больничныхъ сторожей, бросается на нихъ и пробиваетъ одному изъ нихъ лицо вилкой. Родители Конта рѣшаются взять его на свое попеченіе. Главнымъ докторомъ становится его жена, и съ этихъ поръ излѣченіе идетъ быстро. Въ теченіе шести недѣль она съ чисто-женскимъ искусствомъ и самоотверженностью ухаживаетъ за больнымъ и совершаетъ, на взглядъ посрамившихся спеціалистовъ, настоящее чудо. Контъ спасенъ. Онъ теперь отдаетъ себѣ ясный отчетъ во всемъ случившемся, цѣнитъ по достоинству заботливость жены и, немного спустя, воспользуется личнымъ опытомъ для анализа патологическихъ явленій нравственнаго міра.

Все это, повидимому, свидѣтельство въ пользу совершеннаго выздоровленія. Но одновременно происходитъ нѣчто не вполнѣ нормальное.

Контъ чувствуетъ, что онъ не въ состояніи жить прежней повышенной умственной жизнью, что болѣзнь оставила слѣды, можетъ быть, неизлѣчимые. Имъ овладѣваетъ отчаяніе и онъ рѣшается покончить съ собой. Въ отсутствіи жены онъ уходитъ изъ дому и съ моста бросается въ Сену. Его спасаютъ, къ великому его огорченію.

Это происходитъ незадолго до полнаго выздоровленія. Но и позже Конту долго не удается пріобрѣсти душевное равновѣсіе. Тринадцать лѣтъ спустя, его жена снова подозрѣваетъ приближеніе умственнаго мрака и спѣшитъ предупредить его друга. Самъ Контъ въ это время не сознаетъ себя больнымъ, но, можетъ быть, именно потому, что боленъ.

Во всякомъ случаѣ онъ работаетъ съ чрезвычайнымъ напряженіемъ силъ надъ величайшимъ трудомъ своей жизни. Обработка послѣднихъ томовъ Системы позитивной философіи падаетъ именно на тотъ періодъ, когда г-жѣ Контъ почудилось новое заболѣваніе ея мужа. Въ 1842 году вышелъ послѣдній, шестой томъ, и нельзя сказать, чтобы при вполнѣ обыкновенныхъ обстоятельствахъ.

Идея такъ-называемой "мозговой гигіены" по меньшей мѣрѣ оригинальна. Она означала -- ничего не читать даже ученыхъ сочиненій, воспитывать себя эстетически, т. е. на произведеніяхъ творчества и вдохновенія. Эта гигіена довольно послѣдовательно могла подготовить философа къ новой стадіи его дѣятельности, къ пророческой и религіозной, но врядъ ли согласовалась съ строго положительной философской и научной работой.

Три года спустя мы застаемъ Конта уже въ полномъ развитіи новаго фазиса. Онъ доканчиваетъ планъ своего "второго великаго произведенія", какъ онъ самъ называетъ систему позитивной политики, и это событіе, по свидѣтельству Литтре, совпадаетъ съ тяжкой нервной болѣзнью", т. е.-- надо понимать -- рецидивомъ сумасшествія. Самъ Контъ въ письмѣ къ Миллю подтверждаетъ это совпаденіе.

Онъ откровенно говорить о "нервномъ кризисѣ", его "дѣйствительной важности", о "настоящей мозговой опасности",-- un veritable danger cerebral. Но, продолжаетъ Контъ, ему удалось предотвратить опасность "энергическими личными воспоминаніями" и строгимъ режимомъ -- на всю остальную жизнь.

Очень цѣнное сообщеніе, но гораздо краснорѣчивѣе другое извѣстіе. Контъ открывалъ своему ученику тайну своего сердца. Ему посчастливилось встрѣтить женщину, насытившую, наконецъ, его исконную жажду идеальнаго сердечнаго единенія съ идеальнымъ женскимъ существомъ. Съ того момента предъ философомъ открывается новое поприще и сердце теперь будетъ принимать въ его работѣ такое же участіе, какое и умъ. Воцарится "восхитительная гармонія".

Никто не станетъ сомнѣваться, что такъ можетъ говорить сумасшедшій, но въ то же время не всякій легко примирится съ дальнѣйшими послѣдствіями "гармоніи".

Виновница ея, Клотильда Во, тридцатилѣтняя разведенная жена осужденнаго преступника. Имѣя всѣ законныя права стать женой другого, Клотильда рѣшаетъ до конца дней остаться безупречно вѣрной своему несчастному мужу. Контъ можетъ разсчитывать и дѣйствительно разсчитываетъ только на платоническую любовь. Церковь въ извѣстной степени освящаетъ этотъ оригинальный союзъ. Контъ вмѣстѣ съ Клотильдой креститъ ребенка и придаетъ громадный таинственный смыслъ этой церемоніи, какъ освященію своего идеальнаго счастья.

Дальше начинается уже безраздѣльное царство тайнъ и откровеній. Клотильда превращается въ божество, кресло, въ которое она садится, становится алтаремъ; предъ нимъ ежедневно совершаются молитвословія и вообще образованіе позитивной религія идетъ быстрыми шагами. Трудно сказать, какъ относилась къ этимъ происшествіямъ сама богиня, но не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія въ искренности и неколебимой религіозной восторженности ея жреца.

Поклонялся онъ собственно не Клотильдѣ: она служила для него только своего рода иконой. Само божество представляло троицу, чрезвычайно хитроумно придуманную. Въ нее входятъ земля, пространство, человѣчество; великій фетишъ, великая среда, великое существо. Почему собственно три предмета и именно эти?

Отвѣтъ Литтре очень правдоподобенъ вліяніе католическаго воспитанія заставило Конта сочинить позитивную троицу въ противовѣсъ религіозной. И эта троица стала предметомъ религіознаго культа, явилась новая теологія. Каждое изъ лицъ троицы отнюдь не абстракція. Контъ желаетъ вѣровать и молиться не менѣе сердечно и искренно, чѣмъ исповѣдникъ откровенной религіи, и эта вѣра подчасъ поражаетъ чисто младенческой наивностью. Она готова одушевить весь видимый міръ вдохнуть чувство и даже мысль въ небесныя тѣла, землю и планеты признать за разумныя существа. Да, въ такомъ смыслѣ слова. Наша земля сама была одарена разумомъ раньше, чѣмъ ее заселили люди. Она посвящала свои силы на то, чтобы приготовить мѣстопребываніе для человѣчества. Она умѣла истощить эти силы и тогда только на планетѣ могъ развиться соціальный строй. Земля, въ періодъ своей разумности, пользовалась своей физико-химической дѣятельностью, чтобъ измѣнить свое астрономическое положеніе, установить менѣе эксцентрическую орбиту, т. е. не увлекаться за предѣлы солнечной теплоты и свѣта, измѣнить наклонъ оси -- и все это сообразно интересамъ великаго существа, т. е. человѣчества.

Ту же самую исторію можно предположить и относительно другихъ небесныхъ свѣтилъ. Всѣ они проходятъ громадный періодъ подготовительной жизни, растрачиваютъ свою матерьяльную мощь ради будущаго населенія и замираютъ въ тотъ моментъ, когда появляется существо человѣческаго типа.

Слѣдовательно, два лица троицы -- великій фетишъ и великое существо -- связаны другъ съ другомъ неразрывно во времени и, пространствѣ. Одно, по вѣчному закону эволюціи, служитъ почвой и пьедесталомъ для другого,-- служитъ сознательно и вполнѣ цѣлесообразно.

Третье лицо троицы естественно примыкаетъ къ первымъ двумъ, можно сказать, заключаетъ въ себѣ ихъ предустановленную связь. Это -- судьба, рокъ, соединеніе условій, веобдимыхъ для осуществленія міровой эволюціи, т. е. совокупность законовъ мірового порядка. Эти законы осуществляются въ безграничномъ пространствѣ, и это именно пространство будетъ третьимъ божествомъ контовскаго Олимпа.

Нѣтъ нужды и даже возможности подвергать это богословіе разсудочной критикѣ. Первосвященникъ, конечно, и не разсчитывалъ на подобную критику, вовсе не считаясь ни съ логикой, ни съ наукой и, что особенно важно, съ принципами своей собственной философской системы.

Какъ въ самомъ дѣлѣ примирить явное стремленіе философа превратиться въ богослова съ его собственнымъ представленіемъ объ историческомъ прогрессѣ? Идея, создавшая ему міровую славу и увлекшая множество первостепенныхъ умовъ во всѣхъ культурныхъ странахъ! Она дѣйствительно поразительной красоты и стройности.

