Иванов Иван Иванович - Вечно новый вопрос

Вѣчно новый вопросъ.

По поводу книги Antoine'а Guillois, "La marquise de Condorcet, sa famille, son salon, ses amis". Paris, 1897.

Въ человѣческомъ обществѣ болѣе вѣрное представленіе о положительномъ значеніи отдѣльной личности или факта обыкновенно можно получить не на основаніи восторговъ, хотя бы даже самыхъ искреннихъ и сознательныхъ сочувственниковъ, а по отзывамъ противниковъ и ненавистниковъ.

Наша природа по существу крайне инертна и чрезвычайно склонна ко всевозможнымъ приспособленіямъ. Не легко вообразить такія общественныя условія, къ какимъ бы ни привыкъ человѣкъ, мало этого,-- какія бы съ теченіемъ времени не стали казаться,-- большинству, по крайней мѣрѣ,-- вполнѣ удовлетворительными и даже близкими сердцу.

Пресловутая гегельянская истина: "что дѣйствительно -- то разумно" нашла самый лестный пріемъ у людей отнюдь не философскаго закала и ученаго направленія, и понята была вовсе не въ какомъ-нибудь головоломномъ смыслѣ спеціальной философски-совершенной дѣйствительности, а въ самомъ простомъ, практически-выгодномъ и нравственно-успокоительномъ.

Съ жизнью ничего не подѣлаешь какими угодно благородными теоріями; она ведетъ свою линію, и всегда мимо мечтателей, или даже обращаясь съ ними на манеръ колесницы Джагернаута... Припомните, какой энтузіазмъ вызвала примирительная формула Гегеля даже у людей съ натурой и умомъ Бѣлинскаго!

И сколько жертвъ самой удручающей дѣйствительности и невыносимо-горестному личному существованію принесъ пламенный идеалистъ, томимый неотвязной мыслью найдти покой и смыслъ здѣсь же, рядомъ съ собой, безъ мукъ сомнѣнія и безъ надрыва оскорбленнаго чувства!..

А что происходитъ на каждомъ шагу съ обыкновенными смертными?

Да они готовы какой угодно цѣной искупить тишь да гладь. Они поставятъ на карту и самолюбіе, и даже личное достоинство, лишь бы не сворачивать съ привычнаго пути и не вызывать крупныхъ недоразумѣній съ коснымъ теченіемъ окружающей жизни. Они съ особенной благодарностью будутъ привѣтствовать именно тѣхъ, кто изобрѣтетъ для нихъ новые мотивы любить и чтить "традиціи", кто откроетъ лишнее оправданіе для ихъ "благоразумія".

Отсюда -- психологія нерѣдко поразительной популярности совершенно ничтожныхъ, до пошлости шаблонныхъ писателей всевозможныхъ жанровъ. Цѣлое поколѣніе бредитъ какимъ-нибудь Шатобріаномъ, Коцебу, Бенедиктовымъ, и потомкамъ приходится подчасъ доискиваться тайны той или другой славы, будто ключа къ доисторической легендѣ.

И часто много требуется гражданскаго мужества и вообще нравственной самостоятельности, чтобы "дѣтямъ" поднять руку на идола "отцовъ". Долго, будто эхо среди горъ, несется шумъ недостойнаго имени, то тамъ, то здѣсь находя откликъ и поддерживая иллюзію "безсмертія".

Она можетъ утвердиться на очень прочномъ основаніи, если исторія судъ свой будетъ приспособлять къ громкому голосу "поклонниковъ". Это, большею частью, стихійный шумъ толпы, привѣтствующей одного изъ своихъ. Напротивъ, враги -- въ силу необходимости проницательные цѣнители всякаго историческаго явленія и таланта. По температурѣ и устойчивости ненавистническихъ страстей можно безошибочно судить о значительности и смыслѣ самой благородной дѣятельности.

Поднимаются десятилѣтіями осѣвшіе инстинкты, взбудораживается родная насиженная почва, и на "безпокойнаго человѣка" направляются самые острые, пронизывающіе взоры анализа и критики.

Правда, подъ этими взорами мельчайшія точки разростаются въ пятна, лучи свѣта превращаются въ смутный туманъ, но за то, навѣрное, не ускользнетъ ни одинъ дѣйствительный изъянъ, а неотъемлемыя достоинства, окончательно не поддающіяся отрицанію и униженію, вызываютъ бурю негодованія и стремительныхъ издѣвательствъ.

Возьмите какое угодно преобразовательное историческое движеніе, припомните дѣятельность какого-нибудь рѣзко-оригинальнаго таланта, вы всюду найдете рядъ тѣней, отбрасываемыхъ каждымъ моментомъ движенія, каждымъ актомъ отважнаго дѣятеля. И по этимъ тѣнямъ вы безошибочно опредѣлите направленіе и яркость совершившихся событій.

Да, чтобы уяснить сущность, положимъ, французскаго восемьдесятъ девятаго года, вы не слушайте энтузіастовъ конвента и Палерояля, не увлекайтесь часто необыкновенно блестящими статьями республиканскихъ листковъ и брошюръ. Отдайте справедливость безкорыстному увлеченію и дѣйствительно благороднымъ мечтамъ міровыхъ преобразователей, но прозы и точности ищите въ другомъ лагерѣ.

Когда вы внимательно выслушаете жалобы эмигрантовъ, когда изъ устъ "умѣренныхъ" вы узнаете о задушевныхъ вожделѣніяхъ: "порядочныхъ людей" -- оставить, по возможности, идеи въ книгахъ, а на практикѣ "смѣшнаго маркиза" превратить въ англійскаго лорда и "почтеннаго буржуа" въ своего рода плантатора, тогда; вы оцѣните смыслъ всего движенія и распознаете зерно существенности за шумихой гражданскихъ и просто театральныхъ фразъ.

Враги -- незамѣнимые судьи и критики. И нѣтъ ничего любопытнѣе для историка-психолога, какъ слѣдить по пятамъ за политикой ненависти и инстинктивнаго страха и отвращенія.

