Иванов Иван Иванович - Эволюция верующего духа

ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.

Эволюція вѣрующаго духа.

По поводу книги Lettres inédites de Lamennais à Montalambert, avec avantpropos et des notes par Eugène Forgues. Paris 1898.

Недавно весь культурный міръ благоговѣйно провожалъ въ могилу великаго государственнаго человѣка Англіи. Голоса всѣхъ политическихъ партій и націй слились въ согласный хоръ похвалъ и восторговъ, и одинъ особенно яркій мотивъ славы преобладалъ падь всѣми.

Гладстонъ, въ теченіе своей долголѣтней жизни, совершилъ эволюцію духа, безпримѣрную по силѣ и по направленію. Обыкновенно годы умудряютъ людей опытомъ, обогащаютъ осторожностью въ дѣйствіяхъ и скромностью въ желаніяхъ, поумнѣть значить проникнуться уваженіемъ къ существующему во имя одного факта существованія. Безпрестанно случается и хуже: многимъ даже существующее кажется слишкомъ мечтательнымъ и опрометчивымъ, и они съ радостью замѣнили бы его почтенной сѣдой стариной, хотя бы даже со всѣми старинными недугами и немощами.

И именно нашъ вѣкъ особенно богатъ примѣрами такой естественной эволюціи. Сколько блестящихъ именъ онъ можетъ назвать, свидѣтельствующихъ о непрочности идеальныхъ стремленій у самыхъ, повидимому глубокихъ и мужественныхъ идеалистовъ, о призрачности человѣческой мысли на ясныхъ, независимыхъ путяхъ -- у рѣшительныхъ защитниковъ положительной философіи и науки! Шеллингъ, усерднѣйшій поклонникъ естественныхъ наукъ, основатель философіи природы -- въ заключеніе философъ-символистъ, проповѣдникъ смутныхъ романтическихъ вѣроученій и тайнъ. Контъ -- фанатикъ позитивизма, порывающій связи съ учителемъ въ интересахъ строгой, точной мысли,-- умираетъ создателемъ храма и изобрѣтателемъ культа!..

Это -- первостепенные образцы, за ними стоятъ ряды крупныхъ и мелкихъ, они пополняются ежедневно и возводятъ въ нѣкій законъ природы самообличеніе идеализма и самообманъ ума.

Естественно, всѣ, кому доступно простѣйшее чувство человѣческаго достоинства и у кого нѣтъ достаточно животнаго эгоизма -- ужиться съ отчаяніемъ въ свободныхъ широкихъ путяхъ человѣческой мысли, тѣ ухватились за имя Гладстона, какъ за подлинный нравственный свѣтъ и неопровержимое утѣшеніе.

Онъ -- въ молодые годы рыцарь преданій и авторитета, въ глубокой старости -- демократическій законодатель, сбрасываетъ съ себя будто изношенное платье не только осужденныя временемъ убѣжденія, но даже исконно національные предразсудки своего народа. Юноша, превознесенный людьми косности и исключительности, на старости лѣтъ попадаетъ въ революціонеры и демагоги! И совершаетъ этотъ головокружительный путь не по легкомысленному вдохновенію или личному разсчету, а съ твердымъ и яснымъ спокойствіемъ духа, увлекая за собой цѣлую могущественную партію.

Такими ври мѣрами вообще не богата исторія, а мы давно уже привыкли думать, что пережили всѣ увлеченія и разоблачили всѣ утопіи. Но Гладстонъ не единственное, столь необыкновенное явленіе ХІХ-го вѣка. У него есть предшественникъ, менѣе знаменитый, но едва ли не болѣе любопытный, по крайней мѣрѣ, психологически.

Въ преобразованіяхъ Гладстона нѣтъ никакого драматизма. Можно припомнить нѣсколько моментовъ и положеній изъ его политической карьеры, чрезвычайно сильныхъ и эффектныхъ. Но все это результаты законченнаго духовнаго обновленія. Мы ничего не знаемъ о распаденіяхъ великаго ума, о междоусобіяхъ нравственныхъ стихій человѣка -- виновникахъ его глубочайшихъ страданій, но зато окружающихъ свою жертву загадочновлекущинъ поэтическимъ интересомъ. Гамлеты -- вѣчные и избранные любимцы даже тѣхъ, кого благосклонная природа заранѣе предохранила отъ всякаго гамлетизма. И вотъ нашъ девятнадцатый вѣкъ создалъ стремительнаго, до болѣзненности искренняго и страстнаго героя наступательной эволюціи убѣжденій и вѣрованій. Предъ его жизнью и его настроеніями идеи и подвиги великаго старца кажутся счастливѣйшими созерцаніями и закономѣрнѣйшими дѣйствіями.

Въ этомъ можно убѣдиться по тому суду, какой произносили современники и потомки надъ удивительнымъ человѣкомъ. Что они не признали его, какъ философа и политика, ничего нѣтъ удивительнаго. Они отвергли въ немъ человѣческую основу его политики и философіи; они приписали ему натуру мятежнаго падшаго ангела, т. е. свели его личность къ чувству злобы и побужденіямъ гордости. Они громко спрашивали: что любилъ этотъ человѣкъ? и въ отвѣтъ приводили рѣчи, исполненныя гнѣва, на современное общество, на его политическій строй, на людей и время, на мыслителей и дѣятелей. Рѣчи заканчивались мрачными прорицаніями, осужденіемъ современности на разрушеніе и постыдную гибель.

Да, это вопли Іереміи и чья судьба зависѣла отъ процвѣтанія Вавилона, долженъ былъ защищаться насмѣшками или уликами пророка во лжи и безуміи.

Но исторія оправдала пророка. Вавиловъ дѣйствительно палъ. Осужденное общество съ закрытыми глазами и со смѣхомъ на устахъ впало внезапно въ революцію, и доказало немощь и омертвѣніе своего организма. Значитъ, страшнаго человѣка слѣдовало слушать и въ его ненавистническихъ возгласахъ искать нѣкоей силы, подсказавшей ему будущее?

Нѣтъ. Это все-таки только "краснорѣчивая ненависть, примѣняемая къ самымъ разнообразнымъ предметамъ". Даже хуже. Это человѣкъ, измѣнившій Христу и утратившій всякое благоразуміе и нравственную принципіальность. Онъ -- мѣдь звенящая и кимвалъ звучащій, въ лучшемъ случаѣ развѣ "геніальный маньякъ" или "артистъ высшаго порядка". Опредѣленія противорѣчатъ другъ другу, но они легко рѣшаютъ задачу: маньякъ не подлежитъ законамъ здраваго смысла, а артистамъ вообще никакіе законы не писаны: понятно, нѣтъ необходимости почтительно считаться съ припадками и вдохновеніями больного человѣка.

Наконецъ, критика достигнетъ предѣла своихъ чувствъ. Она задастъ вопросъ: что бы сталось съ безпокойнымъ искателемъ истины, если бы его осыпали почестями? Онъ навѣрное иначе смотрѣлъ бы на вещи и явилъ бы міру совсѣмъ другое зрѣлище,-- какъ разъ слуги и обожателя лицъ и порядковъ, возбуждавшихъ желчь его неудовлетвореннаго честолюбія.

Дальше идти некуда. Отречься отъ Христа -- даже не по убѣжденію, а за сребренники,-- это ниже невмѣняемой маніи и самаго разнузданнаго художества.

И вотъ мы такого человѣка сравниваемъ съ Гладстономъ, находимъ даже нѣчто трагическое и глубоко трогательное въ его личности и судьбѣ. Противъ насъ чрезвычайно авторитетные судьи. Назовемъ двухъ: имъ принадлежатъ нѣкоторыя черты изъ только что изложеннаго обвинительнаго акта. Сентъ-Бёвъ: онъ былъ ближайшимъ другомъ подсудимаго, такъ онъ самъ заявляетъ, ему нашъ бѣдный герой поручилъ печатать свое самое революціонное сочиненіе, и Сентъ-Бёвъ отплатилъ ему за довѣріе и дружбу ни болѣе, ни менѣе, какъ догадкой на счетъ пожертвованія идеями почестямъ.

Потомъ Ренанъ: тонкій психологъ и артистическая натура: ему ли не понять, по какимъ побужденіямъ дѣйствуетъ человѣкъ -- любви или ненависти и промахнуться въ опредѣленіи именно артистическихъ чертъ въ личности дѣятеля?

Всѣ основанія повѣрить нашимъ приговорщикамъ, и имъ повѣрили. Почти на-дняхъ преступникъ вновь подвергся суду и ему вынесли еще болѣе тяжкій приговоръ: измѣнникъ Христу! и "божественный владыка больше не обиталъ въ его сердцѣ, лишенномъ мира". Началась оргія эгоизма и самовластія. Кто не шелъ за нимъ, тотъ сразу становился для него безразличнымъ, даже если бы тесяѣйшая дружба предшествовала неповиновенію. Онъ -- эта воплощенная демоническая сила -- отдавалъ свое сердце только тѣмъ, кто приносилъ ему въ жертву свой разумъ...