Человѣчество проходитъ три стадіи культурнаго развитія: теологическую, метафизическую и научную. На первой стадіи онъ молится божествамъ олицетворяемымъ, на второй превращаетъ ихъ въ общія разсудочныя отвлеченія, на третьей изслѣдуетъ фактъ и законы естественныхъ явленій. Самый ранній, первобытный періодъ распадается на нѣсколько -- эпохъ фатализма, многобожія и единобожія.

Но это зданіе можетъ очень удачно быть укрѣплено на историческихъ данныхъ и оно становится тѣмъ внушительнѣе, что контовскія стадіи весьма легко можно примѣнить и къ духовному развитію отдѣльныхъ личностей.

Теперь сравните это открытіе съ позднѣйшимъ? Развѣ ученіе о троицѣ не богословская затѣя, развѣ великій фетишъ не напоминаетъ первой народной точки умственной эволюціи, развѣ ученіе о великомъ существѣ, о судьбѣ имѣетъ что нибудь общее съ наукой? Мало этого. Контъ подъ конецъ жизни додумался до внѣшнихъ міру независимыхъ силъ: онѣ, по мнѣнію философа, безпрестанно и неизбѣжно вмѣшиваются въ ходъ міровой жизни.

Это уже прямо богословское разсужденіе, во всякомъ случаѣ противорѣчивое философіи, отвергавшей даже возможность путемъ опыта обосновать законъ причинности.

Выводъ очевидный. Контъ, даже если судить по его собственной программѣ, во второй половинѣ жизни сдѣлалъ громадный шагъ назадъ. Даже если бы мы не имѣли подлинныхъ свѣдѣній о сумасшествіи философа, объ его удивительной религіозной практикѣ,-- ученіе о троицѣ непремѣнно навело бы насъ на трагическія мысли. И трагизмъ показался бы намъ неопровержимымъ послѣ того, какъ мы узнали бы послѣднее предсмертное откровеніе Конта.

Произошло оно, несомнѣнно, подъ прямымъ вліяніемъ обожанія Клотильды Во. Контъ задался вопросомъ, какъ достойнымъ образомъ почтить женщину, подарившую его душевной гармоніей и пророческимъ творчествомъ? Надо ее возвысить надъ законами природы, подчиняющими ея личность и жизнь волѣ мужчины. Надо поставить ее на недосягаемую высоту надъ инстинктами и страстями. Средство одно -- пусть женщина станетъ матерью-дѣвственницей...

Контъ пытается обставить свою "смѣлую гипотезу" нѣкоторыми правдоподобными соображеніями, но гипотеза отъ начала до конца остается только смѣлой, на иной взглядъ даже больше: прямо безумной.

Именно такъ полагаетъ Литтре. И на первый взглядъ не можетъ быть ничего естественнѣе. Впослѣдствіи, по смерти Конта, суду пришлось рѣшать тотъ же вопросъ. Онъ возникъ по поводу завѣщанія, крайне жестоко оскорблявшаго г-жу Контъ. Завѣщаніе устраняло еб отъ распоряженія сочиненіями мужа и кромѣ того произносило рѣшительный приговоръ надъ ея нравственнымъ поведеніемъ. Опровергнуть завѣщаніе не представлялось другого пути, какъ доказать ненормальность умственныхъ способностей завѣщателя. Дальнѣйшія послѣдствія означали: признаніе позитивной политики невмѣняемымъ бредомъ, полное уничтоженіе работъ философа за всю вторую половину его жизни и провозглашеніе міру единственнаго Конта -- автора позитивной философіи, систематизатора наукъ и творца соціологіи.

Судъ высказался противъ этого взгляда и призналъ завѣщаніе Конта дѣйствительнымъ. Судъ только постановилъ не публиковать оскорбительные отзывы завѣщанія на счетъ г-жи Контъ. Слѣдовательно,-- память философа могла считаться очищенной отъ клейма безумія. Религія Конта превращалась въ серьезный фактъ европейской мысли.

Такъ надлежало, бы понимать приговоръ суда. Но немедленно возникалъ вопросъ: почему же судъ счелъ необходимымъ исправить текстъ завѣщанія? Вѣдь одинъ и тотъ же человѣкъ объявлялъ себя первосвященникомъ человѣчества и называлъ г-жу Контъ недостойной супругой? Или судъ поддался рыцарскимъ движеніямъ сердца и совершилъ актъ насилія надъ волей покойнаго ради прекрасныхъ глазъ вдовы или превратно понятаго общественнаго приличія?

Какъ бы то ни было, но непослѣдовательность суда очевидна. И, можетъ быть, онъ не отвергъ всего завѣщанія, не находя въ себѣ духу поднимать руку на прославленнаго соотечественника. По крайней мѣрѣ адвокатъ душеприкащиковъ вовсе не опровергнулъ странности пророческихъ подвиговъ философа. Онъ прибѣгъ къ весьма наивной, даже забавной уловкѣ: неужели, спрашивалъ онъ у судей, Контъ безуменъ въ тѣхъ идеяхъ, которыя противорѣчатъ вашимъ и геніаленъ только тамъ, гдѣ его мысли совпадаютъ съ вашими? И какое право у Литтре дѣлать подобное разграниченіе?

Очевидно, съ такой точки зрѣнія нѣтъ ни сумасшедшихъ, ни здоровыхъ,-- во всякомъ случаѣ врядъ ли кого можно будетъ признать безумнымъ.

Итакъ, вопросъ остается открытымъ. Одно несомнѣнно: Литтре правъ, обвиняя своего учителя въ возвратѣ къ богословской стадіи. Обожаніе великаго существа, созданіе позитивистскаго календаря съ учеными вмѣсто святыхъ, культъ предъ алтаремъ -- все это стоитъ католическаго катехизиса. Но дѣйствительно ли Конту надо было непремѣнно сойти съ ума прежде, чѣмъ впасть въ теологію? Это общій вопросъ.

Другой частный, но не менѣе важный: оскорбительныя выходки завѣщанія противъ г-жи Контъ могутъ ли быть приписаны невмѣняемой, ничемъ необъяснимой злобѣ и мономаничное обожаніе Клотильды Во -- на самомъ дѣлѣ одинъ изъ симптомовъ душевнаго недуга?

Мы думаемъ,-- отвѣчать на эти вопросы на основаніи хотя бы. и бьющей въ глаза безсмыслицы нѣкоторыхъ поступковъ и рѣчей Конта -- не позволительно ни съ какой точки зрѣнія, ни исторической, ни психологической. По нашему мнѣнію существуетъ только одинъ надежный путь рѣшить поставленные вопросы,-- путь очень простой, но почему-то еще ни разу не примѣненный къ основателю позитивной философіи и религіи. Слѣдуетъ взять Конта, какъ обыкновенную историческую личность, т. е. какъ современника извѣстной эпохи, ближайшаго умственнаго сотрудника людей одного съ нимъ поколѣнія и сходныхъ идеальныхъ задачъ.

Не является ли Огюстъ Контъ только однимъ изъ многихъ? Пусть его странности будутъ безпримѣрны, пусть ни у кого изъ его современниковъ не было Клотильды Во и "храма человѣчества",-- но вѣдь это лишь внѣшнія проявленія какого-то внутренняго побужденія. Въ разныхъ людяхъ оно могло создаться различно. Это зависитъ отъ натуры, отъ темперамента. Одинъ, напримѣръ, герой романа отъ неудачной любви кончаетъ самоубійствомъ, другой бѣжитъ отъ людей и свѣта, третій начинаетъ переживать медленную нравственную агонію и постепенно превращаться въ "бывшаго человѣка". Всѣ они переживаютъ одну и ту же драму, но только въ разныхъ формахъ и съ различными пятыми актами. То же самое, можетъ быть, вѣрно и относительно Конта.

Онъ одинъ изъ многихъ: только другіе нѣсколько иначе закончили свой путь не по существу, а по чисто внѣшнимъ эпизодамъ. Вѣдь въ самыхъ разнообразныхъ смыслахъ можно пережить теологическую стадію и впасть въ религіозное творчество. Это извѣстно каждому изъ обыденной жизни. Можетъ быть и Контъ исключительно подъ вліяніемъ личныхъ случайныхъ причинъ слишкомъ рѣзко натянулъ струну отнюдь не оригинальнаго тона, выдался изъ толпы другихъ дѣйствующихъ лицъ только діапазономъ голоса и широтой жестовъ.

Тотъ или другой отвѣтъ бросаетъ вполнѣ опредѣленный свѣтъ на Конта, какъ философа и какъ жреца новой религіи, и самый вопросъ о сумасшествіи переходитъ съ личной почвы на историческую и культурную.

II.

