Книговод

Кто он?

Иванов Иван Иванович


   

Кто онъ?

По поводу переписки Ренана и Бертело.

("Revue de Paris", juillet 1897).

I.

   Въ былые годы среди русскихъ литературно-любительскихъ кружковъ большой популярностью пользовалось картинное выраженіе московскаго профессора Шевырева объ излюбленномъ предметѣ его ученыхъ занятій: "что въ морѣ купаться, что Данга читать".
   Эта фраза въ теченіе многихъ лѣтъ поддерживала вообще извѣстность ученаго критика и впослѣдствіи для большой публики осталась едва ли не единственнымъ его наслѣдствомъ.
   Фраза, дѣйствительно, очень эффектна и содержательна, но, какъ безпрестанно случается, эффектъ и на этотъ разъ купленъ цѣной истины.
   Надо обладать исключительной способностью къ комфортабельному эстетическому самоуслажденію и неисчерпаемымъ запасомъ чисто россійскаго обывательскаго благодушія, чтобы надъ дантовской поэмой испытать ласкающія и нѣжащія ощущенія морского купанья.
   Не для нихъ былъ созданъ флорентійскій аристократъ и итальянскій патріотъ!
   Божественная комедія ничто иное, какъ длинный рядъ протоколовъ и приговоровъ суроваго, часто безпощаднаго суда. На каждой страницѣ предъ нами жесткое, непреклонное лицо, будто испитое и изборожденное страстями гнѣва и ненависти, -- лицо, съ какимъ искони изображаютъ поэта на картинахъ и памятникахъ.
   И много требуется читателю исторической сообразительности я любви къ чисто-художественной талантливости, чтобы подчасъ, въ свою очередь, не смутиться и не вознегодовать предъ казнями и наградами поэта!
   Онъ одинаково жестокъ и къ кровожаднымъ преступленіямъ вырожденцевъ-кондотьеровъ, и къ юному, единственному за всю жизнь страстному увлеченію -- Франчески, въ его аду уготованы тягчайшія муки и подлой своекорыстной измѣнѣ, и свободолюбивому идеализму -- въ лицѣ Брута...
   А сколько рядомъ съ этой инквизиціонной галлереей схоластической тьмы, замысловатыхъ иносказаній средневѣковой богословской науки и церковной морали! Какой "темный лѣсъ" тонко-разсчитанныхъ, мучительно-придуманныхъ загадокъ и аллегорій, гдѣ не можетъ быть и рѣчи о поэзіи и вдохновеніи!
   Нѣтъ! Если дантовское произведеніе и напоминаетъ чѣмъ размѣренную музыку прибоя и мощно-волнующуюся даль спокойнаго моря,-- только развѣ важнымъ, отчеканеннымъ лапидарнымъ стихомъ. Но это и есть рѣчь уголовнаго безапелляціоннаго трибунала!
   И все-таки живописная фраза русскаго профессора не должна быть утрачена для потомства. Ея смыслу вполнѣ соотвѣтствуютъ талантъ и произведенія другого писателя, намъ современнаго,-- не поэта и не политическаго дѣятеля, а ученаго историка, отчасти публициста, отчасти философа, но прежде всего писателя, пріятнаго во всѣхъ отношеніяхъ.
   Мы говоримъ о Ренанѣ.
   Читателямъ, конечно, извѣстна его чрезвычайно шумная дѣятельность на поприщѣ исторіи израильскаго народа и начатковъ христіанства. Эта дѣятельность, какъ выражался самъ Ренанъ, заставила его поссориться съ самой знатной дамой во всемъ мірѣ,-- съ католической церковью.
   Но, во-первыхъ, дама эта искони извѣстна своей исключительной сварливостью: въ человѣческой культурѣ она до послѣднихъ" дней съ примѣрнымъ постоянствомъ играетъ роль шекспировской Катарины. А потомъ, у Ренана это была первая и послѣдняя ссора. Да и то въ высшей степени оригинальная.
   Недоразумѣнія съ папскими догматами и преданіями не помѣшали блестящему автору въ теченіе всей жизни быть первымъ гостемъ въ правовѣрныхъ салонахъ Севъ-Жерменскаго предмѣстья и побѣдоносно выдерживать конкурренцію съ самыми модными исповѣдниками въ сердцахъ современныхъ Арсиной.
   Надо родиться съ такими талантами, чтобы въ нашъ вѣкъ самой пестрой идейной борьбы, напряженнѣйшихъ личныхъ и партійныхъ интересовъ, безконечной смѣны политическихъ и культурныхъ теченій -- сохранить подобныя сочувствія одновременно* съ великими успѣхами изслѣдователя-скептика и критика.
   Мало этого.
   Ренанъ у современной французской молодежи считается родоначальникомъ и учителемъ идеализма. На его имя опираются всѣ, кто желаетъ серьезно бороться съ тупымъ позитивизмомъ тэновской школы и деревяннымъ натурализмомъ золаическаго искусства.
   Это онъ предостерегалъ легкомысленныхъ фанатиковъ "нравственной химіи" предъ невѣдомымъ, предъ вѣчно-неуловимымъ для какихъ угодно инструментовъ и вычисленій. Въ произведеніяхъ Ренана ищутъ вдохновеній и оправданій всѣ, кого постигло разочарованіе въ "положительной" наукѣ и кого томить жажда по таинственному свѣту чистой поэзіи и надземнаго идеала.
   Развѣ это не удивительная судьба?
   До сихъ поръ исторія учила и, кажется, вполнѣ основательно, что идеальные вожди непремѣнно люди рѣзкой принципіальной окраски, безпокойной, отнюдь не двусмысленной энергіи, при самыхъ благопріятныхъ условіяхъ, люди, окруженные врагами завистниками, а еще чаще настоящіе страстотерпцы и чаете жертвы своихъ слишкомъ отвѣтственныхъ преимуществъ надъ остальными смертными.
   А здѣсь, идеалистъ и въ то же время воплощенная утѣха консервативнѣйшихъ элементовъ эгоистическаго общества, по самой природѣ враждебныхъ идеалу и прогрессу, за исключеніемъ развѣ "успѣховъ новѣйшей техники"!
   Есть, очевидно, нѣчто своеобразное, особенное въ ренановскомъ идеализмѣ, и, слѣдовательно, въ новѣйшихъ представленіяхъ объ идеалѣ. Это нѣчто -- капитальнѣйшая черта въ психологіи современнаго человѣка, претерпѣвшаго на Западѣ множество нравственныхъ и политическихъ разочарованій.
   Въ сущности слѣдовало бы изобрѣсти совершенно другое слово для новаго настроенія и, если угодно, обозначить имъ цѣлую полосу европейской мысли. Теперь Ренанъ лично сошелъ со сцены и оставилъ богатое наслѣдство въ разнообразнѣйшихъ произведеніяхъ, отъ ученаго трактата до философской драмы. И было бы въ высшей степени поучительно воспользоваться этимъ наслѣдствомъ не съ научными или литературно-критическими цѣлями, а съ нравственными и психологическими.
