Иванов Иван Иванович - Ученый фарс

Ученый фарсъ.

Psycho-physiologie du genie et du talent, Par Max Nordau. Paris. 1897.

Около пяти лѣтъ тому назадъ, въ газетѣ Русскія Вѣдомости, намъ случилось дать краткій отчетъ о романѣ Комедія чувства. Романъ былъ переведенъ съ нѣмецкаго и принадлежимъ автору, до тѣхъ поръ неизвѣстному намъ въ роли беллетриста. Мы были знакомы съ бойкими публицистическими сборниками афоризмовъ, гдѣ имѣлось немножко философіи и чрезвычайно много совершенно не философскаго суетнаго желанія ошеломить читателя какимъ-нибудь сверхъестественнымъ "парадоксомъ", неограниченно-откровеннымъ изобличеніемъ той или другой "общепринятой лжи". Выходилъ большой эффектъ -- какъ разъ среди той самой публики, какую авторъ явно замышлялъ испугать и сбить съ толку героизмомъ внѣ всякихъ предразсудковъ. Надъ озадаченными филистерами и любителями словесной бойкости будто вновь воскресла тѣнь Жанъ-Жака, въ свое время не менѣе страшными откровенностями щекотавшаго обывательскіе фрондерскіе инстинкты самыхъ благополучныхъ и невинныхъ смертныхъ.

Все это мы знали и авторъ изображалъ въ нашихъ глазахъ менѣе всего серьезное зрѣлище, не лишенное интереса развѣ только въ качествѣ новѣйшаго эксперимента ловкаго литературныхъ дѣлъ мастера надъ скучающей простодушной толпой.

Вдругъ появляется романъ, подписанный тѣмъ же "громкимъ" именемъ и, конечно, съ не менѣе громкимъ заглавіемъ. Естественно, мы ждали новаго "пародокса", новой стремительной аттаки на какую-нибудь ложь, систематически замалчиваемую всѣмъ цивилизованнымъ человѣчествомъ, за исключеніемъ отважнаго автора.

И тема, повидимому, была взята самая благодарная. Ужъ если что дѣйствительно извращается и возрождается въ нашъ вѣкъ, то, конечно, чувство въ его чистѣйшей непосредственной формѣ. Тотъ же Жанъ Жакъ не находилъ его уже полтораста лѣтъ тому назадъ -- на всемъ пространствѣ нашей планеты, кромѣ дѣвственныхъ лѣсовъ Америки. Дальнѣйшій ходъ исторіи и общественной жизни менѣе всего благопріятствовалъ возстановленію "правъ сердца", и "концу вѣка" пришлось влачить свои дни среди полнаго измельчанія и опошленія законнѣйшихъ дѣтищъ здороваго чувства -- декадентской поэзіи, символическаго искусства и "натуральной любви".

И запоздалые рыцари всѣхъ странъ не забывали и не забываютъ оплакивать великую драму... Что же долженъ извлечь изъ нея безпощадный гонитель фальши и лицемѣрія, безцеремоннѣйшій срыватель всевозможныхъ покрывалъ и масокъ! Мы ждали цѣлаго тріумфа оригинальности и свободомыслія.

Въ дѣйствительности вышло нѣчто совершенно другое, но въ высшей степени пріятное и даже поучительное.

Исторія простая и еще болѣе старая, чѣмъ всѣ прежнія, даже прежняя "парадоксальная" политика автора. Разсказывалось о томъ, какъ опытная дама, съ погибшей репутаціей и разбитой женской карьерой, замышляетъ пристроить свою судьбу на законномъ основаніи къ жизненному пути практически-наивнаго, но умственно почти геніальнаго юноши. Дайте эту тему самому простому смертному, съ самыми скромными рессурсами воображенія, и онъ вамъ, какъ по писанному, разскажетъ -- что и какъ должно было произойти между героиней-артисткой и героемъ Донъ-Кихотомъ. Коллизія такого сорта, что сама жизнь, обыкновенно неистощимая въ творческихъ и крайне прихотливыхъ подробностяхъ, здѣсь все комическое и трагическое заключила въ опредѣленныя и неизмѣнныя рамки, просто потому, что психологическая основа и практическія средства и цѣль являются совершенно тожественными, разъ другъ противъ друга поставлены подобный герой и героиня.

И новый авторъ ни на шагъ не отступалъ отъ естественной программы. Безъ всякихъ притязаній на парадоксальность и головокружительное публицистическое наѣздничество онъ изложилъ, "какъ было дѣло". Вышла "старая сказка", но правдивая, сильная, занимательная, какъ всякая tranche de vie, взятая писателемъ просто и искренне.

Мы привѣтствовали первый опытъ автора на поприщѣ художества. Но спустя весьма короткое время оказалось, что мы ошибались -- у автора существовалъ еще одинъ романъ, болѣе ранняго происхожденія, чѣмъ Комедія чувства. Въ письмѣ къ намъ авторъ сообщалъ, что романъ назывался Die Krankheit des Jahrhunderts, до появленія въ печати пережилъ довольно "романическую" исторію, былъ украденъ въ. рукописи однимъ досужимъ издателемъ и опубликованъ безъ разрѣшенія автора, что послужило поводомъ къ громкому судебному процессу.

Вѣроятно, это приключеніе въ сильной степени способствовало блестящей карьерѣ романа. Авторъ сообщалъ, что Болѣзнь вѣка на одномъ нѣмецкомъ языкѣ выдержала пять изданій, переведена на французскій, итальянскій, шведскій и голландскій" Авторъ разсчитывалъ на не менѣе сочувственное вниманіе и со стороны русской публики...

Прочитавъ письмо, мы прежде всего отдали справедливость прекрасному качеству европейскаго человѣка, для насъ русскихъ -- до сихъ поръ недоступному. Какую автору надо питать заботливость о судьбѣ своихъ произведеній, чтобы узнать о рецензіи русской газеты немедленно послѣ появленія! И мало узнать, а воспользоваться ею все ради тѣхъ же родительскихъ авторскихъ чувствъ. Мыслимо ли что-либо подобное у русскаго писателей?

Тургеневъ, напримѣръ, приходилъ въ несказанное изумленіе, слыша отъ французскихъ авторовъ свѣдѣнія о своихъ произведеніяхъ. Въ его сознаніе съ величайшимъ трудомъ входила мысль, что его читаютъ и знаютъ хотя бы даже въ культурнѣйшей странѣ европейскаго континента. И ужъ, конечно, великій художникъ и пальцемъ не пошевельнулъ, чтобъ подогрѣть свою европейскую славу. О гр. Толстомъ онъ заботится очень усердно, но тотъ, въ свою очередь, считаетъ это ни на что ненужнымъ. Искренне ли -- нѣтъ, вопросъ другой, -- но фактъ налицо: даже первостепенные русскіе писатели, имѣющіе всѣ данныя конкуррировать побѣдоносно на всемірномъ рынкѣ со всѣми иностранными знаменитостями, предоставляютъ свою иноземную славу въ распоряженіе случая и доброй воли какого-нибудь личнаго сочувственника.

Для западнаго писателя это варварскій пережитокъ, и даже Золя, тщательно высчитывающій контрибуцію съ иностранныхъ издателей и переводчиковъ, гораздо болѣе цивилизованный человѣкъ. Максъ Нордау одинъ изъ его достойныхъ соревнователей. И благодаря этому свойству, мы сейчасъ же познакомились съ Болѣзнью вѣка.