Припомните величественнѣйшую сцену во всей исторіи человѣчества -- судъ надъ Христомъ... Никакой энтузіазмъ Его учениковъ не могъ бы такъ ярко и во всѣхъ отношеніяхъ поучительно освѣтить вопроса о новомъ ученіи, какъ рѣчи фарисеевъ и вопли толпы. Чѣмъ мрачнѣе фонъ, тѣмъ рельефнѣе выступаютъ мельчайшія подробности свѣтлаго явленія: это одинаково примѣнимо къ міру физическому и духовному.

И вотъ предъ нами одинъ изъ такихъ фактовъ, именно для современнаго общества особенно интересныхъ.

Не особенно давно въ вашей литературѣ большое мѣсто занимала такъ называемая "эмансипація". Можно даже сказать, она по преимуществу сообщила шестидесятымъ годамъ особый отпечатокъ, дала въ руки противниковъ самое благодарное оружіе.

Если кому-нибудь, все равно, прежде или теперь, требовалось нанести особенно эффектный ударъ прошлому, на сцену немедленно выдвигались нечистоплотныя стриженыя дѣвицы, не вѣрующія ни въ Бога, ни въ женское цѣломудріе. Аргументъ казался неотразимымъ. Вѣдь подобная дѣвица -- воплощенный недугъ семьи, слѣдовательно, вообще гражданскаго и культурнаго общества!..

Другой жгучій вопросъ публицистики шестидесятыхъ годовъ, насчетъ повсемѣстнаго насажденія химіи и біологіи и всенепремѣннаго истребленія "эстетики", сравнительно блѣднѣлъ предъ карьерой и міровымъ значеніемъ Еленъ и Кукшиныхъ. Но съ теченіемъ времени вопросъ сжался и въ нашей литературѣ почти исчезъ. Беллетристы, повидимому, не чувствуютъ ни малѣйшей склонности заниматься психологіей и практикой "новой женщины", а публицистика будто даже конфузится признать наслѣдство прошлаго.

Совершенно иначе обстоитъ дѣло на Западѣ.

Печать главнѣйшихъ культурныхъ странъ переполнена статьями по женскому вопросу. И движеніе отнюдь не платоническое. Рѣшеніе англійскаго парламента предоставить политическія права женщинамъ обѣщаетъ вызвать въ будущемъ самую горячую и чрезвычайно важную полемику. Противъ билля высказались талантливѣйшіе вожди либеральной партіи. Это фактъ капитальнѣйшаго интереса. Либерализмъ, очевидно, видитъ въ современной женщинѣ своего завѣдомаго врага, другими словами: не считаетъ ея за уровнѣ передовыхъ идеаловъ общественной политики.

Правиленъ этотъ взглядъ? Вопросъ идетъ о странѣ, самой развитой въ политическомъ отношеніи, съ самой прочной и свободной общественной культурой, о странѣ, давшей литературѣ множество первостепенныхъ женскихъ талантовъ.

Какъ же объяснить странное "реакціонное" поведеніе англійскихъ либераловъ, отнюдь не способныхъ изъ партійной тактики на французскій манеръ голосовать въ извѣстныхъ обстоятельствахъ даже противъ личнаго убѣжденія? Во всей исторіи женскаго вопроса не найдется факта, болѣе внушительнаго и болѣе благопріятнаго для враговъ "эмансипаціи". Съ нимъ придется считаться многимъ поколѣніямъ, и на крайне скользкой почвѣ.

Соотечественники Милля разошлись во взглядахъ съ знаменитымъ публицистомъ и его освободительную пропаганду свели къ такому результату: у Милля была очень достойная жена, оказывала на него неограниченное вліяніе, и защитникъ эмансипаціи -- въ сущности, лирикъ своего семейнаго счастья. Это одинъ изъ превосходныхъ примѣровъ истины ad hominem, т. е. истины не вообще, а личнаго настроенія и чувства, преобразованнаго ради извѣстныхъ цѣлей въ идею и принципъ.

Имѣетъ за собой основанія подобный взглядъ? Вопросъ насущной необходимости для всего европейскаго общества.

Рѣшеніе его, какъ и всѣхъ общественныхъ вопросовъ, прежде всего въ исторіи. Никакія воззванія къ чувству справедливости и гуманности не могутъ имѣть мѣста именно въ данномъ случаѣ. Англійскіе либералы, несомнѣнно, обладаютъ этимъ чувствомъ въ болѣе совершенной формѣ, чѣмъ ихъ противники. Имъ нужно доказать, что женщины могутъ служить прогрессу; примѣры подобнаго служенія бывали въ прошломъ, слѣдовательно, они возможны и въ будущемъ. Все дѣло въ сопутствующихъ обстоятельствахъ. Ихъ можетъ объяснить исторія.

Напримѣръ, она не знаетъ болѣе страшнаго врага мысли и цивилизаціи, чѣмъ перваго французскаго императора. Самое слово идея и самая способность человѣка говорить вызывали у него непримиримую злобу и слѣпое безпощадное преслѣдованіе. Идеологовъ онъ желалъ бы побросать въ воду, ораторамъ отрѣзать языки: это его собственныя, безусловно достовѣрныя рѣчи, и если они буквально не приводились въ исполненіе, зависѣло это отнюдь не отъ доброй воли "наслѣдника Карла Великаго".

Все это отлично извѣстно, но любопытна одна черта, не столь ясно подчеркнутая историками. Варварскіе инстинкты Наполеона особенно богатую пищу находили въ гоненіи на женщинъ. Списки изгнанниковъ переполнены женскими именами, и они вписывались сюда въ теченіе всей имперіи, даже въ самый разгаръ вполнѣ, повидимому, обезпеченнаго самовластія.

Когда впослѣдствіи настало время для наполеоновской легенды и Тьеръ написалъ бонапартистскую эпопею подъ заглавіемъ Исторія консульства и Исторія имперіи, онъ замолчалъ почти всѣ преступленія и безумства своего героя, похоронилъ въ забвеніи всѣхъ его жертвъ, но одной не могъ вычеркнуть -- г-жи Сталь! Писательница оказалась самымъ крупнымъ и самымъ историческимъ призомъ корсиканца!