   Трудно и вообразить, какіе бы внушительные горизонты открылись изслѣдователю въ этой области одного изъ первостепенныхъ умовъ и разностороннѣйшихъ талантовъ нашего вѣка! Ренановская психологія представила бы фокусъ, объединяющій множество крупныхъ и мелкихъ духовныхъ явленій, порознь часто едва понятныхъ и противорѣчивыхъ въ глазахъ наблюдателя современной западной культуры.
   Можно сказать, французской расѣ рѣдко удавалось производить столь сложные типы и столь глубокіе умы. Въ общемъ, по своему нравственному складу, она вполнѣ естественно могла подсказать самому нехитрому философу теорію о преобладающей способности, т. е. о возможности всю личность человѣка съ ея талантами и страстями свести къ одной какой-нибудь чертѣ. Это математическое упрощеніе человѣческой природы далеко не одинаково достижимо у всѣхъ націй, и французская, даже въ липѣ своихъ даровитѣйшихъ представителей, самая благодарная для подобныхъ упражненій.
   Именно она, путемъ историческаго развитія, до послѣдней степени упрощая свой языкъ и логическій процессъ мысли, заключая въ геометрическія фигуры даже художественное творчество, выработала и самый общій психологическій типъ интеллигентной личности
   Въ нѣкоторыя эпохи этотъ типъ является будто моделью для подавляющаго большинства характеровъ и талантовъ, и французскій критикъ свободно можетъ разбить исторію отечественной цивилизаціи на рубрики въ родѣ слѣдующихъ: La société classique, l'homme romantique, le type impressioniste... Даже удручающе узкая, мертвенно формальная психологія Тэна можетъ оказаться весьма умѣстной для характеристики какого-нибудь Расина или Ламартина.
   Исключенія отнюдь не часты, и Ренанъ за весь девятнадцатый вѣкъ едва ли не самое интересное.
   Если окинуть его крупнѣйшія идеи бѣглымъ взглядомъ, можно придти въ крайнее недоумѣніе. Такая смѣсь неразрѣшимыхъ, повидимому, противорѣчій, такія странныя, недопустимыя даже для самой уживчивой натуры усилія обнять необъятное, примирить предметы по существу враждебныя и удовлетворить всѣ партіи и сочувствія!
   Новѣйшій англійскій авторъ, безъ дальнихъ оговорокъ и колебаній, призналъ "самопротиворѣчіе" "фатальнымъ" свойствомъ ренановскаго ума и во всѣхъ его произведеніяхъ увидѣлъ только "рядъ поворотовъ въ разныя стороны" {John Mackinnon Robertson. Онъ называетъ Ренана непереводимымъ эпитетомъ the divers-natured Renan. "There was in his intelligence а fatality f self-contradiction which makes his whole prodnct a series of tergiversations".}. Эффектнѣйшія доказательства онъ могъ указать въ капитальныхъ историко-критическихъ работахъ Ренана. И указанія неопровержимы.
   Мы припомнимъ безъ всякаго выбора нѣсколько примѣровъ. Ихъ такое множество, что всякій, сколько-нибудь знакомый съ произведеніями Ренана, можетъ безъ затрудненій наши примѣры дополнить собственными.
   Напримѣръ, самые жгучіе вопросы для современныхъ французовъ и вообще западноевропейцевъ разрѣшены Ренаномъ крайне своеобразно.
   Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, большого шума надѣлали его драмы, особенно одна, посвященная великой политической задачѣ, сравнительной оцѣнкѣ демократическаго и аристократическаго общественнаго строя.
   Демократіи воплощалась у Ренана въ лицѣ Калибана-дикаря, исполненнаго злыхъ, разрушительныхъ инстинктовъ, лишеннаго всякой культуры и особенно художественныхъ инстинктовъ,-- естественно было заключить о сочувствіи автора аристократіи и тонкому эстетическому міросозерцанію.
   И такъ заключали всѣ читатели драмы, и заключеніе вполнѣ совпадало съ личными вкусами и личными связями Ренана, насколько они были извѣстны публикѣ.
   Но въ сущности дѣло не рѣшается такъ просто съ нашимъ неуловимымъ публицистомъ.
   Правда, демократія -- Калибанъ, но присмотритесь къ противоположному лагерю, къ этому царству выспреннихъ искусствъ и утонченнѣйшихъ жизненныхъ радостей!
   Здѣсь столько же духовной немощи и банальности, сколько тонкости вкуса и привередливости воображенія. Отсутствіе мысли полное. Кавалеры и дамы прямо заявляютъ, что у нихъ отъ всякой умственной работы разболѣвается голова. Церемоніймейстеръ и придворные музыканты -- вся ихъ философія и школа, весь горизонтъ ихъ бытія.
   Имѣетъ ли послѣ этого оно какую-либо цѣпу? И неужели Калибанъ непростительно преступенъ, устранили со сцены этихъ тунеядцевъ-микроцефаловъ?
   Очевидно, не требуется даже спеціально-адвокатской логики, чтобы на основаніи подлиннаго текста дать отнюдь не аристократическіе отвѣты.
   Въ такомъ же духѣ произнесъ Ренанъ свой судъ и надъ великой революціей, даже не надъ ней собственно, а надъ терроромъ.
   Кажется, у подобнаго философа не могло быть колебаній на счетъ робеспьеровскаго царства, а Ренанъ дѣйствительно сначала ясно и рѣшительно заявилъ: "Терроръ обезглавилъ Францію". Это значитъ -- уничтожилъ все выдающееся по уму и характеру и наложилъ позорное клеймо безличія и нравственнаго тщедушія на послѣдніе годы восемнадцатаго вѣка и начало девятнадцатаго. Общество, слѣдовавшее за революціей, явилось обществомъ рабскимъ, потому что вся умственная аристократія исчезла.
   Это вполнѣ справедливо. Бонапартъ и бонапартизмъ именно и расцвѣли на почвѣ полудикаго безличнаго плебса, выплывшаго на поверхности революціоннаго потока по своему ничтожеству.
   Но Ренанъ быстро забываетъ и свою мысль, и исторію, и въ томъ же разсужденіи восторженно вспоминаетъ о необыкновенно оригинальныхъ и сильныхъ характерахъ, съ какими ему приходилось встрѣчаться въ молодости. Ничего подобнаго "въ наше время"! Ни такого достоинства и благородства, ни такой умственной культуры и независимости въ убѣжденіяхъ!
   И между тѣмъ, раньше именно "наше время" ставилось на высоту сравнительно съ пореволюціонной эпохой, годами авторской молодости.
   Естественно, англійскій писатель безусловно отрицаетъ у Ренана всякое представленіе о "соціальной наукѣ".
   Ученый врядъ ли и заботился объ этомъ предметѣ. Трудно представать соціолога въ роли панегириста дамскихъ модъ. А именно Ренану дамы и обязаны блестящей рѣчью въ защиту костюмовъ, даже не съ эстетической, а съ культурной точки зрѣнія. Моды, по его мнѣнію, знаменуютъ своего рода философію исторіи и по нимъ можно судить о смыслѣ великихъ эпохъ и движеній.
