Иванов Иван Иванович - Культурные плоды германского единства

ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.

Культурные плоды германскаго единства.

По поводу книги: Gerhart Hauptmann, von Adolph Bartels. Weimar, 1897.

Лежащая предъ нами книга не отличается большими достоинствами и врядъ ли сама по себѣ можетъ разсчитывать на особенное вниманіе публики даже въ своемъ отечествѣ. Книга даже написана не вполнѣ удовлетворительнымъ литературнымъ языкомъ и, хотя издана въ Веймарѣ -- когда-то питомникѣ классической германской литературы, блещетъ скорѣе курьезами международнаго берлинскаго жаргона, чемъ перлами чистаго отечественнаго стиля.

Иностранному читателю, знакомому съ хорошей нѣмецкой прозой, и привыкшему вѣрить въ богатство и почвенную силу нѣмецкаго языка, странно читать цѣлыя страницы, изукрашенныя такими, напримѣръ, незаконнорожденными словосочиненіями: tangieren, existieren, renommieren, en stuck spacieren und ein Rencontre haben...

Это хорошо въ извѣстныхъ стихахъ Гейне:

Aber bei all ihrem Protegieren

Hätte ich von Hunger krepieren...

Но цѣлая книга критическаго содержанія, написанная уродливымъ жаргономъ, вовсе не производитъ впечатлѣнія остроумной выдумки. Впрочемъ, въ вашемъ случаѣ и стиль критика поучителенъ. Мы увидимъ, это одно изъ краснорѣчивыхъ знаменій времени.

Несомнѣнный интересъ книги въ ея предметѣ. Врядъ ли кто изъ новѣйшихъ европейскихъ писателей пріобрѣталъ въ столь короткое время такую громкую славу, какую создалъ себѣ Гауптманъ. Прислушаться къ многочисленному хору его поклонниковъ, выходитъ это -- одновременно и Гвте, и Шиллеръ, и даже Шекспиръ.

По крайней мѣрѣ, въ произведеніяхъ тридцатипятилѣтнаго драматурга проницательные читатели успѣли отыскать ясные слѣды генія всѣхъ трехъ писателей. Первый плодъ гауптмановскаго творчества долженъ былъ сойти за разбойниковъ, драма изъ эпохи крестьянской войны выполнить роль Гвца, а послѣ Ткачей и Потонувшаго колокола самому автору оставалось превратиться въ Шекспира, правда, еще "блуждающаго", но несомнѣнно, заявившаго себя таковымъ.

Не оставлены въ покоѣ и болѣе древніе авторитеты. Даже профессора усиливаются увѣрить публику, что эстетика трагедіи съ этихъ поръ будетъ основываться не на драмахъ Эсхила, Софокла, Эврипида,-- о Шекспирѣ, Лессингѣ, Гёте и Шиллерѣ нечего и толковать,-- а на произведеніяхъ Ибсена и того же Гауптмана.

Публикѣ большею частью нѣтъ дѣла до ученыхъ умозаключеній и эстетическихъ изслѣдованій. Она произносить приговоръ по впечатлѣнію, т. е. по обилію и глубинѣ интереса, вложеннаго въ литературное произведеніе.

Гауптманъ и здѣсь остался побѣдителемъ.

Нѣкоторыя его драмы въ короткое время достигли громадной цифры представленій и выдержали множество изданій. Ткачи, напримѣръ, появившіеся на сценѣ въ первый разъ въ февралѣ 1893 года, въ теченіе четырехъ лѣтъ были даны 211 разъ и изданы 18 разъ. Потонувшій колоколъ въ теченіе года шелъ болѣе ста разъ и разошелся въ двадцати восьми изданіяхъ...

Критикамъ, повидимому, естественно съ покорностью склонить головы предъ такими внушительными фактами, а самому герою предаться самымъ важнымъ мечтаніямъ.

И предъ нами достаточно того и другого. У Гауптмана имѣется цѣлый штатъ спеціальныхъ глашатаевъ его славы. Появленію каждой пьесы предшедствуютъ самыя интригующія замѣтки, слухи, интервью, въ родѣ того, что драматургъ погруженъ въ научныя историческія изысканія, прилежно /Изучаетъ народный языкъ XVI вѣка и скоро подаритъ міръ исторической драмой, безпримѣрной со временъ Гёца.

Всѣмъ, конечно, извѣстно, что "интервьювируютъ" только того, кто желаетъ этого и много пишутъ о кабинетныхъ занятіяхъ только того, кто самъ разсказываетъ о нихъ. И Гауптмана слѣдуетъ признать однимъ изъ искуснѣйшихъ агентовъ собственной популярности.

Онъ превосходно устроилъ свои личныя дѣла. Перепробовавъ въ молодости разныя профессіи, между прочимъ, искусство ваянія, онъ женился на очень богатой невѣстѣ, побывалъ въ Америкѣ, обзавелся роскошной виллой и всѣми послѣдними чудесами роскоши, и сталъ спокойно и увѣренно шагъ за шагомъ создавать себѣ положеніе литературнаго Вагнера. И путь къ цѣли у драматурга отказывается неизмѣримо легче, чімъ у музыканта.

Вагнеру пришлось очень долго бороться съ людьми и обстоятельствами и только счастливая случайность, въ лицѣ несчастнаго монарха, увѣнчала испытанія артиста. Гауптману поприще заранѣе расчищено, и среди его друзей давно развита идея особой гауптмановской сцены, долженствующей для драматическаго искусства создать то же самое, чѣмъ музыка обязана Байрейту.

Рѣдкая судьба, и несомнѣнно любопытная, тѣмъ болѣе, что писатель находился въ самомъ разцвѣтѣ силъ и предъ нами, можетъ быть, только завязь мощнаго плода. Въ тридцать пять лѣтъ еще не поздно начинать, а здѣсь уже громкая всеевропейская слава!

Нашъ критикъ не принадлежитъ къ толпѣ ослѣпленныхъ и довольно трезво судитъ о томъ, что успѣлъ сдѣлать Гауптманъ. Но собственно сужденія объ отдѣльныхъ пьесахъ въ данномъ случаѣ имѣютъ второстепенное значеніе. Гораздо поучительнѣе выяснить общій смыслъ дѣятельности Гауптмана и ея связь съ современной культурной почвой Германіи.

Намъ говорятъ, явился новый Шекспиръ среди общеевропейскаго литературнаго затишья, особенно въ драмѣ. Ибсенъ, несомнѣнно, отжилъ свой творческій періодъ и подписалъ себѣ приговоръ рѣшительнымъ переходомъ къ символизму. Зудерманъ и на родинѣ считается искуснымъ театральнымъ мастеромъ -- гораздо больше, чѣмъ драматическимъ писателемъ, менѣе психологомъ и общественнымъ живописцемъ, чѣмъ знатокомъ сцены. Остается Гауптманъ...

Какія-же силы выдвинули столь исключительное дарованіе? И дѣйствительно ли оно исключительно? Выдающійся поэтъ всегда яркій органъ своего народа и своего времени, какіе бы вопросы онъ ни разрѣшалъ. Будь это даже Гамлетъ -- одинъ изъ глубочайшихъ общечеловѣческихъ типовъ, корни его психологіи мы непремѣнно отыщемъ въ жизни поэта и его современниковъ. Иначе, типъ и не привлекъ бы интереса публики, какъ совершенно ей чуждый и по духу, и по природѣ. Это особенно примѣнимо къ сценическимъ явленіямъ, подлежащимъ суду самой широкой и пестрой публики.

Чѣмъ, слѣдовательно, драматургъ быстрѣе пріобрѣтаетъ извѣстность и горячія сочувствія,-- онъ непремѣнно идетъ на встрѣчу общимъ думамъ и общимъ идеаламъ. Онъ лично становится точной мѣркой современнаго нравственнаго уровня большинства, и если это положеніе онъ умѣетъ удержать въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, его именемъ будетъ отмѣчена эпоха. Повидимому, Гауптману суждена столь почетная судьба, по крайней мѣрѣ, самъ онъ не сомнѣвается въ своемъ назначеніи.