И вполнѣ справедливо.

Никто не нанесъ больше ударовъ кровавому престижу и бутафорскому величію Наполеона, никто глубже не проникъ въ его психологію человѣка и властителя, никто не оставилъ историкамъ болѣе достовѣрнаго и полнаго матеріала.

И это была женщина со всѣми женскими, исконными недостатками и, пожалуй, даже пороками.

Г-жа Сталь въ личной жизни разыграла не одинъ романъ по всѣмъ правиламъ дамскаго искусства, съ тончайшими пріемами кокетства, съ разсчитанной жестокостью и искреннимъ деспотизмомъ, съ припадками неукротимой мстительности и сценами психопатической нѣжности...

Автору Коринны и Дельфины нечего было "творить" и воображать, оставалось только припоминать и признаваться.

И вы думаете, эта героиня такъ-таки съ самаго начала почувствовала себя врагомъ деспотизма и либералкой подъ вліяніемъ разныхъ идей и идеалистовъ, хотя бы своего же отца?

Вовсе нѣтъ. Разыгралась цѣлая трагикомедія увлеченія интереснымъ незнакомцемъ демонической окраски. Г-жа Сталь горѣла и трепетала при первой встрѣчѣ съ Бонапартомъ, какъ это бываетъ съ самыми заурядными любительницами "сильныхъ натуръ". Ничего не могло быть "женственнѣе" первой бесѣды писательницы съ своимъ будущимъ смертельнымъ врагомъ...

И все это не помѣшало Бонапарту утратить сонъ и аппетитъ изъ-за столь слабой, повидимому, "подданной". Онъ могъ добродушно издѣваться надъ шатобріановской оппозиціей и на величественныя радикальныя выходки Ренэ отвѣчать снисхожденіемъ и даже милостями. Но женщина не находила у него ни пощады, ни смягчающихъ обстоятельствъ. Даже ея сосѣдство съ Парижемъ казалось великой государственной опасностью, и писательницѣ пришлось спасаться чрезъ всю Европу къ намъ, въ Москву и Петербургъ, какъ единственныя убѣжища.

Можно возгордиться подобной участью, и трудно представить, какими залпами декламацій угостилъ бы насъ иной разочарованный краснословъ, если бы его постигъ такой поединокъ съ "властителемъ міра". Г-жа Сталь кратко заявила Наполеону: "Я буду имѣть строчку въ вашей исторіи". И этого вполнѣ достаточно.

Но Бонапартъ не оригиналенъ въ своей войнѣ съ женщинами. Еще раньше -- революція оказала имъ не меньше чести, возводя на эшафотъ рядомъ съ первыми политическими и учеными знаменитостями своего времени.

И женщины часто умирали такъ, что въ ихъ смерти свидѣтели могли видѣть несравненно больше античнаго духа, чѣмъ было его во всѣхъ рѣчахъ и костюмахъ якобинцевъ.

Послѣ террора первый консулъ заявилъ г-жѣ Кондорсе: "Я не люблю, когда женщины вмѣшиваются въ политику". Ему отвѣчали:

"Вы правы, генералъ. Но въ странѣ, гдѣ имъ рубятъ головы, У нихъ естественно является желаніе знать, почему?"

Исторія не сообщаетъ продолженія разговора, да его, вѣроятно, и не было. За генерала отвѣчали слишкомъ краснорѣчивые факты. Якобинцы и онъ самъ создали небывалый пьедесталъ женщинѣ, обрушиваясь на нее всей тяжестью насилія и мести. Значитъ, она стоила такого вниманія, представляла дѣйствительную силу, превосходившую значеніе весьма многихъ, особенно прославленныхъ современниковъ.

Откуда же явилась эта сила и въ чемъ ея смыслъ?

На послѣдній вопросъ данъ удовлетворительный отвѣтъ Бонапартомъ: женщины въ высшей степени много способствовали росту и распространенію самой ненавистной для бонапартизма стихіи -- идей. И достигали этой цѣли безъ всякихъ нарочитыхъ пріемовъ и усилій, можно сказать простымъ фактомъ своего существованія въ извѣстной средѣ и вліяніемъ своей личности на окружающихъ.

Это была совершенная новость для Франціи и вообще для Европы. Возникла она отнюдь не внезапно -- она результатъ очень продолжительнаго и сложнаго процесса, до такой степени сложнаго, что до сихъ поръ еще далеко не всегда легко разобраться въ отдѣльныхъ явленіяхъ и личностяхъ.

II.

Какое количество книгъ исписано о салонахъ XVIII-го вѣка! Кажется, ни одинъ вопросъ новѣйшей исторіи не удостоился такого тщательнаго разслѣдованія и не встрѣтилъ, повидимому, столь рѣшительнаго и яснаго отвѣта.

Велики заслуги умныхъ дамъ предъ философіей и, слѣдовательно, предъ революціей. Не будь изящныхъ гостепріимныхъ хозяекъ салоновъ, врядъ ли міръ подчинился бы очарованію вольтеровскаго смѣха и авторитету энциклопедической учености. Салоны -- вотъ храмы богини разума и свободы, и г-жи Жоффренъ и Дюдеффамъ -- безсмертныя весталки священнаго огня.

Историки, вообще равнодушные къ "свѣту" и галантнымъ чувствамъ, на этотъ разъ образовали своего рода рыцарскій орденъ въ честь прекрасныхъ современницъ Руссо, и вы не можете открыть книги по французской литературѣ и исторіи, гдѣ бы не было особой главы о салонахъ и чрезвычайно пріятныхъ жанровыхъ картинокъ высокаго культурнаго полета.

Правда ли все это? Дѣйствительно ли прабабушки современныхъ француженокъ внесли такой богатый вкладъ во французскій прогрессъ? И отчего потомки ихъ не проявляютъ рѣшительно ничего похожаго на старую доблесть и сравнительно недавнія историческія заслуги своего пола?

На первый взглядъ, перспектива дѣйствительно увлекательная. Жизнь отбитъ самой фантастической сцены.