   Можно ли было даже бонапартисткамъ графинямъ негодовать на такого любезнаго философа, хотя бы и не угодившаго католической церкви!
   И на Ренана ни у кого не поднимались руки.
   Ему удалось разрѣшить два труднѣйшихъ вопроса человѣческаго общежитія -- о дружбѣ и любви -- къ своему полнѣйшему удовольствію. Сердце у философа, подобно его уму, не отличалось постоянствомъ и послѣдовательностью. Но женщины все забывали и прощали.
   Бертело трогательно разсказываетъ, какъ двѣ женщины, столкнувшіяся на пути къ чувствамъ Ренана, помирились на одной общей цѣли: сдѣлать его счастливымъ. И по мѣрѣ силъ онѣ неуклонно выполняли свою задачу. Въ Парижѣ конца ХІХ-го вѣка фактъ былъ и остался, вѣроятно, единственнымъ примѣромъ подобнаго ménage en trois.
   Что касается дружбы даже у стоическихъ философовъ, усерднѣйшихъ апостоловъ этого чувства, намъ не приходилось встрѣчать такихъ проникновенныхъ страницъ, какія написаны Бертело въ честь друга -- Ренана.
   За всю продолжительную жизнь знаменитый естествоиспытатель не зналъ болѣе тѣсныхъ сердечныхъ связей, чѣмъ отношенія къ Ренану. Это высшее его утѣшеніе, и теперь, печатая письма друга, Бертело вспоминаетъ о своемъ знакомствѣ съ Ренаномъ, будто о первомъ юношескомъ романѣ...
   Было, слѣдовательно, у человѣка нѣчто безусловно исключительное въ самой личности, если онъ могъ вызывать такія прочныя и по истинѣ трогательныя впечатлѣнія. И это нѣчто заставляло близкихъ людей забывать и объ идейныхъ противорѣчіяхъ, и объ эпикурейскихъ, какъ всегда, эгоистическихъ наклонностяхъ Ренана, и даже объ его поразительныхъ успѣхахъ въ литературѣ и въ свѣтѣ.
   Послѣднее обстоятельство -- самый опасный пробный камень для дружбы и, мы видимъ, блаженное теченіе ревановской жизни благополучно преодолѣло даже это испытаніе.
   И намъ отъ начала до конца рисуется фигура несравненно болѣе олимпійски ясная и умиротворенная, чѣмъ, напримѣръ, образъ веймарскаго министра и тайнаго совѣтника Гёте.
   Тамъ все-таки была служба и, по условіямъ времени и мѣста, прислуживаніе, придворный мундиръ, тѣмъ болѣе отвѣтственный и притязательный, чѣмъ мельче дворъ и микроскопичнѣе государь. И авторъ Фауста легко могъ подать поводъ даже простодушнымъ, но независимымъ нѣмецкимъ поэтамъ своего времени пышное слово олимпійство подмѣнить другими, гораздо менѣе почетными. И впослѣдствіи, именно эта подмѣна все чаще и чаще будетъ попадаться рядомъ съ именемъ поэта и въ наши дни одновременно прозвучитъ въ двухъ культурнѣйшихъ странахъ Европы,-- въ собственномъ отечествѣ Гёте и въ Англіи, -- подъ защитой авторитетнѣйшихъ именъ Доудена и Дюринга.
   Можно ручаться, ничего подобнаго не случится съ именемъ Ренана. Кому онъ служилъ и кому угождалъ? Никто не можетъ предъявить правъ на его исключительную благосклонность и тѣмъ менѣе угодливость.
   Напротивъ, онъ, будто источникъ свѣта и теплоты, всѣхъ влекъ къ себѣ стихійной силой. Ему оставалось только благосклонно изливать блескъ своихъ талантовъ на восхищенную толпу и снисходительно принимать ея поклоненіе.
   Ренанъ превосходно выполнялъ свою роль и, естественно, съ теченіемъ времени все больше и больше терялъ вкусъ къ "односторонности" и "рѣшительности" сужденій. Эти качества безусловно неудобны въ положеніи всеобщаго кумира, и Ренанъ будто замеръ съ невыразимо-благоволительной и въ то же время неуловимо-иронической улыбкой, вопрошавшей всякаго, слишкомъ "горячаго" искателя одной правды:
   -- Что есть истина?..
   А когда допросы становились слишкомъ назойливы и вопли наивныхъ подражателей древняго мудреца, тосковавшаго о человѣкѣ, "неприлично" громки, современный мудрецъ мягко останавливалъ мятущуюся молодежь и, смакуя послѣобѣденный ликёръ, говорилъ кротко, но убѣжденно.
   -- Полноте! Можно жить и во времена упадка.
   И мудреца слушали. Онъ учитель идеализма, до сихъ поръ твердятъ намъ... Развѣ не любопытный этотъ міръ и не единственная въ своемъ родѣ иллюзія духовнаго зрѣнія?
   Наступитъ время, историкъ-психологъ найдетъ настоящій плодъ въ личности и въ жизни Ренана. Мы заговорили объ этомъ сокровищѣ по случаю единичнаго факта, -- появленія въ печати переписки Ренана съ Бертело.
   Пока писемъ Ренана очень мало, но все, выходящее изъ-подъ такого талантливаго пера, всегда краснорѣчиво и содержательно, и вызываетъ у читателя подчасъ гораздо болѣе мыслей и выводовъ, чѣмъ иная книга. Кромѣ того, указанная выше оригинальная черта ренановской натуры, именно что такому своеобразному философу нужно было родиться, сообщаетъ почти одинаковое значеніе всѣмъ произведеніямъ Ренана, къ какой бы эпохѣ они ни принадлежали.
   Сущность ренановской личности осталась неизмѣнной отъ ранней молодости до послѣднихъ лѣтъ. Житейскій опытъ только накоплялъ фактическія данныя, утверждавшія философа въ его естественной прирожденной позиціи.
   Письма, лежащія предъ вами, возникли полвѣка тому назадъ, въ періодъ глубочайшаго потрясенія политической и общественной жизни Франціи. Ренанъ былъ очень молодъ, переживалъ всего третій десятокъ и былъ свидѣтелемъ, какъ его современники всѣхъ возрастовъ отдавались съ страстнымъ пыломъ политикѣ.
   И страсти бушевали не только во Франціи.
   Сорокъ восьмой годъ явился своего рода вулканическимъ годомъ, потрясшимъ всю Европу, и именно съ него Германія, исконная классическая страна отрѣшеннаго искусства и внѣземной философіи, должно считать эпоху своего рѣшительнаго пробужденія къ политической жизни. Это многаго стоило -- вызвать къ жизни новую духовную стихію у цѣлаго народа, приводившаго еще такъ недавно своихъ патріотовъ въ отчаяніе филистерствомъ, прекраснодушіемъ и созерцательностью.
