Иванов Иван Иванович - Политический гамлетизм ХІХ-го века

ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.

Политическій гамлетизмъ ХІХ-го вѣка.

По поводу книги: Alexis de Tocqueville et la démocratie libérale, par Eugenè d'Elchthal. Paris 1897.

Никто изъ западно-европейскихъ историковъ не можетъ похвалиться такой прочной и почетной извѣстностью среди избранной русской интеллигенціи, какою пользуется авторъ Демократіи въ Америкѣ и въ особенности Стараго порядка и революціи.

Большая слава выпадала у насъ на долю и другимъ писателямъ-историкамъ, напримѣръ, Боклю. Но это была популярность на опредѣленный срокъ, созданіе одного поколѣнія, это былъ "властитель думъ", т. е. на столько же скоротечный, насколько и блестящій авторитетъ для настроеній одной какой-либо эпохи.

Потомъ было попалъ на пьедесталъ Тэнъ, внезапно очаровавшій обширный и пестрый міръ россійскихъ компиляторовъ простотой философіи и энергіей политики. Въ кругъ очарованныхъ попали всѣ толки и направленія, начиная съ либеральнаго вплоть до откровенныхъ атавистовъ въ области общественныхъ идеаловъ. Но уже подобная всесторонняя популярность, совершенно неестественная и отнюдь не лестная для мыслителя и политика, краснорѣчивѣе всѣхъ другихъ доказательствъ свидѣте льствовалаобъ одномъ изъ самыхъ трагикомическихъ, хотя и весьма нерѣдкихъ приключеній русскаго ума, въ теченіе вѣковъ не устающаго разыскивать варяговъ, по возможности рѣшительныхъ, математически-строгихъ и простыхъ въ разъясненіи всѣхъ тайнъ настоящаго и будущаго.

Токвиля никогда не унижала подобная популярность. Его имя никогда не выкрикивалось, какъ пароль и лозунгъ какого-нибудь теченія, наконецъ, вообще сильныхъ чувствъ историкъ не вызывалъ, и въ то же время вотъ уже болѣе шестидесяти лѣтъ онъ остается авторитетомъ.

Въ этомъ обстоятельствѣ собственно ничего не было бы особенно примѣчательнаго, если бы авторитетность Токвиля не переходила за стѣны ученыхъ кабинетовъ и школьныхъ аудиторій. Это другая крайность, столь же мало желательная для великихъ дѣятелей мысли, какъ и тэновскій фейерверочный успѣхъ.

Нѣтъ. Токвиль авторитетъ для всѣхъ, у кого является вполнѣ серьезное желаніе познакомиться съ современной исторіей, кого вообще искренне занимаютъ вопросы политическаго и общественнаго развитія новой Европы. Его книга о дореволюціонной Франціи давно стала классической въ университетскомъ преподаваніи, безъ нея также не можетъ обойтись ни одинъ образованный человѣкъ, стремящійся отдать себѣ отчетъ въ насущнѣйшихъ вопросахъ текущаго дня.

То же самое справедливо и касательно другой книги Токвиля. Новый ея переводъ вышелъ годъ тому назадъ и издатели вполнѣ правы, вѣруя въ современное значеніе и поучительность токвилевскихъ сужденій объ Америкѣ тридцатыхъ годовъ.

А между тѣмъ, сколько новыхъ источниковъ открыто для подробнѣйшаго изученія "стараго порядка" и какъ все успѣло измѣниться въ заатлантической республикѣ!

Токвиль принужденъ былъ лично продѣлать необъятную черную работу, чтобы написать одинъ томъ весьма скромныхъ размѣровъ о Франціи наканунѣ восемьдесятъ девятаго года. Его біографъ совершенно справедливо говоритъ: "чтобы издать одинъ томъ, онъ писалъ десять" {Beaumont. Rotice sur klexisde Tocqueville въ первомъ томѣ Oeuvres et correspondanc unédites d'Alexis de Tocqueville. Paris. 1859, p. 91.}.

Естественно, при такомъ сложномъ процессѣ можно многимъ увлечься неосторожно и многое опустить незаслуженно. И то и другое неразлучно съ личными изслѣдованіями автора въ дѣвственныхъ архивныхъ дебряхъ.

И Токвиль, самъ одно время принадлежавшій къ администраціи, обнаружилъ излишній вкусъ къ оффиціальнымъ бумагамъ дореволюціоннаго чиновничества и относился часто къ ихъ даннымъ съ большей довѣрчивостью, чѣмъ онѣ заслуживали. Но никакія увлеченія и промахи не помѣшали книгѣ Токвиля остаться незамѣнимой до нашихъ дней.

То же самое и Демократія въ Америкѣ.

Здѣсь жизнь произвела несравненно болѣе глубокія перемѣны, чѣмъ вся европейская наука въ вопросѣ о французской революціи.

Токвиль, напримѣръ, не нашелъ въ Америкѣ особенно рѣзкаго экономическаго неравенства и даже думалъ, что американская почва неспособна производить большія состоянія. Въ частности, напримѣръ, онъ рѣшительно утверждалъ, что финансисты никогда не будутъ въ Америкѣ -- дѣятелями періодической печати. При громадной конкурренціи газетъ соображалъ Токвиль -- отъ издательства нельзя ждать большихъ прибылей...

Всякому ясно, какъ мало похожа современная Америка на ту, какую обозрѣвалъ историкъ и о какой грезилъ даже въ отдаленномъ будущемъ.

И опять книга устояла противъ жизни.

Ее до сихъ поръ высоко цѣнятъ американцы, а во время ея появленія въ свѣтъ утверждали даже, что именно по сочиненію Токвиля они постигли духъ своихъ учрежденій.

Вотъ это дѣйствительно слава и авторитетъ! На чемъ же они основаны и въ чемъ лежитъ разгадка ихъ устойчивости и столь высокаго полета?

Вопросъ этотъ представляется неизбѣжно, а между тѣмъ вполнѣ удовлетворительнаго отвѣта нѣтъ даже во французской литературѣ. Намъ много говорятъ о свѣтломъ умѣ Токвиля, его большомъ талантѣ наблюдателя, ученаго и писателя, объ его идеально привлекательной, высокопросвѣщенной и человѣчески-чуткой личности. Но все это врядъ ли способно объяснить почти вѣковую свѣжесть историческихъ трудовъ Токвиля.

Быть отличнымъ человѣкомъ очень мало значитъ для научной цѣнности книги, всестороннее образованіе далеко не всегда обезпечиваетъ общественно идейную поучительность литературнаго произведенія. Даже продолжительная и громкая политическая дѣятельность отнюдь не ручательство въ долговѣчномъ интересѣ общихъ выводовъ, какіе за много лѣтъ составились въ умѣ дѣятеля.

Меттернихъ, напримѣръ, около двадцати лѣтъ держалъ въ своихъ рукахъ нити высшей европейской политики и оставилъ намъ свою автобіографію съ многочисленными широковѣщательными покушеніями на философскія, политическія и нравственныя истины... Попробуйте изъ этой сокровищницы извлечь хотя бы одну такую драгоцѣнность, съ какой вамъ не стыдно бы показаться людямъ! Ничего не получится, кромѣ единственнаго внушенія: стой неподвижно на томъ мѣстѣ, гдѣ стоишь, пока тебя не столкнетъ чей нибудь кулакъ...

Очевидно, у Токвиля было нѣчто, помимо большого ума и житейскаго опыта. Это нѣчто, по нашему мнѣнію, самое существенное и отсутствуетъ въ характеристикахъ знаменитаго историка. И отсутствуетъ по очень своеобразной причинѣ, вполнѣ, впрочемъ, естественной для всякаго, сколько-нибудь знакомаго съ чувствами и настроеніями большинства французовъ второй половины вашего вѣка.

Авторъ новѣйшей книги о Токвилѣ вполнѣ раскрываетъ не хитрую тайну собственной особой.

Онъ, конечно, пишетъ о Токвилѣ вовсе не затѣмъ, чтобы безстрастно и объективно обсуждать разные вопросы по этому предмету Если еще въ семидесятыхъ годахъ и даже Фюстель де-Куланжъ приглашалъ отечественныхъ историковъ превратиться въ публицистовъ и своей наукой пользоваться радипатріотическихъ цѣлей,-- само собой разумѣется, менѣе ученымъ авторамъ не подъ силу сохранять неприкосновенность личнаго чувства и невозмутимую ясность мысли. Всѣ они болѣе или менѣе политики, я по тону, данному Ренаномъ, Тэномъ и прочими звѣздами новой французской культуры, -- политики анти-демократической партіи.