Рѣшеніе вопроса приходится начать съ того же Литтре. Мы упоминали о его восхищенномъ преклоненіи предъ личностью и геніемъ Конта. Литтре говоритъ о "крайнемъ умственномъ авторитетѣ" Конта надъ нимъ, его ученикомъ и духовнымъ сыномъ. Литтре потребовалось много лѣтъ не малой нравственной работы, чтобы освободиться отъ мощнаго давленія. Окончательный разрывъ произошелъ только послѣ декабрьскаго переворота: Контъ оказался на сторонѣ Наполеона III-го,-- этого рѣшительно не могъ переварить Литтре и порвалъ связи съ учителемъ. Причина, слѣдовательно, чисто-политическая, не философская. Но и послѣ разрыва Литтре сохранилъ благоговѣйныя чувства къ своему учителю, можно сказать, спасителю своей молодости.

Да, Контъ даже для этого прирожденнаго позитивиста, идеально-точнаго и строгаго мыслителя явился чѣмъ-то больше, чѣмъ "умственный авторитетъ". Онъ овладѣлъ сердцемъ и всѣмъ нравственнымъ существомъ великаго ученаго и захватилъ его даже не одной философской истиной. Для Литтре, по крайней мѣрѣ, на первое время оказались обаятельными ошибки и недоразумѣнія наставника и гипнозъ былъ такъ глубокъ, что прошло нѣкоторое время до полнаго проясненія мысли и совершеннаго освобожденія отъ чарующей могучей силы.

Въ признаніяхъ глубокой старости, много лѣтъ спустя послѣ смерти Конта, онъ трогательно вспоминалъ о незабвенныхъ благодѣяніяхъ учителя.

"Сравнительно съ живымъ свѣтомъ", писалъ онъ, "которымъ я обязанъ ему, я не придаю ни малѣйшаго значенія нѣкоторымъ заблужденіямъ, въ которыя онъ увлекъ меня. Если бы не его мысль и не его произведенія, я -- по природѣ моего ума и моихъ занятій -- остался бы навсегда на пути отрицанія, увѣровалъ бы, что при всѣхъ усиліяхъ я не могу признать никакой богословской и метафизической системы. Самъ, собственными силами я не въ состояніи былъ подняться до стройнаго міросозерцанія, могущаго замѣнить эти системы. Такое міросозерцаніе далъ мнѣ Контъ. Мое душевное состояніе глубоко измѣнилось, мой умъ сталъ спокоенъ и я обрѣлъ, наконецъ, жизнь". {La philosophie positive, 1880, No 6. Pour la demierè fois.}.

Такъ могъ бы говорить человѣкъ, постигшій, наконецъ, "невѣдомаго бога" и откровенную истину. И дальнѣйшая исповѣдь Литтре какъ разъ въ этомъ направленіи. Онъ разсказываетъ грозную мучительную драму, пережитую имъ до знакомства съ Контомъ. Онъ лирическими, прочувствованными красками рисуетъ моментъ нравственнаго перелома, тотъ моментъ, когда человѣкъ внезапно чувствуетъ себя среди пустоты, лицомъ къ лицу съ своимъ безпомощнымъ я, безъ всякихъ опоръ и безъ всякаго убѣдительнаго смысла и цѣли въ своемъ настоящемъ и будущемъ. Эта внезапность подготовляется годами, часто незамѣтными, почти безсознательными процессами зрѣющаго ума. День за днемъ накопляются факты, группируются въ общія идеи и настаетъ, наконецъ, день... Будто мгновенно приподнимается покровъ Изиды и пораженный искатель истины видитъ себя предъ великаномъ, подавляющимъ ничто.

Такой моментъ пришлось пережить Литтре въ молодости, въ самый разгаръ раннихъ ученыхъ работа. Въ тога день ничего особеннаго не случилось. Литтре днемъ слушалъ обычныя лекціи, вечеромъ намѣревался приняться За очередную работу и вдругъ остановился. Безъ всякихъ предварительныхъ размышленій онъ задалъ себѣ вопросъ: какой смыслъ въ его занятіяхъ? На чемъ основана его вѣра въ разныя возвышенныя истины, -- въ Бога, душу, безсмертіе? Можетъ ли онъ признать ее несомнѣннымъ положительнымъ фактомъ? {La philos. pont., 1877, No 2. De la situation théologique du monde.}

Отвѣта не находилось и не могло найтись. Въ тысячный разъ повторялась драма Гамлета и Фауста, только теперь она происходила во всей неподдѣльной прозаической правдѣ, являлась источникомъ самыхъ реальныхъ мукъ, безъ всякихъ украшеній творческаго вдохновенія.

Нормально ли подобное состояніе духа? Найдется не мало людей, готовыхъ дать самый рѣшительный отрицательный отвѣтъ, даже сострадательно посмѣяться надъ наивнымъ искателемъ истины. Такой вскорѣ и нашелся, почти въ то самое время, когда Литтре переживалъ вечера невыносимыхъ, по его словамъ, нравственныхъ страданій. Онъ -- этотъ смѣшной человѣкъ и множество подобныхъ ему -- по полугоду непремѣнно воображаютъ себя гамлетами и "смотрятъ на концы своихъ сапогъ въ надеждѣ открыть міровую истину!" Не правда ли остроумно? И этотъ остроумецъ -- Тэнъ -- никогда, повидимому, не чувствовалъ болѣе глубокаго удовлетворенія, какъ изощряясь надъ гамлетами девятнадцатаго вѣка.

Можно ли сомнѣваться, какъ этотъ положительный ученый мыслитъ о положительномъ ученомъ типа Литтре? Конечно, Словарь, составленный Литтре, вещь превосходная и истинно-научная, но вотъ его трагическія изліянія и разсказы о какихъ то несчастныхъ вечерахъ -- явная безсмыслица. Ученый, очевидно, не всегда владѣлъ равновѣсіемъ духа и въ нѣкоторыя злополучныя минуты сходилъ съ ума.

Вы видѣте, какъ легко и, повидимому, вполнѣ основательно можно примѣнить къ человѣку психіатрическій діагнозъ.

И даже не къ одному. Литтре настаиваетъ на цѣломъ поколѣніи такихъ же Гамлетовъ. Онъ отмѣчаетъ въ высшей степени яркую черту -- "глубокій разрывъ въ умахъ" -- un vaste dechirement dans les esprits". Впослѣдствіи, новый философъ, по поводу Литтре, современное ему поколѣніе назоветъ "исполненнымъ нравственной смуты" {Caro. Demie des deux Mondes. 1882. 1 mai.}. А самъ Литтре напишетъ о своихъ современникахъ: "они знали весь ужасъ сомнѣній, гложущихъ сердце днемъ и заставляющихъ ночью обливать слезами изголовье" {Pour la derniers fois.}.

И Литтре понимаетъ эти настроенія; онъ признаетъ ихъ своими, онъ, слѣдовательно, одновременно съ трезвостью и неумолимой страстью мысли допускаетъ самыя патетическія чувства, какія только способенъ испытывать человѣкъ въ полномъ умѣ и твердой памяти.

Еще болѣе лирическій разсказъ о "смутѣ" оставилъ намъ другой современникъ эпохи, Жуффруа, даровитѣйшій психологъ и ученый, менѣе всего склонный къ экспансивной откровенности и трогательнымъ изліяніямъ, изобразилъ чрезвычайно картинно свой гамлетическій припадокъ. Сущность та же, что и у Литтре, но сила ощущеній неизмѣримо выше, рѣчь разсказчика уподобляется самому стремительному драматическому монологу.

Невыразимая тоска, съ каждой минутой все глубже охватывающая человѣка предъ гибелью его иллюзій, предъ пропастью сомнѣній и невѣрія. Напрасно хватается онъ за обрывки былыхъ надеждъ и вѣрованій, будто утопающій за обломки корабля: волна несетъ его въ безграничное, невѣдомое пространство, гдѣ больше нѣтъ ни семьи, ни родины, ни воспоминаній и, наконецъ, онъ окончательно убѣждается: въ глубинѣ души его не осталось ничего.

"Это мгновеніе", продолжаетъ Жуффруа, было ужасно и когда на разсвѣтѣ я бросился въ изнеможеніи на постель, мнѣ казалось,-- я чувствую, какъ моя первая такая улыбающаяся и такая полная жизнь угасаетъ, а за мной открывается другая мрачная, мрачная и пустынная, гдѣ отнынѣ я долженъ буду жить одинъ, одинъ съ моею роковою мыслью. Она изгнала меня туда и ее я готовъ былъ проклясть. Дни, слѣдовавшіе за этимъ открытіемъ, были печальнѣйшими днями моей жизни. Разсказывать, какія чувства меня волновали тогда, -- было бы слишкомъ долго. Хотя мой умъ съ нѣкоторой гордостью созерцалъ свои подвиги, но душа не могла примириться съ состояніемъ, такъ мало соотвѣтствующимъ человѣческой слабости. Могучими порывами она усиливалась вернуться къ берегамъ, которые потеряла изъ виду. Въ пеплѣ своихъ прежнихъ вѣрованій она отыскивала искры, которыя, казалось, по временамъ снова разжигали ея вѣру... Но убѣжденія, отвергнутыя разумомъ, только имъ и могутъ быть возстановлены, и искры быстро погасали".