Для насъ это тѣмъ любопытнѣе, что за нимъ скрывается едва ли не значительнѣйшее явленіе западно-европейской исторіи нашего вѣка. Около четверти вѣка тому назадъ, между первенствующими націями европейскаго континента возгорѣлась борьба и окончилась возникновеніемъ новой могущественной имперіи.

Послѣдствія этого факта -- нравственныя и культурныя -- неисчислимы и врнъ ли нашему времени по силамъ оцѣнить ихъ по достоинству. Это будетъ великой задачей будущихъ историковъ. Намъ приходится часто отмѣчать отдѣльныя черты, отрывочные мотивы, вызванные изъ жизни міровымъ событіемъ. И несомнѣнно, проще всего опредѣлить ихъ въ области литературы и нравственно-общественныхъ воззрѣній. Именно здѣсь обнаружились результаты, въ высшей степени оригинальные, подчасъ неожиданные. По крайней мѣрѣ, логически никоимъ образомъ нельзя бы предсказать странныхъ плодовъ, вызванныхъ на германской почвѣ великой распрей и головокружительной побѣдой.

Политическое положеніе нѣмецкаго народа, конечно, должно было рѣзко измѣниться: на мѣсто разрозненныхъ и порознь безсильныхъ мелкихъ державъ явилась цѣльная военная сила, тѣмъ болѣе самоувѣренная и проницательная, что возстала и возросла увѣнчанная лаврами на поляхъ битвъ.

Но политикой не могъ ограничиться неизбѣжный историческій ходъ вещей. Культурное отношеніе самой германской націи къ остальному міру преобразовалось кореннымъ образомъ, и, въ сравненіи съ прошлымъ, новая Германія явилась почти неузнаваемой силой въ области литературы и мысли.

Мы бросимъ бѣглый взглядъ на это прошлое за тѣмъ, чтобы ярче и, въ историческомъ смыслѣ, внушительнѣе предстало намъ настоящее.

II.

Не особенно давно одинъ нѣмецкій профессоръ составилъ весьма длинный списокъ литературныхъ произведеній противонѣмецкаго содержанія, появившихся во Франціи {Prof. Kosshwitz въ "Zeitschrift für französische Sprache und Literatur", XV, p. 73.}. Всего нѣсколько десятковъ лѣтъ назадъ самая мысль о возможности подобной литературы показалась бы французамъ несбыточнымъ бредомъ. Совершенно напротивъ, можно было представить обширное изслѣдованіе на тему галльскаго восторга и преклоненія предъ Германіей, ея культурой, наукой, даже характеромъ ея народа.

Первую главу изслѣдованія пришлось бы посвятить г-жѣ Сталь съ ея удивительной книгой О Германіи. Съ какимъ самоотверженіемъ краснорѣчивая писательница доказывала преимущества германской стихіи надъ французской! Съ какимъ блескомъ и страстнымъ личнымъ чувствомъ краснорѣчивая писательница стремилась развѣнчать національный французскій скептическій esprit, покорившій міръ, и вознести на недосягаемую высоту глубину нѣмецкой философской мысли! Гордые литературные завоеватели вселенной узнавали, что ихъ литературѣ грозитъ полное истощеніе и безплодіе, что ихъ неизбѣжно оплодотворить творчествомъ другой націи. Нѣмецкіе писатели, заявляла француженка, "люди самые образованные и самые глубокомысленные во всей Европѣ", и въ доказательство цѣлая книга, переполненная лиризмомъ по адресу Германіи, и сатирическими стрѣлами въ лицо отечественной поверхностности и легкомыслія.

Все это вмѣстѣ, при всемъ подчасъ слишкомъ стремительномъ азартѣ, было истиннымъ подвигомъ культурнаго ума и литературнаго таланта. Подъ искуснымъ и нервнымъ перомъ писательницы оживали и являлись увлекательными предметы, безусловно странные и даже дикіе: Вольтеръ расхохотался бы надъ одними ихъ именами. Не только Фаустъ по даже философія Канта, Фихте, послушно втискивались въ рамки изящной картины и должны были чувствовать искреннюю благодарность къ отважному живописцу: о нихъ впервые говорили съ безпредѣльнымъ сочувствіемъ на языкѣ всего цивилизованнаго міра...

Усилія писательницы оказались предзнаменованіемъ и сама она основательницей своего рода религіи. Франція -- исконная законодательница европейской интеллигенціи, первая пошла за Рейнъ съ жадными поисками новыхъ истинъ и новыхъ вдохновеній. Быстро превратился въ моду даже вцякій умственный интересъ, французы съ каждымъ днемъ становились все болѣе горячими служителями новаго культа. Появились спеціальныя періодическія изданія для переводовъ и толкованій нѣмецкой литературы, народились особые ученые: они не только одолѣвали страшный языкъ, вызывавшій у Вольтера судороги, но проникали въ самую глубь нѣмецкой учености и даже философіи. Кузэнъ, неотразимый ораторъ и благодарнѣйшій восприниматель чужой мысли, наложилъ на себя искусъ -- раскрывать предъ французскимъ юношествомъ тайны кантіанства и даже гегельянства.

Философъ шелъ дальше. Онъ провозглашалъ философскій союзъ французскаго и германскаго генія, и его слушали съ восторгомъ и искренно усваивали его идеи. Кузэнъ говорилъ о своей духовной жаждѣ германскихъ вдохновеній, и тоже чувство проникало его аудиторію.

Изъ нея вышли новые апостолы нѣмецкаго пути къ спасенію. Предъ ними должны были умолкнуть всякій голосъ недовѣрія и вражды: "ораторствовать противъ нѣмецкой философіи", заявляли они презрительно и гнѣвно, "значитъ возставать противъ необходимаго развитія человѣческаго ума".

И такихъ ораторовъ находилось гораздо меньше, чѣмъ эдиповъ, разгадывавшихъ нѣмецкихъ сфинксовъ. Одинъ только журналъ Révue des deux Mondes далъ читателямъ цѣлую энциклопедію по германской литературѣ, исторіи, философіи. На его страницахъ съ самаго основанія стали появляться обширные трактаты спеціалистовъ предмета, усерднѣйшихъ посредниковъ между двумя націями.

Поэты не замедлили вложить обильную дань въ національное дѣло. Романтизмъ высказался со всей своей страстностью и неудержимостью. Гюго, казалось, въ самой природѣ носилъ нѣкое духовное сродство съ геніемъ Шиллера и Гбте, и именно онъ высказалъ поразительную истину, рѣзко свидѣтельствовавшую о подлинныхъ донкихотскихъ чувствахъ французской лиры:

"Франція и Германія -- Европа по преимуществу. Германія -- сердце, а Франція -- мозгъ. Германія и Франція -- цивилизація по преимуществу. Германія чувствуетъ, а Франція думаетъ".

Стремительный романтикъ шелъ дальше и заявлялъ, что если бы онъ не былъ французомъ, онъ желала" бы быть нѣмцемъ.

Германіи "родинѣ мысли" -- la patrie de la pensée, какъ называла ее г-жа Сталь -- было, конечно, нѣсколько неожиданно попасть на emploi чувства и сердца, но во всякомъ случаѣ, она не могла отрицать рыцарственныхъ намѣреній перваго французскаго поэта.

Очевидно, по ту сторону Рейна продолжали смотрѣть на своихъ сосѣдей все тѣми же глазами сердца и воображенія, какія были широко раскрыты у г-жи Сталь. Французамъ грезилась не столько реальная Германія, сколько опоэтизированная божественная представительница только что открытой страны: мечтательная, золотокудрая, цѣломудренная красавица съ мощнымъ мыслящимъ челомъ и идеально вдохновленными взорами.. Самый народъ, можетъ быть, нѣсколько тяжеловѣсенъ и комиченъ, но честенъ и добродушенъ. Если тамъ, въ шиллеровскимъ царствѣ -- голубое небо, здѣсь -- здоровая бравая натура съ неизсякаемыми источниками нравственныхъ силъ..