У нѣкоторыхъ это направленіе доходить до. откровенныхъ одъ доброму старому времени благороднаго меценатства и салоннаго литераторства, у другихъ, болѣе умѣренныхъ, нѣтъ ясной лирики, но достаточно яркая сатира. Таковъ Эйхталь.

Какъ онъ обрадовался случаю осыпать камнями suffrage universel, т. е. всеобщую подачу голосовъ, этотъ мучительный кошмаръ современныхъ академиковъ, рожденныхъ и сдѣланныхъ! И какой случай! Токвиль написалъ очень рѣзкую характеристику единоличнаго деспотизма, водворяющагося среди демократическаго общества. Эйхталь тѣ же самыя рѣчи приспособилъ къ всенародному деспотизму самой демократіи.

Нѣтъ никакой нужды въ партійной парламентской борьбѣ видѣть плоды государственной мудрости, еще меньше смысла современныхъ французскихъ министровъ и партійныхъ вожаковъ считать непремѣнно сливками страны, а на всю журналистику смотрѣть, какъ на идеально точное отраженіе общественнаго мнѣнія.

Никому, кромѣ самихъ заинтересованныхъ лицъ, не придетъ на умъ подобное доказательство. Но неужели единственно разумный противовѣсъ ему народное возстаніе и военный бунтъ? А именно отсутствію этихъ явленій изумляются аристократы третьей республики. И нашъ авторъ съ грустью заявляетъ, что исторія никогда не повторяется вполнѣ...

Истина -- достойная особеннаго сожалѣнія: авторъ могъ бы убѣдиться, что означаетъ вполнѣ повторяющаяся исторія для столь откровенныхъ критиковъ существующаго порядка вещей. Такихъ же взглядовъ держались и предшественники Эйхталя; самый видный изъ нихъ Сентъ-Бёвъ.

Облагодѣтельствованный и даже разнѣженный второй имперіей, онъ всякій другой политическій строй характеризовалъ кратко и строго: misères parlementaires, парламентскія пошлости и "правительству одного", т. е. Бонапарта, приписывалъ все, что только осталось на долю французской демократіи.

Очевидно, столь рѣзкія настроенія заранѣе должны опредѣлять физіономію какой угодно исторической личности, и особенно Токвиля.

Именно онъ менѣе всего представляетъ изъ себя цѣльный, ярко-очерченный образъ въ политическомъ смыслѣ. Это, можетъ быть, единственный примѣръ безусловнаго благородства чувствъ и стремленій и крайней неустойчивости основныхъ политическихъ принциповъ. Столь рѣдкостное сочетаніе, представляетъ великій психологическій интересъ и одинъ изъ поучительнѣйшихъ фактовъ политической исторіи нашего времени.

Неустойчивость у Токвиля не могла быть результатомъ какихъ бы то ни было себялюбивыхъ, еще менѣе корыстныхъ разсчетовъ. Не могла она корениться также и въ незрѣлости и нерѣшительности ума. Токвиль, какъ политическій дѣятель, рыцарь безъ страха и упрека, а его истинно государственный умъ доказывается его произведеніями и весьма многими поступками. Правда, не всѣми, но именно потому, что, чистота намѣреній и строжайшая отчетность въ каждомъ шагѣ мѣшали неуклонному послѣдовательному движенію Токвиля, на поприщѣ практической политики.

Ясно, какая двусмысленная тема заключается въ міросозерцаніи и въ дѣятельности Токвиля для психолога и историка. Задачу можно рѣшить многими способами. Простѣйшій -- взять одинъ рядъ идей Токвиля, признать его органическимъ, единственно-положительнымъ, и все противоположное отнести къ мимолетнымъ колебаніямъ и недоразумѣніямъ.

Можно поступить и иначе -- помириться съ серьезностью и глубиной колебаній, открыть побѣду надъ ними желательнаго образа мыслей, и этимъ самымъ произвести объективный приговоръ самимъ предметомъ, вызывавшимъ колебанія.

Это болѣе тонкій путь, и онъ излюбленъ судьями Токвиля.

Біографъ, близко знавшій его, поставилъ вопросъ просто: "Алексѣй Токвиль, хотя его разсудокъ понималъ демократическія идеи, сохранилъ аристократію чувствъ".

Какъ понимать это изреченіе? Токвиль почти десять лѣтъ былъ депутатомъ, потомъ участвовалъ въ составленіи конституціи для республики сорокъ восьмого года, занималъ постъ министра... Какимъ же внушеніямъ онъ слѣдовалъ -- разсудка или чувства? Или онъ изображалъ изъ себя типъ извѣстныхъ рыцарей печальнаго образа -- жертвъ нравственнаго разлада, у кого "умъ съ сердцемъ не въ ладу"? Тогда, что же это была за фигура въ роли народнаго представителя и даже вождя нѣкоторой парламентской партіи?

Гизо выразился опредѣленнѣе. Однажды среди разговора въ палатѣ онъ заявилъ Токвилю:

"Вы для меня побѣжденный аристократъ, признающій свое пораженіе".

Слѣдовательно, Токвиль говорилъ и дѣйствовалъ съ извѣстнымъ угрызеніемъ души и сердца, невольно чувствуя себя въ состояніи порабощеннаго и подвергаемаго насиліямъ въ интересахъ побѣдителя?

Если такъ, то можетъ ли здѣсь идти рѣчь о свободной искренности убѣжденій и убѣжденной энергіи дѣйствій? Предъ нами борьба природы съ принципомъ, инстинкта съ фактомъ. А всякому извѣстно, къ какимъ печальнымъ результатамъ можетъ привести подобная междоусобица; во всякомъ случаѣ, ни плодотворный дѣятель, ни руководящій мыслитель при такихъ условіяхъ не создается.

А между тѣмъ, о Токвилѣ сплошь самые лестные отзывы. Ворчитъ, по обыкновенію, Сентъ-Безъ на кое-какія противорѣчія въ сужденіяхъ Токвиля о движеніи сорокъ восьмого іода. Но эта воркотня просто наклонность лукаваго критика непремѣнно поцарапать даже пріятнаго во всѣхъ отношеніяхъ человѣка. Манера подсиживанья и подмигиванья для Сентъ-Бёва esprit высшаго тона. Никто не мѣшаетъ ему выражать глубокое уваженіе къ своей жертвѣ, хотя Сентъ-Бёвъ въ личныхъ отношеніяхъ съ Токвилемъ. никогда не могъ усвоить простой, дружескій, фамильярный тонъ.

Это понятно. Какія бы недоразумѣнія ни вызывалъ Токвиль у своихъ критиковъ, его никто не могъ обвинить въ сознательномъ двоедушіи, въ разсчитанномъ лукавствѣ, въ неуловимой изворотливости софистическаго ума. Еще менѣе можно бы открыть въ природѣ Токвиля паразитскіе инстинкты, заставляющіе извѣстнаго сорта таланты садиться за чей угодно столъ, лишь бы по сосѣдству -- съ людьми власти и моды.

Всего этого сколько угодно таилось въ утонченно-скептической душѣ Сентъ-Бёва, и мы вѣримъ, что онъ не могъ сойтись съ Токвилемъ, не смотря на "авансы" знаменитаго писателя и депутата.

Но все-таки намъ остаются свидѣтельства, далеко не совсѣмъ увѣнчивающія опредѣленность и силу убѣжденій политическаго дѣятеля. Если привести только свидѣтельства и назвать имена весьма авторитетныхъ свидѣтелей, получится выводъ, весьма сомнительный для славы нашего героя.

Сентъ-Бёвъ, повидимому, понималъ это обстоятельство и спѣшилъ свои фельетоны о Токвилѣ закончить чрезвычайно почтенными укоризнами. Бывшій романтикъ и преобразованный бонапартистъ вдругъ заговорилъ о любви къ демократіи и пустился въ защиту "желудка" и "воплей бѣдноты". Онъ, вызвавшій, по его собственному сознанію, неудовольствіе Токвиля насмѣшливой выходкой противъ "принциповъ восемьдесятъ девятаго года"! {Nouveaux Lundis. Paris 1874, X.}

Довольно неожиданно, но любопытно, что соціальныя и демокритическія сочувствія Сентъ-Бёва вызваны оппозиціей Токвилю, политику, слывущему однимъ изъ родоначальниковъ демократа ческихъ идей во Франціи!

Фактъ въ высшей степени оригинальный, и особенно тѣмъ, что онъ нисколько не унижаетъ Токвиля и не возвышаетъ его оппонента. Напротивъ. Именно въ немъ и заключается общечеловѣческій и неумирающій смыслъ нашей задачи.

