Иванов Иван Иванович - Новая культурная сила

Новая культурная сила *).

*) Публичная лекція, читанная 25 февраля 1893 г. въ Москвѣ въ пользу Комитета грамотности.

Третій вѣкъ цивилизованный міръ смотритъ на столицу Франціи, какъ на источникъ и центръ духовной жизни, переживаетъ вмѣстѣ съ ней историческія драмы и послушно отзывается на ея настроенія, часто капризы. Ровно годъ назадъ настроеніе было неожиданно мрачно: Парижъ видѣлъ тяжелые дни. Никакихъ переворотовъ не было,-- ни внутренней, ни внѣшней войны,-- а, между тѣмъ, совершались событія, какими сопровождаются обыкновенно эпохи безпощадной ненависти среди народовъ. Надъ французскою столицей будто вновь разразилась прусская осада. Рушились зданія, увѣчились и гибли люди безъ разбору -- ни въ чемъ неповинные, у кого нечего было отнимать, кого не за что было ненавидѣть. Казалось, вдругъ открылся какой-то тайный, годами созрѣвшій, недугъ. Отъ него приходили въ ужасъ, бѣжали, сознавая безсиліе бороться съ нимъ, даже опредѣлить его...

Два мѣсяца спустя послѣ драмы разыгрался фарсъ. Въ винномъ погребкѣ, гдѣ-то на окраинѣ Парижа, лопнула бочка. Надо было видѣть, какая дрожь съ быстротой молніи пробѣжала по громадному тѣлу мірового города. Запуганное воображеніе встрепенулось. Газеты выпускали четыре изданія по поводу фактовъ, о которыхъ въ другое время не сказали бы ни слова... Сколько же болѣзненнаго инстинктивнаго страха обнаружили люди другъ передъ другомъ, хотя, повидимому, кругомъ царствовалъ порядокъ и процвѣтала утонченнѣйшая культура! На первый взглядъ это казалось неразрѣшимымъ противорѣчіемъ. Но, можетъ быть, именно здѣсь и таилась надежда. Можетъ быть, въ этой культурѣ было спасеніе. Вѣдь, ни одинъ вѣкъ не свободенъ отъ недуговъ и страха. Въ томъ же Парижѣ на каждой площади стоятъ изображенія великихъ дѣятелей мысли и жизни. Многіе изъ этихъ людей жили во времена умственнаго мрака и нравственной низости. Велась борьба во имя разума -- и болѣзни врачевались. Отчего же не вѣрить и намъ, что бѣшеные припадки ненависти человѣка къ человѣку -- рѣдкія исключенія и что рядомъ съ ними ведетъ обычную работу свѣтлая мысль и гуманное чувство? Плоды мысли и искусства въ пато время обильнѣе, чѣмъ когда-либо. Много знаменитыхъ именъ и произведеній перейдетъ отъ насъ въ потомство. Тысячи всѣмъ знакомыхъ желтыхъ томиковъ ежегодно свидѣтельствуютъ, какимъ могучимъ тактомъ бьется до сихъ поръ умственный пульсъ міровой столицы. Раскроемъ эти книги: не найдемъ ли, по крайней мѣрѣ, здѣсь человѣка, котораго такъ безчестятъ и такъ мало цѣнятъ въ дѣйствительности?

Читаемъ... Невольно въ нашей памяти воскресаютъ былые образы европейской литературы и припоминается аллегорія стариннаго русскаго поэта, нехитро задуманная, наивно написанная, по прекрасно характеризующая наши впечатлѣнія. Поэтъ изобразилъ юношу, слишкомъ бурно и быстро прожившаго вѣкъ. Юный герой читаетъ книгу, раздѣленную тремя лентами: розовой, голубой и черной. Настроенія чтеца соотвѣтствуютъ каждому изъ этихъ цвѣтовъ:

Унылъ

И пасмуренъ сталъ онъ, когда перешелъ

За черную ленту... Тамъ вялая жизнь,

Какъ сонныя воды въ пустынныхъ брегахъ...

Онъ сохнетъ, онъ вянетъ отцвѣтшей душой,

Линяетъ румянецъ на впалыхъ щекахъ

И жизнь догораетъ во взорахъ...

Современная литература вся написана будто за этою лентой. Вспомните, въ чемъ раньше люди видѣли свою силу, свою гордость, свое счастье,-- все это развѣнчано, осмѣяно, поругано. Предъ нами популярнѣйшія имена новыхъ писателей и каждое изъ нихъ означаетъ гибель какого-нибудь источника нашихъ надеждъ. Это -- настоящіе надгробные памятники надъ человѣческими стремленіями и идеалами. Здѣсь человѣкъ или смѣшонъ, или жалокъ, или ужасенъ, смотря, въ какомъ настроеніи, съ какимъ темпераментомъ онъ рисуется.

Вообразите спокойное чувство симпатіи, картину яснаго счастья въ семьѣ, въ дружбѣ,-- авторъ постарается пропитать и сцены, и героевъ такимъ букетомъ пошлости, ничтожества, зальетъ такими густыми красками вульгарнаго и мизернаго, что у васъ останется развѣ только чувство состраданія и какой-то нравственной подавленности. Авторъ употребитъ всю силу своего таланта, чтобы пошлость и глупость поднять на высоту верховныхъ распорядителей человѣческой жизни.

Это -- Флоберъ.

У другого писателя весь человѣкъ будетъ подчиненъ одной силѣ -- страстнымъ запросамъ физическихъ наслажденій. На мѣсто нравственныхъ принциповъ -- неустанная забота о тѣлѣ. На мѣсто морали откровенно и совершенно серьезно будетъ поставлена медицина и гигіена. Мы услышимъ такое поученіе насчетъ смысла нашего существованія: "чѣмъ дольше человѣкъ съумѣетъ пользоваться чувственною жизнью, тѣмъ онъ нравственнѣе".

"Я хотѣлъ бы,-- сознается авторъ, -- обладать живучестью цѣлаго поколѣнія до такой степени одолѣваютъ меня всевозможные аппетиты". Но спросъ въ такихъ вещахъ всегда превосходитъ предложеніе. Чувственныя удовольствія утомительно похожи одно на другое -- и тоскующій эпикуреецъ начинаетъ презирать человѣка за безсиліе его фантазіи, за ограниченность его физическихъ силъ. Только что мы видѣли героя, бѣднаго духомъ, смѣшного и пошлаго,-- теперь намъ представятъ существо съ немощною плотью, нѣчто дряблое, гадкое.

Это возьметъ на себя Мопассанъ.

Но не вездѣ же немощи и нищета, какъ бы безнадежно ни смотрѣть на людей. Можетъ встрѣтиться сила и страсть. Что же тогда? Третій авторъ дастъ намъ самый ясный категорическій отвѣтъ. Онъ изобразить намъ звѣря. Это и будетъ сильный человѣкъ вашего времени. Для него потребуется особая атмосфера,-- его утопятъ въ эссенціи физической и нравственной грязи. Мы будемъ видѣть только тѣ стороны нашей природы, какими она соприкасается съ низшими ступенями творенія.

Ни въ одномъ чувствѣ, ни въ одной идеѣ не останется и признаковъ красоты и величія послѣ того, какъ человѣкъ побываетъ въ рукахъ новѣйшаго художника. Авторская кисть напоминаетъ гарпій, которыя своимъ прикосновеніемъ сквернили и отравляли пищу троянскихъ изгнанниковъ.

Скажите, можно ли послѣ этого щадить людей, уважать, любить? Сами романисты отнюдь не скрываютъ своего отвращенія къ нимъ. Пусть самый любезный изъ нихъ, Мопассанъ, сколько угодно забавляетъ насъ милымъ смѣхомъ, изящною наивною игрой двусмысленныхъ образовъ,-- за шаловливою улыбкой неизмѣнно скрывается циническая насмѣшка надъ героями и самимъ читателемъ, чуется гадливое ощущеніе автора при одной мысли о человѣкѣ.

Современные писатели болѣе всего кичатся своимъ безпристрастіемъ, фактическою правдивостью. Они не дѣлаютъ никакихъ общихъ выводовъ, каковъ бы ни былъ собранный ими матеріалъ. Выводы, -- говорятъ они, -- дѣло философовъ, идеологовъ, а мы только историки и физіологи.