И даже ученые не отступали передъ неслыханнымъ во Франціи самоотрѣченіемъ. Имъ доставляло будто особенное наслажденіе развивать идею г-жи Сталь о преимуществахъ нѣмецкой основательности предъ французской легковѣсностью.

"Паши мнимые философы, -- писалъ одинъ изъ первостепенныхъ французскихъ ученыхъ,-- были только публицистами и литераторами, они могли быть полезными для своего времени, но они пренебрегали великими вопросами метафизики и исторіи затѣмъ, чтобы служить болѣе настоятельнымъ потребностямъ и страстямъ, не имѣвшимъ ничего общаго съ философіей. Какую противоположность представляла Германія! Какой кругозоръ! Какая широта взглядовъ! Какія знанія! Какая глубина убѣжденія! Какое безкорыстіе! Системы могли быть ложными, но они были настолько же искренни, насколько оригинальны, настолько же значительны, насколько многочисленны. Никакія внѣшнія воздѣйствія не могли повліять на нихъ, онѣ искали только истины" {Barthélemy Saint-Hilaire.}.

Поистинѣ, въ девятнадцатомъ вѣкѣ еще одинъ романскій народъ, подобно древнимъ римлянамъ, казнилъ свои изъяны добродѣтелями германцевъ! Разница была только въ цѣляхъ стараго Тацита и его позднѣйшихъ послѣдователей: тотъ ополчался на пороки, современные клеймили недостатки ума, но всѣ проповѣдовали одинаково безпощадно и самоотверженно.

Волна съ теченіемъ времени не только не падала, но грозила выросты Богъ вѣсть до какихъ предѣловъ. У насъ много говорили и говорятъ о гегельянствѣ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ; загляните къ французскимъ писателямъ, и вы будете поражены холодомъ и скептицизмомъ русскихъ гегельянцевъ сравнительно съ французскими.

Взять, напримѣръ, Тэна.

Его основная нравственная черта -- не признавать за собой предшественниковъ и замалчивать не только учителей, а даже самыхъ непосредственныхъ внушителей и подсказывателей. По этой системѣ, представляющей одну изъ формъ шарлатанства, тщательно устраняется съ глазъ читателей какъ разъ самые близкіе и существенные авторитеты -- истинные благодѣтели автора и развѣ только въ случаяхъ крайней необходимости, для засвидѣтельствованія собственной начитанности упоминаются величественно и кратко.

Такъ, между прочимъ, поступилъ Тэнъ съ первоисточникомъ своей философіи Кондильякомъ и еще хуже обошелся съ Кантомъ въ той же философіи, съ Демсегоромъ и г-жей Сталь -- въ исторіи, съ Мишле, Кузэномъ, Сенть-Бёвомъ -- въ критикѣ. Но именно для Гегеля величественный компиляторъ сдѣлалъ исключеніе.

Прежде всего онъ, по обыкновенію, довелъ чужія идеи до послѣдняго логическаго звена и провозгласилъ уничтожающую аксіому:

"Германія будетъ для насъ тѣмъ самымъ, чѣмъ Англія была для людей восемнадцатаго вѣка".

Дальше идти некуда: это значило -- съ одной стороны открытія, самостоятельныя изслѣдованія, съ другой -- ученическая популяризація. Въ порывѣ увлеченія историкъ забылъ даже о своемъ предназначеніи "передѣлать философію". Если въ Германіи онъ находилъ идеи, способныя наполнить все столѣтіе, что же оставалось на долю самого Колумба? Впрочемъ, онъ не потерялся и поспѣшилъ присвоить недоконченное дѣло Кузэна: слить философіи различнаго типа въ одну.

Гегель, вѣроятно, долженъ былъ играть роль перваго инструмента въ этой музыкѣ будущаго. По крайней мѣрѣ, по его адресу неслись самые восторженные гимны. "Я,-- сообщилъ Тэнъ,-- читалъ Гегеля ежедневно въ теченіе цѣлаго года въ провинціи; по истинѣ, я никогда не испытаю ощущенія, равныя тѣмъ, какія онъ во мнѣ вызвалъ. Изъ всѣхъ философовъ нѣтъ ни одного, кто бы поднимался на такія высоты или чей геній приближался бы къ этой чудовищной необъятности".

По обыкновенію сильно настолько, что даже опасно вѣрить. Но общій смыслъ факта внѣ сомнѣнія. Гегель дѣйствительно одинъ изъ учителей французовъ ХІХ-го вѣка, и притомъ изъ самыхъ почитаемыхъ: это доказывается обиліемъ статей, посвященныхъ ему во французскихъ журналахъ.

Болѣе благоразумные и достовѣрные свидѣтели, чѣмъ Тэнъ, Мишле и Ренанъ не менѣе лиричны во славу Германіи.

Мишле заинтересовался самой основой поразительнаго философскаго развитія Германіи и нашелъ ее въ реформаціи. Въ нѣдрахъ католичества невозможно ничего подобнаго. Реформація по самой сущности -- прогрессъ личной мысли и нравственной свободы. Отсюда энтузіазмъ Мишле предъ Лютеромъ и "культъ Германіи",-- во имя ея великаго реформатора.

Такія же чувства и такая же ассоціація идеи одушевляютъ Ренана. Для него Германія -- храмъ, нравственное ученіе Канта -- совершеннѣйшее произведеніе человѣческаго ума, и философомъ овладѣваютъ мрачныя мысли, когда онъ начинаетъ сравнивать страну мыслителей съ своей родиной. У Франціи нѣтъ культурнаго мірового будущаго. Она безсильна обновить человѣчество; остается Германія. Какъ бы французскій ученый желалъ быть такимъ же мыслителемъ, какъ Гердеръ, Кантъ, Фихте; но развѣ это возможно въ католической средѣ?

И Ренанъ договорился до голоса сердца г-жи Сталь, онъ даже, какъ надлежитъ философу и ученому, обобщаетъ чувствительную рѣчь и переноситъ ее въ область неотразимыхъ законовъ природы. Галльская раса, по мнѣнію Ренана, тогда только раскроетъ всѣ свои духовныя богатства, когда время отъ времени будетъ оплодотворяться германской расой.

Все это отнюдь не реторика, а глубоко продуманное убѣжденіе, подтверждаемое тщательнѣйшимъ изученіемъ нѣмецкой науки, мысли, и кто бы могъ ожидать изъ устъ француза -- ея "чуднаго языка"!

Такъ перемѣнились настроенія съ того времени, когда нѣмецкій діалектъ казался Вольтеру не болѣе, какъ собачьимъ лаемъ.

"Идите въ Германію, только одна Германія усовершенствуетъ васъ какъ слѣдуетъ!" Это подлинный кличъ французовъ,-- помните народа, еще такъ недавно являвшаго изъ себя безспорную монархическую власть ума и искусства надъ всей Европой и теперь готовой забыть, сколько зрѣлыхъ плодовъ собрали на ея нивахъ величайшіе писатели Германіи въ родѣ Лессинга, Шиллера, Гёте.

Трудно сказать, къ какому бы результату привело это теченіе, дѣйствительно ли осуществилось бы сліяніе германскаго генія съ галльскимъ, долго ли оставался бы порядокъ вещей, когда, напримѣръ, появленіе статьи о Гегелѣ становилось событіемъ литературы... Все это вопросы преждевременно закатившихся и прекрасныхъ дней Аранжуэца...

Еще Тэнъ продолжаетъ горѣть прусскими чувствами противъ Австріи, во время войны 1866 года, еще онъ питаетъ замыселъ сочинить особую книгу въ честь германской націи, гдѣ бы собраны были всѣ движенія восторженнаго и благодарнаго сердца философа, вдругъ "сѣверовосточный вѣтеръ" убиваетъ пѣсню еще въ груди соловья. Наступилъ "страшный годъ", и перспективы мгновенно измѣнились.