Опять -- какая роскошная задача! Поистинѣ, одно изъ заглавій, рѣшающихъ судьбу цѣлой книги. И иной читатель, обольщенный первыми звуками, не скоро овладѣетъ критическимъ настроеніемъ и добрую часть книги пробѣжитъ, ища, надѣясь и даже увлекаясь самыми скромными и призрачными достоинствами.

Что-же такое болѣзнь вѣка?

Очень просто -- возрожденіе буддизма на европейской почвѣ. Этимъ все сказано. А чтобы объяснить столь сложное явленіе, достаточно взять общеизвѣстныя истины буддистовъ, вложить ихъ въ уста молодого человѣка нѣмецкаго происхожденія, заставить его при этомъ испытать кое-какія непріятности отъ коварнаго женскаго пола,-- и философско-психологическій романъ готовъ.

Правда, читатель не будетъ знать, почему вдругъ родился чистокровный буддистъ въ Москвѣ отъ родителя -- нѣмца и матери -- цыганки? Что собственно общаго между блѣдной немочью кудряваго юноши и нашимъ многострадальнымъ вѣкомъ? Не пойметъ читатель и болѣе существеннаго вопроса: зачѣмъ прирожденному поклоннику Нирваны влюбляться въ женщинъ, страдать и даже кончать самоубійствомъ. Ужъ если что должно оставаться внѣ буддистскихъ настроеній и созерцаній, то, несомнѣнно, чары женщины, тлетворнѣйшаго созданія матери всѣхъ иллюзій -- Майи.

Но мы можемъ сколько угодно недоумѣвать и спрашивать, автору нѣтъ до насъ никакого дѣла. Онъ взялъ приступомъ новую крѣпость и никто его не разубѣдитъ въ побѣдѣ. Еще въ Парадоксахъ онъ ударомъ Александра Македонскаго покончилъ съ глубочайшей нравственной язвой современнаго человѣка, обозвавъ пессимизмъ умственной ограниченностью, лицемѣріемъ, глупымъ брюжжаніемъ, психопатіей. И попробуйте опровергнуть автора во всеоружіи какихъ угодно, отнюдь не психопатическихъ фактовъ и безусловно почтенныхъ именъ,-- онъ изобличить васъ во "лжи" и сдѣлаетъ другой столь же побѣдоносный скачекъ въ какомъ угодно направленіи.

Дѣйствительно, трудно быть пессимистомъ въ компаніи съ такимъ мыслителемъ. Что можетъ быть для человѣка утѣшительнѣе убѣжденія въ неограниченномъ могуществѣ его критическаго ума и въ неотразимой истинѣ противоположныхъ общихъ мѣстъ! Методъ чрезвычайно пріятный. Возьмите рядъ явленій дѣйствительности и придумайте контрасты, припомните нѣсколько по возможности общераспространенныхъ взглядовъ и поставьте всѣмъ имъ рѣшительные минусы,-- вы явитесь обладателемъ настоящей правды и неподдѣльныхъ научныхъ аксіомъ.

До сихъ поръ авторъ дѣлалъ только опыты съ своимъ незамѣнимымъ открытіемъ, двинулъ его разомъ по всѣмъ пунктамъ современной жизни искусства и философіи въ объемистомъ трудѣ, опять поражавшемъ публику съ первой же заглавной страницей.

Вырожденіе.. Величайшій курьезъ fin de siècle'я -- это произведеніе безпощаднаго и страшнаго философа! Наши потомки должны будутъ изумляться, какъ они могли появиться на свѣтъ, когда уже въ концѣ XIX вѣка весь міръ представлялъ изъ себя сплошной сумасшедшій домъ, пріютъ для неизлѣчимыхъ идіотовъ и маніаковъ, знаменитый писатель провозглашалъ безповоротно -- Völkerdammerung -- гибель народовъ, -- на строго научныхъ основаніяхъ.

Если бы авторъ дѣйствительно пользовался серьезнымъ кредитомъ у своихъ читателей и самъ писалъ ради истины и свѣта, тогда его книгу слѣдовало бы признать опаснѣйшей отравой; вѣдь рѣшительно нѣтъ и, вѣроятно, даже не было на нашей планетѣ разумнаго существа, не заклейменнаго печатью вырожденія еще въ утробѣ матери!

Вы, напримѣръ, интересуетесь разными вопросами философіи, нравственности,-- по цитатѣ изъ брошюры одного французскаго врача выходитъ, что именно сумасшедшихъ "постоянно мучаетъ множество вопросовъ",-- вы, слѣдовательно, готовый вырожденецъ. Если вы отъ природы застѣнчивы, не умѣете всегда и вездѣ держаться anständig -- явный признакъ ненормальности. Если, напротивъ, вы любите общество и, чтобы тѣснѣе сойтись съ людьми, образуете кружокъ,-- вы подпадаете подъ замѣчаніе Шарко, Les nerveux se cherchent. Всего два слова,-- для автора они стоятъ всѣхъ вашихъ вполнѣ вмѣняемыхъ рѣчей и дѣйствій. И такъ безъ конца! Въ финалѣ этой пѣсни проклятія вырожденцами оказываются Золя, Ибсенъ и даже гр. Толстой. Почему? Да потому что авторъ Войны и мира любитъ художественныя описанія мелочей и подробностей, а это -- "Симптомы болѣзни" по опредѣленію психіатровъ {Entartung. Berlin 1892, рр. 32, 35, 39, 48, 50,55 etc.}.

"Все вырожденіе и истерія!" -- заключаетъ авторъ, не открывъ, впрочемъ, по своему адресу ни одной цитаты въ спеціальныхъ трактатахъ. А слѣдовало бы помнить, тѣмъ болѣе, что въ одномъ мѣстѣ книги авторъ былъ совсѣмъ близко къ своему "типу", разлагая характеристику хлестаковской натуры на клиническіе документы.

Итакъ, все рѣшено и установлено. Вѣкъ нашъ боленъ и земля скоро превратится въ кладбище или покроется "бандами преступниковъ". какъ авторъ именуетъ самую невинную "эстетическую" школу. Что же оставалось автору послѣ такого подвига? Логически -- презрительное молчаніе, потому что безплодно говорить съ безумными и вступать въ серьезныя идейныя отношенія съ людьми, считающими Золя большимъ талантомъ, а гр. Толстого даже геніемъ.

Но такъ говоритъ логика, а не парадоксъ, и авторъ будетъ продолжать свою дѣятельность на зло геніямъ, вырожденцамъ и публикѣ-психопаткѣ. Предъ нами новый плодъ неутомимаго пера, и едва ли не самый любопытный, не по содержанію, а по психологическимъ откровеніямъ. Здѣсь предъ нами умъ и талантъ автора выступаютъ во всей естественной наготѣ, и Максъ Нордау, виновникъ поразительнѣйшихъ психологическихъ открытій и пророкъ потрясающихъ міровыхъ бѣдствій, является исторической фигурой, можетъ быть, даже неожиданно для самого себя, во всякомъ случаѣ независимо отъ степени оригинальности и блеска своихъ произведеній.

II.

На книгѣ напечатано: психо-физіологія генія и таланта, и книгу французы издали въ "библіотекѣ современной философіи". Какая, должно быть, здѣсь свѣжесть и смѣлость мысли! Психо-физіологія, наиновѣйшій терминъ, пока еще съ нѣкоторой оторопью употребляемый скромными учеными,-- нашъ ученый ставитъ его прямо во главѣ своего не менѣе новѣйшаго произведенія, и посмотрите, какъ блистательно развиваетъ свои идеи!