Перенеситесь мысленно лѣтъ за полтораста назадъ, отыщите въ Парижѣ одну изъ всемірно-извѣстныхъ "гостинницъ философіи", и предъ вами воскреснетъ единственный въ своемъ родѣ міръ.

Роскошная высокая зала горитъ огнями. Въ открытыя окна врываются душистыя струи лѣтняго воздуха. Вдали, до самаго горизонта темнѣютъ аллеи вѣкового парка. Въ глубинѣ ночного задумчиваго неба мигаютъ звѣзды, всюду чуется просторъ, могучая природа, чистый воздухъ, на душѣ свѣтло, кругомъ будто рѣютъ свѣтлыя думы и тихая грусть.

Но здѣсь нѣтъ покоя, нѣтъ грусти.

Въ залѣ за бокалами вина сидитъ многочисленное общество дамъ и мужчинъ. Идетъ общій оживленный разговоръ...

Какихъ только вопросовъ онъ ни касается! И какое безпримѣрное головокружительное богатство идей и цѣлыхъ системъ)

И все это проносится и исчезаетъ въ потокахъ бурныхъ лирическихъ изліяній, сверкающихъ остротъ, громкаго смѣха.

Издала можно подумать, люди бьются за собственную жизнь и собственное счастье. Такой высоты достигаютъ ихъ волненія, съ такой страстью высказывается всякая мысль!

И среди порывовъ забывается сдержанность выраженій, свѣтскость тона. Говорится все и безъ всякихъ оговорокъ. Дамы не смущаются откровенностью. Красота и грація женщинъ здѣсь только вдохновляютъ бесѣду, не охлаждая вдохновенныхъ искреннихъ рѣчей.

Дамы знаютъ, безъ ихъ общества эти люди, пожалуй, не додумались бы до такихъ блестящихъ оригинальныхъ идей, какія теперь являются неожиданно, въ порывѣ радостнаго чувства, что она слушаетъ и понимаетъ. И развѣ знаменитый писатель сталъ бы изощрять свой умъ и стиль возможно популярнѣе объяснить новую математическую теорію, если бы объ этомъ его не попросила прекрасная собесѣдница? И развѣ сотни тысячъ обыкновенныхъ смертныхъ дождались бы стихотворнаго изложенія послѣднихъ словъ философской мысли, если бы на свѣтѣ не было подругъ и читательницъ?

И не пройдутъ безслѣдно ни эти вечера, ни эти стихи.

Здѣсь мысль смѣло идетъ рядомъ съ чувствомъ и овладѣваетъ всѣмъ человѣкомъ, становится его жизнью, его дыханіемъ. Она преисполнена восторженной вѣры въ себя, ей кажется, все человѣчество въ ея власти, она все можетъ исправить, пересоздать, всѣхъ надѣлить счастьемъ. Она вся живетъ и трепещетъ сочувствіемъ къ чужимъ страданіямъ. Она юношески-чутка и отзывчива и все, что ни совершается въ мірѣ...

И еще никогда не появлялось столько идейныхъ мужественныхъ людей и никогда еще такъ сильно мысль не вліяла на жизнь.

Это -- по истинѣ романтическое наслѣдство исторіи, въ общемъ жестокой и прозаической. И фигуры дамъ, несомнѣнно, ярче всего оживляютъ картину и интригуютъ любопытство историка.

Но не всѣ оказались покоренными и очарованными.

Полвѣка спустя послѣ философскихъ пиршествъ XVIII-го вѣка, величайшій историкъ новой Франціи, Огюстэнъ Тьерри, невпримѣръ своимъ собратьямъ, произнесъ нѣсколько горькихъ истинъ во поводу эгерій просвѣтительной философіи.

Кто были эти дамы и господа, принявшіе подъ свой кровъ энциклопедистовъ и поэтовъ?

Люди по существу равнодушные къ добру и злу современнаго общества. Они усвоили себѣ амплуа разсуждать о томъ, чего даже не могли понять, учредили въ своихъ салонахъ своего рода монополію нравственныхъ и политическихъ идей, въ дѣйствительности не ощущая потребности въ знаніи, не питая истинной любви къ нему, побуждаемые единственнымъ желаніемъ спастись отъ скуки. Только она, изъ всѣхъ общественныхъ бѣдствій, была доступна этимъ господамъ.

Тьерри съ пламеннымъ краснорѣчіемъ изображаетъ гибельное вліяніе высшаго свѣта и дамскихъ салоновъ на философію- и самихъ философовъ.

Благородные и просто богатые меценаты низвели писателей до роли будуарныхъ ораторовъ, истребили вкусъ къ уединенію, необходимое условіе для достоинства мыслителей и солидности и энергіи мысли. Они оторвали писателей отъ народа, наполнили свои салоны талантами изо всей Франціи, а потомъ, въ годину опасностей и отвѣтственности, вся эта стая философовъ въ голубыхъ лентахъ и въ роскошныхъ панье разсѣялась, будто трутни изъ улья предъ началомъ работы. Мало этого. Бывшіе почитатели и друзья Вольтера явились жесточайшими противниками "проклятой философіи" и "возмутительныхъ философовъ". Реакція навербовала усерднѣйшихъ фанатиковъ именно среди знатныхъ идеологовъ и высокопоставленныхъ учениковъ Энциклопедіи.

Историкъ ядовито изображаетъ философію XVIII-го вѣка на шелковыхъ креслахъ, въ раззолоченныхъ костюмахъ, съ аристократическими манерами и кавалерской граціей. Онъ не щадитъ даже г-жи Жоффренъ, этой знаменитѣйшей "кормилицы философовъ", и привѣтствуетъ новыхъ молодыхъ ученыхъ именно за то, что они не воспитывались въ салонахъ "кормилицы" и поэтому отъ нихъ можно ждать дѣйствительно плодотворныхъ результатовъ. Мысль будетъ ихъ совѣстью, а не забавой...