II.

Принято думать, будто всѣ сложныя личности вырабатываются непремѣнно въ исключительныхъ житейскихъ условіяхъ и обладаютъ очень интересными и подчасъ даже загадочными біографіями. Въ нашемъ случаѣ ничего подобнаго.

Трудно представить болѣе простую и ровную исторію жизни, чѣмъ у Токвиля. И самъ герой вполнѣ приспособленъ къ этой простотѣ. Ему однажды пришлось написать слѣдующія строки въ письмѣ къ сыну своего брата:

"Человѣкъ не достигаетъ никакого успѣха, особенно въ молодости, если въ немъ нѣтъ немного чорта. Въ ваши годы я рѣшился бы перепрыгнуть чрезъ башни Notre Dame, если бы зналъ, что по ту сторону найду исполненіе своихъ желаній" {Oeuvres. Paris, 1861. I, 469, 4 janvier, 1856. Токвиль умеръ 16 апрѣля. 1859 г.}.

Это писалось на склонѣ лѣтъ, когда Токвиля разрушалъ уже смертельный недугъ и больной невольно впадалъ въ обычныя иллюзіи людей, оканчивающихъ свой земной путь,-- романтизировалъ далекое и невозвратное прошлое. Въ дѣйствительности онъ врядъ ли когда испытывалъ желаніе сдѣлать даже болѣе скромный скачекъ, чѣмъ черезъ башни Notre Dame. Какъ разъ наоборотъ, вся его природа настроена противъ всяческихъ излишествъ и рѣшительныхъ дѣйствій. Она внушила ему такую классификацію человѣческихъ бѣдствій: болѣзни, смерть, сомнѣніе. И вотъ третье-то бѣдствіе удручало Токвиля всю жизнь и не давало ему ни отдыха, ни срока въ самые горячіе моменты, какіе только приходилось переживать французамъ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ.

А развѣ возможно съ такимъ спутникомъ дѣлать скачки?

Токвиль родился въ старинной дворянской семьѣ, въ дѣтствѣ не получилъ никакого образованія, за исключеніемъ изящныхъ манеръ и дворянскихъ чувствъ. Капиталъ этотъ -- мало пригодный для юноши, появившагося на свѣтъ за десять лѣтъ до реставраціи и предназначеннаго, слѣдовательно, къ дѣятельности въ средѣ, предъявлявшей запросы на совершенно другіе таланты. И Токвилю пришлось впослѣдствіи долгимъ опытомъ разсчитываться съ наслѣдствомъ, и вполнѣ не разсчитаться до самой смерти. Слабое здоровье не позволяло ему пристальныхъ научныхъзанятій и внѣ родительскаго дома. Курсомъ колледжа и блестящими успѣхами во французскомъ стилѣ ограничилось среднее и высшее образованіе Токвиля. И онъ, слѣдовательно, столь потомъ внушительный историкъ, не готовился къ таинствамъ исторической науки путемъ школьной выправки и схоластической дисциплины, не проходилъ ни методовъ, ни системъ и безъ патентованнаго оружія чистой науки явился авторитетнѣйшимъ учителемъ. Это -- фактъ, достойный всяческаго вниманія, и мы увидимъ, какъ онъ отразится на историческомъ трудѣ Токвиля.

Настоящая школа началась для него съ путешествія. Онъ проѣзжаетъ всю Италію, особенно долго останавливается въ Римѣ, вдумывается въ его величавые памятники, по нимъ старается разгадать влекущую тайну старины. Изъ Италіи Токвиль переплываетъ въ Сицилію. Предъ нимъ страна, одаренная всѣми сокровищами природы и доведенная людьми до мерзости запустѣнія. У путешественника невольно является вопросъ о причинѣ столь вопіющаго противорѣчія и будущій изслѣдователь стараго порядка задумывается надъ величайшей задачей историка и политика: о зависимости благоденствія и культурнаго прогресса народовъ отъ ихъ учрежденій.

Врядъ ли какая книга могла вызвать у Токвиля такой настоятельный и плодотворный процессъ мысли. Врожденная впечатлительность, чрезвычайно нервная чуткость не позволяли Тоивилю пропустить ни одного факта, а рыцарственное благородство мысли и идеальная добросовѣстность въ отношеніяхъ къ внѣшнему міру обезпечивали наблюдателю неустанное совершенствованіе принциповъ. Такъ останется до конца, во время путешествія Токвиля по Америкѣ, Германіи и Англіи. Всюду его душа будетъ открыта всѣмъ новымъ впечатлѣніямъ и умъ не устанетъ перерабатывать ихъ въ идеи. Внѣшняя жизнь не будетъ блистать ни переворотами, ни скачками, но за внѣшнимъ спокойнымъ теченіемъ скрывается энергичнѣйшая внутренняя работа, подчасъ мучительная, но неизмѣнно направленная на самые жгучіе вопросы современности.

Токвиля призовутъ на родину и опредѣлятъ чиновникомъ. Это произойдетъ за три года до іюльской революціи. Борьба партій достигаетъ высшей температуры. Карлъ X съ закрытыми глазами стремится къ пропасти, въ оппозиціи оказываются всѣ, кому дороги первичнѣйшія основы новаго гражданскаго строя. Постепенно исчезаетъ разница между либераломъ и радикаломъ: до такой степени далеко зашелъ бывшій петиметръ дореволюціоннаго двора въ своемъ возстановительскомъ азартѣ!

Токвиль наблюдаетъ вблизи грозный разгулъ страстей. Ему не требуется большихъ усилій мысли, чтобы явно видѣть неминуемый конецъ. Революція стучится въ двери,-- и молодой сынъ графа готовъ привѣтствовать ее.

Во имя чего? Біографъ Токвиля приписываетъ ему "извѣстное количество вполнѣ установленныхъ мнѣній въ политикѣ". Да, развѣ только "извѣстное количество", и притомъ не особенно существенныхъ мнѣній. По крайней мѣрѣ, основной вопросъ революціи -- замѣна безнадежно-реакціонной династіи другою въ умѣ Токвиля ее успѣваетъ выясниться. Съ недоумѣніемъ присутствуетъ Токвилъ и при другомъ результатѣ переворота -- при появленіи демократіи на политическую сцену.

Изумляться не представлялось никакихъ основаній. Конституція реставраціи, благодаря непомѣрно высокому избирательному цензу, признавала гражданскія права только за какой-нибудь сотней тысячъ французовъ. Вся остальная нація была осуждена на роль публики и ей предоставлялось принимать участіе въ дѣлахъ страны нисколько не больше, чѣмъ театральнымъ зрителямъ въ представленіи драматической пьесы. Правда, въ театрахъ случается, слишкомъ шумныя впечатлѣнія публики заставляютъ опускать занавѣсъ. То же произошло въ іюлѣ съ парламентскими и министерскими зрѣлищами. Франція заставила короля и его совѣтниковъ прекратить спектакль и прогнала ихъ со сцены.

Токвиль отлично схватилъ всѣ подробности происшествія и одинъ изъ весьма немногихъ очевидцевъ разглядѣлъ демократическій смыслъ революціи. Для большинства современныхъ даже государственныхъ умовъ эта проницательность оказалась недостижимой. Іюльская монархія -- и въ парламентѣ, и въ правительствѣ -- будетъ построена на совершеннѣйшемъ пренебреженіи именно народной стихіи. Людовикъ-Филиппъ взойдетъ на престолъ съ искреннимъ убѣжденіемъ, что все его спасеніе въ буржуазіи, понизить цензъ на незначительную сумму, подъищетъ себѣ подходящихъ оруженосцевъ, не менѣе его ослѣпленныхъ мѣщанскимъ геніемъ солиднаго капитала, и успокоится съ величайшимъ самодовольствомъ провиденціальнаго человѣка, постигшаго тайны, времени и душу человѣчества.

Гизо, переполненный книжными и хартійными "опытами вѣковъ", будетъ бить въ одну и ту же точку -- Enrichissee-vous!-- и сквозь свои солиднѣйшіе въ мірѣ очки не разглядитъ, какую пропасть онъ вырываетъ между обобщеніемъ "почтенныхъ людей" и обѣднѣніемъ милліоновъ.

Токвиль съумѣетъ по достоинству оцѣнить эту мудрость мытаря, обзоветъ его "дурнымъ политикомъ" и "дурнымъ судьей французскаго чувства", т. е. отвергнетъ у него пониманіе самаго духа времени и націи.

Это вполнѣ справедливо и большой шагъ политическаго мышленія, но самъ Токвиль какъ понималъ французское чувство?

