Книговод

Лазурный край

Немирович-Данченко Василий Иванович


   

МАРТЪ.

БИБЛІОТЕКА СѢВЕРА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе Н. Ѳ. Мертца.
1896.

Василій Немировичъ-Данченко.

Лазурный край.
Очерки, впечатленія, миражи и воспоминанія.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Въ гостяхъ у знаменитыхъ мертвецовъ.

I.
Сонъ и явь.

   Голубое небо, яркое горячее солнце, зеленая далъ безконечныхъ садовъ и виноградниковъ, ни одного клочка необработанной земли, на горизонтѣ покрытыя такою же роскошною растительностью горы -- вотъ счастливая Ломбардія, такая именно, какою она представляется вамъ изъ окна вагона, когда направляешься въ Верону изъ Милана. Все кругомъ улыбается. Кажется, что весна эту равнину избрала для своего вѣчнаго царства. Я нѣсколько разъ проѣзжалъ по ней и вдоль и поперекъ и только одинъ разъ, во время наводненія, она явилась предо мною печальною, подъ грязными волнами далеко выступившихъ изъ береговъ рѣкъ, подъ сѣрыми тучами осенняго неба. Зато нынче она еще богаче и пышнѣе покрылась обычною зеленью. Безлистныя, но въ розовыхъ и бѣлыхъ цвѣтахъ, персиковыя деревья задыхаются подъ сѣтями виноградныхъ лозъ, перебрасывающихся съ одного изъ нихъ на другое. Маисъ горитъ совсѣмъ изумруднымъ блескомъ подъ жадными поцѣлуями южнаго солнца. Каменныя деревушки съ высокими колокольнями венеціанскаго типа кутаются густолѣсьемъ платановъ, магнолій и каштана. На холмахъ задумчивые сѣрые замки едва могутъ высвободиться изъ-подъ прильнувшихъ къ нимъ волнъ гибкаго плюща, къ каждую скважину камня вдвинувшаго свои цѣпкія вѣтви...
   Но, Боже мой, какъ бы ошибся тотъ, кто по этой счастливой наружности заключилъ, что и народу здѣсь живется хорошо и привольно! Все, что даетъ ему южное солнце, богатая почва, долгое лѣто, все, что созидается здѣсь упорнымъ трудомъ,-- а ломбардскій крестьянинъ работаетъ не меньше нашего, если не больше, потому что праздниковъ здѣсь меньше на треть и зима короче на половину,-- все это уходитъ изъ рукъ народа на колоссальныя сооруженія Италіи, на удовлетвореніе самолюбивыхъ стремленій правительства, примкнувшаго къ тройственному союзу и задыхающагося подъ бременемъ принятыхъ на себя обязательствъ. Въ этихъ, такихъ живописныхъ издали городкахъ, царитъ пеллагра -- болѣзнь, вызываемая недостаточнымъ питаніемъ. Вино мѣстныхъ лозъ сплошь продается на удовлетвореніе сборщиковъ податей и, какъ пчела своего меду, такъ и здѣшній мужикъ своихъ бароло, вальнуличелло, барбера не видитъ у себя за столомъ никогда. Дѣти его полуодѣты, жена быстро старѣется отъ непосильнаго труда, самъ онъ забитъ и загнанъ вѣчною заботой. Честолюбивое чиновничество изъ Рима диктуетъ ему законы, для него совсѣмъ не подходящіе, проектируетъ желѣзныя дороги, необходимыя только стаѣ хищныхъ строителей, и въ концѣ концовъ превосходная земля уходитъ изъ рукъ крестьянина, а самъ онъ бѣжитъ въ Сѣверную или Южную Америку искать лучшей доли!..
   

II.
Около Вероны и въ ней.

   Чѣмъ ближе къ городу знаменитыхъ мертвецовъ, къ этой задумчивой Веронѣ Скалигеровъ, тѣмъ все выше и выше горы. Съ сѣвера надвигаются на Италію мрачные отроги Альпъ. Въ Лаго-ди-Гарда они уже прямо обрушиваются своими грозными стремнинами и отвѣсами. Точно тучи нагнало вѣтромъ съ полуночи, и онѣ пріостановились и собираются съ силами, чтобы заполонить улыбающуюся красавицу Италію. Изъ Вероны видны хмурыя скалы и снѣговыя вершины. Въ самые знойные дни легкій вѣтерокъ оттуда несетъ съ собою живительную прохладу... Еще издали вы очарованы какимъ-то средневѣковымъ миражемъ: башни, замка по гребнямъ горъ, зубчатыя стѣны, мосты, укрѣпленные какъ крѣпости и дома, воздвигнутые въ тѣ романтическія времена, когда каждый строился не для того, чтобы жить, а для того, чтобы защищаться!.. Потомъ, въ самомъ городѣ, это впечатлѣніе еще усиливается. Старинныя улицы, историческія площади, шестисотлѣтніе замки, почернѣвшіе въ незапамятную старину соборы, еще римлянами созданная арена, памятники героямъ, имена которыхъ хранятъ только историческіе словари,-- вотъ что здѣсь окружаетъ васъ. То-и-дѣло, на каждомъ шагу, надъ вашей головой то подымается треснувшая и словно отъ холода завернувшаяся въ зеленый бархатъ плюща римская стѣна, то повиснетъ черная башня, въ которой вы отыскиваете -- не мелькнетъ ли направленный въ васъ изъ узкихъ бойницъ арбалетъ, не покажутся ли на ней закованные въ потемнѣвшія латы воины. Выйдите къ Адижу, шумно бѣгущему черезъ этотъ задумчивый городъ: черезъ нее тоже точно въ сталь закованные величавые мосты, переброшенные когда-то еще Скалигерами. Послѣ веселаго, улыбающагося, сегодняшнимъ днемъ живущаго Милана, молчаливая Верона кажется еще угрюмѣе, строже, суровѣй. Точно послѣ вечера, проведеннаго въ театрѣ, гдѣ давали заставлявшую васъ хохотать отъ души современную комедію, вы попали въ старинный монастырь, гдѣ подъ величавыми сводами торжественно гремитъ органъ и на облупившихся стѣнахъ выступаютъ полинялыя краски древнихъ фресокъ; гдѣ колонны, какъ молитва, стремятся въ высоту отъ земли и пропадаютъ тамъ въ узлахъ и ключахъ перекрещивающихся арокъ...
   Зато чѣмъ Верона несносна -- это ея погодой.
   Посудите сами о положеніи путешественника, который при одномъ имени этого города вспоминаетъ яркую лунную ночь, озаренную свѣтомъ мѣсяца Джульету въ окнѣ и красавца Ромео, взбирающагося къ ней изъ благоуханнаго сада по сброшенной ею шелковой лѣстницѣ. А вдали, въ лазурномъ сумракѣ, силуэты соборовъ и домовъ, похожихъ на башни, огоньки въ безчисленныхъ окнахъ, и шелестъ платановъ, и ропотъ волнъ, и вся эта пышная фантасмагорія юга. И вдругъ взамѣнъ подобныхъ прелестей -- петербургское сѣрое солдатскаго сукна небо, съ желтою мѣдною пуговицей вмѣсто солнца!... Въ воздухѣ насморкъ... Близость Альпъ сказывается дождемъ, днемъ и ночью сыплящимся на узкія, вымощенныя громадными плитами улицы... По крайней мѣрѣ осенью и весною здѣсь плохо. Зима холодна,-- до 8--10° мороза и въ домахъ и внѣ ихъ. Печи устроены такъ остроумно, что дымъ идетъ въ комнату, а тепло на улицу. Просыпаясь, вы находите въ умывальникѣ ледъ. Весною -- ливни! Осенью -- тоже... Можетъ-быть, другіе туристы были счастливѣе меня. Я жилъ здѣсь около полугода, и для меня Верона является царственно-величавымъ воспоминаніемъ прошлаго, но слишкомъ мрачнымъ настоящимъ для Италіи. Это -- весь въ желѣзной кольчугѣ за каменными стѣнами феодалъ, грозный, безжалостный и молчаливый. Чтобы оцѣнить остальную Италію съ ея чуднымъ небомъ и горячимъ солнцемъ, нужно пожить въ Веронѣ, да въ заключеніе хорошенько простудиться въ ней.
   

III.
Единственные итальянскіе разбойники.

   Когда меня спрашиваютъ: есть ли въ Италіи разбойники, я всегда отвѣчаю утвердительно.
   Только не ищите ихъ на большихъ дорогахъ, въ горныхъ узлахъ, въ трущобахъ Калабріи и Абруццъ. Они всѣ примкнули къ практическому движенію нашего вѣка и сдѣлались хозяевами гостиницъ... усердно рекомендуемыхъ Бедекеромъ. Въ Италіи прежде всего не вѣрьте этому нѣмцу, взявшему на откупъ всѣхъ туристовъ. Часто онъ молчитъ о лучшихъ отеляхъ и рекомендуетъ какіе-то подлые вертепы. Одинъ изъ хозяевъ такой "рекомендованной" г. Бедекеромъ гостиницы ѣхалъ въ нашемъ поѣздѣ и усердно совалъ каждому свою карточку, красную, съ золотыми коймами и невѣдомыми коронами, на одной изъ которыхъ былъ даже изображенъ песъ задравшій хвостъ. На этихъ карточкахъ его отель значился "bellissimo" (прекраснѣйшій) и "illustrissimo" (знаменитѣйшій) въ обоихъ полушаріяхъ, въ Старомъ и Новомъ Свѣтѣ (явись указатель Бедекера для луны, хозяинъ отеля и ее включилъ бы въ число своихъ кліентовъ). На мое несчастіе онъ узналъ во мнѣ русскаго. Я хотѣлъ было бѣжать въ другой вагонъ, но тотъ меня нашелъ на пути. Пришлось покориться своей участи!
   -- У меня всегда останавливаются русскіе.
   -- Кто, напримѣръ?
   -- Принчипе Акуловъ, конто Разваляевъ.
   -- Въ Россіи такихъ князей и графовъ нѣтъ.
   -- Помилуйте!-- убѣжденно заговорилъ онъ.-- Въ Россіи всѣ -- князья... Кто хорошо платитъ, можетъ именоваться какъ угодно. У насъ вѣдь паспортовъ не спрашиваютъ. Хоть королемъ назовись!-- хитро подмигнулъ онъ, точно рекомендуя и намъ продѣлать такую операцію.-- А какой видъ у меня! Unica vista (единственный). Если бы Верона стояла у моря, можно было бы видѣть и море. Русскіе артисты тоже жили у меня. Одна два года назадъ. La principessa Куликова.
   -- Нѣтъ такой княгини!
   -- А мнѣ все равно, пускай нѣтъ. Вы знаете,-- конфиденціально наклонился онъ ко мнѣ:-- всѣ артистки только по наружности ангелы, а въ душѣ онѣ -- дьяволы!
   -- Неужели?-- засмѣялся я.
   -- Всѣ, всѣ. Что же имъ дѣлать: это ихъ ремесло. Но синьора Куликова не была такою. Она питала ко мнѣ дружбу. Никогда не повѣряла счетовъ,-- что я скажу, то и платила. У нея на каждомъ пальцѣ сидѣло по десяти ангеловъ. Что я по десяти! По сту! Вотъ!.. Это я вамъ говорю, а то, что я говорю, вѣрно, какъ у Бога! И знаете, она была честная дѣвушка. Представьте, за нею ухаживалъ одинъ дука... Подумайте только?.. дука (герцогъ)!..
   -- Что же дука! Ваши дуки безъ штановъ ходятъ.
   -- У этого были... сѣрые!.. Разъ онъ пріѣзжаетъ къ ней, я докладываю. Она говоритъ: я его не знаю! А я ей giurate mi sul vostro nome -- клянитесь мнѣ вашимъ именемъ, что вы его не знаете... И она мнѣ сказала: giuro! Клянусь!..
   Голосъ трактирщика сталъ торжественнымъ.
   -- И тогда я сошелъ внизъ -- пауза -- взялъ дуку за плечо вотъ такъ (онъ совершенно незнакомаго пассажира схватилъ за плечо),-- дуку, подумайте только, дуку!-- и вывелъ его вонъ... дуку вывелъ...
   И онъ того же пассажира чуть не выкинулъ въ двери поѣзда.
   Но того это не удивило! Онъ былъ итальянецъ и понималъ необходимость "жеста".
   -- Scusi (простите), синьоръ, я благородно увлекся!-- извинялся albergatore, вѣжливо приподнимая шляпу.
   -- Prog о, fate, fate! Прошу васъ, продолжайте, продолжайте!-- еще вѣжливѣе предлагалъ тотъ.
   -- Вотъ какая дѣвушка была эта принчипесса Куликова, даже дука ничего съ ней не могъ сдѣлать, дука! Вы знаете, Россія можетъ гордиться ею! Она у меня жила четыре мѣсяца, и, если вы у меня остановитесь, въ чемъ я не сомнѣваюсь, потому что вы, во-первыхъ, понимаете свѣтъ...а во-вторыхъ, умѣете отличать людей, то я вамъ дамъ тѣ самыя комнаты, гдѣ жила она. Подумайте только, дука и -- ничего.
   -- А у васъ солнце есть?
   -- Солнца въ Веронѣ теперь ни за какія деньги не достанете! Обманывать васъ не хочу. Перепеловъ сколько угодно, вальнуличелло (вино) чудесное. А солнца нѣтъ.
   -- Какъ это?
   -- Видите... Оно должно бы быть, потому что Богъ его сотворилъ для всѣхъ, но его нѣтъ у насъ. Узкія улицы, небо въ тучахъ -- откуда же быть солнцу? Да и что такое солнце? одинъ предразсудокъ? Зачѣмъ солнце благородному человѣку? Повѣрьте, у меня въ погребѣ есть такое valpulicello, въ каждой каплѣ котораго больше солнца, чѣмъ въ самомъ солнцѣ, въ настоящемъ. Могу васъ увѣрить, я вообще не понимаю, зачѣмъ солнце? Днемъ вѣдь, напримѣръ, и безъ солнца свѣтло!
   -- Для тепла.
   -- Для тепла у меня камины.
   -- А для свѣта?
   -- Лампы! У меня все есть, кромѣ солнца. Гдѣ вы теперь перепеловъ достанете? а у меня они есть! А есть у умнаго человѣка перепела и хорошее красное винцо, такъ онъ дуракъ будетъ, если станетъ еще и солнце помнить...
   

IV.
Тезка "великаго Парижа".

   Солнца въ Веронѣ, дѣйствительно, не оказалось!
   Я еще былъ неопытенъ и положился на рекомендацію Бедекера и велѣлъ везти себя въ гостиницу "Великаго Парижа", "albergo Gran Parigi". Узкими улицами и мрачными площадями мы покатили по средневѣковому городу. Онъ и теперь остается такимъ же, какимъ былъ нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ, съ суровыми башнями, вдругъ перегораживающими вамъ дорогу, съ домами, похожими на замки, и замками, стоящими побои крѣпости, съ церквами, напоминающими тюрьмы, съ пьяццами въ ладонь величиною, обставленными угрюмыми зданіями, гдѣ облупившіяся фрески, готическія окна, Богъ вѣсть, изъ какихъ руинъ добытыя колонны говорятъ вамъ о далекомъ прошломъ. Въ концѣ концовъ, вы начинаете увлекаться этою тяжелою красотою, вы замѣчаете, что ей даже къ лицу отсутствіе солнца, сѣрое небо, мелкій дождь и эти сумрачные нобили, кутающіеся въ плащи, похожіе на женскія ротонды, съ мѣхами неизвѣстныхъ ни одному зоологу звѣрей, всѣ эти черномазые Спарафучилло. Albergo "Gran Parigi" точно челюсть адову раскрылъ, впуская насъ. Мы въѣхали въ его дворъ, темный какъ гротъ и сырой какъ гротъ.
   -- Почемъ у васъ комнаты?
   -- Цѣны потомъ узнаете.
   "Потомъ" -- это ловушка, боевая тактика разбойника хозяина. "Потомъ" вездѣ въ Италіи, вообще странѣ дешевыхъ цѣнъ, обходится втридорога.
   Кровать, въ видѣ языческаго алтаря, развалилась, когда я попробовалъ на нее взобраться.
   Зато изъ окна -- башня стараго собора, вдали другая и темная средневѣковая улица съ громадною аркою налѣво и развалинами направо.
   Гостиница оказалась вообще оригинальной. Карты кушаній нѣтъ. Цѣны неизвѣстны. Все основано на довѣріи. Ѣшьте и пейте и не думайте о непріятномъ часѣ расплаты, чтобы не испортить себѣ аппетита.
   -- О чемъ вы безпокоитесь?-- сложилъ губы сердечкомъ слуга.
   Я вообще замѣтилъ, что у всѣхъ мошенниковъ они такъ складываются.
   -- О чемъ вамъ безпокоиться? потомъ все въ счетѣ окажется!
   -- Да, но это, можетъ-быть, обойдется слишкомъ дорого?
   -- Развѣ мы воры!
   Нужно было слышать, какъ это сказано. Съ какою благородною гордостью! Трагики нашихъ театровъ лопнутъ, но не произведутъ такого впечатлѣнія!
   -- Прочтите, что о насъ пишетъ Бедекеръ!.. Мы люди честные.
   Увы! Эта гордость мнѣ обошлась очень дорого.
   Я за недѣлю здѣсь заплатилъ дороже, чѣмъ за цѣлый мѣсяцъ въ самомъ дорогомъ итальянскомъ городѣ -- Римѣ.
   Avis aux lecteurs: никогда не останавливайтесь въ гостиницѣ "Великаго Парижа". Тамъ съ меня не взяли только за право дышать, но зато ухитрились взять за лампы, зажигавшіяся для моего обѣда, столько-же, сколько эти лампы стоятъ съ хозяиномъ вмѣстѣ. Онъ оказался большимъ мошенникомъ! И когда эта пьевра, наконецъ, соблаговолила выйти изъ своего убѣжища, и я ему заявилъ объ этомъ, онъ даже и ухомъ не повелъ. Очевидно, дѣло знакомое и привычное.
   -- Что же дѣлать?-- весьма спокойно заявилъ онъ.-- Путешественники такъ рѣдки, а жить надо. Русскіе не должны торговаться, потому что они слишкомъ богаты.
   -- Это какъ же?
   -- Еще бы, народъ, который тратитъ милліарды на освобожденіе другихъ.
   Дѣло было вскорѣ послѣ войны.
   Политика въ грабежѣ! какъ вамъ это нравится?
   

V.
На могилѣ Джульетты.

   Кому первый визитъ?..
   Кому же, какъ не ей, поэтической героинѣ Вероны, Джульеттѣ!
   Чудный шекспировскій образъ все время, все время такъ и носился передъ нами, пока извозчикъ везъ насъ по правому берегу Адижа, громыхалъ всѣми своими расшатанными колесами по уродливой мостовой виколо Франческино. Душу охватывали поэтическія впечатлѣнія молодости, когда случалось, рыдая, выбѣгать изъ театра и до утра взволнованному бродить по пустыннымъ улицамъ спящаго города.
   -- Alla tomba di Giulietta?-- обратился къ намъ веттурино съ насмѣшливой улыбкой.
   -- Да. Чему вы смѣетесь?
   -- Всѣ путешественники ѣздятъ, а потомъ ругаются.
   И было за что! Насъ подвезли къ древнему монастырю францисканцевъ. Упраздненныя обители всѣ очень хорошо сохраняются въ Италіи, но нѣтъ правила безъ исключенія. На этотъ разъ исключеніе ждало насъ въ Веронѣ. Мы долго звонили у воротъ, когда кто-то, наконецъ, ругаясь и крича, не пробѣжалъ за ними. И опять все замерло.
   -- Это она пошла за ключами!-- успокоилъ насъ веттурино.
   Черезъ нѣсколько минутъ опять спѣшные шаги, дверь отперли, и мы увидѣли передъ собою грязнѣйшій огородъ съ броколи. Кругомъ старыя, полуразвалившіяся стѣны, слѣпыя, безъ оконъ. Какая-то башня глупою дылдой торчитъ за ними. Мелкій дождь не перестаетъ ни на минуту. Огородъ весь залитъ водою. Толстая бабища, столь же напоминающая Джульетту, сколько свинья соловья, апатично зѣвнула и уставилась на насъ. Мы уже думали, не ошибка ли.
   -- Могилу Джульетты желаете видѣть?
   И еще шире разинула пасть. Совсѣмъ россійская баба: даже подолъ подоткнула, открыто показывая толстыя какъ бревна ноги.
   -- Идите за мною! Тутъ недалеко.
   А сама ни съ мѣста.
   Мы поняли и дали ей лиру (франкъ). Колода двинулась. Наши ноги вязли въ грязи огорода. Скользкая, вся загаженная тропинка шла вдоль стѣны. Но по ней идти мы не рѣшились. Лучше ужъ было прямо черезъ броколи.
   -- Ессо (вотъ)!-- указала она торжественно въ какую-то темную дыру.
   -- Очевидно, насъ мистифируютъ!-- замѣтилъ мой товарищъ.
   -- Нѣтъ, вонъ и входъ въ старую капеллу.
   Маленькая и грязная, точно высѣченная въ пещерѣ келлійка. Въ глубинѣ у стѣны мраморный и тоже грязный ящикъ. Неужели это и была могила чудной Джульетты? Она самая... Все ее дно забросано визитными карточками. Сдѣлали и мы тоже со своими. На стѣнѣ ободранная картина, на ней написанъ старый и добродушный монахъ. Очевидно, по выбритому лицу кто-то подрисовалъ усы. Ихъ стерли, слѣдъ остался. Въ углу столикъ съ пачкою фотографій и брошюръ. Нѣсколько экземпляровъ шекспировской трагедіи тутъ же.
   -- Вотъ падре Лоренцо!-- прямо ткнула въ лицо добродушному каноннику толстымъ объѣденнымъ пальцемъ наша проводница.
   -- Вы когда-нибудь метёте здѣсь?
   -- Зачѣмъ? у меня и по огороду дѣла много. Вы думаете, легко возиться съ броколи?
   -- Деньги же вы получаете?
   -- Если бы не получала, я бы давно здѣсь стала свиней разводить. Очень для этого удобное мѣсто. Не мое дѣло -- мести! Прежде и еще хуже было. Едва отучила я мальчишекъ бѣгать сюда. Они чортъ знаетъ во что было обратили эту могилу.
   Такъ! Первый разъ за границей на меня такъ и повѣяло Россіей. Совершенно какъ у насъ: такое вниманіе къ историческимъ остаткамъ.
   -- Не хотите ли фотографій?-- сунула намъ цѣлую пачку фея сихъ мѣстъ.
   Мы взяли.
   -- А порнографическихъ не надо?
   Нашла мѣсто гдѣ ихъ продавать.
   -- Нѣтъ, не надо!
   -- Странно; англичане всегда покупаютъ!
   Теперь смѣшно, а тогда съ очень тяжелымъ чувствомъ мы выходили оттуда. Странно, что муниципалитетъ Вероны такъ забросилъ капеллу. Вѣдь она-то именно и привлекаетъ добрую половину туристовъ въ этотъ сумрачный городъ! Впрочемъ, веронцамъ не до того. У нихъ и безъ того полонъ ротъ дѣла съ другими знаменитыми мертвецами. Одни Скалигеры и поддержка ихъ памятниковъ чего стоятъ?
   