Напримѣръ, что такое альтруизмъ? Основной вопросъ психологіи и нравственности. "Альтруизмъ не противоположность, а совершенствованіе и развитіе эгоизма, и человѣкъ пріобрѣтаетъ идеальное представленіе о солидарности, все равно, какъ онъ пріобрѣлъ матеріальное представленіе о полиціи и кадастрѣ, понимая ихъ пользу для себя".

Дальше, вопросъ другого порядка: что такое воля? Отвѣтъ: "ничто намъ не доказываетъ, что воля не есть нѣчто въ родѣ электричества, и центръ воли -- родъ электрической баттареи".

Такъ рѣшены сложнѣйшіе вопросы духовной природы человѣка. Не правда ли, оригинально? Да, если опять оригинальность понимать парадоксально, т. е. перефразировку фразъ Гольбаха и другихъ матеріалистовъ XVIII вѣка считать "психо-физіологическимъ" изслѣдованіемъ.

Естественно, послѣ такихъ завоеваній, съ болѣе мелкими затрудненіями авторъ еще менѣе церемонится. Передъ читателемъ кружится цѣлый вихрь самыхъ, повидимому, ученыхъ словъ, но въ дѣйствительности лишенныхъ всякаго опредѣленнаго содержанія. Новый рыцарь легкой философіи, компилируя Гольбаха, пропустилъ поучительнѣйшую для себя страницу въ древней Системѣ природы.

Тамъ говорится слѣдующее: "Люди всегда думали помочь своему невѣдѣнію, изобрѣтая слова, которымъ они никогда не могли сообщить истиннаго смысла. Вообразили, будто вполнѣ изучили матерію, всѣ ея свойства, всѣ ея способности, ея силы и разнообразныя сочетанія, только потому, что подмѣтили нѣсколько поверхностныхъ свойствъ" {"Système de la nature". Paris, 1821, I, 95.}.

Дальше философъ XVIII вѣка съ большой проницательностью изобличаетъ легкомысліе скороспѣлыхъ разгадчиковъ тайнъ природы, ихъ поразительную способность факты подмѣнять звучными фразами, опыты -- догадками и окончательно утрачивать путь серьезнаго знанія и мысли.,

Максу Нордау настоятельно познакомиться съ этой пророческой характеристикой. Не сдерживаемый никакими благоразумными совѣтами болѣе зрѣлаго ума, онъ съ своими "центрами", "электрическими баттареями", "нервной жидкостью" договаривается въ полномъ смыслѣ до Фердинанда VIII. Но такова судьба парадоксовъ автора,-- даже здѣсь, при всей головокружительной смѣлости идей, онъ снова попадаетъ въ старую колею, изъѣзженную вдоль и поперекъ не какимъ-нибудь философомъ, а просто вашимъ Писаревымъ.

Вы помните, какъ у этого богатыря "послѣдовательнаго реализма" съ чисто младенческой простотой объяснялась тайна художественнаго таланта. Всякій, кто угодно, можетъ сдѣлаться поэтомъ, беллетристомъ и вообще художникомъ, все равно, какъ ремесленникомъ: дѣло за упражненіемъ и навыкомъ. А собственно матеріалъ для поэта имѣется "у всѣхъ нормальныхъ и здоровыхъ экземпляровъ человѣческой породы".

Буквально то же самое возглашаетъ Нордау.

"Таланта,-- говоритъ онъ,-- не существуетъ. По крайней мѣрѣ, подѣ этимъ словомъ не слѣдуетъ разумѣть ничего специфическаго. Существуетъ въ дѣйствительности только прилежаніе и случай, т. е. случай для упражненія и развитія. Всякій нормальный человѣкъ имѣетъ въ себѣ все, что необходимо для дѣятельности, именуемой обыкновенно талантливой. Для этого слѣдуетъ только отдаться исключительно или преимущественно этой дѣятельности".

Отчего же на самомъ дѣлѣ такъ мало талантовъ и, напримѣръ, идеальнѣйшій трудолюбецъ Тредьяковскій не могъ написать и десяти строкъ на человѣческомъ языкѣ?

Очень просто: онъ былъ ненормальный типъ. И такъ всѣ другіе, кто не проявилъ талантовъ: или они лѣнтяи, или вырожденцы.

Спорить, конечно, съ философомъ излишне, потому что у него нѣтъ никакихъ доказательствъ и нечего, слѣдовательно, опровергать.

Легко представить, сколько можно сдѣлать открытій съ такимъ логическимъ оружіемъ и съ такой неустрашимостью, а главное, наговорить ослѣпительныхъ парадоксовъ и разоблачить ужаснѣйшихъ "лжей".

Напримѣръ, принято думать, что взгляды толпы или предразсудки, или банальности. Авторъ несогласенъ. Все, что сегодня предразсудокъ, когда-то было идеей генія, и поэтому "да здравствуетъ банальность! Она -- сборникъ превосходнѣйшихъ вещей, какія только произвелъ человѣческій умъ до нашихъ дней". А потомъ,-- слава вѣдь популярность среди толпы,-- слѣдовательно, вниманіе толпы завѣтнѣйшая мечта генія.

Не правда ли, сильно сказано? И все было бы благополучно, если бы не одна маленькая неточность: совершенное пренебреженіе ко времени и пространству, необходимѣйшимъ даннымъ для всякаго здраваго разсужденія. Банальность конца XIX вѣка непремѣнно останется банальностью, хотя бы четыреста лѣтъ тому назадъ она была очень смѣлой истиной, напримѣръ, движеніе земли вокругъ солнца, Съ другой стороны, геніи весьма часто мечтали о славѣ отнюдь не среди современной толпы. Однимъ и тѣмъ же словомъ, въ духовномъ смыслѣ, нельзя характеризовать толпу, сжигавшую Джордано Бруно и нѣсколько вѣковъ спустя открывавшую ему памятникъ. Такой, повидимому, ультра-школьническій софизмъ! А для нашего автора новое сокровище въ его копилкѣ "парадоксовъ". Совершенно съ такимъ же основаніемъ тоску безнадежно больного по южному небу и солнцу онъ сталъ бы укрощать словами, что и на берегу Ледовитаго океана есть и солнце, и небо...

Не менѣе "оригинально" понятіе автора и о геніяхъ. По его мнѣнію, геній только количественно отличается отъ таланта, все равно, какъ Монбланъ и ничтожная кучка песка. Слѣдовательно, и геній можно пріобрѣсти упражненіемъ и прилежаніемъ?

На основаніи извѣстной намъ психологіи, отвѣтъ несомнѣнно утвердительный. Но этого мало. Оказывается, толпа геніевъ, т. е. собранные вмѣстѣ "четыреста Шекспировъ, Ньютоновъ, Гёте, Лапласовъ, Пастеровъ" выскажутъ сужденія, достойныя какого-нибудь зауряднаго обывательскаго сборища. Таково вліяніе толпы, только-что прославленной!

По представленію философа выходитъ, будто геніальность нѣчто въ родѣ инороднаго тѣла въ духовномъ мірѣ человѣка. Оно выполняетъ свое особое назначеніе безъ всякаго отношенія къ психологіи и къ уму личности. Такъ, Шекспиръ обязанъ только сочинять трагедіи, а во всемъ остальномъ думать и дѣлать глупости не хуже какого-нибудь Санчо-Пансь. Пастеръ будетъ открывать и изслѣдовать микробы, а въ общественныхъ вопросахъ играть жалкую роль филистера и простофили.