Рѣчь Тьерри не нашла благодарной почвы. Позднѣйшіе историки усвоили совсѣмъ другія чувства, и "кормилицы" прошлаго вѣка образовали на ученомъ горизонтѣ настоящее созвѣздіе. Бездарнѣйшіе педанты и компиляторы, приступая къ философской эпохѣ, вдругъ начинаютъ любезничать и сладкословить. Г-жа Жоффренъ, г-жа Дюдеффанъ... какъ жаль, что исторія не пишется стихами! Иначе самый заскорузлый россійскій коллекціонеръ цитатъ написалъ-бы сонетъ не хуже мольеровскаго Триссотэна.

А между тѣмъ, устами Тьерри говорила сама истина, сколько бы страсти и гнѣва ни дышало въ его рѣчи!

Г-жа Жоффренъ дѣйствительно никуда не годилась въ качествѣ философа, какъ желаетъ понимать историкъ: мыслителя съ сознательной нравственной отвѣтственностью и съ любовью къ идеямъ ради самихъ идей.

Умѣренность и аккуратность царствовали подъ кровомъ умной дамы. Лишь только какой-нибудь просвѣтитель очень увлекался, немедленно раздавался окрикъ, все равно, въ какой формѣ: Quos ego!.. Извѣстно кое-что еще болѣе пиканктное, напримѣръ, сношенія съ капуциномъ, какъ громоотводомъ противъ энциклопедическихъ ересей и опасностей.

Это очень практично!

Философы слишкомъ талантливы и интересны, чтобы не воспользоваться ихъ обществомъ. Весь міръ знаетъ ихъ имена я читаетъ книги, какъ же послѣ этого не пригласить ихъ на обѣдъ? Иначе не было бы смысла имѣть средства и собирать гостей. Не все же театръ и прочія обычныя удовольствія дамы, имѣющей въ сутки свободными двадцать четыре часа. Даламберъ и Дидро могутъ дать представленіе, пожалуй, даже болѣе занимательное, чѣмъ драма и опера.

И даны идутъ гораздо дальше, чѣмъ кормленіе философовъ.

На очереди дня естественныя науки, и модная красавица изнываетъ отъ жажды попасть въ анатомическій театръ, въ лабораторію знаменитаго физіолога, даже на публичную лекцію математика.

Одна графиня возить съ собой трупъ даже въ собственной каретѣ, чтобы во время увеселительнаго путешествія не прекращать занятій анатоміей. Другая, по словамъ современниковъ, страстно желаетъ знать, "кто ее высидѣлъ и кто ее снёсъ". Третья дама пробирается на необыкновенно важную операцію надъ слѣпорожденнымъ. Когда Дидро рѣшается пошутить надъ "прекрасными глазами", врядъ ли съ особенной проницательностью оцѣнившими операцію,-- на философа жалуются министру и сажаютъ въ тюрьму.

Вотъ что значить усомниться въ талантахъ "философовъ-бабочекъ" -- les papillons-philosophes! Онѣ умѣютъ жалить и очень больно, не хуже дамы пріятной во всѣхъ отношеніяхъ, выведенной изъ себя удачной конкурренціей другой дамы по части туалета.

Да и велико ли, въ самомъ дѣлѣ, разстояніе между бабочкой-философомъ и просто бабочкой-дамой? Все дѣло, на что въ данное время спросъ. При Людовикѣ XIV головы кружила наука нѣжности безъ любви, любви безъ страсти и страсти безъ какихъ бы то ни было нравственныхъ обязательствъ и ограниченій. И дамы азартно изучали эту науку, лично писали трактаты, какъ избѣжать опасности -- начать романъ съ конца, какъ провести его по всѣмъ правиламъ fine galanterie.

Мода на эту игру прошла, появилась литература необыкновенно раздражающаго свойства, смѣлая, либеральная -- рѣшительно во всѣхъ областяхъ. Раньше дама могла весьма свободно объясняться съ мужемъ насчетъ разныхъ семейныхъ вольностей, теперь она подобный разговоръ можетъ вести съ своимъ исповѣдникомъ, съ какимъ-нибудь высшимъ чиновникомъ или титулованнымъ представителемъ "старой расы". Энциклопедисты дали ой тонъ и матеріалъ по всѣмъ пунктамъ, насчетъ римской религіи, французскаго правительства и даже всѣхъ тайнъ природы.

Усвоить весь этотъ капиталъ вовсе не трудно.

Прочтите Разговоръ съ маршалъшей де...-- одно изъ остроумнѣйшихъ произведеній Дидро, вы поймете, какимъ искусствомъ обладали энциклопедисты по части самой широкой популяризаціи своихъ идей и сколько бабочекъ невиннѣйшихъ по части знаній мысли могли попасть въ философскія сѣти, почти безсознательно, не замѣчая своего плѣненія.

Такъ именно происходитъ съ маршальшей.

Философъ провелъ ее по всѣмъ вершинамъ современной мысли, коснулся существеннѣйшихъ вопросовъ нравственности и религіи... Все время дама не чувствовала ни малѣйшаго утомленія и не испытывала затрудненій. Діалогъ конченъ...

-- Какъ! я философствую?-- восклицаетъ красавица, -- совершенно какъ мольеровскій буржуа, узнавшій, что онъ говоритъ прозой.

Отчего же при такихъ условіяхъ не поиграть съ огнемъ? Другое дѣло -- обжечь пальчики или даже запачкать перчатки. Тогда бабочка мгновенно выходитъ изъ себя, и философіи будто не бывало.

Напримѣръ, такое происшествіе.

Маршальша Бово выказываетъ себя отчаянной либералкой, сочувствовала даже революціи. Все въ порядкѣ: дама ораторствуетъ, революціонеры восхищаются, пока не происходитъ ужасный пассажъ.

Весьма извѣстный адвокатъ, демократическаго происхожденія, во гость либеральной аристократки, во время одной изъ своихъ бесѣдъ съ ней, позволилъ себѣ взять изъ ея табакерки щепотку табаку.

Маршальша не взвидѣла свѣта. Она почувствовала кровную обиду, какъ принцесса. Адвокатъ забылся и не уважилъ ея чина и званія: конецъ идеямъ и революціи!