VI.
Съ визитомъ у Монтекки и Капулетти.

   Событія, послужившія Шекспиру для созданія его безсмертной трагедіи, случились, дѣйствительно, въ Веронѣ, въ началѣ XVI вѣка. Съ его легкой руки эта грустная и наивная исторія молодой любви обрабатывалась много разъ. Въ одной Италіи было извѣстно сто сорокъ шесть поэмъ, безчисленное множество стихотвореній и семнадцать романовъ, посвященныхъ ей. Болѣе двѣнадцати композиторовъ написали оперы на эту тему до Гуно. Большинство освистано, многимъ посчастливилось удержаться. Самыми извѣстными считаются, кромѣ Гуно, оперы Ваккаи и Беллини. Кажется, хотя въ виду такой славы, можно было бы пощадить могилу отъ броколи и скверныхъ уличныхъ мальчишекъ. Но, увы! не въ лучшемъ состояніи и домъ, гдѣ выросла шекспировская героиня. Онъ находится недалеко отъ мрачной, вѣковыми дворцами обставленной piazza (площадь) delle Erbe (но нашему зеленная,-- такъ утрачивается поэзія воспоминаній при переводѣ звучныхъ именъ!) Нужно сдѣлать нѣсколько шаговъ по Via S. Sebastiano, и вы замѣчаете мрачную стѣну дряхлаго дома съ висящей надъ однимъ изъ оконъ желѣзною шляпой. Шляпа -- capello, отчего и фамилія Капулетти. Джулія Капулетти, или по-русски Юлія Шляпкина, выросла въ тѣхъ же самыхъ комнатахъ, гдѣ теперь поселился сапожникъ, молодчинище самаго дикаго вида, ничего общаго не имѣющій съ Ромео. Грязи въ этихъ комнатахъ и сору хватило бы на пятерыхъ русскихъ сапожниковъ, а входъ туда таковъ, что посѣщеніе дома Капулетти можетъ быть рекомендовано какъ наказаніе за болѣе легкія преступленія. Самыя комнаты Джульетты мрачны. Въ одной оставался будто бы ея портретъ; потомъ его убрали. На немъ Джульетта представлена полуодѣтой съ горящимъ сердцемъ въ рукахъ. Съ сожалѣнію, подъ портретомъ было много надписей, и торжественныхъ, и сентиментальныхъ, и стихами и прозой, даже музыкальный автографъ какого-то композитора значился; между ними только одна оказывалась русская, и та въ родѣ тѣхъ, что въ Москвѣ пишутъ обыкновенно на заборахъ!.. Мы съ удовольствіемъ выбрались на улицу; тутъ немного подальше за богатою коммунальною библіотекой уцѣлѣла area di leoni, славившаяся изяществомъ своей обстановки и отдѣлки и хорошо уцѣлѣвшая до сихъ поръ.
   Въ слѣдующій свой пріѣздъ къ Верону, когда я въ ней оставался полгода, я познакомился съ мѣстными любителями старины.
   Побывавъ въ гостяхъ у Джульетты, какъ же было забыть Ромео?
   Мнѣ показали домъ Монтекки -- враговъ фамиліи Джульетты. Все это, разумѣется, гадательно, да туристъ за этимъ и не гонится. Похожъ -- и только. По влажнымъ ступенямъ мы вошли въ большую залу подъ каменными сводами, мрачную и величавую, какъ все въ Веронѣ. Тутъ мальчикомъ росъ и бѣгалъ Ромео. Какъ этотъ поэтическій средневѣковый цвѣтокъ не захирѣлъ на сырыхъ и холодныхъ плитахъ... Въ окна виденъ городъ -- темный и скученный, монументальный и насупившійся на буржуазную правду сегодняшняго дня. Ему болѣе къ лицу рыцарскіе миражи и легенды! Изъ залы входъ на балконъ...
   -- Здѣсь Монтекки сторожили Капулетти. Видите вонъ тамъ палаццо родителей Джульетты?
   -- Вижу.
   -- И когда тамъ кто-нибудь показывался, отсюда били того наповалъ.
   -- А оттуда?
   -- И оттуда тоже.
   Хорошенькое время было, нечего сказать! И прекрасны полемическіе пріемы между двумя враждовавшими фамиліями!
   

VII.
Россійская Матрена въ Италіи.

   Ромео и Джульетты не оскудѣваютъ здѣсь.
   Къ сожалѣнію только, теперь это не веронскія дѣвицы, а отлично обходящіяся безъ патеровъ, безъ ядовъ и тому подобныхъ романтическихъ бредней россійскія и англійскія подержанныя дѣвственницы и дамы, вообще мало интересующіяся тѣмъ, какъ папеньки и маменьки смотрятъ на ихъ похожденія. Возраста они того, о которомъ не освѣдомляются даже дурно воспитанные судьи. Явится сорока или пятидесятилѣтняя красавица сюда, остановится въ хорошемъ отелѣ, и давай обѣими руками тратить деньги. Денегъ въ Италіи мало, а голодныхъ дуковъ и принчипе -- сколько угодно. За старушкою начинается правильная охота. Молодые люди пріятной наружности и породистыхъ манеръ съ ума сходятъ отъ любви къ ней. Пишутъ ей пламенные стихи, именуя ее но иначе, какъ божественной феей полярныхъ снѣговъ (una vacca vecchina -- старая корова, называютъ они ее между собою). Каждый заявляетъ готовность пламенемъ своей груди отогрѣть ея сѣверное сердце. Подъ ея балконами устраиваются серенады. Изящные пѣвцы съ гордымъ обликомъ, романтически закутываясь въ черные плащи, страстно поютъ ей о своихъ страданіяхъ. Въ концѣ концовъ какая-нибудь миссъ Смиттъ, съ краснымъ носомъ и клыками на выносъ, или Евдокія Бѣлоногова, съ носомъ картошкой и совсѣмъ безъ клыковъ, становится принчипессою Санъ-Джермано или дукессою Тедимонте или уже плохо-плохо контессою Джіусти. Вдовы долѣе не попадаются на удочку, но сердце не камень. Въ концѣ концовъ и ихъ побѣждаетъ какой-нибудь черномазый Адонисъ "при гербахъ, но безъ штановъ"... и ведетъ ихъ къ законной отвѣтственности или къ брачному обряду подъ древніе своды мрачной и холодной, веронской, венеціанской или падуанской церкви. Сѣдовласыя Джуліи, облекшіяся въ новые парики и вставившія по этому торжественному случаю патентованныя челюсти въ свои беззубые рты, не долго бываютъ счастливы. Ихъ Ромео прибираютъ къ рукамъ имѣнія свѣжеиспеченной дукессы, а самое ее выгоняютъ на улицу. И это не рѣдкость, не исключеніе. Такіе браки бываютъ сплошь да рядомъ. Мнѣ на первыхъ порахъ пришлось познакомиться съ подобнымъ типомъ. Является ко мнѣ нашъ гостиничный лакей и подаетъ карточку, а самъ улыбается.
   -- Что такое?
   -- Принчипесса (княгиня) русская. Она ко всѣмъ русскимъ является... Извѣстное дѣло, своя къ своимъ.
   -- Что ей надо?
   -- Бѣдная, мужъ ее бросилъ. Одна...
   Входитъ робкая, слезящаяся, простоволосая старуха. Только ей и недостаетъ, что въ подолъ сморкаться, чтобы совсѣмъ стать провинціальной стряпухой. Рекомендуется: княгиня Марія Альваро-делла-Рокканера. Имя громкое, точно изъ оперной музыкальной фразы выхвачено или изъ старыхъ итальянскихъ поэтовъ. Плачетъ навзрыдъ. И стыдно ей, а дѣлать нечего: проситъ помочь. Исторія простая! Пріѣхала сюда богатой женщиной, влюбилась въ двадцатилѣтняго красавца и вышла за него замужъ. Два года прожили, передала она ему все состояніе... "Какъ любилъ-то, какъ любилъ! Въ глаза бывало сидитъ да смотритъ!.." Вдругъ посреди слезъ начинаетъ улыбаться она. "Ну, а получилъ двѣсти пятьдесятъ тысячъ и уѣхалъ. Сказалъ, что по дѣламъ, а вотъ и до сихъ поръ,-- десять лѣтъ прошло,-- нѣтъ его. Слыхала я, что онъ въ Неаполѣ съ одною американкою..."
   Старуха теперь умираетъ съ голоду! Спрашиваю ее, чего она въ Россію не вернется? "Стыдно! Какъ вернешься-то? Нищая княгиня, засмѣютъ знакомые. Опять и тамъ жить чѣмъ? Родственники съѣдятъ! Наконецъ, и онъ можетъ вернуться. Вѣдь какъ любилъ-то два года! Какъ любилъ!"
   И такихъ здѣсь много. Или русская артистка, какъ покойная талантливая красавица Кадмина, выйдетъ замужъ за прохвоста, съ которымъ потомъ не знаетъ, какъ ей развязаться. Или богатая старуха осчастливитъ какого-нибудь дуку, у котораго кромѣ цѣлаго ряда предковъ ничего нѣтъ: даже sabre de mon père заложена грязному ростовщику... Лучше всего отличился мужъ бѣдной артистки. Ему сообщаютъ въ Миланѣ о трагической кончинѣ его жены.
   -- А ея брильянты?
   -- Что?-- не повѣрилъ ушамъ своимъ говорившій.
   -- У нея были брильянты, много брильянтовъ... Они должны ко мнѣ перейти!.. Кому я долженъ писать?.. Ей подносили...
   И самъ полетѣлъ въ Россію требовать брильянтовъ жены.
   Англо-русскихъ дуръ обрабатываютъ такимъ образомъ не одни итальянцы... Появились даже нѣмецкіе Ромео. Эти шнельклопсы не женятся. Зачѣмъ? Они просто поступаютъ въ распоряженіе какой-нибудь странствующей русской дамы и потомъ тянутъ съ нея, пока у нея останется хоть одна тысченка въ карманѣ. Я не могу забыть драмы, разыгравшейся въ Москвѣ.
   У насъ нѣкій герръ забралъ такимъ образомъ въ руки всю семью русской богатой купчихи. Изъ сына сдѣлали они идіота, а дочь... герръ убѣдилъ мамашу, что изъ приличія она должна выдать дочь за него замужъ. Это, видите ли, "ничему не помѣшаетъ" и все останется по-старому. Съѣздили въ Тріестъ. Дѣвушку выдали полумертвой. Черезъ три дня послѣ этого она повѣсилась. Объяснили сумасшествіемъ. Это, дѣйствительно, ничему не помѣшало. Мерзавецъ-нѣмецъ состоитъ и до сихъ поръ при ея мамашѣ. Достойную пару недавно видѣли въ Ниццѣ. Старуха глупа-глупа, а всѣхъ денегъ въ руки своему шнельклопсу не даетъ... Нѣмецъ и сопровождаетъ ее безотлучно.
   

VIII.
Россійскій Мазини впроголодь.

   Сижу въ Веронѣ. День скверный. Дождь. И на душѣ тускло. Получаю записку по-русски. Умоляютъ притти.
   -- Отъ кого?
   -- Изъ отеля Аквила-Нера (Чернаго Орла).
   Ѣду. Лежитъ больной соотечественникъ. Нищета крайняя, очевидно. Гостиница кабакъ-кабакомъ. По стѣнамъ ползаютъ мокрицы, уховертки, стоножки. На кирпичномъ полу грязь; впору развѣ Геркулесу справиться съ нею. Конюшня Авгіева! Вонь въ комнатѣ -- дышать нельзя. Сырость. Прогорьклое оливковое масло изъ кухни, брань факино (носильщикъ) со двора такъ и врываются въ это жалкое-жалкое гнѣздо.
   -- Что вы тутъ дѣлаете?
   -- Лѣчусь... Вотъ выздоравливаю. Грудь только плоха.
   -- Поѣзжайте лучше въ Россію.
   -- А карьера? Я верхнее do беру. Что же мнѣ у насъ, дома-то дѣлать?
   Оказался пѣвецъ. Честная натура не выдержала интригъ, свившихъ себѣ гнѣзда на русскихъ казенныхъ сценахъ, и уѣхалъ дѣлать карьеру въ Италію. Италія вначалѣ даетъ славу, но не деньги, а у него своихъ нѣтъ. Здоровье скверное, голосъ тоже не особенный, непріятнаго тембра. Все на свое верхнее do разсчитываетъ, а на одномъ этомъ, на кончикахъ, здѣсь не выѣдешь. Не то, что у насъ: пролай по собачьи всю арію, возьми только въ концѣ хорошую верхнюю ноту -- и публика на стѣны, и сейчасъ бисъ, и психопатки изъ себя вывертываются.
   -- Меня домой-то братъ зоветъ... У него для меня дѣло есть.
   -- Ну, что же вы?
   -- Зачѣмъ! Мнѣ еще два года пробиться. Сдѣлаю имя въ Италіи и тогда въ ходъ пойду: десятки тысячъ давать будутъ.
   -- А что вы получаете теперь?
   -- Двѣсти франковъ въ мѣсяцъ, да и то больше на бумагѣ. Первый кварталъ (первую четверть жалованья) взялъ агентъ, который меня рекомендовалъ. Импрессаріо надуваетъ часто, послѣдняго квартала никогда недоплачиваетъ. А тутъ еще живи до слѣдующаго ангажемента!..
   Я только руками развелъ.
   Поговорите съ ними, они сейчасъ укажутъ примѣры Фигнера, Булычевой, Абрамова, Кочетовой, получавшихъ деньги въ Италіи.
   -- Фигнеръ-то вонъ какой ангажементъ получилъ въ Южную Америку: двадцать-шесть тысячъ ему въ Буэносъ-Айресѣ дали, да дорогу оплатили.
   -- Такъ это вѣдь счастливецъ! Если не талантъ, такъ удачникъ! Душенька, у него savoir-faire на тысячу такихъ, какъ вы, хватитъ.
   -- А все-таки у него нѣтъ такого do, какъ у меня. Я-то чѣмъ хуже? Пусть онъ попробуетъ мое do взять, подавится!
   И торжествующая улыбка озаряетъ больное, чахоточное лицо артиста. Какъ объяснить человѣку, что пока онъ до своего верхняго do доберется, такъ истерзаетъ публикѣ уши воемъ несуразнымъ?
   Уже въ Неаполѣ я получилъ извѣстіе, что русскій артистъ М. въ Веронѣ умеръ. Безкормица, сырыя и скверныя квартиры, возня съ агентами, постоянные провалы убили, наконецъ.
   И do не выручило бѣднягу.
   И между тѣмъ русскому артисту, кромѣ Италіи, нѣтъ другой дороги. Въ Россіи только двѣ оперы... Въ петебургскую попасть легко пѣтуху, если у него есть протекція, а соловья не возьмутъ. Московская обратилась въ архивъ, куда провинція сдаетъ спавшихъ съ голоса пѣвцовъ за ненадобностью. Куда же дѣваться свѣжему человѣку? Будь семи пядей во лбу, не прошибешь имъ каменныхъ стѣнъ. Надо въ Италію. Въ Италіи въ каждый данный моментъ больше трехсотъ сценъ съ оперою. Въ Италіи слава создается. Отсюда дѣлаются ангажементы на Лондонъ, Парижъ, Америку, Испанію. Но до этого счастливаго времени, когда имя будетъ, сдѣлано, нужно жить годъ, два, три. Правда, здѣсь жизнь дешева, но русскій артистъ, въ большинствѣ случаевъ, не имѣетъ ни гроша. И приходится какъ жить? Получитъ онъ за сезонъ триста франковъ, а сезонъ мѣсяца два. Потомъ до слѣдующаго столько же. И расходуетъ онъ въ это время тотъ же бѣдный заработокъ въ жалкихъ кабакахъ, питаясь Богъ знаетъ чѣмъ.
   

IX.
Русскія овцы и итальянскіе волки.

   Въ Италію нужно пріѣзжать готовымъ пѣвцомъ для того, чтобы пройти настоящую школу артиста, т. е. сцену. Итальянская публика -- лучшій профессоръ для отдѣлки пѣвца, закончившаго уже вокальное образованіе. Тутъ не купишь ничѣмъ слушателя: ни красивою верхнею нотою ни драматическимъ талантомъ. Будь вы первокласный пѣвецъ, но вздумайте понебрежничать, васъ освищутъ какъ послѣдняго статиста. Вамъ простятъ даже полное отсутствіе игры, слабый голосъ, некрасивую наружность. Здѣсь требуютъ одного, чтобы вы пѣли вѣрно, не фальшивили. Итальянское ухо не выноситъ въ этомъ отношеніи ни малѣйшей вольности! Вздумайте повысить или понизить, разойдитесь съ оркестромъ, захрипи у васъ въ горлѣ, сорвись голосъ -- и вы услышите такое урлыканье отъ партера до ложъ включительно, что готовы будете провалиться сквозь землю. Васъ отъ "неодобренія" не спасетъ даже постоянный предшествовавшій успѣхъ. Вамъ бѣшено аплодировали за арію, вы любимецъ, но, сорвись у васъ голосъ въ дуэтѣ за этимъ,-- будьте увѣрены, васъ освищутъ съ неменьшимъ жаромъ, чѣмъ вамъ аплодировали. Вамъ отмѣтятъ все, что удалось, горячими рукоплесканіями, но и ваши ошибки подчеркнутъ такимъ же шиканьемъ. Артистъ у насъ, разъ онъ понравился,-- садись публикѣ на шею и свѣшивай ноги; артистъ въ Италіи пріучается вѣчно быть на-чеку и строго слѣдить за собой. Вотъ, напримѣръ, веронскій театръ Filarmonico. Здѣсь ихъ нѣсколько, и артиста, поющаго, напримѣръ, въ teatro Ristori не пустятъ въ Filarmonico. Это здѣшняя La Scala. Здѣсь получили крещеніе лучшіе пѣвцы и пѣвицы Италіи. Изъ русскихъ здѣсь пѣли Кочетова и Теріане. Веронскіе меломаны этого театра считаются одними изъ строжайшихъ оцѣнщиковъ вокальнаго искусства. Они платятъ мало, но требовательность свою сохранили съ тѣхъ поръ, когда австрійцы, владѣя страною и желая примирить ее съ своей гегемоніей, тратили на театръ чудовищныя суммы и приглашали сюда пѣть первыхъ пѣвцовъ Европы. Теперь австрійскихъ денегъ нѣтъ, а вкусы остались, Поэтому совѣтую выступающимъ здѣсь пѣвцамъ держать ухо востро. Объ этомъ театрѣ, впрочемъ, послѣ. Итакъ, въ Италіи дорога пѣвцу уже готовому. Къ сожалѣнію, наша молодежь ѣздитъ сюда учиться нѣтъ. Пользуюсь случаемъ нѣсколько вразумить ее въ этомъ отношеніи. Въ Италіи изъ старыхъ мастеровъ не уцѣлѣло никого. Знаменитые профессора, когда-то славившіеся, вымерли, остались одни шарлатаны, для которыхъ важно одно: пріобрѣсти какъ можно больше учениковъ-иностранцевъ, называемыхъ ими ослами и дураками, ободрать ихъ какъ можно скорѣе и потомъ выбросить ихъ съ сорванными голосами. Эти самозванные профессора большею частію являются изъ обезголосенныхъ пѣвцовъ, потерявшихъ свои басы, баритоны, тенора именно оттого, что они сами никогда не умѣли пѣть, а орали пока хватало силы въ горлѣ. Понятно, что могутъ перенять ученики у такихъ maestro! Наша дирекція Императорскихъ театровъ одно время увлеклась было идеей посылать сюда доучиваться способныхъ молодыхъ людей съ голосами. Болѣе ужаснаго зла она не могла имъ причинить. Они возвратились или совсѣмъ безъ голосовъ, или съ окончательно испорченными голосами! Ихъ дебюты сплошь были неудачны, и потомъ дирекція не знала, какъ отдѣлаться отъ этихъ несчастныхъ. Сотни русскихъ ѣздятъ въ Италію учиться, а кого изъ нихъ нашему искусству дали миланскіе профессора? Еще лучше другихъ Пецъ. Онъ, по крайней мѣрѣ, не испортилъ ни одного голоса. Я въ послѣдній свой пріѣздъ видѣлъ прославленнаго Ронзи, о которомъ писали въ русскихъ газетахъ. Могу васъ увѣрить: я ли не привыкъ къ шарлатанамъ въ Италіи, но такого и я еще не встрѣчалъ! Ставить голоса никто изъ нихъ не умѣетъ. Благородства и строгости школъ у нихъ не ищите. Ихъ цѣль -- какъ можно скорѣе выучить пѣвца съ грѣхомъ пополамъ исполнять одну или двѣ оперы и затѣмъ выбросить его на сцену съ блюдечко въ какомъ-нибудь маленькомъ театришкѣ. И это у лучшихъ. Худшіе выкидываютъ прямо на улицу! А сколько здѣсь погибло такимъ образомъ дѣвушекъ, сколькими самоубійствами окончились нѣкогда пышныя и яркія грозы о карьерѣ, удостовѣренной такими шарлатанами. Я не могу безъ смѣха вспомнить остроумнаго разсказа одного изъ лучшихъ московскихъ музыкальныхъ критиковъ. Онъ пожелалъ самъ убѣдиться, насколько современные итальянскіе маэстро наглы и плутоваты. Онъ пріѣхалъ въ Миланъ и обошелъ ихъ всѣхъ. У него никакого голоса -- какой-то упорный хрипъ въ горлѣ и только! И всѣ они отъ перваго до послѣдняго увѣряли, что у него милліонъ въ глоткѣ, что онъ черезъ три мѣсяца (болѣе добросовѣстные откладывали это на полгода) -- готовая вокальная знаменитость. Расходились только въ опредѣленіи голоса: одни находили у него баритонъ, другіе басъ, третьи высокій теноръ... И къ этакимъ живорѣзамъ посылаютъ русскія молодыя силы! Самый лучшій изъ нихъ, изъ этихъ maestro, не посовѣстился полусумасшедшаго англичанина, въ 65 лѣтъ вообразившаго, что у него великолѣпный голосъ, учить пѣнію и готовить къ сценѣ, увѣряя его, что впослѣдствіи при его дебютѣ весь міръ ахнетъ отъ восторга и удивленія. Онъ пять лѣтъ такимъ образомъ съ несчастнаго больного дралъ шкуру, пока тотъ не отправился дебютировать въ лучшій міръ. И какіе при этомъ употребляются шарлатанскіе пріемы! Одинъ заставляетъ пѣть, лежа въ постели и какъ массажистъ растирая вамъ грудь при этомъ, другой вытягиваетъ вамъ верхнія ноты, давая держать въ вытянутыхъ рукахъ гири, третій ставитъ васъ къ стѣнѣ плотно и зажимаетъ вамъ носъ, четвертый, какъ призванный въ Россію портить наше вокализирующее юношество нѣкій баритонъ, учитъ показывать и прятать голосъ такъ, что пѣвецъ мигаетъ имъ, какъ мигаетъ сальная свѣчка, утомляя вашъ глазъ. Шестой, какъ Ронзи, заставляетъ васъ орать по нѣскольку часовъ въ день, лишь бы вы ему хорошо платили. Седьмой оглохъ уже, но не стѣсняется этимъ: "я,-- говоритъ,-- вижу по вашимъ губамъ, какъ вы поете!" Короче,-- коллекція мошенниковъ, которыхъ можно было бы счесть круглыми дураками, если бы не нашлось дураковъ еще глупѣе, дураковъ, увѣровавшихъ въ ихъ значеніе и величіе.
   Но и готовому пѣвцу на первыхъ порахъ здѣсь предстоятъ не малыя испытанія.
   Вы знаете ли, что такое театральные агенты?
   Впрочемъ, о нихъ въ слѣдующей главѣ.
   