Страна недосягаемаго глубокомыслія и эфирнѣйшаго идеализма оказалась также родиной Бисмарковъ и Мольтке. Какъ всѣ эти Тэны и Ренаны за прекраснодушіемъ Миньонъ и Германовъ, за діалектическими полетами философовъ просмотрѣли пруссака, уже сильно успѣвшаго заявить себя въ исторіи! Не особенно давно существовалъ Фридрихъ II и совсѣмъ еще недавно Фридрихъ-Вильгельмъ IV. Одинъ -- въ юности легкомысленный обожатель энциклопедической философіи, на тронѣ съ волшебной быстротой превратился въ "совершенно прусскаго" человѣка и произнесъ отреченіе отъ "всѣхъ этихъ глупостей" -- разумѣлись стихи и Вольтеръ. Другой гораздо послѣдовательнѣе: для него всю жизнь "либерализмъ" представлялся въ формѣ душевнаго недуга или эпидеміи въ родѣ холеры.

Это бы еще было ничего: можетъ, въ подобномъ воззрѣній и заключается "обязанность прусскаго короля", какъ выражался Фридрихъ II,-- гораздо важнѣе, что Ранке раздѣлялъ чувства своего монарха, что Гегель готовъ былъ "разумную дѣйствительность" ввести въ прусскій фронтъ и діалектическое развитіе идеи расположить по плаву прусскаго прогресса. Это обстоятельство должно бы обратить вниманіе французскихъ германофиловъ. Но сильнымъ чувствамъ, очевидно, суждено быть слѣпыми...

Разочарованіе постигло бѣдныхъ шиллеристовъ и гегельянцевъ внезапно, будто громъ изъ яснаго неба. Не только такіе проницательные политики, какъ Тэнъ, привѣтствовали побѣду при Садовой и явное пруссифицированіе поэтической и ученой Германіи, но даже безусловно мыслящіе французы все еще продолжали упиваться грезами о появленіи на міровую сцену новаго франко-нѣмецкаго генія, блестящаго и глубокаго, общедоступнаго и важнаго, однимъ словомъ, сливающаго въ своемъ существѣ все великое и прекрасное земли.

И вдругъ нашествіе, погромъ и Пѣснь о черномъ орлѣ -- призывъ къ германской націи "совершить послѣднее кровавое путешествіе" къ страсбургскому собору... Подъ пѣсней стояло имя ученаго историка -- Генриха Трейчке...

III.

Историкъ, авторъ военной пѣсни, написанной для аккомпанемента съ барабаномъ,-- оригинальная черта эпохи франко-прусской борьбы. Но она не единственная и не временная.

Прежде всего любопытно, что именно Трейчке искреннѣе всѣхъ современныхъ поэтовъ отозвался на военныя событія. Никому не удалось вдохновиться зарей германскаго единства и даже остававшіеся въ живыхъ пѣвцы единой имперіи въ эпоху идеальныхъ сороковыхъ годовъ, теперь не находили въ себѣ силъ отозваться на явное осуществленіе своихъ мечтаній. Выручилъ Трейчке, не питавшій ни малѣйшаго сочувствія къ допотопнымъ идеологамъ.

Это въ высшей степени замѣчательно. Поэты молчать, а ученые поютъ. Одновременно съ Трейчке знамя побѣдоносныхъ войскъ взяли въ руки еще двое ученыхъ первостепеннаго таланта -- Моммзенъ и Штраусъ.

Дѣло пошло уже не о гимнѣ и не о страсбургскомъ соборѣ, а просто о правахъ Франціи на политическое бытіе. Моммзенъ находилъ вопросъ не только сомнительнымъ, но прямо рѣшеннымъ въ отрицательномъ смыслѣ.

Французы -- раса кельтическая, а эта раса, по изслѣдованіямъ историка, "не отличается твердостью и гибкостью стали", т. е., по толкованію самого изслѣдователя, не обладаетъ политическими талантами. Остается безропотно исчезнуть съ липа земли, и любимый герой историка -- цезарь -- положилъ основаніе этой судьбѣ, истребилъ въ свое время милліонъ галловъ. Въ девятнадцатомъ вѣкѣ великое дѣло продолжаютъ англичане, всячески измываясь надъ ирландцами. За ними должны пойти нѣмцы. Настоящая война ихъ съ французами не просто война двухъ народовъ, а борьба расъ и по "приговору историческаго развитія" одна -- германская -- должна восторжествовать, а другая -- кельтическая -- испить чашу до два.

Такъ послѣдовательно историкъ умѣетъ вязать завѣты вѣковъ съ прусскими тріумфами. Это искусство не покинетъ Моммзена до послѣднихъ дней, и онъ, натравивши однажды нѣмцевъ на французовъ, произведетъ ту же операцію по случаю распри нѣмцевъ съ славянами, и все во имя принципа расы и историческаго прогресса.

Штраусъ не такъ рѣшителенъ и болѣе культуренъ, но и ему нѣтъ основаній впадать въ чувствительность. Тѣмъ болѣе, что наивные французы десятилѣтіями собирали противъ себя всевозможныя улики. Въ ослѣпленіи восторга предъ глубокомысленной и дѣвственной Германіей, они насочинили груду сатиръ на отечественное легкомысліе -- умственное и нравственное. Теперь нѣмцамъ оставалось только цитировать своихъ противниковъ и зажимать имъ ротъ ихъ же рѣчами. И подобное зрѣлище совершается воочію.

Моммзенъ разноситъ французскую литературу, сравнивая ее съ грязной водой Сены, и изыскиваетъ средства спасти міръ отъ этого яда. Штраусъ, менѣе запальчивый, бьетъ тѣмъ основательнѣе.

У него завязалась переписка съ Ренаномъ, и какую печальную роль онъ играетъ предъ своимъ "ученымъ учителемъ"! Предъ нами борьба вооруженнаго съ головы до ногъ воина съ безоружнымъ штатскимъ человѣкомъ. Штраусъ побиваетъ Ренана неотразимой логикой фактовъ: и прошлымъ, и настоящимъ Франціи, и сравнительной оцѣнкой германской цивилизаціи и литературы съ французской, германской вдумчивости съ французской погоней за эффектомъ...

Штраусъ ни разу не ссылается ни на одного француза, но Ренанъ долженъ чувствовать всю горечь нѣмецкихъ уликъ и, можетъ быть, тайное злорадство учителя. Ренанъ рѣшается заговорить объ умѣренности, о человѣколюбіи, даже объ евангельскихъ истинахъ. Въ отвѣть нѣтъ и предѣловъ торжеству Штрауса. Французы всю исторію свою наполнили войнами, неоднократно потрясали миръ всей Европы, а теперь вооружаются евангеліемъ! Нѣтъ! нѣмцы извлекутъ изъ войны все, что только могутъ, и продиктуютъ условія міра {Вся переписка, безъ одного письма Ренана, напечатана въ Kleine Schriften Strauss'а. Bonn 1877, Erster Band. Всѣ письма Ренана въ La Reforme intellectuelle et morale.}.

Ренанъ пытается возразить соображеніями о нежелательномъ ослабленіи и даже смерти Франціи, какъ страны, необходимой въ концертѣ міровой культуры. Штраусъ не совсѣмъ согласенъ; онъ не видитъ, чтобы Франція, въ своемъ настоящемъ видѣ, была безусловно нужна въ хорѣ цивилизованныхъ народовъ.

Правда, она всегда являлась горячей протестанткой противъ всего мертваго и односторонняго, противъ педантизма и догматизма. Эта струна -- цѣнна, но ничто не мѣшаетъ ослабить ея звукъ, т. заставить замолчать единственныя трубы Франціи, нарушавшія безпрестанно европейскую гармонію.

Однимъ словомъ, Ренану всѣ пути заказаны,-- прежде всего, конечно, потому, что у сильнаго всегда безсильный виноватъ.

Такъ горячо ученые встали на защиту совершавшихся событій! Законное чувство патріотизма увлекло ихъ далеко за предѣлы той самой образованности и вообще цивилизаціи, на какую они съ гордостью указывали въ своемъ отечествѣ. Патріотизмъ быстро переродился въ нетерпимое настроеніе національной исключительности. Ученые могли гордиться, что они въ сильной степени подготовили результаты войны. Въ сороковые годы идея германскаго единства стояла въ политической программѣ либеральныхъ идеологовъ, въ родѣ Гервинуса. Штраусъ даже указывалъ на связь настоящаго съ прошлымъ и проводилъ интересную параллель: тогда была идея, но не было силы ее осуществить, теперь идея нашла осуществителей въ лицѣ прусскихъ талантовъ. Это -- одно.

