По поводу статьи The childhood and School Days of Byron въ The Nineteenth Century, January 1898.
I.
Среди многочисленныхъ признаній, какія поэты оставили вамъ о своихъ творческихъ вдохновеніяхъ, едва ли не самое любопытное принадлежитъ Пушкину -- автору Бориса Годунова. Перебирая разныхъ дѣйствующихъ лицъ драмы, поэтъ особенно подробно остановился на Маринѣ Мнишекъ и закончилъ ея характеристику такими словами:
"Она меня волнуетъ, какъ страсть".
И Пушкинъ не прочь былъ еще разъ вернуться къ удивительному историческому образу.
Подобныя настроенія приходится переживать не поэтамъ и не художникамъ при обыкновенномъ -- не творческомъ -- представленіи о нѣкоторыхъ фигурахъ прошлаго. Они также часто послѣ многихъ поколѣній продолжаютъ оставаться яркими и поразительножизненными: время не имѣетъ власти надъ обаяніемъ ихъ личностей и самая перспектива не поглощаетъ притягательной силы, присущей ихъ исключительной природѣ. И если не на всѣхъ вѣетъ отъ нихъ страстью,-- вина не ихъ безсилія и безцвѣтности, а душевной косности и нравственнаго тщедушія наблюдателей.
Одно изъ первыхъ мѣстъ среди этихъ "волнующихъ" образовъ занимаетъ Байронъ.
Имя звучитъ очень давними звуками и -- что сравнительно рѣдка въ литературной исторіи -- очень опредѣленными и общедоступными. Казалось бы, оно должно уже стать достояніемъ классической словесности, пережившей всѣ юбилеи и невозбранно допускаемой для просвѣщенія юношества. Такихъ знаменитостей довольно много: всѣ онѣ красуются въ вѣковыхъ лавровыхъ вѣнкахъ, сильно пожелтѣвшихъ и запылившихся, но неизмѣнно чтимыхъ равнодушноблагосклоннымъ потомствомъ.
Совершенно не то съ Байрономъ.
Онъ поэтъ, несомнѣнно, классическій и даже классный. Нѣтъ ни одного учителя, кто бы не счелъ необходимымъ говорить въ школѣ о "байроническихъ вліяніяхъ" на Пушкина и Лермонтова, и нѣтъ самаго плохого учебника, гдѣ бы не упоминался Чайльдъ Гарольдъ. Но даже, если бы учителя и учебники вздумали устранить съ своего горизонта Байрона и байронизмъ, можно смѣло поручиться, что всякое молодое поколѣніе непремѣнно самостоятельно открыло бы заповѣдный міръ и многіе встрѣтили бы въ этомъ мірѣ живѣйшіе отклики на тоску собственной юной души и на смутные порывы еще неиспытанной мысли.
Да, байронизмъ -- это не только фактъ культурной исторіи, извѣстный историческій моментъ: это глава общечеловѣческой біографіи. Онъ до сихъ поръ продолжаетъ неуклонно занимать свое мѣсто въ первой молодости всякой болѣе или менѣе одаренной личности. Форма преобразуется въ зависимости отъ исторической обстановки, но психологическая сущность остается та же. Гарольдовъ плащъ мѣняется въ своемъ покроѣ, но подъ всѣми капризами моды легко узнать первичный складъ, разъ навсегда опредѣленный личностью и поэзіей англійскаго поэта.
Отсюда исключительная популярность Байрона, популярность, вовсе не похожая на славу другихъ величайшихъ поэтовъ, даже превосходящихъ его талантомъ. Шекспиръ, Данте, Гюго, Шиллеръ, конечно, знамениты и даже любимы, но ихъ имена несравненно внушительнѣе говорятъ уму и культурному развитію слушателей, чѣмъ ихъ сердцу, всей ихъ природѣ. Эти имена заставляютъ почтительно преклоняться, но не захватываютъ и не влекутъ. Мы знаемъ, въ нихъ заключена слава и достоинство нашей человѣческой породы, но каждый изъ насъ отдѣльно не чувствуетъ своей души въ геніальности этихъ великихъ людей, не ощущаетъ личнаго сродства съ ихъ нравственнымъ міромъ. Мы говоримъ не о томъ сродствѣ, какое всегда существуетъ между обыкновенными и избранными смертными, не о сродствѣ идей и чувствъ: иначе не существовало бы ни величія, ни славы. Мы говоримъ о томъ сродствѣ, какое восторженно прославлялъ нѣмецкій поэтъ, о стихійной безсознательной основѣ для сильныхъ чувствъ любви и преданности.
И Байронъ въ этомъ смыслѣ единственный поэтъ.
Пушкинъ и Лермонтовъ находили въ своей жизни множество чертъ, сходныхъ или даже тождественныхъ съ подробностями байроновской біографіи. Эти открытія не были плодомъ преднамѣренныхъ усилій честолюбиваго воображенія. Часто совпаденія имѣли мѣсто раньше, чѣмъ молодой поэтъ узнавалъ исторію своего мнимаго подлинника, и позднѣйшія "подражанія" являлись не столько маскарадной игрой, сколько результатомъ естественнаго нравственнаго развитія новаго Чайльдъ-Гарольда.
Это -- въ высшей степени существенная черта байроническихъ вліяній. Они только въ рѣдкихъ случаяхъ бывали чисто внѣшнимъ явленіемъ, уборомъ, взятымъ на прокатъ и съ извѣстнымъ умысломъ. Чаще всего байронизмъ выражалъ совершенно независимый, безусловно личный моментъ духовной жизни даже московскихъ байронистовъ. Если моментъ заключалъ въ себѣ театральныя позы и заученныя фразы,-- все это вызывалось гораздо болѣе сценой дѣйствія, средой артиста, чѣмъ сущностью его настроеній. Не мало игры было и въ жизни самого Байрона, но придуманное и неестественное неразрушало органической основы вполнѣ искреннихъ нравственныхъ переживаній.
Въ чемъ же тайна этого явленія?
Байронъ -- поэтъ первой четверти вашего столѣтія и все-таки до сихъ поръ это -- имя полемическое. Оно волнуетъ вашихъ современниковъ не только чувствами естественнаго влеченія, во и самой безпримѣсной и открытой ненависти и злобы. И ненависть вовсе не исключительная принадлежность умовъ ограниченныхъ и неподвижныхъ. Напротивъ. Именно отечество Байрона, кажется, достаточно понимающее и лучше другихъ осуществляющее принципы общей и личной свободы, съ трудомъ примиряется съ байронизмомъ. Оно даже и изучаетъ своего поэта неохотно и медленно.
Въ Германіи, во Франціи, въ Америкѣ безпрестанно появляются новые труды о Байронѣ, какъ личности и поэтѣ. Особенно Германія съ его именемъ соединяетъ великія національныя воспоминанія. Поэзія Байрона совпала съ борьбой нѣмцевъ за независимость противъ Наполеона. Эта поэзія звучала безпримѣрно страстнымъ призывомъ къ энергіи, къ человѣческому достоинству, къ свѣту и волѣ. Каждый рыцарь молодой Германіи могъ найти свой девизъ въ поэмахъ англійскаго лорда и отъ всей души присоединиться къ горькому сѣтованью поэта надъ участью Италіи и Греціи. Для страны, просыпающейся къ новой политической жизни, авторъ Чайльдъ-Гарольда являлся Тиртеемъ, тѣмъ болѣе желаннымъ, что отечественный первенствовавшій поэтъ обнаруживалъ полное безучастіе къ судьбѣ нѣмецкаго отечества.
Естественно, нѣмцы въ Байронѣ нашли для себя такую же родную душу, какъ и въ Шекспирѣ, хотя и по разнымъ побужденіямъ. Шекспиръ -- идеальный представитель германскаго глубокомыслія, неподражаемаго анализа тайнъ человѣческой души и смысла вещей; Байронъ -- поэтъ-вдохновитель, столь необходимый народу мыслителей въ эпоху политическаго самосознанія.
Во Франціи поэтъ стяжалъ славу совершенно противоположными качествами своей музы. Каждая страна брала у него, что требовалось ей по ея настроеніямъ, и своими сочувствіями подчеркивала ту или другую сторону байронизма.
Вдохновитель нравственной силы и гражданскаго достоинства въ Германіи, среди французскихъ поклонниковъ Байронъ превратился въ исключительнаго пѣвца донжуанизма и физіологическаго разочарованія. Ничего подобнаго, конечно, нельзя было выдумать, и все это, несомнѣнно, имѣется въ поэзіи Байрона,-- но только отнюдь не покрываетъ собой всей личности и всего таланта поэта. Это Байронъ -- вульгаризированный, поэтъ толпы и улицы, Байронъ съ выправленной душой и опошленной натурой.