X.
Мародеры сцены.

   Случалось ли вамъ когда-нибудь видать въ южныхъ моряхъ, что дѣлается за пароходомъ, когда черезъ его корму выбрасываютъ разный соръ и кухонные остатки? Десятки прожорливыхъ акулъ кидаются на эту добычу и, поворачиваясь бѣлыми животами вверхъ, ловятъ ее жадными громадными пастями. Пароходъ уйдетъ далеко, а акулы еще возятся тамъ... Этихъ прожорливыхъ и опасныхъ хищниковъ моря въ итальянскихъ городахъ напоминаютъ собою театральные агенты. Лишь только въ Миланъ явится пѣвецъ, ищущій ангажемента, тотчасъ же вокругъ него закружится цѣлое юровье такихъ акулъ -- и будьте увѣрены, что они его не оставятъ, пока не слопаютъ "всего безъ остатка". Хуже всего, если у него водятся деньжонки!.. Хоть маленькія -- все равно! Итальянская театральная акула кидается жадно на всякую добычу! Ужаснѣе всего то, что безъ такихъ агентовъ въ Италіи почти нельзя обойтись. Хочешь не хочешь -- а возись съ ними. Они устраиваютъ дѣла съ антрепренерами, поставляя имъ цѣлыми стадами пѣвцовъ и пѣвицъ, хористовъ и хористокъ, балеринъ, музыкантовъ и т. д. Главные изъ нихъ имѣютъ свои журналы, разумѣется, театральные, гдѣ, будь вы самымъ хриплымъ пѣтухомъ въ мірѣ, васъ прославятъ какъ Мазини по 50 сантимовъ за строчку. И дешево и сердито. Вы можете сами о себѣ посылать телеграммы въ эти журналы съ великолѣпнымъ описаніемъ энтузіазма, вызваннаго вами въ публикѣ; ихъ напечатаютъ, и даже редакція отъ себя прибавитъ, что такого артиста еще міръ не производилъ! Надо только абонироваться и заплатить отъ 25--100 франковъ въ годъ. Если о васъ появятся статьи въ политической печати, ихъ тотчасъ же эти журналы перепечатываютъ, при чемъ, если о васъ сказано "нехорошо", они "не" выпустятъ. Если помѣчено, что вы провалились, они поправятъ, что вы имѣли сумасшедшій успѣхъ и "фанатизировали" публику. Если васъ забросали гнилыми апельсинами, явится извѣстіе, что вамъ устроили небывалую овацію и закидали васъ цвѣтами и т. д. Мнѣ часто приходится въ русскихъ газетахъ читать выдержки изъ этихъ статей. Наивныя отечественныя редакціи не знаютъ, какимъ путемъ являются эти "достовѣрныя" свидѣтельства объ успѣхахъ русскихъ пѣвцовъ. Если бы знали, были бы осторожнѣе... Пой вы, какъ простуженный песъ, все равно агентъ васъ устроитъ въ тотъ или другой театришко. Онъ съ васъ сорветъ при этомъ весьма основательно. Васъ освищутъ,-- ему какое дѣло? Онъ зналъ объ этомъ заранѣе и, ангажируя васъ, въ то же время заключалъ условіе съ другимъ, болѣе надежнымъ пѣвцомъ, который долженъ замѣнить васъ. Часто оба пѣвца ѣдутъ на мѣсто въ одномъ вагонѣ, и тотъ, который слѣдуетъ на ваше мѣсто, и вида не подастъ, что онъ знаетъ васъ. Явится всероссійская разиня съ деньгами пѣть въ Италіи и тотчасъ же къ ней цѣлыми шайками заходятъ агенты. Разумѣется, самымъ лакомымъ для нихъ дѣломъ бываетъ, если имъ удастся убѣдить новичка самому снять театръ, чтобы пѣть въ немъ. Тутъ уже агентъ набьетъ себѣ карманы надолго. Вы, разумѣется, съ вашей труппой провалитесь, но у него для васъ готово новое дѣло. Не поддаетесь вы на это, онъ васъ сумѣетъ убѣдить заплатить за свой дебютъ. Разъ вы сдѣлали такую неосторожность, будьте увѣрены, вамъ долго не пѣть за плату. Вы все время будете дойною коровою для всевозможныхъ жидоморовъ. Если вы не хотите платить, то онъ заставитъ васъ пѣть даромъ -- дѣло тоже убыточное, потому что даровыхъ пѣвцовъ не цѣнятъ, а вѣдь вѣчно пѣть даромъ невозможно. Не для того же люди учатся. Надо въ этихъ случаяхъ быть твердымъ и стоять на сисемъ, заключить контрактъ хоть за маленькое вознагражденіе... Будьте увѣрены, что е при этомъ агентъ сумѣетъ васъ обобрать какъ липку. Миланъ кишмя-кишитъ такими плутами и эксплуататорами чужого труда и таланта и вмѣстѣ съ тѣмъ чужой глупости.
   Сдѣлайте облаву въ галлереи Витторіо Эмануэля, захватите всѣхъ гуляющихъ тамъ между 2 и 5 часами и процѣдите ихъ -- наполовину окажется агентовъ, которымъ мѣсто только на каторгѣ. Если вы талантливы, и агентъ увѣренъ въ вашемъ большомъ успѣхѣ, онъ запугаетъ васъ трудностью сдѣлать карьеру самому и предложить вамъ заключить съ нимъ контрактъ за самое ничтожное вознагражденіе на шесть или десять лѣтъ. Все это время онъ, раздувая вашъ успѣхъ, будетъ торговать вами, поставляя васъ на сцену за бѣшеныя деньги и платя вамъ мелочь. Къ концу этого срока онъ выброситъ васъ на, улицу безголосаго, утомленнаго, никуда и ни на что негоднаго, а самъ начнетъ охотиться за новою жертвою... Первое условіе настоящаго успѣха здѣсь -- избѣжать этихъ мародеровъ сцены. Разъ это вамъ удалось, можете себя поздравить: вы сдѣлали удивительное дѣло и въ правѣ гордиться имъ. Только рѣдко кому это достается!
   

XI.
Мертвыя площади и мертвые дворцы.

   Одна изъ самыхъ старинныхъ въ Италіи -- Веронская площадь delle Erbe. Болоньскія и флорентійскія величавѣе и своеобразнѣе, но и Веронская на первыхъ порахъ поразитъ васъ, перенося за нѣсколько вѣковъ назадъ, такъ что вы начинаете удивляться, какимъ это образомъ въ царственной рамкѣ старыхъ дворцовъ выступаютъ здѣсь ко смѣлые кондотьеры въ кольчугахъ, не воины Скалигеровъ, угрюмыхъ повелителей Вероны, а герои сегодняшняго дня -- мѣщанскіе и юркіе типы нынѣшней Италіи. Придете сюда вечеромъ или утромъ, когда площадь пуста. Смотрите -- и какъ будто не бывало цѣлаго послѣдующаго періода исторіи. Вонъ изъ этого узкаго, какъ щель, почти чернаго переулка вдругъ покажется, пышный и гордый посланникъ адріатической царицы Венеціи, окруженный пестрою свитою, вотъ пройдетъ пышная процессія съ Ксенъ-Синьоріо во главѣ, или проѣдетъ отрядъ рыцарей въ тусклыхъ стальныхъ латахъ, отдѣланныхъ тонкою золотою насѣчкою, которою когда-то славилась Верона. Покажется папскій нунцій съ кардиналами, епископами, монахами съ безчисленными хоругвями, съ расписными и одѣтыми въ парчу статуями святыхъ и Мадонною въ атласѣ и бархатѣ, съ разноцвѣтными горожанами позади и музыкою впереди, съ своеобразными цехами нищихъ: калѣкъ, слѣпыхъ, глухихъ и нѣмыхъ... Но -- увы!-- ни церемоній, ни Канъ-Синьоріо, ни кондотьери! На бывшемъ форумѣ республики грязныя бабы торгуютъ фруктами и зеленью, левъ св. Марка, до 1797 г. стоявшій вонъ на той мраморной колоннѣ, давно снятъ и свезенъ въ музей, и только старые дворцы Маффеи, Мельца, Маццанти хмурятся на васъ своими мрачными готическими окнами, всѣми своими карнизами, капителями, портиками. Какія фрески были на нихъ написаны когда-то! Надъ palazzo Mazzanti работалъ нѣкогда знаменитый Назалли. Его краски живутъ до сихъ поръ. Могучія формы, сильныя, полныя движенія фигуры,-- кажется, попалъ въ какое-то царство атлетовъ. Здѣсь, какъ это ни странно -- въ Веронѣ, гдѣ такъ часто идетъ дождь, фрески сохранились лучше, чѣмъ въ Венеціи. Посреди площади знаменитая трибуна. Четыре колонны ея видны издали. Тутъ судили -- на міру, отсюда произносились приговоры. Странное впечатлѣніе производитъ все это. То, что создалось послѣ, жалко и блѣдно въ сравненіи съ старымъ творчествомъ веронскихъ архитекторовъ. Изъ маленькой улицы мы идемъ налѣво. Нѣсколько шаговъ только, и новое очарованіе. Это piazza dei Signori -- Господская площадь переноситъ васъ въ еще болѣе далекое прошлое, чѣмъ Зеленная рядомъ. Хорошо вымощенная, она обставлена такими хмурыми и величавыми постройками, что тутъ уже совсѣмъ забываешь о томъ, что живешь въ XIX вѣкѣ. Нѣтъ, въ Веронѣ положительно мертвецы интереснѣе живыхъ людей, и это средневѣковое "вчера", воплотившееся въ каменные образы ея дворцовъ, горделивѣе, царственнѣеи великолѣпнѣе мелкаго и ничтожнаго сегодня, ничего не создавшаго, а только Богъ вѣсть зачѣмъ суетящагося на этихъ чудныхъ старыхъ улицахъ. На piazza dei Signori -- старая башня Скалигеровъ, толстая, массивная четыреугольная, точно давитъ все окружающее, а надъ ней тоже четыреугольная, но вдвое выше: тонкая, изящная, она будто тонетъ въ низко нависшихъ тучахъ совсѣмъ осенняго неба. Ея зубцы узорчаты и красивы.
   -- Что это?-- спрашиваю я у гида.-- Чья башня?
   -- Дамы одной. Она разсердилась, видите ли, на Скалигеровъ и выстроила эту нарочно выше ихъ и лучше.
   -- Какая дама?
   -- Она... Она была родственница Наполеона!-- внезапно нашелся онъ.
   Мы расхохотались.
   -- Ну, да, Наполеоновъ! Вы думаете тогда не было Наполеоновъ? У насъ свои Наполеоны жили тогда!
   Мы уже неудержимо хохотали надъ нимъ.
   Гиды въ Италіи еще и не такъ перепутываютъ исторію!
   Дома и дворцы кругомъ одинъ старѣе другого. Разбогатѣвшій мѣщанинъ еще не ворвался сюда со своими пестротой и безвкусіемъ. Все просто, красиво, благородно; самому младшему изъ дворцовъ этой площади четыреста пятьдесятъ лѣтъ, а есть и такіе, которымъ по семисотъ. Таково palazzo della Raggione. Ходишь и удивляешься только, какъ итальянцы умѣютъ цѣнить своихъ знаменитыхъ мертвецовъ. Вотъ, напримѣръ, Верона -- даже въ ней, обратившей могилу Джульетты въ конюшню, въ ней, грубѣйшемъ изъ итальянскихъ городовъ, сколько памятниковъ, бюстовъ, статуй! Начиная отъ великихъ (въ этой странѣ всѣ велики -- eminente, illustrissiino, celebrità) веронцевъ древности, Корнелія Непота, Витрувія, Катулла, Плинія Младшаго и кончая очень малыми величинами послѣднихъ лѣтъ, всѣ удостоены монументовъ. Вотъ великолѣпная статуя историка Сципіона Маффеи, вонъ посреди площади чудный мраморный Данте, котораго назло флорентійцамъ Верона считаетъ своимъ, потому что Флоренція его изгнала, а Верона пріютила... Такихъ памятниковъ Данту въ Италіи до 180! А много ли у насъ памятниковъ, ну, хотя бы... Пушкину?.. Гоголю?.. Номного въ сторонѣ -- Volto barbare, подъ которымъ болѣе шестисотъ лѣтъ тому назадъ былъ убитъ Массимо делла Скала! Какія воспоминанія, какая исторія! Какими поэтическими легендами обставлены здѣсь всѣ остатки далекаго прошлаго!
   -- Сейчасъ я покажу вамъ прежнія орудія пытокъ!-- заранѣе торжествуетъ гидъ.
   -- Не надо!
   -- Какъ не надо? Я это хорошо знаю.
   И онъ останавливается какъ ошеломленный. На Наполеонахъ провалился, только-что думалъ на пыткахъ поправиться, какъ взбалмошный и капризный иностранецъ и смотрѣть на нихъ не хочетъ.
   -- Какъ не надо, если я это такъ разсказываю, что дамы плачутъ! Тамъ ломали руки и ноги, тамъ жгли, тянули жилы...
   -- Не надо... не надо. Покажите намъ лучше palazzo del Consiglio,
   -- Значитъ, вы не русскій?.. Слѣдовательно мнѣ солгали.
   -- Нѣтъ, русскій.
   -- Русскіе первымъ дѣломъ идутъ смотрѣть пытки. Французы и нѣмцы ихъ не хотятъ, а русскіе и англичане любятъ. Я для нихъ, собственно, и разсказывать выучился. Сколько романовъ прочелъ для этого! Что же всему этому добру пропадать, что ли?
   

XII.
Воскресшія были.

   Я на эту площадь пришелъ лунною ночью... Какъ хорошо было здѣсь! Какъ, вся торжественная и великолѣпная, быль старой Италіи воскресала на моихъ глазахъ!.. Невольно впечатлѣнія укладывались въ стройныя строфы, и стихи, языкъ боговъ, приходили на помощь, чтобы передать эти ощущенія... Я позволю себѣ привести здѣсь ихъ, какъ они тогда зачертились въ мою записную книжку.
   
        На старой площади задумчивой Вероны,
   Гдѣ фрески старыя, пустынные балконы,
   Тяжелые столпы оставленныхъ дворцовъ,
   Гдѣ ниши темныя -- ограблены и пусты,
   Гдѣ по угламъ стоятъ невѣдомые бюсты,
   И дремлющій соборъ безлюденъ и суровъ,--
        Люблю я уголокъ подъ аркою старинной:
   Какъ ветхій говорунъ, торжественный и чинный,
   Тамъ медленно журчитъ запущенный фонтанъ;
   На сѣромъ мраморѣ забытаго фасада
   Густая занавѣсъ плюща и винограда...
        Тамъ башня старая и дремлющій платанъ.
   Подъ тѣнью ласковой я проводилъ бывало
   Тѣ тихіе часы, какъ въ небесахъ сіяла
   Вся въ чудной роскоши вечерняя заря и
   Краснымъ отсвѣтомъ ложилась на руины,
   А рядомъ плакали и пѣли мандолины,
   И падали струи, о прошломъ говоря.
        Подесты старые чудесно воскресали,
   Великіе вожди въ бронѣ изъ крѣпкой стали,--
   И мирно спящія, истлѣвшія въ гробахъ,
   Шли мимо дивныя красавицы толпами,
   Блистая золотомъ, парчой и жемчугами,
   Съ улыбкой кроткою и смѣхомъ на устахъ.
        Вонъ всадники кругомъ, закованные въ латы,
   И въ яркомъ пурпурѣ кичливые прелаты,
   Аббаты жирные, какъ старые коты,
   Бандиты мелкіе и грозный кондотьери...
   Вонъ Капулетти домъ... У потаенной двери
   Мелькнула дѣвушка... Джульета, это ты?
        Чу, крики дружные и говоръ умиленья...
   То геній мстительный, не знающій прощенья,
   Окрѣпшій будто сталь подъ молотомъ судьбы,
   Суровый Гибеллинъ -- изгнанникъ величавый --
   Читаетъ мрачный Дантъ и Скалигеръ лукавый,
   Съ нимъ Канъ-Синьоріо... Избранники судьбы!
        Какія имена! Какія впечатлѣнья!..
   Переживаешь вновь былыя вдохновенья,
   И съ свѣтлой грустію до полночи нѣмой
   Внимаешь, какъ звучитъ надъ площадью канцона
   Изъ старой улицы... Заснувшая Верона
   Еще прекраснѣе подъ яркою луной.
        И площадь древняя съ безмолвными дворцами
   И башни ветхія надъ мертвыми домами,
   Соборъ таинственный и тѣни на стѣнахъ,--
   Все вѣетъ на меня полузабытой былью,
   Какъ старый манускриптъ, давно покрытый пылью,
   Какъ начертанія на мраморныхъ гробахъ...
   

XIII.
Гробницы делла-Скала.

   Отъ piazzo dei Signori только нѣсколько шаговъ до великолѣпныхъ гробницъ рода делла-Скала, знаменитыхъ Скалигеровъ. Верона тѣмъ хороша, что столько замѣчательнаго въ ней сосредоточено на сравнительно небольшомъ пространствѣ. Въ старое время, здѣсь, очевидно разбрасываться не любили. Хотѣли локтями другъ друга чувствовать. Эрба жмется къ piazza dei Signori, эта, въ свою очередь, къ Скалигерамъ, отсюда рукою подать къ Porta Borsari, а отъ нихъ два шага къ колоссальной римской аренѣ. Все сгруппировано такъ, что извозчики имѣютъ полное право быть недовольными этою почтенною, такъ тѣсно скучившеюся древностью. Ужъ она-то о нихъ вовсе не позаботилась.
   Скалигеры, спокойно лежащіе теперь близь церкви Santa Maria l'Antica, когда-то были грозными властителями Вероны. Средневѣковая Италія по преимуществу создавала такіе типы. То тираны, то вожди народа, то грабители, то великодушные и щедрые патріоты, отдававшіе все свое на общественное благо, то солдаты, то покровители искусствъ, то глубокіе политики и краснорѣчивые ученые, то убійцы изъ-за угла, то изгнанники, то неограниченные властители, великіе люди и великіе преступники въ одно и то же время,-- эти деспоты, не терпѣвшіе проявленія свободы мысли у себя, въ то же время оказывали самое широкое гостепріимство бѣглецамъ -- поэтамъ и философамъ изъ Флоренціи, Пизы, Рима. Принцы Гонзаго Мантуанскіе, дожи Венеціи, флорентійскіе Медичисы, герцоги Феррары, миланскіе д'Эсте -- являются точно такими же правителями, какъ и Скалигеры. Читая il principe Маккіавели, узнаешь въ немъ черты этихъ счастливыхъ кондотьери, попавшихъ вмѣсто плахи на престолы итальянскихъ маленькихъ государствъ, вмѣсто тюремъ -- во дворцы, геніальныхъ и развратныхъ, мудрыхъ и жестокихъ вмѣстѣ. Этотъ типъ едва ли не исключительно созданъ Италіей. Греческіе деспоты являлись иными. Для того, чтобы понять разницу когда-то идеальнаго Востока съ хитрымъ, пронырливымъ, всѣми путями идущимъ къ разъ намѣченной цѣли эгоистическимъ Западомъ среднихъ вѣковъ, Тэнъ предлагалъ сравнить Ксенофонтову жизнь Кира съ жизнью Каструччіо у Маккіавели. Дѣйствительно, трудно себѣ представить болѣе разительный контрастъ: Скалигеры -- эти веронскіе Медичисы -- оставили въ наслѣдіе своему городу цѣлый рядъ замѣчательныхъ памятниковъ, одними изъ которыхъ, и едва ли не лучшими, являются ихъ собственныя гробницы. По времени самыя раннія изъ нихъ -- просты, массивны и велики. Можно подумать, что въ нихъ похоронены одноглазые циклопы. Все грубо, широко и прочно. На тысячи лѣтъ задумано! Будь незабвенной памяти гоголевскій Собакевичъ подестою Вероны, онъ не могъ бы воздвигнуть себѣ иного памятника. Выдолбленная скала -- настолько же толстая и непроницаемая, какъ удивительныя латы, защищавшія нѣкогда тѣло лежащаго въ ней покойника. Кусокъ мрамора, съ высѣченнымъ въ немъ вмѣстилищемъ для трупа, покоится на трехъ короткихъ мраморныхъ же брусьяхъ; толстая, безъ всякихъ украшеній и барельефовъ плита недежно покрываетъ послѣднее жилище веронскаго деспота и говоритъ: "Я тоже Собакевичъ". И вдругъ рядомъ -- изящнѣйшій памятникъ, какой только можно себѣ представить. Подъ нимъ лежитъ Канъ-Синьоріо делла-Скала, покровитель Данте и Петрарки, сдѣлавшій свой дворъ блестящимъ, а Верону на время -- итальянскими Аѳинами, какъ были ими тоже когда-то Мантуа, Феррара.
   Готическое искусство, съ высоты Альпъ спустившееся въ Миланъ, смѣшалось здѣсь съ улыбающеюся, какъ и ея природа, архитектурною фантазіею Италіи. Такіе знатоки, какъ Тэнъ, ставятъ двѣ послѣднія гробницы Скалигеровъ на ряду съ соборами Милана и Ассизи. Мнѣ это кажется преувеличеннымъ. Соборъ слишкомъ громаденъ рядомъ съ гробницами Скалигеровъ. Послѣднія могли бы быть только маленькою деталью ихъ. Если Миланскій соборъ сравнить съ вырѣзанною изъ мрамора эпическою поэмою, гробница Канъ-Синьоріо является крошечнымъ, но художественнымъ лирическимъ сонетомъ. Съ изумленіемъ останавливаешься передъ этимъ сквознымъ и тонкимъ какъ кружево, изящнымъ и своеобразнымъ какъ арабески Востока, мраморнымъ созданіемъ, нѣмымъ сонетомъ, гдѣ каждая рифма выражается какимъ-нибудь новымъ орнаментомъ, каждый стихъ отдѣляется отъ другого филиграновыми башенками, выточенными изъ камня, статуями, поставленными въ свѣтлыя ниши. Мавританскія арки, готическія башенки, наивная скульптура того времени, узоры изъ цвѣтовъ, листьевъ, завитковъ,-- все это переплелось здѣсь вмѣстѣ и въ концѣ концовъ -- ничего лишняго, ничего, что могло бы быть выброшено отсюда. На высотѣ -- конная статуя самого Кане-Синьоріо, гармонично, точно послѣднимъ аккордомъ, послѣднею строкою заключаетъ этотъ замѣчательный мавзолей. А красивыя рѣшетки кругомъ, сосѣдство площадей, утопающихъ въ коллоннадахъ, обставленныхъ своими мрачными дворцами, башни, точно вытянувшіяся издали, чтобы лучше заглянуть сюда! Поневолѣ миришься съ сырою, холодною Вероною, съ ея мрачнымъ осеннимъ небомъ. Замѣчательно, что народъ забылъ Кане-Синьоріо какъ полководца и правителя и помнитъ его только какъ защитника Данте и покровителя Петрарки.
   