   Очагомъ были Франція и Парижъ по преимуществу. И вотъ въ этомъ-то очагѣ и въ самый разгаръ движенія Ренанъ сохранилъ невозмутимую ясность духа и тѣ самыя чувства, какія вызвали поразительно единодушную оцѣнку у самыхъ разнообразныхъ судей. Солонъ присудилъ бы Ренана къ вѣчному изгнанію изъ отечества. Данте посадилъ бы въ адъ, подобный же приговоръ изрекъ бы голосъ христіанскаго Откровенія,
   Ренанъ не чувствовалъ ни жара, ни холода въ то время, когда Франція и за ней вся Европа рѣшала вопросы первостепеннаго культурнаго и соціальнаго значенія.
   Молодой ученый находился въ Римѣ.
   "Вѣчный городъ" въ сороковые годы долженъ былъ произвести на него, приблизительно, то самое впечатлѣніе, какое когда-то произвелъ на Лютера. Папская власть и католическая іерархія находились во цвѣтѣ силъ. Ренанъ всюду встрѣчалъ осязательнѣйшіе признаки духовнаго могущества: папскіе гербы, бѣлыя знамена монаховъ съ видомъ повелителей и цѣлыя "стада священниковъ"...
   Было отчего выйти изъ терпѣнія молодому человѣку, уже тогда совершенному скептику въ области католической церкви и религіи! И какія бы негодующія рѣчи должны были наполнить его письма къ другу подъ наплывомъ личныхъ впечатлѣній, если потомъ всю жизнь этотъ человѣкъ посвятитъ въ полномъ смыслѣ вольтеровской задачѣ!
   Да, со всякимъ другимъ такъ и произошло бы. Припомнимъ, папскій Римъ искони проявлялъ изумительную способность вызывать самыя стремительныя враждебныя чувства даже у людей искренне вѣрующихъ и преданныхъ церкви. Могъ онъ, напримѣръ, того же Лютера въ нѣсколько дней изъ смиреннаго монаха превратить въ критика и реформатора!
   Ничего подобнаго съ Ренаномъ.
   Онъ глубоко возмущенъ и монахами, и аббатами, но здѣсь же, рядомъ съ невыносимо-тяжелымъ предметомъ, юный наблюдатель находитъ и нѣчто въ высшей степени усладительное. Онъ въ восторгѣ, его рѣчь поперемѣнно становится то отрывкомъ эпической поэмы, то октавой лирическаго стихотворенія.
   Ренанъ пишетъ:
   "Повѣрите ли вы мнѣ, дорогой другъ, я совершенно измѣнился, я уже не французъ, я больше не критикую и не возмущаюсь, я даже не имѣю опредѣленнаго мнѣнія, я не знаю, что сказать о томъ, что вижу".
   Это цѣлый переворотъ для такого спокойнаго характера, и произведенъ онъ изумительно-идеальными свойствами итальянскаго народа.
   Свойства эти заключаются прежде всего въ религіозности римской черни, потомъ въ ея непреодолимой наклонности къ праздности, къ ничего недѣланью.
   Раньше Ренану католическая религія казалась наборомъ грубыхъ суевѣрій, чувственной и мелочной; теперь онъ побѣжденъ. Онъ открылъ въ итальянской толпѣ, въ ея вѣрѣ и въ ея цивилизаціи "нѣчто несравненно высокое, поэтическое, идеальное". И итальянскій идеализмъ выше всякаго другого: онъ чуждъ всего отвлеченнаго, онъ преисполненъ образовъ, всегда пластиченъ и всегда стремится выразиться въ какой-либо видимой формѣ.
   Обратите вниманіе: именно то, что приводило въ смущеніе и негодованіе германца XVI-го вѣка, будущаго основателя протестантизма,-- отсутствіе чисто-духовнаго, строго-нравственнаго содержанія въ католичествѣ,-- именно это и повергаетъ въ восторгъ Ренана. Чрезвычайная осязательность культа и религіознаго созерцанія, чувственная наглядность вѣры кажется ему несравненнымъ идеализмомъ.
   И онъ дальше распространяетъ свою мысль на весь бытъ, на всю природу итальянца.
   Сущность ея -- бездѣятельность всяческая и практическая, и умственная. Итальянецъ только воспринимаетъ впечатлѣнія извнѣ, переживаетъ навѣянныя ими чувства, поддается внѣшнему теченію жизни, а самъ даже не думаетъ ни о чемъ, развѣ только мечтаетъ.
   И это именно восхищаетъ нашего наблюдателѣ.
   Итальянецъ предпочитаетъ сидѣть на порогѣ своей хижины, питаться нѣсколькими горстями маиса, чѣмъ взять на себя трудъ построить настоящій домъ и правильно обрабатывать землю.
   "Что сказать на это?-- спрашиваетъ Ренанъ.-- Это дѣло вкуса; итальянецъ самъ себѣ господинъ. За то этотъ народъ живетъ гораздо больше въ области идеала, его мечты -- прекрасны, эти полуварварскія головы обличаютъ мощь и идеализмъ".
   Выше, конечно, трудно превознести пресловутое dolce far niente, и цѣлый конгрессъ неаполитанскихъ лаццарони не придумалъ бы болѣе краснорѣчивой самозащиты.
   Но Ренанъ идетъ дальше. Онъ желаетъ возвести въ высшій законъ мірового счастья и прогресса итальянскую мечтательность. Онъ приглашаетъ человѣчество отречься отъ дѣятельности, отъ мысли, отъ критики, открыть душу сладкимъ впечатлѣніямъ, это и будетъ значить -- вести благородную жизнь и "молиться въ духѣ".
   Приглашеніе высказывается ради одного изъ великолѣпныхъ римскихъ пейзажей и буквально совпадаетъ съ еще болѣе краснорѣчивыми проповѣдями Руссо. Мы опять можемъ повторить извѣстную остроту о "богѣ хорошей погоды" и невольно подивиться устойчивости во французской натурѣ идиллическаго сентиментализма и ни къ чему не ведущаго прекраснодушнаго декламаторства.
   Но не въ этомъ дѣло.
   Ренанъ говоритъ вполнѣ серьезно, восторгъ его неподдѣленъ, и авторъ до глубины души былъ бы оскорбленъ комическимъ впечатлѣніемъ. Мы и не думаемъ смѣяться. Напротивъ. Независимо отъ важности настроеній такого писателя, какъ Ренанъ, нашъ интересъ долженъ быть въ высшей степени возбужденъ большой популярностью и, если угодно, естественностью только-что изложенныхъ впечатлѣній.
   Конечно, кто, подобно Лютеру или Ламеннэ, явится въ Римъ спасать душу или искать истины, тотъ не перечувствуетъ ничего подобнаго, и "образы" и "мечты" итальянскаго народа вызовутъ въ душѣ такого наблюдателя совершенно другіе отголоски, какіе именно -- впослѣдствіи намъ намекнетъ самъ Ренанъ.
   Но кого Римъ интересуетъ независимо отъ религіи и нравственности, тотъ можетъ вполнѣ поддаться рекомендуемому Ренаномъ блаженному состоянію.
   И кому неизвѣстно, до какой степени считаются обязательными восторги предъ римскимъ прошлымъ и настоящимъ. Тамъ все грандіозно, почти сверхъестественно, здѣсь несказанно прекрасно, оригинально, исполнено жизни...