Его даровитѣйшій послѣдователь во Франціи -- Альфредъ Мюссе. Онъ съ замѣчательнымъ искусствомъ,-- первый изъ европейскихъ поэтовъ, донжуанизмъ отождествилъ съ демонизмомъ. Поводъ, мы увидимъ, былъ данъ самимъ Байрономъ и это -- замѣчательная черта вообще байронизма. Но у англійскаго поэта оргія физіологическихъ инстинктовъ не только не поглощаетъ высшей духовной жизни его болѣе современныхъ героевъ, но даже отступаетъ передъ ней и, напримѣръ, въ Чайльдъ-Гарольдѣ постепенно замолкаетъ предъ тѣми настроеніями, въ какихъ молодая Германія могла черпать истинное утѣшеніе въ своей борьбѣ.
И Мюссе совершенно основательно говоритъ, что всѣ прежніе пѣвцы Донъ-Жуана, и въ числѣ ихъ Байронъ, недостаточно любили своего героя: ихъ громкія пѣсни не были согрѣты настоящей страстью къ любимцу французскаго поэта. Онъ исправитъ пробѣлъ, потому что прославленіе Донъ-Жуана будетъ реабилитаціей личной жизни и печальной участи самого автора.
Сплошной, беззавѣтный угаръ, погубившій силы Мюссе и опустошившій его сердце, погубилъ въ то же время и всякую любовь къ женщинѣ. Чадъ прошелъ, настало отрезвленіе и поэтъ съ ужасомъ увидѣлъ позади себя -- "безплодные годы", впереди -- "мракъ и отчаяніе". Его мыслью овладѣли странные и болѣзненные образы. Его герои или безумные, или на пути къ безумію. И источникъ недуга одинъ и тотъ же -- чувственность, или неудовлетворенная, или пресыщенная, успѣвшая потопить нравственныя силы своей жертвы. Въ поэзіи Мюссе рядомъ минуты страшнаго самозабвенія и дикихъ преступленій...
И все это ложится тѣнью на музу Байрона.
Мюссе часто жаловался на муки, испытанныя имъ подъ вліяніемъ мощнаго вдохновенія англійскаго поэта. Но тотъ же Байронъ далъ ему и средство покончить съ муками и утѣшиться обаятельной автобіографической картиной невозвратной молодости.
Со всею страстью отчаянія Мюссе набросился на байроновскаго Донъ-Жуана, и герой "вѣка и женщинъ" немедленно превратился въ идеальнаго человѣка. Прочтите вторую пѣстнь Намуны, вы едва повѣрите, что эти гимны льются въ эпоху девятнадцатаго вѣка, льются съ устъ, давно привыкшихъ шептать "пресыщеніе и смерть"...
Донъ-Жуанъ, оказывается, съ юныхъ лѣтъ исполненъ всѣхъ доблестей и въ особенности жажды идеала:
Онъ цѣлый свѣтъ стремится
Прижать къ своей груди...
Какъ синій ясный сводъ безоблачныхъ небесъ,
Душа его ясна, прозрачна и открыта;
Всѣ чувства лучшія хранитъ онъ въ сердцѣ свято,--
Самъ ангелъ чистоты въ немъ чувствовалъ бы брата.
Это дѣйствительно лучшій сынъ человѣческаго рода,-- но послушайте дальше:
...Человѣкъ, воспитанный въ шелкахъ,
Изнѣженный, судьбой такъ щедро одаренный,
Найдетъ себѣ друзей въ трактирахъ и шинкахъ...
... покинетъ будуаръ
Прелестной женщины, чтобы съ наглостью отважной
Отправиться дѣлить постыдной страсти жаръ
Въ дрянную конуру къ развратницѣ продажной...
Здѣсь и слѣда нѣтъ идеальнаго образа. Отчего же произошло паденіе? Отчего же Донъ-Жуанъ "несся ураганомъ" въ поискахъ за любовью женщинъ, "безжалостно губилъ ихъ",
-- "Бралъ ихъ жизнь, а ихъ дарилъ одними днями"
Это потому, отвѣчаетъ поэтъ, что Донъ-Жуанъ мучительно искалъ "завѣтнаго святого идеала" и въ каждой женщинѣ "воплощалъ свою мечту".
Какого идеала искалъ Донъ-Жуанъ,-- мы не знаемъ, не объясняетъ и самъ поэтъ. Ему только извѣстно, что уже триста лѣтъ "пытливые умы" стремятся отгадать, чего хотѣлъ Донъ-Жуанъ, и не могутъ. Поэтъ самъ имѣетъ смутное представленіе о существѣ, какого искалъ его герой; даже, по мнѣнію поэта, "это существо никогда и не существовало!"... И все-таки герой, перелетающій изъ будуаровъ въ притоны,-- мученикъ высокихъ стремленій!
Байронъ не ставилъ вопроса такъ рѣзко, не обожестилялъ своего несомнѣнно любимаго героя,-- но толчокъ къ обожествленію данъ весьма сильный. Именно съ байроновской поэмы начинается вообще литературная Идеализація Донъ-Жуана, круто мѣняется судьба "севильскаго обольстителя".
У старыхъ поэтовъ, я у даровитѣйшаго изъ нихъ,-- Мольера, Донъ-Жуанъ -- явленіе буквально отрицательное. Въ немъ воплощается типъ вырожденія того или другого общества и сами поэты наносятъ жесточайшіе удары своему герою,-- Мольеръ, напримѣръ, съ такою страстью, будто Донъ-Жуанъ -- его личный врагъ.
Байронъ совершенно порвалъ съ этими преданіями и первый написалъ поэму въ честь Донъ-Жуана. Это цѣлый переворотъ и онъ, конечно, долженъ имѣть свои корни въ самой природѣ поэта.
Реформа имѣла блестящій успѣхъ,-- и именно донжуанизму Байронъ обязанъ своей наиболѣе широкой и громкой славой. Предметъ слишкомъ простой и увлекательный, чтобы не затронуть самаго зауряднаго любителя пріятныхъ ощущеній. И Донъ-Жуанъ въ воображеніи тѣхъ же французскихъ поэтовъ быстро выросъ до величественой фигуры Прометея. Именно такъ и названъ "отважный блондинъ" у одного изъ новѣйшихъ соревнователей Мюссе.
Предъ нами, слѣдовательно, два теченія, оба одинаковыя, байроническаго происхожденія. Мы знаемъ Байрона, провозгласившаго человѣка вѣнцомъ созданья, всю жизнь мужественно оборонявшаго личность отъ толпы, свободу отъ авторитета, иниціативу отъ преданій, естественное человѣческое достоинство отъ историческаго коснаго рабства.
Это -- герой греческаго освобожденія и идейный спутникъ германскаго рабства. Но есть другой.
Это -- поэтъ молодости, любви и красоты -- "трехъ лучей, сконцентрированныхъ въ одинъ фокусъ и зажженныхъ искрой небеснаго огня".
Прекрасныя звуки, но симфонія, выростающая изъ нихъ, уносится далеко отъ красоты и даже человѣческаго смысла. Молодость и страсть -- единственные цвѣты, какими поэтъ въ состояніи украсить своего героя, и естественно,-- украшенія, поэтичныя и чарующія въ лѣто жизни, становятся тошными и жалкими,-- распространенныя на всѣ сезоны и на всего человѣка безраздѣльно.
Въ этой двойственности великій интересъ Байрона и байронизма. Насколько намъ извѣстно -- она еще не нашла тщательнаго психологическаго истолкованія и, что еще важнѣе, совершенно не оцѣнена ея культурная сущность. А между тѣмъ только такимъ путемъ можно точно опредѣлить историческій смыслъ байронизма -- въ его источникѣ и въ его вліяніяхъ.
II.
Рѣшеніе задачи зависитъ исключительно отъ точности и полноты психологіи Байрона. Принято думать, будто эта личность весьма несложна, рѣзко составлена изъ очень ограниченнаго количества нравственныхъ стихій. На бѣдность психологіи въ произведеніяхъ Байрона настойчиво указывалъ еще Пушкинъ. Онъ отрицалъ у Байрона вообще познаніе человѣческихъ характеровъ, кромѣ своего собственнаго, и все драматическое искусство Байрона заключалось въ надѣленіи своихъ героевъ каждаго порознь отдѣльными чертами своей личности.