Вы видите, французскіе философы въ панье весьма недалеко ушли отъ нашей отечественной ученой барыни, Дарьи Михайловны Ласунской. Она пріятельница чуть не всѣхъ знаменитостей міра и не пѣвцовъ и актеровъ, а, напримѣръ, авторовъ политическихъ сочиненій, экономическихъ трактатовъ. Она не хуже маршальши Дидро толкуетъ о "вопросахъ". Но стоить нѣкоему худородному молодому человѣку посягнуть на сердце ея дочери, ученая дама превращается въ самую заправскую барыню голубой крови.

О такихъ превращеніяхъ именно и говорилъ Тьерри. Ихъ было вполнѣ достаточно и до революціи, и особенно позже.

Разныя кормилицы философіи безъ большого труда смекнули, что съ идеями обращеніе другое, чѣмъ съ "картой царства нѣжности". И будто по волшебству, съ бабочекъ обоего пола облетѣли розовыя и красныя крылья, осталось только культурное наслѣдіе предковъ въ чистомъ дѣвственномъ видѣ.

И такъ будетъ повторяться еще много разъ. Les papillons philosophes, одинъ изъ ехиднѣйшихъ и вреднѣйшихъ типовъ человѣческаго лицемѣрія и тщеславія. Ехиденъ онъ потому, что весьма трудно бываетъ отличить игру отъ правды, а вреденъ, потому что онъ вездѣ и всегда своей ложью дискредитируетъ правду. Достаточно двухъ-трехъ Ласунскихъ, чтобы усомниться вообще въ серьезности дамскаго идеализма. И Тьерри произнесъ свой жестокій приговоръ безъ всякихъ ограниченій, не поименовалъ никого изъ другой породы, чѣмъ г-жа Жоффренъ.

А между тѣмъ, эта порода была представлена, правда, не столь блестящими и знаменитыми экземплярами, но за то болѣе достойными памяти историка.

Именно съ ними Бонапартъ считалъ необходимымъ вести междоусобицу, именно онѣ раздражали его своимъ нежеланіемъ ограничиться -- вязаніемъ чулокъ.

Мало извѣстный и очень скромный французскій историкъ, повидимому, поставилъ себѣ задачей популяризировать имена женщинъ -- дѣйствительныхъ друзей просвѣтительной мысли XVIII-го вѣка. Два года тону назадъ, Антуанъ Гиллуа выпустилъ книгу Le Salon de M-me Hélvetius; теперь предъ нами болѣе обширная работа о другѣ г-жи Гельвецій -- m-me Кондорсе.

III.

Замѣчательно, на долю почти безвѣстныхъ хозяекъ салоновъ прошлаго вѣка выпала какъ разъ самая тяжелая судьба. Ихъ пришлось считаться съ революціей и расплачиваться одинаково предъ людьми стараго порядка и крайними радикалами. Послѣдняя расплата, т. е. счеты съ терроромъ и якобинствомъ, была сажая опасная и въ полномъ смыслѣ трагическая.

Въ жизни той и другой женщины -- до революціи -- нѣтъ ничего эффектнаго. Г-жа Гельвецій не носитъ никакихъ лестныхъ прозвищъ, не шумитъ на всю Европу, не переписывается съ патріархами философіи, но именно въ ея салонѣ царствуетъ полная свобода. Сюда приходятъ философы отводить душу, тѣснимые нетерпимостью г-жи Жоффренъ. Здѣсь можно говорить все, что угодно.

Если споръ становится слишкомъ горячимъ, г-жа Гельвецій прибѣгаетъ къ очень невинному средству. Съ наивностью и свободой красивой женщины, она бросается въ самую свалку философской борьбы и производитъ полный безпорядокъ, разрывая нить спора. Никому, конечно, и на мысль не приходитъ обижаться на эти уловки. Галантность философовъ нигдѣ не была умѣстнѣе, чѣмъ у г-жи Гельвецій. Даже Мирабо подъ ея обаяніемъ сбрасывалъ съ себя льва, вѣчно готоваго на бой, и мирно обсуждалъ планы своей многообразной и неукротимой борьбы.

Революцію г-жа Гельвецій пережила уже вдовой. Незадолго Беньяминъ Франклинъ, прибывшій въ Парижъ защищать свободу молодой республики, предложилъ г-жѣ Гельвецій стать его женой. Послѣдовалъ отказъ, не разстроившій дружескихъ отношеній. Гостемъ г-жи Гельвецій былъ и Джефферсонъ, онъ до конца дней сохранилъ восторгъ предъ ея гостепріимствомъ. Во время террора ея домъ неизмѣнно оставался вѣрнѣйшимъ убѣжищемъ для друзей погибавшей свобода. Здѣсь собирались всѣ, кто уцѣлѣлъ отъ кровавой бури и успѣлъ не утратить вѣры въ старые идеалы.

Личность г-жи Гельвецій все время остается въ тѣни. Хозяйка врядъ ли отваживается на поединки съ своими гостями, не изрекаетъ поразительно-меткихъ сентенцій, и о ней никоимъ образомъ нельзя было разсказывать, какъ о г-жѣ Жоффренъ, будто она къ каждому сборищу философовъ выучиваетъ наизусть потребное количество reparties, афоризмовъ и анекдотовъ.

Но трудно сказать, что было важнѣе для энциклопедистовъ -- словесный ли турниръ съ начитанной дамой, или совершенная терпимость и свободы. По части турнира они могли получить сколько угодно удовольствія взаимно другъ отъ друга, а вотъ свободы имъ очень и очень не доставало. И плохая выходила философія, если рядомъ съ Дидро вставала тѣнь капуцина и всякую минуту могло быть наложено veto на самую увлекательную бесѣду.

Г-жа Кондорсе того же скромнаго типа -- не столько ученой дамы, сколько оберегательницы чужой учености и самихъ ученыхъ.

Воспиталась она, какъ и г-жа Роланъ и г-жа Сталь, на произведеніяхъ Руссо. Это значило рано развить мечтательность, врожденныя гуманныя чувства и пріобрѣсти наклонность къ романтической грусти и отчасти безпредметной меланхоліи.