Дѣйствительно, выводы будутъ сдѣланы философами и будутъ они тѣмъ эффектнѣе, что появятся въ другой странѣ, среди народа совершенно другого культурнаго склада. Выводы будутъ самые логическіе, съ точки зрѣнія нашихъ писателей -- безусловно убѣдительные. У романистовъ обыкновенный человѣкъ -- глупецъ и пошлякъ, а сильный -- звѣрь, и философъ объявитъ намъ: все человѣчество -- безличное, безвольное стадо, или еще лучше -- загнившая куча червей. Быть гуманнымъ, терпимымъ, т.-е. быть полезнымъ стаду, значить поощрять жалкую посредственность, плодить нравственную плѣсень. Настоящая добродѣтель -- вознести свою личность надъ этимъ муравейникомъ, открыть безграничный просторъ своей натурѣ, стать сверхъчеловѣкомъ. Что это будетъ за герой -- намъ извѣстно.

Философъ Нитче цѣликомъ возьметъ его изъ современной литературы. Отдѣльные факты онъ возведетъ только въ общій принципъ. Онъ тщательно соберетъ все, чѣмъ проявляется въ жизни эгоистъ и звѣрь, поставитъ это чудовище на пьедесталъ и обратится къ человѣчеству съ воззваніемъ: "Да будетъ сверхъ-человѣкъ солью земли! Да снизойдутъ другіе на уровень рабовъ и простыхъ орудій! Ради него священно право человѣка на чужую личность, на чужую жизнь".

Теперь представьте дѣятеля, вдохновеннаго такими мыслями. Пусть явится пророкъ новой религіи, готовый не только проповѣдывать ее, но и оправдывать дѣлами... Развѣ его пропаганда,-- если онъ рѣшится остаться послѣдовательнымъ,-- не поведетъ къ такимъ же событіямъ, какія въ прошломъ году изъ Парижа приводили въ ужасъ весь міръ? Стоитъ только отождествить силу съ правомъ, и отъ всей цивилизаціи не останется камня на камнѣ. Воцарится анархія не больного горячаго воображенія, не слѣпыхъ инстинктовъ,-- настанетъ анархія духа, всей человѣческой природы.

Мы видимъ, какъ пути современной литературы, мысли, жизни совпадаютъ: у нихъ общій источникъ. "Мы устали отъ человѣка",-- говоритъ одинъ новый мудрецъ. "Видъ животнаго,-- сознается другой,-- меня радуетъ, но при взглядѣ на человѣка во мнѣ закипаетъ непреодолимое отвращеніе". И эти чувства философы оправдываютъ личнымъ существованіемъ. Имъ подражаютъ представители художественнаго творчества. Это общій заговоръ мысли и таланта противъ человѣчества, и когда мы представляемъ, положимъ, Стриндберга на дикомъ уединенномъ островѣ среди стаи собакъ, намъ рисуется типическое настроеніе современнаго сильнаго человѣка.

Откуда такая злоба? Какъ въ концѣ нашего столѣтія могло возникнуть чудовище сверхчеловѣка, когда въ началѣ того же столѣтія восторженные поэты и трезвые политики не находили словъ -- воздать должное идеальнымъ свойствамъ человѣческой природы? Послѣ, повидимому, истинно-братской любви одинаково къ великимъ и малымъ -- дрожь физическаго отвращенія! Такъ это неожиданно,-- и чувствительные страдаютъ и жалуются, равнодушные и менѣе искренніе успокоиваются на разныхъ словечкахъ, вродѣ: пессимизмъ, декадансъ, tin de siècle... На самомъ дѣлѣ, безцѣльны жалобы и излишни слова. Конецъ нашего вѣка по существу ничѣмъ не отличается отъ самыхъ жизнерадостныхъ эпохъ. Мрачные образы, угнетающіе современнаго человѣка, рѣяли надъ Европой въ минуты пламеннаго увлеченія человѣчествомъ и его будущимъ,-- рѣяли только въ другомъ уборѣ и подъ другими именами.

Разъяснить этотъ вопросъ стало легко: предметъ обнаружилъ свою сущность съ откровенностью, возможною только въ наше откровенное время. Онъ далъ, наконецъ, зрѣлый, вполнѣ развитой плодъ... Изслѣдовать его представляетъ особенный интересъ именно для насъ, русскихъ. Безчисленное число разъ обсуждался смыслъ нашей дѣятельности среди европейскихъ народовъ. Главнѣйшіе отвѣты у всѣхъ на памяти. Однимъ казалось, мы должны безусловно и во всемъ слушаться Запада, другіе русскую самобытность возводили въ перлъ созданія и пророчили цѣлую Америку въ области цивилизаціи, называли даже Колумбовъ русскаго происхожделія. Отвѣты сильные, но врядъ ли когда-либо представлялся такой случай отвѣтить точно и, повидимому, справедливо, какой мы видимъ при современномъ положеніи европейской мысли.

Вглядимся свободно и пристально въ прошлое и настоящее западной культуры. Если потребуется, смѣло подвергнемъ пересмотру ея старые завѣты, освященные временемъ и наслѣдственною привычкой. Только что изложенные современные результаты вѣковой цивилизаціи должны оправдать наши сомнѣнія, какъ бы далеко они ни шли.

Эта цивилизація, въ одномъ единственно для насъ существенномъ отношеніи, всегда оставалась одна и та же, производила ли она открытыхъ человѣконенавистниковъ или восторженныхъ идеалистовъ. Вызовемъ изъ самаго свѣтлаго прошлаго самые чистые образы, разсмотримъ внимательнѣе ихъ черты,-- мы будемъ поражены фамильнымъ сходствомъ поэтичнѣйшихъ созданій минувшаго съ кошмаромъ нашихъ дней.

Вы знаете, на зарѣ нашего вѣка появился всѣмъ до сихъ поръ дорогой, какъ воспоминаніе молодости, шиллеровскій "гражданинъ вселенной", "посланникъ человѣчества", "создатель человѣческаго счастья": такъ называетъ себя маркизъ Поза, а самъ поэтъ увѣренъ, что создаетъ намъ идеальнаго человѣка. Въ ту минуту, когда испанскій король взываетъ къ Богу: "Дай человѣка мнѣ, Создатель,-- только человѣка!" -- является Поза. Онъ говоритъ горячо, въ каждомъ словѣ заявляетъ о своей страстной любви къ человѣчеству. И эта любовь дѣйствительно должна быть велика! Рядомъ съ ней маркизъ не терпитъ другихъ чувствъ. Онъ жестоко укоряетъ принца, когда тотъ отдается невольному влеченію своего юношескаго сердца. Онъ требуетъ, чтобы, вмѣсто любви къ женщинѣ, въ груди Донъ-Карлоса "вселенная вмѣщалась". Сильныя идеи возникаютъ въ сильныхъ умахъ. О маркизѣ говорятъ, что онъ не мечтатель, что онъ глубоко постигъ людей и предпринимаетъ только то, что надѣется окончить. Всѣ данныя для дѣятельности реформатора. Послушаемъ, какъ онъ поведетъ ее...

Перомъ черкнуть вамъ стоитъ,-- и земля

Обновлена!...

Возстановите право человѣка

Во всемъ его величьи!...

Вотъ слова, съ какими маркизъ обращается къ королю деспоту и фанатику. Вдумайтесь въ эту рѣчь, и вы будете поражены ея сходствомъ съ увѣщаніями, какія великій инквизиторъ обращаетъ къ Филиппу. Инквизиторъ говоритъ:

Что вамъ въ человѣкѣ?

Для васъ онъ цифра -- больше ничего...