Рѣчь до такой степени искренняя, что даже Тэна поразила печалью и онъ невольно припомнилъ "возвышенные вопли Байрона и Ламартина".

И доказательство искренности -- не только наше впечатлѣніе. Мы можемъ совершенно не раздѣлять никакихъ возвышенныхъ воплей, не имѣть отъ природы ни малѣйшей способности глубоко вѣровать и слезно оплакивать утрату вѣры,-- но мы не можемъ устранить исторически удостовѣреннаго явленія. Нисколько не сочувствуя Жуффруа, мы должны сознаться: были дѣйствительно странные люди, не спавшіе ночей изъ за какихъ-то утерянныхъ береговъ и воображавшіе себя безнадежно одинокими только потому, что католичество больше не заполняло сердца и не удовлетворяло ума, а другой истины не обрѣталось среди старыхъ сожженныхъ боговъ.

Тэну припомнился Ламартинъ по поводу исповѣди Жуффруа. На нашъ взглядъ нѣсколько неожиданно подобное сопоставленіе. Положимъ, Ламартинъ -- очаровательный, голубоглазый, гармонически-воркующій поэтъ, неотразимо-прекрасный въ своей безпредметной музыкальной грусти. Но драма мысли, неутолимая жажда вѣры -- и этотъ золотой геній сенъ-Жерменскихъ салоновъ! Для насъ это непонятно. Иначе чувствовали современники,-- и не какія-нибудь нервно-разстроенныя, психопатическія души, а люди въ родѣ Кювье.

Ни одинъ критикъ, кажется, не увѣнчалъ такими пышными и почетными лаврами томно-тоскующій талантъ автора Размышленій и Гармоній. Знаменитый естествоиспытатель впалъ въ настоящій экстазъ, прочитавши стихи Ламартина и произнесъ, вмѣсто критики, стихотвореніе въ прозѣ.

Онъ также говорилъ о мгновеніяхъ печали, овладѣвающей даже сильнѣйшими душами, о замираніи жизни и надеждъ въ уставшемъ сердцѣ, о холодѣ темной ночи, со всѣхъ сторонъ охватывающей человѣческій умъ, о вѣчной потребности услышатъ среди этого лабиринта чей-нибудь сочувственный голосъ, встрѣтить путеводителя, говорящаго о свѣтѣ и вѣрѣ. Геніальный ученый жаловался на безжизненныя отвлеченія разсудочной философіи и негодовалъ на легкомысленные умы, безсильные рѣшить "ужасную проблемму" и желающіе отдѣлаться отъ нея беззаботностью и забвеньемъ.

Такое впечатлѣніе произвелъ даже Ламартинъ своими неуловимыми, какъ лунные лучи, намеками на, горькія надежды и утѣшенія, своими едва осязаемыми образами и полуподоярѣиными тайнами.

И подобными фактами переполнены первыя десятилѣтія ХІХ-го вѣка. О нихъ свидѣтельствуютъ очевидцы самыхъ разнородныхъ направленій и характеровъ. Вѣчно скептическій, эпикурействующій Сентъ-Бёвъ заявляетъ: "человѣчество ждетъ, оно, видимо, чувствуетъ себя дурно". Чего именно ждетъ?-- Отвѣтъ: "замѣчательнѣйшая черта современнаго соціальнаго положенія Франціи -- множество системъ и преобразовательныхъ плановъ." Всѣ они обѣщаютъ обществу вѣрное средство отъ страданій, всѣ они стремятся явиться людямъ въ блескѣ всеобщихъ истинъ, религіозныхъ ученій.

Нѣкая пустота ощущалась всѣми, кто только способенъ былъ возвышаться надъ будничными матеріальными вопросами. У всѣхъ являлся вопросъ: развѣ власть духа окончательно прекратилась надъ человѣчествомъ? Развѣ никакая сила не займетъ мѣста разрушенныхъ преданій?

Это немыслимо, спѣшилъ отвѣтить Луи-Бланъ: иначе прогрессъ человѣчества прекратится. Неизвѣстно только, кто и какъ наполнитъ эту пустоту и возстановить силу идеи, духовную власть -- le pouvoir spirituel. Такъ называютъ страстно желаемую силу всѣ эти искатели всеобъемлющей нравственной истины,-- всѣ, безъ различія политическихъ партій и личныхъ психологій. Деместръ оказывается рядомъ съ г-жей Сталь. Для одного вся современная философская работа должна сосредоточиться на одной изъ двухъ цѣлей: или создать новую религію, или какимъ нибудь "необыкновеннымъ способомъ" обновить католичество.

Г-жа Сталь, одна изъ самыхъ сильныхъ и трезвыхъ умовъ эпохи, почти въ тождественныхъ выраженіяхъ ставитъ туже программу. Она не перестаетъ мечтать о новомъ откровеніи. Она въ восторгъ отъ разсужденія Лессинга о религіозномъ развитіи человѣчества и заранѣе торжествуетъ появленіе новаго христіанства...

Культурный міръ вновь переживалъ то самое томительное ожиданіе, какое на закатѣ языческой цивилизаціи заставляло мудрецовъ и простыхъ людей воздвигать жертвенники "невѣдомому Богу". Теперь могли совершенно иначе представлять этого бога, не допускать сверхъестественнаго вмѣшательства въ возникновеніе новой религіи, могли искать ея символовъ путемъ науки и разума, но сущность явленія оставалась прежняя. Человѣчеству во что бы то ни стало нуженъ былъ единый вдохновляющій духовный принципъ, нужна была всеобъемлющая формула, способная подчинить личныя страсти, привести въ гармонію отдѣльные умы на пути къ міровому прогрессу.

И формулы -- возникаютъ одна за другой. Прежде всего стараются воскресить католичество въ его средневѣковой неприкосновенности. Іезуиты и разныхъ цвѣтовъ монахи устремляются на религіозное завоеваніе Франціи. Во всѣхъ концахъ начинаютъ раздаваться проповѣди, совершаются пышныя церковныя церемоніи, но въ самомъ предпріятіи заключается его приговоръ: никакимъ силамъ не вернуть Европы ХІХ-го вѣка ко временамъ чудесъ и инквизиціи.

Другіе стараются, по рецепту Деместра, подновить и омолодить католичество. Но даже самъ Деместръ считалъ подобное намѣреніе "необыкновенной" мѣрой, и католичество оказывается еще менѣе способнымъ преобразоваться, чѣмъ воскреснуть изъ мертвыхъ.

Наконецъ, являются вполнѣ оригинальные, независимые пророки. Они заранѣе отрекаются отъ неосуществимой надежды на сгнившемъ корнѣ вызвать молодые побѣги. Они желаютъ выполнить первую часть программы Деместра -- "образовать новую религію" и на новыхъ, прогрессивныхъ основаніяхъ. До сихъ поръ человѣческій умъ разрушалъ, у только что отжившаго поколѣнія философовъ-просвѣтителей являлся исключительно боевой силой. Отчего же не быть ему создателемъ? Мѣсто расчищено, предъ нимъ необозримое поприще природы и неограниченное совершенствованіе человѣческихъ способностей. Цѣлые вѣка человѣчество собираетъ знаніе и опытность, и все нѣтъ ему нравственнаго утѣшенія и непоколебимой опоры! И это потому, что никто не приложилъ рукъ къ громадной массѣ накопленнаго капитала, не пронизалъ его организующею мыслью, не вдохнулъ въ хаосъ творческаго духа. Объедините частности, обобщите подробности, приведите въ систему факты и выводы, и "страшный разрывъ въ умахъ" исчезнетъ. "Смущенное поколѣніе" вернетъ себѣ ясность духа и нравственную энергію.

Такова господствующая мысль эпохи. Ею, можно сказать, дышалъ воздухъ, ею были напряжены нервы самыхъ чуткихъ и даровитыхъ современниковъ, она присутствовала въ волненіяхъ счастья и въ мукахъ жгучаго горя у лучшихъ представителей науки и мысли. И, наконецъ, она дождалась отвѣта и оправданія.

III.