Все это авторъ поясняетъ буквами a, b, c, d, долженствующими означать различныя "количества" въ нравственной природѣ человѣка. Математика какъ нельзя болѣе простая, но опять дѣло за очень маленькой оговоркой. Можетъ быть, иные таланты дѣйствительно можно мыслить независимо отъ всего человѣка, только не таланты Шекспировъ и даже Гёте. Здѣсь талантливы не голосъ, какъ у ремесленника-пѣвца, не руки, какъ у піаниста, а цѣлая нераздѣльная личность. Да и даже низшіе таланты, въ родѣ сценическаго и музыкальнаго, непремѣнно оказываютъ свое вліяніе на психику личности и отнюдь не остаются какими-то отрѣшенными элементами a, b.

Казалось, механическія теоріи въ психологіи окончательно отошли въ область доброй наивной старины, и мы больше не будемъ имѣть дѣло ни съ флогистонами, ни съ животными магнетизмами. Выходить, именно самый "парадоксальный" философъ принимается перетряхивать древнимъ хламомъ, вѣроятно, разсчитывая на короткую память своихъ читателей или на особые "элементы" и "центры" ихъ умственной дѣятельности.

Этотъ разсчетъ у автора, повидимому, имѣлся въ виду въ теченіе всего труда. Философъ до такой степени увлеченъ оригинальными перспективами своей "психо-физіологіи", что безпрестанно впадаетъ въ самозабвеніе восторга и пишетъ въ какомъ-то помраченіи памяти и смысла.

Вся книга трактуетъ о геніи, а между тѣмъ мы все-таки не знаемъ, кто именно геній? Только что мы видѣли примѣрное перечисленіе геніальныхъ людей, поэтовъ и ученыхъ, но дальше, оказывается, поэты не имѣютъ права на это титло, или "ихъ право, по крайней мѣрѣ, кажется мнѣ сомнительнымъ", говоритъ авторъ.

Причина -- "низшіе центры", управляющіе поэтической и вообще художественной дѣятельностью, т. е. впечатлѣнія, чувственныя волненія, а не умъ, сознаніе,-- и задача искусства вызывать только эмоціи.

Опять вы напрасно будете указывать автору, что иной монологъ Гамлета или сцена короля Лира стоитъ, по обилію мыслей силѣ ума, всѣхъ его парадоксовъ и всей "психо-физіологіи". Авторъ безповоротно упростилъ всѣ вопросы и отожествилъ все человѣческое творчество съ птичьимъ пѣніемъ, у "великихъ мыслителей" отнялъ волю, и этимъ отнялъ и у нихъ право на геніальность.

Вы, конечно, немедленно припомните, сколько мучениковъ мысли и науки видѣлъ нашъ міръ, и сколько, слѣдовательно, требовалось воли, чтобы мыслить. Не существуетъ, кажется, ни одного орудія казни и ни одного лишенія, не увѣнчавшаго на пространствѣ вѣковъ дѣла и слова того или другого буквальнаго "второстепеннаго" генія. И эти лишенія только мѣняютъ форму, но отнюдь не исчезаютъ и даже не уменьшаются по количеству и разнообразію на пути даже не великихъ мыслителей.

Все это извѣстно каждому грамотному человѣку, но именно поэтому-то авторъ и не согласенъ. Онъ признаетъ волю въ единственной формѣ -- въ способности укрощать людей.

Да, высшіе геніи -- "укротители людей", точное выраженіе нашего философа. Признакъ настоящихъ геніевъ -- умѣнье пользоваться человѣчествомъ, какъ "матеріаломъ для осуществленія своихъ предначертаній".

Высшій геній "не говоритъ и не пишетъ, а дѣйствуетъ, т. е. распоряжается людьми и силами природы по своему усмотрѣнію. Такой геній становится среда людей тѣмъ, чѣмъ хочетъ, и дѣлаетъ то, что желаетъ".

Это опять идея въ писаревскомъ стилѣ. Русскій ненавистникъ "стиховъ и драмъ" предпочиталъ "великія дѣла" "всевозможнымъ иліадамъ и всевозможнымъ шекспировскимъ драмамъ", не желая считать все это вообще дѣлами. Нордау только пошелъ нѣсколько дальше. Писаревъ все-таки щадилъ "дѣятелей науки",-- новѣйшій философъ ничего не видитъ рядомъ съ Александромъ и Наполеономъ. Это его спеціальные геніи, совершеннѣйшіе продукты человѣческой природы. Что собственно онъ цѣнить въ этихъ герояхъ, ясно изъ сопоставленія ихъ съ Магометомъ.

Его можно причислить къ поэтамъ и мыслителямъ, тогда онъ попалъ бы во второй разрядъ,-- Нордау ставитъ его рядомъ съ Наполеономъ, очевидно, за его военные подвиги. Геніи, слѣдовательно, полководцы, какъ не только укротители, а вѣрнѣе,-- истребители людей. Неизвѣстно, по какому логическому основанію немного дальше Нордау напалъ на общественное уваженіе къ военнымъ людямъ, призналъ это фактомъ грубѣйшаго атавизма. Что же такое его образцовая геніальность, какъ не солдатскій героизмъ! И какъ назвать его культъ Наполеона и Александра?

По его мнѣнію, Наполеона сгубила русская зима, а Александра -- болѣзнь", иначе эти "укротители" надѣлали бы удивительныхъ дѣлъ...

Трудно представить болѣе комическое приключеніе!.. Такой отчаянно-оригинальный мыслитель, рыцарственный гонитель всяческой лжи попадаетъ прямо на школьную скамью, да еще къ очень плохому учителю исторіи... Здѣсь и Гольбахъ, и даже Писаревъ являются чудесами премудрости и знанія. Никто бы изъ нихъ не преминулъ заинтересоваться столь гибельнымъ рокомъ избранныхъ героевъ, и не потребовалось бы особенныхъ усилій психологіи и учености, чтобы поставить точный діагнозъ болѣзни македонскаго завоевателя и опредѣлитъ дѣйствительную роль русской зимы въ катастрофѣ Наполеона.

Для насъ особенно любопытенъ одинъ фактъ.

Максъ Нордау, конечно, считаетъ. себя очень либеральнымъ человѣкомъ и, въ доказательство своихъ гражданскихъ страданій, можетъ сослаться на не совсѣмъ свободное обращеніе своихъ сочиненій на всемъ континентѣ Европы. Знаемъ мы не менѣе откровенныхъ либераловъ и въ лицѣ другихъ поклонниковъ укротительной геніальности. Брандесъ, напримѣръ, даже фактически потерпѣлъ за свой либерализмъ отъ датскаго правительства. Его любимый поэтъ -- Гейне -- слыветъ чуть не апостоломъ изящной культуры и примѣрно -- передовыхъ принциповъ.

И вотъ, всѣ эти апостолы, поэты и политики, лишь только дойдутъ до самаго безпримѣрнаго гасителя и деспота, немедленно впадаютъ въ гипнозъ благоговѣнія и совершенно школьническій бонапартизмъ.

"Наполеонъ перевязывалъ открытыя раны Франціи завоеваніями и непріятельскими знаменами!"

Какова фраза? Она принадлежитъ Брандесу и однимъ ударомъ кисти рисуетъ намъ своего рода литературнаго Манилова, утопающаго въ сладкихъ звукахъ безсмысленной, хотя и громкой фразы. Наполеонъ перевязывалъ раны Франціи! Кто же тогда наносилъ ихъ?