Какой отталкивающій и противоестественный образъ! Можно подумать, Нитче рисовалъ своего сверхъчеловѣка съ этого подлинника. И замѣтьте, среди столь безпощадныхъ судей нѣтъ ни одного фанатика. Все люди въ высшей степени терпимые и культурные, можно сказать, цвѣтъ современнаго просвѣщенія, и многимъ, вѣроятно, только одинъ разъ на своемъ вѣку и пришлось извлекать изъ классическаго французскаго словаря не вполнѣ изящныя выраженія именно ради нашего отверженца. Но ненависть еще не послѣднее зло. Она тоже слава и весьма часто даже болѣе почетная, чѣмъ самыя горячія привѣтствія. Высшая кара писателю -- забвеніе и молчаніе, какъ правило и сужденіе о немъ по наслышкѣ, по традиціоннымъ шаблонамъ въ рѣдкихъ случайныхъ воспоминаніяхъ о немъ. Такая участь, повидимому, угрожаетъ имени человѣка, осужденнаго внушительными авторитетами французской критики и науки.

Одно только обстоятельство нѣсколько умѣряетъ грозу. Судьи съ поразительной, имъ совершенно не свойственной, наивностью раскрываютъ свою жестокую игру, вѣроятно, отъ излишней увѣренности въ выигрышѣ. Ренанъ заканчиваетъ свою обвинительную рѣчь чрезвычайно милой аллегоріей, явно разсчитанной на одобреніе всего прекраснаго пола.

Этотъ полъ, какъ извѣстно, занималъ очень большое мѣсто въ ясномъ, убаюкивающемъ міросозерцаніи философа. Ренанъ посвятилъ много остроумія и даже учености своимъ рыцарскимъ обязанностямъ не преминулъ съ блескомъ выполнить свою роль и въ нашемъ случаѣ. Человѣкъ краснорѣчивой ненависти при всей своей артистичности весьма сурово относился къ женщинамъ.

Правда, но общественному положенію, ему было бы странно и даже зазорно разыгрывать изъ себя дамскаго кавалера. Но тогда ужъ лучше совсѣмъ не касаться деликатнаго предмета) А то вдругъ онъ будто бы не встрѣчалъ ни одной женщины, способной внимательно слѣдить за развитіемъ серьезной мысли въ теченіе четверти часа. Какая дикая и односторонняя схоластика) Какъ можно не знать, что женщины постигаютъ рѣшительно все, не съ помощью философіи, а путями, имъ только однѣмъ извѣстными, какимъ-то таинственнымъ, но тонкимъ и вѣрнымъ тактомъ. И что удивительнѣе всего, этотъ тактъ для философа и ученаго несравненно болѣе воспріимчивая почва, чѣмъ какой угодно мужской умъ.

Необыкновенно лестно, жаль только бездоказательно. Впрочемъ, дальше слѣдуетъ именно такая философія, что дѣйствительно умъ и знанія мужчинъ становятся лишними. Она для насъ любопытна, потому что она -- резюме процесса надъ нашимъ писателемъ.

Истина -- та же капризная женщина. Ея не слѣдуетъ пламенно любить и слишкомъ за ней ухаживать: иначе она ускользнетъ изъ рукъ. До извѣстной степени безразличное отношеніе имѣетъ больше успѣха. Если за женщиной, а также и за истиной, гоняются, она убѣгаетъ. Но стоитъ остановиться, почувствовать усталость, разочарованіе, и она тутъ, какъ тутъ. Только непремѣнно нѣсколько холода. А идеальныя души имъ-то и не обладаютъ. Отсюда возъ бѣды: и ненависть, и проклятія, и заблужденія...

Такъ вотъ, значитъ, за что осужденъ нашъ герой. Онъ безразсудно любилъ истину и ни на шагъ не отставалъ отъ нея, ни на минуту не чувствуя себя усталымъ и разочарованнымъ. Не правда ли, трудно изобрѣсти болѣе сильное смягчающее обстоятельство, хотя бы даже для ненависти и проклятій, чѣмъ подобное преступленіе? И можно ли представить болѣе оригинальное положеніе обвинителя, тонкаго ума и пронизывающей ироніи, совершенно искренне воздвигающаго апостольскій пьедесталъ, явно чужой и даже антипатичной для него личности?

Теперь мы можемъ смѣлѣе подойти къ нашей задачѣ. Очевидно, предъ нами не просто споръ изъ за таланта или нравственности писателя, а борьба цѣлыхъ міросозерцаній, процессъ совершенно разныхъ міровъ. До такой степени разныхъ, что возвышенное и героическое для одного -- безуміе и забава для другого, истинно человѣческій долгъ и жалкое донъ-кихотство, патетическая трагедія и недостатокъ здраваго смысла, и такъ безъ конца, все наизнанку: въ политикѣ, въ религіи, въ морали. Вопросъ въ высшей степени разлетается далеко за предѣлы личной характеристики, захватываетъ вѣчные принципы общественнаго порядка и прогресса и сливается съ насущнѣйшими культурными задачами нашего времени.

II.

Мы до сихъ поръ не назвали имени того, кому приписываемъ такую великую историческую роль. Но въ данномъ случаѣ имя дѣйствительно звукъ пустой. Оно едва ли извѣстно даже просвѣщенной русской публикѣ. Ни одного сочиненія писателя никогда не появлялось на русскомъ языкѣ, мы не встрѣчали ни одной статьи, просто замѣтки, посвященной автору или его книгамъ. Его дѣятельность развивалась на Западѣ въ то время, когда Россія могла похвалиться идейнѣйшимъ и благороднѣйшимъ поколѣніемъ молодежи. И это именно поколѣніе проглядѣло замѣчательнаго человѣка. Мы слышимъ только рѣдкіе и случайные отголоски грознаго шума, напомнившаго Европѣ времена Лютера. Папскій престолъ вновь изрекалъ проклятія и разсылалъ по всему міру молніеносные приговоры, а единственный виновникъ всею этого оставался невѣдомымъ и неинтереснымъ, уступая мѣсто и славу Гегелю и даже гегельятамъ!

Единственный разъ только русскій путешественникъ сообщалъ читателямъ русскаго журнала слѣдующее происшествіе:

"Тридцать перваго декабря выпущенъ былъ изъ темницы Ламеннэ. Толпа молодежи и учениковъ собралась передъ его окнами, кричала vive!-- требовала появленія его на балконъ, какъ вдругъ будто изъ земли появился отрядъ солдатъ, заперъ улицу съ одной стороны, взялъ ружье подъ прикладъ и по командѣ офицера пошелъ тихо на толпу, сдавилъ ее, выгналъ на бульваръ и скрылся" {Письмо Анненкова въ Отечественныя Записки отъ 7 февраля 1842 года.}.

Въ журналѣ, гдѣ печаталось это сообщеніе, первое мѣсто занималъ Бѣлинскій, не пропустившій на своемъ вѣку безъ страстнаго отзвука ни одного живого явленія мысли и дѣйствительности. А выпущенный изъ темницы Ламеннэ, привѣтствуемый молодежью, ускользнулъ отъ его вниманія. Только однажды, еще въ періодъ гегельянскаго идолослужительства, критикъ возмутился книгой Ламеннэ -- Les paroles d'un croyont, какъ книгой рѣзкаго отрицательнаго направленія и, слѣдовательно, крайне вредной {Письмо отъ 7 августа 1837 года.}.

Позже, когда, казалось, Бѣлинскій совсѣмъ близко подходилъ къ этимъ "вреднымъ" идеямъ, когда онъ жадно искалъ новаго слова въ западномъ соціальномъ движеніи, осужденный писатель не дождался оправданія. Встрѣчались, по видимому, западники, ближе знавшіе предметъ и умѣвшіе цѣнить его. Чаадаеву, напримѣръ, въ ряду другихъ преступленій, приписывалась московскими патріотами дружба съ Ламеннэ. Но въ чемъ состояла эта дружба -- намъ неизвѣстно, и мало іи какія укоризны можетъ изобрѣтать патріотическое усердіе!

Наконецъ, существовалъ еще одинъ поводъ для русской интеллигенціи заинтересоваться Ламеннэ. Польскій вопросъ въ тридцатыхъ годахъ былъ однимъ изъ самыхъ жгучихъ политическихъ вопросовъ на Западѣ и въ Россіи. Кромѣ того, имя польскаго поэта Мицкевича пользовалось въ русскомъ обществѣ и въ русской литературѣ почти такой же популярностью, какъ имя его друга -- Пушкина. Ламеннэ принималъ живѣйшее участіе въ Польшѣ, въ судьбѣ Мицкевича, преклонялся предъ его талантомъ; одинъ изъ его ближайшихъ учениковъ -- графъ Монталанберъ -- издавалъ произведенія Мицкевича на французскомъ языкѣ и снабжалъ ихъ настолько краснорѣчивыми предисловіями, что и здѣсь требовались папскія энциклики для охлажденія политическаго, но не политичнаго жара защитника польской націи.

Все это происходило въ тридцатые годы, когда въ идейной жизни Ламеннэ совершился рѣшительный переворотъ и всколебалъ глубочайшіе слои западно-европейской демократіи. Въ Россіи ничего не замѣтили. Только годъ спустя тотъ же путешественникъ въ краткомъ обозрѣніи парижскихъ литературныхъ новостей сознавался, что его особенно глубоко тронуло новое произведеніе Ламеннэ, тронуло воплемъ отчаянія! {Письмо отъ 9 марта 1843 года.} Человѣкъ долго искалъ рѣшенія общественныхъ задачъ, и не пришелъ ни къ какому успокоительному выводу...