Когда въ античномъ мірѣ умъ опустошилъ Олимпъ, среди софистовъ и скептиковъ явился проповѣдникъ новаго религіознаго принципа -- внутренняго голоса совѣсти и, слѣдовательно, новаго бога. Вокругъ него собрались ученики и слушатели. Онъ умеръ насильственной смертью и не оставилъ по себѣ ни одного достойнаго продолжателя и апостола. Но его личность и сущность его ученія глубоко взволновали современниковъ и свѣтъ его совѣсти донесли до нашихъ дней.

Нѣчто подобное произошло во Франціи, на развалинахъ средневѣкового католичества. Въ положеніи Сократа явился человѣкъ несравнено болѣе сложнаго характера, съ болѣе смутнымъ нравственнымъ міромъ, какъ и слѣдовало ждать отъ пророка новаго времени. Его жизнь не представляла прозрачнаго, безукоризненнаго образца благоразумія, его мысль не поражала стройностью и ясностью, но на всей его личности разлито было обаяніе, подчинявшее людей и заставлявшее ихъ самоотверженно искать искры, разсѣянной истины въ сбивчивыхъ, подчасъ странныхъ прорицаніяхъ учителя.

И они нашли эту истину, и когда явились съ ней предъ людьми, оказалось, многіе именно ея ждали и теперь жадно припали къ источнику живой воды.

Иначе нельзя выразить энтузіазмъ, какой вызвали сенъ-сммонисты въ первое время своего проповѣдничества. Предъ нами вполнѣ достовѣрныя свидѣтельства дѣйствующихъ лицъ и очевидцевъ, публичныя исповѣди, тайныя признанія, и историкъ можетъ подумать, ужъ не вернулись ли въ самомъ дѣлѣ старыя чудеса и откровенія?

Какихъ только лицъ и типовъ мы не встрѣчаемъ въ сенъ-симонистской церкви! Ничего нѣтъ удивительнаго, если въ числѣ прозелитовъ -- Евгеній Родригъ это -- юноша, болѣзненный физически, но одаренный пламенной душой, давшій обѣтъ цѣломудрія, весь проникнутый восторженнымъ стремленіемъ къ чистѣйшимъ идеаламъ человѣческаго бытія. Смерть постигаетъ его на двадцать четвертомъ году. Въ лѣтописяхъ сенъ-симонизма онъ остается поэтически-трогательнымъ явленіемъ. За краткій вѣкъ онъ успѣваетъ основательно изучить всѣ религіи, мечтаетъ примирить еврейство съ христіанствомъ, увлекается идеей Лессинга о религіозной эволюціи, ведетъ смертельный бой съ вольтерьянскимъ духомъ во имя Сенъ-Симона и умираетъ весь охваченный прозелитскимъ трепетомъ предъ грядущимъ счастьемъ человѣчества.

Отчасти того же типа -- студентъ политехнической школы -- Трапсонъ. Скромный, застѣнчивый, отъ природы мягкій и нѣжный до женственности, онъ испыталъ на себѣ чудо, внезапнаго ниспосланія дара слова. Ни онъ самъ и никто другой рѣшительно не подозрѣвали въ немъ ни малѣйшаго краснорѣчія. Ученіе Сенъ-Симона потрясло его мощныхъ вдохновеніемъ: онъ быстро стахъ однимъ изъ первостепенныхъ проповѣдниковъ церкви и очаровывалъ аудиторію блескомъ рѣчи, граціей и привлекательностью всей своей фигуры.

Объяснимъ энтузіазмъ и третьяго прозелита. Шартонъ -- наивный, первобытно-благородный мечтатель, непосредственный провинціалъ, пріѣхалъ въ столицу, съ запасомъ идеальнѣйшихъ иллюзій. Трудно и описать въ какомъ ореолѣ представлялись ему геніи столичной литературы и герои парламентской политики. Дѣйствительность, разумѣется, не замедлила разсѣять иллюзію и сразу, безъ всякихъ предисловій, сбросить юнаго мечтателя съ седьмого неба въ темную бездну себялюбія и индифферентизма.

Нестерпимое горе овладѣваетъ Шартономъ: онъ начинаетъ помышлять о самоубійствѣ, но однажды случайно попадаетъ въ собраніе сенъ-симонистовъ. Съ изумленіемъ онъ прислушивается къ рѣчамъ: всѣ онѣ -- отголосокъ его личныхъ страданій. Проповѣдники будто подслушали его одинокое горе и теперь зовутъ его на путь надежды и вѣры.

Вопросъ рѣшенъ. Шартонъ становится усерднѣйшимъ послѣдователемъ церкви и однимъ изъ счастливѣйшихъ людей въ мірѣ.

Но все это, можетъ быть, особенно предрасположенные субъекты, недостаточно уравновѣшенные, съ преобладаніемъ чувства и воображенія надъ разумомъ и логикой. Любопытнѣе знать, поддавались ли чарамъ сенъ-симонизма люди безусловно здоровые, не обнаруживавшіе ни женственности, ни воспріимчивости къ чудесамъ?

Отвѣтъ самый эффектный, какого только можно было ожидать. Сенъ-симонизмъ навербовалъ свою церковь преимущественно между политехниками, молодежью, по преимуществу положительной, инженерами, механиками, математиками и вообще практическими дѣятелями. Политехническая школа съ самаго начала явилась будто катехизаторской школой, обществомъ пламенныхъ сенъ-семонистской секты.

Во главѣ стоитъ Ланфонтэнъ, впослѣдствіи "папа" новой церкви. Курса онъ не кончилъ: отецъ не въ состояніи былъ платить за него, и для молодого студента началась въ высшей степени безпокойная практическая дѣятельность. Онъ служитъ въ арміи, въ послѣднія минуты имперіи обнаруживаетъ доблестную храбрость, послѣ Ватерлоо превращается въ торговца винами, потомъ беретъ службу въ банкѣ, попадаетъ въ Петербургъ, составляетъ здѣсь кружокъ изъ товарищей-политехниковъ и дѣлитъ свое время между конторой банка и бесѣдами о важнѣйшихъ вопросахъ современнаго культурнаго и соціальнаго строя. Члены кружка поочереди читаютъ рефераты, самъ Ланфонтэнъ занимается преимущественно политическою экономіей и соціальными вопросами. Но пока у него еще нѣтъ твердаго соціальнаго принципа. Онъ находитъ такой принципъ немедленно по возвращеніи въ. Парижъ. Произведенія Сенъ-Симона, озаряютъ его желаннымъ свѣтомъ. Онъ находить въ нихъ стремленіе разрѣшить вопросъ, о соціальномъ прогрессѣ на почвѣ исторіи, устранить безплодную политическую метафизику, миновать жалкую газетную полемику о мелочной политикѣ парламентскихъ партій и утвердить основы новаго соціальнаго порядка съ помощью положительнаго знанія.

Съ этихъ поръ Лафонтэнъ душой и тѣломъ принадлежитъ сенъ-симонизму. За нимъ слѣдуетъ Мишель Шевалье, блестящій экономистъ и "старый вольтерьянецъ",-- какъ называетъ его Лафонтэнъ. Оба они менѣе всего невропаты и мечтатели. Статьи Мишеля Шевалье образецъ полемическаго искусства и разностороннихъ свѣдѣній въ предметѣ. Лафонтэна вся жизнь готовила къ управленію чужой волей. Врядъ ли кто обладалъ болѣе разнообразными практическими свѣдѣніями, кто глубже зналъ отрицательную литературу XVIII-го вѣка и кто, не смотря на все это, съ большей искренностью отдался новому ученію.

Политехники не замедлили обнаружить не одинъ идейный энтузіазмъ. Какъ истинные прозелиты они, безъ всякихъ колебаній, бросали выгодныя карьеры, жертвовали успѣхомъ въ обществѣ и въ политикѣ, являлись къ сенъ-симонистамъ и говорили просто и внушительно: "располагайте нами!"

Такъ поступилъ инженеръ Фурнель, только что получившій мѣсто главноуправляющаго горными заводами въ Кризо, съ громаднымъ содержаніемъ. Жанъ Рейно отличится такимъ же безкорыстіемъ. Онъ служилъ въ Корсикѣ горнымъ инженеромъ и стоять на вѣрной дорогѣ къ богатству и почестямъ. Первый же призывъ Ланфонтэна заставилъ его все бросить.

"Я услышалъ, писалъ онъ Лафонтэну", голосъ отца, говорившій мнѣ: "приди" и я прихожу".

Излишне прибавлять, что эта готовность сопровождалась матеріальными пожертвованіями, часто въ совершенно христіанскомъ духѣ. Фурнель отдалъ "церкви" все свое состояніе. Обильныя лепты приносили и остальные послѣдователи, и прежде всего -- люди безусловно солидные, банкиры и промышленники.