Гейне, въ качествѣ вдохновеннаго эстетика, далеко опередилъ критика. Въ нѣсколько пріемовъ онъ принимался рисовать современнаго сверхчеловѣка самыми пышными и вѣрноподданническими красками. Врядъ ли еще кому эстетика и чистое искусство оказали такую жестокую услугу. Остроумный поэтъ, будто въ сказкѣ, но имя бонапартизма, превратился въ маленькаго наивнаго ребенка, робко лепечущаго смутныя для его человѣческаго разумѣнія -- слова молитвы.

"Что сталось со мною, когда я увидѣлъ въ первый разъ, увидѣлъ своими собственными высокоблаженными глазами -- его самого, осанна! императора!.."

"Императоръ съ своею свитою ѣхалъ какъ разъ по срединѣ аллеи, деревья, вздрагивая, преклонялись при его приближеніи, солнечные лучи съ боязливымъ любопытствомъ проглядывали сквозь зеленыя вѣтви, а по голубому небу явственно плыла золотая звѣзда"...

И такъ далѣе, въ томъ же тонѣ религіознаго ясновидѣнія... Какъ возможна такая рѣчь, такое усладительное сочинительство, такая жертва человѣческимъ достоинствомъ и смысломъ въ устахъ "независимаго" поэта?

Неужели естественно "отъ придти въ восторгъ самый обыкновенный смертный, съ скромнѣйшими задатками чувства и мысли, отъ картины, какъ "вся священная имперія заплясала бы" подъ свистъ Наполеона! Неужели можно было съ благоговѣніемъ на лбу Бонапарта читать "думы о будущихъ битвахъ"! Какъ поднялась рука у поэта, чтобы намалевать такую надутую, глубокорабскую и некультурную картину!

Несмываемымъ клеймомъ должны горѣть эти строки на самой громкой писательской славѣ и не смыть ихъ никакимъ поэтическимъ риѳмамъ и никакой острой изворотливости.

Но пусть Гейне -- поэтъ, а поэты, говорятъ,-- дѣти, хотя именно авторъ Германіи менѣе всего блисталъ дѣтскими добродѣтелями. Какъ нашъ философъ попалъ въ наихудшую толпу, какую только можно представить, -- толпу, привѣтствующую барабанный бой, блескъ оружія и преклоняющую колѣна предъ символами крови и насилія!

Очевидно, двѣ совершенно разныхъ вещи -- сочинять бойкіе парадоксы съ рѣзкимъ либеральнымъ букетомъ и быть дѣйствительнымъ либераломъ, перечитать бездну ученыхъ книгъ и владѣть серьезной вдумчивой мыслью, на эффектѣ и запальчивости построить себѣ имя и обладать настоящей идейной смѣлостью и чувствомъ человѣческаго достоинства.

А между тѣмъ, сколько простодушныхъ любителей книжной отваги и опрашивающихъ словесныхъ выходокъ попадаютъ въ сѣти подобныхъ героевъ! Всю психологію иного "психофизіолога" можно легко разложить на элементы Пигасова и Хлестакова, поймать чуть не на каждой страницѣ въ логической несообразности, въ невѣжествѣ, въ самопротиворѣчіи, и несмотря на все это, общій побѣдоносный тонъ импонируетъ читателю, и добрякъ даже страшится дать ходъ своимъ недоумѣніямъ, если они появляются. Такой, вѣдь, смѣлый и оригинальный писатель! Развѣ возможно, чтобы онъ объ исторіи судилъ по сквернымъ учебникамъ эпохи Наполеона III, а въ основныхъ вопросахъ психологіи повторялъ допотопныхъ авторитетовъ безшабашнаго матеріализма?

Но Максъ Нордау не былъ бы еще особенно опасенъ, если бы его писательская фигура не прикрывала собой цѣлаго психологическаго типа -- независимо отъ талантовъ и степени ума. Неважно даже, что въ этотъ типъ входятъ поэты, подобные Гейне, и критики, въ родѣ Брандеса. Ничего не подѣлаешь, если сама натура человѣка требуетъ паразитскихъ ощущеній и творитъ себѣ боговъ изъ золота и желѣза. Несравненно важнѣе общій вопросъ: существуетъ ли, въ самомъ дѣлѣ, мѣрило для генія и величія? Есть въ нашемъ распоряженіи принципъ, приложимый къ оцѣнкѣ даровитости, духовной исключительности отдѣльныхъ людей?

Намъ думается,-- есть: только искать его слѣдуетъ совершенно другимъ путемъ, чѣмъ искалъ нашъ парадоксальный философъ.

III.

Геніальность отнюдь не есть нѣчто абсолютное, сила самодовлѣющая и независимая. Геній -- это даровитость личности плюсъ признаніе этого факта другими. Непризнанный геній все равно, что несуществующій: не даромъ самое наименованіе звучитъ комично. Признаніе, разумѣется, не должно непремѣнно состояться среди современниковъ генія, но оно неизбѣжно рано или поздно: геніальность и слава такъ же нераздѣльны, какъ солнце и свѣтъ, молнія и громъ, мысль и слово.

Вопросѣ, слѣдовательно, въ высшей степени усложняется. Шекспировскій Гамлетъ мучительно стремится отличить среди окружающихъ явленій "то, что есть" отъ "того, что кажется", въ сущности такая же задача предстоитъ всякому, кто берется провозглашать кого бы-то на было великимъ человѣкомъ.

Мы только-что видѣли поразительный образчикъ эстетическаго ослѣпленія у поэта и критика. Поэтъ даже принялъ, повидимому, за правило предъ лицомъ геніевъ здравый смыслъ подмѣнять лирическимъ безпорядкомъ.

По поводу Гёте онъ продѣлалъ совершенно такіе же фокусы вдохновенной реторики, какъ и ради Наполеона. Но вѣдь это не приговоръ исторіи и не судъ потомства, обязаннаго произносить мотивированные и нелицепріятные приговоры. Это, по меньшей мѣрѣ, настроеніе психопата и человѣка толпы, поддающагося головокруженію отъ собственнаго шума и волненія.

Не происходятъ ли подобные аффекты въ гораздо большемъ размѣрѣ и не только на той улицѣ, гдѣ Гейне бросался во прахъ предъ корсиканскимъ наѣздникомъ?

Отвѣтъ не подлежитъ сомнѣнію. Геній -- явленіе такого же сложнаго состава, какъ, положимъ, монументъ, воздвигнутый генію: кромѣ статуи героя, имѣется еще пьедесталъ и именно онъ сообщаетъ статуѣ командующее положеніе. Геній также личность публика, и именно отъ публики зависитъ діапазонъ славы и, слѣдовательно, размѣры факта чески-осуществленной, т.-е. признанной и оправданной геніальности.

Не принимать въ разсчетъ этого факта -- значитъ разсуждать о совершенно призрачномъ предметѣ, оторванномъ отъ питательнойе почвы и жизненной атмосферы, психологію генія -- человѣка превращать въ метафизику геніальности -- понятія.

Теперь, рѣшите, какого разряда геніи по преимуществу являются достояніемъ толпы, какого рода дѣятельность чаще всего собираетъ и увлекаетъ улицу и, слѣдовательно, можетъ разсчитывать на самую громкую славу и самый эффектный пьедесталъ?