Вотъ и вся лѣтопись славы нашего героя въ нашемъ отечествѣ. Мало опредѣленнаго можно извлечь изъ этой исторіи, и мы не думаемъ, чтобы ее можно было измѣнить. Текущія новости о Ламеннэ все такого свойства, что врядъ ли найдется особенно много охотниковъ съ нихъ начинать знакомство съ писателемъ минувшей эпохи. Французы усердно собираютъ переписку Ламеннэ, наполняютъ ею журналы и книги, но кто же читаетъ письма совсѣмъ невѣдомой знаменитости? Нужно предварительно чувствовать очень большое влеченіе къ личности и таланту автора, чтобы заинтересоваться его корреспонденціей. И все усердіе друзей и поклонниковъ Ламеннэ можетъ разсчитывать на весьма ограниченную публику.

Это во всѣхъ отношеніяхъ несправедливо и прискорбно.

Въ самомъ дѣлѣ, бросьте самый бѣглый взглядъ на эту фигуру, васъ непремѣнно захватитъ и увлечетъ безпримѣрная, необъяснимо-противорѣчивая судьба человѣка съ громаднымъ талантомъ и великой нравственной силой. Начать свою духовную жизнь настойчивымъ сомнѣніемъ, превратиться въ фанатика церкви и закончить -- ея убѣжденнѣйшимъ врагомъ, въ молодости воскрешать средніе вѣка, а въ старости разрушать все, что только причастно темному прошлому, развѣ это не любопытное приключеніе? Священникъ, революціонеръ и ультромантанъ-домократъ въ новѣйшемъ смыслѣ слова, развѣ это не похоже на сказку и небылицу? Такъ именно и думали очевидцы удивительнаго превращенія. Можетъ быть, и до сихъ поръ иначе не слѣдовало бы думать, если бы жизнь весьма скоро не оправдала невмѣняемость мечтаній и невѣроятное не сдѣлала фактомъ дѣйствительности.

Ламеннэ -- бретонецъ, уроженецъ той самой Бретани, какая искони производила людей образцовой энергіи, глубокой привязанности къ старинѣ и преданіямъ -- людей, вѣрующихъ до нетерпимости и любящихъ до деспотизма. Такимъ родился и Ламеннэ, но съ однимъ лишь отличіемъ отъ своихъ земляковъ: природа снабдила его одинаково безпокойнымъ умомъ и сердцемъ. Безъ вѣры у него не будетъ жизни, но зато не будетъ и вѣры безъ совершенной гармоніи всѣхъ его нравственныхъ силъ. Онъ никогда не увѣруетъ, потому что предметъ вѣры "нелѣпъ", недоступенъ человѣческому разуму. Нѣтъ. Вѣра -- это длящійся восторгъ, это самопожертвованіе безъ конца, безъ малѣйшихъ колебаній, въ полномъ единеніи разума и чувства. Горе если избранное божество не останется на высотѣ чистаго энтузіазма или впадетъ въ заблужденіе, гармонія въ то же мгновеніе распадется, и осиротѣлая душа станетъ вопіять о новой религіи и о новомъ храмѣ.

Что происходило съ Ламеннэ въ ранней молодости мы не знаемъ, но несомнѣнно одно: католическая церковь не дала ему прочныхъ утѣшеній. При первомъ же важномъ вопросѣ духовной жизни мы застаемъ Ламеннэ во власти сомнѣній и даже невѣрія. Онъ не желаетъ принимать причастія. Семья, братъ-священникъ безсильны убѣдить юношу. Только въ двадцать два года онъ причащается въ первый разъ. Почему? Что вынудило его на уступку? Подробности неизвѣстны, но въ общемъ отвѣтить не трудно. Ламеннэ, очевидно, продолжалъ внѣ церкви искать предмета вѣры, непремѣнно всеобъемлющей, героической, вѣры, достойной первыхъ христіанъ. Гдѣ могъ онъ найти подобное сокровище немедленно послѣ революціи и восемнадцатаго вѣка? Не въ произведеніяхъ Вольтера и Руссо: вся Франція видѣла въ нихъ первоисточникъ якобинства и атеизма. Не въ слабомъ протестующемъ лепетѣ новообращенныхъ христіанъ, бывшихъ прихвостней энциклопедистовъ: истому бретонцу, по натурѣ мученику и крестоносцу, эти апостолы вѣры должны казаться еще презрѣннѣе, чѣмъ насмѣшники и матеріалисты. Остается одно: католичество безъ оттѣнковъ и ограниченій. Вѣдь только эту дѣйствительно мощную вѣру и выработала исторія Запада -- величественную, всемогущую, почти внѣземную по благородству своего происхожденія и величію своихъ цѣлей. Папа -- императоръ въ тройной коронѣ, папа -- неограниченный властитель небесной благодати и земныхъ перуновъ, что можетъ сравниться съ нимъ въ блескѣ и славѣ?

И Ламеннэ, въ порывѣ страстнаго восторга, палъ ницъ... Нестерпимая жажда духа утолена, онъ несказанно счастливъ, у него есть за что страдать и кому молиться. Онъ въ своей стихіи...

Семья спѣшитъ воспользоваться счастливой судьбой, и толкнуть новаго прозелита въ самое жерло открытаго имъ блаженства. Ламеннэ долженъ стать священникомъ, т. е. однимъ ударомъ порвать и съ прежними сомнѣніями, еще столь свѣжими, и заранѣе отречься отъ привычки прислушиваться къ голосу своего сознанія, разсудка и совѣсти. Онъ разъ навсегда отдастъ свою душу въ распоряженіе того самаго земного божества, какое теперь рисуется ему въ ослѣпительной красотѣ и силѣ.

Навсегда и свою душу!.. Какія простыя и страшныя слова! И все зависитъ отъ минутнаго согласія, отъ одного обряда, и съ человѣкомъ, съ личностью покончено безвозвратно. Нѣтъ, это не такъ просто. Отринуть свое я модно, но только во имя ясно сознанной истины, но имя отождествленія себя съ ней. А развѣ католическая церковь такая истина? Развѣ не пришлось пройти тягостный извилистый путь испытаній и поисковъ вѣры раньше чѣмъ произнести слово "вѣрую"?

И еще не зажившія раны вскрываются, еще не изжитыя сомнѣнія поднимаютъ новую бурю, Ламеннэ опять на пути къ отрицанію и больше чѣмъ когда либо добыча инквизиціонныхъ страданій неудовлетвореннаго духа.

А искусители не даютъ ни отдыха, ни срока. Братъ, духовникъ тяготѣютъ надъ душой несчастнаго, и какое было бы торжество художественной психологіи, если бы кто съумѣлъ изобразить эту глубочайшую изъ драмъ искушенія!

Побѣда одержана, но она досталась не легко. Побѣдители говорятъ намъ о мукахъ, объ ударѣ, потрясшемъ все существо побѣжденнаго. Они сравниваютъ его съ жертвой предъ алтаремъ. Онъ будетъ служить свою первую мессу на горѣ Голгоѳѣ!..

Если на посторонній взглядъ событіе являлось такимъ исключительнымъ, походило на самозакланіе и добровольную крестную смерть, что же перечувствовалъ самъ "агнецъ"? Можно выразить удивленіе, зачѣмъ онъ уступилъ?

Мы не знаемъ подробностей, Ламеннэ никогда не разсказывалъ о своемъ роковомъ рѣшеніи, только отъ его руководителей мы слышимъ краткіе намеки на глубину драмы, пережитой новымъ служителемъ алтаря. Но не каждому дано здѣсь произносить свое слово. Кто самъ родился подвижникомъ вѣры -- все равно, религіозной или иной, для кого отъ природы безуміе жить безъ непоколебимаго, воодушевляющаго принципа, только тотъ можетъ призвать на свой судъ Ламеннэ и только тому личное самосознаніе можетъ подсказать справедливый приговоръ. А для всѣхъ другихъ, даже если бы они носили имена Ренановъ, останется недоступнымъ истинное рѣшеніе загадки. Они, рѣшая ее, даже не обнаружатъ своего обычнаго ума и остроумія, столь полезнаго оружія во многихъ случаяхъ, только не въ вопросахъ истины, какъ единственной животворящей силы.

Ламеннэ -- священникъ, и съ этой минуты покой и миръ окончательно покидаютъ его душу. Если бы онъ дѣйствительно обладалъ сокровищемъ вѣры, какъ ясно и блаженно онъ совершалъ бы свой путь священническаго служенія! Но эта вѣра именно теперь дальше, чѣмъ когда-либо. Именно теперь ея малѣйшимъ проблескамъ особенно опасно всякое сомнѣніе и порицаніе. Теперь предстоитъ бороться съ врагомъ безпощадно и неустанно, иначе всякій смыслъ жизни будетъ потерянъ. Я долженъ вѣровать и я не могу вѣровать: положеніе, созданное для Ламеннэ священническимъ саномъ. Слабая натура предоставила бы все на волю судьбы и покорно влекла бы свое бремя до конца. Но для Ламеннэ немыслима, сдѣлка, всякое подозрѣніе, даже смутное предчувствіе рабскаго униженія и немощнаго смиренномудрія,-- жгутъ огнемъ его сердце и мозгъ. Онъ самъ долженъ сдѣлать вызовъ, онъ пойдетъ на встрѣчу всѣмъ, кто посмѣетъ усомниться въ признанной имъ истинѣ, все равно, какъ признанной. Достаточно, что онъ, Ламеннэ, въ ея станѣ, и пока онъ не покинетъ поста, никто не дерзнетъ безнаказанно поднять руку на святилище.