Другое -- фактъ присоединенія Эльзаса и Лотарингіи также наслѣдство ученыхъ. Они упорно доказывали, что обѣ эти земли исконно-нѣмецкія, что языкъ, нравы, культура въ нихъ -- германскаго происхожденія и, слѣдовательно, провинціи должны быть отторгнуты отъ Франціи.

Мы видимъ, научная мысль предшествовала и сопровождала объединеніе Германіи. Казалось, никогда еще во всей исторіи, до такой степени послѣдовательно политика не выполняла предначертаній знанія и идей. Фактъ, дѣйствительно, поражалъ съ перваго взгляда. Положимъ, моммзеновскіе манифесты никоимъ образомъ нельзя было приписать учености и идеализму, но, можетъ быть, человѣка охватилъ патріотическій азартъ, затмилъ на время его здравый смыслъ и лишилъ человѣческаго достоинства. Пройдутъ моменты возбужденія, и ученый лучше пойметъ свое назначеніе.

Подобныхъ настроеній держался, по крайней мѣрѣ, Штраусъ.

Онъ настаивалъ на исключительно культурномъ характерѣ франко-германской распри, въ борьбѣ видѣлъ осуществленіе исторической правды, и горячо протестовалъ противъ дальнѣйшаго развитія воинственной горячки въ своемъ отечествѣ. Онъ и не вѣрилъ въ такое паденіе.

Нѣмцы возстановятъ справедливость, оправдаютъ свой національный идеалъ, и сложатъ мечи. Дальше начнется величественное шествіе мира, гуманности и цивилизаціи.

Европа будетъ вполнѣ довольна новымъ порядкомъ вещей, человѣчество, благодаря нѣмецкимъ побѣдамъ и германскому объединенію, сдѣлаетъ значительный шагъ впередъ и люди, двигающіе прогрессъ, снова радостно протянутъ руки другъ другу.

И Штраусъ разсчитывалъ прежде всего на совершенное дружелюбіе съ своимъ корреспондентомъ...

Но, очевидно, судьба нѣмцамъ безпрестанно создавать все новыя воплощенія маркиза Позы. Едва Штраусъ дописалъ свои сладкія рѣчи, какъ ему пришлось поссориться какъ разъ съ Ренаномъ. Аугсбургская газета, печатавшая письма нашихъ корреспондентовъ, не напечатала письма Ренана, очевидно, изъ чувства оскорбленнаго патріотизма. Лапа побѣдоноснаго льва начинала царапать и Ренанъ болѣзненно почувствовалъ первую же царапину. Штраусъ не обратилъ вниманія на поступокъ газеты и напечаталъ отвѣтъ на ненапечатанное письмо Ренана. Мало этого. Онъ издалъ всю переписку въ пользу нѣмецкихъ инвалидовъ.

Ренану оставалось право протестовать, но опять голосомъ слабѣйшаго. Онъ писалъ своему "учителю":

"Страсть, которая васъ наполняетъ и которая кажется вамъ священной, способна побудить васъ на тягостный поступокъ", un acte pénible.

Это -- очень, мѣтко, и дальнѣйшія рѣчи Ренана о томъ, сколько международной ненависти, дикихъ и корыстныхъ притязаній, неизлѣчимаго недовѣрія, вызоветъ германское торжество въ средѣ европейскихъ націй, эти рѣчи звучатъ истинно-пророческой силой. Любопытно, что философъ почти предсказалъ франко-русскій союзъ, не видя въ будущемъ для Франціи иного выхода, кромѣ единенія съ славянами.

Но Ренанъ пророчествовалъ въ области внѣшней политики. Труднѣе, но и поучительнѣе было проникнуть въ будущее внутренняго культурнаго прогресса вновь возникшей имперіи. Штраусъ готовъ былъ рисовать чистую идиллію, тоже исконное голубое небо германскаго идеализма, только помимо звѣздъ разукрашенное еще лаврами. На сколько же жизнь совпала съ мечтами!

IV.

Трейчке, затмившій поэтовъ во время войны, поспѣшилъ дать точный отвѣтъ на счетъ и жизни, и мечтаній. Онъ, убѣдившись лично въ безсиліи поэтовъ воспѣть достойно великое національное событіе, имѣлъ полное право положить въ основу своего культурнаго міросозерцанія презрѣніе къ поэзіи и вообще литературѣ, особенно въ ея такъ-называемыхъ идеальныхъ задачахъ.

Онъ -- блестящій ораторъ, направилъ всю силу своего слова противъ преданій прекраснодушнаго германскаго творчества, именно того самаго творчества, которое создало Германіи культъ по ту сторону Рейна. Прежде всего развѣнчанъ Натанъ Мудрый, за вздорную неосуществимую идею единенія народовъ, а потомъ въ такой же мѣрѣ оцѣнена и вся прочая идеологія XVIII-го вѣка.

Эстетика оригинальнаго критика чрезвычайно несложна. Величайшіе поэты нашего времени -- Бисмаркъ и Кавуръ и они воплощаютъ идею прекраснаго въ государственномъ организмѣ. Оба героя стоять другъ друга: одинъ основалъ военную монархію въ полномъ смыслѣ, по мнѣнію профессора, германское національное государство, другой -- совершеннѣйшій образецъ нелитературности. Онъ не читалъ даже такихъ отечественныхъ поэтовъ, какъ Аріосто и Данте; для него -- по его собственному героическому признанію -- легче объединить Италію, чѣмъ сочинить сонетъ. Онъ всю жизнь оставался только военнымъ человѣкомъ, хозяиномъ своихъ помѣстій и политикомъ. Вотъ это идеалъ!

И на родинѣ профессора должна обязательно водвориться прусская манера управлять и подчиняться. Preussische Zucht написано на знамени новаго германскаго прогресса, и долой всякій либерализмъ, космополитизмъ и прочія чувствительности. Да здравствуетъ желѣзный патріотизмъ и несокрушимая воинственная отвага подъ крыльями безпощаднаго "чернаго орла".

Трейчке велъ свою линію очень послѣдовательно. Отъ его перуновъ не спасся ни парламентъ, ни даже покойный императоръ Фридрихъ. Историкъ, очевидно, чувствовалъ подъ собой прочную почву и ратоборствовалъ, не покладая рукъ.

И вполнѣ естественно. Литературность, личный врагъ профессора, продолжала оставаться въ состояніи конфуза и послѣ объединенія отечества.

На первыхъ порахъ всѣхъ обуяли восторженныя ожиданія. Прошлое, казалось, ихъ поощряло. Въ самомъ дѣлѣ,-- когда Германія не представлялась себя никакой цѣльной политической силы и являлась не болѣе, какъ этнографическимъ терминомъ, ее успѣли прославить Гёте, Шиллеръ, Лессингъ. Что же будетъ теперь, когда Германія царитъ надъ міромъ, стала Weltgebietende Macht. "Всякая задача,-- писалъ одинъ изъ патріотовъ,-- какую бы время ни предъявило матеріальнымъ и идеальнымъ силамъ нашего народа, казалась легкой"...

Разочарованіе поразило энтузіастовъ немедленно, еще раньше, чѣмъ золотой дождь французскихъ милліардовъ до конца излился на побѣдителей.

Въ семидесятые годы на верху литературной славы стояли Фрейтагъ и Шпильгагенъ. Оба раньше успѣли зарекомендовать себя талантливыми и отзывчивыми писателями. Теперь глаза всей, читающей Германіи невольно были обращены на нихъ. Романистамъ предстояло выполнить нравственный долгъ -- показать публикѣ въ художественныхъ образахъ новыя теченія и новыхъ героевъ, вызванныхъ къ жизни великимъ политическимъ преобразованіемъ.