Но, несомнѣнно, самымъ цѣннымъ и краснорѣчивымъ капиталомъ являлся энтузіазмъ, одушевлявшій секту. И легко понять, на чемъ онъ зиждился. Новое ученіе обнаружило поразительную способность успокаивать трудящихся и обремененныхъ. Мы видѣли, оно спасло Шартона отъ самоубійства. Съ другими не доходило до такой крайности, но множество прозелитовъ могло разсказать печальныя вещи о своемъ прошломъ и возблагодарить "церковь" за утѣшеніе. И они дѣйствительно разсказывали,-- нерѣдко публично. И эти исповѣди производили на публику потрясающее впечатлѣніе, на публику, даже предубѣжденную противъ "церкви" и ея отцовъ.

Такой успѣхъ выпалъ однажды на долю Борро.

Южанинъ по происхожденію, страстный и смѣлый,-- онъ, казалось, не былъ прирожденнымъ ораторомъ, но энтузіазмъ предъ новымъ ученьемъ вооружилъ его побѣдоносной властью нада самой разнородной аудиторіей. По словамъ очевидцевъ,-- Борро умѣлъ приводить въ трепетъ своихъ слушателей и пробуждать въ нихъ совѣсть глубже всякаго церковнаго проповѣдника. Однажды онъ разсказалъ свою молодость и обратилъ къ аудиторіи рядъ стремительныхъ вопросовъ. Онъ сомнѣвался, знаютъ ли его слушатели -- кто они? Христіане, философы-отрицатели или сторонники всѣхъ обветшавшихъ преданій? Можетъ быть, они либералы, болѣзненно чувствительные къ такъ называемымъ правамъ личности и сильно ненавидящіе вѣчную идею объ авторитетѣ? Или они люди, приходящіе въ ужасъ отъ всякой новой идеи и впадающіе въ лихорадочное состояніе предъ призракомъ прогресса?

Ораторъ не находилъ утвердительнаго отвѣта ни на одинъ изъ этихъ вопросовъ. Присутствующіе, очевидно, не исповѣдовали искрене никакого опредѣленнаго убѣжденія, иначе было бы безуміемъ приходить и съ религіознымъ вниманіемъ слушать сенъ-синонистовъ. Очевидно, сюда являются несчастные, пораженные скептицизмомъ, исполненные душевнаго томленія и точно усталые отъ индифферентизма и умственной смуты. Чего же ищутъ они? Разсужденій и краснорѣчія? И голосъ оратора дрожалъ отъ негодованія при одной мысли о подобномъ безсердечіи. И онъ заканчивалъ свою рѣчь огненными картинами современныхъ народныхъ бѣдствій...

Въ отвѣтъ раздались рыданія, все пришло въ неописуемое волненіе, всѣ бросились обнимать другъ друга.

И эти сцены происходятъ въ 1881 году, въ Парижѣ, въ самомъ очагѣ современной цивилизаціи, среди ожесточеннѣйшей политической борьбы!

Даже она не отвлекаетъ странныхъ людей отъ религіозныхъ мечтаній. Блестящій примѣръ Базоръ,-- одинъ изъ "отцовъ" церкви. Его молодость прошла въ бурной политической борьбѣ. Одаренный сильнымъ логическимъ умомъ, фанатикъ принциповъ, ненавистникъ всякихъ романическихъ, неопредѣленныхъ чувствъ и страстный поклонникъ ясной неуклонно-послѣдовательной мысли,-- онъ носилъ въ себѣ всѣ задатки вождя и агитатора. И онъ пользовался ими съ самоотверженнымъ мужествомъ. Награжденный за военные подвиги почетнымъ легіономъ, Базоръ развилъ неутомимую гражданскую дѣятельность. Онъ создалъ множество тайныхъ обществъ по образцу итальянскихъ карбонаріевъ, составлялъ заговоры, былъ, наконецъ, уличенъ и осужденъ заочно. Приговоръ не помѣшалъ ему снова колесить по Франціи, устраивать революціонныя сборища и всѣми средствами вести ожесточенную борьбу съ правительствомъ Бурбоновъ.

Но все это оказалось чадомъ молодости. Въ результатѣ лихорадочной политической агитаціи Базоръ пришелъ къ убѣжденію въ ея безплодности. Въ немъ постепенно созрѣла еще болѣе важная идея: политическая форма -- вопросъ второстепенный въ дѣлѣ соціальнаго благоустройства. Если даже реставрація исчезнетъ, кто поручится, что міръ пойдетъ лучше? И дѣйствительно, порука была бы опрометчивой. Базоръ это понялъ и съ нимъ ершился умственный кризисъ. Ему ясно представилась неудовлетворительность отрицательной философіи, душа возжаждала идей, созидающихъ и творческихъ, и таковыя нашлись въ сенъ-симонизмѣ.

Мы видимъ,-- какое разнообразіе характеровъ, житейскихъ карьеръ, личныхъ и общественныхъ стремленій слилось въ вѣрующую массу предъ новой религіей. Правда,-- время вызвало толки, секты и раздѣленія. Но для насъ важны не позднѣйшіе раздоры: они неизмѣнно возникали во всѣхъ философскихъ и религіозныхъ обществахъ. Для насъ великое историческое явленіе эти стремительныя поиски положительнаго преобразовательнаго принципа, эта чисто-религіозная жажда владѣть общимъ смысломъ человѣческаго прогресса и на немъ построить соціальное будущее. Мы видимъ,-- эта жажда вызывала часто неожиданный, почти чудесный подъемъ нравственной природы и новое ученіе являлось будто ударомъ молніи по истомившейся и заглохшей почвѣ. Подъ чарующей силой новаго слова начинали бить живыя струи вдохновенія и энергіи. Перерожденіе человѣка совершалось на глазахъ у всѣхъ и въ нѣкоторыхъ случаяхъ переходило даже границы будничнаго здраваго смысла и общедоступной логики. Лафонтэнъ и Базоръ выростами въ отцовъ и первосвященниковъ, открывали въ себѣ сверхъестественную власть надъ вѣрующими, измышляли церемоніалы и богослужебныя формулы. И никто не могъ бы сказать, что въ эти минуты они подвергались припадкамъ сумашествія. Особенной страстью къ сектантскому творчеству и пророческимъ затѣямъ отличался Лафонтэнъ,-- и между тѣмъ до конца дней во мнѣніи всѣхъ знавшихъ его онъ оставался человѣкомъ вполнѣ здравомыслящимъ.

Какъ теперь смотрѣть на дѣйствительно странныя зрѣлища и идеи въ сенъ-симонистской церкви? Если не безуміе, то, можетъ быть, лицедѣйство. Нѣтъ,-- и это будетъ неправдой. Непремѣнное свойство лицедѣя -- повсюду носиться съ своей собственной особой и разыгрывать эффектныя роли исключительно на свой счетъ. Ничего подобнаго нельзя сказать о сенъ-симонистахъ. Они, напротивъ, скромно тушевались за величественной фигурой своего "отца" и многіе изъ нихъ обнаруживали настоящее сыновнее самоотреченіе и послушаніе. И они также не были сумасшедшими.

Правда, сенъ-симонизмъ не одержалъ побѣды надъ современнымъ обществомъ. Секта распалась и разсѣялась, но она не исчезла безслѣдно. Именно ее позднѣйшіе защитники буржуазнаго благополучія и мѣщанской справедливости считали первоисточникомъ соціальнаго движенія во Франціи. Именно она, по ихъ мнѣнію, разучила демократію терпѣливо сносить парламентскіе фарсы и политическое шарлатанство разбогатѣвшихъ лавочниковъ и биржевиковъ. Именно сенъ-симонисты поставили на первомъ планѣ рабочій вопросъ, соціальныя задачи, а не игру въ политическія формы и парламентскія партіи. Наконецъ, только въ сенъ-симонизмѣ, среди всѣхъ современныхъ системъ и теорій, пролетарій могъ встрѣтить подлинное пониманіе своихъ нуждъ и искреннее желаніе помочь имъ.

Все это неопровержимо, но въ нашемъ вопросѣ поучительно совмѣстное развитіе выдающихся практическихъ талантовъ, долговѣчныхъ соціальныхъ программъ и крайне приподнятыхъ симпатическихъ способностей. Сенъ-симонисты могли вести чрезвычайно ненужную политику, поражать современную публику первостепенными публицистическими талантами и въ то же время съ величавымъ спокойствіемъ и непоколебимой самоувѣренностью изображать своеобразный культъ, совершать обряды, распѣвать нарочито сочиненные гимны, облекаться въ эффектную сектантскую форму.