И начинается бурная, стихійная война во имя католичества. Со времени глубокихъ среднихъ вѣковъ римскій престолъ не видѣлъ такого мужественнаго и пламеннаго рыцаря. Казалось, на ноляхъ Бретани возстали легендарные образы паладиновъ и на Ватиканскомъ холмѣ на встрѣчу имъ поднялись тѣни Григорія VII и Иннокентія III. Въ мірѣ готовилось нѣчто до безумія дерзкое и сверхъестественное: народамъ ХІХ-го вѣка предлагали перешагнуть за предѣлы всей новой исторіи, по ту сторону реформаціи вплоть до Каноссы...

III.

Католичество и атеизмъ -- вотъ два единственныхъ пути человѣчества. Никакихъ другихъ и быть не можетъ. Всѣ церкви внѣ католической; всѣ философскія и религіозныя ученія, не клянущіяся римскимъ первосвященникомъ, равны атеизму. Нѣтъ никакой разницы между деистомъ и послѣдовательнымъ отрицателемъ божества, между протестантомъ и исповѣдникомъ Бога безъ культа и церкви, слѣдовательно, протестантство -- атеизмъ.

Атеизмъ и всякаго рода терпимость въ религіозныхъ вопросахъ. Нельзя одновременно быть убѣжденнымъ и терпимымъ. Вѣровать въ истину значитъ желать ея торжества, т. е. преслѣдовать заблужденіе. Предоставить ему свободу, значитъ подвергать сомнѣнію истину.

И посмотрите, какія мрачныя перспективы предстоятъ народу, усвоившему терпимость! Вѣдь это безразличіе -- нравственная смерть, равнодушіе ко всему чистому и высокому. Это величайшее бѣдствіе, какое только можно представить для человѣческаго общества.

Авторъ увлекательно краснорѣчивъ и вы понимаете почему. Онъ пишетъ свою исповѣдь, защищая вѣру, неотразимую въ своемъ развитіи, убѣжденіе, безпощадное къ препятствіямъ,-- онъ рисуетъ себя самого во весь ростъ и на всю жизнь. Вѣровать значитъ любить, а любить то же, что ненавидѣть, если только любовь дѣятельна и убѣждена въ своемъ достоинствѣ.

Не менѣе стремительна рѣчь автора и въ его нападеніяхъ на философію, на личный разумъ, на разсудочныя истины. Какъ, въ самомъ дѣлѣ, безпомощенъ человѣкъ въ своихъ неустанныхъ, но безплодныхъ поискахъ истины? Гдѣ у него средство распознавать ее? Декартъ говоритъ: законъ очевидности. Но развѣ неизвѣстно, что одна и та же вещь очевидна для одного и совершенно невѣроятна для другого? Сведите вмѣстѣ картезіанца и сумасшедшаго, воображающаго себя Декартомъ, вы увидите, картезіанецъ на основаніи своей философіи рѣшительно ничего не найдется возразить противъ непосредственной увѣренности безумнаго.

Нѣтъ, тщетны наши надежды на какой бы то ни было сильный умъ отдѣльнаго человѣка. Истину слѣдуетъ искать въ другомъ мѣстѣ. Гдѣ же?

Мы должны запомнить отвѣтъ: онъ многое объяснить въ позднѣйшихъ идеяхъ Ланеннэ. Онъ переброситъ мостъ между средневѣковымъ католикомъ и новѣйшимъ демократомъ. Онъ возведетъ папу на всемірный тронъ и онъ же низвергнетъ его въ прахъ.

Эта могущественная истина очень проста. Истина во всеобщемъ сознаніи человѣчества, т. е. истинно то, что признано всѣми. Личноетъ съ своими мнѣніями ничего не стоитъ, дѣйствительный разумъ-достояніе общества, всего человѣческаго рода. Достовѣрность истины зависитъ отъ количества ея исповѣдниковъ. Философія самая непосредственная, но таящая въ себѣ ядовитѣйшія двусмыслицы.

Нѣтъ нужды опровергать ее по существу. Всякому ясно, что всеобщее признаніе истины слагается изъ индивидуальныхъ, слѣдовательно, ничего не стоющихъ. Правда, философъ утверждаетъ, будто это признаніе богооткровенное Но. по объясненію того же философа, существованіе Бога доказывается всеобщностью идеи божества. Выходитъ, Богъ зависитъ отъ всеобщаго сознанія, а истинность всеобщаго сознанія зависитъ отъ откровенія Бога. Логика не обстоятельная, а потомъ католическій Богъ далеко не мо: жетъ похвалиться признаніемъ "человѣческаго рода": католиковъ во всякомъ случаѣ незначительное меньшинство въ человѣчествѣ.

Очевидно, въ доказательствахъ Ламеннэ не имѣетъ успѣха, и не можетъ имѣть: безусловную всеобъемлющую истину одинаково трудно открыть и доказать путемъ разсудка, будетъ ли авторъ говорить во имя Декарта или Григорія VII.

Да и не въ этомъ дѣло. Для насъ важны догматы философа. Всѣ они сводятся къ идеѣ папства. Истина пребываетъ въ сознаніи человѣчества, выразителемъ этого сознанія является римскій первосвященникъ. Ради этой вершины и создалось все зданіе. Легко представить, какимъ ореоломъ окружитъ Ламеннэ своего спасителя, какими розами усѣетъ его историческій путь въ прошломъ и будущемъ и какой грозой двинется на невѣрующихъ и непокорныхъ! Такъ могъ говорить представитель средневѣковой римской куріи, но такую рѣчь вынужденъ вести и человѣкъ новаго времени, неприкосновенно, сквозь столѣтія, до эпохи философской критики и научнаго изслѣдованія донесшій неистребимую потребность вѣрующаго духа славословить и страдать. И, кажется, именно въ тѣ минуты, когда становится особенно подавляющимъ краснорѣчіе проповѣдника, когда его мысль выбивается изъ силъ въ поискахъ за новыми доказательствами и на помощь призывается воображеніе и даже драматическій талантъ, въ эти минуты намъ невольно чувствуется болѣзненная напряженность настроенія и слышатся будто надорванные звуки голоса. Философъ волнуется и спѣшитъ, геройствуетъ и беретъ приступомъ свою побѣду. Но ни эта напряженность, ни эти звуки даромъ не пройдутъ, не столько рыцарю, сколько его дамѣ.

Онъ, взамѣнъ своихъ нравственныхъ, подавленныхъ мукъ, деспотически потребуетъ отъ нея невмѣстимыхъ для человѣка совершенствъ. Онъ за свое самоотверженіе потребуетъ высшей на грады, какая только можетъ удовлетворить такое доблестное сердце, неизглаголанной красоты, сверхчеловѣческой силы, недосягаемо* идеальной власти. Папство должно быть всѣмъ, что есть на землѣ высшаго и могущественнаго, или... Пока намъ неизвѣстна вторая часть дилеммы изъ устъ самого Ламеннэ, но угадать ее не трудно. Такіе люди не мирятся на срединѣ и половинѣ, недоконченное и недоговоренное въ ихъ глазахъ или обманъ, или малодушіе, и все, что принято называть мѣщанскимъ идеаломъ, практическимъ разсчетомъ, политическимъ тактомъ, никогда не находило болѣе свирѣпаго врага, чѣмъ этотъ аббатъ...

Мы намѣтили дилемму въ руководящемъ настроеніи философа. Можно пойти дальше, открыть весь путь предстоящей эволюціи и подивиться близорукости или легкомыслію людей, уличавшихъ Ламеннэ въ непослѣдовательности и даже въ измѣнѣ.

Совершенно напротивъ. Такія натуры или до конца идутъ однимъ путемъ или падаютъ на немъ. Повернуть въ сторону, вступить въ сдѣлку это значитъ быть политикомъ и дипломатомъ, т. е. не имѣть даже и приблизительнаго представленія объ истинѣ и никакой любви къ ней. И ничего не могло бы такъ глубоко оскорбить и удивить Ламеннэ, какъ улика его въ принципіальной метаморфозѣ, въ перемѣнѣ убѣжденій: для него это тождественно съ пересозданіемъ своего я, т. е. съ абсолютной невозможностью.

Ему и не надо мѣняться, достаточно учиться, ближе знакомиться съ дѣйствительностью. Истина -- всеобщее убѣжденіе: это -- одинъ принципъ, другой, папа -- его призванный выразитель; очевидно, практическіе выводы системы будутъ обусловлены убѣжденіемъ "рода человѣческаго" и способностью папы осуществить это убѣжденіе. Но оно вѣдь зависитъ отъ времени, историческихъ условій, культурныхъ и экономическихъ вліяній, оно, слѣдовательно, измѣнчиво. Папа, по своему назначенію, обязанъ отражать въ себѣ самомъ эти измѣненія, иначе онъ утратитъ право быть носителемъ всеобщей истины.