Для него послѣ іюльскихъ дней вопросъ рѣшенный: демократія несомнѣнная сила, ей принадлежитъ будущее, это фактъ роковой, если угодно провиденціальный. Такъ именно Токвиль именуетъ историческое явленіе. Но понять фактъ еще не значитъ усвоить убѣжденіе, даже помириться съ фактомъ далеко не то же самое, что дѣйствовать въ опредѣленномъ направленіи.

Токвиль съ великой простотой и здравымъ смысломъ уразумѣлъ развитіе демократическаго принципа въ Западной Европѣ. "Съ того времени", писалъ онъ, "какъ умственный трудъ сдѣлался источникомъ силы и богатства, слѣдовало смотрѣть на каждое научное усовершенствованіе, каждую новую идею, какъ на зачатокъ силы, предоставленной народу. Поэзія, краснорѣчіе, память, изящество ума, огонь воображенія, глубина мысли -- всѣ эти дары, распредѣленные небомъ случайно, шли на пользу демократіи, и даже тогда, когда ими обладали ея противники, они все же служили ея цѣлямъ, выдвигая впередъ естественное величіе человѣка. Taкимъ образомъ завоеванія демократіи распространялись вмѣстѣ съ цивилизаціей и просвѣщеніемъ, и литература сдѣлалась открытымъ для всѣхъ арсеналомъ, въ которомъ слабые и бѣдные постоянно искали себѣ оружія".

Такъ говорилъ Токвиль еще въ молодости, въ тридцатыхъ годахъ. И мы охотно вѣримъ, что здѣсь взглядъ его остался непоколебимъ. Но дальше? Какой выводъ изъ непреложнаго историческаго закона?

У Токвиля нѣтъ рѣшительнаго отвѣта. Онъ не берется судить, полезно ли для человѣчества или нѣтъ развитіе демократіи. Даже больше. Токвиль всю книгу объ Америкѣ пишетъ "подъ впечатлѣніемъ нѣкотораго религіознаго ужаса", при видѣ только что признаннаго факта. Авторъ увѣренъ, что "Провидѣніе обязываетъ" современную Западную Европу принять демократическій общественный строй, но самъ отступаетъ въ недоумѣніи и страхѣ предъ невѣдомой и непостижимой стихіей.

Онъ отправляется въ Америку именно съ цѣлью просвѣтиться. Пожалуй, цѣль еще опредѣленнѣе. Его чувства и инстинкты чужды новѣйшему движенію, онъ невольно приходитъ въ оторопь предъ наплывомъ демократизма во всѣ области современной общественной жизни. И онъ ѣдетъ въ Америку узнать, не существуетъ ли какихъ-либо средствъ обезвредить демократію, отнять у нея губительный размахъ и ввести въ извѣстную колею.

Токвилю нужна опека надъ демократіей: вотъ его задушевная мысль и съ ней онъ не разстанется до конца своего политическаго и литературнаго поприща. И она сопутствуетъ ему въ путешествіи по Америкѣ. Она преслѣдуетъ его послѣ всякаго новаго опыта, новой бесѣды съ американскими политиками. Онъ не всѣ свои впечатлѣнія вносить въ книгу, и мы должны дополнять ихъ изъ частной переписки. Здѣсь Токвиль откровеннѣе и предлагаетъ свою мысль безъ всякихъ литературныхъ украшеній и оговорокъ.

Онъ сомнѣвается, чтобы Франція удовлетворительно устроилась съ демократическимъ принципомъ, но движеніе непреодолимо и аристократія явно вымираетъ во Франціи, коронѣ приходится считаться съ новой силой и упорядочивать новое общество. Это убѣжденіе не мѣшаетъ Токвилю немедленно сознаться, что оно тягостно, и что даже "при самыхъ благопріятныхъ условіяхъ" "правительство толпы" вовсе не "превосходная вещь" {Oeuvres, I, 315--6.}.

И у Токвиля имѣются общія соображенія, помимо отдѣльныхъ наблюденій. Соображенія не новыя, прекрасно развитыя еще Аристотелемъ, но для нашего автора столь же несомнѣнныя, какъ и роковой прогрессъ демократіи.

Нечего, разумѣется, и думать, что какое-либо государство можетъ благоденствовать въ рукахъ людей невѣжественныхъ или полуобразованныхъ. А именно такимъ всегда останется народъ.

Его просвѣтить можно только до извѣстныхъ предѣловъ. У него нѣтъ достаточно досуга, чтобы добраться до вершинъ образованія, даже больше -- чтобъ внимательно обсудить какой-либо общественный вопросъ и отдать себѣ отчетъ въ достоинствахъ и порокахъ политическаго дѣятеля. Поэтому шарлатаны всякаго сорта умѣютъ отлично ему нравиться, а истинные друзья народа чаще всего не имѣютъ успѣха.

Токвиль при этой смѣтѣ могъ бы вспомнить мудрость французскихъ правителей при реставраціи и позже при іюльской монархіи. Кажется, во главѣ дѣлъ стояли все люди съ неограниченнымъ досугомъ. Царствовала самая ограниченная олигархія, какую только можно было извлечь изъ многомилліоннаго населенія культурной страны, и самъ Токвиль впослѣдствіи отдастъ должное іюльскимъ порядкамъ.

Людовикъ Филиппъ, по его мнѣнію, былъ самымъ неограниченнымъ монархомъ, какой только царствовалъ во Франціи со временъ Карла Великаго. Избирателей при немъ числилось всего около 200.000, а правительство располагало двойнымъ количествомъ мѣстъ и должностей. Въ результатѣ всѣ полноправные граждане состояли на службѣ у короля и онъ могъ не бояться никакой парламентской оппозиціи. Государство вмѣстѣ съ законодателями и администраціей замкнулось въ тѣсный кругъ и превратило общественныя дѣла въ партійные и личные интересы господствующаго класса.

Все это говоритъ Токвиль и онъ же уничтожитъ Гизо, какъ государственнаго человѣка, а между тѣмъ ученѣе Гизо даже въ олигархическихъ парламентахъ Людовика-Филиппа немыслимо было сыскать ни одного человѣка.

Нельзя, слѣдовательно, положиться на высокій цензъ, но нельзя обольщаться и всеобщей подачей голосовъ. Тамъ образуется корыстная клика, здѣсь расширяется путь всякимъ проходимцамъ. Токвиль убѣжденъ, что истинный джентльмэнъ никогда не завоюетъ себѣ большинства въ suffrage universel. Манеры джентльменовъ слишкомъ сдержанны и принципы слишкомъ строги! Эти качества невыгодны для популярно:ти въ народѣ.

Опятъ и здѣсь Токвиль могъ бы противоставить другіе факты и другой выводъ. Онъ самъ былъ избранъ громаднымъ большинствомъ въ учредительное собраніе послѣ революціи сорокъ восьмого года. А мы нисколько не сомнѣваемся въ совершенномъ джентльмэнствѣ Токвиля, слѣдовательно, бываютъ случаи, когда и народъ является на высотѣ призванія. И, вѣроятно, случаи не особенно рѣдки, потому что у Токвиля были очень близкіе политическіе друзья, также народные представители. И прочтите его собственный разсказъ, какъ происходило его избраніе, какъ и что онъ говорилъ народу и какъ народъ слушалъ его, вамъ не потребуется болѣе краснорѣчиваго возраженія на пессимистическія истины автора {Воспоминанія. Москва 1893, часть вторая, IV.}.

И всѣ эти утвержденія и опроверженія уживались рядомъ и Токвиль лучше, чѣмъ кто-либо, сознавалъ это совмѣстительство столь разнородныхъ идей. Молодой писатель привезъ его изъ годового путешествія по Америкѣ; теперь ему предстояло выступить на сцену дѣйствій.

Пока онъ пишетъ и издаетъ книгу, вызываетъ громадное впечатлѣніе у французской и заграничный публики, сразу пріобрѣтаетъ славу государственнаго ума и даже члены англійской палаты общинъ обращаются къ нему за совѣтами, какъ обезпечить правильность выборовъ въ политическихъ собраніяхъ.

Токвиль высказывается, и его соображенія воспроизводятся потомъ въ парламентѣ. На его авторитетъ ссылается самъ Робертъ Пиль, но въ то же время и другая партія тѣмъ же авторитетомъ Токвиля подкрѣпляетъ противоположный взглядъ и съ одинаковой искренностью.

Это происходитъ лѣтомъ 1835 года, а весной 1839-го Токвиля выбираютъ депутатомъ... Какое предзнаменованіе для политика -- эта роль двусторонняго авторитета!