ХІV.
За сотни лѣтъ назадъ.

   Современная часть города полна тоже монументами знаменитостямъ вчерашняго дня. Въ этомъ отношеніи итальянцамъ можно позавидовать: у нихъ на каждомъ шагу великіе люди. Просто выдающихся или талантливыхъ нѣтъ -- непремѣнно геніальные, непремѣнно omіnente! даже деревни строятъ памятники своимъ великимъ согражданамъ. Около Вероны, недалеко, одна такая воздвигла мраморный фонтанъ, съ бюстомъ прославившагося изъ этой деревни автора какой-то никому невѣдомой книги. Рядомъ другая деревня позавидовала и, не желая ударить лицомъ въ грязь, воздвигла такой же бюстъ съ надписью: "будущему великому гражданину", такъ какъ настоящихъ у нея въ наличности не оказалось. Въ современныхъ частяхъ Вероны -- цѣлая сѣть перепутанныхъ мрачныхъ улицъ, ничѣмъ не уступающихъ средневѣковымъ. Иду ими, и передо мною вдругъ -- великолѣпная Porta Je Borsari -- древнія городскія ворота, выстроенныя еще при императорѣ Ралліенѣ. Смѣлая арка ихъ виситъ надъ вашей головой. Какъ она отлично сохранилась! Судя по ней, еще вчера по этимъ плитамъ подъ нею проходили желѣзные легіоны всемірнаго города. Черезъ нѣсколько минутъ вы останавливаетесь предъ каѳедральнымъ соборомъ Вероны, стоящимъ здѣсь въ этомъ видѣ 650 лѣтъ. Не правда ли, почтенная старость? На его романскомъ фасадѣ пробиты готическія окна. Чудесный порталъ, гдѣ позади колоннъ, опирающихся на грифоновъ, стоятъ мраморные паладины Карла Великаго -- Роландъ и Оливье. Тутъ, какъ видно, никуда не уйдешь отъ прошлаго и какого далекаго прошлаго! Оно подстерегаетъ тебя на каждомъ шагу. Оно охватываетъ тебя отовсюду, замыкаетъ въ свой волшебный кругъ, не даетъ разглядѣть сегодняшняго дня, подумать о завтрашнемъ. И какое наивное искусство! Видно, что оно только зарождалось въ тѣ мрачныя времена. Всмотритесь въ этихъ мраморныхъ геніевъ, похожихъ на обезьянъ, въ эту мученицу, очевидно, изваянную съ великою любовью къ дѣлу, въ свое время даже возбуждавшую удивленіе и восторгъ современниковъ. Теперь любая разлапистая мужичка обидѣлась бы сравненіемъ съ этой каменной колодой. А эти головастики, имѣющіе претензію изображать католическихъ святыхъ! Это все барельефы XII вѣка работы Николауса, котораго тогда считали чуть не Фидіасомъ. Это копія благородныхъ и величавыхъ образцовъ Греціи и Рима. Нужно было болѣе полуторы тысячи лѣтъ, чтобы римскій католицизмъ, своимъ аскетическимъ презрѣніемъ въ плоти, ненавистью къ міру погубившій древнее ваяніе, могъ бы хоть немного, ощупью, приблизиться къ нему и только приблизиться! Зато, какъ вездѣ въ Италіи, внутри этого собора есть истинныя сокровища искусства. Тиціанъ, Сансовино, Джіамбатиста де Верона и другіе... Удивительный народъ, изумительныя своимъ творческимъ подъемомъ времена!.. И вѣдь какое разнообразіе!.. Рядомъ почти -- Венеція, Падуя, Виченца, Мантуа, Верона, Болонья, а каждый изъ нихъ развивалъ непремѣнно свое и въ концѣ концовъ созидался такъ, что ничего похожаго на сосѣдей у него не было. И своя архитектура и свои художественныя школы. Каждый былъ въ свое время главою свободнаго отъ другихъ государства и находилъ въ себѣ достаточно творческихъ силъ для созиданія оригинальныхъ, неумирающихъ образцовъ искусства!..
   

XV.
Св. Зенонъ

   Возьмите фіакръ и отправьтесь въ другой конецъ города къ собору св. Зенона, и вы будете изумлены еще болѣе примитивной скульптурой его, грубою архитектурою цѣлаго, созданнаго сыномъ Карла Великаго. Германскій императоръ Оттонъ реставрировалъ кое-что, но не многое. Рядомъ колокольня, оконченная въ 1045 году. Посмотрите на эти каменныя фигуры: совсѣмъ медвѣди, взобравшіеся на стѣну, а рядомъ на грубыя и варварскія изображенія на колоннахъ, на этихъ мохнатыхъ римлянъ, на этихъ римлянокъ, похожихъ на нашихъ каменныхъ бабъ! Первая эпоха нѣмецкаго творчества не могла создать ничего болѣе грубаго и карикатурнаго. Папы, вздувшіеся лягушками, прелаты съ выпученными по-рачьи глазами, апостолы, надъ лицами которыхъ работалъ не рѣзецъ, а топоръ. Императоръ на тронѣ совсѣмъ безъ черепа, съ плоскимъ лицомъ, отъ котораго пришелъ бы въ восторгъ астраханскій калмыкъ. Фасъ безъ профиля! А эти громадныя и тяжелыя головы на маленькихъ тѣлахъ! Кажется, шевельни эти колонны -- и всѣ эти фигуры полетятъ по законамъ тяготѣнія вверхъ ногами; тѣмъ не менѣе, въ общемъ, присутствуетъ что-то, что, несмотря на нынѣшнюю тонкость работы, на искусство нашихъ ваятелей, не дается послѣднему времени. Въ этихъ грубыхъ и неуклюжихъ тѣлахъ заключены все-таки великія души, тогда какъ въ вылощенныхъ, вѣрныхъ натурѣ, ласкающихъ взглядъ созданіяхъ современныхъ есть только одна форма и больше ничего. Оно и понятно: тогда молились, теперь живутъ. Станьте передъ этимъ лѣсомъ мраморныхъ колоннъ въ виду этихъ хоровъ, исполненныхъ въ девятомъ вѣкѣ -- и всѣ подробности, грубость деталей, карикатурность барельефовъ пропадаютъ передъ вами.
   Остается именно то все, то общее, цѣльное, та душа, которой не дастъ ни вкусъ, ни наука, ни искусство.
   Тутъ дѣло въ экстазѣ, въ инстинктивномъ стремленіи къ вѣчному и безпредѣльному, въ вѣрѣ въ нихъ...
   А ихъ-то теперь и нѣтъ. Или если и есть, такъ ужъ слишкомъ саломъ покрылись и щетиной поросли!...
   

XVI.
Наслѣдіе римлянъ -- арена.

   Отъ св. Зенона домой мы ѣхали черезъ одну изъ самыхъ большихъ плошадей не только въ Веронѣ, но и во всей Италіи -- piazza V. Emmanuele. Значительная часть ея занята колоссальной ареной, считающейся третьей въ мірѣ. Первая -- римскій колизей, вторая арена -- въ Нимѣ, третья -- Веронская. Строгій и величавый профиль ея весь выдвинулся передъ нами такъ, что однимъ взглядомъ можно оцѣнить удивительную красоту и въ то же время царственное великолѣпіе ея линій, размѣровъ. Арки ея тонутъ въ высотѣ, шапка летитъ съ головы, когда хочешь ихъ разсмотрѣть тамъ. Внутри, на каменномъ амфитеатрѣ, помѣщается легко 50,000 человѣкъ зрителей -- и то еще будетъ просторно. Мы слышимъ оттуда звуки музыки. Останавливаемся -- чиновникъ (Италія сегодняшняго дня всюду, даже въ святилища средневѣковыхъ монастырей, поставила такихъ) беретъ съ насъ франкъ; по мрачнымъ галлереямъ, гдѣ громадныя каменныя глыбы висятъ надъ нами точно въ гротахъ, мы всходимъ на террасу, съ почернѣвшаго мрамора которой жадные до зрѣлищъ римляне любовались корчами тонувшихъ въ крови гладіаторовъ. Посреди арены чудится какая-то кучка муравьевъ. Всматриваемся -- военный оркестръ. Мотивы Оффенбаха и Лекока тамъ, гдѣ раздавались крики многотысячной толпы, гдѣ умиравшіе привѣтствовали Цезарей, гдѣ боевыя восклицанія стихійнымъ вихремъ уносились въ высоту, точно окутывая души сраженныхъ бойцовъ... Жить стало, разумѣется, легче, но какъ все измельчало однако!... Гораздо красивѣе вся эта громада древнихъ арокъ, галлерей и стѣнъ была нѣсколько лѣтъ назадъ, когда волны бѣшено разлившагося Адижа, затопивъ городъ, стремились черезъ нее. Тогда, эти арки наполовину тонули въ наводненіи, и мы объѣзжали арену въ лодкахъ. Я до сихъ поръ помню, какъ намъ пришлось вплывать въ гостиницу въ большой баркѣ, какъ на углахъ лодочники схватывались за вывѣски и такимъ образомъ передвигали свои неуклюжія колоды впередъ. Тогда Верона, съ рѣками вмѣсто улицъ и озерами тамъ, гдѣ слѣдовало быть площадямъ, была величавѣе. Противно видѣть мѣнялу въ древней Лоджіи, казармы -- въ старомъ монастырѣ, чиновника въ шапкѣ -- передъ Сансовино и Миколь Анджело, рынокъ -- на форумѣ и слушать Оффенбаха посреди римской арены. У веронскаго муниципалитета, къ счастію, хватило соображенія отказать одному предпріимчивому "дукѣ", который предложилъ отдать ему арену на содержаніе съ тѣмъ, что онъ устроитъ посреди нея балы, въ галлереяхъ -- рестораны съ иллюминаціей. Это было еще до того, когда такія величавыя руины объявлены собственностью государства... Случись такая профанація -- она оказалась бы какъ разъ въ духѣ всеопошляющаго мѣщанства,-- канканировать тамъ, гдѣ когда то умирали!..
   

XVII.
Импровизаторъ.

   Во второй свой пріѣздъ въ Верону иду смотрѣть палаццо "Pompei della Vittoria", построенный Саммикели. Въ немъ много дивныхъ созданій кисти Тіеполо, Веронеза, Караваджіо, Перуджино, Тинторетто, Беллини, Рафаэля, Корреджіо и другихъ, и наталкиваюсь на сплошную толпу близъ Понте-Пави, откуда, утопающая въ золотистой дымкѣ полудня, рисовалась вся Верона.
   -- Что это такое?-- спрашиваю.
   -- Un eminente poeta... Великій поэтъ, народный поэтъ!-- поясняютъ мнѣ.
   -- Какой?
   А самъ удивляюсь, что великому поэту дѣлать на площади?
   -- Какъ? Кажется, слѣдовало бы знать! Одинъ только и есть у насъ. Это -- самъ Каваццола. Онъ во время гарибальдійскаго движенія воодушевилъ своими пѣснями весь городъ, дрался въ войскахъ нашего народнаго вож

   

АПРѢЛЬ

БИБЛІОТЕКА СѢВЕРА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе Н. Ѳ. Мертца.
1896.

Василій Немировичъ-Данченко.

Лазурный край.
Очерки, впечатленія, миражи и воспоминанія.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

   

НА ЛАГО-МАДЖІОРЕ.

I.

   Лаго-Маджіоре (Большое озеро) мѣстные патріоты иначе не называютъ, какъ "наше море"...
   -- Вы уже плавали по "нашему морю"?
   -- Вы видѣли "наше море"?
   Какъ это ни было комично, но вопросы предлагались съ такою наивною увѣренностью, въ глазахъ у спрашивавшаго свѣтилось столько восторженнаго обожанія къ своему Маджіоре, что я никогда не позволялъ себѣ смѣяться надъ этимъ.
   -- Помилуйте, на другомъ морѣ меньше ходитъ пароходовъ, а недавно здѣсь была буря, разбившая пятнадцать судовъ...
   Суда, между нами, простыя "бателло", лодки съ краснымъ верхомъ, какъ во всякомъ фургонѣ нашего западнаго края; но, тѣмъ не менѣе, онѣ были разбиты,-- честь и слава мѣстному "морю"!
   Вообще, надо сказать, что ни на одномъ изъ озеръ, включая даже Лаго-ди-Комо, пароходство не устроено съ такими удобствами, какъ здѣсь... Кстати, право Лаго-Маджіоре на имя "моря" основывается и еще кой на чемъ.
   -- Ну, какое это море?-- усомнился разъ англичанинъ. И на свое горе. Озеро разволновалось -- хоть бы и настоящему морю въ пору,-- и просвѣщенный мореплаватель сталъ первою жертвою этой бури. Сначала онъ, поблѣднѣвъ, меланхолически смотрѣлъ за бортъ, потомъ, очевидно желая обнаружить твердость въ бѣдствіяхъ, потребовалъ себѣ коньяку, но, не успѣвъ донести его до мѣста назначенія, вернулъ "морю" только-что проглоченный обѣдъ.
   Итальянецъ торжествовалъ. Онъ подбѣжалъ къ несчастному.
   -- Что же, и это, по вашему, не море?
   Англичанинъ упорно моталъ головой.
   -- Но у васъ вѣдь морская болѣзнь, и вы ее получили на Маджіоре, слѣдовательно, это -- настоящее море.
   Я думаю, бѣдный лондонскій купецъ предпочелъ бы въ данномъ случаѣ не настоящее -- настоящему.
   По берегамъ озера проведены великолѣпныя дороги, всюду существуютъ прекрасныя сообщенія омнибусами, почтовыми каретами, въ каждомъ крошечномъ пунктѣ вы найдете -- и очень дешево -- коляску. Есть нѣсколько паровыхъ трамваевъ и, сверхъ того, по всей восточной окраинѣ идетъ желѣзная дорога... Чего жь вамъ лучше? Города расположенные вдоль Маджіоро, съ прелестными окрестностями, недорогими и комфортабельными отелями.
   Маджіоро не такъ съужено, какъ картинная галлерея Комскаго озера, его берега не такъ грандіозны, какъ Гардскія; тѣлъ не менѣе оно представляетъ очень оригинальныя красоты: просторъ голубыхъ водъ, теряющихся въ безконечности; пологіе холмы, окутанные по утрамъ меланхолическими туманами; небо, чудное голубое небо, пристально глядящееся въ лазурное зеркало озера! Взглядъ не такъ стѣсненъ, какъ на Комо -- ему часто нѣтъ предѣла, и за береговыми холмами онъ различаетъ вдали снѣговыя вершны швейцарскихъ Альпъ. Здѣсь нѣтъ сутолоки Комскаго озера... Тишина! Кто ее ищетъ -- милости просимъ сюда. Разбитымъ нервамъ, душевной устали нужно красивое уединеніе. Этимъ-то красивымъ уединеніемъ и славится Маджіоре... Здѣсь -- какъ-то незамѣтно -- и старыя боли, и недавнія тревоги укладываются и засыпаютъ душѣ. Ихъ не слышишь, и подъ тихими и мирными впечатлѣніями лѣнивой и счастливой жизни оправляешься и набираешь новыя силы...
   Притомъ и англичанокъ здѣсь меньше... а это чего нибудь да стоитъ. Берлинскихъ же нѣмцевъ совсѣмъ нѣтъ, а это уже очень и очень много...
   Сколько разъ я ни бывалъ здѣсь -- передо мной Маджіоре всегда уходило въ даль спокойною лазурною гладью. Мягко рисовались около него горы, воздухъ къ полудню такъ прозраченъ, что въ немъ угадывались въ своей величавой глуши ледяные вѣнцы швейцарскихъ великанонъ. Здѣсь -- Швейцарія сливается съ Италіей. Лаго-Маджіоре соединяетъ суровую красоту первой съ нѣжною улыбкой Апенинскаго полуострова. Въ самое жаркое лѣто -- зной на озерѣ далеко не такъ томителенъ, какъ на Комо или въ Лугано. Повсюду чувствуется какое-то освѣжающее дыханіе, точно Савойя съ одной и Альпы съ другой стороны вѣютъ вмѣстѣ на озеро удивительной прохладой... Оно все -- въ нынѣшнемъ днѣ. Здѣсь очень мало оставили слѣдовъ прошлые вѣка. Міровыя событія обходили этотъ уголокъ. Магистральныя линіи кровавыхъ переселеній, набѣговъ, завоеваній -- были въ сторонѣ. Оттого Лаго-Маджіоре и въ прошломъ оставалось такимъ же кроткимъ и мирнымъ.
   Римляне называли это озеро Laeus Verbanus и, какъ кажется, но особенно любили его; по крайней мѣрѣ, на здѣшнихъ берегахъ менѣе всего остатковъ ихъ сооруженій, виллъ, дорогъ, какими, по всей справедливости, хвалятся Комское и Гардское озера... Латинскіе поэты не славили ихъ въ своихъ стихахъ, богачи не строили на берегахъ Вербано мраморныхъ домовъ и но развратничали въ нихъ; натуралисты не производили здѣсь изслѣдованій и ораторы не ссылались на него въ громкихъ рѣчахъ.
   Происхожденіе этихъ озеръ относится къ тому времени, когда ледники южнаго склона Альпъ, обнажая занятыя ими пространства, мало по малу открывали пади, полныя теперь голубыхъ водъ. Когда долины Пьемонта и равнина Ломбардіи были заливами Адріатики, эти впадины, дно которыхъ ниже морскаго уровня, являлись глубокими и извилистыми фіордами, въ родѣ такихъ же въ Норвегіи. Соленая вода мало по малу исчезала отъ таянія ледниковъ, бассейны фіордовъ закрылись и осталось только нѣсколько рукавовъ прѣсной воды, удержавшихся между стѣнами горъ и наступающею массою глетчера. Съ новою перемѣною климата, ледники начали отступательное движеніе, причемъ впадины бывшихъ фіордовъ были заняты постепенно, вмѣсто льдовъ -- лазурными водами озеръ; наносы же, принесенные съ горъ, совершенно преградили морю доступъ къ его прежнимъ заливамъ.
   Древніе морскіе берега, говоритъ Э. Реклю, среднее возвышеніе которыхъ надъ уровнемъ моря превышаемъ 400 метровъ, показываютъ, что этотъ большой резервуаръ (Маджіоре), равно какъ западный его заливъ -- озеро Орто и восточные -- Варезе, Комаббіо и Лугано, ограниченные съ юга древними передними моренами,-- составляли одну поверхность воды, разбитую на множество рукавовъ, вдававшихся въ альпійскія долины. Постоянное углубленіе русла мало по малу понизило выходной протокъ и произвело исчезновеніе всего поверхностнаго слоя озерныхъ водъ. Ледниковыя террасы, подточенныя въ своемъ основаніи р. Тичино при выходѣ ея изъ озера, возвышаются нынѣ крутымъ скатомъ болѣо ста метровъ надъ рѣчнымъ ложемъ, точно также каждый изъ потоковъ, замѣнившихъ собою соединительные проливы,-- какъ-то: Сиропа, озеро Орто, Трезе, Лугано и различные протоки Варезе,-- струится между высокими берегами или, вѣрнѣе, по дну ущелій, промытыхъ постепеннымъ дѣйствіемъ воды. Наносы рѣкъ Тичино и Маджіа до сихъ поръ оттѣсняютъ озеро Маджіоре, на нашихъ глазахъ, пристани должны перемѣщаться постепенно вслѣдъ за убѣгающимъ берегомъ. Гордона, бывшая на озерѣ 700 лѣтъ назадъ, теперь -- въ двухъ километрахъ отъ него. Маладино, въ устьяхъ Тичино, безпрестанно передвигается вдоль по берегу. Шестьдесятъ лѣтъ назадъ, суда нагружались болѣе чѣмъ на километръ къ верху у пустынной набережной, окруженной нынѣ развалинами. Заливъ Локарно будетъ впослѣдствіи отдѣльнымъ озеромъ, потому что наносы Маджіо уже и теперь отличаютъ его отъ остальнаго озера.
   Площадь Маджіоре равняется 211 кв. километрамъ. Его длина не превышаетъ 66, а самая значительная ширина, между Черро и Мергоццо -- 12 километровъ. Глубина его, по однимъ, 675, по другимъ -- 850 метровъ. Оно питается водами Монте-Розы и Борнардины. Здѣсь, какъ и на всѣхъ другихъ озерахъ, есть свои вѣтры. Трамонтана -- сѣверный, дующій ночью; инверна (inverna) начинающійся съ полудня и падающій вечеромъ. Это періодическіе... Иногда подымается maggiore -- съ сѣвера, порывистый и производящій на озерѣ волненіе, mergozzo -- самый скверный, съ юга. Его больше всего боятся лодочники. Съ его появленіемъ, озеро пустѣетъ: всѣ бателло заползаютъ въ заливы, подъ охрану пристаней и моловъ. Онъ опрокидываетъ лодки, если онѣ подымаютъ паруса, но не производитъ бури и не волнуетъ озера... Сѣверная часть Маджіоре принадлежитъ Швейцаріи (города Локарно, Аскона, Бриссаго, Вайроно, Маладино). Это пространство почему-то иногда называютъ озеромъ Локарно. Границами являются: на востокѣ Дзенна, на западѣ -- Валемара.
   Итальянцы, впрочемъ, за послѣднее время начинаютъ поговаривать, что все озеро принадлежитъ королевству. Явились даже учебники; гдѣ школьникамъ внушаютъ, что Лаго-Маджіоро и Лугано -- включены въ предѣлы итальянскаго государства... Швейцарцы только смѣются надъ этимъ. "Пускай придутъ сюда и попробуютъ отнять у насъ Тичино"! говорятъ они. Въ Падуѣ одинъ изъ профессоровъ составилъ даже продолженіе итальянской исторіи на XX вѣкъ. По его словамъ оказывается, что "дикая" Россія отброшена за Волгу. Австрія заняла Днѣпръ (по нѣкоторымъ обстоятельствамъ видно, что почтенный ученый не отличаетъ одной рѣки отъ другой) и въ благодарность отдала Италіи весь Тироль, Крайну, Истрію и Далмацію. Черногорію Италія завоевала сама, также какъ и Албанію. Швейцарію она заняла всю своими войсками, ибо Германія, захвативъ половину Франціи и кстати ужъ Pietroburgo и Mosca (Петербургъ и Москву) -- насытилась вполнѣ. Италіи же достались Ницца, Марсель и Корсика съ Алжиромъ. Наглотавшись этихъ лакомыхъ кусочковъ, она объявила войну... Австріи, чтобы отнять у нея Боснію съ Герцеговиной, завоевала Грецію съ островами и остановилась только передъ Палестиной и Александріей... Кстати, пораженные храбростью итальянцевъ казаки, когда первые попадались имъ въ плѣнъ,-- разрубали имъ грудь и поѣдали ихъ "сердца", чтобы усвоить ихъ мужество!..
   