Вполнѣ логическое разсужденіе, а между тѣмъ оно началось съ среднихъ вѣковъ, можетъ окончиться какимъ угодно вѣкомъ, открылось католическими догматами о духовной и свѣтской власти, но ничто не мѣшаетъ ему придти къ соціальной демократической реформѣ государства и общества. Все зависитъ отъ идейной чуткости и гражданскаго мужества самого создателя системы. А въ этихъ способностяхъ Ламеннэ никто и никогда не могъ сомнѣваться: въ теченіе всей жизни у него только и было интересовъ, что идеи. Всѣ его письма заняты исключительно общими вопросами, а о себѣ онъ говоритъ только по поводу своей философской и общественной дѣятельности. Человѣчество -- его семья, слабые и обездоленные -- его дѣти и даже друзей своихъ онъ непремѣнно превращаетъ въ своихъ послѣдователей.

Ясно, поступательное движеніе системы при такихъ условіяхъ обезпечено, тѣмъ болѣе, что для философа немыслимо было оставаться въ предѣлахъ чистой теоріи.

До сихъ поръ мы имѣли дѣло съ первой книгой, прославившей Ламеннэ -- Опытомъ объ индифферентизмѣ. Книга выяснила принципъ. Современники называли его ультрамонтанскимъ, такъ какъ онъ власть папы ставилъ выше всѣхъ властей на землѣ и уничтожалъ всѣ вольности мѣстныхъ церквей, напримѣръ галликанской. Практика не замедлила послѣдовать за принципомъ. Пророкъ легко превратился въ политика и проповѣдникъ въ трибуна. Вмѣстѣ съ горячими сторонниками -- изъ нихъ наиболѣе любимый и усердный графъ Монталамберъ -- Ламеннэ принимается за изданіе газеты l'Avenir. Это Будущее -- логическое продолженіе прошедшаго и только по жестокому недоразумѣнію въ редакторѣ-республиканцѣ можно видѣть другое лицо, чѣмъ прежняго аббата-паписта.

Намъ даже и не требуется пространныхъ психологическихъ объясненій. Къ какой политической партіи могъ принадлежать правовѣрный католикъ-французъ при реставраціи? По самой сущности онъ врагъ свѣтской власти, слѣдовательно, одинаково и короля, и конституціи. При либеральномъ правительствѣ онъ вдвойнѣ врагъ, потому что оно терпимо ко всѣмъ вѣроисповѣданіямъ, а такая терпимость въ глазахъ паписта оскорбленіе его вѣры, одна изъ формъ гоненія. Очевидно, католикъ станетъ въ рѣзкую оппозицію и по закону необходимости превратится въ политическаго радикала, оставаясь церковнымъ инквизиторомъ. Это фактъ вовсе не исключительный. Онъ просто продолженіе исконныхъ историческихъ преданій папства. Оно безпрестанно вступало въ союзъ въ народами противъ монарховъ и прибѣгало къ демагогіи въ борьбѣ съ свѣтской властью. Сила средневѣковыхъ папъ покоилась именно на повиновеніи и сочувствіи народныхъ массъ. Ламеннэ не преминулъ припомнить этотъ вѣковой союзъ и построилъ на немъ грозную политическую систему, далеко оставлявшую за собой самыя смѣлыя вожделѣнія свѣтскихъ либераловъ и чистополитическихъ радикаловъ.

Вполнѣ естественно было Ламеннэ и Монталамберу свои демократическія планы сопровождать яростными нападками на всѣхъ монарховъ Европы и взывать къ обновленію міра руками народовъ въ союзѣ съ церковью.

До сихъ поръ Римъ могъ оставаться спокойнымъ. Правда, республиканскій азартъ и возбужденіе демократическихъ страстей совсѣмъ не входило въ его программу тридцатыхъ годовъ. Но, внѣ политики судьба Карла X или иного какого монарха для папы могла быть безразлична.

Радикально мѣнялся вопросъ, когда рѣчь заходила о церкви. Чѣмъ ниже опускался престижъ свѣтской власти на столбцахъ Будущаго, тѣмъ выше всходила звѣзда католическаго духовенства. На его плечи падало въ высшей степени почетное бремя -- воплощать на землѣ небесную красоту духа и жизни. Ему надлежало блескомъ своего самоотреченія и безкорыстной мудрости затмить тьму эгоистическихъ страстей и низменныхъ инстинктовъ внѣшняго міра.

Да, бремя несказанно лестно, но настолько же неудобоносимо. За ослѣпительнымъ духовнымъ свѣтомъ скрывались удручающія практическія предписанія, формулированныя все тѣмъ же неугомоннымъ и неумолимымъ ревнителемъ церкви.

Всѣ они могутъ быть выражены чрезвычайно кратко: отдѣленіе церкви отъ государства. Церковь призвана властвовать, прежде всего она должна быть свободна, и не зависѣть отъ государства ни въ какихъ отношеніяхъ, не состоять у него на иждивеніи, отказаться отъ жалованья епископамъ и священникамъ, вернуться къ первобытному христіанству -- бѣдному, неимущему, набирающему себѣ послѣдователей среди нищихъ и несчастныхъ, возстановить даже древнюю простоту богослуженія. Духовенство должно покинуть старыя роскошныя церкви и скорѣе перевести алтари въ житницы, чѣмъ воздвигать ихъ въ зданіяхъ, принадлежащихъ государству.

Ламеннэ готовъ самому папѣ вручить апостольскій посохъ и отправить его на распутья и торжища. Пусть духовенство пребываетъ въ бѣдности, оно богато обѣтованіями Евангелія. У него -- пролетарія -- достояніемъ будетъ Богъ и милліоны душъ, связанныя любовью со своими отцами по духу...

И Ламеннэ неистощимъ въ перечисленіи нравственныхъ богатствъ и въ раскрытіи всей мерзости униженій, позорящихъ церковь -- подданную свѣтской власти и рабыню матеріальныхъ благъ...

Такъ проповѣдовалъ аббатъ съ искреннѣйшимъ жаромъ сердца и твердой вѣрой, что первосвященникъ слушаетъ его рѣчи съ чуствами умиленія и благодарности. Ему надо было такъ вѣрить. потому что вблизи его рѣчи вызывали негодованіе и злобу.

Церковь не желала вступать на подвижническій путь безкорыстія и самоотреченія. На Ламеннэ со всѣхъ сторонъ посыпались обвиненія во вмѣшательствѣ не въ свое дѣло: кто далъ ему власть за другихъ отказываться отъ чего бы то ни было? Какая преступная наивность -- въ XIX вѣкѣ мечтать возстановить христіанскую церковь временъ апостоловъ и мучениковъ!

Ламеннэ не могли не смутить эти голоса. Газета его среди подавляющаго большинства духовенства вызывала или ожесточенную ненависть, или презрительный смѣхъ. Тогда онъ рѣшился обратиться къ верховному судьѣ и въ послѣднемъ выпускѣ Будущаго объявлялъ о своемъ путешествіи въ Римъ.

Какъ трогательно и смиренно звучала рѣчь воинственнаго мечтателя! Онъ падетъ къ стопамъ Христова намѣстника и станетъ умолять его обратить свой отеческій взоръ на своихъ бѣдныхъ дѣтей, уличаемыхъ въ неповиновеніи его священной власти. Пусть онъ проникнетъ въ ихъ сердца, и если онъ найдетъ хотя бы одну мысль, не согласную съ его предначертаніями, она будетъ отвергнута. Его слово даетъ жизнь, и пусть его рука благословитъ покорность и любовь его дѣтей.

Никто не сомнѣвался въ искренности этой исповѣди, но врядъ ли кто понималъ, съ какой мучительной тоской ждалъ Ламеннэ рѣшенія папы. Вся жизнь, все личное счастіе теперь были въ рукахъ первосвященника, и какое это будетъ пораженіе, когда ему, восторженному идеалисту, наканунѣ пятидесятилѣтней годовщины придется сознаться, что онъ жилъ и дышалъ грѣхомъ и заблужденіями!..

IV.

Ламеннэ взывалъ къ папѣ, какъ сынъ и вѣрный слуга; папа не захотѣлъ принять такого призыва. Онъ взглянулъ на мятущуюся душу аббата съ высоты первосвященническаго престола и предпочелъ оскорблять и карать, а не увѣщевать и ободрять.

Сначала папа хранитъ молчаніе. Подсудимый не знаетъ, какъ понимать эту политику. Зачѣмъ, думаетъ онъ, папа не призоветъ его и просто не заявитъ ему: твои намѣренія благородны, но ты обманываешься въ ихъ осуществленіи. Я, папа, лучше тебя знаю нужды церкви. Иди и впредь не мѣшайся въ ея дѣла.

И Ламеннэ повиновался бы.

А теперь на него едва обращаютъ вниманіе, ведутъ съ нимъ переговоры чрезъ посредниковъ, наконецъ, даютъ аудіенцію... Но какую? Съ непремѣннымъ условіемъ, чтобы Ламеннэ ничего не говорилъ папѣ о своемъ дѣлѣ.

Аудіенція длится четверть часа. Папа предлагаетъ Ламеннэ понюхать табаку изъ его табакерки, потомъ показываетъ ему статуетку работы Микель Анджело и говоритъ; "Узнаете лапу льва?" И въ заключеніе: "Прощайте, господинъ аббатъ!.."