III.

Токвиль съ самаго начала не могъ разсчитывать на блестящіе успѣхи въ парламентѣ. Онъ не былъ героемъ трибуны. Слабый голосъ, болѣзненная нервность, чрезвычайная впечатлительность и, слѣдовательно, недостатокъ хладнокровія -- все это не могло создать изъ Токвиля вожака и даже простовліятельнаго члена палаты. На трибуну онъ всходилъ рѣдко и всегда предпріятіе кончалось болѣе или менѣе сильнымъ разстройствомъ здоровья.

Ню даже и эти великіе пороки для политическаго оратора не могли бы свести на нѣтъ депутатской карьеры Токвиля. Было нѣчто еще болѣе существенное. Оно должно бы вообще помѣшать Токвилю бросаться въ омутъ практической политики. Здѣсь надо дѣйствовать, а для дѣйствій необходима цѣль и точное представленіе о пути.

Имѣлось ли то, и другое у Токвиля?

Въ письмѣ къ брату онъ такъ изображалъ свою программу:

"Моей прекраснѣйшей мечтой при вступленіи въ политическую жизнь было -- помочь союзу духа свободы съ духомъ религіи, новаго общества съ духовенствомъ".

Въ книгѣ объ Америкѣ онъ объяснялъ, что свобода немыслима безъ господства нравственности, а добрые нравы недостижимы безъ религіи.

Слѣдовательно, религія -- краеугольный камень общественнаго строя. Это -- общепризнанная истина среди всѣхъ политиковъ первой половины ХІХ-го вѣка: Констанъ, г-жа Сталь и Сенъ-Симонъ шли здѣсь рука объ руку съ Деместромъ, но немедленно расходились, лишь только подвергалось толкованію самое понятіе религіи. Для Деместра это нерушимое римское католичество, для другихъ нѣчто совершенно другое.

Токвиль, повидимому, скорѣе присоединился бы къ Деместру, потому что у него религіи соотвѣтствуетъ духовенство, т. е. тоже римская церковь. Но тогда зачѣмъ же онъ всю жизнь протестовалъ противъ основного догмата папства -- свѣтской власти римскаго первосвященника? И почему онъ возмущался наклонностью католическаго духовенства интересы церкви ставить выше національныхъ? Вѣдь въ этихъ чувствахъ и идеяхъ -- самая сущность католической іерархіи. Наконецъ, -- почему онъ умеръ не какъ правовѣрный католикъ?

Очевидно, духовенство для него вовсе не однозначило съ религіей. Какъ же Токвиль выпутывался изъ затрудненія при чрезвычайно рѣзкой постановкѣ вопроса въ эпоху іюльской монархіи?

Дальше, еще рѣзче стояла другая задача времени.

Токвиль съ обычной проницательностью видитъ все зло мѣщанскаго правительства, ясно различаетъ броженіе подъ видимо спокойной поверхностью высшихъ слоевъ правящаго класса, онъ лучше всѣхъ сознаетъ, что революція въ сущности продолжаетъ и готова вспыхнуть ежеминутно. И Токвиль понимаетъ даже источникъ смуты, укажетъ на него палатѣ, произнесетъ превосходную рѣчь, исполненную разумнѣйшихъ предостереженій и настоящей государственной мудрости.

Это произойдетъ незадолго до взрыва, въ концѣ января 1848 года, но рѣчь -- только выводъ изъ продолжительныхъ наблюденій и сводъ многократныхъ раннихъ заявленій. Токвиль указывалъ на преобразованіе, совершившееся въ умахъ рабочихъ классовъ, отмѣчалъ смѣну былыхъ политическихъ страстей соціальными, указывалъ предѣлъ новыхъ стремленій: не отмѣна тѣхъ или другихъ законовъ, не ниспроверженіе министерства, а преобразованіе основъ современнаго общественнаго строя.

Переходя къ объясненію явленія, Токвиль -- какъ истинный мыслитель я историкъ -- выдвигалъ на первый планъ глубочайшую причину всѣхъ политическихъ переворотовъ. Она ниспровергла и старую монархію Франціи. Это произошло не отъ дефицита, не отъ частныхъ событій и отдѣльныхъ личностей, а отъ того, "что правящій классъ былъ такъ равнодушенъ къ общей пользѣ, такъ себялюбивъ и пороченъ, что оказался неспособнымъ и недостойнымъ стоять во главѣ правленія".

Ораторъ впадалъ въ крайній тонѣ искренности и душевныхъ волненій. Онъ готовъ былъ стать на колѣни предъ палатой, умоляя ее не пренебрегать опасностью... Палата, по его словамъ, встрѣтила его рѣчь насмѣшками и даже оппозиція не поняла ея смысла. Токвиль разъигралъ роль драматическаго резонера-лица, какъ извѣстно, почтеннѣйшаго и скучнѣйшаго во всей пьесѣ.

Токвиль этого не думалъ. Онъ всю вину приписываетъ на, латѣ, окаменѣвшей въ своихъ близорукихъ партійныхъ дрязгахъ. Намъ думается, на политической сценѣ вообще крайне рѣдко сталкиваются лицомъ къ лицу мелодраматическое злодѣйство и сверхестественная добродѣтель. Товарищи Токвиля врядъ ли были до такой степени недоступны внушеніямъ фактовъ и здраваго смысла, чтобы доводы Токвиля ни при какихъ условіяхъ не могли произвести спасительнаго дѣйствія. Необходима нѣкоторая поправка.

Ораторъ просто не обладалъ достаточнымъ авторитетомъ, не ораторскимъ, а политическимъ. Третье его "человѣческое бѣдствіе" оказало самое грустное вліяніе на его положеніе депутата. Токвиль не только былъ вѣчной жертвой сомнѣнія -- про себя, въ своихъ уединенныхъ думахъ или въ обществѣ близкихъ друзей, но являлся съ нимъ и на трибуну. Онъ не считалъ необходимымъ условіемъ убѣдительности всякой рѣчи -- строго опредѣленное направленіе доводовъ и ярко и рѣзко очерченную цѣль.

Онъ будто читалъ диссертацію предъ законодательнымъ собраніемъ, очень добросовѣстно разбиралъ положительную и отрицательную стороны вопроса и этимъ же разборомъ заключалъ, свое слово. Онъ всякій разъ давалъ много матеріала ]ідя выводовъ, и ни одного вывода.

Послѣ всякой рѣчи Токвиля можно было спросить: "Чего жены собственно хотите? Вы превосходно изобразили критическое положеніе Франціи, какія средства могутъ спасти ее отъ катастрофы? Вы говорите: "уничтожьте зло цѣлесообразными мѣрами, направленными не противъ его симптомовъ, а противъ его сущности"... Прекрасно. Но гдѣ же эти мѣры? То вы требуете измѣненія законовъ, то согласны оставить ихъ въ прежнемъ видѣ и настаиваете только на измѣненіи "духа правленія". Это слишкомъ общая идея, какой ея практическій смыслъ? Слѣдуетъ ли намъ удовлетворить желанія рабочихъ и существуютъ ли вообще эти желанія, какъ опредѣленное соціальное движеніе?"

Если бы Токвилю предложили подобные вопросы, онъ отвѣтилъ бы цѣлымъ запасомъ превосходныхъ принциповъ, историческихъ соображеній и основательнѣйшихъ критическихъ замѣчаній... Но любопытный коллега разочарованный отошелъ бы прочь и въ слѣдующій разъ навѣрное съ меньшимъ вниманіемъ сталъ бы слушать новый трактатъ Токвиля.

И вашъ ораторъ не имѣлъ бы ни малѣйшаго права обижаться. Мы слышали, онъ заявлялъ о существованіи "соціальныхъ страстей", о волненіи умовъ среди рабочаго класса. Слѣдовательно, совершенно новое движеніе, глубокое и всеобъемлющее? Таковъ логическій выводъ, и, мы знаемъ, вполнѣ правильный, только не для самого Токвиля.

Шесть лѣтъ спустя, въ письмѣ къ бывшему своему товарищу по палатѣ, Токвиль разразится громами противъ "интригановъ и безумцевъ", бросившихъ Францію въ пучину бѣдствій. А еще раньше революцію сорокъ восьмого года онъ объявитъ дѣтищемъ желудка, а не мозга и сердца, какимъ, по его мнѣнію, была революція восемьдесятъ девятаго года...

Не правда ли, можно усомниться, одному ли человѣку принадлежатъ парламентская рѣчь и дружескія письма?