   Больше -- особой способности легко и дѣтски-непосредственно отдаваться процессу жизни, способности, повидимому, безповоротно утраченной другими европейскими народами.
   Откуда она у итальянцевъ? Вѣдь это -- неоцѣненный духовный капиталъ. Съ нимъ не страшны никакія испытанія -- будничныя и историческія, все-равно, какъ для плодоносной почвы не страшны никакія бури: на мѣсто цвѣтовъ, уничтоженныхъ сегодня, еще пышнѣе расцвѣтутъ завтра.
   И такова именно исторія Италіи.
   Ни одна страна не перенесла столько нашествій и разрушеній, не видѣла такой головокружительной смѣны народовъ и царствъ, не поила своей кровью столько тирановъ и деспотовъ, и все-таки она тридцатимилліонная держава. И эти тридцать милліоновъ попрежнему производятъ въ изобиліи всякаго рода художественные таланты, этихъ призванныхъ носителей радости жить.
   Откуда такая жизненность? Какую роль играло здѣсь католичество? Вопросъ именно для Италіи самый любопытный. Она -- центръ католической церкви и въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ столица папской монархіи. Итальянцы дали подавляющее большинство папъ и они же должны были являться въ авангардѣ первосвященнической арміи.
   Естественно предполагать, католическій престолъ оказалъ могущественное воспитательное вліяніе на итальянскую расу, и именно ему, какъ религіи и морали, простой народъ въ особенности долженъ быть обязанъ своимъ нравственнымъ достояніемъ и основнымъ тономъ своей житейской практики.
   Ренанъ и видитъ въ итальянскомъ характерѣ господствующую ноту -- религіозныя чувства, наивныя, суевѣрныя, но непосредственныя и для нашего философа трогательныя.
   Онъ всюду встрѣчалъ изображенія Мадонны, видѣлъ церкви, переполненныя женщинами, наблюдалъ, какъ онѣ молятся безъ словъ и молитвъ, а просто погружаются въ потокъ сладостныхъ ощущеній, куда-то, къ чему-то безсознательно и пассивно стремятся...
   Такова религія римлянъ, и Ренанъ открываетъ въ ней источникъ "несравненнаго идеализма".
   Какъ легко послѣ этого достигается въ нашемъ бѣдномъ мірѣ идеальное и божественное?
   Но правъ ли молодой философъ? Вопросъ касается не только исторической Италіи, но и настоящей. Разрѣшеніе его броситъ нелицепріятный свѣтъ на психологію и судьбу одной изъ талантливѣйшихъ націй культурнаго міра. И мы должны, помимо ренановскихъ указаній, искать этого свѣта: иначе философъ заведетъ насъ, по своему обыкновенію, въ безвыходный лѣсъ противорѣчій и загадокъ.
   

III.

   Да, мы подвергаемся жестокому испытанію... Не знай мы изъ множества другихъ источниковъ несомнѣннаго великаго ума Ренана и его критической проницательности, мы бы подумали, предъ нами легкомысленный питомецъ какой-нибудь католической семинаріи, только что выпущенный на свободу и попавшій въ бѣду.
   Бѣда пришла даже не отъ какого-либо врага, а отъ того же Бертело. Очевидно, корреспондентъ юнаго ученаго устроилъ нѣкоторый холодный душъ, прочитавъ восторга своего друга. Мы не знаемъ, какой именно: Бертело, къ сожалѣнію, не напечаталъ своихъ отвѣтовъ на письма Ренана, но душъ, безъ сомнѣнія, очень чувствительный.
   Постѣ него начинается рѣшительное отступленіе, и Ренанъ въ сущности уничтожаетъ всѣ свои прежніе отзывы о Римѣ. Уничтожаетъ чрезвычайно характерно.
   Бертело, повидимому, указалъ ему на опрометчивость его восторговъ предъ поэтической матеріальностью итальянцевъ и ихъ пристрастіемъ къ чувственнымъ образамъ. Ренанъ отвѣчаетъ:
   "Я думаю такъ же какъ и вы, что Италію убиваетъ ея исключительная наклонность ко всему артистическому и поэтическому".
   Дальше, оказывается, и религіозность итальянцевъ ничто иное, какъ особая форма чувственнаго наслажденія. И она останется навсегда, какъ бы ни мѣнялись идеи и культура итальянскаго народа. Его религія нѣчто художественное, чувственное, пріятное (voluptueux), изнѣженное, т. е. съ одной стороны -- искусство и поэзія, съ другой -- суевѣріе и легковѣріе.
   Еще дальше -- совершенно уничтожающій приговоръ всей итальянской нравственной природѣ.
   Ей недостаетъ болѣе всего серьезности. И послѣ того, какъ мы только что слышали о несравненномъ идеализмѣ и даже мощи итальянскихъ грезъ, теперь все итальянское искусство кажется Ренану крайне поверхностнымъ и даже бездушнымъ.
   Это -- замѣчательное признаніе и особенно въ устахъ такого прирожденнаго эпикурейца и эстетика.
   "Итальянская поэзія, -- говоритъ Ренанъ, -- очаровательна своимъ колоритомъ, свѣжестью, но она лишена глубины, она -- антиподъ германскому генію. Здѣсь -- душа, идеализмъ, тамъ -- внѣшность, форма, чувство. Итальянская опера -- нѣчто восхитительное; потокъ ея гармоніи приводитъ въ упоеніе даже менѣе всего чувствительныя натуры. Но у итальянцевъ нѣтъ ни одной оперы серьезной, глубокой, "граничащей съ безконечностью". Слушая итальянскую музыку -- "плачешь, смѣясь и плача -- смѣешься".
   Ренанъ приводитъ въ примѣръ поэтовъ и трогательнѣйшія произведенія итальянскаго религіознаго искусства и всюду находитъ отсутствіе серьезности, одинаково въ сонетахъ Петрарки и даже въ храмахъ, гдѣ чувствуется съ перваго раза невольное желаніе пасть на колѣни.
   Все это обличаетъ "дурной вкусъ"!-- таково заключеніе. И знаете, почему? Какъ разъ по той самой причинѣ, какая при первыхъ римскихъ впечатлѣніяхъ автора повергала его въ сладчайшую созерцательность и "умную молитву".
   "Все что народно, все дурного вкуса" -- tout ce qu'est populaire est de mauvais goût!
   Вы едва вѣрите своимъ глазамъ, читая все это въ признаніяхъ одного и того же автора и въ самый короткій промежутокъ времени. Можно ли послѣ этого ждать отъ подобнаго писателя не только убѣжденій, а просто логики и извѣстнаго писательскаго достоинства, не допустимаго при такихъ идейныхъ контрдансахъ?
   И между тѣмъ, Ренанъ по существу не противорѣчилъ ни себѣ, ни фактамъ. Онъ только обнаружилъ ту самую способность, какая его восхитила у итальянцевъ -- "все получать извнѣ и поддаваться тысячѣ впечатлѣній". Mille impressions!-- вотъ точное выраженіе ренановской философіи и личности. А это, въ свою очередь, значитъ, не дѣлать усилій ни для воздѣйствій на внѣшній міръ, ни для точнаго опредѣленія собственной личности. Что подскажетъ минута, то и будетъ истиной до слѣдующаго впечатлѣнія!