И только въ отвѣтъ на цѣлые годы одинокой безкорыстной борьбы во славу этого самаго папы! Вмѣстѣ съ Ламеннэ отвѣта ждутъ и его друзья. Илъ вѣра въ своего учителя видимо колеблется. Странное, почти пренебрежительное поведеніе святого отца оказываетъ свое дѣйствіе. Что долженъ пережить Ламеннэ -- онъ, никогда не имѣвшій въ прошломъ другихъ интересовъ, кромѣ своихъ убѣжденій, и ни на что не разсчитывавшій въ будущемъ, кромѣ возвеличенія католической церкви въ союзѣ съ ея вѣрными сынами?

Онъ, наконецъ, устаетъ ждать. Онъ объявляетъ публично, что вновь начнетъ издавать свою газету, и покидаетъ Римъ.

Несомнѣнно, безъ большихъ затрудненій можно обвинить Ламеннэ въ явномъ непослушаніи. Если Римъ не желаетъ говорить, значитъ онъ недоволенъ. Слѣдовало понять молчаніе папы и не вызывать его на громкое проявленіе гнѣва. Ламеннэ, вѣроятно, и понималъ. Онъ только не могъ допустить мысли, чтобы съ нимъ -- усерднѣйшимъ служителемъ церкви -- не стоило совсѣмъ говорить. Онъ не находилъ въ себѣ силъ помириться съ уничтожающимъ величественнымъ поведеніемъ папы, по отношенію къ нему, благоговѣйно склонившему голову предъ его престоломъ. Наконецъ, всѣ благороднѣйшіе инстинкты Ламеннэ были возмущены политикой и дипломатіей куріи не съ какимъ-либо сомнительнымъ союзникомъ, или завѣдомымъ врагомъ, а съ преданнѣйшимъ оруженосцемъ и другомъ.

Если такъ, пусть снова церковь услышитъ правду. Сотрудники покидаютъ Ламеннэ; они не дерзаютъ идти противъ молчаливаго дурного настроенія Рима. Это безразлично: онъ одинъ будетъ продолжать правое дѣло. И Риму навѣрное придется раскаяться въ своемъ дурно разсчитанномъ величіи.

Римъ понимаетъ опасность и, наконецъ, рѣшается заговорить. Энциклика догоняетъ Ломеннэ уже въ Германіи. Ламеннэ читаетъ, вся кровь поднимается въ немъ, онъ лихорадочно ломаетъ печать и мнетъ свитокъ и говоритъ прерывающимся голосомъ своимъ спутникамъ: "Мы должны немедленно подчиниться..."

И публика читаетъ заявленіе объ окончательномъ прекращеніи Будущаго, папа получаетъ сначала одно письмо: въ немъ изъявляется покорность во всѣхъ вопросахъ церкви, но въ политикѣ авторъ оставляетъ за собой свободу. Папѣ этого недостаточно: и въ самомъ дѣлѣ, гдѣ -- по католическимъ порядкамъ и идеаламъ -- можно положить границу политикѣ и религіи? Отъ Ламеннэ требуютъ покорности безъ оговорки и ограниченій, и онъ шлетъ ее...

Таковъ исходъ долголѣтней борьбы, путешествія въ Римъ, пламенныхъ надеждъ. Приговоръ, будто молнія изъ яснаго неба, и впереди темное безличное прозябаніе рядового солдата, жаждавшаго работать на великомъ поприщѣ и однимъ ударомъ сброшеннаго на землю. А откуда же этотъ ударъ?

Въ отвѣтъ Ламеннэ припоминаетъ римскія впечатлѣнія, и со временъ Лютера еще ни у кого не скоплялось столько горечи и гнѣва послѣ лицезрѣнія вѣчнаго города, какъ у этого до фанатизма восторженнаго аностола папства.

Ни одного проблеска. Гигантскаго стока Тарквинія едва хватило бы на то, чтобы вобрать всѣ нечистоты Рима. Единственный богъ -- корысть. Продаются цѣлые народы, продали бы даже Св. Троицу за клокъ земли или горсть червонцевъ. "Я все это видѣлъ,-- пишетъ Ламенвэ,-- и сказалъ себѣ: зло превыше человѣческихъ силъ, и я отвратилъ взоры съ омерзеніемъ и ужасомъ".

И вотъ этотъ-то Римъ теперь гремитъ громами надъ человѣкомъ, не имѣющимъ на себѣ, ни единаго пятна, не знающимъ за собой ни единаго себялюбиваго или корыстнаго помысла! И этому-то Риму приходится подчиниться, заглушить вопіющій голосъ своей совѣсти и замкнуть уши предъ всеобщимъ воплемъ негодованія на вражду Рима къ народной свободѣ, на его равнодушіе къ бѣдствіямъ націй.

Да, иначе Ламенвэ не можетъ понять энциклику папы противъ польскихъ патріотовъ. Съ его точки зрѣнія, поляки правы въ своихъ мечтахъ вернуть старину, и именно римскій первосвященникъ обязанъ былъ привѣтствовать эти мечты. А онъ ополчается на нихъ, и Ламеннэ теряетъ послѣднюю надежду на союзъ церкви съ народами, свободы съ Римомъ.

Послѣ вторичнаго отреченія Ламеннэ снова начинаетъ переживать драму своей молодости, ту самую, какая слѣдовала за его посвященіемъ. Только теперь вопросъ стоитъ неизмѣримо рѣшительнѣе, ни болѣе, ни менѣе, какъ о безповоротной измѣнѣ личнымъ задушевнѣйшимъ идеаламъ и безгласномъ повиновеніи внѣшней силѣ. Ламеннэ, можетъ быть, не испугался бы и такого конца. Но для этого силѣ необходимо стойть на идеальной высотѣ нравственныхъ побужденій и дѣйствій. Чтобы повиноваться, Ламеннэ долженъ обожать, задушить собственныя стремленія, значитъ въ другомъ найти достойное воплощеніе человѣческой совѣсти.

И Ламеннэ не выдержалъ, нарушилъ свои обѣты и порвалъ всѣ связи съ Римомъ и католичествомъ, порвалъ не ради измѣны принципамъ, а именно во имя вѣрности имъ, порвалъ, исправляя минутное малодушіе и возстановляя права своего сознанія, порвалъ, осуществляя для своей личности ту самую свободу, какую онъ проповѣдывалъ и готовился проповѣдывать для другихъ. И намъ незачѣмъ искать отдаленныхъ объясненій факта: они даны самимъ виновникомъ.

Католичество продолжаетъ существовать внѣ времени, внѣ стремленій живыхъ культурныхъ обществъ. Оно замкнулось въ іерархію и само отрѣзало себѣ пути нравственнаго вліянія на человѣчество. Оно повсюду въ разладѣ съ народами, дѣло свободы совершается помимо его. Оно даже усиливается свернуть человѣчество съ его историческихъ путей, забывая, что историческій процессъ человѣчества ведетъ самъ Богъ и кто усиливается остановить движеніе, тотъ противъ своей воли ускоряетъ его.

Правда, онъ было послушался папы и сложилъ предъ нимъ оружіе. Онъ сдѣлалъ это ради мира, но не сдержалъ своего сердца. Именно сердца. Ему показалось "подлымъ чувствомъ" самоотреченіе и "позоромъ" молчаніе въ то время, когда со всѣхъ сторонъ несутся стоны бѣдствующихъ и угнетаемыхъ. "Я пожелалъ громко протестовать, чтобы спасти мою совѣсть и мою честь", не допуская и мысли пребыть въ "эгоистическомъ и бездушномъ квіетизмѣ" среди невзгодъ и мучительныхъ настойчивыхъ задачъ современнаго общества.

И Ламеннэ заговорилъ громче и свободнѣе, чѣмъ когда-либо. Ему грозило одиночество, онъ шелъ на встрѣчу ему, сознавая всю его тяжесть и съ проницательностью психолога художника рисуя минуты смертной тоски одинокаго борца.

"Въ писаніи сказано Горе одному! и это справедливо во многихъ отношеніяхъ. Одиночество становится гнетущимъ, въ особенности когда приближается старость. Въ молодости весь міръ носишь въ себѣ, но этотъ міръ съ годами улетучивается. Тогда душа блуждаетъ по развалинамъ, и онѣ, въ свою очередь, сглаживаются, остается мертвая пыль, разсѣеваемая вѣтромъ. Нѣтъ больше ни иллюзій, ни сладкихъ мечтаній, ни отдаленныхъ надеждъ, ни желаній. Жизнь -- земля безъ горизонта. Сидишь будто на безплодной скалѣ, у стараго дуплистаго обнаженнаго дерева... И когда видишь летящее облако, хотѣлъ бы исчезнуть вмѣстѣ съ нимъ, унестись въ страны, куда гонитъ его буря; хотя бы затеряться бы въ безднахъ морей вмѣстѣ съ потокомъ, который гремитъ и стоитъ въ глубинѣ пустынной долины".

Это невольный стонъ никѣмъ нераздѣленныхъ напряженныхъ усилій идеальной мысли. Но это не пессимизмъ, даже не мимолетный упадокъ духа, это голосъ глубокой сердечности, столь же свойственной природѣ Ламеннэ, какъ и энтузіазмъ во имя идей.