Именно по этому поводу Сентъ-Бёвъ почувствовалъ желаніе встать на защиту демократизма. И имъ могъ бы это сдѣлать во имя простой логики. Въ январѣ говорить о соціальныхъ идеяхъ, а въ маѣ о желудочныхъ инстинктахъ и о "вкусѣ къ матеріальнымъ наслажденіямъ". И это у того рабочаго класса, какимъ ораторъ стращалъ своихъ товарищей!

Можно ли подчиняться голосу такого политика? И ему не подчинялись. У Токвиля было нѣчто въ родѣ партіи, т. е. тѣснаго кружка друзей, умѣвшихъ цѣнить его высокое благородство и глубокія свѣдѣнія, но практическаго вліянія всѣ они вмѣстѣ не могли проявлять. Притомъ и среди друзей въ сильной степени былъ распространенъ органическій недугъ самого Токвиля.

Мы имѣемъ основаніе такъ думать, потому что одинъ изъ самыхъ вѣрныхъ сочувственниковъ Токвиля Ройэ-Колларъ.

Этотъ философъ и политикъ личность въ высшей степени почтенная, искренно преданная свободѣ и мужественно ее защищавшая. Одинъ только недостатокъ вносилъ разноголосицу въ многочисленныя добродѣтели Ройэ-Коллара -- чрезвычайная аристократичность мысли и дѣйствій. Онъ все время чувствовалъ себя въ роли античнаго героя высшаго полета, не говорилъ, а вѣщалъ, не доказывалъ, а декламировалъ, не снисходилъ до разумѣнія и страстей простыхъ смертныхъ, а подавлялъ ихъ величіемъ своего ума и пуританской строгостью своего характера.

Къ сожалѣнію, котурнъ -- обувь, мало приспособленная даже къ современнымъ сценическимъ подмосткамъ, не только къ полу современнаго парламента или политическаго клуба. И собственно Ройэ-Коллару нечего было дѣлать среди пигмеевъ, какими была переполнена французская палата. Онъ постепенно и самъ пришелъ къ этому убѣжденію.

Онъ съ самаго начала сторонился отъ всякаго рѣшенія, болѣе или менѣе рискованнаго для его исключительнаго достоинства. Онъ, напримѣръ, ни за что не соглашался вступить въ министерство, пристать просто къ правительственной партіи, даже при сочувствіи ей. Онъ. боялся запутаться въ общую дѣятельность и подпасть отвѣтственности. Онъ предпочиталъ независимое положеніе критика гораздо, конечно, болѣе удобное, чѣмъ положительнаго дѣятеля.

Онъ видѣлъ, какъ реставрація все быстрѣе шла на встрѣчу революціи, какъ у ея основъ кишили многочисленныя разрушительныя силы, онъ умѣлъ краснорѣчиво указать на фактъ, объяснить его опасность, но когда вопросъ заходилъ о средствахъ спасенія, Ройэ-Колларъ замыкался въ недосягаемое величіе, и это величіе, какъ всегда бываетъ на сценѣ человѣческихъ дѣлъ и среди бѣдныхъ смертныхъ, обнаруживало самый безпримѣсный вызывающій эгоизмъ.

Ройэ-Колларъ послѣ основательнѣйшаго разбора современнаго положенія дѣлъ, заявлялъ:

"Если наше несчастное отечество должно опять подвергнуться. раздорамъ, обагриться кровью, благодаря партіямъ, я умываю руки -- je prends mes sûretés; я объявляю побѣдоносной партію, какова бы она ни была, что я проклинаю ея побѣду: я требую у нея, чтобы она съ сегодняшняго же дня внесла меня въ свой списокъ проскрипцій".

Подобная рѣчь, пожалуй, не лишена была гражданскаго мужества и въ особенности ораторскаго эффекта, но ни. на іоту не двигала вопроса о партіяхъ и ихъ кровавыхъ предпріятіяхъ. Отечество рѣшительно ничего не выигрывало, поподалъ ли такой выспренній олимпіецъ въ списки проскрипцій, или нѣтъ?

Ройэ-Колларъ съ такою же проницательностью, какъ и Токвиль, понялъ ростъ демократіи, безпрестанно обращалъ вниманіе парламента на фактъ, подчеркивалъ его грозный характеръ к заканчивалъ неизмѣннымъ припѣвомъ:

"Мы, господа, находимся въ критическомъ положеніи,и опасность растетъ со дня на день".

Эта роль Кассандры разыгрывалась Ройэ-Коллорамъ неустанно въ теченіе реставраціи. Монологи и предсказанія становились все болѣе зловѣщими, но не указывали ни искры просвѣта въ надвигавшейся тьмѣ. Только критика и предостереженіе. Естественно, такое положеніе становилось, наконецъ, въ тягость самому герою, да и время и люди мало слушали величественнаго цензора нравовъ и обстоятельствъ. Ройэ-Коллару пришлось постепенно все глубже впадать въ настроенія разочарованія, изображать презрѣніе непонятой единоличной мудрости къ повальному легкомыслію общества. А эти чувства естественно сопровождаются горечью и озлобленіемъ, и непризнанный и неразгаданный стражъ общественнаго блага дошелъ до полнаго отчаянія въ бурбонской монархіи и даже вообще въ какихъ-либо дѣятельныхъ принципахъ. "Я, -- писалъ онъ Гизо, -- проигралъ свое дѣло; я очень боюсь, чтобы и вы не проиграли своего... Ничего не стоитъ дѣлать, ничего -- писать, ничего -- предвидѣть и ничего -- говорить. Пусть существующій порядокъ или безпорядокъ идетъ своимъ путемъ".

Дальше ничего не оставалось, какъ умереть политической смертью, т. е. отойти въ сторону и предоставить сцену дѣйствія менѣе величественнымъ, но для сонременности болѣе реальнымъ героямъ.

Токвиль питалъ глубокое восторженное чувство къ личности и политическому поведенію Ройэ-Коллара. Послѣдній платилъ ему соотвѣтственно. Они обмѣнивались другъ съ другомъ самыми любезными комплиментами. Ройэ-Колларъ высоко цѣнилъ литературный талантъ и солидность мысли Токвиля, совѣтовалъ ему изощрить свои силы и пріобрѣсти славу сначала на литературномъ поприщѣ, и приводилъ такой внушительный доводъ:

"Жизнь депутата въ настоящее время -- жизнь вульгарная, даже если она не является причиной отупѣнія для многихъ. Не здѣсь слѣдуетъ искать славы, сюда должно являться уже съ готовой славой".

Взглядъ, вполнѣ характеризующій надменнаго скептика. Въ это время Ройэ-Колларъ крайне рідко нарушалъ свое презрительное молчаніе. Токвиль это зналъ и одобрялъ. Послѣднее обстоятельство въ высшей степени краснорѣчиво для будущей парламентской дѣятельности Токвиля.

Какіе же мотивы одобренія?

Ройэ-Колларъ, принадлежитъ къ эпохѣ болѣе возвышенныхъ чувствъ и идей. Его рѣчь теперь осталась бы не понятой, т. е. послѣ іюльской революціи. Почему же? Вѣдь именно іюльская революція создала монархію съ новой династіей и этому созданію пришлось рѣшать величайшіе вопросы французской политики ХІХ-го вѣка о возможности монархіи вообще на французской почвѣ и о судьбѣ вновь возникшихъ соціальныхъ вопросовъ.

Неужели у философа и политика не было никакого положительнаго интереса къ столь рѣшительному повороту политическихъ и общественныхъ судебъ родины?

Приходится отвѣтить, нѣтъ.

Ройэ-Колларъ остановился на идеѣ примирить принципъ новой свободы съ принципомъ древняго наслѣдства. Такъ толкуетъ его дѣятельность Токвиль и считаетъ ее достояніемъ прошлаго.

Логическій выводъ ясенъ: самъ Токвиль пойдетъ дальше РойэКоллара, на встрѣчу новымъ идеямъ и чувствамъ, новому обществу.

Но такъ говоритъ логика, а не природа Токвиля. Недаромъ онъ эпохѣ Ройэ-Коллора приписалъ особое величіе сравнительно съ тридцатыми и сороковыми годами, и онъ самъ въ сущности будетъ повторять задачу Ройэ-Коллара и даже его политическую практику.

Его задушевной мечтой останется "слить духъ свободы съ лукомъ религіи", т. е. католическаго духовенства, а путемъ къ этой цѣли то же неизмѣнно критическое краснорѣчіе, менѣе величественное, чѣмъ у Ройэ-Коллара, но не болѣе плодотворное въ "смыслѣ практическаго преобразовательнаго движенія.