Развѣ маркизъ исходитъ не изъ того же представленія о человѣкѣ, когда убѣждаетъ Филиппа однимъ почеркомъ пера обновить міръ? Цѣли у католическаго палача и благороднаго маркиза различны, но на средства и предметъ дѣятельности оба смотрятъ совершенно одинаково. Для того и для другого человѣческая природа -- листъ бумаги, на которомъ одинаково легко и просто написать догматы римскаго папы и идеи Руссо. Отдѣльныя личности превращаются въ груду камней; предполагается, что первый же энергичный архитекторъ можетъ возвести какое угодно зданіе по собственному вкусу. Ни у инквизитора, ни у Позы нѣтъ ни малѣйшаго представленія о томъ, что каждый человѣкъ, какъ бы малъ и незамѣтенъ онъ ни былъ, носить въ себѣ цѣлый міръ годами взлелѣянныхъ, часто выстраданныхъ чувствъ и убѣжденій. Для него будетъ одинаковою жестокостью, кто бы ни подписалъ хартіи, разъ преобразователь вздумаетъ оперировать съ нимъ, какъ съ цифрой...

И посмотрите, сколько тождественныхъ взглядовъ и отношеній у людей, повидимому, совершенно противуположныхъ! Инквизиторъ, истребляя у Филиппа чувство отца, говоритъ ему: "Предъ вѣрою нѣтъ голоса природы". А когда Поза громитъ безпощадною рѣчью самыя естественныя настроенія юнаго принца, когда онъ ради своихъ плановъ забываетъ чувство дружбы къ пому,-- развѣ онъ въ свою очередь не доказываетъ, что для нѣкоторыхъ идеалистовъ предъ идеей такъ же нѣтъ голоса природы, какъ для фанатиковъ нѣтъ его предъ вѣрой? U если прекрасный, высокоодаренный принцъ подвергся укоризнамъ, не смогъ вынести бремени, возложеннаго на него представителемъ человѣчества,-- чего же было ожидать отъ обыкновенныхъ смертныхъ? Даже раньше, чѣмъ Поза успѣваете сдѣлать опытъ съ своими идеями, разражается двойная кара. Маркизъ умираетъ со словами: "сумасбродствомъ была моя увѣренность", а принцъ сознается: "Жатвы мои пропали", "въ сердцѣ моемъ вымерла природа".

И насъ не изумляете такой конецъ. Природа, съ какою бы цѣлью ни пренебрегали ея законами, мститъ за себя неотразимо. Равнодушіе къ человѣческой личности, незнаніе человѣка, какія бы идеальныя стремленія ни воодушевляли насъ, отплачиваются разочарованіемъ и отчаяніемъ.

Вотъ первый идеальный образъ, открывшій нашъ вѣкъ. Развѣ мы не прочли на лицѣ этого самоувѣреннаго, героически-настроеннаго реформатора родовыхъ признаковъ сверхчеловѣка? Развѣ намъ не рисовался здѣсь пьедесталъ, воздвигнутый изъ слабыхъ безличныхъ существъ для одного сильнаго?... И развѣ теперь неясна намъ разница между идеальною любовью къ человѣчеству и живою симпатіей къ человѣку? Сейчасъ мы увидимъ эту разницу еще ближе. Герой палъ. Но на этотъ разъ вина, можетъ быть, не въ немъ. Поза говоритъ:

Вѣкъ тщедушный

Не вызрѣлъ для моихъ прекрасныхъ идеаловъ.

Можете быть. Вѣдь, область, охваченная идеями въ шиллеровской драмѣ, крайне ограничена. Принцъ, маркизъ,-- а народъ -- темная безотвѣтная масса. Можете быть, иначе будетъ, когда появятся личности среди цифръ, когда проснутся идеи тамъ, гдѣ человѣкъ коснѣлъ до сихъ поръ подъ гнетомъ вѣковыхъ преданій и лишеній. Здѣсь искони жили простою реальною жизнью, привыкли терпѣть, даже любить обыкновеннаго средняго человѣка, и, можете быть, именно здѣсь пламенная идея дастъ рядомъ съ собою мѣсто природѣ. Найдете литература идеалистовъ среди народа и мы услышимъ новыя рѣчи.

Революціонныя движенія 30-хъ и 40-хъ годовъ были въ сильной степени демократическими, народными. На общественной сценѣ появился новый дѣятель, бывшій раньше только орудіемъ,-- теперь часто вождь и вдохновитель. Литература немедленно схватила новые побѣги и создала новые типы. Въ исконной странѣ всякаго идеализма героями романовъ явились такъ называемыя геніальныя загадочныя натуры. Много шуму надѣлали онѣ въ свое время и среди нашихъ читателей. Одна изъ такихъ личностей долго играла у насъ роль "героя времени". Это всѣмъ извѣстный, русскою критикой неоднократно прославленный, "одинъ въ полѣ воинъ" Лео Гутманъ.

Болѣе полвѣка прошло съ тѣхъ поръ, какъ германская молодежь бредила маркизомъ Шиллера,-- теперь старый образъ воскресъ въ новомъ лицѣ и съ такою же стремительностью увлекъ современниковъ. Но это увлеченіе означало, прежде всего, что ни авторы, ни читатели ничему не научились, ничего не забыли съ тѣхъ поръ, какъ произошла драма шиллеровскаго идеалиста.

Русскіе публицисты завѣщевали даже своимъ дѣтямъ свой культъ -- Лео, и Лео, дѣйствительно, герой съ головы до ногъ. Онъ ходите, говоритъ, пишете, какъ необыкновенный человѣкъ. Возвышенный тонъ -- на внѣшности, въ чувствахъ, идеяхъ, даже минутныхъ настроеніяхъ. Слова: "необыкновенно мрачно", "мрачныя рѣчи", "онъ весь мраченъ" пестрятъ цѣлыя страницы всякій разъ, когда идетъ рѣчь объ этомъ феноменѣ. Даже почеркъ его особенный: каждая буква производите впечатлѣніе взмаха орлинаго крыла. Всѣ эти декораціи освѣщены однимъ блескомъ. Лео, несмотря на демократическое происхожденіе,-- аристократъ до послѣдняго атома своего тѣла, до мельчайшаго ощущенія своего мозга. По внѣшности его сравниваютъ то съ испанскимъ грандомъ, то съ венеціанскимъ побиле, то съ самимъ королемъ. Мысли его парятъ на недосягаемую высоту. Мы снова слышимъ давно знакомыя "идеальныя" рѣчи о томъ, что народъ и даже представители народа -- машина въ рукахъ ловкаго предпринимателя. Дѣйствовать рядомъ съ обыкновенными людьми -- значите возиться въ золѣ. Новый идеалистъ теперь совершенно откровенно высказываете идеи, какія у маркиза Позы были скрыты на днѣ высокихъ замысловъ. Всѣ, съ кѣмъ Лео приходится имѣть дѣло, оказываются именно цифрами его политической задачи. Какъ онъ будете относиться къ нимъ -- съ самаго начала ясно изъ его общихъ разсужденій. Онъ гордится, что у него нѣтъ сердца, что онъ рѣшительно не въ силахъ понимать чужое счастье и несчастье, что истинныя страсти головныя, а не сердечныя. При такихъ взглядахъ, конечно, всѣ средства герою будутъ позволены. Лео губите наивнаго юношу, который ему довѣрился, разбиваетъ семью, которая поддалась его вліянію, любимую и страстно влюбленную дѣвушку дѣлаете постыднымъ орудіемъ своихъ замысловъ, самъ готовъ жениться ради своихъ идей на дѣвицѣ ничтожной, развращенной, питающей къ нему презрѣніе. Этого мало. "Саулъ убилъ тысячу филистимлянъ,-- разсуждаетъ Лео,-- а Давидъ десять тысячъ: разница въ числѣ, а не въ сущности дѣла. Вопросъ, кому удалось исполнить великое дѣло?"... И Лео намѣренъ искусственно вовлечь народъ въ войну, довести народныя бѣдствія до крайняго предѣла, потому что, сознается онъ, "я спекулирую на эти бѣдствія"...