Обѣ эти черты сообщили всю силу и власть первому же произведенію Ламеннэ, какимъ онъ ознаменовалъ свой разрывъ съ римскимъ католичествомъ.

Самъ авторъ, его друзья и противники разсказываютъ удивительныя происшествія, сопровождавшія появленіе Словъ вѣрующаго, Книга быстро разлетѣлась по всѣмъ странамъ Запада и произвела потрясающій эффектъ. Этого слѣдовало ожидать еще во время печатанія.

Наборщики пріостанавливали работы и читали вслухъ чарующія страницы. Восторгъ дошелъ до такой степени, что владѣлецъ типографіи отказался выставить свою фирму на книгѣ. Неописанный энтузіазмъ, по словамъ очевидца, овладѣлъ рабочими, они собирались въ кружокъ и упивались притчами новаго пророка, будто откровеніемъ.

Сотни тысячъ экземпляровъ разошлись съ неслыханной быстротой. Въ книжныхъ магазинахъ и въ библіотекахъ брали книгу на часы. На улицахъ и въ садахъ собирались группы молодежи, читая и поясняя ее съ страстнымъ увлеченіемъ. Считался счастливцемъ, кому удавалось заручиться собственнымъ экземпляромъ. Книга перешла за границу Франціи и встрѣтила такой же пріемъ.

Въ Бельгіи вышло восемь изданій, въ Швейцаріи, по крайней мѣрѣ, столько же, немедленно явились переводы на всѣхъ языкахъ и бѣдные итальянцы въ складчину покупали экземпляръ и проводили ночи за чтеніемъ.

Не дремали, конечно, и враги.

Католическая печать поспѣшила уличить Ламеннэ въ ереси, въ сенъ-симонизмѣ. Правительство, съ своей стороны, вознамѣрилось прибѣгнуть къ болѣе дѣйствительнымъ мѣрамъ. Особенно рѣзко настаивалъ на преслѣдованіи Гизо. Но слышались голоса и противъ нетерпимости. Въ министерствѣ оказались искренніе поклонники таланта, если не идей Ламеннэ. Гоненіе не могло осуществиться въ той мѣрѣ, въ какой хотѣлось бы представителямъ властвовавшаго мѣщанства. Но достаточно было и угрозъ. Онѣ на смерть перепугали даже тѣхъ, кто еще не порывалъ окончательно дружескихъ отношеній съ Ламеннэ.

Одинъ такой другъ горячо благодарилъ небо, что оно одарило его "простымъ и среднимъ умомъ" и не навязало ему геніальности. До чего доводитъ она -- видно изъ примѣра автора Taroles dun croyant. Другой -- Монталамберъ -- увидѣлъ пропасть, куда его можетъ завлечь учитель и принялся осыпать его поученіями, предостереженіями, укоризнами. Усердіе привело къ естественному концу: Ламеннэ остался самимъ собой, его бывшій товарищъ всѣми силами своей деликатной и мечтательной души отдался папской десницѣ.

Чѣмъ же въ дѣйствительности такъ восхищала и ужасала книга Ламеннэ?

Въ настоящее время намъ трудно пережить настроенія читателей тридцатыхъ годовъ. Мы можемъ достойно оцѣнить оригинальную; форму сочиненія, преклониться предъ искусствомъ писателя и искренностью идеалиста, понять всю высоту и мужественность его стремленій, но насъ не охватитъ дрожь восторга и мы не почувствуемъ себя на вершинахъ всеобъемлющей истины.

Ламеннэ писалъ для народа, къ нему онъ и обращается на первой же страницѣ. Онъ выбралъ языкъ притчей, переполнилъ книгу разсказами и аллегоріями, украсилъ ее нравственными изреченіями и проповѣдническими монологами, обнаружилъ рѣдкое умѣнье упрощать сложные общественные вопросы, вскрывать ихъ смыслъ въ образахъ, глубоко волнующихъ воображеніе, и въ истинахъ, неизгладимо остающихся въ памяти.

Всѣ сравненія и иносказанія взяты изъ природы и обыденной жизни и всѣмъ вполнѣ доступны. Примѣръ растеній, деревьевъ, птицъ доказываетъ необходимость единенія среди людей, стадо барановъ и волкъ, рѣжущій барановъ по одиночкѣ, картина къ порядкамъ человѣческаго общества, діалогъ хозяина и рабочаго наглядно рѣшаетъ вопросъ о рабочемъ днѣ и заработной платѣ, сцена изъ жизни Спасителя съ фарисееями и съ народомъ иллюстрируетъ соціальное и культурное положеніе народа и современныхъ "книжниковъ" и "законниковъ". И здѣсь же рядъ остроумныхъ эпизодовъ, неожиданныхъ сопоставленій я громовыхъ пророчествъ... Книга должна была подѣйствовать, но время ограничило силу дѣйствія.

Всѣ истины, вдохновившія "вѣрующаго", давно общее достояніе: жизнь не осуществила ихъ во всей полнотѣ, на какую разсчитывалъ Ламеннэ но она подтвердила естественность и законность его стремленій. Онъ дѣйствительно шелъ на встрѣчу новымъ путямъ человѣчества, повинуясь голосу совѣсти и чести. На сторонѣ Рима осталось все, осужденное исторіей, лишенное жизнедѣятельности въ настоящемъ и надеждъ на будущее. До какой степени аббатъ, отвергнутый церковью, былъ правъ въ своемъ возстаніи, не замедлила доказать сама церковь.

Она, послѣ безплодныхъ усилій во имя прошлаго, немощныхъ реакціонныхъ соревнованій съ современнымъ движеніемъ народовъ, оказалась вынужденной присвоить программу мятежнаго священника. Она принялась изслѣдовать культурную почву конца столѣтія, нельзя ли привить въ ней сѣмена либеральнаго и даже демократическаго католичества? Она, въ лицѣ Льва XIII, признающая французскую республику и разрѣшающая соціальные вопросы въ пользу труда -- она вѣрный послѣдователь когда-то отвергнутыхъ и гонимыхъ идей. Ламеннэ -- истиный родоначальникъ современной римской политики, ищущей себѣ почетнаго и прочнаго мѣста среди новаго демократическаго человѣчества.

Въ болѣе внушительномъ оправданіи не нуждается осужденный сынъ церкви. Не онъ измѣнилъ себѣ, а его судьи. Онъ только, одаренный болѣе острымъ зрѣніемъ и отважнымъ сердцемъ, раньше ихъ уразумѣлъ пути Провидѣнія. Въ этой вѣрѣ заключалось его единственное утѣшеніе въ тягостныя минуты одинокой борьбы и грустнаго раздумья, до самой смерти посѣщавшаго его.

Въ письмахъ къ Монталанберу личность Ламеннэ возстаетъ съ особенной яркостью и цѣльностью. Молодой графъ сынъ его сердца. Отарый боецъ не находитъ достаточно нѣжныхъ слова, обратиться къ своему "возлюбленному Карлу", е дорогому, очень дорогому дитяти". Онъ горюетъ въ разлукѣ съ нимъ, неотступно слѣдитъ за его судьбой и даже настроеніями, охраняетъ его отъ очерствляющихъ вліяній свѣта, предостерегаетъ отъ увлеченій воображенія въ ущербъ разуму и вдумчивому знанію, готовъ отправиться съ нимъ въ путешествіе, куда ему угодно, лишь бы исцѣлить его душу.

А болѣзнь заключалась въ постепенно надвигающемся рѣшительномъ разрывѣ Монталамбера съ Ламеннэ. Графъ поспѣшилъ торжественно поклясться въ безусловной покорности папской волѣ, хотя его, свободнаго и свѣтскаго человѣка, ничто не вынуждало на такую торжественность. Ламеннэ сѣтовалъ на неразумную стремительность своего друга, но не охладѣвалъ къ нему. Отношенія прервались, когда Монталамберъ сталъ предлагать своему учителю примирить его съ папой. Ламеннэ, повидимому, даже не отвѣтилъ на это предложеніе, и теперь уже совершенно одинъ на цѣлыхъ двадцать лѣтъ пошелъ своей дорогой.

Она вполнѣ опредѣлилась немедленно послѣ папскихъ эяшкликъ. Переписка Ламеннэ -- превосходное дополненіе къ его первой "революціонной" книгѣ. Онъ и здѣсь на половину художникъ, на половину философъ и политикъ. Поэтическая струя необыкновенно сильна въ душѣ Ламеннэ и безпрестанно прорывается среди спокойныхъ разсужденій, среди заурядныхъ фактическихъ сообщеній. Иногда его рѣчь поднимается на высоту истиннаго вдохновенія и блещетъ художественной красотой. Недаромъ этотъ суровый идеологъ и воинственный демократъ приходитъ въ ужасъ предъ пониженіемъ художественнаго чувства у французовъ. Оно погибнетъ вмѣстѣ съ послѣдними памятниками, и уже они цвѣтутъ на ея почвѣ, будто цвѣты другого міра. Это значитъ La France se barbarisei.. Какая улика противъ Ренана, отвергавшаго уживчивость демократическихъ убѣжденій съ эстетическими способностями и вкусами!