Какъ примирить эти факты? Слѣдуетъ помнить, что не всѣ даже самые восторженные послѣдователи Сенъ-Симона поддавались религіознымъ наитіямъ. Они усвоивали въ сенъ-симонизмѣ научныя и соціальныя идеи и оставляли въ сторонѣ область чувства и воображенія. Другимъ казалось недостаточнымъ только разсуждать и доказывать: необходимо еще вдохновлять и очаровывать. И на одной и той же почвѣ выросли позитивная философія и философская церковь.

Какъ это могло произойти, показываетъ сначала примѣръ Конта, а потомъ Литтре.. Они оба пережили одинъ и тотъ же фазисъ умственнаго развитія, одинъ только сдѣлалъ шагъ дальше по тому самому пути, какой сначала было повергъ, его въ ужасъ и оттолкнулъ отъ учителя,-- другой съумѣлъ удержаться. Въ результатѣ, болѣе осмотрительный занялъ, конечно, болѣе привилегированное положеніе съ точки зрѣнія именно осмотрительности и благоразумія.

IV.

Контъ въ молодости принадлежалъ къ самымъ искреннимъ и преданнымъ ученикамъ Сенъ-Симона. Онъ вмѣстѣ съ винъ работалъ, скромно называя себя предъ публикой "ученикомъ Сенъ-Симона". Онъ впиталъ въ себя основные принципы историческаго міросозерцанія Сенъ-Симона, окончательно убѣдился въ необходимости положительной, организующей философской системы, усвоилъ извѣстные взгляды на главнѣйшіе моменты прогресса, вообще широко воспользовался логическимъ и научнымъ капиталомъ сенѣсимонизма. Разрывъ произошелъ изъ-за стремленій Сенъ-Симона отвести въ своей системѣ такое же почетное мѣсто чувству, какъ и разуму. Контъ усмотрѣлъ опасность для положительной науки и покинулъ учителя. Замѣтьте, покинулъ какъ разъ изъ-за того, что впослѣдствіи ему самому казалось высшей истиной и даже совершеннымъ счастьемъ и что оттолкнуло отъ него самыхъ его даровитѣйшихъ учениковъ.

Но устранить чувство изъ области позитивизма, на взглядъ Конта, даже во время разрыва съ Сенъ-Симономъ, отнюдь не значило уничтожить религіозный характеръ новой философіи. Напротивъ. Молодой Контъ избралъ даже своей спеціальностью въ органѣ сенъ-симонистовъ, въ Производителѣ, развивать идею духовной власти. Это происходило еще въ 1825 году и впослѣдствіи Позитивная политика задалась цѣлью только осуществить эту идею. О принципіальномъ разрывѣ между Контомъ-сенъ-симонистомъ и Контомъ-первосвященникомъ, очевидно, не можетъ быть и рѣчи. Вся бѣда оказалась именно въ осуществленіи идеи: сама идея, вдохновлявшая сенъ-симонистскую церковь, предшествовала и позитивной дѣятельности Конта и его "сумасшествію". Мало этого. Та же идея, мы видѣли, стояла на очереди дня у цѣлаго поколѣнія, занимала людей, вовсе не принадлежащихъ къ сенъ-симонистскому толку: въ ней воплощалась неумирающая, по мнѣнію современниковъ, жажда человѣческой природы жить и дѣйствовать подъ вліяніемъ единаго всеобъемлющаго нравственнаго принципа.

Эта жажда должна имѣть степени и видоизмѣняться въ зависимости отъ личныхъ преобладающихъ наклонностей каждаго человѣка отдѣльно. Литтре могъ страдать не меньше Родрига среди стараго опустошеннаго міра вѣрованій и идеаловъ, но, по свойству своей по преимуществу логической природы, могъ удовлетвориться болѣе или менѣе вѣроятнымъ отвѣтомъ на жгучій вопросъ. Родригу такой отвѣтъ показался бы недостойной сдѣлкой съ своею совѣстью и его страданія усилились бы именно отъ неполноты и неопредѣленности истины.

Практически это значитъ: Литтре разъ на всегда признаетъ границы человѣческой мысли, безграничный, невѣдомый океанъ, омы поющій берега нашихъ житейскихъ опытовъ и знаній. Онъ будетъ говорить объ этомъ, исполненный глубокаго, грустнаго раздумья, самоотреченіе будетъ звучать въ его словахъ, но философъ останется вѣренъ себѣ до конца: онъ, дѣйствительно, ограничится предѣлами разума и откажется отъ разгадки неразгаданныхъ тайнъ {Littré. Comte et la philosophie positive. Paris 1864, p. 519.}.

Но не всякому дано вмѣстить такое завидное благоразуміе и стойкую резоньяцію. Именно всего этого не дано было Сенъ-Симону, а впослѣдствіи и Контъ перешагнулъ заповѣдные берега и пустился въ неизслѣдованный океанъ.

Какъ могъ рѣшиться онъ на подобное путешествіе -- вполнѣ удовлетворительный отвѣтъ мы ужо знаемъ. Все его поколѣніе рвалось въ тотъ же путь и къ той же цѣли, другіе только, не имѣя компаса и отчаявшись его имѣть, во время успѣли остановиться. А нашъ философъ стремился все впередъ, дѣлая все новыя открытія и, наконецъ, дѣйствительно достигъ высшей цѣли, возможной для человѣка,-- гармоніи личнаго нравственнаго міра.

Контъ достигъ счастья, на сколько оно вообще достижимо. Это и было задачей путешествія и вѣнцомъ осуществленія давнишней идеи. Мы открыли основной двигательный нервъ контовской умственной дѣятельности во вторую половину жизни.

Надъ философомъ тяготѣло страшное личное горе. Всѣ другіе могли впадать въ отчаяніе, какъ мыслители, какъ люди логическаго ума и безпокойной совѣсти, -- Контъ оказался безпріютнымъ и неудовлетвореннымъ, какъ человѣкъ. Совершалась драма сердца, всегда и для всѣхъ неизмѣримо болѣе гнетущая, чѣмъ гамлетовская драма мысли. Блестящее доказательство -- простое сопоставленіе судьбы Литтре и того же Конта.

Ученикъ, примирившись съ ограниченностью силъ и задачъ человѣческаго ума, спокойно отдался безпримѣрно упорной научной работѣ. Шелъ день за днемъ, проходилъ годъ за годомъ, ученый съ неуклоннымъ постоянствомъ, въ одни и тѣ же часы, садился за свой письменный столъ и покидалъ его съ чувствомъ удовлетворенія, счастливый сознаніемъ исполненнаго долга. Кругомъ святилища царствовалъ миръ и рѣяли геніи будничнаго, но прочнаго счастья.

Обратитесь теперь къ Конту... Какая печальная, по истинѣ, трагическая участь. До сихъ поръ, вкривь и вкось обсуждая умъ и безуміе философа, занимались исключительно философомъ, человѣкъ будто не существовалъ. Даже во время посмертнаго процесса -- на сцену выступилъ преимущественно авторъ философскихъ произведеній, а не жертва житейской драмы. Только слегка и съ явнымъ опасеніемъ и неохотой судьи и адвокаты тронули самый болѣзненный нервъ въ личности и въ біографіи Конта. Но и при такомъ поверхностномъ, можно сказать, преступно-боязливомъ прикосновеніи, это "потомство" ухитрилось наговорить не мало лжи и напустить юридической казуистики въ исторію по истинѣ мученической души.

Вопросъ шелъ о Клотильдѣ де Во и о вдовѣ покойнаго философа. Одна женщина смѣнила другую и, очевидно, смѣна была вызвана извѣстными свойствами женщины, покинутой и смѣненной, если даже въ завѣщаніи философъ нашелъ справедливымъ укорить свою бывшую супругу.

Адвокатъ г-жи Контъ для объясненія факта привелъ банальнѣйшее, въ данномъ случаѣ почти циническое соображеніе: мужъ и жена не сошлись характерами, все же остальное обстояло благополучно. Адвокатъ противной стороны остался на уровнѣ своего коллеги и подкрѣпилъ его догадку даже общимъ философскимъ разсужденіемъ: "великіе мыслители не созданы были для мирнаго существованія у домашняго очага", и съ ними, полубогами, не легко уживаться въ мирѣ...

Очевидно, этотъ судъ признавалъ Конта завѣдомо виноватымъ, просто въ виду его чрезмѣрнаго превосходства надъ женой. Онъ -- геній, и да будетъ ему стыдно: такова сущность адвокатскихъ упражненій. Дальнѣйшій выводъ, уже окончательно уничтожающій Конта: если ты великій человѣкъ, то и не ищи "домашняго очага", если ты "полубогъ" -- то и не сходись со смертной женщиной... Г-жа Контъ могла быть вполнѣ довольной: не искала же она призванія своей геніальности.