Сходство идетъ дальше.

Ройэ-Колларъ, въ припадкѣ пессимизма, готовъ былъ наносить удары даже монархіи, т. е. основному символу своей политической вѣры. Фактъ, отнюдь не свидѣтельствовавшій стойкости и идеальной сознательности, по крайней мѣрѣ, отдѣльныхъ поступковъ политики.

Тоже произойдетъ и съ Токвилемъ.

Мы знакомы съ его противорѣчивыми сужденіями о соціальномъ движеніи, не менѣе противорѣчивы и нѣкоторыя дѣйствія Токвиля послѣ этого движенія.

Онъ явился въ роли министра при Наполеонѣ-президентѣ, и сталъ, слѣдовательно, непосредственнымъ свидѣтелемъ замысловъ и предпріятій принца, клонившихся къ одной цѣли -- замѣнѣ республики имперіей.

Первое средство -- достигнуть переизбранія, запрещеннаго конституціей. Токвиль не Питалъ никакого сочувстія ни къ личности Бонапарта, ни къ его вожделѣніямъ. По принципу Токвиль долженъ былъ употребить всѣ усилія, чтобы помѣшать превращенію президента въ императора.

Какъ же поступаетъ Токвиль?

Онъ прежде всего примиряется съ мыслью о переизбраніи Наполеона президентомъ. Пусть только это переизбраніе совершится законнымъ конституціоннымъ путемъ. Для этой цѣли слѣдуетъ только пересмотрѣть конституцію, т. е. отмѣнить статью, запрещающую переизбраніе.

Но Токвиль не останавливается на этомъ выходѣ изъ затрудненія. Онъ вскорѣ убѣждается, что пересмотръ состояться не можетъ, и выбираетъ другой путь, еще болѣе неожиданный. Онъ совѣтуетъ Бонапарту явиться идеальнымъ представителемъ своего президентскаго поста, и Франція сама нарушитъ свой основной законъ и продолжитъ власть президента въ лицѣ Наполеона.

Но и здѣсь не оканчивается поразительная политика Токвиля. Самое любопытное ослѣпленіе нашего дѣятеля на счетъ истинныхъ намѣреній президента: Токвиль до самаго переворота не ждалъ кореннаго насилія подъ конституціей.

Когда переворотъ совершился, Токвилю пришлось уйти въ почетный досугъ. Онъ отказался присягнуть второй имперіи; это дѣлало честь его мужеству; но еще больше было бы славы для его политической мысли, если бы она съумѣла разгадать тайну "провиденціальнаго человѣка" и проявила мужество не въ уклоненіи отъ разсчетовъ съ фактомъ, а въ возможныхъ препятствіяхъ ему. Токвиль, напротивъ, помогалъ ему безсознательно и рыцарски-необдуманно.

И вамъ ясна основная причина недоразумѣнія.

Токвиль никакъ не могъ составить себѣ положительнаго политическаго руководства. Первостепенное, всеобъемлющее явленіе новаго вѣка -- развитіе демократіи -- ярко бросилось ему въ глаза. Онъ призналъ его неотразимую мощь и даже умѣлъ найти многія оправдательныя основанія. То же самое составляло заслугу и Ройэ-Коллара.

По дальше начинались колебанія, страхи, недовѣріе и часто въ высшей степени жалкая смута и сбивчивость во мнѣніяхъ и даже въ дѣйствіяхъ. Натура Токвиля всѣми своими инстинктами протестовала противъ демократическаго царства. Недаромъ онъ, на рѣдкость проницательный и добросовѣстный историкъ, впадаетъ иногда будто невольно въ тонъ явно преднамѣренныхъ обожателей "добраго стараго времени".

Токвиль, впослѣдствіи нарисовавшій всѣмъ извѣстную, менѣе всего идиллическую картину "стараго порядка", въ книгѣ объ Америкѣ, правда, произведеніи молодомъ, позволилъ себѣ разчувствоваться по тѣмъ самымъ поводамъ, какіе Тэну внушали горькую тоску по дореволюціоннымъ порядкамъ.

Изслѣдователь американской демократіи писалъ о былой аристократической эпохѣ:

"Находясь въ безконечномъ разстояніи отъ народа, члены благороднаго сословія относились къ его участи съ тѣмъ благосклоннымъ и спокойнымъ участіемъ съ какимъ пастырь обращается къ своему стаду, и не считая бѣдняка себѣ равнымъ, они заботились о его судьбѣ, какъ о вкладѣ, переданномъ имъ на храненіе Привидѣніемъ.

"Не имѣя никакого понятія о другомъ общественномъ строѣ, кромѣ существующаго, не воображая когда-нибудь сравняться со своими господами, народъ принималъ ихъ благодѣянія и не разсуждалъ объ ихъ правахъ. Онъ любилъ ихъ, когда они были великодушны и справедливы, и безъ труда, безъ униженія подчинялся ихъ суровымъ требованіямъ, смотря на нихъ, какъ на бѣдствіе, ниспосылаемое Богомъ; кромѣ того, нравы и обычаи установили предѣлъ для тиранія и создали нѣкотораго рода право въ средѣ, гдѣ господствовала сила".

Вы чувствуете, истинный, принципіально убѣжденный и исторически воспитанный демократъ не написалъ бы этихъ словъ. Онъ непремѣнно оговорился бы на счетъ провиденціально опредѣленной покорности одной стороны и провиденціально внушеннаго великодушія другой, и именно истерія вооружила бы его основаніями для оговорки.

Но для нашего автора большое удовольствіе отдохнуть на симпатичномъ, хотя бы и не вполнѣ реальномъ, строѣ жизни. Съ теченіемъ времени эта потребность перестанетъ проявляться въ изліяніяхъ, но она останется въ глубинѣ души писателя, и именно она внесетъ раздоръ въ мысли и поступки одного изъ благороднѣйшихъ гражданъ и искреннѣйшихъ писателей новой Франціи.

IV.

Благородство и искренность помогли Токвилю извлечь богатѣйшій опытъ изъ политической роли, какъ бы ни была она бѣдна положительными практическими результатами.

Токвиль самъ приписывалъ большое значеніе своему долголѣтнему пребыванію въ парламентѣ. Онъ откровенно эти десять лѣтъ называетъ "довольно безплодными во многихъ отношеніяхъ", но они, продолжаетъ Токвиль, "освѣтили мнѣ болѣе вѣрнымъ свѣтомъ человѣческія отношенія и сообщили болѣе практическій смыслъ касательно отдѣльныхъ явленій... Я теперь чувствую себя болѣе способнымъ, чѣмъ въ эпоху сочиненія о демократіи, приняться за серьезную тему по политической литературѣ".

И Токвиль принимается усердно отыскивать предметъ историческаго изслѣдованія. Поиски въ высшей степени любопытны. Ток вилъ всегда былъ живымъ и отзывчивымъ гражданиномъ, культурнымъ и всестороннимъ мыслителемъ. Эти данныя безусловно несовмѣстимы съ тунеядной чисто-бумажной и чернильной работой надъ жизненно-безполезнымъ и идейно-мертвымъ матеріаломъ. Токвиль можетъ заинтересоваться "только современнымъ сюжетомъ", и по своей природѣ, и потому, что публику занимаютъ только современные вопросы. Дальше слѣдуетъ соображеніе, заслуживающее стать девизомъ новыхъ историковъ:

"Велите и оригинальность зрѣлища, какое представляетъ современный міръ, поглощаетъ слишкомъ много вниманія, чтобы можно было придавать большую цѣну историческимъ рѣдкостямъ, удовлетворяющимъ общества праздныя и преданныя эрудиціи".

Слѣдовательно, историческая работа должна быть тѣсно связана съ злобами текущаго дня. Это не значитъ, будто историкъ окажется въ рабствѣ какого-либо господствующаго теченія или излюбленной партіи. Напротивъ, самый сюжетъ можетъ принадлежать даже отдаленному прошлому, только его идея, сущность будутъ служить выясненію настоятельныхъ нуждъ современнаго общества.

И Токвиль уклоняется отъ жгучихъ ежедневныхъ вопросовъ, имъ самимъ пережитыхъ на политической трибунѣ. Здѣсь трудно сохранить безпристрастіе и достигнуть исторической точности. Авторъ изберетъ тему сравнительно отдаленную, во неразрывно примыкающую къ современности. Именно для французской демократіи онъ сдѣлаетъ то же самое, что сдѣлалъ раньше для американской, т.-е. попытается изслѣдовать ея источникъ, ея возникновеніе, ея первичные пути развитія.