Предъ нами въ лицѣ демократа подлинный поэтъ природы и человѣческой души; нѣкоторыя страницы его писемъ могли бы украсить талантливѣйшую поэму, тѣмъ болѣе художественную, что герой -- лицо реальное и со всѣми своими поэтическими грезами ни на минуту не забывающій своего долга предъ ближними. Вотъ примѣры созерцаній, овладѣвавшихъ духомъ Ламеннэ въ его уединеніи. Письмо, изъ послѣднихъ, писано незадолго до разрыва съ Монталамберомъ, когда бремя одиночества съ новой силой налегало на пятидесятитрехлѣтняго философа.

"Я теперь понимаю то, что раньше я понималъ очень смутно: счастья, столь желаннаго и столь рѣдкаго, слѣдуетъ искать только въ Богѣ и въ самомъ себѣ, oblitus omnium oblivescendus et: забывъ обо всѣхъ и всѣми забытый, исключая только, случаевъ, когда долгъ вынуждаетъ насъ помогать и служить нашимъ братьямъ, никогда ничего не ожидая отъ нихъ... Тогда, въ сокровеннѣйшихъ глубинахъ нашей природы совершается какой-то праздникъ любви и, будто потокъ жизни, соединяетъ насъ со всѣмъ, что одарено чувствомъ, и растворяетъ наше существо въ нѣдрахъ творенія. Какая тогда разница между тѣми, кто близко и кто далеко, кто когда-то былъ среди насъ и кого теперь нѣтъ? Развѣ они могутъ быть за предѣлами вселенной? Нигдѣ нѣтъ пустыни, мрачной, молчаливой и темной, всюду все существующее пребываетъ въ великомъ лонѣ любви, все объемлющей, все заключающей въ себѣ, даже если бы кто и противился этому закону. Глухой ропотъ людей, ихъ открытыя или хитроумныя обвиненія, ихъ болѣе или менѣе искреннія поношенія жужжать надъ ухомъ души, будто шумъ невидимыхъ насѣкомыхъ, вечеромъ, надъ водой, подъ спокойнымъ и чистымъ небомъ. И внутри насъ поднимается другой таинственный шепотъ, будто далекій голосъ творца міровъ, зовущій и влекущій къ себѣ черезъ безграничное пространство нашу бѣдную, изнемогающую душу. Она, вѣчно поднимаясь, стремится погрузиться и затеряться въ безконечномъ источникѣ чудесъ, ее окружающихъ, надвигающихся на нее со всѣхъ сторонъ... Я останавливаюсь, мнѣ не достаетъ словъ, дальше -- безсильна выразительность языковъ земли".

И немедленно за этимъ блаженнымъ повоемъ новый подъемъ воинствующей мысли, новый гнѣвъ на всѣхъ, кто бѣжитъ съ поля жизненной борьбы, кто плаваетъ въ очарованномъ мірѣ воображенія и не смотритъ прямыми, ясными глазами въ лицо жестокой и уродливой дѣйствительности. Ламеннэ всей силой своего краснорѣчія возстаетъ противъ увлеченія Монталамбера средними вѣками, романтической стариной, яркими и разнообразными красками прошлаго.

Какъ часто слѣдовало бы и намъ вспоминать эти мудрыя рѣчи человѣка, молодымъ вошедшаго въ храмъ великихъ преданій и священной косности, а на старости лѣтъ зовущаго къ молодой жизни и исполненной надеждъ дѣятельности! И зовъ его проникнутъ религіознымъ, христіанскимъ чувствомъ, потому что поклоняться только прошлому и не смѣть пролагать иныхъ путей, кромѣ завѣщанныхъ отцами, значитъ отчаиваться въ величайшемъ дарѣ Божьемъ -- въ человѣческомъ разумѣ и не признавать ни цѣли, ни мудрости въ мірозданіи. Всепоглощающая страсть къ старому принадлежитъ умамъ слабымъ и безплоднымъ, отчаяніе характеризуетъ людей прошлаго, людей смерти.

Міръ смотритъ впередъ, а не назадъ, и напрасно Монталамберъ воображаетъ найти красоту и истину въ среднихъ вѣкахъ. Факты могутъ быть поучительны, но смыслъ эпохи менѣе всего соотвѣтствуетъ нашему времени. Не надо изучать разсудкомъ, а не воображеніемъ: иначе въ результатѣ получится одна мечта. Графъ увлекается доблестями средневѣкового общества, но въ дѣйствительности это общество, глубоко варварское, во всѣхъ отношеніяхъ, ниже современнаго. Да избавитъ Богъ, чтобы міръ вновь увидѣлъ подобную эпоху!

Графъ, очевидно, поэтъ и лирикъ. Да, могилы имѣютъ свою прелесть, но такой человѣкъ не тамъ полагаетъ свое жилище. Ему нуженъ яркій свѣтъ, движеніе, жизнь, и онъ хорошо сознаетъ, что ему не затѣмъ дана жизнь, чтобы тратить ее на копанье въ пыли мертвецовъ.

Случалось, рѣчь Ланеннэ становилась еще энергичнѣе. Онъ не могъ спокойно смотрѣть на всякаго рода поддѣлки и трусливыя уловки тамъ, гдѣ время ясно ставило свои задачи и требовало честнаго и прямого отвѣта. Печальнѣйшее изъ зрѣлищъ -- человѣкъ, истощающій свои силы въ сожалѣніяхъ, когда нужны надежды, когда все кругомъ въ мірѣ мѣняется и обновляется. Если бури, посланныя Богомъ, разорвали всѣ человѣческія знамени, нѣтъ смысла терять время на сшиванье лоскутьевъ.

И философъ не способенъ придти въ отчаяніе и разочарованіе отъ какого бы то ни было факта, судьбы отдѣльнаго человѣка, даже отъ своей собственной неудачи. Если міръ идетъ не тѣми путями, какіе намъ желательны, это не значитъ, будто движеніе не цѣлесообразно и будто въ насъ, въ нашемъ пониманіи только и заключалась вѣрная программа. Монталамберъ не могъ рѣшиться на подобное самоотреченіе. Тогда учитель доказывалъ ему:

"Когда человѣкъ обрекаетъ себя на какое-нибудь дѣло, онъ именно дѣлу отдаетъ себя, а не той непремѣнно точкѣ зрѣнія, съ какой онъ смотритъ на дѣло. Развѣ знали первые христіане, какими путями христіанство поведетъ человѣчество къ цѣли? Если въ настоящее время ясно, что міръ не направляется той дорогой, какую ты ему намѣтилъ, развѣ это основаніе для тебя остановиться и не идти дорогой міра? О развѣ ты могъ бы не идти, еслибы и хотѣлъ? Не долженъ ли ты, напротивъ, сказать: мое желаніе было благородно, но я обманулся; Провидѣвіе знаетъ больше, чѣмъ я; оно мудрѣе меня, пойдемъ же, куда оно ведетъ. Боже сохрани меня приводить себя самого въ примѣръ, но я шелъ уже по многимъ стезямъ, хотя цѣль моя ни на одно мгновеніе не измѣнялась". Слава въ вышнихъ Богу и на землѣ миръ, въ человѣцехъ благоволеніе".

Да, мы знаемъ,-- цѣль Ламеннэ не измѣнялась, и -- что еще важнѣе -- не измѣнялся духъ, съ какимъ онъ шелъ къ этой цѣли. Разсорившись съ Римомъ, онъ не утратилъ прежняго религіознаго чувства, отчаявшись въ обожаемой католической церкви, онъ ни шагу не уступилъ людямъ борьбы и самъ пошелъ впереди ихъ; обездоленный въ личной жизни, онъ нашелъ утѣшеніе и счастіе въ думахъ и заботахъ о человѣчествѣ. Онъ говорилъ, что ему жаль людей, никогда не мѣнявшихся, и это чувство въ подобномъ человѣкѣ -- высшее выраженіе идеализма и принципіальности.

Когда надъ нимъ загремѣлъ послѣдній громъ римской куріи, когда со всѣхъ сторонъ къ нему направились соболѣзнованія, увѣщанія смириться, страхъ за его будущее, когда онъ увидѣвъ предъ собой сначала рѣдѣющіе, а потомъ и окончательно исчезающіе ряды еще вчерашнихъ учениковъ и благогоговѣйныхъ послѣдователей, онъ поднялся во весь ростъ и бросилъ Риму и малодушнымъ друзьямъ вызовъ, оправданный временемъ даже скорѣе, чѣмъ онъ помышлялъ.

Онъ предсказывалъ: противъ Рима поднимется все, что владѣетъ чувствомъ, что одарено жизнью, что принадлежитъ будущему обществу, столь тягостно рождающемуся среди новыхъ народовъ.

Онъ могъ бы предсказать еще больше: этотъ самый Римъ, проклинающій мои рѣчи къ народу, доживетъ до своей Каноссы, и высокимъ обитателемъ этой новой Каноссы будетъ именно народъ.

А что касается настоящаго -- прочь подлое униженіе. "Необходимо пострадать -- вотъ и все. Необходимо пройти сквозь Страсти и явиться ради спасенія народа предъ Пилатомъ, Иродомъ и Каіафой. Всѣ ихъ Василія не помѣшаютъ быть тому, чему надлежитъ быть. Истины они не одолѣютъ".

Это было прощальнымъ словомъ Ламеннэ Риму и его церкви... Будущему предстояло отвѣчать на эту рѣчь безсмертной славой.

Ив. Ивановъ.

"Міръ Божій", No 7, 1898