Но она искала своей чести противъ завѣщанія своего мужа. Предъ французскимъ судомъ она нашла ее, но врядъ-ли этотъ, рыцарскій судъ останется судомъ исторіи.

Предъ нами вполнѣ достовѣрные факты. Правда, большой публикѣ они стали извѣстными весьма недавно, но врядъ ли они были недоступны адвокатамъ и суду. Непосредственный смыслъ, фактовъ чрезвычайно краснорѣчивъ.

Контъ женился двадцати семи лѣтъ. Избранница дочь актера, съ весьма темнымъ прошлымъ и наклонностями, неудобными не только для полубоговъ, а даже для самыхъ невзыскательныхъ смертныхъ. Контъ, по отношенію къ супругѣ, именно таковымъ и оказался.

Прежде всего онъ, по собственному сознанію, женился на Каролинѣ Массэнъ, отдавая себѣ полный отчетъ въ странности этого союза. Онъ увлекся ею, какъ женщиной, и разсчитывалъ на ея "благодарность" за столь "исключительный бракъ". Наивнѣе ничего и быть не можетъ: несчастный философъ съ поразительнымъ ослѣпленіемъ вырылъ себѣ пропасть.

Онъ живетъ съ женой въ теченіе семнадцати лѣтъ. За это время она успѣваетъ измѣнить ему безчисленное число радъ. Контъ терпитъ, но по временамъ имъ овладѣваетъ глубокое отчаяніе и онъ не знаетъ, что съ собою дѣлать. Въ одномъ изъ писемъ къ Литтре онъ теряетъ обычную сдержанность и разражается жестокими жалобами на свою жизнь.

Мы узнаемъ, что жена уже нѣсколько разъ бросала его и жила по недѣлямъ въ меблированныхъ комнатахъ. "Эти случаи, замѣчаетъ Контъ", безчисленны съ начала нашего брака. Независимо отъ этихъ "второстепенныхъ приключеній" происходили и "рѣшительныя разлуки", съ заключеніемъ денежныхъ условій. Такая разлука въ первый разъ произошла годъ спустя послѣ брака. И именно она-то явилась главной причиной сумасшествія Конта {La Folie d'Auguste Comte. Revue de Paris. 15 septembre 1897.}.

Разлука совпала съ чрезвычайно усиленной умственной работой. И въ этой чрезвычайности также была виновата достойная супруга. Она требовала средствъ, возможно болѣе выгоднаго заработка и Контъ рѣшилъ поскорѣе открыть курсъ публичныхъ лекцій. Работать приходилось чуть ли не по 24 часа въ сутки, однажды даже и на самомъ дѣлѣ цѣлыя сутки. Для г-жи Контъ это, повидимому, было совершенно безразлично. Въ томъ же письмѣ къ Литтре Контъ пишетъ:

"Если бы она была только безнравственна, я бы все ей простилъ, но она выказала себя безсердечной и неделикатной, и я, наконецъ, долженъ былъ почувствовать къ ней презрѣніе".

Болѣе чѣмъ презрѣніе. Г-жа Контъ сошлась съ однимъ изъ своихъ бывшихъ возлюбленныхъ до брака съ Контомъ, и это обстоятельство особенно поразило философа. И онъ совпаденіе вызывающей невѣрности жены съ напряженной умственной работой считаетъ причиной своего душевнаго недуга.

Катастрофа, наконецъ, произвела впечатлѣніе на г-жу Контъ и она, мы видѣли, принялась ухаживать за больнымъ мужемъ. Контъ оцѣнилъ ея услуги и писалъ Литтре:

"Хотя эта неисправимая женщина никогда не могла искренне сознаться въ своемъ тяжкомъ преступленіи, я приписываю упрекамъ совѣсти ея прекрасное поведеніе при моемъ весьма трудномъ положеніи. Это единственный дѣйствительно достойный періодъ въ жизни г-жи Контъ".

Но упреки, очевидно, продолжались не долго. Г-жа Контъ вступила на свой обычный путь и успѣла на столько отравить душу своего мужа, что онъ даже предъ смертью не могъ забыть своихъ огорченій и назвать ее иначе, какъ "épouse indigne". Болѣе чѣмъ заслуженное привѣтствіе!

Мы разсказали драму въ краткихъ и общихъ чертахъ, но переживалась она далеко не такъ кратко и не такъ просто. Восторженный культъ Клотильды долженъ вполнѣ соотвѣтствовать глубинѣ горя и обиды, пережитой Контомъ. И не случайно, конечно, этотъ культъ совпадаетъ съ усиленнымъ развитіемъ религіозныхъ созерцаній у нашего философа.

. Онъ шелъ въ сущности старымъ сенъ-симонистскимъ путемъ. Уже современники обратили вниманіе на большое количество всякихъ униженныхъ и оскорбленныхъ среди прозелитовъ новой церкви. Извѣстный намъ энтузіастъ Родригъ потерпѣлъ крушеніе въ своихъ ученыхъ планахъ: какъ еврей онъ не нашелъ доступа въ нормальную школу. Лафонтэнъ еще сильнѣе пострадалъ какъ сынъ банкрота: его не приняли въ гвардію, отказали въ рукѣ любимой дѣвушки. Базоръ съ самаго дѣтства подвергался униженіямъ еще въ своей семьѣ, какъ незаконный ребенокъ. И они сами въ своихъ увлеченіяхъ сенъ-симонизмомъ приписываютъ большое значеніе этимъ печальнымъ опытамъ жизни. Новое ученіе умѣло залѣчивать раны оскорбленнаго самолюбія и даже обездоленнаго сердца. И намъ понятно, почему такой энтузіазмъ долженъ былъ охватить именно Родрига, почему у него родилась идея примирить христіанство съ іудействомъ.

Среди всѣхъ этихъ отверженныхъ Контъ, несомнѣнно, самый униженный и самый оскорбленный и притомъ осужденный считаться съ своими обидами почти въ полномъ одиночествѣ. Отъ природы болѣзненно-самолюбивый, наклонный къ ученому отшельничеству, бѣгущій отъ дѣйствительности и крайне наивный во всѣхъ ея запросахъ и явленіяхъ, онъ неминуемо долженъ чувствовать съ особенной болью всякій дерзкій и грубый натискъ этой дѣйствительности. Его удивляютъ даже самыя обыкновенныя тѣни человѣческой психологіи: онъ искренне не въ состояніи понять, какъ люди могутъ быть несправедливыми, неблагодарными, эгоистичными. Онъ человѣческую душу представляетъ совершенно посвоему. Онъ изумляется, какъ это его жена лишена нѣжности этого, по его соображеніямъ, "главнаго свойства ея пола". Онъ безпрестанно употребляетъ выраженія: "инстинктъ доброты", "инстинктъ благоговѣнія". Величайшій порокъ въ его глазахъ и жесточайшее порицаніе на его языкѣ "природа исключительно революціонная", т. е. исключительно скептическая и отрицательная. Онъ ненавидитъ внѣшнія отличія, ему совершенно чуждо оффиціальное честолюбіе и жена причиняетъ ему не мало огорченій, требуя отъ него денегъ и карьеры.

И вотъ на такого-то человѣка обрушивается бѣдствіе, какое не всегда по силамъ и самому опытному и стойкому борцу съ житейскими невзгодами. Контъ могъ вынести бѣдность, примириться съ одинокой умственной работой, но одиночество души и жгучую обиду сердца надо было перестрадать годами. И съ какимъ все также наивнымъ восторгомъ онъ бросается на первый лучъ свѣта, ворвавшійся въ его по истинѣ схимническое существованіе! Какимъ огнемъ должна была загорѣться исконная мечта найти Бога и символъ вѣры! Она ярко горѣла и у другихъ, но никто не могъ прочувствовать нравственной отрады вѣровать и молиться въ такой степени, какъ Огюстъ Контъ, ни для кого превращеніе науки въ религію, логики въ вдохновеніе, званій въ догматы не являлось такой душевно-захватывающей потребностью, какъ у нашего философа. Предъ нами самый "смущенный" среди "смущеннаго поколѣнія", великій умъ съ самымъ болѣзненнымъ "разрывомъ" въ эпоху всеобщаго "глубокаго разрыва въ умахъ"... Кто же бросить въ этого человѣка страшнѣйшій изъ приговоровъ: онъ безумецъ!.. А если кто не побоится своей смѣлости, онъ все таки долженъ признать: врядъ ли когда въ самомъ здравомъ умѣ было заключено больше человѣческаго и человѣчнаго.

Ив. Ивановъ.

"Міръ Божій", No 12, 1898