   Нашъ выводъ, можетъ показаться неожиданнымъ: вѣдь дѣло идетъ о первостепенномъ ученомъ нашего времени и о несомнѣнно-сильномъ философскомъ умѣ! Но подождемъ немного: самъ Ренанъ подтвердитъ наше заключеніе и притомъ съ откровенностью, отнюдь не менѣе рѣшительной, чѣмъ его двѣ совершенно противоположныя характеристики итальянскаго народа.
   Слѣдуй Ренанъ дѣйствительно наукѣ и мысли, онъ никогда бы не могъ впасть въ противорѣчіе, придти въ восторгъ отъ католической религіозности итальянцевъ, чтобы потомъ ихъ народный геній объявить "дурнымъ вкусомъ".
   Въ самомъ дѣлѣ, всякому, сколько-нибудь вникавшему въ исторію Италіи и въ настроенія народныхъ массъ, должна непремѣнно броситься въ глаза одна изумительная черта: католичество, какъ церковь и какъ политическая сила, менѣе всего уважалось въ Италіи. И это отношеніе къ великой міровой власти едва ли не единственный пунктъ единодушія итальянской аристократіи и итальянской черни. И въ то же время мы понимаемъ, почему на почвѣ Италіи при такихъ условіяхъ не совершилось ничего подобнаго германской реформаціи.
   Да просто потому, что реформація -- взрывъ искренняго глубокаго религіознаго чувства, можно сказать, нравственное негодованіе дѣвственно неиспорченной и непосредственно довѣрчивой души. Только сильная любовь и могучая вѣра способны перейти въ жестокую ненависть и безпощадное отрицаніе. Только Лютеръ, летѣвшій въ Римъ съ пламенной жаждой тоскующаго сердца, могъ почувствовать смертельную будто личную обиду, увидѣвъ мерзость запустѣнія на святомъ мѣстѣ. Для тѣхъ, кто цѣлые вѣка стоялъ у этого мѣста, кто постепенно, поколѣніе за поколѣніемъ, привыкъ видѣть Римъ во всей его реальной правдѣ, для тѣхъ подобное страстное возмущеніе было совершенно непонятно и даже забавно.
   На великомъ историческомъ театрѣ разыгралась въ сущности та самая сцена, о какой разсказываютъ современники Людовика XV.
   При дворѣ этого государя оказался провинціальный дворянинъ, новичокъ въ столичныхъ нравахъ и понятіяхъ. Съ нимъ случилась непріятность, считавшаяся правиломъ хорошаго тона среди настоящихъ джентльмэновъ,-- ему измѣнила жена.
   Бѣднякъ потерялъ голову отъ стыда и отчаянія..
   -- Успокойтесь!-- утѣшалъ его самъ король.-- Дѣло -- совершенные пустяки, о немъ не стоитъ и толковать.
   Съ такой же, приблизительно, рѣчью могъ обратиться къ Лютеру любой итальянецъ, когда наивный нѣмецъ возмущался чрезвычайной быстротой и небрежностью римскихъ церковныхъ службъ, скандальной свободой нравовъ папской куріи.
   Но, все равно, какъ успокоительныя слова Людовика XV отнюдь не свидѣтельствовали о большемъ уваженіи къ достоинству женщины, чѣмъ негодованіе мужа, совершенно напротивъ, такъ и снисходительность итальянцевъ къ попамъ и ихъ сподвижникамъ менѣе всего доказывала любовь и почтеніе къ католической церкви. Терпимость въ данномъ случаѣ истекала изъ полнаго равнодушія и презрѣнія.
   Именно отраженіе этихъ чувствъ мы видимъ и въ итальянской исторіи и въ народной итальянской поэзіи.
   Нѣтъ рѣшительно ни одного свѣтскаго государства Италіи, гдѣ бы нельзя было встрѣтить, еще въ самыя отдаленныя времена, признаковъ полнаго нравственнаго банкротства папства.
   И фактъ вполнѣ естественный.
   Папы, пренебрегши "царствомъ не отъ міра сего" и сосредоточивши всѣ свои попеченія на матеріальномъ могуществѣ, этимъ самымъ утратили священный ореолъ и по необходимости, въ прак-тикѣ и въ ученіи, снизошли на степень свѣтскихъ властителей. А это значило -- кровавыя войны, вѣроломная политика, хищничество и насилія всякаго рода.
   Папы купили себѣ тройную корону страшной цѣной, подготовившей постепенно униженіе и полный разгромъ ихъ власти. Нельзя было безнаказанно крестъ промѣнять на мечъ и слова евангельскаго мира и любви заглушить воинственнымъ, часто клятвопреступнымъ кличемъ.
   Въ результатѣ, государи и республики Италіи привыкли видѣть въ лицѣ главы католической церкви просто политическаго противника, владѣющаго только лишнимъ оружіемъ -- духовнымъ авторитетомъ. А народъ цѣлыми вѣками, вмѣсто нравственнаго руководительства, терпѣлъ разрушенія городовъ и странъ, сопровождаемыя проклятіями и отлученіями отнюдь не во имя христіанскихъ добродѣтелей и царства небеснаго.
   Можетъ ли быть рѣчь о религіозномъ воспитаніи при такихъ условіяхъ? И католичество вовсе не воспитывало своихъ послѣдователей, оно вплоть до конца дней даже не интересовалось народомъ, какъ предметомъ воспитанія. Только возникновеніе итальянскаго королевства заставило католическую церковь приблизиться къ народу и въ лицѣ знаменитѣйшаго современнаго агитатора-прелата, кардинала Маннинга заявить:
   "До сихъ поръ міръ управлялся династіями. Впредь св. престолъ долженъ имѣть дѣло съ народомъ и съ епископами въ тѣсныхъ, ежедневныхъ и личныхъ отношеніяхъ".
   И этотъ призывъ неуклонно выполняется современнымъ католичествомъ. Оно "пошло въ народъ", по выраженію гр. Мэна, вождя французскихъ клерикаловъ. Вплоть до конца ХІХ-го вѣка міръ долженъ былъ ожидать этого поворота. И поворотъ явился подъ давленіемъ все той же политики, отнюдь не народническихъ любовныхъ чувствъ церкви. "Это -- задача грядущаго вѣка", заявилъ тотъ же гр. Мэнъ; "потерять вліяніе на народъ, значитъ утратить все будущее", одновременно убѣждалъ папу американскій прелатъ.
   Однимъ словомъ, со всѣхъ сторонъ поднялись демократическія волны и исконная аристократка, католическая церковь, въ лицѣ Льва XIII издала, наконецъ, своего рода соціалистическій манифестъ. знаменитую энциклику Herum novarum...
   Здѣсь подробно обсуждаются вопросы о рабочемъ днѣ, о трудѣ малолѣтнихъ и женщинъ, о заработной платѣ, о рабочихъ союзахъ, о вмѣшательствѣ государства въ отношенія хозяевъ и рабочихъ,-- все, что только стоитъ въ программѣ самыхъ передовыхъ западныхъ политиковъ.