Опять отвѣтъ не подлежитъ сомнѣнію: онъ многократно и въ краснорѣчивѣйшихъ формахъ данъ древней и новой исторіей.

Это какъ разъ геніи, признанные у нашего философа перворазрядными, геніи -- укротители людей, сверхчеловѣки, пользующіеся человѣчествомъ, какъ матеріаломъ. И -- что особенно существенно -- эти геніи всегда получаютъ полную мѣру славы при жизни, и вполнѣ ясно почему: они всѣмъ существомъ принадлежатъ современной толпѣ по своей дѣятельности и даже по своимъ идеаламъ. Это -- микрокозмы низшихъ стихій человѣческой природы, матеріальной силы, неограниченнаго честолюбія, фантастическихъ, непремѣнно матеріальныхъ плановъ.

Возьмите самыхъ блестящихъ представителей этого рода геніальности -- Александра, Цезаря, Наполеона. Они начинаютъ и кончаютъ по совершенно тожественной программѣ: сначала истребленіе людей во имя личной славы, потомъ, когда пьедесталъ готовъ -- безумные замыслы весь міръ бросить подъ ноги все того же своего я.

И всѣ эти геніи переживаютъ одни и тѣ же стадіи психологическаго развитія: сначала, пока предстоитъ борьба, геній достаточно разсудителенъ, и энергиченъ, даже скроменъ. Исторія разскажетъ вамъ множество подчасъ трогательныхъ эпизодовъ о цезарѣ -- проконсулѣ, Александрѣ -- царѣ, Бонапартѣ -- генералѣ. Но разъ цезарь -- диктаторъ, Александръ -- восточный деспотъ. Бонапартъ-Наполеонъ I,-- мозгъ ихъ терпитъ рѣшительную катастрофу. Они утрачиваютъ ясное представленіе о дѣйствительности, ихъ взоръ будто мутнѣетъ и притупляется, предъ ними исчезаютъ всѣ краски и оттѣнки въ "человѣческомъ стадѣ".

Александръ провозглашаетъ себя сыномъ Юпитера и требуетъ божескихъ почестей, очевидно, задолго до физической болѣзни отъ вина и женщинъ, безнадежно заболѣвая нравственно. То же про" исходить съ цезаремъ: онъ бросаетъ оскорбленіями направо и налѣво, публично провозглашаетъ свой исключительный геній, свое всемогущество и грозитъ всякому, кто забудетъ осторожность даже въ разговорѣ съ нимъ. Бонапартъ даетъ еще болѣе трагикомическій спектакль. Ослѣпленный той самой звѣздой, какую воспѣваетъ Гейне, онъ съ безумнымъ упорствомъ влечетъ себя и милліоны людей къ неминуемой пропасти, онъ самъ роетъ ея, независимо отъ какихъ бы ни было стихій...

Поучительнѣйшіе уроки психологіи и исторіи! Надъ ними слѣдовало бы поразмыслить поэтамъ и философамъ раньше, чѣмъ украшать лаврами классическихъ героевъ войны и разрушенія. А прежде всего настоятельно подумать надъ вопросомъ: если геніальность безусловно духовное свойство, великій умъ и могучая натура, почему тогда какъ разъ самые блестящіе избранники славы оказываются именно на верху блеска слабоумными и слабовольными? Да, въ полномъ смыслѣ этихъ словъ. Познакомьтесь съ рѣчами и дѣйствіями цезаря незадолго до смерти, оцѣните планъ Наполеона завоевать Россію и практическое осуществленіе этого плана, ивы признаете вполнѣ законными впечатлѣнія очевидца: это -- головокруженіе, сумасшествіе.

Очевидно, высота оказывалась не по силамъ великимъ героямъ и немедленно обнажала ихъ нравственные и умственные изъяны. Герои жестоко расплачивались за нечистый и низменный источникъ своего величія: за торжество надъ инстинктами толпы. На верху торжества они обнаруживали плебейскую сущность своего генія, теряясь предъ непосильнымъ блескомъ легко и просто пріобрѣтенной славы.

Легко и просто сравнительно съ другой славой, гдѣ нѣтъ въ распоряженіи генія столь изобильнаго и послушнаго матеріала.

Въ самомъ дѣлѣ, какая громадная разница устроить спектакль, съ такимъ вкусомъ описываемый Гейне, т. е. "небрежно сидѣть на сѣдлѣ, одною рукою высоко держать поводъ, другою -- привѣтливо трепать по шеѣ лошади",-- и взывать къ сердцу и уму человѣческому,-- даже не съ лошади, а изъ какого-нибудь заброшеннаго одинокого угла! Гейне съ перваго взгляда прочиталъ на лицѣ Бонапарта надпись: "ты никому не долженъ поклоняться, кромѣ меня": такъ непосредственно понятна бонапартовская геніальность!

Можете ли вы припомнить, чтобы на лицахъ, неизмѣримо болѣе краснорѣчивыхъ мыслью, съ такою же легкостью читались улицей столь лестныя приказанія? Не приходятъ ли вамъ на умъ совершенно другія внушенія, испытываемыя искони вѣковъ людскою толпой при видѣ пророческаго чела: "Распни его"! О она распинала, въ той или другой формѣ, распинаетъ и до сихъ поръ, хотя бы даже "психо-физіологическими" трактатами и "парадоксами".

Но слѣдуетъ ли изъ этого, что геніальность на крестѣ ниже и слабѣе генія на "бѣленькой лошадкѣ"? Иллюзія создана не величіемъ предмета, а сценой: въ одномъ случаѣ милліонная толпа, извергающая нечленораздѣльные звуки, въ другомъ -- единицы избранныхъ, часто безмолвно*благоговѣющихъ предъ божественнымъ образомъ въ человѣкѣ.

И, оказывается, такая иллюзія въ состояніи разгорячить воображеніе и плѣнить разсудокъ не только у ремесленниковъ, столь презрительно изображенныхъ у Шекспира въ извѣстной сценѣ народа съ Коріоланомъ. Есть всюду плебейскія натуры, уличную толпу можно составить съ такимъ же успѣхомъ изъ авторовъ стиховъ и книгъ, какъ и изъ сапожниковъ и бродягъ.

Не это удивительно и печально, а то, что до нашихъ дней, послѣ столькихъ, повидимому, совершенно убѣдительныхъ опытовъ съ героями, все еще не переводятся добровольцы, готовые бросаться подъ тріумфальныя колесницы "земныхъ боговъ" и взывать "осанна!" "укротителямъ". И крики исходятъ не отъ жалкой толпы, тоскующей о хлѣбѣ и зрѣлищахъ, а отъ самыхъ передовыхъ изобличителей современныхъ общественныхъ несовершенствъ.

А между тѣмъ, весь нашъ девятнадцатый вѣкъ, если чего и достигъ положительнаго въ культурномъ смыслѣ, то именно устраненія "высшаго героизма", какъ его понимаетъ Нордау. О этотъ процессъ идетъ съ того самаго момента, когда палъ человѣкъ, заставлявшій, на потѣху Гейне, подъ свистъ плясать цѣлыя государства.

IV.

Да, нашему вѣку не надо больше героевъ въ классическомъ стилѣ. Это значить -- новый міръ надѣется быть достаточно просвѣщеннымъ и здравомыслящимъ, чтобы обойтись безъ героическихъ посвистовъ и молніеносныхъ думъ.