Дальше нечего прибавить. Лео совершенно естественно силу признаетъ правомъ, будетъ доказывать эту истину путемъ естественныхъ наукъ. Все время идемъ мы съ этою "геніальною натурой" по пути безсердечія, полнѣйшаго пренебреженія къ людямъ, къ человѣческой природѣ, и только обстоятельства мѣшаютъ Лео повести насъ путемъ истребленія и злодѣйствъ. Онъ ежеминутно будетъ твердить намъ, что всякая новая жертва -- лишній камень въ великомъ зданіи общественнаго блага. Но насъ мучаетъ неотвязный вопросъ: чѣмъ этотъ идеальный министръ отличается отъ какого-нибудь Наполеона, заливающаго кровью подданныхъ свои безумства и насилія? Чѣмъ этотъ народный трибунъ превосходить современнаго борца за существованіе, который самые низменные инстинкты и преступленія пытается оправдать авторитетомъ пауки?... Мы видимъ, какое преобразованіе совершилось съ идеалистомъ. Раньше, въ лицѣ маркиза Позы, онъ просто по молодости, по своимъ страстнымъ увлеченіямъ, могъ только не знать, не понимать человѣка. Всемогущій почеркъ пера былъ въ его рукахъ еще не преступленіемъ, а безсознательнымъ порывомъ воспламененнаго воображенія. Теперь такой почеркъ возведенъ въ принципъ, будто бы оправданъ наукой и жизнью: идеалистъ ни во что не ставитъ людей, потому что, по его мнѣнію, онъ превосходно ихъ знаетъ. Здѣсь самъ герой хочетъ обманываться во что бы то ни стало, идти впередъ съ глазами, неподвижно устремленными въ одну точку, потому что именно такое шествіе, по искреннему убѣжденію Лео,-- неотъемлемое право людей избранныхъ и сильныхъ. А что можетъ натворить, до чего можетъ додуматься человѣкъ, добровольно ослѣпшій!...

Какъ на самомъ дѣлѣ у Лео мало любви къ народу и вѣры въ него, онъ высказалъ самъ. Разъ онъ пошелъ крайнимъ путемъ своихъ идеальныхъ предковъ, онъ долженъ придти къ безнадежному концу. Онъ видитъ, какъ постепенно падаютъ его силы, рушатся его замыслы. Вы думаете: можете быть, теперь, наконецъ, онъ поймете себя и сознаете свой грѣхъ передъ человѣкомъ и народомъ? Нѣтъ, Лео въ своихъ глазахъ все тотъ же герой, а народъ -- все то же безсмысленное стадо. Ночью, въ припадкѣ отчаянія, ему слышится голосъ: "Хотя бы ты бѣднѣйшему поденщику малъ каждое воскресенье по курицѣ въ горшокъ, хотя бы ты построилъ ему прочную хижину и оградилъ его жизнь и здоровье отъ дождя и вѣтра, отъ лѣтняго зноя и зимняго мороза,-- можешь ли ты, все-таки, сдѣлать, чтобъ эти люди не были жалкими, темными существами, живущими только для того, чтобы умереть, и умирающими, не узнавъ, что такое жизнь?..."

Выводъ ясенъ: разъ темнота и нравственное ничтожество народа непреодолимы,-- всѣ усилія безцѣльны. Такимъ совершенно логическимъ путемъ восторженный идеалистъ-олимпіецъ доходитъ до апатіи и нравственной смерти.

Нѣмецкій романистъ изображалъ вовсе не какія-либо свои исключительныя видѣнія. Величайшій поэтъ новой Франціи отдалъ свое вдохновеніе также героямъ и героинямъ изъ народа. И здѣсь тѣ же образы. Викторъ Гюго охарактеризовалъ ихъ одною фразой: "въ горнило одиночества и борьбы судьба бросаетъ человѣка всякій разъ, когда хочетъ сдѣлать изъ него воришку или полубога". Именно полубога. Въ иномъ видѣ западный поэтъ не въ силахъ мыслить идеальнаго героя.

Я не стану распространяться о женщинахъ, появившихся въ литературѣ одновременно съ полубогами-мужчинами. Вы помните Сильвію изъ того же романа Шпильгагена. Это второй Лео. Она также стремится стать деспотомъ природы, всѣми силами подавляетъ въ себѣ чувство къ отцу, къ любимому человѣку, идетъ въ сдѣлки съ своею совѣстью и сердцемъ и смѣло доказываетъ Лео, что сильнымъ земли дѣйствительно необходимы жертвы среди слабыхъ, среди не-героевъ.

За такой героизмъ природа страшно мститъ Сильвіи, какъ женщинѣ. Въ концѣ романа передъ нами два трупа: въ нихъ жилъ, можетъ быть, великій духъ, но, навѣрное, бились извращенныя жестокія сердца. По крайней мѣрѣ, на этотъ разъ катастрофа должна была бы научить и образумить идеально-настроеннаго западнаго человѣка. Нѣтъ, все попрежнему!

Наше время неблагопріятно для идеальнаго творчества и идеальныхъ созданій, но если такія созданія появляются, мы неизмѣнно узнаемъ все тѣхъ же нашихъ знакомыхъ. Приведу одинъ примѣръ. Популярнѣйшій современный драматургъ Ибсенъ создалъ героя-идеалиста и героиню-идеалистку,-- доктора Штокмана и Пору. Какъ же говорятъ и дѣйствуютъ эти герои? Штокманъ: "Всѣ люди, питающіеся неправдой, должны быть уничтожены, какъ гады... Да погибнетъ страна, да погибнетъ весь народъ ея!..." Пора тотъ же принципъ вноситъ въ семью. Она ради идеи отрицаетъ дѣтей, которыхъ сама воспитала, она уходите въ чужой ей міръ съ тѣмъ же настроеніемъ, съ какимъ Штокманъ хотѣлъ бы скорѣе видѣть кругомъ себя пустыню, чѣмъ людей различныхъ съ нимъ взглядовъ. Мы, конечно, помнимъ, что и Штокманъ, и Нора одушевлены самыми благородными стремленіями, но, можете быть, никакой адъ не былъ такъ тщательно вымощенъ благими намѣреніями, какъ Нора и Штокманъ вымащиваютъ его: одна -- для семьи, другой -- для общества. И это не привилегія только ибсеновскихъ героевъ, это -- исконный путь идеалистовъ западной литературы.

Развѣ въ каждомъ изъ нихъ мы не видѣли дѣйствительно все того же сверхчеловѣка, который поражаете насъ ужасомъ у Нитчс? Его родовыя черты -- пренебреженіе къ человѣку, если онъ не горой по природѣ или обстоятельствамъ, усиліе извратить и искалѣчить человѣческую природу, слѣпое равнодушіе къ законамъ ея естественнаго развитія. Развѣ отъ начала до конца это не одно и то же чудовищное созданіе своевольной фантазіи?

Этого мало. Въ результатѣ намъ понятно, почему современное искусство непремѣнно должно быть натурализмомъ, а философія -- пессимизмомъ. И то, и другое -- слѣдствіе переоцѣнки человѣческой природы, переоцѣнки положительной для избранныхъ, для героевъ, отрицательной для людей обыкновенныхъ. Кто безъ конца парить въ заоблачныя высоты, тотъ рискуетъ задохнуться и погибнуть въ великомъ паденіи. Кто требуетъ отъ человѣка быть ангеломъ, тотъ, навѣрное, откроетъ въ немъ звѣря. Это оправдалось на Западѣ съ буквальною точностью. Гюго создавалъ полубоговъ, его преемникъ и литературный побѣдитель сталъ создавать звѣрей, писать цѣлые романы на тему "человѣкъ-звѣрь". Переворотъ съ героинями еще поучительнѣе. Онъ совершился въ творчествѣ одного и того же писателя, безъ всякой ожесточенной преднамѣренной борьбы двухъ школъ. Дюма началъ прославленіемъ небесныхъ добродѣтелей женщины, началъ безграничною гуманностью и всепрощеніемъ, кончилъ яростнымъ воплемъ: "убей ее!" -- и написалъ цѣлый рядъ пьесъ и воззваній противъ звѣря, даже не прибавляя къ нему смягчающихъ опредѣленій. Слово bête написано на знамени передовыхъ людей страны, шедшей до сихъ поръ во главѣ цивилизаціи. Но такое знамя можно водрузить развѣ только у той бездны, какая неоднократно открывалась жестокимъ идеалистамъ въ концѣ ихъ пути. Дальше -- или анархія всѣхъ человѣческихъ отношеній, или совсѣмъ нѣтъ дороги. И это начинаютъ понимать на Западѣ. "Общія идеи, преобразовывающія Европу,-- писалъ французскій критикъ нѣсколько лѣтъ назадъ,-- исходятъ уже не отъ французскаго духа",-- мы прибавимъ -- не отъ западно-европейскаго.