Такъ думали всѣ, и совершенно неожиданно увидѣли, что нѣмецкіе писатели начинаютъ увлекаться тѣми же стремленіями, какія въ первое время послѣ погрома господствовали въ странѣ побѣжденныхъ. Тамъ, въ наукѣ съ особеннымъ усердіемъ принялись изучать историческое прошлое, въ искусствѣ предались воспоминаніямъ о старыхъ талантахъ, сцена, напримѣръ, сразу переполнилась классическими комедіями и трагедіями XVII-го вѣка...

Со стороны Франціи это понятно. Люди всегда ищутъ отдыха отъ тяжелаго настоящаго въ лучшемъ прошломъ. Но въ Германіи дѣйствительность являлась такой блестящей и розовой! Казалось бы, у писателя не могло быть ни малѣйшей потребности направить тоскующіе взоры въ глубь вѣковъ. И особенно для Фрейтага, повидимому, это было неестественно.

Онъ, ближайшій очевидецъ фактовъ, лишь участвовалъ въ походѣ, жилъ при главной квартирѣ кронпринца и событія произвели на него глубокое впечатлѣніе. Но по какой-то странной ассоціаціи воображеніе писателя заинтересовала не совершавшаяся воочію дѣйствительность, а вызванныя ею историческія воспоминанія.

Побѣдоносная армія короля Вильгельма напомнила ему древнія полчища франковъ и аллемановъ, когда-то вторгавшихся въ римскую Галлію, и писатель принялся усердно отыскивать архивныя параллели къ недавнему тріумфу. Въ результатѣ -- рядъ романовъ, посвященныхъ предкамъ. Всѣ они, конечно, дышали и горѣли патріотическими чувствами, но по существу оставались чуждыми новымъ интересамъ современниковъ. Публика видѣла историка, одареннаго художественнымъ иллюстраторскимъ талантомъ, но не находила поэта, чутко воспринимающаго радости и сомнѣнія своихъ соотечественниковъ... Оставался Шпильгагенъ.

Здѣсь надежды могли простираться еще выше. Вѣдь это тотъ самый писатель, который успѣлъ всю Европу увлечь неотразимыми образами "геніальныхъ" и "загадочныхъ" натуръ. Это онъ изобразилъ въ яркихъ краскахъ общественное движеніе Германіи наканунѣ мартовской революціи. Несомнѣнно, онъ и теперь попадетъ на соотвѣтствующій тонъ.

Прежде всего, что представляло нѣмецкое общество наканунѣ борьбы за объединеніе?

Шпильгагенъ въ отвѣть переноситъ читателей въ мѣщанскую душную атмосферу второстепеннаго нѣмецкаго двора и раскрываетъ сѣть интригъ, обуревающихъ никому ненужный жалкій муравейникъ и бередящихъ микроскопическую фантазію политиковъ-лиллипутовъ.

Послѣ войны является Шпильгагенъ, сочиняетъ романъ Sturmflut. Публика ждала романа съ напряженнымъ нетерпѣніемъ. Поэтъ готовился изобразить нравственную смуту, охватившую нѣмцевъ въ самый разгаръ торжества, заклеймить оргію, вызванную милліардами и дикой погоней за животными благами. И романистъ могъ располагать богатѣйшимъ матеріаломъ.

Обширная сцена быстро выросшей столицы, вереница новыхъ типовъ дѣльцовъ, авантюристовъ и ихъ жертвъ, сплошь одержимыхъ горячкой предпринимательства за предѣлами всякаго нравственнаго кодекса.

Шпильгагенъ, вмѣсто широкой вдумчивой живописи, вмѣсто грандіозной эпической картины, представилъ сборникъ благородно-чувствительныхъ приговоровъ надъ современностью. Онъ не далъ психологіи общества и не раскрылъ съ проницательностью, доступной истинному художнику, полноту воочію развивающейся новой жизни. Онъ повторилъ роль израильтянина, сидящаго на рѣкахъ вавилонскихъ и краснорѣчиво оплакалъ свой погибшій Іерусалимъ-идеализмъ сороковыхъ годовъ. Но это не значило убѣдить публику въ заразѣ, ее окружающей, и указать ей прямые пути къ искупленію. Люди благонамѣренные могли искреннѣе сочувствовать благородному негодованію писателя, но научиться у него было нечему.

Дальше шелъ длинный рядъ "второстепенныхъ боговъ", большею частью начавшихъ свое литературное бытіе въ героическую эпоху объединенія. Эта молодежь поняла свою отвѣтственность и рѣшила быть достойной созвѣздій, встрѣчавшихъ ея появленіе на сцену. Они провозгласили новый Sturm und Drang отечественной литературы, т. е. такое же геніально стремительное движеніе къ новому и оригинальному, какое создано старымъ романтизмомъ, увѣнчано Шиллеромъ, Гете и множествомъ менѣе яркихъ, но также приснопамятныхъ свѣтилъ нѣмецкой поэзіи.

Теперь, объявляла молодежь, настало также Время бури я натиска, должны быть проложены новые пути творчества, завоеваны невѣдомые до сихъ поръ источники вдохновенія, и тогда современная литература станетъ на уровнѣ политическаго могущества Германіи.

Говорились сильныя рѣчи, но какими же чудесами разрѣшились отважные ораторы?

На этотъ вопросъ уже неоднократно отвѣчали сами нѣмецкіе критики.

Далъ, между прочимъ, отвѣть и Максъ Нордау въ своемъ Вырожденіи. Здѣсь имѣется эффектная глава подъ заглавіемъ -- Младогерманскія обезьяны -- Die jungdeutschen Nachäffe. Заглавію соотвѣтствуетъ и характеристика, разбивающая на-голову юную нѣмецкую беллетристику.

Это сраженіе не представляло бы особеннаго интереса. Цѣна воинственныхъ предпріятій Нордау извѣстна: въ нихъ всегда больше театральнаго сногсшибательнаго героизма, чѣмъ любви къ истинѣ. Но авторъ "парадоксовъ" на этотъ разъ попалъ въ благодарную среду и могъ съ полнымъ правомъ изощрять свое краснорѣчіе.

Его издѣвательства надъ особой породой берлинскихъ беллетристовъ, съ ужасающимъ франко-тевтонскимъ жаргономъ и съ наивнѣйшимъ чисто-плебейскимъ обожаніемъ наноснаго пораженію шика -- вполнѣ вѣрны дѣйствительности и представляютъ серьезную сатиру.

Скороспѣлый нѣмецкій Weltstadt -- міровой городъ, непосредственно послѣ торжества надъ производителями "грязной воды", сломя голову набросился именно на эту воду. Газетная и журнальная печать наводнилась сенсаціонными романами въ стилѣ парижскихъ бульварныхъ листковъ, скандалы и судебная хроника французской столицы стали доставлять излюбленную пищу нѣмецкимъ талантамъ и, что убійственнѣе всего,-- нѣмецкіе таланты принялись щеголять развинченностью парижскихъ манеръ и капризами парижскаго жаргона. И какъ щеголять! На манеръ нашихъ нижегородскихъ галломановъ, для которыхъ французское le bien être général значило хорошо быть генераломъ, а русское Горе отъ ума -- Malheur à force d'Esprit... Нордау умѣетъ набрать множество именно подобныхъ примѣровъ франко-берлинской просвѣщенности.

О Нордау не остался въ одиночествѣ: именно потому и любопытны его злостныя упражненія. Въ послѣднее время безпрестанно слышатся вопли искреннихъ нѣмецкихъ патріотовъ, горючими слезами оплакивающихъ обезьянскій и вырожденскій характеръ новаго періода бури и натиска. Три года назадъ, лейпцигскій профессоръ Лицманнъ издалъ цѣлую книгу весьма пессимистическаго содержанія {Das Deutsche Drama in den literarischen Bewegungen der Gegenwart Leipzig, 1894.}. Авторъ весь на сторонѣ германскаго единства и въ свое время преисполненъ былъ самыми выспренними надеждами на новое движеніе германской мысли и творчества. И чѣмъ беззавѣтнѣе были надежды, тѣмъ горше оказался обманъ. Лицманнъ рѣшилъ признать его всенародно, и представилъ картину берлинскаго періода литературы съ не менѣе рѣзкими чувствами, чѣмъ Нордау.