II.

   Оригинальный городишка -- Локарно.
   Когда-то онъ стоялъ, прислонившись къ горамъ, на которыхъ теперь живописно расположены его церкви. Но Маджіо -- прескверная рѣчушка -- все заносила да заносила озеро передъ нимъ; образовалась цѣлая груда песку, и новый городъ по-неволѣ убѣжалъ со стараго мѣста, перешагнулъ черезъ рѣчку и сталъ подвигаться впередъ. Горы съ деревнями остались позади -- что даетъ хорошую наживу мѣстнымъ ослятникамъ. Я предпочелъ итти туда пѣшкомъ: обстоятельство, которое разомъ уронило меня въ ихъ мнѣніи. Узенькія улицы "древняго," -- какъ громко называютъ его локарнцы,-- города крайне своеобразны. Между ними вдругъ открывается площадь, болѣе самого Локарно. Случайно пришлось натолкнуться на фонтанъ. Надъ нимъ -- статуя. Спрашиваю: кому?-- оказывается, что это "великій человѣкъ" и звали его когда-то маркизомъ Маркаччи... Вотъ вдали насупился замокъ. Очевидно, не по душѣ его древнимъ башнямъ сутолока и кипучая дѣятельность будничной толпы, ничего общаго не имѣющей съ его романтическими преданіями... На сосѣднемъ холмѣ -- "Madonna del Sasso". Лавровыя деревья, пышныя манголіи раскидываются по сторонамъ съ невиданною роскошью... На открытомъ воздухѣ цвѣтутъ камеліи; такъ и дразнятъ сѣверянина ихъ бѣлые и розовые цвѣты. Изъ-за каменныхъ заборовъ, съ причудливою щедростью, во всѣ стороны разбрасываютъ свои вѣтви гранатовыя деревья съ красными яркими звоздами, словно пылающими страстной жаждой подъ знойными лучами этого солнца... Говорятъ, весною здѣсь задыхаются отъ аромата, наполняющаго воздухъ Локарно. Онъ опьяняетъ. Горы кругомъ обработаны до самыхъ вершинъ. Куда ни бросишь взглядъ, всюду изъ-за зелени садовъ, по истинѣ сказочныхъ, улыбаются виллы. Громадные дома, отели, мало-по-малу остаются позади. Арки, на которыхъ поставленъ городъ -- тоже... Тонкія колокольни церкви словно отбѣжали въ сторону и оттуда уже сторожатъ васъ, глядя вамъ вслѣдъ во всѣ свои сквозныя амбразуры. Виноградники идутъ террасами... Сады... Вдоль садовъ и виноградниковъ лежитъ зигзагами путь вверхъ на холмъ. На холмѣ точно пьедесталъ, откуда незамѣтно растутъ постройки, легко обвитыя колоннами, съ граціозною башенкою вверху... Это и есть Madonna dell Sasso. Когда-то здѣсь былъ монастырекъ и со своихъ мраморныхъ бельведеровъ и террасъ, кровли надъ которыми поддерживаются мраморными же тонкими колоннами, монахи любовались на спокойную и чистую лазурь озера, куда врѣзываются сотни мысовъ, надъ которою ютятся, словно просыпанные, городки и деревни. А внизу, подъ монастыремъ, Локарно весь въ садахъ и цвѣтникахъ. Все это полно нѣги, зноя, улыбающейся и свѣтлой красоты... Зато по другую сторону -- открываются снѣговыя вершины суровой Гельвеціи, строгіе контуры утесовъ, мрачные силуэты горъ... Въ самомъ монастырѣ -- порталъ Чезаре и Бернардино Лунно...
   Кстати, Локарно въ послѣднее время сталъ излюбленнымъ городомъ итало-швейцарскихъ спиритовъ. Мѣстныя ли условія сложились особенно благопріятно для проявленія всякой чертовщины, или это создалось случайно, только въ маленькомъ городѣ бываютъ ежегодные съѣзды современныхъ демонологовъ и профессоровъ черной и бѣлой магіи. Сюда представители ихъ являются изъ Палермо и Катаніи, съ одной, и изъ Базеля и Цюриха съ другой стороны. Мнѣ указывали домъ, гдѣ собираются эти апостолы самообмана. Онъ меня удивилъ. Я ожидалъ чего нибудь въ родѣ замка изъ Удольфскихъ таинствъ, съ башнями и подземельями для этихъ современныхъ мельмотовъ-скитальцовъ, и вдругъ предо мною изъ пышной зелени и изъ цѣлаго марева благоухающихъ цвѣтовъ выросла кокетливая мраморная вилла. Тутъ все говоритъ о жизни: пропасть свѣта, воздуха, простора, красивыхъ уголковъ -- пріютовъ любви, а ужъ никакъ не зловредныхъ духовъ и одержимыхъ прорицателей. Я думаю, здѣсь даже эндорская волшебница ничего не могла бы показать Саулу. Спириты весною собираются сюда ежедневно и хранятъ о своихъ занятіяхъ самую строгую тайну. Даже корреспонденты Corriere di Napoli -- ужъ на что народъ шустрый -- и тѣ не могли проникнуть въ эти красивыя и роскошно убранныя залы. Въ саду около виллы уголокъ, весь заставленный величественными кипарисами, придающими что-то торжественное всякому пейзажу. Тутъ спириты собираются на чистомъ воздухѣ. По крайней мѣрѣ, духамъ, которыхъ они безпокоятъ безцеремонно, не приходится протискиваться сквозь стѣны и потолки. Въ Локарно на эти собранія пріѣзжали даже делегаты изъ Сѣв. Америки и Англіи -- все необыковенно важные, худые и длинные джентльмены такого вида, точно ихъ только что вырыли изъ земли, отчистили, выбили съ нихъ пыль и прахъ и пустили въ обращеніе... Мѣстные padre негодуютъ на этихъ "помощниковъ сатаны", но... помощники сатаны находятся подъ покровительствомъ законовъ и съ этимъ ничего но подѣлаешь!.. Матеріализація -- здѣсь явленіе заурядное, и локарискіе спириты иначе и не бесѣдуютъ, какъ съ Моисеями, Александрами Македонскими, Сократами, Сезострисами, Юліями Цезарями, Цицеронами, Карломанами, Дантами, Шекспирами, Беконами и равными имъ величинами. Общество, какъ видите, довольно избранное. На "чернь непросвѣщенну" они вниманія не обращаютъ и простыхъ смертныхъ не тревожатъ ихъ въ безвѣстныхъ могилахъ!
   Всякій четвергъ, на громадной главной площади города, открывается маленькая этнографическая выставка... Я, право, не знаю, какъ и назвать иначе рыночный день, когда со всѣхъ сторонъ изъ Швейцаріи и Италіи собирается сюда крестьянство. Въ горныхъ долинахъ каждая деревушка сохранила какую нибудь, свойственную ей только одной, особенность костюма, головнаго убора, не говоря уже о типическихъ чертахъ лицъ... Все это посылаетъ представителей въ Локарно -- на четверговую ярмарку. Шумъ здѣсь -- свыше всякой мѣры. Поютъ, пляшутъ, играютъ и менѣе всего стѣсняются глазѣющихъ на нихъ иностранцевъ. Потомъ вся эта пестрая толпа идетъ на поклонъ къ Мадоннѣ del Sasso -- и отсюда уже возвращается по домамъ... Вы можете тутъ изучить исторію народныхъ одеждъ за нѣсколько вѣковъ. Есть швейцарскія деревни, гдѣ сохранился костюмъ четырнадцатаго и пятнадцатаго вѣковъ; есть и такія же въ Италіи, гдѣ вы видите еще живущими и существующими обычаи шестнадцатаго столѣтія и его одежду... Описать все это нѣтъ никакой возможности и особенно въ нашихъ бѣглыхъ очеркахъ -- пришлось бы одному-рыночному дню въ Локарно посвятить цѣлый томъ...
   Сюда же сходятся горные охотники съ массою убитой ими дичи, раскупаемой повѣренными роскошныхъ отелей, расположенныхъ на берегахъ этого озера. Разумѣется, гастрономическія сокровища эти нейдутъ на обыкновенные табль-д'оты. Путешественники, спрашивающіе обѣды à prix fixe, знакомы изъ всего пернатаго царства только съ голубями, которые неимовѣрно истребляются въ Италіи. Козы, часто доставляемыя сюда альпійскими охотниками, раскупаются для Милана. Въ какомъ видѣ онѣ доставляются туда -- другой вопросъ.
   -- Синьоръ пришелъ полюбоваться на нашъ рынокъ?-- остановилъ меня мой хозяинъ.
   -- Да.
   -- Вотъ вы здѣсь убѣдитесь, что я для своихъ жильцовъ покупаю лучшую провизію, свѣжую, какъ дыханіе невинной дѣвушки.
   -- Подчасъ только съ испорченными зубами.
   Хозяинъ моей квартиры въ Локарно былъ человѣкъ замѣчательный въ своемъ родѣ.
   Онъ -- отецъ балерины, танцовавшей, между прочимъ, въ Россіи, и потому, никогда въ глаза не видя нашего отечества, онъ написалъ два балета изъ русской исторіи. Итальянская критика восторженно приняла эти балеты и назвала ихъ "достойными серьезнаго изученія по своимъ художественнымъ достоинствамъ, а по глубинѣ знаній, обнаруженныхъ ихъ авторомъ, равными самымъ основательнымъ сочиненіямъ по исторіи великаго сѣвернаго колосса". Содержаніе перваго балета -- путешествіе Екатерины Великой въ Новороссію. Главные персонажи: сама императрица, Потемкинъ и императоръ Іосифъ II. Величайшимъ географическимъ открытіемъ автора является впаденіе Волги въ Днѣпръ, что позволяетъ знаменитому Stefano Rasini (Стенька Разинъ) атаковать самую Екатерину II. Но Стенька Разинъ прежде всего galant uomo и, пораженный красотою императрицы, онъ отступаетъ, давши обѣтъ сдѣлаться монахомъ на Аѳонѣ, а Іосифъ II вызываетъ на дуэль Суворова. Русскій генералъ Enielianno Peigaccio (Пугачевъ), взбѣшенный удачами своего соперника Потемкина, подымаетъ революцію и захватываетъ Москву, откуда его прогоняетъ Петръ Великій. Въ апоѳеозѣ, въ концѣ концовъ, Екатерина паритъ на облакахъ, при чемъ жившій и писавшій въ то время поэтъ Александръ Пушкинъ читаетъ ей свой гимнъ. Въ свитѣ Екатерины значатся: Козьма (Cosimo) Мининъ (онъ же il principe Pogiarski) и Шамиль -- имамъ Чечни и Дагестана, предокъ cosacco Ascinoff (казака Ашинова), какъ поясняетъ либретто. Второй балетъ того же маэстро шелъ въ Веронѣ. Называется онъ "Carlo il Gluastutore". Содержаніе -- отступленіе французовъ изъ Россіи. Наполеонъ съ своей гвардіей переходитъ Березину и утопаетъ въ Невѣ, а торжествующіе русскіе крестьяне пляшутъ чаардашъ.
   Но еще интереснѣе, какъ хозяинъ добился нынѣшняго своего благосостоянія. Нищета итальянскихъ балеринъ въ полномъ смыслѣ слова ужасна. Бѣдныя и голодныя танцовщицы внушаютъ къ себѣ искреннее сожалѣніе всѣхъ, кому извѣстно ихъ безвыходное положеніе. Даже такіе театры, какъ венеціанскій Fonice, веронскій Filarmonieo, туринскій Reggio и флорентійскій Pergola, платятъ жалкимъ хотя и первокласснымъ попрыгуньямъ за трехмѣсячный сезонъ франковъ этакъ четыреста-пятьсотъ и, верхъ щедрости, шестьсотъ. Кое гдѣ полагается еще меньше; онѣ довольствуются и двумястами. И это еще счастливицы! Тратящіеся на пѣвцовъ и пѣвицъ импрессаріо знаютъ, что танцовщицъ они могутъ сколько угодно заполучить даромъ. Когда я жилъ въ Миланѣ, то въ самое короткое время мѣстная уголовная хроника обогатилась цѣлымъ рядомъ преступленій, совершенныхъ балетными феями отъ... голода. Въ Брешіи арестовали одну за кражу 14,000 франковъ, въ Миланѣ засадили въ тюрьму другую, цапнувшую 2,000, а въ Неаполѣ, "извѣстная балерина Амалія Плутарко чуть не поплатилась ушами". У нея одна изъ танцовщицъ мѣстнаго театра выхватила было серьги съ... кровью. Въ то же время балерина Пьерина Виджевано убѣжала изъ театра Quirino въ Римѣ, похитивъ у подруги браслетъ и часы...
   Понятно, что танцовщицы, такъ мало получающія отъ импрессаріо или не получающія ничего, существуютъ занятіями приватными, ничего общаго съ искусствомъ не имѣющими. Дочь моего "propriotarіо" не хотѣла итти такою дорогою... Но голодъ не свой братъ. "Повѣрите ли -- приходилось въ дверяхъ театра просить у проходящихъ помощи... у своихъ стыдно было"!-- сознавался старикъ. Положеніе стало невыносимымъ, и изобрѣтательный папаша додумался, наконецъ, до слѣдующей финансовой операціи: дочь его, молодая и хорошенькая, объявила, что разыгрываетъ себя въ лотерею. Билеты расхватали живо, деньги уплатили. Одинъ изъ римскихъ аристократовъ назначилъ у себя розигрышъ и сдѣлалъ пиръ на весь міръ. Въ концѣ ужина принесли серебряную вазу, и начался тиражъ... Наконецъ, выпадаетъ счастливый билетъ.
   -- Господа, кому принадлежитъ No 1207?
   -- Мнѣ!-- раздается старческій голосъ. Гости оглядываются и видятъ: счастливецъ, выигрывшій балерину -- ея отецъ.
   Оказалось, что балерина записала на него половину билетовъ и -- сдѣлавъ это -- горячо молилась своему патрону. Тотъ ей и помогъ невидимымъ небеснымъ покровительствомъ и "невинность соблюсти, и капиталъ пріобрѣсти". Принчипе Колонна обратился къ папашѣ -- съ просьбой уступить ему билетъ за какую угодно цѣну.
   -- Но я былъ честенъ и непоколебимъ!-- разсказывалъ мнѣ благородный старецъ.
   -- Однако, что же онъ вамъ предлагалъ?
   -- Э... десять тысячъ франковъ.
   -- И вы устояли!
   -- Я устоялъ бы даже до пятнадцати...-- И онъ съ гордостью взглянулъ на меня; лотерея принесла ему около 8,000 франковъ.
   -- И съ этого мы начали жить. Мою дочь пригласили въ Одессу, она тамъ танцовала и потомъ въ нее влюбился millionario! И этотъ "милліонаріо" былъ честнымъ человѣкомъ. Онъ обратился письменно ко мнѣ и сдѣлалъ мнѣ лестныя предложенія... Разъ люди ищутъ моего сердца -- вотъ оно. Я его открываю... Онъ обезпечилъ мою дочь. Эта вилла -- ея. И садъ ея, и виноградники ея. Сверхъ того, нашелся потомъ другой "милліонаріо" въ Кіевѣ, который подарилъ ей una somma immensa... Русскіе вообще великодушны,-- меланхолически закончилъ онъ.-- Это не то, что наши mascalzoni! Скажите, пожалуйста, правда ли, что наша Вирджиніа Цукки нашла у васъ свое счастіе?
   -- Въ какомъ отношеніи?
   -- Какъ? Она поѣхала къ вамъ съ пятьюстами франковъ въ карманѣ, а вернулась, говорятъ, съ сотнями тысячъ?
   -- О, въ этомъ отношеніи -- у насъ въ Россіи, дѣйствительно, великодушны.
   -- А развѣ есть еще другое какое нибудь великодушіе?-- изумился старецъ.-- Нѣтъ, у насъ великодушіе простирается до ста франковъ. Далѣе -- наша аристократическая молодежь нейдетъ! Помилуйте,-- обидѣлся онъ на мой недовѣрчивый жестъ,-- помилуйте, кому же это и знать, какъ не мнѣ? У меня было болѣе пяти дочерей и три племянницы... И я всѣхъ пристроилъ.
   -- И всѣмъ повезло такъ же, какъ той, которая была въ Россіи?
   -- Ну, знаете, каждая дѣвушка имѣетъ свою судьбу. Одну увезъ съ собою въ Англію лордъ и женился на ней... Другую -- мерзавецъ-французъ бросилъ въ Парижѣ на произволъ судьбы... Третья живетъ до сихъ поръ въ Миланѣ и зарабатываетъ свой хлѣбъ, какъ можетъ. Танцуетъ въ театрѣ, на лѣто ѣздитъ на воды съ синьорами-форестьерами. И они, смотря по національности, бываютъ иногда тоже великодушны. Прошлое лѣто -- испанскій графъ или маркизъ (мы, знаете, на титулъ не обращаемъ вниманія) -- подарилъ ей пять тысячъ франковъ, и она, добрая дочь (la bona figlia) -- полностью привезла ихъ ко мнѣ... Но лучше всего русскіе... О, русскіе! Questo nazione dei соsacchi! Знаете, еслибы я былъ дѣвицей -- я бы всегда танцовалъ въ Россіи и вышелъ бы замужъ не иначе, какъ на старости, когда можно было бы больше не работать и надо было бы думать только о положеніи...
   Нужно было слышать, съ какою святою наивностью говорилось все это.
   -- Ну, а ваши племянницы?..
   -- Мои племянницы на отличной дорогѣ. Вы знаете,-- онъ таинственно наклонился ко мнѣ,-- одна изъ нихъ понравилась даже кардиналу***...
   И онъ назвалъ очень тройное въ Римѣ и вообще въ дипломатическомъ мірѣ имя.
   -- Да развѣ они посѣщаютъ театръ?
   -- Ну, публично, разумѣется, нѣтъ. Зато часто приглашаютъ музыку и балетныхъ танцовщицъ къ себѣ въ свои дворцы. И тамъ въ этихъ палаццо наши птички танцуютъ, стараясь имъ понравиться. Вы не смотрите, что они preti! Эти preti (священники), полагаю, отлично знаютъ свое дѣло. Вы, вѣроятно, слышали -- наши дѣвочки у нихъ и танцуютъ въ особыхъ костюмахъ.
   -- Какихъ?
   -- Да вѣдь тамъ все свои... Зачѣмъ же стѣснять себя и надѣвать трико?-- Я вытаращилъ глаза. Столь "откровенное" направленіе римской куріи изумило меня. Очевидно, благородный старецъ замѣтилъ мое недоумѣніе и, чтобы положить ему конецъ, замѣтилъ строго:
   -- Слѣдуетъ помнить, что тотъ, кто много платитъ, имѣетъ право и много требовать... Ессо signore la verita!
   Старецъ гордился мною, какъ русскимъ. Всѣ его розсказни о Россіи и балеты, написанные изъ русской жизни и исторіи, точно пріобрѣли новый блескъ отъ того, что у него остановился русскій.
   -- Вотъ русскій,-- указываетъ онъ на меня...-- Ессо il russo... Вотъ настоящій русскій, и онъ нарочно остановился у меня, потому что моя дочь танцуетъ въ Россіи и притомъ я столько сдѣлалъ для этой великой Impero!.. Правда, они еще мнѣ не прислали на шею сіеcoraz Loni (ордена), но стоитъ только мнѣ захотѣть, и это будетъ. Я скроменъ... Я очень скроменъ. Вотъ русскій -- смотрите на него. Онъ могъ остановиться въ Albergo di Corona, но онъ зналъ, что я здѣсь, и пріѣхалъ прямо ко мнѣ и платитъ сколько я хочу въ день, и все золотомъ, и ужасно уважаетъ меня, а когда я ему разсказываю свою жизнь, онъ слушаетъ, какъ будто я его padre!..
   Мнѣ казалось, что, пробудь я у него недѣлю, онъ впалъ бы въ mania grandiosa. Зато мой отъѣздъ былъ сигналоми къ великолѣпнымъ демонстраціямъ съ его стороны. Во-первыхъ, среди бѣлаго дня онъ выпустилъ въ мою честь нѣсколько ракетъ въ озеро; во-вторыхъ, онъ суетился по берегу и кричалъ: "evviva il russo, evviva la Russia"... Въ-третьихъ, онъ мнѣ поднесъ портретъ своей дочери, живущей еще въ Милинѣ, и далъ мнѣ карточку, ни которой написано слѣдующее:
   "Cara Elvira... Ессо il Russo" (вотъ русскій), я тебѣ ничего не скажу болѣе. Помни, изъ какой онъ страны, и поступай сообразно правиламъ, которымъ я научилъ тебя... Не забывай, что русскіе настолько же великодушны, насколько итальянцы неблагодарны. Твоя удача будетъ лучшей наградой моей жизни. Воспользуйся предстоящей тебѣ возможностью съѣздить въ Russia и познакомить эту далекую Impero съ собою и своими неоспоримыми достоинствами. Будь чистосердечна -- и да благословитъ Богъ твою юность. Не забывай о своемъ одинокомъ padre, который въ уединеніи Локарно будетъ за всѣхъ васъ молиться Богу... Деньги присылай сюда -- здѣсь онѣ будутъ надежнѣе. Еще помни: красота проходитъ, но золото остается"...
   Увы, я обманулъ ожиданія почтеннаго отца семейства... Я былъ въ Миланѣ неоднократно, но мнѣ ни разу не пришло въ голову отправиться на Via del Orto и найти тамъ почтительную и чистосердечную дщерь мудраго старца, и если она познакомилась, можетъ быть, съ русскимъ великодушіемъ, то я этой заслуги, по чистой совѣсти, приписать себѣ не могу...
   Разумѣется, нужно особенное счастье, чтобы натолкнуться на типъ, подобный моему локарнскому хозяину. Счастье и смѣтка свойственны людямъ, путешествовавшимъ много и разнообразно.
   