Созданія благороднѣйшихъ силъ этого духа велики и вѣчны. Весь міръ усвоилъ изъ этого источника идеальныя представленія о гражданинѣ, объ обществѣ, о прогрессѣ. Все, что носитъ въ себѣ жизнь идеи, на чемъ стоятъ основы нравственной и политической свободы,-- результатъ творчества европейской мысли -- и этимъ завѣтамъ никогда не исчезнуть и не померкнуть на страницахъ исторіи. Но теперь, въ концѣ нашего вѣка, на широкій путь всемірнаго вліянія въ художественномъ творчествѣ вступаетъ новая сила -- дѣйствующая и вдохновляющая...

У всѣхъ народовъ есть сказка о трехъ братьяхъ или о трехъ сестрахъ. Младшій брать и младшая сестра сначала въ загонѣ у старшихъ, слывутъ глупыми, ни на что негодными, обиженными отъ людей и отъ судьбы. Но событія развиваются, и умныя и гордыя принуждены учиться у "глупости" и смириться предъ "ничтожествомъ". Трудно выдумать болѣе удачную аллегорію для характеристики отношеній Запада къ Россіи. Наша страна долго была въ глазахъ старшихъ братьевъ все, что угодно -- Сандрильона, Иванушка, только не равноправный работникъ цивилизаціи. У философовъ прошлаго вѣка находилось любовное, часто восторженно-нѣжное слово о дикарѣ, о негрѣ,-- не было только мѣста въ этихъ гуманныхъ сердцахъ русскому. Пересмотрите произведенія Руссо, Монтескьё -- вы будете поражены преднамѣренно-враждебными чувствами къ нашимъ предкамъ. На каждомъ шагу доказывается, что русскіе -- не европейцы, что нѣтъ даже надежды стать имъ европейцами, что они лишены нравственнаго сознанія, даже физической чувствительности... Это писалось въ то время, когда со сцены гремѣли монологи Позы, и немного спустя тѣ же рѣчи раздавались въ политическихъ собраніяхъ. Прошло сравнительно немного лѣтъ,-- и Западъ ищетъ внѣ своихъ предѣловъ -- и чувствительности, и гуманности, и нравственнаго сознанія.

Мы всему учились у Запада. Наши идеи, наша культурная жизнь -- его отголоски. По эхо далеко не съ буквальною рабскою точностью повторяло голосъ. Множество звуковъ пропадало, другіе звучали иначе, будто совершенно перерождались.

Паша художественная литература возникла и развилась въ то время, когда на Западѣ одна литературная школа смѣняла другую, и у насъ говорили о классицизмѣ, романтизмѣ, старались даже слѣдовать примѣрамъ и правиламъ того или другого иностраннаго учителя. Но все это оказалось сѣменами безъ почвы: потокъ нашей жизни разсѣялъ ихъ безслѣдно. Никакая литературная школа не прививалась у насъ. Оригинальный даровитый русскій писатель, при всемъ своемъ желаніи, не могъ быть ни классикомъ, ни романтикомъ. Въ самый разгаръ правилъ и теорій авторъ первой художественной русской комедіи заявилъ: "Я какъ живу, такъ и пишу -- свободно". Это былъ отвѣтъ на классицизмъ.

Пушкинъ такимъ же путемъ порвалъ съ романтизмомъ, потративши предварительно не мало усилій стать въ ряды учениковъ. Русскому генію, очевидно, по натурѣ были недоступны и чужды теоріи и школы. Ему оставалось личное вдохновеніе и дѣйствительный міръ. Между поэтомъ и природой не воздвигалось никакихъ хитрыхъ стеколъ, притуплявшихъ зрѣніе и извращавшихъ дѣйствительныя очертанія предметовъ. Нравственно-свободная личность художника и его опытъ -- также свободный, никакими предвзятыми теоріями не направляемый. Реализмъ -- исконная основа русскаго истинно-художественнаго дарованія. Этотъ реализмъ такъ же всеобъемлющъ, какъ сама жизнь. Въ силу его сущности ему подлежатъ одинаково явленія самой прозаической дѣйствительности и высшія стремленія идеальнаго духа. Чтобы раскрывать благородныя свойства человѣческой природы, русскому писателю не было необходимости усвоивать идею Руссо. Чтобы правдиво изображать физическій міръ, ему не надо было дожидаться открытій Плода Бернара. Онъ не былъ ни фантастическимъ романтикомъ, не могъ стать потомъ въ азартѣ протеста безпощаднымъ натуралистомъ. Подъ его кистью образы возникли съ тою разносторонностью и полнотой, съ какими они представляются въ природѣ. Онъ не могъ возвести человѣка сначала на степень безплотнаго всемогущаго духа, чтобы потомъ унизить его до уровня звѣря. Это не значитъ, что здѣсь не было героевъ-идеалистовъ и жестокой житейской правды. Напротивъ, человѣческая правда одинаково одухотворяетъ идеализмъ и жестокость.

Совершенно естественно появляться на Западѣ отважнымъ исповѣдникамъ всевозможныхъ идеаловъ. Тамъ историческое прошлое исполнено величественныхъ вдохновляющихъ преданій. Настоящее такъ часто захватываетъ энергіей и богатствомъ жизни, а будущее никогда, повидимому, не закрываетъ путей самымъ смѣлымъ надеждамъ. У насъ съ нашею безцвѣтною будничною исторіей, съ нашею худосочною, вялою дѣйствительностью быть идеалистомъ истинный подвигъ. И, между тѣмъ, идеалисты были, и не только въ мечтахъ и желаніяхъ. Вотъ слова одного изъ нихъ о судьбѣ своихъ товарищей, -- слова, имѣвшія въ виду не поэтическую, а самую реальную несомнѣнную дѣйствительность. "Что сталось съ ними, праведное небо! Надо быть одушевленнымъ вѣрою во что-нибудь, чтобы не утратить бодрость духа, когда видишь, что такая преданность и такое самоотверженіе кончаются такимъ несчастіемъ и такими бѣдствіями". Это -- не фантазія поэта. Вдумаемся въ эти слова, припомнимъ факты, и мы заранѣе повѣримъ нашимъ писателямъ, изображающимъ русскій идеализмъ, на какую бы высоту ни поднимались ихъ изображенія. Послѣ западныхъ идеальныхъ вымысловъ мы могли бы здѣсь простить и увлеченія, и крайности, если бы встрѣтили ихъ. Но ихъ нѣтъ. Реализмъ нашихъ авторовъ, эта настоящая школа здраваго смысла, особенная писательская добросовѣстность и искренность помѣшали окрасить простую жизненную правду въ легендарный свѣтъ.

Вы живо представляете дорогіе образы, созданные любимѣйшимъ русскимъ писателемъ. Предъ вами длинная исторія и психологія русскихъ идейныхъ увлеченій. Лаврецкій, Рудинъ, Потугинъ, Неждановъ, Базаровъ -- это все люди, близкіе намъ по духу и крови. Всѣ они исполнены блестящихъ идей и горячихъ чувствъ. Большинство изъ нихъ одарено энергіей и необыкновенною выносливостью. Внѣшняя жизнь имъ безусловно враждебна, и, даже не прибѣгая къ громкой метафорѣ, ихъ гораздо естественнѣе сравнить съ одинокими пловцами по пустынному морю, чѣмъ идеальныхъ людей Запада. На Западѣ идеалистъ не дѣлалъ, а творилъ, не шелъ своимъ путемъ, а стремился совершить тріумфальною шествіе, не привлекалъ къ себѣ обстоящую толпу, а являлся передъ ней существомъ иного міра, снисходилъ къ ней въ уединенныхъ думахъ объ ея судьбѣ. Вы слышали демократическіе замыслы европейскихъ преобразователей,-- послушайте, какъ о томъ же предметѣ разсуждаетъ русскій герой. Вся сцена освѣщена мягкимъ, поэтическимъ свѣтомъ. "Въ саду Калягиныхъ, въ большомъ кустѣ сирени жилъ соловей. Его первые вечерніе звуки раздавались въ промежуткахъ краснорѣчивой рѣчи. Первыя звѣзды зажигались на небѣ надъ неподвижными верхушками липъ... Лаврецкій поднялся и началъ возражать... Онъ доказалъ невозможность скачковъ и надменныхъ передѣлокъ, не оправданныхъ ни знаніемъ родной земли, ни дѣйствительною вѣрой въ идеалъ, хотя бы отрицательный. Привелъ въ примѣръ свое собственное воспитаніе, требовалъ, прежде всего, признанія народной правды и смиренія предъ нею, того смиренія, безъ котораго и смѣлость противъ лжи невозможна. Не отклонился, наконецъ, отъ заслуженнаго, по его мнѣнію, упрека въ легкомысленной растратѣ времени и силъ"...