Герой-укротитель ничто иное, какъ переворотъ, хаотическая борьба неудовлетворенныхъ законныхъ запросовъ прогресса съ безсмысленной косностью отжившаго порядка вещей. Каждое имя "великаго генія" непремѣнно революція, т. е. анархическое состояніе общества, величайшее бѣдствіе человѣчества, та комета, которая ведетъ на міръ язву, войну, всевозможныя стихійныя потрясенія.

А это возможно только при полномъ разложеніи общественнаго строя, утратившаго нравственное право на существованіе и продолжающаго существовать въ силу инерціи или злоупотребленія фактической давностью.

Тогда естественно накопляется въ самыхъ простыхъ и кроткихъ сердцахъ бездна обиды и злобы, и эти чувства ждутъ только случая воплотиться въ болѣе сильной и смѣлой личности. Складываются условія, какъ нельзя болѣе благопріятныя для картинныхъ эволюцій на лошади, т. е. для разрушительнаго героизма. И Наполеонъ въ свѣтлыя минуты совершенно справедливо свою удивительную карьеру приписывалъ обстоятельствамъ.

Но весь смыслъ культурнаго прогресса заключается именно въ постепенномъ упраздненіи подобныхъ обстоятельствъ. Они въ исторіи человѣчества то же самое, что грандіозныя стихійныя явленія въ отдаленнѣйшія эпохи нашей планеты. Но даже если физическая природа стремится установить прочныя основы органическаго развитія, тѣмъ болѣе эта цѣль является высшей задачей нравственныхъ силъ человѣчества. И такъ называемые "великіе геніи" должны неминуемо стать наряду съ самыми нежелательными пережитками, фактами грубѣйшаго атавизма. И горе человѣчеству, если оно вѣчно будетъ воспитывать въ своей средѣ толпу, необходимую для побѣдоносныхъ укрощеній и сверхъестественныхъ воздѣйствій, если оно сознаніе, разумъ, чувство человѣческаго достоинства не превратитъ въ общее достояніе и, слѣдовательно, не истребитъ самую почву для цезаризма и бонапартизма.

Къ великому разочарованію эстетическихъ любителей героизма на лошади, исторія обнаруживаетъ безусловно опредѣленныя тенденціи, враждебныя варварскому культу.

Такъ называемое разочарованіе, переполнившее поэзію начала нашего столѣтія,-- въ основѣ ничто иное, какъ тоска героическихъ мечтателей по невозвратному прошлому, былому разгулу личныхъ страстей предъ благоговѣйно созерцающей и безмолвно покорной толпой.

Тоска часто необыкновенно эффектна, они захватываетъ и увлекаетъ васъ, но въ глубинѣ ея скрываются два чувства:"одно -- злоба на людей, не признающихъ героя, другое -- еще болѣе мучительное чувство, сознаніе гордаго человѣка, что онъ -- лишній, непригодный къ новой жизни и осужденъ на невольное бездѣйствіе и одиночество.

Жестоко, нестерпимо это сознаніе, и герои стремятся заглушить его громовыми укоризнами толпѣ, человѣчеству, всему міру.

Послушайте всѣхъ этихъ Манфредовъ, Ренэ, "дѣтей вѣка"... Всѣ они на первый взглядъ производятъ одно и то же впечатлѣніе чего-то мощнаго, исключительнаго. Но это -- обманъ зрѣнія. Сущность совершенно другая.

На самомъ дѣлѣ сильна только злоба и исключительно самообожаніе. Герои въ дѣйствительности -- немощныя жертвы новыхъ историческихъ силъ. Каждый изъ нихъ не болѣе, какъ

Ненужный членъ въ пиру людскомъ,

Младая вѣтвь на пнѣ сухомъ.

Припомните исторію любого изъ этихъ героевъ, и вы сейчасъ же поймете, кто именно и за что выбросилъ ихъ за предѣлы живой общей жизни.

Вотъ онъ -- потомокъ стараго поколѣнія, уничтоженнаго революціей, теперь -- "сухого пня", потомокъ распущеннаго деспота, благородной піявки, сосавшей цѣлые вѣка народную кровь. Отецъ день и ночь проводилъ въ пирахъ и "укрощеніяхъ". Сыну не до пировъ. Нѣтъ прежняго раздолья. Вчерашній вьючный скотъ -- сегодня человѣкъ. Что дѣлать герою, унаслѣдовавшему отъ цѣлаго ряда поколѣній всѣ недуги тунеядства и унаслѣдованной исключительности?

Вотъ его собственная исповѣдь:

Отъ раннихъ лѣтъ съ людьми я не сходился;

Ихъ взглядъ мнѣ былъ чужой...

Цѣль жизни ихъ мнѣ не служила цѣлью,

Мои страданья, радости, желанья

Съ людскими расходились постоянно.

Хотя носилъ я образъ человѣка,

Но между мной и братьями земными

Симпатій не было и въ цѣломъ мірѣ

Я близкаго не находилъ созданья.

Герой всю свою энергію тратитъ на слѣдующую оригинальную дѣятельность: взбирается на вершины высокихъ скалъ, гдѣ птица не смѣетъ вить гнѣзда, кидается въ пучину сердитаго потока, по ночамъ любуется звѣздами или слѣдитъ за блескомъ молній. Въ промежуткахъ занимается наукой, но столько же осмысленной и цѣлесообразной, какъ и путешествія по скаламъ. Наука -- магическая, всѣми забытая, дающая власть надъ духами и тѣнями мертвецовъ...

И герой по своему правъ.

Выбора ему нѣтъ: или бродяжество и колдовство, или совмѣстная работа съ людьми. Но сколько ужаса въ этихъ словахъ для нашего полубога! Человѣческое общество на его языкѣ значитъ "людское стадо", а трудъ -- "постыдное рабство". И великолѣпнѣйшій изъ этихъ героевъ-байроновскій Каинъ -- будетъ сѣтовать на Бога прежде всего потому, что Богъ принуждаетъ работать.

Снимите размалеванную личину, вы распознаете вполнѣ естественное дѣтище вѣковой праздности, рожденнаго отвращенія къ жизненной культурной работѣ, увидите эгоизмъ сибарита и эстетика, разубранный метафизическими узорами и крикливой надменной рѣчью -- обычной прикрасой театральнаго героизма.

Страдающая одинокая личность -- такой завлекательный красивый образъ! Здѣсь не до того, чтобы вникать въ сущность страданій и причины одиночества. Поэтическая и вообще художественная фантазія слишкомъ часто довольствуется внѣшнимъ эффектомъ, и вы знаете, какимъ ореоломъ окружена фигура Наполеона у Байрона, Гейне, Гёте, Лермонтова -- одно время -- у Пушкина. Жесточайшій врагъ свободы и цивилизаціи собралъ вокругъ себя цѣлую свиту вдохновенныхъ пѣвцовъ!.. За что?

У благороднѣйшихъ изъ названныхъ поэтовъ только за то, что въ его судьбѣ можно было усмотрѣть вообще трагическую участь личности.

Поэты не прочь отожествить себя самихъ съ своимъ героемъ и его глазами смотрѣть на "толпу". Это оказалось тѣмъ легче, что "герои времени" -- избранники поэтовъ были въ сущности такъ же безразличны для современной "толпы", какъ и развѣнчанный цезарь.

Геніальный русскій поэтъ, поддавшійся повѣтрію, стремится возстановить падшее величіе и унизить виновниковъ паденія. Онъ обращается къ французской націи:

Ты -- жалкій и пустой народъ!

Ты -- жалокъ потому, что вѣра, слава, геній --

Все великое, священное земли --

Съ насмѣшкой глупою ребяческихъ сомнѣній

Тобой растоптано въ пыли.