III.

   У нашего брата -- бродячаго человѣка -- развивается особенная способность видѣть и тамъ, гдѣ обычный туристъ пройдетъ, ничего не замѣтивъ, намъ сама судьба посылаетъ болѣе или мснѣо интересныя встрѣчи. Съ перваго взгляда опредѣляешь, шаблонный ли это "общеевропейскій интеллигентъ", давно утратившій свои "мѣстныя" угловатости, или чудакъ, у котораго все по своему: и умъ свой, и глупость своя, и нравственныя правила свои. Такой гусь для меня всегда находка, и съ нимъ я никогда не разстанусь, прежде чѣмъ онъ весь не будетъ мнѣ ясенъ, ясенъ именно особенностями, составляющими его личное достояніе. И такіе гуси особенно многочисленны въ маленькихъ городкахъ, еще не успѣвшихъ, да и не торопящихся нивеллироваться. Въ Локарно ихъ тоже,-- какъ и по всѣмъ милымъ и удобнымъ захолустьяінъ Лаго-Маджіоре,-- сколько угодно, только не въ "Grand-Hôtel Locarno" слѣдуетъ искать ихъ. Грандъ-Отель здѣсь -- прелестный райскій уголокъ, садъ его очарователенъ, но это не Италія, а та же интернаціоналка, только въ хорошей рамкѣ. Тутъ васъ будутъ окружать англичанки и англичане,-- одна изъ казней, народившаяся послѣ Моисея (иначе бы онъ не забылъ поставить ее послѣднимъ и ужаснѣйшимъ нумеромъ въ число бѣдствій, постигшихъ злополучнаго фараона); легкомысленныя, повидимому, но великолѣпно знающія ариѳметику фрацуженки; сантиментальныя кёнигсбергскія Амаліи -- всю сѣверную Италію заразившія запахомъ камфарнаго масла и оподельдока; бабки-голландки не въ нашемъ русскомъ смыслѣ,-- а дѣйствительно выросшія, разбогатѣвшія и непомѣрно раздавшіяся дщери туманнаго Зю-деръ-Зее; вѣнскія дѣвицы легкаго чтенія, сопровождающія въ путешествія по этимъ мѣстамъ "зрѣлый возрастъ",-- короче, то, что вы видите на всѣхъ курортахъ и что вамъ надоѣло до остервевенѣнія... Понятно, что я старался какъ можно рѣже бывать въ саду здѣшняго Грандъ-Отеля, хотя тамъ рядомъ съ чудовищными елями, радушно кивающими мнѣ головой,-- точно я имъ принесъ ласковый привѣтъ далекаго сѣвера,-- разбрасываются толстые и острые, какъ ножи, листья алоэ, араукаріи весело и бодро подымаются посреди зеленыхъ лужаекъ, а пышныя магноліи точно собираются задушить васъ густымъ одуряющимъ ароматомъ громадныхъ бѣлыхъ цвѣтовъ... Я даже избѣгалъ разбитаго на высотѣ волшебнаго сада, откуда вся эта часть озера видна, какъ на ладони, съ мысами, съ заливами, горами и ущельями, съ черточками пароходовъ и едва намѣчивающимися къ югу стройными силуэтами острововъ Бриссано... Я лишалъ себя этого удовольствія. Кажется, здѣсь обращаешься въ птицу. Точно распустилъ крылья, замеръ въ небесахъ и повисъ надъ очаровательною долиною... Я не совался сюда, хотя фонтанъ этого сада разсказываетъ самыя очаровательныя сказки, умѣй ихъ только понимать и чувствовать, а громадныя магноліи покрываютъ всю площадку своею тѣнью.
   Около этого фонтана рѣзвятся нѣмецкіе мальчишки, непремѣнно играющіе въ войну, и не на животъ, а на смерть поражающіе французовъ -- это разъ; а во-вторыхъ, здѣсь, подъ тѣнью манголій, сидятъ ихъ берлинскія мамаши, вяжутъ чулки и неусыпно слѣдятъ за цѣлостью штанишекъ своихъ Фридриховъ и Карловъ. Какія тутъ розы!... И какъ имъ не къ лицу всѣ эти Каролины, Августы и Амаліи... Я потому же самому обходилъ за нѣсколько саженъ и прекрасное Café Locarno -- откуда такіе отличные виды и гдѣ все такъ чисто, изящно, комфортабельно. Помилуйте... Не угодно ли посѣщать мѣсто, гдѣ на каждомъ столѣ лежитъ "Крестовая" и "Кёльнская" газеты, "Таймсъ" и "Стандартъ"... Вѣдъ недаромъ же выписываетъ ихъ хозяинъ и, слѣдовательно, здѣсь кишмя-кишатъ побѣдоносные германскіе Собакевичи и идолы лондонскаго Сити, а я ненавижу въ одинаковой степени какъ тѣхъ, такъ и другихъ. Думаю, что въ Германіи и Англіи -- масса хорошихъ, милыхъ людей, которымъ дороги свобода, искусство и наука, но ихъ не ищите между "Собакевичами" и "идолами". Эти разъ навсегда отлились въ опредѣленную форму и съ ними не сладишь... Хоть колъ имъ на головѣ теши, все равно. Зато, какъ я любилъ засиживаться въ Локарно на рыночной площади, заставленной палатками, подъ которыми сидятъ наивныя итальянскія Солохи и зорко слѣдятъ за здѣшними Хомами Брутами, или на площади, гдѣ торгуютъ скотомъ... Роль скота, впрочемъ, играютъ чаще всего козы, привязанныя къ шестамъ, вбитымъ въ землю, или ведомыя робкими и дикими горными красавицами. Тутъ, по крайней мѣрѣ, услышишь мѣстную пѣсню, увидишь не маріонетокъ, а настоящихъ людей... Тоже хорошее мѣсто -- рекомендую -- остерія Мадонны дель-Сасго. Снизу видны только нижнія ступени ведущихъ къ ней каменныхъ лѣстницъ, вся же она охвачена зелеными колышущимися завѣсами плюща, винограда, какихъ-то пышныхъ цвѣтовъ,похожихъ на голубыя звѣзды, олеандровъ, краспыми кистями поднимающихся на встрѣчу солнцу... Здѣсь птицы кричатъ такъ громко, что бѣдняга савойскій шарманщикъ напрасно вертитъ ручку своего инструмента... Сидящіе на верандахъ итальянцы не слышатъ ни "Spirto Gentil", ни "Addio, Eleonora", ни "La donna e mobile"... На столикахъ разставлены бутылки съ мѣстнымъ виномъ; всюду золотыя пятна солнечнаго свѣта, пронизавшаго кое-гдѣ зеленыя, колышущіяся завѣсы ползучихъ растеній, на всѣхъ стѣнахъ и полахъ дрожатъ темныя тѣни листьевъ, а на высотѣ, синее-синее, раскидывается надъ вами привѣтливое и чистое небо этого благословеннаго края... Любилъ я и площадь св. Антоніо передъ строгими, бѣлыми силуэтами собора и стройной колокольни. Любилъ ее, когда она пустынна, и шаги далеко отдаются по ней, заставляя подымать голову стараго, толстаго капеллана, сидящаго въ дверяхъ и жмурящагося на свѣтъ... Любилъ я ее и тогда, когда изъ темнаго портала выступала яркая процессія канониковъ, пѣвчихъ, священниковъ, съ бѣлыми и красными хоругвями, съ пестрыми статуями и неизбѣжно хромавшею позади старухой Маріеттой, глубоко убѣжденной, что безъ нея никакое религіозное торжество состояться не можетъ. Тогда на площади звучатъ благоговѣйные напѣвы, а солнце весело играетъ на золотѣ, серебрѣ, лазури, пурпурѣ, атласѣ, бархатѣ и парчѣ этой длинной, медленно извивающейся и пропадающей въ тѣни какого нибудь переулка, змѣи...
   Было ранное утро. Въ торжественномъ молчаніи стояли горы. Розовый туманъ колыхался надъ озеромъ. Изъ него чуть-чуть выдѣлялись желтые паруса судовъ и мысъ, застроенный домами. Локарно. На большой площади насъ ждали ослы у магноліевой аллеи, которою здѣшніе муниципалы весьма гордятся. Мой оселъ былъ такой крошечный, добродушный, что я пожалѣлъ его и пошелъ рядомъ. Тѣмъ не менѣе, погонщикъ косился на этого лохматаго философа, повторяя:
   -- Che animale terribile!
   -- Чѣмъ же онъ такъ ужасенъ?
   Но вмѣсто него отвѣтило самое животное. Вдругъ, въ самый неожиданный моментъ, когда Піетро закуривалъ свою "виржинію" (здѣшнія адскія сигары съ содоменкой внутри), оселъ подскочилъ, повернулся къ нему задомъ и сильнымъ ударомъ ногъ отбросилъ шаговъ на пять... Лучше всего, что вслѣдъ за этимъ онъ совершенно спокойно пошелъ впередъ, какъ будто ничего выходящаго изъ ряда и не случилось съ нимъ.
   Мы скоро добрались до Санъ-Витторіо въ Муральто. Что за прелесть эта каменная на аркахъ деревушка! Какъ хороша сама церковь, старая, словно задумавшаяся о чемъ-то; какой таинственный сумракъ царитъ надъ ея порталомъ! Отсюда мы поднялись вверхъ полюбоваться на знаменитый "Castelle" (замокъ). Эта группа красивыхъ башенъ, съ окнами, прорѣзанными въ высотѣ, и высокими коническими крышами... Тутъ мы нашли маленькую, утопавшую въ зелени остерію, гдѣ намъ подали отличнаго мѣстнаго вина и сыру... Служанка, хорошенькая и свѣжая, какъ альпійская фіалка, поднесла намъ по букетику такихъ-же фіалокъ, наполнявшихъ воздухъ нѣжнымъ ароматомъ.
   -- Вы отсюда?-- спросилъ ее мой пріятель.
   -- Да, я родилась въ горахъ, около Виньяско.
   -- У васъ тамъ много такихъ?-- засмѣялся онъ.
   -- Я еще самая худшая!-- покраснѣла она.
   -- Позвольте вамъ не повѣрить.
   -- А развѣ у васъ на родинѣ нѣтъ лучше?-- лукаво улыбнулась она.
   -- У насъ въ другомъ родѣ.
   Толстый капелланъ, повидимому, большой любитель своихъ овечекъ, подмигнулъ намъ.
   -- Вамъ хорошо!-- проговорилъ онъ.-- Вы охотитесь по чужимъ мѣстамъ сколько вамъ угодно и бьете чужую дичь...
   -- А вы, святой отецъ, приручаете ее въ своемъ курятникѣ.
   -- Всякій дѣлаетъ, что можетъ!-- вздохнулъ онъ.-- А вы вотъ попросите лучше спѣть эту курочку.
   Мы пристали къ ней. Она долго отнѣкивалась, но когда, хозяйскій сынъ, бравый малый, взялся за гитару, она, вся покраснѣвъ, начала неувѣренно и робко граціозную горную пѣсенку. Отъ нея вѣяло и тепломъ итальянскихъ долинъ, и свѣжестью альпійскихъ ущелій...
   
   "Я пасу своихъ козъ на далекомъ утесѣ -- одна одинешенька...
   Орлы носятся мимо. Вѣтеръ поетъ мнѣ, прилетая со снѣговыхъ горъ...
   Разъ прошелъ внизу охотникъ. Здравствуй!-- крикнула я ему сверху.
   -- Если ты волшебница-фея -- возьми меня къ себѣ за облака!
   Я засмѣялась ему въ отвѣтъ, засмѣялась, когда сердце щемило и глазамъ хотѣлось плакать.--
   Еслибы я была волшебница, я заняла бы крылья у орлицы и полетѣла за тобою...
   Полетѣла туда, куда текутъ наши рѣки, куда несутся облака...
   Туда, гдѣ свѣтить и грѣетъ знойное солнце, гдѣ цвѣтутъ апельсины...
   Гдѣ любятъ и поютъ вдвоемъ".
   
   Переночевавъ туть, мы поднялись въ противоположную сторону, въ Мерготіа.
   Проживи я тысячелѣтіе, я не забуду этой дороги, и ея впечатлѣнія не изгладятся изъ моего сердца... Путь шелъ надъ безднами; мы лѣпились по утесамъ, гдѣ часто приходилось зажмуриваться, чтобы не полетѣть внизъ, въ эту жадно раскрытую и словно кого-то поджидавшую пасть бездонной пропасти... Часто путь упирается въ тонкую арку моста, повисшаго надъ нею... Перилъ нѣтъ... Арка такъ узка, что вдвоемъ пройтя по ней нѣтъ никакой возможности... далеко-далеко внизу, въ черной трещинѣ, злится и бѣсится рѣка, а то чаще ничего не видно... Мгла какая-то мерещится тамъ. И голову кружитъ, и сердце бьется, и самъ не понимаешь, какъ твоя нога твердо и увѣренно ступаетъ на влажную поверхность жалкой арки. Снизу, прежде чѣмъ дойти до нея, видишь ее и недоумѣваешь: да неужели мнѣ придется итти по этой паутинкѣ... Но оселъ идетъ быстро впередъ, также беззаботно ступаетъ проводникъ, поневолѣ и самъ слѣдуешь за ними: вѣдь не задерживать же всѣхъ своею персоной... Въ щели внизу черно... Холодно... Солнце сюда не проникаетъ вовсе... Въ темнотѣ еще мрачнѣе кажутся каменные отвѣсы трещины. И вдругъ, не пройдешь и нѣсколькихъ шаговъ, какъ точно въ другой міръ попалъ. Утесы раздвинулись, крошечное горное озеро смотритъ на васъ своими голубыми глазами. Около -- чаща деревьевъ, осыпанныхъ цвѣтами, а за ними старый замокъ съ башней, одна сторона котораго сплошь охвачена плющемъ и разною порослью... Не успѣешь засмотрѣться на это идиллическое мѣстечко, какъ вдругъ опять утесы сдвинулись, тропа вьется вверхъ, все вверхъ... Страшно смотрѣть, какъ она взобралась на самую вершину голой скалы, а рядомъ другая вершина, отдѣльная, и между ними переброшенъ мостъ, кажущійся отсюда ниточкой... И забираешься, и идешь черезъ этотъ моетъ, и слушаешь потокъ, бѣснующійся внизу, и хоть жутко, а не можешь оторваться отъ чудныхъ каменныхъ деревушекъ, столпившихся вокругъ своихъ красивыхъ церквей... А тамъ -- роща, гдѣ тишина и тѣнь... И потока не слышно, и отдыхаешь отлично, и надъ тобою ласково и грустно лепечутъ птицы, и досадно, что не понимаешь ихъ языка и только чувствуешь, какъ поэтичное что-то разсказываютъ онѣ надъ тобою... Но проводникъ не ждетъ, онъ обязался васъ доставить на мѣсто и не соображается съ вашимъ настроеніемъ. Надо вставать и итти за нимъ... Спускаемся въ горную долину. Обступили ее почти отвѣсныя каменныя горы и стоятъ въ торжественномъ молчаніи... Только въ одномъ мѣстѣ онѣ раздались, чтобы пропустить цѣлую полосу стремглавъ бросающейся внизъ воды,-- она всю эту окрестность наполнила своимъ грохотомъ... Бѣлое облако брызгъ и пѣны стоитъ внизу, и на немъ только черныя крылья орловъ проносятся порою...
   -- Скорѣе, синьоръ, скорѣе,-- торопитъ Пьетро.-- Водопадовъ въ горахъ много, а времени у насъ мало.
   И мы опять погружаемся въ трещины, щели и утесы. Вотъ въ одномъ мѣстѣ, подъ стѣной темной скалы, точно слипшаяся полусотня самыхъ фантастическихъ домовъ, капеллъ, хижинъ... Улицы -- дѣстаицы, кровли -- ступени... Изъ окна попадаешь въ арку церкви; съ колокольни, кажется, можно прыгнуть прямо на маленькій дворикъ -- на одной высотѣ съ ея колоколами. И колокольня тонкая, точно свѣча, поднялась и горитъ подъ солнцемъ своимъ золоченымъ крестомъ, точно огонькомъ... А изъ-за тѣснинъ надвинулась и серебрится снѣговая вершина!... Мы идемъ черезъ эту деревню, и вдругъ крошечная, какъ ладонь, площадка, а на ней процессія съ фонарями, крестами, хоругвями и громадною хоругвью, на которой написана Мадонна...
   -- Господа... Впередъ... впередъ... Процессій еще много встрѣтится въ горахъ...
   А въ разныхъ мѣстахъ, гдѣ отвѣсы выступаютъ площадками, на эти площадки непремѣнно высыпали деревушки съ башнями и замками... Только вечеромъ мы добираемся до намѣченной цѣли и стучимся въ окно къ священнику. Просимся переночевать; тотъ радушно предлагаетъ намъ все, что у него есть, и, желая насъ удивить, показываетъ намъ карточку: "Всеволодъ Петровичъ Губаревъ"...
   -- Откуда это у васъ?
   -- Одинъ russo былъ здѣсь и жилъ у меня недѣлю... все писалъ по горамъ. Съ утра, бывало, уйдетъ и къ вечеру возвращается съ набросками. Вотъ это онъ прислалъ мнѣ потомъ откуда-то издалека.
   Смотрю: въ рамкѣ -- туманъ... Въ серединѣ онъ разсѣялся и, точно повисшая въ воздухѣ, выступила изящная альпійская деревушка съ стройною колокольнею церкви...
   -- Это наше Фороліо,-- съ гордостью говорилъ попикъ.
   И мы его узнаемъ.
   -- Вѣроятно, синьоръ Губа... Губа... рини...-- заканчиваетъ онъ,-- считается у васъ великимъ художникомъ.
   Мы, къ стыду своему, признаемся, что о немъ ничего не слыхали.
   -- Однако... онъ у меня жилъ и писалъ!-- въ раздумьѣ повторяетъ попъ...
   Когда, черезъ нѣсколько дней, мы вернулись въ Локарно, намъ казалось, будто нами только что былъ пережитъ чудный сонъ... Онъ, увы, но повторится, и когда я вторично вздумалъ отправиться въ горы -- лилъ проливной дождь, и изъ Музіо мнѣ пришлось вернуться, проклиная некстати разрѣшившіяся тучи...
   Послѣ одний изъ такихъ именно экскурсій, я и попалъ къ своему хозяину, оказавшему "великія услуги Россіи" и знающему отлично наше отечество, потому что танцовавшія тамъ его дочори убѣдились въ великодушіи русскихъ синьоровъ.
   Въ отелѣ помѣстилась цѣлая стая англичанокъ.
   Я, вымокшій насквозь, какъ песъ, оставляя за собою лужи, вошелъ было въ атріумъ отеля,-- какъ рыжеволосыя и клыкастыя красавицы попятились отъ меня съ ужасомъ. За ними показались столь же брезгливые папаши и братцы (мужей у эдакихъ Иродіадъ, я думаю, нѣтъ!). Что было мнѣ дѣлать?-- Пришлось обратиться въ бѣгство и опять подъ дождемъ искать себѣ квартиру тамъ, гдѣ англичанокъ и англичанъ еще не завелось...
   Къ счастью, мой Піетро повелъ меня на виллу "благороднаго отца" -- и я ознакомился, благодаря этому, съ положеніемъ балетнаго дѣла въ Италіи.
   Прощаясь съ Локарно, я увозилъ съ собою не одни сожалѣнія "благороднаго отца". Въ этомъ итальяско-швейцарскомъ городкѣ у меня оставалось много друзей, много пріятелей... И не на словахъ только! Посѣтившіе это мѣстечко туристы передавали, что ихъ разспрашивали обо мнѣ,-- слѣдовательно, не забыли... Съ такими красивыми и счастливыми уголками какъ-то сродняешься душою. И потомъ туда тянетъ!...
   Пароходъ отваливалъ отъ пристани Локарно рано утромъ. Озеро исчезало въ розовомъ туманѣ, а тамъ, гдѣ оно было свободно, струилось нѣжно-голубыми полосами. Въ складкахъ ихъ тускло блистало серебро... Палуба была занята тѣми же неизбѣжными табунами крикливыхъ и суетливыхъ туристокъ. Найти уголокъ, свободный отъ ихъ возни и восторженнаго безсмыслія, было трудно. Мы живо выплыли на середину озера. Дѣйствительно, казалось, что мы -- въ морѣ. Береговъ не было видно вовсе... Туманъ постоянно мѣнялъ цвѣта, по мѣрѣ того, какъ солнце подымалось все выше и выше. Изъ розоваго онъ сталъ оранжевымъ, золотистымъ, палевымъ, синимъ. Волшебное царство постоянно мѣняющихся нѣжныхъ красокъ окружило насъ отовсюду. Только къ десяти часамъ берега выступили изъ окутывавшей ихъ дымки и мягкимъ очертаніемъ своимъ чаровали взгляды сѣверянъ влюбленныхъ въ этотъ привѣтливый югъ. Къ завтраку на верху осталось очень мало народа: англичане и нѣмцы предпочли реальныя наслажденія желудка -- этой удивительной природѣ, все больше и шире развертывавшей передъ нами свои несравненныя красоты. Издали выступили и въ нежданномъ блеснѣ засверкали глетчеры и снѣговыя вершины Швейцаріи... Въ бинокль мнѣ видны ихъ водопады... Потомъ, соединяясь съ другими потоками, они уже шумными рѣчками бѣгутъ въ Лаго-Маджіоре...
   Бѣлый городокъ весь въ башняхъ и колокольняхъ всползалъ на зеленые холмы... Онъ такъ и сіялъ подъ солнцемъ, такъ и лучился въ его еще нѣжномъ блескѣ.
   -- Какъ называется этотъ городъ?-- обратился я къ первому попавшемуся мнѣ пассажиру.
   Это былъ старый монахъ, спокойно любовавшійся картинами озера. Рыжеватая, подпоясанная бѣлою веревкою, ряса, на бритой головѣ ермолка, босыя ноги въ сандаліяхъ. Онъ назвалъ мнѣ и тихо прибавилъ:
   -- Это крошечное гнѣздо дало двадцать храбрыхъ молодцовъ Италіи. Они дрались подъ знаменами Гарибальди, и всѣ сложили головы за родину. Упокой, Господи, ихъ душа!
   Голосъ стараго монаха былъ весь приникнутъ искренностью, съ какою-то странною у него нѣжностью.
   -- Да, было время... И люди были...
   -- Вы ѣдете въ Италію?
   -- Да!.. У меня тамъ родные. Прежде была и обитель. Но ее закрыли!..
   -- Простите, св. отецъ. А вы когда-то "не дѣлали Италію"?
   Монахъ смѣшался, но потомъ овладѣлъ собою.
   -- Я... я тоже... дрался... былъ молодъ!-- точно въ извиненіе себѣ прибавилъ онъ.-- Даже изъ монастыря ушелъ къ Гарибальди. Я участвовалъ въ его сицилійскомъ легіонѣ.
   Я невольно благословилъ судьбу за эту встрѣчу.
   "Монахъ-гарибальдіецъ"!
   -- И потомъ вы опять жили въ монастырѣ?
   -- Да, когда нашихъ начали гнать и преслѣдовать повсюду; когда мы, иноки, какъ хищные звѣри, не могли найти себѣ пріюта въ стѣнахъ монастыря; когда въ наши библіотеки, гдѣ въ теченіе долгихъ среднихъ вѣковъ спасалась наука, и въ наши храмы -- поставили муниципальную стражу въ кепкахъ. Я считалъ недобросовѣстнымъ оставаться въ міру... Я опять надѣлъ рясу своего ордена и послѣдовалъ за гонимыми. Вотъ уже двадцать восемь лѣтъ, какъ я -- "блуждающій гость чужаго шіѣ міра". Вы помните эти стихи у Леопарди... И еще, еслибы насъ уничтожили, чтобы тѣмъ самымъ помочь народу, мои уста не роптали бы. У насъ были земли, сады, богатства. Ничего этого у ломбардскихъ крестьянъ нѣтъ. Еслибы il re galantuomo -- имъ распродалъ всю эту благостыню. А то вѣдь они -- банкирамъ да поставщикамъ сбыли монастырскія имѣнія. Имъ нужно было побольше денегъ и сейчасъ... Теперь все это лежитъ, не воздѣланное, брошенное, расхищенное. Мерзость запустѣнія!.. Я посѣтилъ, два года назадъ, наши сады. Увы! Старыя фруктовыя деревья, которыя были взлелѣяны цѣлыми поколѣніями монаховъ -- срублены подъ корень... Въ прохладныхъ аллеяхъ, гдѣ мы проводили въ благоговѣйныхъ созерцаніяхъ часы сіесты -- грязь, вонь и соръ. А надъ обителью -- труба и въ ней гудятъ, гремятъ и удушливымъ чадомъ дышутъ какія-то машины!.. А вѣдь мы тоже кой-что сдѣлали для своей родины.
   -- Неизбѣжный историческій законъ.
   -- Да только отъ этого намъ не легче...
   -- На монаховъ было много нареканій.
   -- Положимъ, они справедливы въ полной мѣрѣ! я готовъ признать это. Положимъ, мы не работали, а жили на готовомъ. Хоть это неправда! Ну, а что жъ народу теперь-то лучше? Чиновники -- подлые, жадные: не знаютъ жалости къ поселянину, презираютъ его съ высоты своихъ ста франковъ жалованья въ мѣсяцъ; развѣ они -- полезнѣе крестьянину. Много онъ производитъ, этотъ "органъ власти"? Деревнѣ свободнѣе дышится? При насъ Ломбардія не знала ни голоду, ни пеллагры. А теперь это обычное явленіе. Припасъ не нужно было сотнямъ тысячъ молодежи уходить въ Аргентину, въ Бразилію, въ Новый Орлеанъ, гдѣ три четверти этихъ юношей умираютъ отъ желтой лихорадки. Нѣтъ, ваши законы исторіи неумолимы и... и безсмысленны!
   Я ближе познакомился съ монахомъ-гарибальдійцемъ -- и еще разъ былъ крайне удивленъ этимъ образчикомъ старой отживающей, Италіи. Фра-Бартоломео, ко всѣмъ прочимъ достоинствамъ -- мужеству, пламенному краснорѣчію немножко свѣтскаго характера, безукоризненной жизни,-- былъ еще и крупный въ свое время поэтъ. Онъ съ меня взялъ слово, что я никогда не упомяну псевдонима, подъ которымъ онъ печатался -- рѣдкая скромность для черноризца! Но его стихи часто красивы, всегда заключаютъ въ себѣ мысль, и если чѣмъ и грѣшагъ, то преувеличеніями, такъ понятными подъ этимъ солнцемъ, среди природы, которая сама по себѣ является преувеличенною. Вотъ, напримѣръ, одно его стихотвореніе, написанное во время войны Германіи съ Франціей, куда Фра-Бартоломео, сбросивъ съ себя рясу, поспѣшилъ въ качествѣ стараго гарибальдійца и чуть не былъ взятъ въ плѣнъ и разстрѣлянъ нѣмцами. Привожу эти строки въ моемъ посильномъ переводѣ.
   