Но это, можетъ быть, исключительно гуманный, скромный человѣкъ. Возьмите самыхъ энергичныхъ. Потугинъ, желчный, нетерпимый всякій разъ, когда рѣчь заходитъ объ его отечествѣ, въ разгаръ злобнаго настроенія вдругъ сознается въ страстной любви къ тому самому народу, чью исторію, чье творчество онъ только что унижалъ до послѣдней степени. И вы чувствуете, что въ этой странной любви, перемѣшанной съ ненавистью, заключена цѣлая драма -- не отвлеченной идеи, а животрепещущаго человѣческаго сердца. И такъ вездѣ.

Какъ бы Базарову хотѣлось изобразить изъ себя совершеннаго положительнаго человѣка, равнодушнаго, жесткаго циника, и -- западный натуралистъ непремѣнно удовлетворилъ бы это желаніе. Мы увидѣли бы новаго Діогена, у котораго даже лохмотья не покрывали бы наготы. У русскаго психолога первый учитель -- общечеловѣческая правда, и -- нигилистъ оказывается въ роли влюбленнаго, въ роли романтика. Какъ несправедливы и мало вдумчивы были критики, упрекавшіе писателя, будто онъ унизилъ своего героя, навязавъ ему любовное увлеченіе! Авторъ совершилъ двойной актъ не униженія, а оправданія, удержалъ свое вдохновеніе на высотѣ естественной правды и спасъ человѣческую природу, несмотря на всѣ усилія самого человѣка подавить ея голосъ. Когда шиллеровскій герой тономъ проповѣдника громитъ молодое увлеченіе принца, когда Лео съ высоты идейнаго величія отрицаетъ сердце и чувство, на насъ эти рѣчи производятъ впечатлѣніе гасконады, дерзкаго, легкомысленнаго оскорбленія вѣчныхъ законовъ нравственнаго міра. Мы равнодушны къ такому героизму, потому что за нимъ скрыто неразуміе героя и слезы его жертвъ. Но когда Базаровъ не знаетъ, какъ заклеймить свое мнимое паденіе, когда онъ скрежещетъ зубами и грозитъ себѣ кулакомъ при одномъ воспоминаніи о своемъ порывѣ, насъ охватываетъ чувство неволнаго уваженія и состраданія къ этой жертвѣ собственныхъ предубѣжденій...

Великій романистъ отнюдь не думалъ, чтобы такія драмы позорили человѣка и разрушали его энергію. Энергичнѣйшій практическій дѣятель у Тургенева -- Маркеловъ -- несчастливо влюбленный, тайкомъ рисующій ея портретъ, переживающій минуты жесточайшихъ страданій изъ-за своей неудачи. Эта двойственная психологія проходитъ по всѣмъ героямъ, чѣмъ бы они ни казались, какое бы равнодушіе и жесткость ни напускали на себя. У нихъ всегда отыщется "полуподозрѣнная тайна", т.-е. неумирающая органическая жизнь сердца. И не напрасно авторъ, говоря о могилѣ самаго суроваго своего героя, упоминаетъ не объ его нигилизмѣ, а о "страстномъ, грѣшномъ, бунтующемъ сердцѣ". Почему же именно въ русской литературѣ такой типъ идеалиста? Почему нашему писателю такъ дорога гармонія нравственнаго міра? Отвѣть простъ. Его подсказываютъ единодушно всѣ наши герои.

Одинъ изъ нихъ говоритъ про себя, что онъ вызванъ народнымъ духомъ. Другой требуетъ, прежде всего, признанія народной правды. Восторженный эстетикъ и нигилистъ Неждановъ произноситъ такую рѣчь: "А ты, невѣдомый намъ, по любимый нами всѣмъ нашимъ существомъ, всею кровью нашего сердца, русскій народъ, прими насъ не слишкомъ безучастно и научи насъ, чего мы должны ждать отъ тебя!" Даже Базаровъ, не желающій признавать никакихъ учителей и вдохновителей, стремится отыскать для себя оправданіе въ своей близости къ народу, въ своей способности понимать его, возбуждать въ немъ доброе расположеніе къ себѣ. Даже нигилистъ чувствовалъ бы себя неудовлетвореннымъ, если бы не могъ опереться на тотъ же народъ.

Всѣ эти люди могутъ не знать народа, могутъ навязывать ему свои желанія и идеалы, по дѣло не въ этомъ. Важно отношеніе къ народной правдѣ, важно чувство, съ какимъ люди исповѣдуютъ свои взгляды на народное благо. Здѣсь не можетъ быть и рѣчи о машинѣ, о цифрахъ, о жертвахъ. Предъ нами не гигантъ, съ недосягаемой высоты бросающій молніи въ далекій ничтожный міръ. Предъ нами человѣкъ, жаждущій страдать одними страданіями съ тѣмъ, кого онъ ведете за собой. Въ этомъ чувствѣ источникъ гуманности, искренности, смиреннаго сознанія въ своихъ ошибкахъ. По наблюденіямъ Тургенева, русскіе люди, при всѣхъ своихъ недостаткахъ, ничего такъ не уважаютъ, какъ правду, ничему такъ не сочувствуютъ, какъ именно ей. И вотъ это-то народное чувство заставляетъ тургеневскаго идеалиста передъ смертью написать любимой дѣвушкѣ слѣдующія слова, совершенно невѣроятныя для западнаго реформатора: "Ложь была во мнѣ, а не въ томъ, чему ты вѣришь"... Какой благородный голосъ истиннаго идеализма! Его слѣдуетъ вспоминать всякій разъ, когда пошлость, эгоизмъ или малодушіе, изъ чувства жалкаго самосохраненія, начинаютъ бросать грязью въ то, чему они измѣнили...

Въ такихъ чертахъ рисуются у русскихъ писателей идеальныя явленія. Таковъ русскій романтизмъ. Какъ же изображается у нихъ обычная жизнь? Что соотвѣтствуете здѣсь европейскому натурализму?

Тургеневъ рядомъ съ любовью русскаго человѣка къ правдѣ и простотѣ отмѣчаете исключительную наклонность къ психологіи. Наша общественная жизнь ограниченна и однообразна, и нигдѣ нѣтъ такого простора человѣку думать о себѣ, о своемъ нравственномъ мірѣ. Пристальный, нерѣдко болѣзненный анализъ личности -- отличительная черта русскаго. Она и воплотилась въ полномъ блескѣ въ нашей литературѣ. Русскаго генія психологіи мы могли уже видѣть на характерѣ идеальнаго типа, въ отвращеніи писателя ко всему одностороннему, неестественному. И вездѣ психологія также всемогуща и всеобъемлюща.

Русскій натурализмъ совершенно противуположенъ европейскому. На Западѣ писатели съ особенною гордостью именуютъ себя физіологами и анатомами, и, дѣйствительно, почти все вниманіе посвящаютъ тѣлу, физической природѣ. У насъ такому же анализу подвергаются явленія другого порядка. Ближе всѣхъ къ натурализму стоитъ Достоевскій. Та же тщательность въ живописи мелочей, то же пристрастіе къ патологіи и даже уродству, та же склонность къ потрясающимъ моментамъ. Но предъ нами область духа -- и въ результатѣ совершенно другое творчество. Отведите на вашей картинѣ первый планъ нравственному міру, вы непремѣнно спасете человѣка, какую бы натуру вы ни изображали, какой бы недугъ ни воплощался подъ вашею кистью.