Слѣдовательно, въ этой личности былъ богатый запасъ разныхъ добродѣтелей и пороковъ? Это ясно, но важенъ другой фактъ,-- не положительныя и отрицательныя качества Байрона, а самый строй его личности.
Въ немъ жило будто два человѣка, различные не по свѣту и тѣнямъ, а по самой своей духовной сущности.
Одинъ -- англійскій лордъ со всѣми исконными инстинктами и предразсудками, островитянинъ чистой крови,-- другой -- общественный déclassé, отверженецъ не только аристократическаго, но и всякаго такъ называемаго приличнаго общества своего отечества и вдобавокъ геніальный поэтъ. Собственно поэтическій талантъ здѣсь предметъ второстепенный, онъ только средство для выраженія чувствъ и идей, внушаемыхъ Байрону его оригинальнымъ личнымъ положеніемъ.
Любимѣйшіе герои сказокъ -- принцъ-нищій, принцесса-служанка, потому что въ такомъ соединеніи контрастовъ представляется богатый интересъ психологическій и жизненный -- даже для самаго простого воображенія. Предъ нами подлинная исторія -- аристократа déclassé, лорда-богемы, послѣдственнаго законодателя Англіи въ положеніи естественнаго человѣка.
Несомнѣнно, уже это фактическое противорѣчіе могло возникнуть только изъ исключительныхъ внутреннихъ причинъ. Байронъ, родичъ шотландскихъ королей, въ своей благородной крови носилъ зачатки революціонной стихіи. И основный вопросъ байроновской психологіи сводится къ выясненію органической борьбы между непримиримыми инстинктами. Легко представить,-- борьба въ такихъ случаяхъ не можетъ быть спокойной и послѣдовательной. Она неминуемо превратится въ рядъ страстныхъ взрывовъ, вызоветъ стремительные протесты неограниченнаго размаха и всякій разъ будетъ готова перейдти предѣлы не только существующихъ общественныхъ воззрѣній, выработанныхъ исторіей нравственности и законности, а даже границы разсудка и естественной морали.
Жизнь Байрона обильна доказательствами, но въ ней до сихъ поръ не мало темноты и пробѣловъ. Достаточно вспомнить вопросъ, поднятый Бичеръ Стоу. Американская писательница въ свое время встрѣтила жесточайшія осужденія у почитателей таланта Байрона, но вопросъ все-таки остался нерѣшеннымъ, отношенія Байрона -- къ его сводной сестрѣ не могутъ быть изображены съ подлинной исторической точностью, и врядъ ли на сторонѣ почитателей безусловная истина. Съ общей точки зрѣнія мы можемъ быть увѣрены, что Байронъ менѣе всего могъ раздѣлить добродѣтельныя соображенія своихъ защитниковъ.
Важнѣйшая эпоха въ жизни каждаго человѣка -- дѣтство и первая молодость -- въ біографіи Байрона представляется довольно ясно, но и здѣсь всякое новое свидѣтельство неоцѣненно. Именно дѣтство поэта любопытнѣйшая глава въ психологіи байронизма. Статья американскаго журнала, сообщая много старыхъ свѣдѣній, даетъ нѣсколько новыхъ документовъ очень краснорѣчиваго смысла.
Личности матери и отца Байрона достаточно извѣстны. Авторъ статьи удачно соединяетъ тѣ черты г-жи Байронъ, какія перешіи въ природу сына. Черты -- мелкія, но въ общемъ чрезвычайно яркія, особенно на фонѣ великихъ духовныхъ талантовъ будущаго лорда.
Мать поэта отличалась чрезвычайной вздорностью нрава, ей ничего не стоило впасть въ бѣшенство и обрушить свой гнѣвъ на перваго встрѣчнаго. Высшая ея гордость -- происхожденіе, а потомъ физическая красота. Въ преклонномъ возрастѣ она еще находитъ возможнымъ тщеславиться своими руками, шеей, ушами, послѣ то то какъ всѣ другія прелести исчезли. Она приводитъ въ отчаяніе художника, рисующаго ея портретъ: несчастный послѣ сорока сеансовъ никакъ не можетъ нарисовать локоть лэди въ требуемомъ освѣщенія!
Г-жа Байронъ, помимо всѣхъ этихъ аристократическихъ и дамскихъ качествъ, страдала еще крайнимъ суевѣріемъ, вѣрила въ духовъ, въ пророчества и вѣчно подвергалась припадкамъ меланхоліи.
Сынъ довольно критически относился къ характеру матери, напримѣръ, гордость ея предками сравнивалъ съ гордостью Люцифера. Но критика не мѣшала Байрону быть истиннымъ сыномъ своей матери, не менѣе ея кокетничать своей красотой, не забывать о шотландскихъ короляхъ, не совсѣмъ быть свободнымъ отъ привидѣній и прорицаній.
Жизнь менѣе всего разсчитывала смягчить нравъ г-жи Байронъ и умирить ея душу. Напротивъ. Судьба будто нарочно старалась ожесточить свою жертву величайшимъ ударомъ, какой только мыслимъ для аристократической гордости и женскаго тщеславія -- бѣдностью. Отецъ Байрона, также носившій въ своей крови дикія страсти, быстро расточилъ имѣніе жены и оставилъ ее я сына почти въ нищетѣ.
Лишенія лэди Байронъ переживала мужественно, они не могли не отражаться на ея отношеніяхъ къ людямъ и прежде всего къ сыну. Маленькому Джоржу пришлось участвовать не въ одномъ семейномъ трагическомъ представленіи. Въ сущности у него и не было дѣтства въ общепринятомъ смыслѣ. Онъ не трепеталъ подъ наплывомъ сладостныхъ мечтаній, какъ это бывало со многими поэтами, не грезилъ героическими подвигами во славу угнетеннаго и несчастнаго человѣчества, вообще надъ нимъ не рѣяли свѣтлые идеальные образы и его не манили романтическія туманныя перспективы... Ему впору было защищать себя отъ домашнихъ бурь и часто -- личныхъ невзгодъ. Нѣтъ здѣсь рѣчи и о пробужденіи религіознаго чувства, столь свойственнаго "золотому дѣтству", нѣтъ вообще намека на какія-либо сердечныя, нѣжныя впечатлѣнія. Природа и жизнь воспитывали страстность, а не гуманность, порывъ, а не любовь. Кругомъ царилъ мракъ нужды и длящагося нервоза, и ни одинъ лучъ ровнаго умиротворяющаго свѣта не освѣщалъ этой тьмы. Только мимолетныя вспышки бурнаго огня свидѣтельствовали, какая мощь протеста таится въ еще дѣтскомъ организмѣ, какая неукротимая страсть къ свободѣ и личному достоинству живетъ въ сердцѣ маленькаго потомка шотландскихъ королей.
Эта страсть не исключаетъ извѣстнаго благоволѣнія къ людямъ менѣе блестящей фортуны. Высокородный аристократъ, загипнотизированный своимъ гербомъ, въ политикѣ можетъ исповѣдывать демократическіе принципы, можетъ даже съ жаромъ увлекаться вопросомъ объ участи "меньшаго брата",-- но это будетъ особый видъ благотворительности сверху внизъ, выполненіе долга патриція по отношенію къ пролетарію. Такой демократизмъ не исключаетъ глубокаго пренебреженія къ человѣческому достоинству благодѣтельствуемаго, и патрицій, благоволящій плебеямъ, можетъ, подобно эстетически-утонченному поэту, испытывать чувство мучительной брезгливости при всякомъ прикосновеніи къ рукѣ человѣка изъ толпы.
Мать Байрона являла изъ себя образецъ именно такого народолюбія.
Она открыто исповѣдовала демократическіе принципы, но презирала даже породу своего мужа, украшеннаго все-таки довольно блестящей генеалогіей и старыми геральдическими символами. Не чужда была г-жа Байронъ и литературнымъ интересамъ, пристально слѣдила за поэтическими успѣхами сына, собирала всѣ критическіе отзывы объ его произведеніяхъ, сама подвергала ихъ критикѣ...
Но все это отнюдь не свидѣтельствовало объ уваженіи собственно къ литературѣ и еще менѣе къ смыслу поэзіи Байрона, а просто -- о пристрастіи къ популярности, къ славѣ быстро преуспѣвающаго молодого лорда. Даже аристократы, совершенно чуждые демократической политики, высоко цѣнятъ впечатлѣнія улицы, касающіяся ихъ особы; нисколько не снисходя къ каждому виновнику шума отдѣльно, самый шумъ считаютъ высшимъ для себя счастьемъ.