   Такъ быстро умѣетъ папство научаться полезнымъ вещамъ отъ ненавистнаго прогресса! Все равно, какъ реформація въ свое время много способствовала нравственному очищенію католическаго клира, такъ современная общественная мысль демократизировала даже непогрѣшимаго намѣстника Петра.
   Но это фактъ нашего поколѣнія: энциклика, создавшая эпоху, по мнѣнію католиковъ, возникла только 15 мая 1891 года. А до этого великаго дня?
   Папство не знало и не хотѣло знать народа вообще, и итальянскаго въ частности. Доказательствъ сколько угодно.
   Всѣмъ, напримѣръ, извѣстно, какое обиліе праздниковъ у итальянцевъ. Такъ велось съ давнихъ поръ и существуетъ не мало спеціальныхъ ученыхъ работъ, посвященныхъ исторіи разныхъ торжествъ въ разныхъ городахъ Италіи.
   Исторія любопытная, и прежде всего именно тѣмъ, что доказываетъ отчужденность простого народа отъ оффиціальныхъ представителей его религіи.
   Возьмемъ Венецію, особенно славную роскошью и великолѣпіемъ своихъ праздниковъ.
   Оказывается, большинство ихъ не имѣетъ ничего общаго съ церковью. Въ основѣ ихъ лежитъ какое-нибудь политическое событіе, внѣшнее или внутреннее, и если въ празднествѣ принимаетъ участіе духовенство, то исключительно какъ декоративный или патріотическій хоръ. Но въ старину бывали праздники, прямо оскорбительные для папства и высшаго духовенства. Государство и народъ праздновали то или другое пораженіе сосѣдняго прелата или самого папы, причемъ народное остроуміе изощрялось въ самыхъ обидныхъ иллюстраціяхъ событія, поднимало на смѣхъ побѣжденнаго, нисколько не церемонясь съ его священнымъ саномъ.
   Отсюда изобиліе пѣсенныхъ мотивовъ, направленныхъ на высшее духовенство. И что особенно характерно, эти мотивы становятся все откровеннѣе и безпощаднѣе, чѣмъ дальше вы углубляетесь къ югу Италіи, т. е. чѣмъ болѣе демократическая и суевѣрная толпа начинаетъ давать тонъ.
   Въ Неаполѣ, напримѣръ, не проходитъ воскреснаго дня безъ религіознаго торжества, и какого! Внѣ Италіи ни о чемъ подобномъ нельзя составить даже самаго отдаленнаго представленія. Бѣднѣйшіе кварталы разоряются на иллюминацію, на украшенія цѣлыхъ улицъ цвѣтами и лентами, и особенно на ракеты и петарды. Всю ночь стоитъ настоящій адъ отъ грома выстрѣловъ, шума безчисленной толпы, разнузданнѣйшей музыки. И такъ круглый годъ!
   Вы думаете, это торжествуетъ церковь?
   Ничуть не бывало! Торжествуетъ прежде всего южная страсть къ зрѣлищамъ, южный темпераментъ и чисто-неаполитанскій азартъ къ грохоту и крику.
   А что касается церкви, никто лучше неаполитанца не разскажетъ вамъ знаменитой исторіи о капуцинѣ и дѣвицѣ, о чудесахъ св. Сано, замѣчательнаго комическими неудачами своего чудотворческаго таланта, не посмѣется надъ папскими ключами и индульгенціями и не кропаетъ остроумнѣйшихъ куплетовъ, гдѣ молодецъ сравниваетъ счастье прослушать мессу или повидаться съ дѣвицей, и отдаетъ преимущество дѣвицѣ.
   Все это сравнительно скромно.
   На самомъ югѣ Италіи и въ Сициліи уже полное извращеніе религіозныхъ представленій. Здѣсь будто и не слыхали о догматахъ и церкви. Народная поэзія -- неисчерпаемая сокровищница ересей, а народная жизнь поражаетъ первобытностью воззрѣній и культа.
   Существуетъ, напримѣръ, обычай канонизировать казненныхъ преступниковъ и призывать ихъ въ молитвахъ. Эти святые такъ и именуются carpi decollati, обезглавленныя тѣла, и сициліанецъ ихъ да еще самоубійцъ считаетъ своими естественными помощниками въ предпріятіяхъ вендеты или просто разбоя. Къ нимъ же обращается съ молитвой и дѣвушка, покинутая милымъ. Нѣкоторые святые этого типа, напримѣръ Francesco Frusteri, казненный за убійство матери, пользуются исключительнымъ почетомъ. О чудесахъ этого Франческо существуютъ даже легенды.
   Вотъ религія самыхъ религіозныхъ итальянцевъ!
   Она, очевидно, развилась вѣками и въ сторонѣ отъ католичества.
   Человѣкъ изъ итальянскаго народа по части религіи былъ и остался естественнымъ человѣкомъ. Онъ, правда, украшаетъ свои жилища священными изображеніями, но онъ вѣритъ, что св. Розалія существовала раньше св. Троицы, что Мадонна очень высоко цѣнитъ, если онъ утромъ поклонится ей раньше, чѣмъ сосѣдямъ, и что съ св. Николаемъ можно вести формальный торгъ по поводу его милостей и жертвъ за нихъ.
   Всѣ эти факты важны не только сами по себѣ, но и по своимъ великимъ историческимъ результатамъ.
   Въ настоящее время папство ведетъ ожесточенную войну съ итальянскимъ королевствомъ. Папа не только издаетъ демагогическіе манифесты, но лично является въ роли демагога, принимаетъ рабочихъ-ни лигриммовъ, говоритъ имъ рѣчи, увѣряетъ, что "домъ папы -- ихъ домъ", и что онъ желаетъ называться "папой рабочихъ"... Такія рѣчи звучать подъ сводами св. Петра! Дальше, католическое духовенство усиливается покрыть страну своими школами, обильно снабжая ихъ наградами, дѣлая ихъ доступными бѣднякамъ. Наконецъ, въ деревняхъ появляются вспомогательныя католическія кассы, общества мелкихъ сельскихъ хозяевъ, подъ руководствомъ патеровъ. Рядомъ идетъ періодическая печать, призванная къ жизни и усердно покровительствуемая тѣмъ же Львомъ XIII...
   Однимъ словомъ, церковь усердно и очень искусно пользуется всѣми средствами соціальной агитаціи.
   Но вдумайтесь въ этотъ фактъ.
   Прежде всего самая необходимость прибѣгать къ этимъ средствамъ, цѣликомъ заимствовать ихъ у своихъ враговъ, и это послѣ вѣкового политическаго и духовнаго господства надъ итальянскимъ народомъ, развѣ это не краснорѣчивое свидѣтельство безплодности этой власти?
   Развѣ могъ бы возникнуть такъ называемый "римскій вопросъ", т. е. ватиканское плѣненіе папы и совершенный разгромъ папскаго свѣтскаго могущества въ самомъ его центрѣ, если бы церковь съумѣла стяжать себѣ друзей и защитниковъ?