Очевидно, онъ остановится на революціи восемьдесятъ девятаго года. Она доставитъ историку "случай нарисовать людей и факты нашего вѣка и изъ всѣхъ этихъ отрывочныхъ рисунковъ позволитъ создать картину".

Ясно и краснорѣчиво. Ученая работа для Токвиля только предлогъ для политики и публицистики въ высшемъ смыслѣ слова. Онъ не допускаетъ и мысли живописать одни факты безъ "исторической философіи", и именно вопросъ, какъ соединить эти двѣ задачи, особенно смущаетъ его. Онъ боится, что "не обладаетъ искусствомъ хорошо выбирать факты для обоснованія идей, умѣньемъ такъ вести разсказъ, чтобы читатель естественнымъ путемъ переходилъ отъ одного умозаключенія къ другому, руководимый интересомъ самаго разсказа".

Историкъ ни на минуту не перестанетъ быть философомъ. Но вѣдь это значитъ -- онъ будетъ вести своихъ читателей къ тому или другому выводу общественнаго содержанія. У него, неминуемо, явится цѣль, идеалъ, и ему грозитъ опасность выбирать факты исключительно въ интересахъ своихъ намѣреній.

Токвиль отрицаетъ для себя эту опасность, но отрицаетъ чрезвычайно оригинально. Въ этомъ отрицаніи съ особенной силой -- и что особенно важно -- невольно историкъ очертилъ свою политическую личность:

"У меня, -- пишетъ Токвиль, -- нѣтъ преданій, нѣтъ партіи, нѣтъ совершенно предмета для защиты, если только не считать таковымъ свободу и человѣческое достоинство -- въ этомъ я увѣренъ".

Токвиль свободу и человѣческое достоинство не считаетъ вопросами партіи! Для него эти идеи -- аксіомы, истины общечеловѣческаго разума. Такъ думать -- значитъ свидѣтельствовать о высокомъ благородствѣ своей личности и своего ума. Но нѣтъ ни новѣйшаго сомнѣнія, что свобода и во времена Токвиля и позже -- у новѣйшихъ историковъ -- являлась чисто партійнымъ интересомъ, и Тэнъ именно противъ нея направилъ свой кляузническій арсеналъ цитатъ.

Токвиль былъ проникнутъ совершенно другими стремленіями и не могъ вынести даже мимолетной шутки Сентъ-Бёва на счетъ принциповъ 89-го года. Развѣ это не партія, даже съ ея страстью и нѣкоторой, хотя бы благороднѣйшей нетерпимостью?

И Токвиль на почвѣ принциповъ 89-го года оставался непоколебимъ. Это были принципы людей досуга, высшей интеллигенціи, финансовыхъ силъ, лишенныхъ политическихъ правъ въ пользу невѣжественныхъ или фанатическихъ высшихъ сословій, однимъ словомъ, это принципы третьяго сословія, буржуазіи. И Токвиль безпощадно отзывается о пережиткахъ дореволюціоннаго аристократизма.

Французскихъ новѣйшимъ легитимистовъ онъ находитъ нижеанглійской аристократіи и даже ихъ предковъ XVIII-го вѣка. Тогда, въ концѣ столѣтія, среди высшихъ классовъ столицы господствовала живая пытливость ума, свобода мнѣнія, независимость, твердость сужденія; ни раньше, ни позже ничего подобнаго не было. Все было интеллигентнымъ: удовольствія, увлеченія, даже тщеславіе.

И Токвиль приводилъ въ примѣръ Юма. Англійскій философъ отличался крайней тяжеловѣсностью въ разговорѣ, дурно объяснялся по французски, но онъ цѣлые годы оставался львомъ парижскихъ салоновъ, исключительно благодаря уму и таланту. И писатели прошлаго вѣка, по мнѣнію Токвиля, пришли бы въ неменьшее изумленіе отъ газа и телеграфа, чѣмъ отъ омертвѣнія общества и посредственности современныхъ книгъ.

Противъ легитимистовъ шла буржуазія, вооруженная идеями XVIII-го вѣка и революціи. Она, наконецъ, побѣдила легитимизмъ и въ политикѣ, и въ общественномъ строѣ. Побѣда, желанная для Токвиля и вообще для либеральныхъ историковъ его эпохи -- Минье, Тьерри, Тьера, Гизо.

Но какъ же буржуазія воспользовалась своими лаврами?

Отвѣтъ Токвиля мы знаемъ. Ему пришлось относительно гое подствующаго третьяго сословія пользоваться не менѣе яркими и не болѣе лестными красками, чѣмъ при изображеніи наслѣдниковъ стараго феодализма.

"Старый порядокъ", тѣсно связанный съ именемъ Бурбоновъ, по словамъ Токвиля, былъ "ужасно скверенъ" -- horriblement mauvais, и "ненависть, имъ вызываемая, почти единственное чувство, пережившее шестьдесятъ лѣтъ со времени революціи".

То же самое по существу говорится и объ іюльской монархіи, и о результатахъ владычества новаго феодализма -- капиталистическаго, позволившаго, по мнѣнію Токвиля, Людовику-Филиппу сдѣлаться абсолютнѣе всѣхъ Бурбоновъ.

Гдѣ же выходъ?

Исторія отвѣтила: демократія, но историкъ на этотъ разъ непошелъ за исторіей, не пошелъ -- сочувственно, горячо, какъ эта было ради принциповъ восемьдесятъ девятаго года. Онъ призналъ, фактъ, обнаружилъ даже нѣкоторое сочувственное движеніе сердца, засвидѣтельствовалъ, напримѣръ, рыцарственное поведеніе парижскаго народа въ революцію сорокъ восьмого года, но дальше ни рискнулъ. Оставаться на мѣстѣ также не было возможности: интересъ дня, столь существенный для Токвиля по принципу и по личному влеченію, весь сосредоточивался на демократическомъ и соціальномъ вопросѣ. Рѣшеніе требовалось настоятельно, и это лучшедругихъ сознавалъ самъ Токвиль до революціи и убѣдился окончательно во время ея

Онъ съ обычнымъ безпристрастіемъ разсказалъ о вполнѣ сознательномъ движеніи народа безъ вождей, о преобразованіи идей въ чувства и инстинкты, о посильной готовности рабочаго класса биться за нихъ противъ какого угодно политическаго строя. Но въ ту самую минуіу, когда жизнь рѣзко и безповоротно призвала къ отвѣту политиковъ и историковъ, Токвиль постѣ изумительнаго недоразумѣнія съ Бонапартомъ сошелъ съ политической сцены. Онъ усердно принялся за истерію. Трудъ его остался неоконченнымъ, но врядъ ли Токвиль далъ бы и здѣсь положительный отвѣть на роковой безъисходный вопросъ времени. Можетъ быть, онъ не дожилъ бы до политическаго самоотреченія, точнѣе -- самоубійства Ройэ-Коллара, но навѣрное испыталъ бы чувства даровитѣйшаго либеральнаго историка Огюстэна Тьерри.

Можетъ быть, у Токвиля и не выпало бы изъ рукъ перо предъ центрами демократіи, какъ это произошло съ авторомъ Исторіи третьяго сословія, но и ему врядъ ли эти успѣхи доставили бы миръ и утѣшенію. По разсудку они были бы для него необходимостью, а по чувству подчасъ, ни болѣе, ни менѣе, какъ "лужей, куда демократическое равенство естественнымъ путемъ погружаетъ" всѣхъ выдающихся людей.

И эта драма внутренняго разлада занимаетъ до конца всю сцену политической и литературной дѣятельности Токвиля. Онъ жилъ и умеръ однимъ изъ многочисленныхъ политическихъ Гамлетовъ, созданныхъ прогрессивнымъ направленіемъ идей и фактовъ ХІХ-го вѣка.

И этотъ гамлетизмъ, по своей нравственной глубинѣ и по своему культурному смыслу, превосходитъ всѣ раннія зрѣлища, вызванныя взаимной борьбой разнородныхъ духовныхъ силъ личности и общества.

Тамъ боролись или идеалы, противоположныхъ направленій, или слишкомъ выспренній идеалъ съ несоотвѣтствующей ему природой личности: здѣсь на сторонѣ идеала и совѣсть, и дѣйствительность, и личныя силы, а противъ него стихійные пережитки общественной психологіи и исторіи. И та и другая сила равна судьбѣ по своей власти надъ отдѣльнымъ человѣкомъ, и исходъ борьбы рѣшается только тѣмъ различіемъ, что одна -- достояніе прошлаго, а другой -- принадлежитъ будущее.

Ив. Ивановъ.

"Міръ Божій", No 5, 1898