Такихъ именно настроеній держалась мать Байрона.
Всѣ эти черты мы должны твердо запомнить, если желаемъ составить точное представленіе о культурной атмосферѣ, воспитавшей будущаго благороднаго революціонера. Байронизмъ -- явленіе органическое, стихійное,-- отнюдь не идейное, не созданное теоретическими принципами и случайными увлеченіями. Рѣшающую роль во всемъ складѣ байроновской поэзіи играла кровь и природа, а не умъ и не духовное развитіе въ опредѣленномъ направленіи.
Мы знаемъ,-- это поэзія страстно и безпощадно протестующая. Ея первые мотивы начинаютъ звучать въ дѣтствѣ. Байронъ, еще ребенокъ, энергически защищаетъ свою личную неприкосновенность и считаетъ единственно-обязательнымъ закономъ свою волю,-- и по очень внушительному основанію.
Исторія байроновскаго дѣтства переполнена исторіями тождественнаго содержанія. Смыслъ ихъ лучше всего выразилъ самъ герой. Въ припадкахъ нервнаго возбужденія онъ часто кричалъ первому встрѣчному: "Не приближайтесь ко мнѣ,-- я одержимъ бѣсомъ"! И онъ въ бѣшенствѣ принимался грызть ногти, не находя выхода своей ярости.
Онъ отлично сознавалъ эти приступы и нисколько не старался приводить въ порядокъ усиліями разсудка и воли свою возбужденную кровь. Онъ имѣлъ право на яростный гнѣвъ: въ стремительныхъ взрывахъ выражалась его рыцарственная отвага и превосходство надъ обыкновенными смертными.
Возьмемъ нѣсколько случаевъ не по выбору, а какъ примѣры.
Однажды Байрону, еще мальчику, пришлось встрѣтиться съ нѣкіимъ молодымъ лордомъ. Дѣло происходило послѣ завтрака. Лордъ въ прекрасномъ настроеніи духа взялъ за уши своего юнаго собесѣдника. Тотъ не взвидѣлъ свѣта, схватилъ первый предметъ, попавшійся ему подъ руку, и пустилъ имъ въ голову обидчика. Присутствующіе перепугались и принялись возстановлять миръ, убѣждать лорда, что Байронъ не хотѣлъ попасть въ него. Тщетныя усилія: оскорбленный настойчиво твердилъ, что нарочно мѣтилъ въ голову лорда: "Я хотѣлъ", кричалъ Байронъ, "научить глупца, какъ щипать за уши человѣка благороднаго происхожденія". Съ трудомъ миръ былъ заключенъ и враги подали другъ другу руки, при чемъ Байронъ съ чрезвычайной серьезностью разыгрывалъ роль воюющей стороны.
Молодой герой не щадилъ и знатныхъ дамъ, защищая свое аристократическое достоинство. Однажды лэдо, хорошо знакомая съ матерью Байрона, сообщила ей шалость сына и совѣтовала наказать его. Мать послушалась совѣта, но лишь только наказаніе совершилось,-- Байронъ подошелъ къ лэди -- совѣтницѣ, ударилъ ее въ лицо и заявилъ: "Это за вмѣшательство. Изъ-за васъ меня не слѣдовало наказывать". Лэди, дѣйствительно, оставалось на будущее время осторожнѣе слѣдить за поведеніемъ страшнаго ребенка и руководить его матерью.
Наконецъ, третій эпизодъ, совершенно трагическаго характера.
Во время пребыванія въ школьномъ пансіонѣ, Байронъ поссорился изъ-за какихъ-то пустяковъ съ кухаркой. Месть была быстра и рѣшительна. Мальчикъ бросился въ комнату, гдѣ висѣло ружье, сорвалъ его, подбѣжалъ къ своей противницѣ, прицѣлился и выстрѣлилъ. Судьба спасла бѣдную женщину: выстрѣлъ только сорвалъ съ нея головной уборъ.
Легко представить,-- воспитаніе и ученье шло крайне плохо съ подобнымъ школьникомъ. Предъ нами рядъ писемъ воспитателей, близкихъ знакомыхъ и самой матери,-- всѣ они свидѣтельствуютъ о непобѣдимомъ упорствѣ и болѣзненной раздражительности Байрона. Никакая дисциплина, никакія ухищренія наставниковъ не дѣйствовали на его характеръ. Съ нимъ было прямо опасно имѣть воспитательскія отношенія. Онъ во всемъ могъ вообразить поруху своему самолюбію, обиду своей личности. Онъ съ дѣтства привыкъ къ мысли, что возможно рѣзкій протестъ и есть истинное и единственно-достойное проявленіе личной независимости.
Правда,-- учителя иногда свидѣтельствуютъ о наклонностяхъ Байрона къ обществу и къ дружбѣ; но и здѣсь вопросъ рѣшался съ величайшими затрудненіями.
Байронъ гордился особенно товарищами знатной крови, точно зналъ генеалогію каждаго изъ нихъ и находилъ для себя большое удовлетвореніе въ томъ, что нѣкоторые изъ его пріятелей, по аристократичности рода, заслуживаютъ поэтическихъ воспѣваній.
Матери приходилось испытать безчисленное множество огорченій, мучиться въ безпрестанныхъ хлопотахъ подыскать своему сыну подходящую школу, угодливаго воспитатели, наконецъ, искуснаго доктора, не по научнымъ познаніямъ, а по умѣнью владѣть неукротимымъ нравомъ паціента.
Байронъ именно этому нраву обязанъ своимъ фатальнымъ физическимъ порокомъ, хромотой. Никакія убѣжденія докторовъ и матери не могли заставить его подвергнуться тщательному лѣченью. Онъ наотрѣзъ отказался носить спеціально сдѣланную для него обувь, не выполнялъ предписаній хирурговъ, хотя мать тратила на его лѣченье послѣднія деньги. Болѣзнь, по увѣренію врачей, легко могла быть вылѣчена,-- Байронъ ничего знать не хотѣлъ, на всю жизнь остался хромымъ, что, какъ извѣстно явилось не послѣднимъ источникомъ мрачныхъ и ядовитыхъ настроеній его вѣчно возбужденной души.
Біографами Байрона принято обвинять его мать въ совершенно безразсудномъ обращеніи съ сыномъ. Она то страстно ласкала сына, то осыпала его бѣшеной бранью и побоями. Несомнѣнно,-- многое здѣсь слѣдуетъ отнести на счетъ личнаго психопатизма г-жи Байронъ, но мы знаемъ,-- и воспитателямъ-спеціалистамъ приходилось жутко отъ юнаго лорда. Матеріалъ, очевидно, былъ совершенно не подходящій для какихъ бы то ни было педагогическихъ воздѣйствій. Байронъ жилъ и поступалъ, какъ ему внушалъ его "бѣсъ", т. е. бурная кровь и горячее воображеніе. Шестнадцати лѣтъ они внушили ему пламенную любовь и мать оказалась вынужденной окончательно опустить руки.
Любовь вышла несчастной, и Байронъ со всею стремительностью смертельно оскорбленнаго самолюбія бросился въ угаръ страстей. Только литературная слава спасла его отъ окончательной гибели...
Геній творчества оказался ангеломъ хранителемъ Байрона,-- что же поэтъ извлекъ изъ этого высшаго руководительства? Какими идеями ознаменовалъ онъ путь, созданный для него столь благородной силой человѣческаго духа?
III.
Байронъ являлся въ среду людей, ни единой чертой не похожій на большинство поэтовъ. Любимцы музы выступаютъ на свое поприще обыкновенно большими любителями человѣчества. Почти у каждаго поэта и художника непремѣнно можно найти періодъ романтическаго прекраснодушія и идеальной мечтательности.
Нечего подобнаго въ жизни Байрона.
Онъ ближе подошелъ къ жизни исключительно затѣмъ, чтобы потребовать отъ нея безпрекословнаго удовлетворенія своимъ желаніямъ,-- личнымъ въ самомъ прямомъ смыслѣ, безъ всякой примѣси гуманизма и идеализма. Молодой лордъ будто завоеватель, воцарившійся надъ покоренной страной. Собственно никакихъ подвиговъ онъ не совершалъ, даже ни въ какихъ сраженіяхъ не участвовалъ, кромѣ извѣстныхъ намъ драматическихъ сценъ дѣтства, но онъ выдвинутъ на первый планъ предъ толпой своимъ рожденіемъ, своими личными дарованіями, и этого достаточно, чтобы будущій поэтъ повторилъ предъ нами роль шекспировскаго Коріолана.
По крайней мѣрѣ рѣчи Байрона нисколько не уступаютъ надменнымъ окрикамъ римскаго патриція, третирующаго плебеевъ неосмысленнымъ стадомъ.
Прежде всего гордый лордъ не желаетъ даже посѣщать общества: это было бы униженіемъ его достоинства -- "снизойти къ этому міру". Байронъ уже "презираетъ" его, хотя мы и незнаемъ, на основаніи какихъ опытовъ и житейскихъ столкновеній. И мы не должны представлять, будто это презрѣніе результатъ какихъ-либо выспреннихъ запросовъ, предъявленныхъ юнымъ героемъ "толпѣ" и не выполненныхъ ею. Нѣтъ. Просто инстинктъ физіологическаго аристократа, пока не идейнаго протестанта, а школьника, еще такъ недавно рыдавшаго отъ одного слова -- "dominus", т. е. своего наслѣдственнаго титула.
Таковъ первоисточникъ.
Нетрудно, конечно, собрать сколько угодно оправдательныхъ мотивовъ презрительному чувству. Общество, конечно, не отличается оригинальной духовной жизнью; среди него высшій авторитетъ-мода; его мнѣніе часто основывается на предразсудкахъ я очевидныхъ нелѣпостяхъ. Байронъ все это приведетъ въ объясненіе своего отщепенства, но сдѣлаетъ это съ недосягаемой надменностью. Изъ его рѣчей видно, до какой степени онъ равнодушенъ къ другому порядку вещей во имя общечеловѣческихъ нравственныхъ принциповъ. Онъ презираетъ и величественно успокаивается на своемъ презрѣніи. Оно даже приноситъ ему извѣстнаго рода удовольствіе, такъ какъ окружающее ничтожество весьма выгодно оттѣняетъ его собственную крупную фигуру.
Если мы услышимъ блестящую сатиру, если голосъ поэта поднимется до высшаго паѳоса негодованія,-- мы должны быть увѣрены,-- его устами говоритъ, прежде всего, не мучительное чувство боли о человѣческой тьмѣ и слабости, а презрѣніе сильнѣйшаго и благороднѣйшаго къ немощному и заурядному. Могущественное вдохновеніе -- байроновской личности -- честолюбіе и самообожаніе. Внѣ этихъ побужденій у него нѣтъ интересовъ, по крайней мѣрѣ, въ ранней молодости.
Люди обращаютъ его вниманіе, какъ очень удачная рамка его портрету,-- знанія и мысли его занимаютъ только съ той минуты, когда воспитателямъ удается затронуть его тщеславіе и славолюбіе. Тогда на время пропадаютъ лѣнь и забіячество: Байронъ желаетъ быть первымъ,-- по той самой причинѣ, по какой онъ впослѣдствіе будетъ мечтать о подвигахъ въ сенатѣ или въ лагерѣ; онъ "покажетъ себя достойнымъ своего происхожденія".
Мы должны оцѣнить психологическую и нравственную сущность этого явленія, иначе байронизмъ останется для насъ тайной или пребудетъ въ совершенно ложномъ беллетристическомъ освѣщеніи, какое усвоено ему въ популярномъ представленіи.
Предъ нами едва ли не единственный необыкновенно яркій фактъ протеста, получившаго начало и завершеніе на чистофизіологической почвѣ, мы хотимъ сказать,-- на почвѣ инстинктовъ, менѣе всего гуманитарныхъ и культурныхъ. И уже отъ самой природы протеста зависѣли его нравственныя и идейныя послѣдствія. Самъ протестантъ менѣе всего могъ имѣть въ виду тѣ идеалистическія толкованія, какія его настроеніямъ были навязаны его часто непозволительно наивными истолкователями.
Первое же увлеченіе общаго характера немедленно доказало, на какой основѣ зиждилось байроническое возмущеніе противъ толпы и моды.
Байронъ увлекается Наполеономъ, совершенно равнодушный къ внутренней и внѣшней политикѣ Бонапарта и, конечно, къ его нравственной личности и его цѣлямъ. Наполеонъ для Байрона -- воплощеніе аристократически-брезгливаго чувства къ сѣрому и жалкому человѣчеству. Видимая грандіозность фигуры, попирающей "стадо", гипнотизируетъ поэта,-- а до разрушительныхъ предпріятій цезаря ему не было дѣла.
Именно этотъ вопросъ съ Наполеономъ особенно краснорѣчивъ для психологіи Байрона. Поэтъ, повидимому, нѣсколько разъ мѣнялъ свое вдохновеніе, то во славу, то въ порицаніе Бонапарта и перемѣны доказываютъ, съ какимъ глубокимъ безразличіемъ относился Байронъ къ исторіи Наполеона; его интересъ вызывался исключительно тѣмъ или другимъ драматическимъ положеніемъ личности.
Культъ поколебался во время перваго низверженія Наполеона, когда цезарь обнаружилъ поразительное малодушіе и позорную трусость и мелкій эгоизмъ. Байронъ разразился соотвѣтствующей одой. Но вскорѣ послѣдовали мытарства острова св. Елены,-- и Байронъ сталъ на первомъ мѣстѣ среди воодушевленнѣйшихъ бонапартистовъ. Достаточно было бы одной этой оды къ острову, чтобы прекратить всякіе соображенія объ общемъ культурномъ содержаніи байронизма, насколько онъ зависѣлъ отъ самого Байроыа.
Это -- вдохновеніе, тождественное съ чувствами Гейне. Этотъ поэтъ, признававшій высшей своей религіей беззаботную красоту и чистую поэзію, говорилъ по поводу Наполеона: "Я благоговѣю, не предъ дѣйствіями, а предъ геніемъ этого человѣка... Я никогда не превозношу дѣлъ и хвалю лишь геній человѣка; дѣло -- только его одежда, и исторія ничто иное, какъ старый гардеробъ человѣческаго генія".
Безупречно эстетическій взглядъ и на человѣка и на исторію! Гейне не уставалъ пояснять его разнообразными философскими разсужденіями. Одно изъ нихъ -- особенно краснорѣчиво,-- въ немъ замѣтна цѣльная истина аристократической гуманности и современнаго личнаго протеста, т:-е. основныхъ стихій байронизма.
Гейне пишетъ:
"Надо собственными глазами видѣть народъ во время дѣйствительной революціи, надо понюхать его собственнымъ носомъ, надо слышать его собственными ушами, чтобы понять, что хотѣлъ сказать Мирабо словами: "Нельзя сдѣлать революцію лаванднымъ масломъ". Пока мы читаемъ о революціи въ книгахъ, все выходитъ очень красиво, и съ нами повторяется та же исторія, что съ пейзажами, отлично вырѣзанными на мѣди и превосходно отпечатанными на дорогой веленевой бумагѣ Въ этомъ видѣ они чаруютъ вашъ взоръ, а посмотришь на нихъ въ натурѣ, то убѣдишься совсѣмъ въ противномъ: вырѣзанный на мѣди навозъ не воняетъ, а черезъ вырѣзанное на мѣди болото легко перейти глазами вбродъ".
И вы должны вспомнить, какъ прихотливый пѣвецъ всякихъ прекрасно звучащихъ вещей -- въ родѣ гуманности, свободы, цивилизаціи, но крайне трудно осуществляемыхъ въ дѣйствительности съ ея навозомъ и болотами, какъ онъ сравнивалъ себя съ Берне. Онъ, плакавшій у ногъ Венеры Милосской и не выносившій табачнаго дыма республиканскихъ собраній, тамбуръ-мажоръ, наряженный въ расшитый серебромъ мундиръ, съ высокимъ развѣвающимся плюмажемъ и съ тамбуръ-мажорскимъ жезломъ,-- а кругомъ молодыя дѣвочки,бросающія на пестраго франта влюбленные взгляды, и самъ франтъ отвѣчаетъ имъ съ "нѣкоторымъ кокетствомъ". Ббрне -- несчастный демократъ и донъ-кихотъ подлинной практической свободы -- просто маленькій барабанщикъ, преисполненный зависти къ большому тамбуръ-мажору.
Вотъ этотъ тамбуръ-мажорскій портретъ во всѣхъ чертахъ, совпадаетъ съ байроновскимъ, когда англійскій поэтъ принимался громить косное и рабское человѣчество. Надо принять во вниманіе только одно отличіе Байрона отъ Гейне: англійскій лордъ никогда не доходилъ до умильныхъ сладкихъ рѣчей по адресу геніевъ,-- въ Байронѣ жило слишкомъ попряженное чувство личнаго аристократическаго достоинства, и онъ не могъ ни при какихъ обстоятельствахъ ощутить желаніе повергнуться во прахъ предъ какимъ угодно Бонапартомъ. У Гейне не было этой прирожденной гордости: его аристократизмъ не поднимается выше дворянской, на все-таки служительской брезгливости, свойственной кліенту знатнаго патриція. Байронъ самъ одинъ изъ первыхъ патриціевъ,-- и для него уличная толпа сливается съ салонной въ одноцвѣтную массу. Гейне моетъ руки только послѣ прикосновенія ремесленниковъ,-- Байронъ готовъ продѣлать ту же операцію и послѣ привѣтствій перовъ и министровъ. Разница въ размахѣ и силѣ натуры,-- но сущность одинакова. Оба проходятъ предъ влюбленными или негодующими взорами человѣчества какъ исключительныя, привилегированныя созданія высшихъ силъ.
Въ этомъ чисто инстинктивномъ ощущеніи заключена цѣлая философія, заранѣе даны правила личнаго и общественнаго поведенія. Учиться извнѣ нечему: ни исторія, ни опытная мораль не дадутъ никакихъ новыхъ указаній, а если бы и дали -- ихъ не усвоитъ нашъ герой.
Байронъ совершенно послѣдовательно продолжаетъ ничего не дѣлать и въ университетѣ, какъ ничего не дѣлалъ въ ранней школѣ. Онъ предается занятіямъ, болѣе или менѣе соотвѣтствующимъ вкусу его "демона", т.-е. кипучихъ естественныхъ силъ. Онъ до пота лица предается физическимъ упражненіямъ, до самозабвенія попойкамъ, не отступаетъ ни передъ какими головокружительными романическими приключеніями...
Но это не нѣмецкій буршъ, переживающій обязательный періодъ бури и натиска и потомъ съ такой же энергіей совершающій тернистый и прозаическій путь учености или другой отнюдь не романтической, дѣятельности. У Байрона нѣтъ никакихъ періодовъ. Онъ отъ начала до конца равенъ самому себѣ -- и въ крупномъ и въ мелочахъ. И понятно почему.
Мѣняется только тотъ, кто извлекаетъ свои идеи и убѣжденія изъ внѣшняго опыта умственнаго или практическаго. Мысль Байрона, конечно, не находилась въ оцѣпенѣломъ состояніи,-- но никакія вліянія извнѣ не могли видоизмѣнить первичную основу его психологіи и внести даже незначительныя поправки въ естественныя побужденія и вкусы.
Отсюда любопытнѣйшій фактъ. Байронъ -- революціонеръ въ столкновеніи съ модой и свѣтскими "нелѣпостями",-- консервативнѣйшій педантъ тамъ, гдѣ не заинтересовано ни его происхожденіе, ни личное достоинство. Въ школѣ и въ университетѣ онъ, конечно, не выноситъ классицизма, но до конца остается послѣдователемъ литературной классической теоріи. Онъ пишетъ свои драмы, не спуская глазъ съ французской указки; онъ совершаетъ даже невѣроятное эстетическое преступленіе: унижаетъ Шекспира въ тонѣ французскихъ академиковъ, ставитъ его ниже жеманнаго піитическихъ дѣлъ мастера -- Попа,-- и это въ то время, когда во всей Европѣ, не исключая и Франціи, Шекспиръ становится родоначальникомъ новой литературы!...
Удивительную войну Байрона съ Шекспиромъ многіе приписывали просто чувству зависти къ недосягаемому генію. Ничего нѣтъ невозможнаго и въ подобныхъ побужденіяхъ: Байронъ, конечно, не пощадилъ бы всякаго, кто сталъ бы на его пути къ всеослѣпляющему блеску. Но, несомнѣнно,-- въ приговорахъ надъ Попомъ и Шекспиромъ имѣется большая доля простого непониманія предмета. Вѣдь слѣдовалъ же Байронъ вообще классической эстетикѣ, -- ему ничто не препятствовало только на этомъ основаніи превознести Попа и развѣнчать Шекспира.
Въ результатѣ предъ нами постепенно выростаетъ оригинальный естественный человѣкъ, о какомъ и не мечталъ Руссо. Женевскому философу грезился идеальный обитатель первобытныхъ лѣсовъ,-- идеальный именно потому, что онъ чуждъ эгоизма, предразсудковъ, тлетворнѣйшихъ нравственныхъ недуговъ культурнаго общества, начиная съ честолюбія и кончая любовной ревностью. Это -- святое безразличіе и младенческое невѣдѣніе во всемъ, что касается страстей, искушеній, борьбы и блеска.
Байронъ чувствовалъ искреннее влеченіе къ Руссо, конечно, за его послѣдовательное отрицаніе цивилизаціи и общественныхъ пошлостей, но за свой счетъ совершенно преобразовалъ основную идею философіи Руссо.
Послѣдній ударъ молніи упалъ на возмущенную природу Байрона вскорѣ послѣ его брака. Самый бракъ доказалъ, какъ мало зналъ себя человѣкъ, "одержимый бѣсомъ", и какъ мало вдумывался въ свои дѣйствія. Байронъ ни одной минуты не думалъ, что его свобода окажется стѣсненной при новыхъ условіяхъ, что жена предъявитъ какія бы то ни было права на его время и личность. Лордъ не допускалъ и мысли, чтобы рядомъ съ его неуловимо-капризнымъ и деспотическимъ бѣсомъ существовала еще чья-то воля и чье-то человѣческое достоинство.
Во время сватовства онъ не прекращаетъ своихъ кутежей и поэтическихъ увлеченій, даже рѣшительное письмо къ дѣвицѣ пишетъ больше изъ духа противорѣчія невѣровавшимъ пріятелямъ, чѣмъ подъ вліяніемъ чувства.
Можно сколько угодно сѣтовать на чопорность и педантизмъ лэди Байронъ, на ея преувеличенную любовь къ семейному комфорту и порядку, но не надо забывать, что врядъ ли какая женщина, въ положеніи супруги великобританскаго лорда, согласилась бы играть роль случайной подруги невмѣняемаго артиста или однодневной хозяйки американскаго ирокезца. Байронъ къ спеціально-артистическимъ качествамъ присоединялъ свои собственныя еще болѣе утонченныя. Онъ, напримѣръ, не могъ видѣть, какъ женщина ѣстъ,-- это казалось ему слишкомъ неэстетичнымъ и вульгарнымъ:-- лэди Байронъ принуждена была обѣдать въ одиночествѣ. Ей это, къ несчастью, не казалось пустяками,-- а потомъ Байронъ во всемъ велъ себя соотвѣтственно, кончая попрежнему процвѣтавшими романическими приключеніями.
Естественно,-- узы порвались, и Байронъ, наконецъ, окончательно расправилъ свои крылья. Разрывъ съ женой вовсе нельзя назвать несчастьемъ: поэтъ покинулъ отечество, но съ неистощимымъ запасомъ гнѣва и страсти противъ давно уже ненавистнаго ему общества. Но раньше ненависть была въ сильной степени безпредметнымъ волненіемъ буйнаго темперамента,-- теперь она получила опредѣленное содержаніе и самыя раздражающія цѣли. И еще никогда ни одинъ Коріоланъ такъ не громилъ своего отечества, не признавшаго его пророкомъ!
IV.
Громы Байрона исполнены ослѣпительнаго блеска и протрясающей силы. Цѣль оказалась на рѣдкость благодарная. Сколько пошлости, рабскихъ инстинктовъ, личнаго и политическаго эгоизма и особенно нравственныхъ предразсудковъ накопили "островитяне" за свою вѣковую исторію! Только не слѣдуетъ забывать, какіе островитяне?
Байронъ -- отверженецъ высшаго англійскаго общества, аристократъ, не признанный своими. Это общество и станетъ его мишенью. Но оно, конечно, вовсе не составляетъ всей Англіи, все равно, какъ нѣмецкіе филистеры и разные совѣтники, изощрявшіе остроуміе Гейне,-- не воплощаютъ Германіи.
Нѣтъ ничего смертоноснѣе и ядовитѣе ударовъ, какими Байронъ осыпаетъ отечественную лицемѣрную нравственность, выставляетъ на позоръ пресловутый "кентъ" и національное самообожаніе новыхъ карѳагенянъ. Но это не характеристика Англіи и только отдаленный намекъ на ея исторію и даже на ея бытъ.
Какъ бы ни были увлекательны и искренни стихи Чайльдъ-Гарольда, читатель не можетъ забыть, что Англія, какъ отечество Мильтона, Локка, Говарда, Вильберфорса, гораздо болѣе способствовала общечеловѣческому движенію по пути справедливости и свободы, чѣмъ Англія, родина Байрона.
Та Англія проповѣдывала освободительныя идеалы и разрушала старое, какъ разъ во имя "стада" и "толпы"; цѣль ея лежала далеко за предѣлами не только славы и самоудовлетворенія отдѣльныхъ проповѣдниковъ, но и за предѣлами ея острова; проникала въ темные закоулки материковой тьмы и вызывала въ жизни дѣятельную неограниченно-просвѣтительную мысль.
Байронъ заявлялъ себя горячимъ поклонникомъ французской революціи, но въ эту революцію не было произнесено ни одного плодотворнаго слова, какое не прозвучало бы гораздо раньше у островитянъ,-- и даже не воплотилось бы въ дѣйствительность. И потому "островитяне", ожесточенно враждуя съ Наполеономъ, оказались несравненно послѣдовательнѣе своего поэта, сливавшаго любовь къ революціи съ одами ея незаконнорожденному чудовищному дѣтищу. Эту истину понималъ даже Гейне.
Онъ изумлялся, какъ государи континента могли такъ жестоко покарать Банапарта. Это, по выраженію Гейне, "колоссальное недоразумѣніе", потому что Бонапартъ былъ непримиримымъ аристократическимъ врагомъ гражданскаго равенства.
Очевидно,-- Байронъ также попадалъ въ недоразумѣніе, только другого оттѣнка. Для него, въ глубинѣ души, Наполеонъ былъ въ высшей степени симпатиченъ, именно какъ врагъ равенства, а революція привлекала его размахомъ разрушительной силы. Попробуйте изъ этихъ сочувствій составить опредѣленный символъ политической вѣры!
Логически вы придете къ выводу, менѣе всего культурному и не имѣющему ничего общаго съ задачами новаго времени.
Чайльдъ-Гарольдъ, Манфредъ, Каинъ снабдятъ васъ монологами такой силы и такой непреодолимой стремительности, что предъ ними самыя бурныя рѣчи ораторовъ національнаго собранія или конвента покажутся блѣдными незрѣлыми копіями геніальныхъ образцовъ. Только рѣчи мильтоновскаго Сатаны затмѣваютъ краснорѣчіе байроновскихъ героевъ,-- но за то оно превосходитъ громы Люцифера лиризмомъ, часто трогательностью глубокаго чувства; недостатокъ нравственной мощи выкупается поэтичностью и красотой.
Но во имя чего звучатъ эти монологи? Зачѣмъ вызывается предъ нами неизмѣнно одинъ и тотъ же образъ, исполненный непримиримаго гнѣва противъ существующей дѣйствительности?
Общая черта всѣхъ байроновскихъ героевъ -- роковое отщепенство отъ общества. Всѣ они -- корсары, т. е. люди, сами по себѣ составляющіе государство и несущіе смерть и разрушеніе своимъ естественнымъ врагамъ. Они съ чрезвычайной энергіей преслѣдуютъ свои цѣли; сердца ихъ доступны только любви къ женщинамъ, и то какъ къ существамъ несовершеннолѣтнимъ -- все остальное человѣчество презрѣнный прахъ.
Почему,-- это еще подробно объяснилъ Руссо и достаточно извѣстно всякому, кто способенъ отличать понятія личной свободы и внѣшняго авторитета, все равно изъ чего бы онъ ни слагался -- изъ преданій, вѣрованій, законовъ или злоупотребленій естественными отношеніями. Здѣсь Байронъ не новъ, и тотъ же Мильтонъ успѣлъ предвосхитить рѣшительно всѣ демоническіе перуны. Любопытнѣе другой вопросъ.
Положимъ, демону удастся смести съ лица земли своихъ враговъ, идея личности восторжествуетъ надъ стадными чувствами. Что же эта личность будетъ дѣлать на расчищенной сценѣ? Какими путями она осчастливитъ человѣчество, жадно ожидающее отъ нея новыхъ откровеній?
Революціи и позднѣйшей эпохѣ пришлось рѣшать эту задачу, и исторія показала, сколько трудностей встрѣтилось искреннѣйшимъ и даровитѣйшимъ людямъ на этомъ созидательномъ пути. Байрону пришлось жить какъ разъ въ самый разгаръ созиданія. Не много требовалось вдумчивости, чтобы обозрѣть бездну паденій, обманутыхъ надеждъ, рушившихся плановъ и чтобы почувствовать невольное желаніе -- принять участіе въ этихъ мученическихъ поискахъ новаго свѣта и новаго міра.
У Байрона оно не явилось.
Вы тщетно во всей его поэзіи будете искать какого бы то ни было положительнаго отвѣта на тоску времени. Отвѣты кругомъ давались самые разнообразные: человѣчество, по самой своей природѣ, не можетъ жить сплошнымъ и неустаннымъ отрицаніемъ. Оно не только вмѣстѣ съ Декартомъ повторяетъ: ergo sum,
мыслю, слѣдовательно, существую,-- но независимо отъ какой бы ни было философіи, безпрестанно осуществляетъ другую истину credo, quia sum, вѣрю, потому что существую,-- и вѣками создаетъ эту вѣру -- въ религіи, въ наукѣ, въ философскихъ ученіяхъ.
Такъ и въ началѣ ХІX-го вѣка. Трудно и пересчитать, сколько попытокъ создать новую вѣру прошло надъ поколѣніями пореволюціонной эпохи, начиная съ мистицизма и кончая позитивизмомъ! И всѣ они стремились заключить въ себѣ нравственность, политику, религію, построить всеобъемлющее и всеумиротворяющее зданіе принциповъ и практическихъ цѣлей.
Байронъ остался совершенно чуждъ этой работѣ.
Онъ упивался героическимъ разрушеніемъ все тѣхъ же темныхъ силъ, Въ какими боролась революція; онъ восторгался протестующимъ одиночествомъ Руссо, не замѣчая, что мимоидущее время жило другими вдохновеніями, вызывало къ жизни другіе идеалы и среди нихъ не было почетнаго мѣста отрѣшеннымъ мизантропамъ и самодовольнымъ геніямъ какого бы то ни было высшаго демоническаго полета.
На сцену выступала новая историческая сила будущаго, какъ разъ толпа и стадо. Оно не менѣе Чайльдъ-Гарольдовъ и Каиновъ страдало отъ вѣковыхъ авторитетовъ, отъ коснаго самоволія сильныхъ,-- и демоническимъ протестантамъ слѣдовало бы постигнуть эту нравственную солидарность своего призванія и своего гнѣва съ естественными стремленіями до сихъ поръ темнаго человѣчества. Иначе, происходило трагическое смѣшеніе предметовъ и понятій.
Чайльдъ-Гарольдъ, громя "міръ" въ сущности шелъ противъ такъ называемаго "свѣта": вѣдь только въ этомъ окошкѣ онъ и видѣлъ то, что онъ на выспреннемъ языкѣ поэзіи называлъ "міромъ".
Въ дѣйствительности это былъ только незначительный отбросокъ настоящаго міра, одна глава великой поэмы,-- и притомъ написанная на своеобразномъ языкѣ и отнюдь не мірового содержанія.
Настоящій міръ начинался какъ разъ за предѣлами этого поэтическаго міра,-- и разглядѣть это обстоятельство, именно послѣ Руссо и революціи, не представляло никакого труда.
Для героевъ Байрона задача оказалась не только невыполнимой, но даже несуществующей.
Всѣ они знаютъ только два выхода,-- или жить въ мірѣ, т.е. въ свѣтѣ, или томиться въ одиночествѣ.
Про Чайльдъ-Гарольда говорится:
Съ міромъ сблизиться не могъ...
Въ своихъ движеньяхъ благородный,
Умъ независимый, свободный
Всѣмъ подчиняться не умѣлъ.
Надменный, лучше онъ хотѣлъ
Нести свой жребій одинокій,
Безмолвно жить въ себѣ самомъ,
Чѣмъ предъ людьми подати рабомъ,
Какъ всѣ они во тьмѣ глубокой,
Имъ покоряться, уступать
И общимъ воздухомъ дышать.
Другой герой даже и не пытался сближаться съ міромъ и дышать съ людьми однимъ воздухомъ. Манфредъ говоритъ о себѣ:
Отъ раннихъ лѣтъ съ людьми я не сходился,
Ихъ взглядъ мнѣ былъ чужой,--
и у него не было ни общихъ стремленій, ни даже взаимныхъ сочувствій въ "мірѣ".
Мы опять знаемъ, о какомъ мірѣ повѣствуетъ графъ Манфредъ: это міръ, неподражаемо осмѣянный еще Мольеромъ. Естественно, всякій сколько-нибудь независимо-умный, искренне-чувствующій человѣкъ не могъ приспособиться къ подобной кунсткамерѣ.
Посылка правильная, но выводъ совершенно нелогическій.
То, что "свѣтъ" переполненъ глупцами и пошляками,-- вовсе не уполномачиваетъ Чайльдъ-Гарольда предаваться меланхолическимъ скитальчествамъ, а Манфреда опаснымъ путешествіямъ по заоблачнымъ горнымъ вершинамъ и по сердитымъ потокамъ. Жизнь не клиномъ сошлась на будуарѣ Селимены и на конюшнѣ любого изъ ея кавалеровъ. Для нашихъ благородныхъ героевъ этого простого соображенія не существуетъ и они, будто героиня старинной комедіи, кричатъ: "всѣ мужчины обманщики", потому что ее обманываетъ ея мужъ.
Итакъ дилемма -- или великосвѣтскій салонъ, или одиночество, конечно, болѣе или менѣе интригующее: среди античныхъ развалинъ или на лонѣ экзотической природы. Что касается занятій помимо меланхоліи и проклятій "міру",-- кругъ ихъ остается крайне ограниченнымъ. Манфредъ пускается въ магію и вызываетъ духовъ.
Зачѣмъ?
Вотъ здѣсь-то и начинается другой мотивъ байронической поэзіи, вполнѣ послѣдовательно дополняющій поэзію одиночества и презрѣнія къ міру,-- мотивъ донжуанизма.
Женщина вѣдь нѣчто постороннее міру, потому что она не вполнѣ человѣкъ. Одна изъ отличительныхъ чертъ демоническаго міросозерцанія -- взглядъ на женщину, исключительно какъ на своего рода освѣжающій и опьяняющій напитокъ среди демоническихъ страданій. И Манфредъ, при полномъ отсутствіи какихъ-либо связей съ "міромъ", все-таки зналъ "одно созданіе", любилъ его безумно, хотя и погубилъ, какъ надлежитъ неограниченно-разрушительному духу. Теперь онъ вожделѣетъ имѣть свиданіе съ своей жертвой при помощи "тайной науки".
У его собратьевъ также "созданіе" играетъ первенствующую роль: ни у одного изъ нихъ несходство съ людьми не доходило до потери чрезвычайно энергичныхъ физіологическихъ инстинктовъ. Если строго логически понимать исповѣдь Манфреда, то лишь эти инстинкты и привязывали его къ человѣчеству въ лицѣ женщины.
Очевидно, вашъ демонъ съ самыми подлинными задатками донжуанской натуры, и поэту не стоило никакихъ усилій пѣсни презрѣнія по адресу міра перемѣнить на пѣсни восторга по адресу одного или нѣсколькихъ созданій. Донжуанская струя жила въ самой сущности байронизма, предполагалась его нравственнымъ содержаніемъ и практическимъ смысломъ его протестующей стихіи.
Одиночество терпимо только для исключительныхъ подвижниковъ,-- тогда оно называется аскетизмомъ. Но что же общаго Чайльдъ Гарольдъ или другой такой же герой могли имѣть съ подвижничествомъ, съ умерщвленіемъ плоти, съ самоотреченіенъ? Даже странно и ставить подобный вопросъ.
Разъ такъ легко отвергнутъ "міръ",-- "личности" остается полное раздолье,-- не въ подвигахъ: они безцѣльны, а въ наслажденіяхъ. Другого выхода нѣтъ. Человѣкъ самъ себѣ пресѣкъ всѣ пути: со "свѣтомъ" онъ жить общей жизнью дѣйствительно не можетъ, а внѣ "свѣта" для него нѣтъ человѣчества. Въ результатѣ,-- или разгулы страстей или безысходное томленіе души.
Байронъ выпилъ эту чашу до дна. Его жизнь -- блестящая иллюстрація къ положительнымъ выводамъ чистаго байронизма. Поэтъ начиналъ чахнуть заживо и упадокъ энергіи немедленно отразился на творчествѣ. Замѣчательно, что только два современника поняли этотъ фактъ -- Пушкинъ и Гёте.
Пушкинъ, въ отвѣтъ на сожалѣнія своего пріятеля о смерти Байрона, написалъ слѣдующія слова, поразительныя по художественной и психологической проницательности:
"Тебѣ грустно по Байронѣ, а я такъ радъ его смерти, какъ высокому предмету для поэзіи... Геній Байрона блѣднѣлъ съ его молодостью... Постепенности въ немъ не было. Онъ вдругъ созрѣвъ и возмужалъ, пропѣлъ и замолчалъ, и первые звуки его уже ему не возвратились".
Самъ Байронъ чувствовалъ пониженіе своей духовной жизнедѣятельности. Онъ восторженно привѣтствовалъ греческое возстаніе и ухватился за него, какъ за единственное спасеніе -- въ смутной истомѣ, овладѣвшей его духомъ.
Отсюда призывъ поэта къ своей душѣ:
Возстань!-- не Греція -- она уже возстала,--
Но ты, душа моя, очнися и возстань!
И, вспомнивъ доблесть тѣхъ, въ комъ кровь моя играла
Зажгись въ груди моей на брань!....
Земля, гдѣ можетъ смерть быть славной, предъ тобой!
Впередъ! и покажи, что ты еще сумѣешь
Погибнуть въ битвѣ, какъ герой!..
И Байронъ погибъ дѣйствительно героической смертью... Онъ любилъ указывать, что иниціалы его имени и наполеоновскаго одни тѣ же -- Ноэль Байронъ, Наполеонъ Бонапартъ: это была одна изъ иллюзій аристократическаго героизма. Фактъ смерти оказался несравненно почетнѣе для человѣческой славы поэта, чѣмъ призраки его жизни.
Но все таки смерть явилась спасеніемъ въ 36 лѣтъ... Дальше жить было нечѣмъ: вдохновеніе изсякало, геній тускнѣлъ -- и лира начинала издавать невѣрные и слабые звуки. На ней была одна звучная и могучая струна,-- призывъ къ возстанію личности, струна отрицанія и борьбы, стремительнаго мужественнаго разрушенія.
И какъ властно и обаятельно звучала она, пока огонь борьбы горѣлъ, пока не были исчерпаны мотивы презрѣнія и уничтоженія. Эти звуки остались безсмертными, потому что могутъ мѣняться предметы гнѣва и страсти,-- тьма и рабство неистощимы въ своихъ формахъ,-- но никогда не исчезнетъ нравственная потребность человѣческой природы въ свѣтѣ и въ свободѣ. А до тѣхъ поръ не утратитъ вдохновляющей силы и гордая воинственная муза Байрона...
Это -- несомнѣнно. Но мы не должны изъ-за блеска и грома протеста и отрицанія забывать положительную безцѣльность и созидательное безсиліе байронизма, не должны проглядѣть и ограниченность нравственнаго культурнаго содержаніи байроническаго протеста. Призывъ къ борьбѣ -- великолѣпенъ, какъ общій боевой кличъ, но тотъ, кто издалъ его,-- не зналъ куда вести своихъ друзей и слишкомъ переоцѣнилъ своихъ враговъ.
Байронъ навсегда останется поэтическимъ представителемъ самоувѣренной молодой жажды освобожденія отъ несправедливыхъ стѣсненій и незаконныхъ авторитетовъ,-- но отъ стѣсненій свѣта и авторитета моды. Даже, какъ предметъ протеста, это слишкомъ временная и ничтожная цѣль, хотя для лорда и аристократа она представляла немало и опасностей и испытаній. Байронъ поучителенъ, какъ революціонеръ, созданный изъ плоти и крови аристократа, какъ демократъ среди перовъ, какъ лордъ защитникъ рабочихъ и католиковъ. Но онъ покинулъ хлопотливое поприще демократическаго политика, послѣ кратковременнаго опыта въ парламентѣ не нашелъ удовлетворенія своему демону необъятнаго личнаго честолюбія,-- и этимъ фактомъ еще ярче подчеркнулъ аристократическую и себялюбивую основу своего возстанія. Не такого закала людямъ суждено быть вождями человѣчества въ положительной свободѣ новаго времени.