Я напомню вамъ одинъ разсказъ. Авторъ -- сравнительно умѣренный психологъ, предметъ разсказа,-- на первый взглядъ ужасный, отвратительный,-- рѣдкая физическая болѣзнь. Передъ вами женщина, представляющая "живыя мощи". "Голова совершенію высохшая, одноцвѣтная, бронзовая, носъ узкій, какъ лезвее ножа, губъ почти не видать, только зубы бѣлѣютъ и глаза, да изъ-подъ платка выбиваются пряди желтыхъ волосъ". Подумайте, что бы сдѣлалъ съ такимъ сюжетомъ Золя или кто-либо изъ его учениковъ?... У нашего автора -- всего нѣсколько строкъ "натуральному вопросу", и затѣмъ начинаете развертываться поразительно богатая и увлекательная духовная жизнь полутрупа. Сколько поэзіи и чувства умѣетъ вложить великій психологъ въ разсказъ больной, шесть лѣтъ не покидавшей постели! Какою свѣжестью и жизнью вѣетъ на насъ отъ этихъ тихихъ восторговъ предъ едва замѣтными явленіями природы: запахъ гречихи, полевые цвѣты, щебетанье ласточки! А эта непередаваемая словомъ поэзія одиночества, это безсознательное сліяніе угасающей жизни съ могучимъ потокомъ равнодушной, но неотразимо прекрасной природы!... У насъ не остается и тѣни ужаса и тяжелаго чувства. Мы даже начинаемъ вѣрить, что дѣйствительно этому человѣку хорошо, что хорошіе сны иногда источникъ настоящаго счастья. Авторъ своею психологіей совершаетъ истинное чудо. Онъ заставляетъ насъ присутствовать при пѣніи "живыхъ мощей". Представьте, какое бы чувство охватило насъ, если бы писатель разрисовалъ намъ физическую немощь и не раскрылъ сокровищъ духа. Намъ теперь понятно, какая разница между русскимъ творчествомъ и западными школами.

Съ такимъ богатствомъ выступила Россія на сцену европейской литературы. Мы присутствуемъ при самомъ началѣ столкновенія двухъ различныхъ художественныхъ міросозерцаній. Всего какихъ-нибудь десять-пятнадцать лѣтъ отдѣляютъ насъ отъ равнодушныхъ случайныхъ встрѣчъ европейскаго человѣка съ нашимъ словомъ. Мы видимъ только первые результаты культурнаго вліянія младшаго брата на его старшихъ предшественниковъ. Смыслъ этого вліянія съ каждымъ днемъ выясняется, но оно не успѣло стать на опредѣленную прочную дорогу. Оно еще крайне пестро и сбивчиво. Я хочу говорить исключительно о явленіяхъ художественной литературы и позволю себѣ не касаться цѣлаго ряда идей, переходящихъ въ настоящее время отъ насъ на Западъ. Я не буду останавливаться на многочисленныхъ теченіяхъ нравственной и общественной мысли, какія возникаютъ въ настоящее время на Западѣ подъ вліяніемъ публицистическихъ сочиненій нашего знаменитаго романиста. Эти именно теченія, можетъ быть, неоднократно возбудили бы въ насъ сомнѣніе насчетъ культурнаго смысла нѣкоторыхъ русскихъ вліяній. На почвѣ литературы никакихъ сомнѣній намъ не встрѣтится. Здѣсь дѣйствительно предъ нами новая сила въ развитіи человѣчества.

Возьмемъ крупнѣйшія явленія.

Русскій натурализмъ -- я бы сказалъ, вѣрнѣе, психологизмъ -- создалъ во Франціи "аналитическій" романъ. Представитель его, всѣмъ извѣстный у насъ Поль Бурже, буквально повторяетъ пріемы русскихъ авторовъ, можетъ быть, даже, какъ всякій новый изслѣдователь, злоупотребляетъ ими. Его произведенія -- психологическіе трактаты, тщательные разборы мельчайшихъ явленій нравственнаго міра. Не только самъ авторъ превосходный анатомъ души, его герои -- потомки Гамлета. Я употребляю иностранное имя въ интересахъ простоты и цѣльности. Не менѣе будетъ справедливо, если для характеровъ Бурже мы станемъ искать именъ и образцовъ въ русской литературѣ. Приведу нѣсколько самыхъ яркихъ примѣровъ.

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ во Франціи были поражены небывалымъ замысломъ романа Ученикъ (Disciple). Герой романа -- Грелу -- казался совершенно чуждымъ французской культурѣ, былъ оторванъ авторомъ отъ какой-то другой почвы. Нація, менѣе всего когда-либо страдавшая рефлексіей, вдругъ увидѣла человѣка, подчинившаго всю свою дѣятельность и волю неустанному мучительному анализу. Грелу долго жилъ книжною жизнью, начитался психологическихъ и философскихъ трактатовъ и задумалъ провѣрить ихъ выводы на практикѣ. Общечеловѣческое представленіе о нравственномъ и безнравственномъ исчезаетъ совершенно. Грелу въ полномъ смыслѣ живетъ и думаете по-писанному: влюбляется, влюбляете въ себя, соблазняете, идете на казнь. Въ любви онъ думаете "разрѣшить задачу умственной механики". Онъ преднамѣренно отказывается отъ прямыхъ дѣйствій. Онъ хочетъ достигнуть цѣли по всѣмъ правиламъ книжной теоріи. Онъ хочетъ "разсѣчь живую душу", какъ анатомы разсѣкаютъ живыхъ звѣрей. И мы присутствуемъ при этомъ психологическомъ опытѣ, необыкновенно тщательномъ, напоминающемъ настоящее научное изслѣдованіе.

Вы теперь знаете, кто вдохновилъ Бурже. Герою Преступленія и наказанія во французскомъ романѣ дана только другая цѣль -- не убійство, а обольщеніе, прибавлена извѣстная доза эгоизма,-- порокъ, невѣдомый Раскольникову. Въ этомъ вся разница.

Обратимся къ героинямъ. У Бурже всѣ романическія интриги проникнуты новымъ духомъ. Въ нихъ нѣтъ ничего общаго съ эстетикой и нравственностью натуральной школы, и намъ понятно -- почему. Натуралисты изслѣдуютъ темпераментъ, чувственность, физическую почву любви,-- у Бурже любовь развивается въ области сердца и идей.

Романъ во всемъ безусловно зависите отъ характера героини, а женщины у Бурже носятъ на себѣ яркую печать русскаго генія. Вспомните сюжетъ и героиню романа Обѣтованная земля. Дѣвушка, одаренная всѣми чарами женственности и, въ то же время, сильною натурой, любитъ человѣка, успѣвшаго прожить цѣлую полосу жизни до встрѣчи съ ней. Прошлое оставило у него много горькихъ воспоминаній и упрековъ совѣсти, но онъ будетъ честнымъ, любящимъ мужемъ. Нужно только, чтобы прошлое какъ-нибудь не воскресло и не помѣшало будущему счастью. Судьба судитъ по-своему. Прожитая жизнь внезапно загораживаетъ дорогу: когда-то любимая женщина и дочь появляются, какъ боги въ драмѣ, и разбиваютъ всѣ надежды... Тогда юная героиня рѣшаетъ, что ей нѣтъ счастья, что она осуждена на одиночество, на подвигъ самоотреченія. Она готова отказаться отъ свѣта и заживо похоронить свою молодость.

Я въ самыхъ краткихъ словахъ разсказалъ французскій романъ, но кто изъ васъ не узналъ въ разсказѣ чего-то родного, не почуялъ отголоска давно знакомыхъ, невыразимо дорогихъ рѣчей? И не только французскій сюжетъ кажется вамъ не болѣе, какъ воспоминаніемъ,-- героиня романа точная копія Лизы Калитиной. Дѣтство, молодость, непреодолимое стремленіе уходить въ таинственный міръ грезъ, врожденная жажда чего-то мистическаго, какихъ-то подвиговъ во имя религіи, сердце, переполненное мечтательнымъ, неисчерпаемымъ благоволеніемъ, знакомое съ неожиданными восторгами и экстазами,-- сердце, часто съ поразительною ясностью и трепетомъ сознающее свое таинственное родство съ другимъ міромъ,-- вѣдь, это все та же Лиза, это ея религіозность и восторженная мечтательность. Ничего подобнаго мы не видѣли до сихъ поръ въ современной французской литературѣ.