   Очевидно, савойская династія нашла или равнодушныхъ, или прямо враждебныхъ къ участи св. престола, и нашла именно среди народа, толпы, гдѣ, повидимому, церковныя вліянія должны бы оставить наиболѣе глубокіе слѣды.
   Но этого мало.
   Предъ нами самыя послѣднія свѣдѣнія о результатахъ католическаго хожденія въ народъ. Большинство фактовъ засвидѣтельствованы католическими источниками, и выводы оказываются въ высшей степени прискорбны.
   Прежде всего школы за послѣднее время даютъ все болѣе и болѣе внушительные дефициты. Администрація уничтожила обычныя ежегодныя награды, чтобы достигнуть сбереженія въ 12.000 лиръ! Но и это не помогло. Дефицитъ не исчезъ.
   Тогда папа назначилъ спеціальную коммиссію. Она послѣ многолѣтнихъ трудовъ и опытовъ не изобрѣла ничего болѣе остроумнаго, какъ просить субсидіи изъ "лепты св. Петра". Это произошло нынѣшнимъ лѣтомъ, и отвѣтъ получился Слѣдующій.
   -- Я ничего не могу дать,-- говорилъ папа.-- Лепта св. Петра со дня на день уменьшается. Если не можете продолжать, распустите учителей и учительницъ и закройте школы.
   Это было бы самоубійствомъ католической пропаганды. Коммиссія, въ составъ которой входятъ почти всѣ важнѣйшіе представители чернаго духовенства, рѣшила на собственныя средства и на новыя урѣзки и сбереженія поддержать дѣло.
   А между тѣмъ вопросъ о L'obolo di S, Pietro принимаетъ все болѣе жгучій характеръ. Вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ католическіе органы печати, съ римской Voce della verità во главѣ, усердно обсуждаютъ новые способы увеличить дань католическаго міра папскому престолу.
   Нѣкоторыя статьи прямо трогательны своей наивностью и безпомощностью логики и правовѣрныхъ чувствъ. Голосъ истины принужденъ доказывать, что для папы не унизительно жить приношеніями вѣрующихъ, что эти приношенія необходимы въ виду многообразныхъ потребностей церкви, что слѣдуетъ учредить по церквамъ особые сборы спеціально въ пользу папы...
   Врядъ ли подобныя разсужденія возвышаютъ престижъ папскаго престола, тѣмъ болѣе, что, по словамъ газетъ, папа ведетъ такія же рѣчи и на своихъ частныхъ аудіенціяхъ съ прелатами и представителями католической аристократіи.
   Наконецъ, пропаганда путемъ сельскихъ обществъ и кассъ, повидимому, обращается противъ самихъ иниціаторовъ. Предъ нами въ высшей степени обстоятельная книга проф. Гверчи (Guerci) Instituzione agrarie della provincia di Раппа. Она касается только одной мѣстности Италіи, но именно той, гдѣ католическая пропаганда вызвала со стороны ученыхъ и свѣтскихъ политическихъ агитаторовъ учрежденіе сельскихъ кассъ взаимопомощи. Результаты получились быстрые и менѣе всего благопріятные "черной партіи".
   Нѣкоторые Профессора, въ числѣ ихъ Гверчи, организовали публичныя лекціи въ деревняхъ по предметамъ, касающимся исключительно крестьянской жизни, сельскихъ работъ, культуры всевозможныхъ продуктовъ. Одновременно съ странствующими аудиторіями были учреждены библіотеки, кассы, бюро земледѣльческихъ консультацій.
   И въ теченіе двухъ лѣтъ цѣлый край Эмилія (Парма, Модена, Болонья) былъ окончательно вырванъ изъ рукъ патеровъ. Мало этого. Именно онъ сталъ посылать въ парламентъ ожесточеннѣйшихъ враговъ католической агитаціи -- соціалистовъ. Изъ шестнадцати депутатовъ этой партіи въ дѣйствующемъ парламентѣ шесть принадлежатъ Эмиліи.
   Такую воспріимчивую почву находятъ противники папства даже въ сельскомъ населеніи.
   Не доказываетъ ли это, что католическая церковь была и осталась внѣшней нравственной и общественной силой для итальянскаго народа? И религіозность его, въ какой бы формѣ она ни проявлялась, менѣе всего доказываетъ его преданность оффиціальной церкви. Только этимъ фактомъ можно объяснить современную судьбу папства и положеніе католическаго духовенства въ Италіи.
   Что же послѣ этого остается отъ восторговъ Ренана, отъ его стремительныхъ заявленій, будто итальянскій народъ такъ же религіозенъ, какъ арабы, будто даже религія его самый жизненный интересъ, настоятельнѣйшая потребность его природы?..
   Можно ли додуматься до чего-либо, болѣе противорѣчащаго дѣйствительности? И намъ легко указать источникъ заблужденія.
   Въ тѣхъ же письмахъ Ренанъ всѣми силами открещивается отъ всякаго опредѣленнаго мнѣнія въ области политики. Онъ не допускаетъ мысли, чтобы можно было принадлежать къ какой бы то ни было политической партіи: это значило бы отказаться отъ критической точки зрѣнія, обнаружить "большую долю простоты". Всякій догматическій человѣкъ въ глазахъ Ренана -- пентюхъ (lourdaud), деревенскій простофиля и фанатикъ. Развѣ существуетъ что-либо въ человѣческой жизни, что бы стоило близко принимать къ сердцу? Рѣшительно ничего.
   Есть, впрочемъ, кое-что: это впечатлѣнія -- пріятныя, убаюкивающія, ласкающія. Вотъ они и пусть будутъ цѣлью нашей жизни, а все прочее... Развѣ истина доступна человѣку и что такое истина?
   Замѣтьте, такъ разсуждаетъ очень молодой человѣкъ, въ сущности только начинающій жить, и такимъ онъ останется до конца. Мы сейчасъ видѣли, къ какимъ недоразумѣніямъ влечетъ столь усладительная философія, до какой степени извращается дѣйствительность въ глазахъ, затуманенныхъ эстетическими впечатлѣніями и эпикурейской созерцательностью. Ренанъ во всемъ Римѣ рѣшительно ничего не увидѣлъ, кромѣ вздыхающихъ женщинъ и изображеній мадоннъ. Душа, жизнь, исторія итальянскаго народа не вошли въ кругъ его впечатлѣній, и онъ покинулъ Римъ, едва только успѣвъ -- и то подъ чужимъ внушеніемъ -- бросить камнемъ въ "дурной вкусъ". И опять какъ бросить? Безотчетно, бездоказательно, въ прямое самопротиворѣчіе,-- все подъ наитіемъ впечатлѣнія и мимолетнаго настроенія.
   И изъ этой ячейки развился великій мыслитель и ученый, даже учитель идеализма нашего времени... Кто же онъ въ дѣйствительности?
   Намъ придется вернуться къ этому вопросу по поводу той же переписки. Она обѣщаетъ быть едва ли не самымъ поучительнымъ явленіемъ культурной мысли и вообще французской литературы за послѣдніе четверть вѣка.

Ив. Ивановъ.

"Міръ Божій", No 9, 1897

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов