Иванов Иван Иванович - Современный сфинкс

Современный сфинксъ.

По поводу статей въ журналахъ: Nuova Antologii, 16 aprile 1898 и La Revue d'Art dramatique, april 1898.

Нынѣшней весной на Западѣ происходило замѣчательное литературное торжество. У насъ оно прошло почти незамѣченнымъ, западная печать до сихъ поръ полна его отголосками. Главная сцена событія мало извѣстная и мало кого интересующая столица Норвегіи, зато герой -- носитель всемірно-славнаго имени. И притомъ слава героя совершенно особаго характера, въ наше время -- безпримѣрная.

Когда двадцать третьяго марта граждане Христіаніи давали Ибсену обѣдъ, въ оригинальную исторію конца нашего вѣка вписывалась одна изъ оригинальнѣйшихъ страницъ.

Здѣсь все было своеобразно и менѣе всего походило на обычный писательскій юбилей. Дѣло шло собственно не о чествованіи знаменитаго поэта его соотечественниками, а о всенародномъ признаніи его гражданскихъ правъ, какъ норвежскаго писателя. Норвегія явилась послѣдней увѣнчать своего гражданина, уже давно увѣнчаннаго на чужбинѣ. Потребовались долгіе годы, чтобы кровное родство поэта и его родины было, наконецъ, признано самой родиной и чтобы рѣчь семидесятилѣтняго старца новыя поколѣнія выслушали съ глубокимъ чувствомъ національной гордости.

И какая это грустная, отнюдь не юбилейная рѣчь! Въ ней невольно продолжало звучать одно изъ молодыхъ стихотвореній поэта, разсказавшаго свою судьбу въ краткой, но невыразимо печальной исторіи Гаги.

Эта птица вьетъ гнѣздо надъ бурнымъ моремъ и собственнымъ пухомъ устилаетъ его. Рыбаки разоряютъ гнѣздо и расхищаютъ пухъ до послѣдняго перышка. Но птица не теряетъ энергіи и принимается за новую работу. Такъ повторяетъ она до трехъ разъ, но если снова разрушатъ ея гнѣздо, она покидаетъ негостепріимный берегъ и летитъ на югъ, гдѣ свѣтитъ и смѣется солнце.

То же самое произошло съ самимъ поэтомъ.

Въ разцвѣтѣ силъ онъ принужденъ покинуть родину и унести съ собой тяжелую память о многочисленныхъ и безплодныхъ усиліяхъ свить себѣ гнѣздо на каменной почвѣ и подъ холоднымъ небомъ Скандинавіи. Онъ уходилъ разбитый и оскорбленный, какъ практическій дѣятель, отвергнутый и поносимый, какъ поэтъ, раздраженный и страдающій, какъ патріотъ. Фармацевтъ, театральный директоръ и драматургъ, горячій другъ Даніи въ ея трагической борьбѣ съ "померанскимъ гренадеромъ",-- ему одинаково не оказывалось мѣста дома, и пристанища оставалось искать возможно дальше отъ отечественныхъ мѣщанъ и трусовъ.

Теперь его восторженно привѣтствуютъ потомки его ненавистниковъ и гонителей. Но не безслѣдно прожита цѣлая жизнь въ изгнаніи! Самый пылъ восторговъ напоминаетъ совсѣмъ другое прошлое, и благодарственныя слова поэта не могутъ дышать полнымъ свѣтлымъ чувствомъ удовлетворенія. Далекія, но неизгладимыя тѣни падаютъ на шумный праздникъ, и всегда суровое и раздумчивое лицо поэта становится еще грустнѣе, когда оно говоритъ своимъ соотечественникамъ:

"Безъ сомнѣнія, я нашелъ сердца пламенныя и понимавшія меня, но истинное внутреннее счастье -- не прирожденный даръ. Оно должно быть пріобрѣтено цѣною усилій, часто тягостныхъ, потому что тотъ, кто находилъ свой домашній очагъ въ столькихъ странахъ, нигдѣ на самомъ дѣлѣ не чувствуетъ себя дома, даже въ своемъ отечествѣ. Можетъ быть, это перемѣнится со временемъ".

И поэтъ день своего семидесяти лѣтняго юбилея рѣшается считать только "точкой отправленія". Онъ видитъ нѣчто, похожее на согласіе. Онъ не является исключительно вожакомъ партіи, и предъ нимъ открывается путь единенія съ народомъ, путь, единственно достойный поэта.

Придетъ ли Ибсенъ къ своей цѣли?. Онъ такъ ясно опредѣлилъ ее. Ему недостаточно нравственнаго сліянія съ народомъ въ отвлеченной, идеальной формѣ. Онъ спѣшитъ подчеркнуть, что сліяніе должно служить самымъ благороднымъ и возвышеннымъ обязанностямъ гражданина.

Какимъ же? За столь продолжительную дѣятельность, казалось бы, можно дать отвѣтъ вполнѣ опредѣленный, и особенно при такихъ условіяхъ, когда писать значило нападать и защищаться, вести рѣшительный процессъ личнаго идеала и осужденной дѣйствительности.

Ибсенъ остался на высотѣ своей воинственной задачи, т. е. неуклонно создавалъ идейныя произведенія, одновременно влагая въ нихъ всю глубину и боль пережитыхъ думъ и чувствъ и могущественно устремляя свэихъ читателей на новый путь личной и общественной жизни.

Въ настоящее время нѣтъ культурной страны, гдѣ бы имя норвежскаго драматурга ни вызывало сильнѣйшихъ страстей, именно страстей, и въ этомъ обстоятельствѣ оригинальная черта ибсеновской славы.

Объ Ибсенѣ не говорятъ спокойно ни въ одной европейской критикѣ. На закатѣ дней ему приходится слышать самыя противорѣчивыя сужденія о своей личности и о своемъ талантѣ. Безграничный восторгъ предъ "гордымъ предшественникомъ будущаго", предъ "грознымъ миссіонеромъ идеальной религіи" идетъ рядомъ съ издѣвательствами надъ "школьническимъ талантомъ", съ негодованіемъ на болѣзненное декадентство идей и фанатически-разрушительный характеръ стремленій.

Всѣ эти возгласы съ умноженной силой повторились по поводу юбилея и врядъ ли еще когда сужденія о писателѣ, работающемъ полвѣка, представляли болѣе пеструю картину! Ибсену требуется большой запасъ самоувѣренности и энергіи, чтобы остаться хладнокровнымъ среди этой свалки изъ-за его имени и идти своимъ путемъ спокойно и свободно.

Онъ такъ и дѣлаетъ.

Еще не бывало знаменитаго писателя, болѣе одинокаго и замкнутаго. Его строгая молчаливая фигура съ чрезвычайно оригинальной величественной головой, напоминающей полубоговъ древней Эдды, внушаетъ даже современнымъ интервьюерамъ нѣкій мистическій страхъ. Ибсенъ еще ни разу не прибѣгалъ къ услужливой болтливости репортеровъ съ цѣлью заинтриговать публику своей особой, не давалъ конфиденціальныхъ аудіенцій и не позировалъ предъ толпой. Онъ предоставилъ своей славѣ дѣлаться, и самъ никогда ея не дѣлалъ, ни въ молодости, ни въ старости, Рядомъ съ лихорадочной погоней даже современныхъ большихъ талантовъ за рекламой и сногсшибательными эффектами Ибсенъ существо другого міра -- аристократическое и самодовлѣющее въ лучшемъ смыслѣ слова.

Можетъ быть, этой преднамѣренной обособленности и малодоступности Ибсенъ обязанъ большой долей пошлаго благёрства, направляемаго по его адресу въ разныхъ періодическихъ и не періодическихъ Figaro новаго времени. Нравственнаго аристократизма улица не прощаетъ, и для какого-нибудь Сарсэ каррикатура и памфлетъ на личность въ родѣ Ибсена -- единственное оружіе самозащиты.

Но въ Парижѣ Сарсэ не "какой-нибудь",а театральный критикъ Temps, т. е. почти французскаго Times's, Его разсужденія о драмахъ Ибсена принадлежатъ не одному ему, а громадному большинству французской театральной и вообще литературной публики. Сарсэ -- идейный представитель "средняго француза", т. е. въ своемъ родѣ національный авторитетъ, и въ качествѣ таковаго онъ произнесъ смертный приговоръ и таланту, и даже уму Ибсена.

Сначала Сарсэ былъ смущенъ и ограничивался заявленіями, что онъ ничего не понимаетъ въ драмахъ скандинавскаго поэта. Но даже его, повидимому, нѣсколько огорчало это обстоятельство и онъ чувствовалъ не по себѣ, пока, наконецъ, на помощь не пришла одна изъ популярныхъ парижскихъ актрисъ

Ей предстояло участвовать въ представленіи Гедды Габлеръ и она наканунѣ спектакля заявила:

"Мнѣ завтра придется исполнять эту роль, а я еще не нашла смысла къ ней".

Сарсэ обезумѣлъ отъ восторга и печатно, въ своемъ фельетонѣ, обратился къ своей избавительницѣ съ такой рѣчью:

"Приди, дочь моя, приди ко мнѣ на грудь. Я долженъ тебя поздравить. Тебѣ многое простится за то, что ты, ничего не понявъ, имѣла смѣлость сознаться, что ты ничего не поняла! Не обращай вниманія, что я къ тебѣ обращаюсь на ты: это въ крайнемъ порывѣ радости и нѣжности. Наконецъ-то я вижу человѣка, который искренне сознается, что все это бутылка съ чернилами и что даже та, кого до самой шеи на цѣлыхъ шесть недѣль погрузили въ нее, вышла вся черная и совершенно слѣпая".

И Сарсэ обращается къ Господу съ молитвой, чтобы Онъ предохранилъ французовъ отъ норвежскаго Шекспира.

Съ этихъ поръ критикъ почувствовалъ крылья и принялся истощать французскій словарь литературной брани. Самымъ вѣжливымъ замѣчаніемъ была улика Ибсена въ компиляторствѣ романовъ Жоржъ Зандъ и самымъ торжественнымъ выводомъ: "все это сплошная галиматья".

Правда, до ушей критика дошли слухи, что нѣмцы иначе относятся къ драмамъ Ибсена. Какъ это объяснить? Парижскому фельетонисту нѣтъ нужды долго думать. "Нѣмцы ходятъ въ театръ не затѣмъ, чтобы наслаждаться. Въ промежуткахъ между символами они ѣдятъ сосиски и пьютъ пиво: это ихъ подкрѣпляетъ".

Сарсэ нашелъ не мало сочувственниковъ не только среди коми" и консьержей. Другой авторитетъ современной французской критики -- Лемэтръ -- проявилъ сначала еще меньше отваги. Онъ даже укорялъ своего коллегу въ излишнемъ пристрастіи къ театральнымъ наслажденіямъ и мирился на необходимости размышлять во время театральныхъ представленій. Но эта благосклонность быстро уступила мѣсто совершенно другимъ "впечатлѣніямъ" и критикъ, готовъ теперь смѣяться надъ самимъ собой за свою прежнюю оторопь предъ варваромъ.

Другимъ, чувствовавшимъ прирожденное отвращеніе къ размышленію, нечего было отставать отъ своихъ учителей. Ибсенъ, быстро снизошелъ до уровня забавной диковинки, пожалуй, небезполезной для минутнаго развлеченія среди удручающей тоски и" банальности всевозможныхъ déracinés и enervés, но вовсе не заслуживающей серьезнаго отношенія. Un auguste génie pueril, т. e. нѣчто родственное породѣ Wunderkind'овъ, не больше. До мужественной мысли и солидныхъ идей настоящаго человѣка ему не дорости.

Актеры и актрисы, вынужденные играть въ пьесахъ Ибсена, съ самаго начала стали держать себя крайне странно, гораздо хуже, чѣмъ откровенный сотоварищъ Сарсэ по слѣпотѣ. Сотрудникъ журнала Révue d'Art dramatique, устроилъ опросъ парижскихъ сценическихъ знаменитостей и получилъ неожиданный результатъ. Ему или отказывались отвѣчать, или ограничивались ничего не стоющими фразами. Развѣ только одно заявленіе достойно вниманія: французская публика рѣшительно ничего не понимаетъ на представленіяхъ ибсеновскихъ пьесъ. Правда, она апплодируетъ безпрестанно, но это просто изъ снобизма, изъ особенной склонности высоко-цивилизованныхъ господъ увлекаться подчасъ первобытными дикостями и даже уродствами.

Но не смотря на столь внушительный хоръ артистовъ, критиковъ и публики, вопросъ объ Ибсенѣ во Франціи не пришелъ мы къ одному простѣйшему рѣшенію. Прежде всего Золя не согласенъ съ этимъ хоромъ. Именно онъ первый указалъ на драмы норвежскаго поэта. Онъ нашелъ здѣсь иллюстрацію для своихъ идей о сценическомъ реализмѣ и настоялъ, чтобы Привидѣнія были даны на одной изъ парижскихъ сценъ.

Послѣдствія сильно разочаровали французскаго романиста. Ибсенъ вовсе не разсчитывалъ служить реализму въ смыслѣ Золя и вдохновеніе его никогда не имѣло ничего общаго съ талантомъ, создавшимъ Западню и Нана. Увлеченіе Золя, слѣдовательно, была плодомъ недоразумѣнія.

Но и помимо его нашлись цѣнители. Предъ нами, напримѣръ, книга ежемѣсячнаго французскаго драматическаго журнала, вся цѣликомъ отданная Ибсену. Этого не дѣлаютъ ради "дѣтскихъ геніевъ" и производителей галиматьи. И журналъ объясняетъ "тайну Ибсена" такъ, что она ставитъ его рядомъ съ незабвенными дѣятелями новой европейской культуры. Тайна ничего новаго не заключаетъ, но для "конца вѣка", накопившаго особенное множество "забытыхъ словъ", ибсеновскія рѣчи являются откровеніемъ.

"Мужественное, провозглашеніе самодержавной личности" -- таковъ смыслъ ибсеновской поэзія. "Вполнѣ кстати,-- пишетъ французскій критикъ,-- этотъ скандинавецъ встряхнулъ нашу совѣсть и возбудилъ нашу гордость въ то время, когда популярнѣйшій идеалъ театральной критики -- сдѣлать поэзію по плечу нашей прислугѣ... Въ наше время спасительна рѣчь о необходимости характера и о величіи человѣческой личности".

Это не все. У Ибсена, по мнѣнію французовъ, имѣется еще одна заслуга, болѣе всего цѣнная какъ разъ во Франціи. Ибсенъ -- великій психологъ женщины, и этого достаточно, говорятъ намъ, чтобы онъ съ теченіемъ времени сталъ вполнѣ французскимъ драматургомъ. Ибсенъ изображаетъ величіе гордой и страстной женской души, ея независимость и французы увѣряютъ, будто ни въ одной странѣ эти доблести женщины среди дряблыхъ, банальныхъ и неэстетическихъ мужчинъ не найдутъ такого горячаго пріема, какъ во Франціи.

Съ полной основательностью можно сомнѣваться въ подобной участи ибсеновскихъ героинь на классической почвѣ снобизма и преціозности, и актриса, не постигавшая Гедды Габлеръ, критики, уничтожавшіе Нору, поступали болѣе по-французски, чѣмъ нашъ ибсенистъ. Но, во всякомъ случаѣ, идея поэта не теряетъ своего значенія, станетъ ли она модной въ Парижѣ или нѣтъ.

Существеннѣе другое обстоятельство. Французская провинція, не страдающая недугами "конца вѣка", оказывается большой и искренней поклонницей Ибсена. Нѣкоторыя его пьесы, напримѣръ, Враѣ народа, пользуются неизмѣннымъ и чрезвычайно громкимъ успѣхомъ. А именно здѣсь ни причемъ психологія новой женщины, весь смыслъ драмы въ защитѣ личности противъ толпы, личныхъ вѣрованій противъ стадныхъ давленій большинства. Но мотивъ этотъ вовсе не открытіе. Та же Франція давно знаетъ талантливѣйшихъ защитниковъ личности. Достаточно назвать Бенжамэна Констана, опредѣлявшаго свободу, какъ "торжество личности", le triomphe de l'individualité, все равно при какой бы то ни было политической формѣ. И тотъ же Констанъ предвосхитилъ пламенныя рѣчи Штокмана противъ большинства, даже противъ всего общества, весьма часто похищающаго у гражданъ ихъ личную свободу и, по мнѣнію Констана, въ такихъ случаяхъ совершающаго узурпацію и бунтъ.

Удивительно, какъ Сарсэ и Леметръ, съ величайшимъ усердіемъ открывающіе подражателей французскимъ писателямъ среди всѣхъ иностранныхъ талантовъ и противъ Ибсена выдвинувшіе Жоржъ Зандъ и Дюмй-сына, просмотрѣли тождество основныхъ идей Ибсена съ либеральной программой Констана. А между тѣмъ, она проведена у норвежскаго поэта совершенно послѣдовательно, до полнаго отрицанія какой бы то ни было внѣшней силы, имѣющей право ограничить нравственный міръ отдѣльнаго человѣка.

Ибсена неоднократно уличали и продолжаютъ уличать въ анархизмѣ, на основаніи его прямолинейнаго догмата личной независимости. Именно въ такомъ смыслѣ давно истолкованы идеи Констана новыми французскими критиками.

Одинъ изъ нихъ выражается такъ, что его слова безъ всякой перемѣны можно перенести въ характеристику Ибсена:

"Систематическій либералъ -- анархистъ, не имѣющій мужества признать свою мысль; анархистъ -- непримиримый либералъ" {Emile Fagnet. Politiques et moralistes du dix-neuvième Siècle. Paris, 1891, p. 226.}.

Это пишетъ отнюдь не либералъ, и даже не свободно-мыслящій человѣкъ, но и враги Ибсена той же академической породы. Критика, слѣдовательно, противъ автора Штокмана предначертана еще до ибсеновской славы во Франціи, и въ общихъ и частныхъ чертахъ.

Ничего нельзя открыть новаго и въ такихъ женскихъ фигурахъ, какія представляются французскому критику. Вся романтическая школа отъ Шиллера до Виктора Гюго не уставала вдохновляться героическими доблестями женской души и часто даже грѣшила сверхестественнымъ усердіемъ героинь превращать въ героевъ. Нѣкоторые романтики, въ родѣ Гюго и Дюма, этотъ рыцарственный пылъ перенесли даже на "жертвы общественнаго темперамента" и изъ двоихъ рыцарей раскаялся въ своемъ увлеченіи одинъ Дюма.

Очевидно, у Ибсена и здѣсь существуютъ предшественники. Онъ не зналъ французской литературы въ молодости, не читалъ ни Гюго, ни Жоржъ Зандъ, ни Дюма, но ему былъ знакомъ Шиллеръ, и этого вполнѣ достаточно для созданія двойниковъ Гертруды и Берты.

Итакъ, Ибсенъ -- отголосокъ пережитаго и передуманнаго другими? Если вѣрить на-слово французскимъ поклонникамъ драматурга, придется дать отвѣтъ, вполнѣ желанный и для самыхъ ожесточенныхъ его враговъ.

Но откуда же тогда жестокость? Стоитъ ли на компиляторовъ тратить сильныя чувства: на нихъ достаточно указать, а доказательства -- каждое ихъ произведеніе. Съ Ибсеномъ происходитъ нѣчто совершенно другое: для однихъ онъ -- пророкъ, для другихъ -- "врагъ человѣчества".

Что же онъ въ дѣйствительности?

Отвѣтить на этотъ вопросъ намъ проще и легче, чѣмъ западной критикѣ. Намъ нечего защищать правъ своихъ писателей и дрожать за европейское господство нашей сцены. Для насъ Ибсенъ не ненавистное воплощеніе "сѣвернаго варварства", грозящаго поглотить вѣковую утонченную цивилизацію. Онъ именно въ этой роли ближе и родственнѣе намъ: вѣдь для современнаго француза и наши геніальные художники своего рода вандалы и гунны.

II.

Обратимся къ первоисточнику ибсеновскихъ вдохновеній и прислушаемся къ раннему голосу его драматическаго генія. Задача несложная, поэтъ позаботился написать поразительно яркими чертами первую главу своей творческой исторіи и разъ навсегда опредѣлить мотивъ своего вдохновенія.

Ибсенъ еще очень молодъ. Ему едва исполнилось двадцать восемь лѣтъ, но онъ совершенно готовый поэтъ. Онъ выросъ въ странѣ, гдѣ природа-мачиха искони воспитывала суровыхъ сильныхъ людей, гдѣ преданія прошлаго блещутъ исключительнымъ героизмомъ, а жизнь -- путь упорной неустанной борьбы.

И поэта съ дѣтства волнуютъ героизмъ и борьба.

Онъ любитъ темную безстрастную ночь, любитъ бродить въ дремучемъ лѣсу, внимать крикамъ совы и стонамъ бури и въ этихъ стонахъ подслушивать голосъ собственной души. Его рано влекутъ, думы о смерти. Онъ часто уходитъ на кладбище, грезитъ тамъ о хороводахъ мертвецовъ, ждетъ съ замираніемъ сердца полночнаго часа. Всюду -- въ непроглядномъ лѣсу въ бурную ночь или въ блестящей бальной залѣ при звукахъ вальса -- онъ не можетъ порвать нити своихъ думъ. И предъ нимъ чаще всего возстаютъ величественные, увлекательно-туманные образы скандинавской старины: они такъ подъ стать ему -- одинокому уже въ ранней молодости. А одиночество всегда питается мечтами о величіи и силѣ избранной личности.

Поэтъ всюду ищетъ великаго человѣка, одареннаго геніемъ и могучей волей. Эти поиски свойственны вообще молодости, у Ибсена они мучительный тоскующій вопль всей его природы,-- вопль, прозвучавшій въ первомъ его стихѣ и не замолкшій до послѣднихъ дней.

И въ этомъ воплѣ сливаются и жажда нравственнаго величія, и поэзія молодого счастья. А это и есть мотивы старыхъ скандинавскихъ поэмъ. Викингъ и валькирія -- центральные герои легендъ и ихъ психологія неизмѣнный фонъ всѣхъ романовъ и драмъ. Она цѣликомъ перейдетъ въ творчество Ибсена.

Вообразите человѣка, всю жизнь не знающаго семьи и кровли. Морскія волны и грозныя вьюги баюкаютъ его дѣтство и тѣшатъ молодость. На родной землѣ ему нечего дѣлать: здѣсь нѣтъ ни тепла, ни пищи. Здѣсь выбрасываютъ новорожденныхъ дѣтей, чтобы не видѣть ихъ голодной смерти. Море -- единственный кормилецъ и только оно можетъ дать славу, золото, даже любовь,

И всѣ, отъ дѣтей короля до послѣдняго подданнаго, идутъ въ море. Вѣчныя опасности развиваютъ безграничную отвагу. Викингъ перестаетъ находить достойныхъ себя противниковъ среди людей. Онъ самихъ боговъ зоветъ на бой и скальды будутъ пѣть:

"Онъ встрѣчалъ гигантовъ и духовъ моря. Никто не смѣлъ противостать ему, и онъ сталъ вѣрить только въ собственныя силы".

У него гнѣздится сознаніе, что боги слабы и преходящи. Они погибнутъ, какъ гибнетъ все въ этомъ мірѣ. Тогда отчаяніе овладѣваетъ мятежнымъ духомъ, и викингъ въ порывѣ ярости рубитъ мечомъ камни, деревья, друга и врага.

Въ бѣшенствѣ разрѣшится жгучая тоска прирожденнаго пессимиста, всю жизнь не вѣдавшаго покоя, свѣта и удовлетворенія. Борьба -- безпощадная, захватывающая духъ -- единственное спасеніе.

И викингъ ищетъ ее вездѣ и во всемъ.

Онъ отвергнетъ женщину, если это будетъ легкая добыча. Онъ предпочтетъ взять ее съ опасностью жизни, и женщины знаютъ это.

Онѣ также будутъ искать славы "царицъ моря" и скальды не разъ споютъ о томъ, какъ викингъ узналъ и полюбилъ свою подругу въ бою, опрокинувъ ее навзничь и разсыпавъ ея кудри по плечамъ, закованнымъ въ сталь.

"Я не отдамся тому, кто разъ въ жизни ночевалъ подъ кровлей", поетъ скандинавская дѣвушка, и саги полны славой о женахъ-оруженосцахъ мужей, о принцессахъ, предводившихъ викингами... Рѣки Скандинавіи до сихъ поръ текутъ съ желѣзныхъ горъ по магнитному песку: въ былое время, кажется, люди пили вмѣстѣ съ водою родины желѣзо и желѣзную волю.

Ибсенъ весь уходитъ въ этотъ чудный невозвратный міръ и извлекаетъ отсюда первообразы всѣхъ своихъ избранныхъ героевъ и героинь.

Славнѣйшій изъ героевъ древней Скандинавіи -- послѣдній потомокъ героической семьи Вользунговъ, Сигурдъ. "Лучшаго мужа, чѣмъ ты, не будетъ подъ солнцемъ, Сигурдъ", сказалъ вѣщій скальдъ юному Вользунгу. Но такая слава не достается даромъ: тутъ же скальдъ разсказалъ Сигурду его страшное будущее. Героя ждало вѣчное, неизцѣлимое разочарованіе.

Въ одно время съ Сигурдомъ живетъ прекрасная мужественная дѣва Брунгильда. Она никогда не станетъ женой обыкновеннаго смертнаго. Она окружила свое жилище ослѣпительнымъ пламенемъ и только тотъ, кто преодолѣетъ это пламя, назоветъ Брунгильду своей.

Ее полюбилъ Гуннаръ, другъ и боевой товарищъ Сигурда. Но ему не удалось проникнуть за огненную ограду, и онъ повѣдалъ свое горе Сигурду.

Тотъ миновалъ всѣ опасности, подъ видомъ Гуннара получилъ руку Брунгильды, провелъ съ нею три ночи, но каждый разъ клалъ между ею и собою обнаженный мечъ. Даже уста его не коснулись жены друга... Сигурдъ передаетъ Брунгильду Гуннару, а самъ женится на принцессѣ Гудрунѣ.

Но Брунгильда въ глубинѣ души любитъ Сигурда. Судьба готовитъ кровавый конецъ этой любви.

Разъ въ Рейнѣ купались вмѣстѣ Гудруна и Брунгильда. Жена Гуннара стала восхвалять своихъ предковъ и своего мужа. Тогда Гудруна разсказала ей всю правду и показала ей обручальное кольцо, данное Брунгильдой Сигурду. Брунгильда страшно поражена.

Она думаетъ сначала убить мужа, но потомъ убѣждаетъ его убить Сигурда. Но Гуннаръ другъ Сигурда, онъ долго колеблется,-- наконецъ, подговариваетъ своего брата и тотъ убиваетъ соннаго Сигурда.

Брунгильда не можетъ перенести смерти любимаго героя. Она рѣшается послѣдовать за Сигурдомъ, надѣваетъ блестящее вооруженіе и убиваетъ себя.

Этотъ разсказъ Эдды далъ тему Ибсену для драмы Сѣверные богатыри. Поэтъ развилъ психологическую сторону легенды, но древнія черты остались въ первобытной простотѣ въ личности Брунгильды. Она у Ибсена носитъ имя Гіордисъ, и она родоначальница именно тѣхъ женскихъ образовъ, какіе особенно вводятъ въ смущеніе новыхъ критиковъ.

Драма начинается въ Исландіи, въ десятомъ вѣкѣ. Здѣсь живетъ скандинавскій переселенецъ Эрнульфъ. У него семь сыновей и дочь Дагни. Кромѣ того, онъ взялъ къ себѣ дочь убитаго имъ викинга Гіордисъ. Къ берегамъ острова пристаютъ двое норвежцевъ Сигурдъ и Гуннаръ, ушедшіе въ море за славой и богатствомъ. Они связаны клятвой взаимной дружбы. Эрнульфъ радушно принимаетъ викинговъ. У него они встрѣчаютъ двухъ дѣвушекъ и оба разгораются неукротимой страстью къ Гіордисъ.

Разъ на вечернемъ пиру Сигурдъ не стерпѣлъ и поклялся уѣхать изъ Исландіи не иначе, какъ вмѣстѣ съ любимой дѣвушкой. Ту же клятву произнесъ и Гуннаръ и подалъ свой рогъ съ напиткомъ Гіордисъ.

Тогда она встала и поклялась, что никто не овладѣетъ ею, не совершивъ подвига, какой ей вздумается указать.

Сердце Сигурда затрепетало отъ радости. Онъ чувствовалъ себя въ силахъ сдѣлать все ради любимой дѣвушки. Гіордисъ потребовала, чтобы ея герой убилъ медвѣдя, привязаннаго у дверей ея спальни и ее вынесъ на рукахъ. Тогда она пойдетъ за побѣдителемъ всюду.

Гости находятъ ея требованіе неисполнимымъ. Медвѣдь -- чудовище, едва подъ силу двадцати человѣкамъ! Одинъ Сигурдъ радуется..

Но Гуннаръ спѣшитъ разсказать другу о своей любви и просить за него совершить подвигъ: ему самому слишкомъ дорога жизнь, и онъ не пойдетъ на вѣрную смерть.

Дальше какъ въ легендѣ, только съ усложненной психологіей. Заключаются два брака, грозящіе драматической развязкой съ самаго начала.

Гіордисъ, титаническая, страстная Валькирія сгораетъ мечтами по славѣ и бурнымъ приключеніямъ викинговъ. Она подлѣ мирнаго, боязливаго мужа, "забывшаго наѣзды" ради тихаго счастья съ женой.

Дагни, женственная, съ золотыми кудрями и голубыми глазами, полная любви и кротости рядомъ съ Сигурдомъ, величайшимъ изъ викинговъ. Для Гіордисъ низка и душна кровля слабодушнаго Гуннара, Сигурду тягостны объятія мечтательной Дагни. Стоитъ лишь встрѣтиться этому герою и этой женщинѣ,-- ихъ сердца невольно забьются другъ за друга,-- и "естественное сродство душъ" разрушитъ всѣ преграды, устроенныя случаемъ и людьми.

Посмотрите, какая сцена происходитъ между нашими героинями. Они теперь въ Норвегіи, годы прошли послѣ ихъ брака и они могутъ отдать отчетъ другъ другу въ своемъ счастьѣ.

Онѣ встрѣчаются на пиру. Гіордисъ обращается къ Дагни съ откровенной рѣчью о томъ, какъ ей тяжко и обидно влачить свои дни съ мужемъ, ни единой чертой не похожимъ на великаго человѣка.

-- Вѣришь ли, у меня загорается иногда неутолимая жажда подвиговъ. Это, вѣроятно, въ крови. Не даромъ, говорятъ, я происхожу изъ племени великановъ... А ты, Дагни, развѣ никогда не пылала желаніемъ сражаться наравнѣ съ мужчинами? Развѣ ты никогда не пробовала вооружаться и не брала въ руки меча?

Дагни изумлена.

-- Никогда!-- отвѣчаетъ она,-- какая ты странная,-- я женщина! Гіордисъ возмущена.

-- Женщина! Женщина! Никто не знаетъ, на что способна женщина!.. Но скажи мнѣ, Дагни, ты навѣрно знаешь: если мужчина обнимаетъ женщину, которую онъ любитъ, правда ли, что у нея тогда горитъ нея кровь, страстно трепещетъ сердце и мутится умъ въ чаду невыразимаго счастья?

Дагни смущена; тогда Гіордисъ открываетъ ей, что она только разъ, единственный разъ, испытала это, когда "Гуннаръ" впервые обнялъ ее въ ея спальнѣ. Дагни знаетъ, что это былъ Сигурдъ, горячая ревность закрадывается въ ея кроткую душу. Гіордисъ не обращаетъ на нее вниманія. Она продолжаетъ грезить о битвахъ викинговъ, о разрушительныхъ буряхъ моря, о страшныхъ привидѣніяхъ, о смертоносныхъ чарахъ... Дагни перепугана этимъ демоническимъ бредомъ...

-- Какъ ты нѣжна!-- смѣется Гіордисъ,-- и какъ легко тебя напугать!..

Для Гіордисъ нѣтъ ни преданій, ни добраго имени рядомъ съ любимымъ героемъ. Она готова быть наложницей, только пусть ея возлюбленный станетъ выше другихъ -- по славѣ и дѣламъ. Сцена Гіордисъ съ Сигурдомъ дорисовываетъ ея фигуру и навсегда закрѣпляетъ за творчествомъ поэта глубочайшія черты особой ибсеновской женщины.

Сигурдъ самъ ищетъ Гіордисъ, облегчить свою душу, разсказать ей исторію своихъ еще никому неповѣданныхъ страданій. Они встрѣчаются и Сигурдъ начинаетъ:

-- Я хочу разсказать тебѣ сагу.

-- Она грустна?

-- Грустна, какъ жизнь.

-- А развѣ жизнь грустна?

-- Послушай и тогда скажи.

И Сигурдъ говоритъ о своей любви къ ней и о томъ, какъ онъ пожертвовалъ своимъ счастьемъ дружбѣ... Гіордисъ потрясена до глубины души. Моментъ исполненъ захватывающаго драматизма. Ибсенъ вложилъ въ него весь свой юный геній... Гіордисъ зоветъ Сигурда разрубить разомъ всѣ сѣти, сплетенныя Норнами, богинями судьбы и пойти вмѣстѣ по пути бурной жизни.

-- Я люблю тебя. Я могу теперь сказать тебѣ это не краснѣя. Въ моей любви нѣтъ женскихъ желаній. О, если бы я была мужчиной, клянусь верховными силами, я любила бы тебя такъ, какъ люблю теперь. Впередъ, Сигурдъ! Счастье стоить великихъ усилій. Мы оба свободны, если мы этого пожелаемъ: все въ нашей власти... Не какъ женщина я пойду за тобой: Я принадлежала другому и у тебя еще жива жена... Нѣтъ, Сигурдъ, не какъ женщина, а какъ оруженосецъ пойду я за тобой. Я буду воспламенять тебя на великія дѣла, чтобы слава твоя разнеслась по всей землѣ. Въ бою я буду рядомъ съ тобой, въ бурю я буду среди твоихъ воиновъ, и если когда прозвучитъ пѣснь о твоихъ подвигахъ, вмѣстѣ съ именемъ Сигурда прозвучитъ имя Гіордисъ!.."

Сигурдъ восхищенъ этимъ порывомъ: такая жизнь была мечтой его юности, но теперь нѣтъ возврата!

Гіордисъ не слушаетъ: "Я только теперь ясно поняла свое назначеніе. Я должна прославить тебя. Ежедневно, ежечасно стоялъ ты предо мною. Я хотѣла вырвать тебя изъ своего сердца и не могла. Теперь это не нужно. Я знаю, ты меня любишь. Кровля Гуннара давитъ меня!..."

Но какъ бы ни былъ могущественъ человѣкъ, Норны сильнѣе его. Драма кончается гибелью викинга и валькиріи. Единственная надежда на соединеніе въ другомъ мірѣ.

Вотъ драма всѣхъ драмъ Ибсена! Скандинавская Брунгильда для поэта то же самое, что "могучій образъ" для нашего Лермонтова, для Байрона. Вся галлерея оригинальныхъ женскихъ типовъ у Ибсена -- преобразованія всей той же древней героини, воскресшей въ концѣ нашего вѣка, въ совершенно иной средѣ, но съ неприкосновенной героической психологіей. Только вооружившись такимъ основнымъ взглядомъ, мы поймемъ и не человѣческую жестокость Гедды, и демоническій бредъ Тильды, и не женскій поступокъ Норы, бросающей своихъ дѣтей ради личной свободы.

III.

Въ самомъ дѣлѣ, присмотритесь къ этимъ на первый взглядъ страннымъ лицамъ! Сколько усилій потрачено, чтобы отыскать ихъ оригиналы въ будничной современной дѣйствительности! Нигдѣ не оказывалось никого, похожаго на Гедду Габлеръ и еще менѣе на Нору.

Мало этого. Во Франціи публика ограничивалась сомнѣніемъ или рѣшительнымъ заявленіемъ, что даже на родинѣ Ибсена не существуетъ подобныхъ женщинъ. Въ Италіи бывало хуже: публика прерывала спектакли воплями негодованія, когда Нора начинала излагать символъ вѣры новой женщины и критика не находила словъ -- достойно заклеймить нравственный анархизмъ поэта.

Но все это не разрѣшало вопроса. Одно время въ парижскихъ салонахъ хозяйки ставили условіе своимъ гостямъ не поднимать разговоровъ о Норѣ: до такой назойливой маніи разросся споръ! Очевидно, оказалось невозможнымъ покончить съ дикой загадкой однимъ презрѣніемъ и негодованіемъ.

И вполнѣ понятно почему.

Если судить по законамъ нравственности и установившагося общественнаго порядка, героини Ибсена дѣйствительно не заслуживаютъ пощады. Это -- какая то оргія сатанинскаго эгоизма, лихорадочная страсть насытить безгранично-своевольное воображеніе, во что бы то не стало создать "захватывающее" зрѣлище. И на этомъ пути у этихъ женщинъ нѣтъ никакихъ препятствій, ни малѣйшаго проблеска человѣчности.

Гильда появляется на сцену внезапно и немедленно приступаетъ къ разсчету съ своей жертвой. Иначе нельзя назвать героевъ, сталкивающихся съ этими валькиріями конца вѣка. Солнессъ давно, десять лѣтъ тому назадъ, встрѣтивъ Гильду еще дѣвочкой и, плѣненный ея граціей и красотой, назвалъ ее принцессой и пообѣщалъ ей королевство и замокъ. Гильда не забыла ни комплимента, ни обѣщанія, и не могла забыть: она родилась именно "королевой" и не Солнессъ, такъ другой расплатился бы за ея родство съ "семьей великановъ".

Валькирія Эдды стала бы добиваться, въ буквальномъ смыслѣ, и королевства, и замка, въ XIX вѣкѣ все это приметъ другую форму, но по существу тождественную. Гильда желаетъ видѣть Солнесса единственнымъ среди смертныхъ, недосягаемо-великимъ, ослѣпительно-царственнымъ. И онъ будетъ такимъ, благодаря ей, ея желанію, ея вдохновенію. Въ этомъ фактѣ весь смыслъ жизни Гильды и вся сущность ея природы. Подвигъ будетъ принадлежать ей, мужчина лишь выполнитъ ея волю, выполнитъ, какъ орудіе могучей, почти сверхъестественной нравственной силы.

"Это должно быть такъ! Я хочу... Я хочу, чтобы это было такъ", говоритъ Гильда, и для нея избранный человѣкъ тотъ, у кого воля совпадаетъ съ осуществленіемъ. Это -- цѣлая стихія, непреодолимая, безпощадная, постоянно мечущаяся между двумя полюсами -- жгучей тоски среди всего будничнаго и посредственнаго и головокружительнымъ счастіемъ предъ необыкновеннымъ и просто эффектнымъ. Задушевнѣйшій идеалъ Гильды быть творческой силой и по существу первопричиной величія избраннаго героя, т. е. господствовать надъ его геніемъ и личностью.

Пусть герой подвергнется смертельнымъ опасностямъ на указанномъ ему пути, пусть даже погибнетъ, для Гильды это второстепенная подробность и въ моментъ гибели Солнесса она внадетъ въ "дикій восторгъ", "захватывающее" зрѣлище, не смотря ни на что, ей удалось получить.

Тождественна и исторія Гедды Габлеръ. Эта вполнѣ опредѣленно выражается: "я хочу разъ въ жизни имѣть власть надъ судьбой мужчины". И она сгораетъ отъ злобы и зависти предъ подобнымъ счастьемъ другой женщины. Эта "маленькая дурочка", Тэа вовсе и не мечтала о демоническомъ самовластіи, вліяніе на мужчину ей далось, благодаря ея простому, но глубокому чувству любви. Гедда не проститъ ей, и, не задумываясь, погубитъ ея героя, все равно, когда и какъ, лишь бы только гибель была "красива", т. е. лишь бы вышло опять зрѣлище "заманчивое", захватывающее, способное потрясти и ослѣпить вѣчнонеугомонную тоскующую душу Гедды.

Откуда эта тоска? Сами героини не даютъ отвѣта: они просто одержимы невѣдомымъ злымъ духомъ, и не въ ихъ волѣ спастись отъ своего демона. Но намъ извѣстна тайна, знаетъ ее и поэтъ. Онъ безпрестанно заставляетъ своихъ героевъ и героинь вспоминать о сагахъ, о викингахъ, о валькиріяхъ, и часто современныя рѣчи буквально совпадаютъ съ монологами Гіордисъ, перваго воплощенія Брунгильды.

Въ одной изъ раннихъ пьесъ Ибсена, въ Комедіи любви, между героемъ и героиней происходитъ такой обмѣнъ мыслей:

Сватилѣдъ. Кто теперь мужественно возстанетъ за правду? Кто рѣшится рисковать собой? Гдѣ теперь герои?

Фалькъ. А гдѣ же теперь валькиріи?

Въ этомъ діалогѣ заключенъ весь духъ творчества и глубокая личная дума поэта. Викинги и валькиріи -- вотъ кто снова нуженъ нашему немощному, выродившемуся поколѣнію.

И тотъ же Фалькъ, поэтъ съ великой страстью и благороднымъ сердцемъ, жадно хватается за имя героини Сеаншльдъ. Оно значитъ Лебедь и напоминаетъ давнюю героическую старину, сагу о безвинно-погибшей королевской дочери.

Это имя "чудесно какъ стихотвореніе,-- говоритъ Фалькъ,-- но слишкомъ сильно и велико для нашего времени. Развѣ въ современной дѣвушкѣ есть что-нибудь, что приходитъ намъ въ голову при такомъ имени? Нѣтъ, отбросьте его, какъ отжившій остатокъ старины".

О викингахъ и ихъ подругахъ бесѣдуютъ также Солнессъ и Тильда. Онъ завидуетъ "крѣпкой совѣсти" королей моря, а она хотѣла "быть уведенной" совершенно такъ, какъ викинги похищали себѣ женъ.

И такъ всюду, гдѣ только стоитъ вопросъ о настоящемъ и будущемъ новаго общества у Ибсена предъ глазами одна и та же параллель: современное мѣщанство, пошлость, трусость и посредственность -- и древній пиръ души, торжество личной мощи и оригинальности. Фалькъ, несомнѣнно, любимый герой молодого вдохновенія поэта, высказываетъ его горе и его надежды въ самой доступной формѣ и подъ вліяніемъ самой заурядной сцены:

-- Ваша мать сказала вамъ черезъ столъ: "Пей, Свангильдъ, чай остынетъ". И вы выпили этотъ противный теплый чай, какъ дѣлали это всѣ, и старъ и младъ. Но въ ту же минуту въ моемъ умѣ промелькнуло ваше имя; дикая сага о Вользунгахъ съ ея ужасами, съ длинной чередой ея павшихъ героевъ переходила передъ мною въ наше время; я видѣлъ въ васъ Свангильдъ номеръ второй, въ другомъ родѣ, согласно условіямъ времени".

Что это значитъ -- Ибсенъ объясняетъ въ теченіе всей своей жизни.

Фальку Свангильдъ указываетъ путь отъ стихотворства къ дѣлу, отъ бумажныхъ подвиговъ къ жизненнымъ. Фалькъ восторженно готовъ принять ея вдохновеніе. Онъ видитъ въ союзѣ съ ней залогъ побѣды. Въ ней живетъ бодрая душа, ея сердце отзывчиво на сильныя мысли, Свангильдъ не потерпитъ, чтобы ее -опутали сѣтью условностей. Она никогда не будетъ вторить хору мѣщанъ и пошляковъ...

Это -- союзъ Сигурда и Гіордисъ, только "въ другомъ родѣ, согласно условіямъ времени". Но, повидимому, время сагъ прошло во всямбмъ родѣ. По крайней мѣрѣ, столь мужественно заключенный союзъ распадается при первомъ же столкновеніи съ "міромъ пошлости".

Только что Свангильдъ, будто валькирія, воспѣла свою вѣчную любовь къ своему викингу, завѣрила его, что она ждала героя съ первыхъ дней молодости, дождалась и съ его устъ услышала свои давнія мечты, солнечнымъ блескомъ своей рѣчи озарилъ онъ ея неясныя и разрозненныя думы, и теперь она его "всецѣло и нераздѣльно!" "О милый, ты -- пышный кустъ надъ бурнымъ моремъ, къ которому прибили мои волны и не уйдутъ назадъ ужъ никогда!.."

Лучше не могла бы выразиться и героиня Эдды.

Но все это было и осталось мечтами. Къ ликующей четѣ приближается человѣкъ житейскаго здраваго смысла, холоднаго разсчета, сѣрый хотя и болѣе крупный муравей въ самомъ прозаическомъ муравейникѣ, говоритъ самыя банальныя вещи, въ родѣ того, что страстная любовь понижается съ теченіемъ времени въ своей температурѣ, что миръ домашняго очага несравненно прочнѣе перваго поцѣлуя, вообще все истины, солидныя и чрезвычайно полезныя.

Можно ожидать, нашъ викингъ и валькирія именно и воспользуются случаемъ дать первое сраженіе "пошлости и тривіальности" "и культу теплаго чая. Ничего подобнаго. Мефистофель въ сюртукѣ удаляется и предъ нами два трупа:

Фалькъ. Ты такъ блѣдна.

Сваншльдъ. А ты такъ тиха.

Фалькъ. Да.

Сваншльдъ. Онъ насъ смутилъ.

Фалькъ (про себя). Онъ сломилъ мою силу.

Свангильдъ. Какъ крѣпко онъ направлялъ свои удары!

Фалькъ. Онъ хорошо цѣлилъ...

И въ заключеніе -- разлука. Такова современная сага!

Ибсенъ, повидимому, до сихъ поръ не измѣнилъ окончательно своего мнѣнія, по крайней мѣрѣ на счетъ валькирій. Въ позднѣйшей драмѣ -- Джонъ Габріель Боркманъ -- онъ заставляетъ двухъ многоопытныхъ героевъ признать отсутствіе "настоящихъ женщинъ" въ современномъ обществѣ, т. е. Женщинъ,-- вдохновительницъ, одаренныхъ "горячими сердцами". Ихъ замѣняютъ женщины-демоны, въ родѣ Гедды и Гильды, смертельные враги всего средняго и пошлаго, во сильныя только на подвиги отрицанія и уничтоженія. Опредѣленныхъ идеаловъ у нихъ нѣтъ: онѣ всѣ поглощены и подавлены невыносимой мукой среди стадныхъ умовъ и мелкихъ инстинктовъ. Это -- революціонерки въ припадкѣ кровавой ненависти и безъ искры любви.

Ибсенъ попытался изобразить и положительную женщину, въ лицѣ Норы. Но въ пьесѣ занавѣсъ падаетъ въ минуту, когда начинается самостоятельный путь новой валькиріи, а потомъ, даже и въ этотъ моментъ Нора для насъ существо не нашей планеты, по крайней мѣрѣ, не нашей цивилизаціи. Единственная разгадка ея героизма -- въ ея идейныхъ родоначальницахъ. Гіордисъ, конечно, не задумалась бы не только бросить дѣтей во имя принципа или просто стихійной страсти, но даже и убить ихъ. Но вѣдь ее,-- сообщаетъ намъ поэтъ,-- отецъ кормилъ волчьими сердцами! У нея въ крови берсеркерство, какъ у самихъ викинговъ. Нора вовсе не изъ ихъ породы и поэтъ, очевидно, изнемогъ въ поискахъ за новѣйшими Свангилѣдъ и рѣшился просто создать таковую изъ первой попавшейся героини. Нора для Ибсена то же самое, чѣмъ была Улинька для Гоголя: чудная женщина, вызванная къ жизни поэтическими мечтами объ идеально-влекущемъ, но, увы! невозможномъ.

Замѣчательно, даже фигуры героинь у обоихъ поэтовъ совпадаютъ, какъ это ни странно. И Улинька, и Нора -- обѣ воплощенные ангелы и почти неземныя души: Нора, имѣющая воспроизвести въ своей судьбѣ древнюю сагу, въ началѣ "бѣлочка", "жаворонокъ", все равно какъ и несказанная славянская дѣва Гоголя, одновременно и порхающая птичка, и неустрашимая гонительница неправды и зла. Вѣчно женственное вкупѣ съ гражданскимъ богатырствомъ! Чрезвычайно красиво, но не совсѣмъ вразумительно и вѣроятно!

Нора, конечно, не заурядная галка семейныхъ насѣстовъ, но все-таки ея превращеніе и главное, ея рѣшительный ударъ, требовали бы болѣе подробной исторіи и болѣе послѣдовальной психологіи.

Нѣтъ, предъ нами крикъ оскорбленнаго поэтическаго сердца, воображаемая Брунгильда новаго времени, а не страница изъ дѣйствительной жизни.

И самъ Ибсенъ, повидимому, чувствовалъ это: на женщинъ-демоновъ онъ съ большой любовью тратилъ свой трудъ и свое творчество, безпрестанно представляя все новые варіанты на излюбленную тему, Нора -- одна и единственная, и занавѣсъ, падающій въ концѣ пьесы, остается настоящимъ покрываломъ Изиды. Поэтъ до сихъ поръ не могъ поднять завѣсы и показать намъ Нору, осуществляющую идеи правды и свободы. Да и знаетъ ли жизнь такихъ героинь?..

Но если валькиріи -- плодъ мечтаній, можетъ быть, поэтъ счастливѣе въ поискахъ за викингами? Можетъ быть, мужчины XIX вѣка спасаютъ честь сигурдовской породы и мы наканунѣ величественныхъ сагъ на тему новаго культурнаго героизма? Въ отвѣтъ предъ нами -- Штокманъ, Солнессъ, Воркманъ...

IV.

Основной догматъ ибсеновской философіи слѣдующій: "гдѣ нѣтъ личности, гдѣ въ духовномъ мірѣ не живетъ ненависти и любви, счастья и страданій, гдѣ кровь не бьется сильнымъ пульсомъ, тамъ весь внѣшній блескъ одинъ жалкій скелетъ".

Что можно открыть въ этой истинѣ человѣконенавистническаго и дикаго? А между тѣмъ, по поводу юбилея вновь посыпались на Ибсена обвиненія въ мрачномъ пессимизмѣ, въ отрицаніи всякаго общественнаго и нравственнаго порядка и даже возможнаго на землѣ человѣческаго счастья.

Статья итальянскаго журнала подводитъ итоги этимъ преступленіямъ Ибсена и дѣлаетъ это въ чрезвычайно страстномъ, запальчивомъ тонѣ. Такъ говорятъ только съ личными врагами!

Для Ибсена, по мнѣнію итальянскаго критика, не существуетъ ни Бога, ни боговъ, ни науки, ни религіи, даже дѣятельности,-- рѣшительно ничего. Ничто не можетъ принести человѣку, миръ, радость, счастье. Ибсенъ -- Іеремія конца вѣка. Всякая его драма -- вопль. Каждое дѣйствующее лицо представляетъ порванную струну на великой арфѣ человѣчества. Гармонія мысли, совѣсти, жизни -- для него вѣчно нѣмы.

Вся исторія человѣческаго духа проходитъ предъ взорами Ибсена и вся она признается заслуживающей больницы, сумасшедшаго дома, тюрьмы. Все подвергнуто уничтожающему суду,-- язычество, потому что красота не долговѣчна, христіанство, основанное на страшной подавляющей тайнѣ богочеловѣка-мученика. Нѣтъ будущаго и протестантству: оно презираетъ искусства. И такъ безъ конца и въ политикѣ. Авторитетъ вѣчно враждуетъ съ свободой, и излюбленный идеалъ свободы новаго времени -- всеобщая подача голосовъ -- безсмыслица, потому что опаснѣйшій недругъ истины и свободы -- большинство. Оно обладаетъ силой, но не разумомъ и нравственнымъ благородствомъ. Въ результатѣ у Ибсена даже не можетъ быть драмы.

На безусловномъ отрицаніи законовъ, преданій, принциповъ, чувствъ, всякаго начала личной и общественной дѣятельности нельзя построить драматической завязки и борьбы, потому что борьба возникаетъ изъ столкновенія или уже призванныхъ идей, или проповѣдуемыхъ, какъ новыя истины. А что же подобно" возможно тамъ, гдѣ разрушена всякая религія, философія и политика!

И норвежскій поэтъ знаетъ единственный выходъ -- потопъ, но вполнѣ радикальный, безъ всякаго спасительнаго ковчега. Ибсенъ итальянскому критику рисуется во образѣ нѣкоего апокалипсическаго злого духа. Онъ въ концѣ второй тысячи лѣтъ возстаетъ надъ потрясеннымъ человѣчествомъ подобно призракамъ, волновавшимъ людей въ исходѣ перваго тысячелѣтія. Тогда всевозможныя бѣдствія Европы достигли крайняго предѣла и жизнь, казалось, замирала въ оцѣпенѣніи ужаса, въ когтяхъ сатаны. Но возсталъ новый юный вѣкъ, и ужасы распались. Критикъ думаетъ, что и наши невзгоды смѣнятся свѣтомъ и счастьемъ.

Благо вѣрующимъ! Но только зачѣмъ такъ часто охватываетъ ихъ духъ фанатизма и нетерпимости противъ несчастныхъ невѣрующихъ? Въ отрицаніи и пессимизмѣ нѣтъ нравственнаго удовлетворенія для чьей бы то ни было человѣческой души, тѣмъ болѣе для генія поэта. И Ибсенъ долженъ бы вызывать у критика скорѣе чувство состраданія, а не гнѣва и ненависти.

Но, къ счастью, Ибсенъ вовсе не такое жалкое созданіе. У него есть своя вѣра и чрезвычайно устойчивая.

Символъ ея очень простой, и по существу, мы видѣли, не новый. Оригинальность заключается только въ его источникѣ. Норвежскій поэтъ дошелъ до своего идеала путемъ не политики и не философіи, а національныхъ преданій. Весь смыслъ его вдохновенія -- воскресить при современныхъ условіяхъ и ради современныхъ общественныхъ задачъ былое личное величіе отечественныхъ витязей, отыскать и воодушевить викинговъ и валькирій, конечно, не для борьбы съ морскими бурями и чудовищами, а для уничтоженія всего безличнаго, безсознательно рабскаго, косно-стаднаго. Если что и есть у Ибсена новаго, это развѣ только характеръ женщинъ,-- героини, по размаху воли и страсти, соотвѣтствующія давно извѣстнымъ въ европейской поэзіи демоническимъ образамъ мужчинъ.

Дѣйствительно, ни у одного поэта нельзя найти, положимъ, Гедды въ такомъ яркомъ освѣщеніи, и рядомъ съ героинями современнаго романа эти новѣйшіе отголоски скандинавскихъ валькирій то же самое, что вновь открытый тропическій міръ рядомъ съ томительными тщедушными равнинами блѣднаго сѣвера. Но пока этимъ "геніальнымъ натурамъ" нѣтъ достойнаго дѣла на тѣсной современной сценѣ, загроможденной всяческими преданіями, условностями, произвольными принципами и внѣшними регламентаціями.

Валькиріи должны ограничиться разрушительной дѣятельностью и внести стихійную, поистинѣ кровавую войну въ среду безвольныхъ и выродившихся мужчинъ. И драмы эти не производятъ на насъ впечатлѣнія преднамѣренныхъ вымысловъ и искусственныхъ комбинацій. Еще Шекспиръ, создавая лэди Макбетъ, предвосхитилъ женскій демонизмъ въ ибсеновскихъ драмахъ. Но совершедно другая судьба постигла важнѣйшую задачу поэта -- показать идеальную личность современнаго мужчины.

Здѣсь съ самаго начала творчество Ибсена, при всей силѣ и блескѣ, попадало нерѣдко на ложные пути. Именно здѣсь сказались основные недостатки вообще драматическаго и психологическаго таланта поэта. Уже прославленный Штокманъ обнаружилъ, какъ непосильна задача новаго пѣвца новыхъ викинговъ.

Вся драма построена по теоретически-придуманному плану. Основная мысль -- представить зрителямъ великій эффектъ превращенія добродушнаго мечтателя-человѣколюбца въ суроваго одинокаго пророка-революціонера.

Штокманъ въ первомъ актѣ, подобно Норѣ, неограниченно счастливъ и свѣтелъ, но, такъ же какъ и у Норы, его счастье -- результатъ недоразумѣнія и близорукости;-- пороковъ -- у него, конечно, гораздо болѣе странныхъ.

Герой нашъ ко всему снисходитъ и все любитъ, даже тѣхъ людей, которые только что испортили его планъ -- облагодѣтельствовать бѣдняковъ родного города. Это онъ самъ заявляетъ и подробно объясняетъ, какъ его обошли дѣльцы и доходную статью города приспособили исключительно къ выгодамъ состоятельнаго класса. Статья эта -- цѣлебныя купанья, и Штокманъ не только примирился съ эксплуататорскимъ устройствомъ всего дѣла, но сталъ даже однимъ изъ акціонеровъ компаніи и докторомъ при купальняхъ.

Не скомпрометировала ли эта уступчивость идей и даже личности Штокмана? Не далъ ли онъ самъ поводъ своимъ врагамъ считать его проекты "дикими фантазіями", относиться къ нимъ иронически и даже сомнѣваться въ его идеализмѣ и безкорыстіи? Съ другой стороны, естественно ли Штокману послѣ всей исторіи сохранить свою идеальную вѣру и розовыя чувства къ окружающему обществу? Вѣдь не безъ борьбы же уступилъ онъ партіи эксплуататоровъ, а такія уступки врядъ ли когда расширяютъ горизонтъ свѣтлыхъ надеждъ.

Штокманъ дѣлаетъ открытіе, что купанья -- источникъ заразы, и именно послѣ этого открытія, подрывающаго всѣ разсчеты акціонернаго общества и состоятельныхъ классовъ, онъ ожидаетъ себѣ овацій и торжествъ!

Будто съ закрытыми глазами авторъ работалъ надъ центральнымъ драматическимъ эффектомъ и шелъ на встрѣчу какимъ угодно вопіющимъ несообразностямъ. Очевидно, рѣзкая тенденція заранѣе разрушила основы для вдумчивой психологіи и послѣдовательнаго творчества. Идеальныя задачи вообще рѣдко удаются художественному вдохновенію, и особенно въ области общественныхъ совершенствъ.

Съ теченіемъ времени вопросъ принялъ еще худшій оборотъ. Нашъ Гоголь, тщетно сочинительствуя надъ настоящимъ положительнымъ русскимъ героемъ, ударился въ проповѣдническую реторику и мистическое ясновидѣніе. Съ Ибсеномъ произошло нѣчто подобное: онъ дописался до откровеннаго символизма и принялся вплетать въ свои драмы нарочито придуманныя тайны и чудеса.

Все это свободно можно выдѣлить изъ дѣйствія пьесы и психологія дѣйствующихъ лицъ, и отъ поправки выиграетъ только ясность характеровъ и драматизмъ сценъ.

Возьмемъ, напримѣръ, Дикую утку. На сценѣ бѣдный отецъ семейства, обманутый богатымъ патрономъ: распутный старикъ женилъ его на своей возлюбленной. Задача драмы -- раскрыть тайну, и главную роль здѣсь долженъ играть сынъ обманщика. Вопросъ поставленъ вполнѣ опредѣленно и характеры очерчены ярко и сильно. Зачѣмъ было примѣшивать еще птицу, попавшую въ домъ несчастнаго героя также черезъ руки его обидчика? Зачѣмъ было дикую утку окружать апокалипсическимъ туманомъ, отожествлять ее съ загадочными сомнѣніями трагическаго мужа, связывать съ ея судьбой развязку страшнаго узла? Въ результатѣ утка занимаетъ въ пьесѣ гораздо больше мѣста, чѣмъ главнѣйшій виновникъ драматическихъ положеній, разоблачитель обмана, сильный человѣкъ, "страдающій острой лихорадкой справедливости". И заключительный примирительный аккордъ, какъ и слѣдовало ожидать, вышелъ чудомъ, т. е. нескладнымъ и неосмысленнымъ обрывкомъ. Семью вновь сплочиваетъ дѣвочка, родившаяся отъ старика, страстно влюбленная въ дикую утку, рѣшившая было убить ее для доказательства своей любви къ пріемному отцу, и покончившая самоубійствомъ...

Трудно представить хитросплетеніе, болѣе роковое для смысла и достоинства драмы!

То же самое и въ пьесѣ Строителъ Солнессъ.

Тема и здѣсь вполнѣ реальная: богато одаренный человѣкъ, стяжавшій блестящій успѣхъ, желаетъ остаться единственнымъ на своемъ пути, монополизировать славу и подвиги. Но Солнессъ полонъ мрачныхъ предчувствій: молодые таланты надвигаются на его увядающіе вѣнки и онъ въ этомъ движеніи видитъ возмездіе за свое слишкомъ стремительное счастье. Все это не противорѣчивъ ни логическому смыслу, ни жизненной правдѣ. Естественно и появленіе Тильды, раззадоривающей Солнесса на головокружительный подвигъ своими дикими грезами о сказочномъ героизмѣ.

Но всего этого мало автору: Онъ заставилъ своего героя изнывать въ мукахъ совѣсти по самому невѣроятному поводу,-- изъ-за пожара въ его домѣ, совпавшаго съ его первыми успѣхами и послужившаго косвенной причиной смерти его дѣтей. Солнессъ совершенно неповиненъ ни въ пожарѣ, ни въ участи дѣтей, но это не мѣшаетъ ему предаваться галлюцинаціямъ, говорить будто въ бреду, изрекать невразумительныя тайны на счетъ своихъ бесѣдъ съ Богомъ и особенно о нѣкіихъ демоническихъ существахъ, "невидимыхъ духахъ", подмывающихъ человѣка на невозможное и дерзкое...

Все это, пикантный соусъ но удалить его можно безъ всякаго ущерба для цѣлаго произведенія. Будто поэтъ, создавая на современной сценѣ викинговъ и валкирій, задался цѣлью перенести сюда и непроницаемые туманы вдохновенія скальдовъ, воскресить доисторическія мечтанія и предчувствія полудикаго народа! Напрасный трудъ! Дѣйствительность конца XIX-го вѣка, и въ самой реальной правдѣ, представляетъ неисчерпаемый запасъ для глубочайшихъ думъ и самыхъ мощныхъ ощущеній, какія только доступны человѣческой природѣ. Ибсену надлежало оставаться при одной этой правдѣ: и здѣсь онъ могъ бы собрать обильнѣйшую жатву и вызвать сильнѣйшія впечатлѣнія у избраннѣйшей современной публики.

Это доказывается слѣдующимъ, фактомъ.

Наибольшимъ успѣхомъ Ибсенъ пользуется въ Англіи. Здѣсь нѣтъ двухъ мнѣній объ его талантѣ и значеніи, и намъ понятно почему. Въ классическую страну свободы Ибсенъ принесъ тѣ самыя идеи, какія не переставали распространять популярнѣйшіе умы Англіи.

Они давно болѣютъ той самой тоской, какую Ибсенъ выразилъ рѣзко и краснорѣчиво въ слѣдующемъ положеніи:

"Одна только демократія можетъ разрѣшить соціальный вопросъ. Но новое общество должно заключать аристократическій элементъ. Это не будетъ аристократія рожденія, ни туго набитаго кармана, даже не ума, а аристократія характера, воли, души".

Можно сомнѣваться, насколько Ибсенъ остался горячимъ демократомъ, но поэзія характера и воли не понизилась ни въ тонѣ ни въ размахѣ. Для Ибсена до послѣднихъ дней стадная власть толпы и большинства -- нѣчто разлагающее и глубоко безнравственное. Именно эта идея лежитъ въ основѣ политическихъ разсужденій Милля и Бокля.

Краснорѣчивѣйшія страницы въ трактатѣ Милля О свободѣ написаны въ защиту личности, оригинальности, личнаго протеста противъ общественныхъ и политическихъ шаблоновъ, противъ общепризнанныхъ рамокъ, задушающихъ все независимое и выдающееся. Это стихійное подавленіе личности грозитъ всему обществу рабствомъ и застоемъ. Единственное спасеніе истинной цивилизаціи и прогресса -- въ появленіи сильныхъ, свободныхъ умовъ, способныхъ стать выше большинствомъ выработанныхъ нормъ и законовъ. Эти люди -- истинная сила, безъ нихъ жизнь превратилась бы въ стоячее болото.

Бокль подвергъ блестящему разбору произведеніе Милля и произнесъ еще болѣе воодушевленную рѣчь противъ посредственности и массы за индивидуальность и силу. Онъ нарисовалъ печальную картину, какъ общество постепенно идетъ къ нравственному самоубійству, умствевной косности, какъ быстро въ немъ растутъ способности подражанія, приспособленія въ ущербъ критики, сознательнаго выбора, самостоятельной идейной дѣятельности. Бокль безпощадными красками рисуетъ постепенное вымираніе "творческдй мысли" въ атмосферѣ банальности и манекеннаго существованія, съ не менѣе горячей страстностью, чѣмъ ибсеновскій Штокманъ, клеймитъ тупоуміе, эгоизмъ и невѣжество большинства и свидѣтельствами исторіи доказываетъ, что никакой прогрессъ не былъ бы мыслимъ при неограниченномъ и непоколебимомъ господствѣ большинства {Essays by Henry Thomas Buckle. Leipzig, 1867, pp. 80--89.}.

The decline of individuality -- упадокъ личности!-- таковъ скорбный и негодующій крикъ и Милля, и Бокля... Но вѣдь онъ выражаетъ тѣ самыя чувства, какія Ибсенъ вынесъ изъ древнихъ сагъ своей родины и принялся осуществлять въ теченіе всей своей жизни на сценѣ современной дѣйствительности. Это совпаденіе, несомнѣнно, главная причина блестящей популярности Ибсена въ Англіи. Именно здѣсь, какъ бы горьки ни были жалобы Милля, меньше чѣмъ гдѣ-либо уродовалась и угнеталась личность и оригинальность. Именно здѣсь не могла вызвать смущеніе даже самая рѣзкая форма, въ какую норвежскій поэтъ устами Штокмана облекъ свое ученіе: "самый могущественный человѣкъ тотъ, кто стоитъ совсѣмъ одиноко".

Можно считать эту рѣчь внушеніемъ приподнятаго настроенія и исключительнаго момента, но среди новѣйшихъ проповѣдей о самоотреченіи воли, о безцѣльности дѣятельной защиты личнаго я противъ общаго зла и тщедушія, -- идея Ибсена несомнѣнно носительница жизни и правды. И невольно приходить на умъ сопоставленіе: ли нашего конца вѣка отзвуки скандинавскихъ сагъ то же самое, чѣмъ когда-то была для римскаго общества суровая, карающая рѣчь Тацита, открывавшаго современникамъ германскій міръ.

Ив. Ивановъ.

"Міръ Божій", No 6, 1898