Бурже не остается одинокимъ. Въ самое короткое время выросла полулярность молодого писателя. Онъ воспитался въ натуральной школѣ, но духъ времени превратилъ ученика въ жестокаго врага. Ученикъ во всемъ измѣняетъ своимъ учителямъ. У него другіе герои, другія цѣли, онъ часто колеблетъ вѣковыя литературныя преданія своей родины.

Недавно вы прочли романъ Маргарита На закатѣ. Случалось ли вамъ во всей французской литературѣ встрѣтить подобный сюжетъ? Сорокапятилѣтній герой влюбленъ въ пятнадцатилѣтнюю дѣвушку. Достаточно этихъ цифръ, чтобы вамъ припомнился цѣлый рядъ комедій, водевилей, повѣстей, единодушно подвергающихъ жесточайшему осмѣянію запоздалую любовь. Почему же это было смѣшно, жалко, подчасъ возбуждало даже чувство презрѣнія и негодованія? Потому что авторы непремѣнно разсказывали намъ исторію чувственныхъ волненій. Новый авторъ совершенно иначе взялся за предметъ,-- и вы знаете какъ,-- стоитъ только вспомнить Бѣдныхъ людей Достоевскаго. Вамъ припоминается Макаръ Дѣвушкинъ, старый, захудалый чиновникъ, и Варинька -- едва ли не втрое моложе его. Вы читали ихъ переписку. Вы съ первыхъ же писемъ поняли, какое чувство скрывается за этими безконечными: "радость моя, маточка, голубчикъ мой, ангельчикъ"... Но пришла ли вамъ мысль возмутиться этимъ чувствомъ? И всѣ эти наивно-нѣжныя слова развѣ оставили въ васъ впечатлѣніе чего-то приторнаго, жалкаго? Способны ли вы были осмѣять драматическій моментъ, когда старикъ, узнавши о намѣреніи Вариньки выйти замужъ, чувствуете полную растерянность, пишетъ ей безсвязныя фразы, хватается за малѣйшій призракъ надежды удержать дѣвушку? Нѣтъ, валъ было не до смѣха. На васъ такъ же, какъ и на первыхъ читателей романа -- великаго русскаго критика и знаменитаго поэта -- письма Дѣвушкина произвели впечатлѣніе глубокой драмы -- бѣднаго, но возвышенно-благороднаго человѣческаго сердца. Совершенно такую же исторію разсказалъ и Маргеритъ. Полковникъ Франкёръ -- двойникъ Дѣвушкина. Онъ также сердеченъ, юношески-наивенъ, также безотчетно живетъ своимъ чувствомъ. Онъ тщательно запоминаетъ каждое ласковое слово Нислины и въ лучшія минуты готовъ вѣрить въ свое счастье, вѣрить боязливо, съ какимъ-то непреодолимымъ чувствомъ стыда. Вдругъ Нислина -- та же Варинька въ русскомъ романѣ -- ничего не подозрѣвающая, уѣзжаетъ. Только тогда Франкёръ понимаете, чего онъ лишается. Онъ тайкомъ смотрите въ окно на сцену отъѣзда: что онъ переживаетъ въ это время, мы знаемъ изъ писемъ Дѣвушкина.

Мы видимъ, какъ измѣняются отношенія французскихъ авторовъ къ дѣйствительности, въ какомъ до сихъ поръ необычномъ свѣтѣ является имъ человѣкъ и человѣческая природа. Дали мѣсто нравственному міру -- и переворотъ совершился. Исчезли крайнія представленія о человѣческомъ ничтожествѣ, смягчилось чувство злобы и презрѣнія,-- чувство, заставлявшее видѣть всюду звѣря и закрывать глаза на проблески человѣчности. Мѣняется взглядъ на страсти и увлеченія. Любовь -- эта страшная темная сила въ рукахъ натуралистовъ -- облагораживается, очеловѣчивается. Французскіе романисты начинаютъ рисовать картины семейнаго счастья, брать героями людей, способныхъ испытывать горячій приливъ мужества рядомъ съ своими дѣтьми... Вспомните, какъ цинически-безпощадно всѣ эти мотивы поднимались на смѣхъ модною до сихъ поръ литературой!...

Мы видимъ, какъ одновременно совершается переломъ въ двухъ направленіяхъ,-- преобразуются исконныя художественныя міросозерцанія Запада -- романтическое и натуральное.

Съ одной стороны, вскрываются заброшенные и забытые источники свѣта и добра, съ другой -- героизмъ принимаетъ дѣйствительно человѣческія очертанія. Звѣрь и полубогъ уступаютъ мѣсто человѣку и постепенно улегаются болѣзненныя вспышки мизантропіи и пессимизма. На Западѣ прекрасно знаютъ учителей и вождей новаго направленія. Ихъ имена окружаютъ почетомъ и славой. Это -- великое завоеваніе нашей литературы. Но этого мало. За именами русскихъ писателей стоите другое имя -- имя русскаго народа. Оно не впервые произносится на Западѣ, но впервые теперь возбуждаете добрыя чувства. Долго оно звучало будто въ громѣ и огнѣ, воплощалось въ страшный призракъ варвара и козака... Въ началѣ вѣка нашъ историкъ, упоенный славой отечества, восклицалъ: "Европа годъ отъ году насъ болѣе уважаетъ". Мы видѣли, какъ насъ уважали: у людей, защищавшихъ человѣческія права негровъ-рабовъ, не хватало духа признать насъ европейскою націей. Потомъ наступили годы дѣйствительно мощнаго вліянія Россіи на судьбы Запада. Русское оружіе предписывало законы, карало и спасало, кого хотѣло. И это было временемъ сильнѣйшаго ожесточенія европейскихъ народовъ противъ русскихъ. Никакія безкорыстнѣйшія жертвы не могли побѣдить этого чувства. Наконецъ, Россія совершила подвигъ во имя гуманности и свободы,-- ей не повѣрили и здѣсь, на каждомъ шагу подозрѣвали вѣроломство, эгоистическіе замыслы. Восторженное заявленіе русскаго историка такъ и осталось бы простымъ самообольщеніемъ, если бы слово и мысль не совершили побѣдъ, изъ-за которыхъ безплодно тратилась великая сила. Русская литература въ нѣсколько лѣтъ достигла неслыханныхъ результатовъ, о какихъ не грезилось всѣмъ патріотическимъ поклонникамъ русскаго могущества и самобытности.

На Западѣ не только признали въ русскомъ европейца, но обратились къ нашему творчеству, къ нашему народному духу съ жадными запросами новыхъ идеаловъ, новыхъ путей. Русскіе писатели открыли Западу въ русскомъ народѣ культурную силу. И это только обмѣнъ услугъ. Все гуманное, все идейное, все правдивое въ нашей литературѣ воспиталось на любви къ народу. Это онъ живетъ въ сердцахъ тургеневскихъ идеалистовъ. Это онъ своимъ глубоко-человѣчнымъ міросозерцаніемъ, гдѣ даже преступникъ носитъ имя только несчастнаго, создалъ поэзію объ "униженныхъ и оскорбленныхъ", это онъ своею врожденною простотой и жизненною правдой спасъ нашихъ писателей отъ оптимизма романтиковъ и ожесточенія натуралистовъ. За это его имя выступило на сцену міровой цивилизаціи рядомъ съ мыслью и словомъ его лучшихъ дѣтей. Этой мысли и этому слову, въ томъ же союзѣ, предстоитъ другой путь, болѣе трудный и еще болѣе желанный. Наша мысль, наше слово выростаютъ въ европейскую культурную силу... Но ихъ назначеніе будетъ выполнено только тогда, когда они въ своемъ отечествѣ станутъ общепризнанною силой въ дѣятельности общества, въ гражданскомъ развитіи народа.

Ив. Ивановъ.

"Русская Мысль", кн.XI, 1893