Таковъ ужъ геній женевскаго философа, и онъ дарилъ надъ сердцемъ и воображеніемъ достойнѣйшихъ женщинъ прошлаго вѣка. Слишкомъ глубоко затрогивалъ онъ исключительно женскіе интересы -- семьи, воспитанія дѣтей. Въ знаменитомъ изреченіи г-жи Роланъ: жена должна обладать мужествомъ просто во имя своего достоинства жены -- несомнѣнно слышатся гимны Руссо супругѣ и матери. Такія же истины усвоила и г-жа Кондорсе.

Про г-жу Роланъ говорили, что собственно политикъ и министръ не мужъ, а она; то же можно сказать и про ея современницу. Только здѣсь роль совершенно исчезаетъ за блескомъ славой мужа.

Собственно это блескъ научный и философскій. Кондорсе, едва ли не самый пламенный энтузіастъ разума и свободы, по талантамъ математикъ, по наклонностямъ -- теоретикъ и кабинетный работникъ. Подъ вліяніемъ жены онъ становится необыкновенна дѣятельнымъ и рѣшительнымъ политикомъ.

Жена моложе его на двадцать одинъ годъ, тѣмъ прочнѣе глубже ея вліяніе!

Она вмѣстѣ съ мужемъ живетъ за каждымъ моментомъ революціи, присутствуетъ на засѣданіяхъ учредительнаго собранія, и, очевидно, умѣетъ отлично слѣдить за его часто бурными преніями. Кондорсе въ восторгѣ отъ способностей своей жены, и постепенно самъ начинаетъ отдаваться политическому потоку.

Онъ, конечно, присоединитъ свой голосъ къ защитникамъ гражданскихъ правъ женщины: это вполнѣ естественно. Но онъ рѣшится пойти дальше, выставитъ свою кандидатуру въ законодательное собраніе, будетъ избранъ и немедленно внесетъ образцовый проектъ народнаго образованія.

Г-жа Кондорсе принимаетъ въ событіяхъ самое дѣятельное участіе. Она, маркиза, собираетъ у себя марсельцевъ, угощаетъ ихъ и производитъ на нихъ такое впечатлѣніе, что будь у нея больше вліянія на жирондистовъ, съ ними не произошло бы катастрофы.

Въ конвентъ Кондорсе выбирается пятью департаментами: знакъ исключительной популярности. Карьера, повидимому, предстоитъ блестящая. Но революція вступала уже на путь крови и насилія, терроръ быстро шелъ на встрѣчу реформѣ и гильотина готовилась замѣнить и разумъ, и свободу. Цвѣтъ жиронды погибъ на эшафотѣ; та же участь грозила Кондорсе.

Онъ находитъ убѣжище у вдовы скульптора, г-жи Верне.

Это настоящая героиня, и притомъ одна изъ самыхъ трогательныхъ. Укрыть жертву, намѣченную якобинцами, значило и себя осудить вмѣстѣ съ ней. Г-жѣ Верне предлагаютъ принять Кондорсе и сначала не называютъ его имени. Она задаетъ лишь одинъ вопросъ, честный ли это человѣкъ?.. И съ перваго до послѣдняго дня употребляетъ всѣ усилія облегчить тяготу уединенія своему гостю. Когда дольше оставаться у г-жи Верне нѣтъ возможности, Кондорсе принужденъ обмануть бдительность хозяйки и буквально бѣжать отъ нея. Она ни за что не соглашается отпустить узника, "во имя человѣколюбія" отражая всѣ его доводы насчетъ опасности.

Г-жа Кондорсе посѣщаетъ мужа, не перестаетъ слѣдить за его работами. По ея внушенію пишется самый блестящій трактатъ философа -- Историческая картина прогресса человѣческаго ума. Сочиненіе не могло быть кончено, оно превратилось въ завѣщаніе, и врядъ іи кто еще завѣщалъ человѣчеству такую восторженную вѣру въ будущее, какою дышалъ до послѣдняго часа осужденный на смерть писатель.

Не забывалъ Кондорсе и своей главной политической задачи -- народнаго просвѣщенія и въ заключеніи составлялъ руководства Для учителей и учениковъ изъ бѣднаго класса.

Но трогательнѣе всего предсмертная рѣчь къ дочери. Кондорсе совѣтуетъ ей искать единственнаго источника счастья въ трудѣ, спасать себя отъ заразы эгоизма и узко-личныхъ стремленій, и не помышлять о мести кому бы то ни было за участь отца.

Надъ всѣми этими мыслями и трудами бодрствовалъ вѣрный неизмѣнно бодрый взоръ г жи Кондорсе.

Ей приходилось крайне тяжело. Надо содержать трехлѣтнюю дочь и больную сестру. Единственныя средства -- личный заработокъ. Маркиза открываетъ торговлю бѣльемъ, устраиваетъ маленькую художественную мастерскую и принимается рисовать портреты. Работу ей доставляютъ преимущественно тюрьмы.

Среди заключенныхъ много желающихъ передъ смертью оставить роднымъ и друзьямъ свое изображеніе. Г-жа Кондорсе про икаетъ въ якобинскіе казематы. Это далеко не легкая задача. Нерѣдко ей приходится подкупать тюремщиковъ, т. е. за пропускъ рисовать ихъ портреты. Работа происходитъ въ тюремныхъ застѣнкахъ, въ дыму и темнотѣ, среди пьяныхъ и буйныхъ, отнюдь не всегда склонныхъ щадить скромность и несчастье художницы...

Г-жа Кондорсе до конца жизни не могла забыть, какихъ она вещей наслушалась въ этомъ обществѣ.

Однажды она сама подверглась аресту. Спасло опять искусство: пришлось нарисовать портреты со всѣхъ членовъ революціоннаго судилища

Ковдорсе бѣжалъ отъ г-жи Верне на вѣрную смерть. Философа не спасла перемѣна имени. Послѣ тюрьмы грозила неминуемая гильотина, онъ предпочелъ умереть отъ собственныхъ рукъ принялъ ядъ, уже давно сопутствовавшій ему.