Слышите: "все великое, священное земли"... это о Бонапартѣ!

Такъ можно говорить только о своемъ идеалѣ; и другой русскій поэтъ, успѣвшій излѣчиться отъ недостойнаго увлеченія, въ двухъ словахъ раскрылъ психологію героическаго культа:

Мы всѣ глядимъ въ Наполеоны:

Двуногихъ тварей милліоны --

Для насъ орудіе одно.

Но это "орудіе" упорно перерождалось изъ "матеріала" въ дѣятельную самосознающую силу, и будущему принадлежитъ именно этотъ процессъ. Онъ, конечно, не устранитъ ни геніевъ, ни даже героевъ съ исторической сцены. Уничтожить личность невозможно. Это значило бы обязать природу создавать людей съ одинаковыми силами и способностями.

Это -- безсмыслица. Личность не умретъ; умретъ эгоизмъ, исчезнетъ пропасть, отдѣлявшая старыхъ героевъ отъ толпы, и "укротители" смѣнятся "радѣтелями"!

Мы употребили, можетъ быть, нѣсколько неожиданное слово. Оно принадлежитъ одному изъ искреннѣйшихъ и правдивѣйшихъ русскихъ писателей, и смыслъ его разъясненъ съ поразительной психологической и философской полнотой. Это разъясненіе -- лучшій отвѣтъ на вопросъ о будущемъ героизмѣ и геніальности.

Исторія въ высшей степени простая: она создана русской народной жизнью -- темной и ровной, но также знающей своихъ героевъ.

Одинъ изъ нихъ "Родіонъ -- Радѣтель".

Родіонъ жилъ въ деревнѣ переполненной грѣхами. "Житье было темное, пьяное, распутное". Родіонъ все это видѣлъ и глубоко страдалъ, вѣруя въ грядущее возмездіе. Онъ "зналъ, что нельзя оставить всѣ эти гибнущія христіанскія души безъ помощи, что надобно спасать эти души, если видишь, что онѣ погибаютъ, что нельзя молчать и быть равнодушнымъ ко всему этому, что не даромъ какой-то "невидимый гласъ" укоряетъ его дни и ночи во грѣхахъ людей, среди которыхъ онъ живетъ. Надобно спасать ихъ отъ погибели. Ему дана эта печаль отъ Бога, онъ не можетъ ее отогнать отъ себя. И вотъ впечатлительный Родіонъ неотразимо чувствуетъ, что ему пришло время исполнить Божіе повелѣніе".

И онъ исполняетъ, пользуясь религіознымъ чувствомъ народа. Авторъ обобщаетъ фактъ и такъ изображаетъ истиннаго героя: "Эта ясность и опредѣленность въ пониманіи своего дѣла по отношенію къ ближнему составляютъ непремѣнную черту всѣхъ нашихъ истинныхъ радѣтелей и борцовъ съ народнымъ невѣжествомъ и горемъ.

"Впечатлительный къ житейскимъ неправдамъ человѣкъ, честная душа, разъ она охвачена понятою ею скорбью, не уходитъ отъ зла, не стремится выдѣлить себя изъ оскорбляющей его среды, а именно потому, что ему Богъ далъ понять чужое безобразіе и грѣхъ, идетъ прямо сюда, въ эту разстроенную, грѣшную, грязную среду и беретъ на себя всю черную работу въ освобожденіи этихъ людей отъ ихъ несчастія и горя... Святой тотъ, кто работаетъ неустанно для бѣдныхъ, темнымъ и несчастныхъ".

Эта рѣчь -- программа вообще новой героической дѣятельности. Ея основы -- стремленіе человѣка найти исходъ своимъ силамъ на поприщѣ народнаго дѣла, глубокая вѣра въ нравственные задатки народа, жертва личными талантами гармоническому развитію общества. Оно -- общество -- цѣль, человѣкъ -- орудіе.

И не думайте, чтобы здѣсь не было эффектныхъ зрѣлищъ и чтобы поэты не могли найти величественныхъ мотивовъ для героическаго вдохновенія. Напротивъ, гораздо больше и мотивы неизмѣримо благороднѣе, потому что герои и толпа здѣсь одинаково -- люди.

Иллюстрацій можно бы привести сколько угодно. Мы возьмемъ двѣ -- одна открыла поприще новаго героизма, другая -- освятила его дальнѣйшее процвѣтаніе. Обѣ сливаются въ столь сильную картину, что предъ ней блѣднѣютъ всѣ древніе и новые наѣздники и укротители.

Вольтеръ послѣ долголѣтней просвѣтительной дѣятельности, переполненной опасностями и битвами въ защиту угнетенныхъ и гонимыхъ, ѣхалъ изъ своего заика въ Парижъ.

Уже по пути философъ видѣлъ, какъ его знаютъ и цѣнятъ люди, повидимому, далекіе отъ всякой философіи. Крестьяне захолустныхъ деревень привѣтствовали его криками: "Да здравствуетъ защитникъ Каласовъ!" Они помнили, какъ писатель поднялъ всю Европу на помощь этимъ жертвамъ католическаго фанатизма...

Что же послѣ этого произошло въ столицѣ? Короли, французскіе давно не видали такихъ восторговъ. Вольтера всюду сопровождала ликующая толпа, наполняла окна и балконы на улицахъ, гдѣ онъ проѣзжалъ, издали привѣтствовала его, едва замѣтивъ карету, считала счастьемъ смотрѣть ему въ лицо, поцѣловать его руку.. Онъ, всю жизнь посмѣшливый или гнѣвный, не могъ теперь удержаться отъ слезъ...

Другая картина.

Между Валлійскимъ берегомъ и островомъ Эклези идетъ желѣзная дорога. Она проложена въ желѣзной трубѣ громадной величины, вѣсомъ въ два милліона фунтовъ. Чтобъ устроить этотъ мостъ инженеръ Стефенсовъ воспользовался силой луннаго притяженія, т. е. морскимъ приливомъ. Море должно было поднять понтоны, на которыхъ была устроена труба, и уложить ее въ намѣченномъ направленіи. Стефенсонъ самъ описалъ "событіе".

Начался приливъ. На морѣ бушевала буря и волны неслись, не производя никакого дѣйствія на постройку. Наступилъ критическій моментъ. Начинался отливъ. "Мое сердце,-- разсказываетъ Стефенсонъ,-- перестало биться". Берега замерли... Но еще нѣсколько минуть и море съ точностью выполнило предначертанія геніальнаго строителя.

Громкій радостный крикъ зрителей и рабочихъ прокатился по морю. Бросились поздравлять виновника, а онъ стоялъ на своемъ сооруженіи, охваченный глубокимъ волненіемъ.

"Никогда я не чувствовалъ себя,-- говоритъ онъ,-- такимъ приподнятымъ и такимъ маленькимъ". Сознаніе торжества и невольное благоговѣйное чувство предъ законами природы боролись въ душѣ великаго человѣка...

Но толпа видѣла только приливъ -- побѣду разума надъ стихіей.

Скажите, какія еще побѣды, возможныя въ мірѣ, и какіе тріумфы другихъ геніевъ могутъ сравняться съ такими могучими проявленіями божественныхъ силъ человѣка?

За ними все будущее, и на нихъ должны покоиться всѣ надежды благороднаго человѣческаго чувства и свободной культурной мысли.

Ив. Ивановъ

"Міръ Божій", No 10, 1897