Лицманнъ переполнилъ свой обвинительный актъ цитатами изъ произведеній старыхъ романтиковъ и новѣйшихъ бурныхъ геніевъ и пришелъ къ грустному заключенію: тамъ сильное, оригинальное и здоровое вдохновеніе, культъ ума, науки и отзывчиваго сердца, теперь, вмѣсто всего этого, симптомы всевозможныхъ недуговъ, исторіи, неразумной подражательности -- вплоть до подчиненія символизму и декадансу.

И что ужаснѣе и противоестественнѣе всего, новая нѣмецкая драма -- копія съ французской, притомъ грубая, ремесленническая, ученически-рабская. Галлія будто отомстила Германіи за военный разгромъ, взяла въ свое подданство ея художественное творчество, ту самую силу, какую она раньше готова была превознести даже въ ущербъ своей національной гордости.

И спасеніе, повидимому, очень далеко. Даже первостепенный драматическій талантъ пребываетъ въ "авиньонскомъ плѣненіи"; что же говорить о другихъ? Да, Гергардъ Гауптманъ, этотъ тріединый геній, вобравшій въ себя элементы Шиллера, Гёте, Шекспира, ничто иное, какъ одно изъ воплощеній недуга международности въ новѣйшемъ нѣмецкомъ искусствѣ.

До какой степени Гауптманъ мало оригиналенъ и слабъ, какъ представитель самобытнаго германскаго духа, доказываетъ вся книга Бартельса. Критикъ для всякой пьесы своего автора непремѣнно находить Patenstück, т. е. подлинникъ и почти всегда иностранный. Золя, Ибсенъ, гр. Толстой вдохновители Гауптмана не только въ общихъ мотивахъ, но даже въ частностяхъ.

Гауптманъ началъ школьническимъ подражаніемъ Байрону, сочинилъ поэму по программѣ Чайльдъ-Гарольда; это былъ ролшктизмъ. Потомъ сразу совершился переходъ къ натурализму -- и какому! Даже нѣмецкій критикъ признаетъ такія драмы, какъ Предъ восходомъ солнца и Одинокіе люди -- патріотическимъ матеріаломъ. Наконецъ, столь же неожиданно: эта черта особенно замѣчательна -- Гауптманъ выступилъ съ символическими пьесами, Ганнеле и Потонувшій колоколъ.

Путь -- истинно головокружительный, если принять во вниманіе молодость драматурга. Достигъ ли онъ цѣли и успокоится ли онъ на аллегорическихъ сказкахъ или устремится еще дальше? Говорятъ, онъ пишетъ Христа... Будетъ ли религіозная или даже мистическая драма -- неизвѣстно, но, во всякомъ случаѣ, натурализму, повидимому, конецъ. Гауптманъ все дальше уносится отъ земли и скучной земной правды.

Фактъ, достойный вниманія, но имъ не исчерпывается интересъ, представляемый Гауптманомъ.

О романтической поэмѣ не можетъ быть рѣчи: ее самъ авторъ потомъ предавалъ уничтоженію. Слѣдовательно, свое литературное крещеніе онъ считаетъ съ натуралистическихъ драмъ.

Первую изъ нихъ онъ назвалъ "соціальной драмой". Это звучало самой нервной современностью и молодому автору дѣлало честь, рѣшительность, отдать свое вдохновеніе безпокойнѣйшему вопросу дня.

Но заглавіе оказалось просто фальшивой вывѣской. Въ драмѣ весь соціализмъ ограничивается ролью демократическаго мечтателя весьма сомнительной нравственной силы и даже просто подозрительнаго ума. Онъ влюбляется въ дѣвицу, узнаетъ, что ея семья заражена алкоголизмомъ, и стремительно спасается отъ невѣсты. Въ этомъ алкоголизмѣ вся суть пьесы: авторъ просто изобразилъ семью пьяницъ, весьма реально представилъ симптомъ недуга, и даже не поставилъ "соціальнаго" вопроса.

Не поставилъ и не могъ поставить при своемъ взглядѣ на натурализмъ. Для Гауптмана это непремѣнно область патологіи. Мы видѣли героевъ, алкоголиковъ, въ слѣдующей драмѣ герой страдаетъ маніей преслѣдованія, въ Одинокихъ людяхъ "одинокій человѣкъ" съ разбитыми нервами и совершенно неспособенъ ни владѣть собой, ни отдавать здравый отчетъ въ своихъ желаніяхъ и въ явленіяхъ внѣшней дѣйствительности.

Положимъ, нашъ вѣкъ, говорятъ, по преимуществу нервный, хотя, вѣроятно, исторія и отвергла бы эту привилегію, напомнивъ только одни средневѣковые психозы на почвѣ религіи... Но не въ этомъ дѣло, а въ томъ, что Гауптманъ именно на недужныхъ въ полномъ смыслѣ клиническихъ субъектовъ возлагаетъ рѣшеніе самыхъ головоломныхъ задачъ, по его, по крайней мѣрѣ, замыслу.

Напримѣръ, Одинокіе люди должны изображать ни болѣе, ни менѣе, какъ борьбу поколѣній, нѣмецкихъ отцовъ и дѣтей. И, знаете, на какой основѣ? Сынъ, поклонникъ Дарвина, Геккеля, Дюбуа-Реймона, а отцы -- религіозны и не сочувствуютъ его естественно-научной работѣ. На сторонѣ отцовъ и жена несчастнаго. Отсюда драма. Зачѣмъ собственно нашему ученому сочувствіе окружающихъ, чтобы писать книгу -- остается неизвѣстнымъ. И потомъ, противополагать естественныя науки религіозному чувству, непозволительно наивно: герою стоило бы вспомнить сочувственное письмо знаменитаго англійскаго богослова къ Гексли о дарвиновской теоріи, и, можетъ быть, его набожный пасторъ пересталъ бы ворчать на портретъ Дарвина. Но, не зависимо отъ этого обстоятельства, какъ животрепещуще-ново и поучительно устраивать культурную распрю во имя прогресса, въ девяностыхъ годахъ девятнадцатаго вѣка, по поводу естествознанія? Кое-гдѣ авторъ, можетъ быть, ухитрился бы отыскать и такихъ отцовъ, которые не признаютъ не только естественныхъ, а вообще всякихъ наукъ. Но какой вышелъ бы толкъ изъ благородныхъ рѣчей сыновей? Тургеневскій романъ, на тридцать лѣтъ опередившій драму Гауптмана, неизмѣримо глубже захватывалъ вопросъ о старомъ и новомъ, не минуя того же естествознанія. И потомъ, русскій сынъ не представлялъ готоваго паціента по веринымъ болѣзнямъ, а обладалъ всѣми данными постоять за себя.

А здѣсь, сильнѣйшая личность, русско-нѣмецкая нигилистика, Анна Моръ изъ Остзейскаго края и она своимъ появленіемъ должна доказать, какъ цѣнна дружба и взаимное пониманіе мужчины и женщины.

Герой горячо набрасывается на сродство душъ, своей и дѣвицы, но, по слабости своей натуры, не можетъ выпутаться изъ коллизіи идейнаго союза съ супружескимъ долгомъ и кончаетъ самоубійствомъ.

Было бы жестоко напутствовать несчастнаго "худая трава изъ поля вонъ", но нельзя не признать, что герой съ самаго начала оказался мертворожденнымъ и до невмѣняемости немощнымъ. Нѣмецкимъ патріотамъ оставалось бы придти въ полное отчаяніе, если бы такіе "одинокіе люди" представляли молодое поколѣніе современной Германіи.

А между тѣмъ авторъ самъ, повидимому, стремится внушить эту мысль: передовую политику у него олицетворяетъ комическій и трусливый доктринеръ, опытную науку -- невропатъ. Послѣ такихъ ассоціацій не мудрено удариться въ символизмъ и у него доискиваться настоящей поэзіи и психологіи.

Алкоголизмъ сыгралъ свою роль еще въ одной драмѣ Гауптмана: здѣсь симптомы опьяненія и запойнаго пьянства изображены съ еще болѣе тщательными подробностями, но съ такими же пѣнными результатами для публики и для литературы, какъ и раньше. Настоящая реальная правда и душа здороваго человѣка оказывались неуловимыми для таланта и ума драматурга. Онъ попробовалъ попытать счастья въ исторіи и написалъ Ткачей.