Жена узнала о смерти мужа долго спустя. Вѣсть поразила ее, какъ единственное въ мірѣ несчастье. На первое время но поглотило всѣ ея силы и заслонило всѣ лишенія, даже мысль о судьбѣ дочери. Друзьямъ удаюсь облегчить горе, но оно осталось незабвеннымъ на всю жизнь и здоровье г-жи Кондорсе послѣ этого удара никогда не могло окончательно поправиться.

Это не значить, будто предъ нами исключительная подвижница супружескаго долга, мученица разъ даннаго слова. Напротивъ. Г-жа Кондорсе -- человѣкъ живой и любящій жизнь. Она не могла похоронить себя вмѣстѣ съ мужемъ, и въ тридцать лѣтъ трудно навсегда погрузиться въ полное одиночество и обречь себя на безъисходныя вдовьи слезы.

Г-жа Кондорсе не сошла со сцены, ни какъ женщина, ни какъ общественная сила. Біографъ знаетъ два романа: для эпохи директоріи и консульства это высшій предѣлъ добродѣтели. И, можетъ быть, два романа превратились бы въ одинъ, если бы героиня не стала жертвой измѣны.

Но въ сущности для насъ не представляетъ насущнаго интереса обсуждать этотъ вопросъ, хотя самые жестокіе рыцари безсмертной супружеской Арности должны утѣшиться на рѣдкость скромной женской карьерой и г-жи Гельвецій, и г-жи Кондорсе.

Любопытнѣе другіе факты.

Г-жа Кондорсе не была профессіональной писательницей. Всѣ ея литературные труды -- переводъ книги Адама Смита Теорія нравственныхъ чувствъ и нѣсколько оригинальныхъ писемъ на ту же тему.

Письма изобилуютъ многими любопытными практическими замѣчаніями: авторъ умѣлъ чувствовать и понимать чувство. Особенно энергично онъ настроенъ противъ эгоизма людей сильныхъ и богатыхъ, незнакомыхъ со "школой скорби и несчастья". Г-жа Кондорсе здѣсь же находитъ случай дать превосходную сравнительную характеристику Руссо и Вольтера, представителя совѣсти и пророка разума, поэта страстей и философа умовъ. Всѣ письма проникнуты оптимизмомъ совершенно въ духѣ эпохи и особенно самого Кондорсе.

Даже во злѣ и въ бѣдствіяхъ есть глубочайшій источникъ радостей: возможность удовлетворить наклонностямъ добродѣтели, счастливой облегченіемъ чужого горя.

Этотъ оптимизмъ не покинулъ г-жу Кондорсе въ самую тяжелую эпоху ея жизни, вскорѣ послѣ смерти мужа. Издавая его предсмертную книгу, она говорила въ предисловіи:

"Пусть эта смерть -- завѣщавшая исторіи краснорѣчивую характеристику своей эпохи,-- вдохнетъ непоколебимую вѣрность правамъ, которыя нарушили виновники ея! Это единственная честь, достойная мудреца, который подъ мечомъ смерти спокойно размышлялъ о благѣ своихъ ближнихъ. Это единственное утѣшеніе для тѣхъ, кто былъ предметомъ его любви и кто зналъ его добродѣтели".

Это писалось наканунѣ восхода бонапартовской звѣзды и уже при полномъ разгромѣ старыхъ просвѣтительныхъ идей.

Естественно, подобныя рѣчи не могли нравиться современнымъ и позднѣйшимъ политикамъ. Г-жу Кондорсе постигаютъ одни притѣсненія за другими. Мы знаемъ ея бесѣду съ Бонапартомъ. Ея домъ по прежнему остается пріютомъ обломковъ либерализма, правда, больше философскаго, чѣмъ политическаго. И этимъ объясняется сравнительная безопасность этого центра при Наполеонѣ. Бурбоны разсчитали иначе и сначала было воздвигли настоящее гоненіе на г-жу Кондорсе, ей пришлось пережить второй терроръ -- бѣлаго цвѣта.

Г-жа Кондорсе дожила до 1822 года. Послѣднія пять лѣтъ она провела въ полномъ уединеніи, занимаясь только благотворительностью.

Въ общемъ ея біографія, негромкая и ничѣмъ особенно не замѣчательная. Но отъ начала до конца ее воодушевляетъ неуклонная нравственная сила женскаго сердца и чуткой благородной мысли. Безъ всякихъ эффектовъ, безъ хитроумной политики и энциклопедической философіи г-жа Кондорсе умѣетъ провести дыханіе живой жизни всюду -- и въ книгу, и въ дѣйствительность, только искренне любя правду и просто вѣруя въ общечеловѣческое благо. Это скорѣе натура, чѣмъ разумъ, добрая воля, чѣмъ талантъ, непосредственное чувство, чѣмъ анализъ, и въ результатѣ краснорѣчивѣйшее произведеніе просвѣтительной мысли -- трактатъ о прогрессѣ -- по своимъ самымъ широкимъ идеямъ и по своему нравственному мужеству, будто отраженіе личности и жизни нашей скромной героини.

Это историческій фактъ, и такой простой и естественный! Ничего исключительнаго и еще менѣе насильственно-тенденціознаго. Г-жа Кондорсе не héroine du temps и не dragon de vertu, а просто женщина своего времени и своей среды. Время и среда, конечно, здѣсь особенныя, и тѣмъ выше заслуга остаться на ихъ уровнѣ, остаться сознательно и искренне, воспринявъ сердцемъ ихъ стремленія и идеалы и отдавъ взамѣнъ свое воодушевленіе и великую силу женскаго вліянія.

Если бы неизмѣнно осуществлялись только эти условія, если бы идеи окончательно освободились отъ постыднаго назначенія служить модой и временнымъ уборомъ, если бы каждое прогрессивное поколѣніе дѣйствительно имѣло своихъ наслѣдниковъ и преемниковъ, тогда, можетъ быть, и не потребовалось бы изъ вѣка въ вѣкъ считаться съ "проклятыми вопросами" и вызывать у скептиковъ удручающій афоризмъ: "Нѣтъ ничего новаго подъ солнцемъ".

Ив. Ивановъ,

"Міръ Божій", No 4, 1897