        Душа отъ ужаса нѣмѣла.
   Съ утра работалъ жадный штыкъ,
   Самоотверженно и смѣло
   Водилъ бойцовъ на злое дѣло
   Герой -- спокоенъ и великъ!.
        Лилася кровь. Такихъ объятій
   Любовь не вѣдаетъ. Сплетясь,
   Въ послѣдній мигъ, подъ гулъ проклятій
   Встрѣчали смерть... Въ душѣ у братій
   Погасла жалость!.. Прислонясь
        Къ разбитой пушкѣ, въ изумленьѣ
   Стояла дѣвушка. Не страхъ
   Я въ ней читалъ, не осужденье,--
   Но сердца боль, любви томленье,
   Тоску въ померкнувшихъ очахъ.
        Свой красный крестъ съ руки срывая,
   Она дала понять безъ словъ:
   Къ чему голгоѳскій символъ рая
   И эта преданность святая
   Для обезумѣвшихъ бойцовъ?
        И отошла, нахмуривъ брови.
   Я какъ-то вдругъ уразумѣлъ,
   Что съ ней отъ этой нивы крови,
   Съ прощальнымъ отблескомъ любови,
   Послѣдній ангелъ отлетѣлъ!
   
   Съ тѣхъ поръ, всякій разъ, какъ на холодномъ сѣверѣ я вспоминаю это чудное утро на Лаго-Маджіоре, передо мною воскресаетъ старый монахъ-поэтъ и гарибальдіецъ. Какую громадную полосу жизни онъ оставилъ позади и съ какимъ безцвѣтнымъ существованіемъ теперь мирится его душа!.. Въ слѣдующія посѣщенія Италіи и этихъ кантоновъ Швейцаріи -- я уже не встрѣчалъ Фра-Бартоломео. Спрашивалъ о немъ у миланскихъ библіографовъ -- но имъ смиренный инокъ неизвѣстенъ, а когда я называлъ его псевдонимъ, мнѣ отвѣчали:
   -- О, этотъ давно умеръ... должно быть, потому что мы его имени нигдѣ не видѣли.
   Животъ ли онъ въ стѣнахъ какого нибудь забытаго въ швейцарской глуши монастыря (такіе встрѣчаются въ кантонѣ Водъ), или уже умеръ и покоится на безвѣстномъ кладбищѣ подъ безымённою плитою?.. Но знаю,-- но воспоминаніе о немъ, чѣмъ дальше, тѣмъ ярче воскресаетъ передо мною...
   А день все разгорался. Озеро, синимъ блескомъ своихъ водъ, слѣпило глаза. Слѣдъ парохода, точно серебряный шлейфъ, оставался далеко за нами и, одни красивѣе, причудливѣе другихъ, направо и налѣво выступали города... На этомъ праздникѣ природы и дышалось легче, и жилось лучше. Все томительное, вся мука нашей дѣйствительности отходила прочь; точно позади не было громадной и безгласной, засыпанной глубокимъ снѣгомъ, измучившейся въ своемъ вѣчномъ терпѣніи, загадочной страны...
   

Парма и Пьяченца.
(Въ 1886 году).

   Изъ-подъ яркаго и горячаго, на зло февралю, генуэзскаго солнца, поѣздъ сначала перебросилъ насъ черезъ Лигурійскія Альпы въ Нови и Алессандрію, а потомъ черезъ Вогеру и Пьяченцу доставилъ почти замершими въ холодную и мрачную Парму, нѣкогда столицу самостоятельнаго герцогства, теперь-же только университетскій городъ и "городъ Корреджіо", какъ его называютъ восторженные туристы... Счастливые это люди -- право: можно позавидовать ихъ дешовому паѳосу. Разъ попавъ въ Италію, они отъ умиленія переходятъ къ умиленію, все равно куда-бы ихъ ни заносила желѣзная дорога -- къ голубому Средиземному морю, и въ январѣ вѣющему на насъ неизъяснимою нѣгой, или въ скучнѣйшую трущобу, въ родѣ Пармы, которая вся въ это время засыпана снѣгомъ и поразитъ васъ республиканскими, т. е. красными носами своихъ гражданъ. Эти граждане -- рекомендую: во всей Италіи вы не найдете болѣе мрачныхъ незнакомцевъ. Ихъ 50,000 чел. всего, но если вы здѣсь пробудете подольше, то я не ручаюсь за васъ: вы не безъ аппетита станете поглядывать на каждый крючокъ, вбитый въ потолокъ, и на каждый обрывокъ веревки, изъ котораго можно скрутить петлю,-- разумѣется, на собственную свою шею. "Пармиджіане", какъ ихъ называютъ, даже суровыхъ Мантуанцевъ выводятъ изъ себя своею притязательною нелюдимостью. Когда мы пріѣхали сюда и вышли на станцію, то факино подошелъ къ намъ съ такимъ видомъ, точно онъ былъ палачъ, а насъ отдавала въ полное его распоряженіе юстиція. Волоса у него росли вездѣ, гдѣ имъ не слѣдовало расти, т. е. на носу, на щекахъ, и отсутствовали тамъ, гдѣ они полагаются отъ природы, т. е. на головѣ. Онъ схватилъ наши вещи съ такимъ видомъ, точно собирался разбитъ ими черепъ первому встрѣтившемуся ему на пути несчастному. Когда мы вступили на узкую, обставленную средневѣковыми озябшими домами улицу, каждая арка на которой грозила раздавить насъ, мой товарищъ съ упрекомъ обратился ко мнѣ.
   -- И на какого чорта мы сюда пріѣхали!..
   -- Ты сколько заплатилъ за свой билетъ?
   -- Пятьдесятъ франковъ.
   -- Ну, и восторгайся на эту сумму. Лучшаго ты ничего въ этомъ положеніи не сдѣлаешь!..
   -- А все ты!.. Городъ Корреджіо!.. Вотъ тебѣ и городъ Корреджіо!..
   Сумрачныя площади, обставленныя хмурыми домами, въ архитектурѣ которыхъ очевидно были неповинны Палладіо и Сансовино, разбѣгавшіеся отъ нихъ улицы и переулки, по которымъ скользили завернувшіеся въ уморительныя ротонды пармиджіане. Мы шли пѣшкомъ: кареты тутъ за рѣдкость. Ихъ всего на все сорокъ-пятьдесятъ въ городѣ, а такъ какъ сегодня былъ какой-то праздникъ, то счастливые кучера и вовсе не выѣхали.
   -- Куда вы ведете насъ?-- обратился я къ факино.
   Волоса у него на носу встопорщились еще грознѣе -- и онъ рѣшительнѣе только зашагалъ впередъ, вмѣсто всякаго отвѣта... Наконецъ, остановился у какихъ-то дверей, сбросилъ свою ношу на мостовую, ткнулъ пальцемъ въ вывѣску Albergo d'Italia, крикнулъ намъ ессо (вотъ) и, получивъ мзду, круто повернулся назадъ.
   -- У васъ есть комната?-- почтительно спросилъ у хозяина мой товарищъ.
   -- А вы думаете нѣтъ?-- хитро прищурился тотъ.
   -- Покажите!
   -- Мы еще и показываемъ-то не всѣмъ. Форестьеры (иностранцы) капризны и ничего не понимаютъ въ истинныхъ удобствахъ... Вотъ комната!
   И онъ съ торжественнымъ видомъ остановился посреди какого-то погреба, отъ стѣнъ котораго вѣяло такою мерзлою сыростью, такою насквозь проникавшею стужей, что у пріятеля застучали зубы, а я поднялъ воротникъ моего пальто.
   -- И тутъ у васъ ночуютъ?
   -- А то какъ же! Вчера здѣсь были даже новобрачные...
   -- Ну, при исключительныхъ условіяхъ ихъ положенія имъ, можетъ быть, и тепло было...
   -- Ахъ, вы хотите согрѣть, комнаты?
   -- Да.
   -- Это очень просто!.. Стоитъ только растворить окно.
   Что онъ и сдѣлалъ. Зимою въ этомъ суровомъ городѣ воздухъ былъ теплѣе на улицахъ, чѣмъ въ комнатахъ... По полу ползали тараканы -- трогательное воспоминаніе о далекомъ отечествѣ, по стѣнамъ струились какія-то капли, точно слѣды бтъ мокрыхъ червей.
   -- Ваша гостиница ужасна!-- въ отчаяніи чуть неплакалъ мой спутникъ.
   Мы пошли скорѣе прочь. Другая невдалекѣ, прислонившаяся къ какой-то тонкой и высокой башнѣ, была еще хуже; -- третья, у самого Дуомо (собора), оказалась грязнымъ хлѣвомъ; наконецъ, проходившій мимо офицеръ сжалился надъ нами и провелъ насъ въ "Croce bianca". Гостиница Бѣлаго Креста оказалась, выше всякихъ ожиданій. Во-первыхъ, ея хозяинъ имѣлъ столь аппетитный видъ, что здѣсь, очевидно, ѣли отлично; во-вторыхъ, площадь, на которой она стояла, была, если не форумомъ Пармы, то чѣмъ-то около того; въ третьихъ, когда мы вошли въ номеръ, то я рѣшительно проговорилъ, копируя Макъ-Магона:
   -- J'у suis et j'у reste!..
   Видъ мой въ эту минуту былъ столь величественъ, что хозяинъ заломилъ сразу пятнадцать франковъ въ день, и мнѣ потребовалось много краснорѣчія, чтобы убѣдить его взять десять... И это не было дорого. Во-первыхъ, гостиница помѣщалась въ старомъ полаццо, и на мраморѣ этого пола, вѣроятно, свершилось столько убійствъ и всяческихъ ужасовъ, что ихъ хватило бы на десять томовъ Ксавье де-Монтеону. Во-вторыхъ, у насъ висѣли не копіи, а подлинники Корреджіо, Саммакини, Альберти и другихъ, и всѣ стѣны сплошь были покрыты ими. Въ третьихъ, каминъ былъ отдѣланъ лѣпною работою Фиронцуоло, а въ другой, къ этому же номеру принадлежавшей комнатѣ стояла монументальная кровать такой старины, что, навѣрно, на ней еще спалъ Нума Помпилій, никакъ не менѣе. Пологъ ея поддерживался гербомъ съ изображеніемъ руки, заносившей мечъ. Мнѣ улыбалась, такимъ образомъ, возможность разсказывать всѣмъ и каждому, что я проводилъ свои ночи подъ Дамокловымъ мечемъ... Сверхъ того, стояли статуи -- несомнѣнно большихъ мастеровъ, а самыя комнаты выходили прямо не въ коридоръ, а во дворъ мы на улицу. Перешагнули порогъ, и вы на плитахъ мостовой... Когда на дугой день пошелъ утромъ снѣгъ, мы, проснувшись, имѣли удовольствіе видѣть мраморъ нашего пола сплошь имъ занесеннымъ. Оказалось, что двери не доходили до полу!.. Великолѣпіе нашего жилища усугублялось потолками, расписанными, не шутите -- самимъ Капелли, очевидно, въ женскихъ прелестяхъ всему предпочитавшимъ бюсты, и потому отдѣлавшимъ ихъ особенно рельефно. По крайней мѣрѣ, ложась спать и устремляя меланхолическій взглядъ свой въ потолокъ, мой товарищъ мгновенно веселѣлъ и приходилъ къ нежданному заключенію.
   -- А знаешь... здѣсь вообще не дурно... И того, знаешь... Искусство...
   И онъ начиналъ козломъ выпѣвать: "Всѣ мы жаждемъ любви"...
   Бѣдному, къ сожалѣнію, было уже пятьдесятъ лѣтъ.
   Злополучная Парма! Что только не продѣлывала съ нею исторія. До Рима, подчинившаго ее себѣ за 185 лѣтъ до нашей эры, она переходила изъ рукъ въ руки, при чемъ всякій разъ новые господа прежде всего совершали здѣсь маленькія и большія кровопусканія, смотря по охотѣ и настроенію. У римлянъ ее отняли ломбарды, потомъ изъ рукъ Карла Великаго она была передана Св. Престолу... Понятно, что наученная горькимъ опытомъ Парма и Пьянченца, какъ только у императоровъ съ папами заварилась каша, сейчасъ-же постарались отдѣлаться отъ тѣхъ и другихъ и провозгласить себя независимыми республиками... Но и подъ этою фирмою гражданамъ ея было не легко. Въ 1183 году, напримѣръ, борьба разныхъ фамилій здѣсь дошла до того, что изъ опасности "весьма живота лишиться", люди рѣшались выходить на улицу не иначе, какъ цѣлыми отрядами, и вооруженными до зубовъ. Пармѣ мало было этой усобицы: она примкнула къ врагамъ Фридриха II, который осадилъ ее въ 1247 году, періодъ, въ который цѣлая треть ея населенія вымерла отъ голода. Ушелъ Фридрихъ -- пармскіе кавалеры начали опять изводить другъ друга, при чемъ и съ дамами своими они обращались столь нелюбезно, что злополучныя пармиджіанки, выходя изъ дому, не знали, чьими женами онѣ вернутся... Тираны Корреджіо, Росси, Санвитало -- всѣ осѣдлывали по очереди этотъ городъ и заставляли его ходить подъ собою всѣми аллюрами, при каждомъ удобномъ случаѣ вонзая ему въ бока свои рыцарскія шпоры и мало заботясь о томъ, что Парма кровью отъ этого... Не улучшилось положеніе гражданъ и тогда, когда на Парму наложили руку императоры. Немножко вздохнули, когда ихъ подъ свою власть взяли Веронскіе Скалигеры, но они слишкомъ скоро уступили ее Лучино Висконти (1341 г.), и она сравнительно дольше такимъ, образомъ, была связана съ Миланомъ. Папа Юлій II получилъ ее уже отъ императора Максимиліана, что не мѣшало французамъ и испанцамъ поочередно отнимать ее другъ у друга, пока Павелъ III,-- папа, имѣвшій много дѣтей не отдалъ ее одному изъ таковыхъ, Піетро Людовику Фарнезе. Желая возвеличить своего сына, онъ Парму и Пьянченцу возвелъ въ герцогства. Фарнезе скоро заставилъ гражданъ этихъ городовъ горько пожалѣть о "счастливыхъ" временахъ, когда сегодня Парму грабили французы, а завтра испанцы. Фарнезе былъ неутомимо свирѣпъ. Ему злодѣйство являлосъ какимъ-то сладострастіемъ. Оно щекотало его разслабленные нервы. Онъ нарочно доводилъ народъ до возстанія, чтобы потомъ имѣть удовольствіе истреблять его убійствами, казнями, томить своихъ подданныхъ муками и тюремными застѣнками. Эццелино въ Падуѣ никогда не доходили до такого утонченнаго звѣрства, какъ эти незаконныя дѣти римскихъ первосвященниковъ. Ни полъ, ни возрастъ, ни положеніе не останавливали ихъ. Никто и нигдѣ не могъ считать себя въ безопасности. Даже епископовъ приводили во дворецъ Фарнезе мучить и умерщвлять; если нельзя было этого дѣлать явно, тираны не останавливались передъ тайнымъ преступленіемъ. Фарнезе, наконецъ, довелъ долготерпѣливыхъ пармиджіанъ до возстанія. Благороднѣйшія рыцарскія фамиліи города возмутились. Ангиссола, Ланди, Гонфалоньори, Паллавичини стали во главѣ недовольныхъ. Они съ бѣшенствомъ бросились на Фарнезе, загнали его въ Пьяченцу, убили тамъ, затравивъ какъ волка, и тѣло подлаго тирана выбросили на улицу. Только было Парма собралась отпраздновать свою свободу, какъ Миланскій правитель, Ферранте де Гонзаго, занялъ этотъ городъ и объявилъ его собственностью императора Карла V. Граждане возстали, но онъ зачинщиковъ заперъ въ соборъ и заморилъ голодомъ, съ женами и дѣтьми. Времена, какъ видите, были строгія, и Бисмарки той эпохи, какъ и нынѣшніе, шутить не любили, когда что нибудь становилось на ихъ дорогѣ! Нѣкоторые Пьяченцы не убѣдились этимъ примѣромъ и все-таки съ оружіемъ въ рукахъ захотѣли отстоять свой городъ отъ притязаній чужеземца, но имъ пришлось еще горше пармцевъ. Защитниковъ Пьяченцы сожгли живьемъ. Гонзаго, очевидно, не стѣснялся. Когда къ нему явились депутаты отъ этихъ городовъ и заявили, что, такимъ образомъ, ихъ отечество опустѣетъ, то Гонзаго имъ весьма резонно отвѣтилъ:
   -- Намъ нужно мѣсто, а люди всегда найдутся!
   Потомъ онъ, впрочемъ, прибавилъ:
   -- Разумѣется, мы постараемся быть любезны. Убивъ непокорныхъ мужчинъ, мы женщинъ вашихъ отдадимъ храбрымъ солдатамъ моего повелителя, и онѣ вскорѣ пополнятъ убыль въ населеніи, вызнанную вашимъ сопротивленіемъ.
   -- Наши женщины скорѣе умрутъ.
   -- Женщины всегда умираютъ на словахъ и никогда на дѣлѣ. Умирать вовсе не такъ пріятно, какъ вы думаете... Вернитесь-же домой и разскажите своимъ согражданамъ обо всемъ, что вы слышали здѣсь. Съ своей стороны, я долженъ вамъ сказать, что если-бы пришлось обратить Парму и Пьяченцу въ новый Содомъ и Гоморру, то я не остановлюсь и передъ этою печальною необходимостью!..
   Объ этомъ, впрочемъ, разсказываютъ не всѣ хроники того времени. Лѣтописцы, принадлежавшіе къ партіи Гонзаго, напротивъ, занятіе имъ города представляютъ въ видѣ какого-то особенно счастливаго событія... Такъ пишется исторія! Пармѣ не долго, впрочемъ, пришлось пользоваться дорого стоящимъ императорскимъ покровительствомъ. Октавіо Фарнезе, пользуясь поддержкою испанскихъ войскъ, "мирно" занялъ городъ, при чемъ Филиппъ II кстати уступилъ ему и Пьяченцу. Впрочемъ, Фарнезе съ этой поры являются вѣрными слугами Испапіи. Сынъ Октавіо, Алессандро, былъ даже Филиппомъ ІІ-мъ назначенъ губернаторомъ Нидерландовъ и рѣдко показывался въ свое герцогство. Ему было не до спокойной Пармы. Отважный духъ, страсть къ воинственнымъ приключеніямъ, громадный военный талантъ, увлекали его въ другую сторону, и Фарнезе являлся обыкновенно тамъ, гдѣ лилась кровь, и армія занималась усердно истребленіемъ человѣчества. За то его сынъ, Рануціо, разомъ напомнилъ Пармѣ перваго Фарнезе. Подозрительный, мрачный, мстительный, коварный и жестокій въ одно и то-же время, онъ являлся полнымъ представителемъ итальянскихъ тирановъ средневѣковаго типа. При немъ не требовалось провиниться въ чемъ нибудь, чтобы потерять голову. Мѣстная поговорка того времени говорила: въ Пармѣ не надо быть преступникомъ,-- достаточно попасться на глаза Фарнезе. Другая не менѣе этого живописала положеніе дѣлъ: "при Гонзаго дешевле всего въ Пармѣ были апельсины, при Фарнезе -- головы. Въ 1612 году Рануціо безъ церемоніи обезглавилъ всѣхъ крупныхъ землевладѣльцевъ, при чемъ захватилъ ихъ имущества. У него на все была короткая расправа. Варвара Санъ Витали, графиня Колорно, первая красавица его времени, отказала герцогу въ его исканіяхъ. Онъ тогда отбросилъ въ сторону идиллическій тонъ влюбленнаго пастушка и поставилъ ей вопросъ:
   -- Угодно вамъ быть моей любовницей?
   -- Нѣтъ.
   -- Тогда я васъ пошлю на эшафотъ! Выбирайте одно изъ двухъ.
   Несчастная думала, что это пустая угроза, и черезъ нѣсколько дней ея идеальная головка скатилась по ступенямъ нарочно для этого воздвигнутаго эшафота. Палачу, совершавшему эту казнь, приказано было поцѣловать мертвую.
   -- Она не хотѣла живая, цѣловать герцога, пусть палачъ цѣлуетъ мертвую!
   Имѣніе графини было присоединено къ землямъ герцога.
   Когда въ 1622 году Рануціо умеръ, Парма точно очнулась отъ страшнаго кошмара...
   Тѣмъ не менѣе, въ качествѣ правителя