Пьеса была сначала запрещена, что, конечно, подняло ея кредитъ и подготовило своего рода тріумфъ. Но натуралистическая наивность и непосредственность автора сказались и здѣсь.

Пьеса состоитъ изъ ряда картинъ, изображающихъ отчаянное положеніе силезскихъ рабочихъ въ срединѣ сороковыхъ годовъ. Но вся галлерея фактовъ и лицъ не приводитъ ни къ какимъ результатамъ, хотя исторически эти результаты существовали и продолжаютъ существовать. Силезскія событія, одинъ изъ корней современной соціалъ-демократіи, слѣдовательно, въ высшей степени сильнаго и яснаго отвѣта на поставленный экономическій вопросъ.

Гауптманъ, смѣшавши раньше соціальную драму съ діагнозомъ наслѣдственнаго алкоголизма, теперь въ заключеніе Ткачей проповѣдуетъ, "христіанскую" покорность судьбѣ. Можно подумать, его соблазнило знаменитое "непротивленіе злу" и онъ совершенно не распозналъ, по какому адресу можно и нельзя направлять это мнимо-христіанское откровеніе.

Въ нѣмецкомъ обществѣ оно не могло найти благодарной почвы, но для творчества автора -- оно краснорѣчивый моментъ. Переходъ къ аллегоріямъ, видѣніямъ и сказкамъ не такое неожиданное приключеніе, какъ можно было подумать съ перваго взгляда.

У Гауптмана и въ натуралистическихъ драмахъ всегда дѣйствовали особые герои -- Sonderlinge, по-русски можно бы перевести уроды. Подлиннаго реализма, слѣдовательно, не было и раньше, въ содержаніи пьесъ. А смыслъ мы только-что видѣли. Ни то, ни другое не препятствовало послѣ исторіи заняться игрой чистой фантазіи и послѣ больницы и анатомическаго театра изобрѣсти, ради отдыха и утѣшенія, панораму изъ чудесъ и сновидѣній.

Явилась Ганнеле. Реальная основа, по обыкновенію, не блещетъ новизной: это -- судьба бѣдной сироты въ рукахъ жестокаго благодѣтеля. Тема, использованная всѣми литературами новаго времени и не Гауптману, конечно, соперничать хотя бы съ Диккенсомъ. Онъ и не соперничаетъ. Его героиня -- совсѣмъ особенное существо. Она -- четырнадцатилѣтняя крестьянская дѣвочка, но поэтизируетъ не хуже идеально-воспитанной и поразительно глубокомысленной барышни. Нашъ критикъ желаетъ даже знать, не читала ли она гетевскаго Фауста? Маргарита, во всякомъ случаѣ, не столь краснорѣчива, а по преціозному жеманничанью и вымученно-утонченному тону развѣ только бабочки XVII вѣка могутъ сравниться съ этимъ Wunderkind'омъ. Галлюцинаціи, ангельскіе голоса и прочія дива мы оставимъ въ сторонѣ: на все есть свои любители, вѣроятно, кому-нибудь понравится даже преступное, по нашему мнѣнію, смѣшеніе жестокой правды человѣческой нужды и безпомощности съ усладительными вымыслами невозмутимо-эпикурействующей и праздной фантазіи.

И Ганнеле нашла свою публику; еще счастливѣе оказался Потонувшій колоколъ. По крайней мѣрѣ, въ отечествѣ теперь Гауптмана иначе и не называютъ, какъ "авторомъ Потонувшаго колокола". и драматургъ можетъ остаться на разъ принятомъ пути.

Его новое произведеніе требуетъ толкованій, подобно Божественной комедіи и Фаусту. Но результаты получаются различные. Истолкованная поэзія Данта оказывается чрезвычайно рѣзкимъ, даже преднамѣреннымъ отраженіемъ дѣйствительности, и поэтъ, можетъ быть, прибѣгалъ къ аллегоріямъ и загадкамъ именно затѣмъ, чтобы прикрыть слишкомъ раздражающіе вопросы современности и словесной формой смягчить азартъ своихъ партійныхъ политическихъ страстей.

У Гауптмана ничего подобнаго. Ключъ его ребуса -- невиннѣйшая въ мірѣ истина, по возрасту почтеннѣйшая среди всѣхъ человѣческихъ истинъ. Герой Потонувшаго колокола носитъ одно имя съ Фаустомъ, но новый Генрихъ не задается необъятными стремленіями своего тёзки къ всеобъемлющей истинѣ и живому безсмертному счастью. Онъ просто рѣшаетъ вопросъ по теоріи эстетики, какъ сдѣлаться настоящимъ поэтомъ?

Путь къ отвѣту преисполненъ иносказаній и хитроумныхъ изворотовъ, но цѣль ясна, какъ день, и стара, какъ міръ: сближеніе съ природой до обожанія ея силъ и красотъ, вдохновеніе первобытнымъ творчествомъ, дѣвственной поэзіей сказокъ...

Стоило огородъ городить и изощряться въ тонкихъ узорахъ! Но для Гауптмана они -- послѣднее слово его философскаго духа. Вопросъ теперь поконченъ со всѣми соціальными драмами и психологическими задачами реальнаго міра. Умъ и взоръ поэта потонулъ въ мірѣ эльфовъ и фей и голосъ его звучитъ, подобно звону его колокола, "пѣснью дѣтской любви", внушенной сказками. Поэтъ прибавляетъ, вѣроятно, для красоты стиля, еще и "пѣснь родины".

Но врядъ ли сама "родина" можетъ принять участіе въ этомъ поэтическомъ концертѣ. Не до дѣтскихъ ей удовольствій и она отлично знаетъ по опыту, что ужасы и бѣдствія человѣческой жизни не боятся никакихъ колоколовъ ни реальныхъ, ни сказочныхъ, и поэтъ просто услаждаетъ себя праздными словоизверженіями, декламируя о грядущихъ чудесахъ своей дѣтской пѣсни.

Германіи придется подождать другихъ звонарей, болѣе зрѣлаго, возраста, болѣе вразумительнаго таланта и, главное, съ болѣе осуществимыми для человѣческихъ силъ задачами.

А пока "родинѣ" приходится сидѣть въ глубокомъ траурѣ на могилахъ давно почившихъ своихъ великихъ сыновъ и съ тоской думать о будущемъ. Настоящее жестоко ее обмануло. Она, увѣнчанная лаврами, засыпанная золотой данью побѣжденныхъ, нуждалась только въ одномъ: въ могучемъ вдохновенномъ словѣ, которое разсказало бы потомству о великой эпохѣ. Она слышала такія слова въ прошломъ, когда и помину не было объ ея величіи и силѣ, неужели же теперь -- Im Siegerkranz,-- въ вѣнкѣ побѣдъ, кругомъ нея воцарится безмолвіе или будутъ звучать только "дѣтскія пѣсни" или, еще обиднѣе, пѣсни чужого народа, только что разбитаго и униженнаго!

Да, чашу пришлось выпить до дна и подтвердить старую историческую истину: побѣжденный народъ съ высшей культурой мститъ побѣдителямъ болѣе тяжелымъ игомъ, чѣмъ всѣ контрибуціи, умственнымъ господствомъ и непреодолимыми нравственными вліяніями. И литература объединенной Германіи, при всѣхъ своихъ "буряхъ и стремленіяхъ", покорная данница французской, вплоть до символизма и декаданса. Явится ли и здѣсь свой Бисмаркъ и выполнитъ ли онъ вожделѣнія отечественныхъ патріотовъ въ родѣ упомянутыхъ нами критиковъ, видѣть родную литературу, самобытной и свободной? Это вопросъ и, повидимому, очень не близкаго будущаго. Сильны искушенія зарейнской Цирцеи, если они такъ быстро, легко и безнадежно зачаровали современнаго нѣмецкаго Шекспира.

Ив. Ивановъ.

"Міръ Божій", No 2, 1898