   

ФЕВРАЛЬ.

БИБЛІОТЕКА СѢВЕРА

1896.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе Н. Ѳ. Мертца.

Василій Немировичъ-Данченко.

ЛАЗУРНЫЙ КРАЙ.

Очерки, впечатлѣнія, миражи и воспоминанія.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

   

Венеція, Падуа, Виченца, Мантуа.

   

Вмѣсто вступленія.

   Сколько разъ я ни бывалъ въ Венеціи -- она являлась всегда для меня новой. Оказывалось, что я еще не все въ ней видѣлъ, не со всѣми ея особенностями ознакомился. Мнѣ случалось жить здѣсь мѣсяцевъ по восьми, посѣщать ее ежегодно и до сихъ поръ есть цѣлые кварталы этой "Развѣнчанной Царицы", являющіе всю прелесть новизны. Бродя по ея улицамъ-коридорамъ, то и дѣло встрѣчаешь типы и сцены вдругъ бросающіе совершенно иное освѣщеніе на темныя страницы ея прошлаго и нынѣшнюю ея судьбу. Трогательно и печально выкрикиваетъ бакрайоло на поворотахъ свое "берегись", и неожиданныя перспективы заброшенныхъ дворцовъ вдругъ раскидываются передъ вами: старыя облупившіяся стѣны, остовы чудныхъ балконовъ, узорчатыя окна, покрытые пылью столѣтій, затканые паутиною. Вездѣ -- вчера и нигдѣ -- сегодня. Молчаніе, въ которомъ громко говоритъ сердцу и уму легенда... Въ лунныя ночи, когда прозрачный свѣтъ скрадываетъ всѣ эти прорѣхи, кидая серебряный флеръ на разрушеніе и умираніе великаго города дворцовъ и храмовъ -- въ нежданной и невидимой красотѣ воскресаетъ онъ весь передъ вами. Вы точно чудомъ уходите въ сказочный міръ прошлаго, погружаетесь всѣмъ существомъ своимъ въ его поэтическую тайну... Вотъ съ этого балкона, обвитаго мраморнымъ кружевомъ, вамъ улыбнется Біанка-Капелло... Чей это призракъ скользитъ во мракѣ за величавыми окнами отдѣланными, такъ, точно надъ ними потрудились арабскіе ваятели? Неужели это великій Дандоло всталъ изъ давно забытой могилы и обходитъ свой старый дворецъ?.. Въ аркахъ изящнаго, ажурнаго Кадоро -- точно туманъ скользятъ легкія облики красавицъ, сыпавшихъ когда то съ его галлерей цвѣты и золотые монеты молодежи, пѣвшей имъ серенады снизу съ канала. Дездемона -- прелестная какъ сама любовь и печальная, какъ она же -- ты ли это у перилъ своего маленькаго палаццо? Чьему разсказу внимаешь ты теперь -- праводница развратнаго города -- его искупительная жертва передъ исторіей? И опять сотни дворцовъ и каналовъ во мракѣ и въ лунномъ свѣтѣ, одни за другими. Въ лазурномъ царствѣ мистической, задумчивой ночи недвижными кажутся огорьки на носахъ гондолъ съ ихъ отраженіями. А выплывите за предѣлы города. Вонъ среди лагунъ на столбахъ подымаются изъ воды образа или статуя Мадонны, передъ ними неугасая теплятся лампады, возженныя скромными рыбаками. И еще далѣе, спокойная поверхность даже и ночью зеленоватыхъ водъ и очертаніе далекихъ береговъ... Тихо, тихо скользитъ туда ваша лодка. И тамъ то же прошлое, та же поэтическая пѣснь, тѣ же прозрачные образы навѣки отгорѣвшей жизни.
   
        Теплой ночи звѣздный блескъ...
   Свѣтъ костра во тьмѣ руины...
   Подъ лагуны сонный плескъ
   Тихо плачутъ мандолины..
   
        Съ нѣжныхъ струнъ, едва ліясь,
   Звуки падаютъ какъ слезы...
   Къ старой башнѣ прислонясь,
   Ихъ заслушалися розы...
   
        Шелестъ листьевъ, звонъ въ струнахъ,
   Робкихъ звуковъ сочетанье...
   Розы плачутъ ли въ листахъ?
   Струнъ ли это колыханье?
   
        Сходитъ чудной сказкой сонъ
   Словно сумракъ на лагуны:
   Въ блѣдныхъ розахъ слышенъ звонъ,
   Ароматомъ дышатъ струны.
   
   И длится-длится ночь, и кажется нѣтъ конца ея воспоминаніямъ и чарамъ. Ваша гондола опять ушла въ прозрачную область лагунъ. Позади -- незамѣтная полоса берега, налѣво свѣтлымъ видѣніемъ -- точно миражемъ, родившимся отъ союза луннаго блеска съ лагуной, мерещится стройная, дивная Венеція,-- а передъ нами точно безконечность неизвѣстнаго. Вы не замѣчаете баркайоло. Онъ позади насъ чуть движетъ лодку. Вамъ кажется, что вы одни...
   
        Ночь тиха... Среди лагуны
   Вѣтерокъ прохладой дышетъ,
   И загадочныя руны
   На водѣ лучами пишетъ.
   
        Вѣтеръ этихъ рунъ значенье
   Про себя хранитъ ревниво...
   Мой челнокъ въ оцѣпененьѣ
   Замеръ вдругъ среди залива.
   
        Вѣтерокъ прилегъ, таится.
   Сгладивъ руны вдоль лагуны,--
   Онъ, мнѣ кажется, боится,
   Что прочту я эти руны...
   
        Ихъ звѣзда нетерпѣливо
   Разгадать сама желаетъ,
   Съ дрожью смотритъ... Но ревниво
   Вѣтеръ руны тѣ смываетъ...
   

I.
Этнографическая выставка претендентовъ, авантюристовъ и бродягъ.-- Донъ-Карлосъ -- король Испаніи и его адъютанты.-- Общество претендентовъ.-- Встрѣча съ Амедеемъ.

   Едва-ли не со временъ Аретино Венеція стала любимымъ пристанищемъ для всевозможныхъ искателей счастья. Когда-бы вы ни пришли на знаменитую площадь св. Марка, неизбѣжно встрѣтитесь съ нѣсколькими экземплярами этого рода. Я, разумѣется, говорю о выдающихся представителяхъ международнаго бродяжничества, а не о людяхъ, стремящихся вообще туда, гдѣ лучше. Точно на смотру, здѣсь проходятъ передъ вами претенденты на престолы, повелители неизвѣстныхъ государствъ и народовъ, изгнанные короли или ихъ несомнѣнные потомки; президенты республикъ, просуществовавшихъ всего двѣ съ половиною недѣли; полководцы армій не одержавшіе великихъ побѣдъ только потому, что все ихъ войско состояло изъ одного начальника штаба и двухъ адъютантовъ; ученые, которые могли-бы осчастливить міръ своими открытіями, но пока изъ скромности таящіе ихъ про себя,-- самолюбивая безтолочь, которую наука, какъ негодную накипь, давно выбросила вонъ; геніальные маэстро съ операми, которыя затмили бы Вагнера, если-бы нашлась импреза, согласная дать имъ пріютъ на сценѣ своего театра; предприниматели, считающіе свое состояніе не иначе, какъ отъ перваго милліона, котораго у нихъ еще нѣтъ, какъ во времена оны редакторы россійскихъ газетъ считали своихъ подписчиковъ съ 5001-го; патеры, неустанно заботящіеся о воскрешеніи временъ Сикста V и Григорія, и поеему объѣзжающіе весь міръ съ столь таинственными физіономіями, что, попадись они на нашу полицію, она надѣлала бы имъ не малыхъ бѣдъ; какіе-то необыкновенные абиссинскіе патріархи и епископы "трехъ Эѳіопій", оказывающіеся побывавшими по недоразумѣнію на галерахъ; будущіе короли Арменіи, именующіе себя Тигранами LXXXIV-ми; Вандербильты и Макэи, весьма смущаемые только скромными счетами венеціанскихъ отелей; пѣвицы, удостоившіяся овацій отъ просвѣщенной публики Іеддо и Міакко, дававшія концерты на Формозѣ, фанатизировавшія Бретгардовскихъ рудокоповъ въ Калифорніи, увѣнчанныя лаврами въ Арауканіи и величественно ожидающія теперь, чтобы къ нимъ сюда явились Мепльсоны, Джайи и Вицентини съ сотнями тысячъ франковъ и контрактами для подписи; нищіе, которымъ стоитъ только указать имъ однимъ извѣстныя мѣста богатѣйшихъ золотыхъ розсыпей въ Австраліи, чтобы завтра-же затмить Ротшильдовъ и Монтефіоре; старые агитаторы, давно забытые облагодѣтельствованными ими націями; какіе-то мохомъ поросшіе россійскіе мѣщане, невѣдомо почему именно тутъ задумавшіе отыскивать правую вѣру; молодые люди съ громкими титулами и патентами, составляющіе какія-то необычайно серьезныя лиги для воскрешенія временъ Скалигеровъ, Медичисовъ и д'Есте, а до тѣхъ поръ нуждающіеся только въ кредитѣ на сегодняшній обѣдъ въ Gapello Nero, стоимостью въ два съ половиною франка, и окончательно сумасшедшіе люди, формально требующіе у итальянскаго правительства "возврата" имъ Рима съ процентами, эдакъ за полторы тысячи лѣтъ.
   Весь этотъ калейдоскопъ принцевъ, авантюристовъ и бродягъ, честолюбцевъ и помѣшанныхъ, плутовъ съ необыкновенно развитымъ воображеніемъ и неудавшихся геніевъ, съ утра до ночи наполняетъ дивную Венеціанскую площадь, на которой они почему-то на долго застряли въ своихъ неугомонныхъ странствованіяхъ по всѣмъ пяти частямъ свѣта. Люди, видавшіе виды, часто обладающіе испытаннымъ мужествомъ, но сбитые съ пути или непомѣрными аппетитами, или вѣрою въ свое призваніе, въ свою звѣзду, въ свое право; кондотьери, опоздавшіе ровно на пятьсотъ лѣтъ, или реформаторы, родившіеся за тысячу ранѣе, чѣмъ слѣдуетъ -- они въ высшей степени интересны, оригинальны и необычны. Я попытаюсь разсказать о нихъ, что мнѣ извѣстно изъ личныхъ моихъ наблюденій и ихъ откровеній, потому что это народъ очень сообщительный и весьма радующійся всякому, кто станетъ его слушать безъ насмѣшливой улыбки, хотя и безъ особаго къ нимъ участія. А ужъ видѣли-то они, разумѣется, не мало. Каждый изъ нихъ побывалъ, пожалуй, въ такихъ мѣстахъ, куда записныхъ географовъ и калачомъ не заманишь, и побывалъ не налетомъ, а жилъ тамъ, работалъ, ко всему присматривался, изучалъ нравы и условія среды, хотя, разумѣется, при этомъ отнюдь не задавался научными открытіями. Поэтому я совершенно вправѣ назвать дивную площадь св. Марка этнографическою выставкою претендентовъ, авантюристовъ и бродягъ. Почему они стремятся именно сюда подъ гостепріимную тѣнь красивыхъ арокъ Прокурацій, почему они особенно возлюбили единственную въ мірѣ декорацію собора св. Марка и палаццо дожей, что, напримѣръ, тянетъ на пьяцетту одного изъ черногорскихъ кондотьера П.,-- а между тѣмъ, онъ здѣсь постоянно!.. Не является ли Венеція -- нейтральною почвою отдыха, гдѣ дѣятельность прекращается вовсе; лѣнивая нѣга развѣнчанной адріатической царицы, ея задумчивая прелесть, поэтическая тишина цѣлебно дѣйствуютъ на разбитое сердцо и разстроенные нервы. Здѣсь -- самое усыпленіе, какъ мѣрное колыханіе гондолы въ залитыхъ солнцемъ каналахъ,-- является желательнымъ антрактомъ, паузой безпокойному, и потому усталому уму. Странное дѣло -- въ Венецію пріѣзжаютъ не для работы. Ея молчаніе и спокойствіе -- какъ это ни удивительно -- не даютъ простора творчеству. Художникъ, писатель, философъ, являющіеся сюда, воображая Венецію самымъ удобнымъ для нихъ рабочимъ кабинетомъ -- быстро разочаровываются. Мысль здѣсь молчитъ, ничто не возбуждаетъ ея "энергіи"... Но если это сонъ -- то сонъ, возстанавливающій силы, сонъ, полный поэтическихъ созерцаній... Разумѣется, авантюристамъ и бродягамъ нѣтъ никакого дѣла до этихъ послѣднихъ. Они вообще слабы на счетъ поэзіи,-- но и для нихъ Венеція кажется именно тихой и мирной пристанью, гдѣ, забросавъ якорь, можно не бояться бурь и урагановъ. Здѣсь, если есть просторъ честолюбивымъ мечтамъ, то нѣтъ возможности для честолюбивой дѣятельности. Остается одно -- цѣлые дни любоваться, какъ солнце золотитъ мраморныя кружева забытыхъ дворцовъ, какъ оно мягкими тонами ложится на мозаикахъ св. Марка и теплыми волнами своими заливаетъ эту удивительную площадь. А настанетъ пора опять поднять паруса и ринуться въ полную заманчивой прелести и опасностей даль скитальчества и "авантюровъ",-- тогда прочь изъ Венеціи, до тѣхъ поръ, разумѣется, пока разбитому кораблю, съ изорванными парусами и сломанными мачтами, съ пробоинами по бортамъ и съ расшатавшимся килемъ, не придется опять искать надежнаго пристанища. Тогда гостепріимная тишина лагунъ покажется какимъ-то очаровательнымъ раемъ.
   Первое мѣсто въ моихъ бѣглыхъ очеркахъ, разумѣется -- человѣку, обладающему дѣйствительными "историческими" правами, имѣющими за собою "прошлое" -- и какое сказочное, яркое!-- претенденту, изъ-за котораго еще недавно проливались рѣки слезъ и крови, да и впередъ что будетъ -- неизвѣстно. Я говорю объ одномъ изъ представителей старѣйшихъ династій, Донъ-Карлосѣ, уже нѣсколько лѣтъ самомъ вѣрномъ гостѣ Венеціи; всякій день его можно встрѣтить на пьяццѣ св. Марка, какова-бы ни была погода. Въ вѣтеръ, въ дождь, подъ яснымъ солнцемъ -- все равно, отъ четырехъ до восьми -- онъ неизбѣжно мѣряетъ площадь, сопровождаемый его вѣрною, преданною женою. Это вторая, принцъ вдовѣлъ недолго. Увы, какъ разочаруются тѣ (я говорю о дамахъ), которыя знаменитаго кандидата на престолъ испанскій помнятъ молодымъ и стройнымъ красавцемъ, такимъ именно, какимъ онъ посѣщалъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ Москву и Петербургъ, сводя съ ума не только Дмитровки, Тверскія и Никитскія, но и Таганку съ Козьимъ Болотомъ включительно. Увы! Время, это безпощадное, не знающее снисхожденій и лицепріятіи время, не пощадило и Донъ-Карлоса. Если хотите, онъ и теперь еще красивъ, но спокойная жизнь, dolce-far Diente, прекрасный, даже не нарушаемый воспоминаніями сонъ и таковой-же аппетитъ и пріятные поѣздки, которыми нынѣ исключительно занимается донъ-Карлосъ, придали его фигурѣ округленность, мало общаго имѣющую съ юношескою стройностью. Увы, знаменитый красавецъ оплылъ жиромъ. Еще до сихъ поръ полные огня, хотя и нѣсколько безпокойные глаза, начинаютъ уже уходить въ щели, щеки обращаются въ подушечки, носъ тоже теряетъ свою благородную форму... Я не могу забыть разочарованія моей соотечественницы, которой я указалъ его здѣсь. "Тосподи! да это совсѣмъ замоскворѣцкій купецъ!... Почему онъ не въ мундирѣ?" -- воскликнула она.
   -- Въ какомъ?
   -- Помилуйте, я его видѣла на портретѣ, стоитъ онъ въ этакой шапочкѣ на бекрень, въ кастильской мантильѣ и со всѣми своими орденами на груди. Притомъ, кинжалъ за поясомъ и револьверъ.
   -- По зрѣлости лѣтъ, вѣрно, мантилью онъ носить пересталъ, а съ кинжалами и пистолетами являться въ мирной Венеціи было-бы довольно смѣшно, да и отъ полиціи не безопасно.
   Тѣмъ не менѣе донъ-Карлосъ, хотя безъ мантильи и кастаньетъ, но былъ еще недавно довольно жаркимъ огонькомъ, на который въ Венеціи летѣли неопытные мотыльки, преимущественно иностраннаго происхожденія. Мѣстныя синьоры знали настоящую цѣну его любви. Репутаціей въ этомъ отношеніи онъ пользовался незавидной настолько, что какая-нибудь принчипесса или контесса, пронесшаяся съ нимъ подъ руку среди бѣлаго дня на площади, считалась на вѣки вѣчныя потерянною въ общественномъ мнѣніи. Въ аристократическихъ домахъ гордыхъ патриціевъ этой развѣнчанной царицы міра -- донъ-Карлосъ не былъ принятъ какъ свой. Онъ впрочемъ и не пытался самъ проникать въ ея святая святыхъ. Только перешедшіе въ еврейскія руки палаццо Большаго канала, да еще двѣ-три гостиныя открыты ему. Тутъ не одни амурныя похожденія были препятствіемъ. Политическій эгоизмъ донъ-Карлоса, его поведеніе среди преданныхъ ему горцевъ Испаніи, спокойствіе, съ которымъ разстрѣливались имъ десятки и сотни людей изъ другихъ партій -- далеко не позабыты потомками венеціанскихъ дожей. "На немъ неправедно пролитая кровь!" говорилъ мнѣ одинъ изъ такихъ, показывая видъ, что онъ не замѣчаетъ знатнаго претендента. И этотъ приговоръ не совсѣмъ строгъ, какъ казалось-бы съ перваго взгляда. Дѣйствительно, человѣкъ съ кровавымъ прошлымъ и съ еще болѣе кровавымъ будущимъ, потому что донъ-Карлосъ не отказался ни отъ одной изъ своихъ претензій,-- еще трагичнѣе въ роли добраго буржуа. Всякій видитъ въ этомъ, если не маску, то столь увѣренное спокойствіе совѣсти, что становится "страшно за человѣка". Общая ненависть враговъ дошла до того, что претендента обвиняютъ въ томъ, въ чемъ онъ, совершенно неповиненъ. Поговорите съ его недругами, такъ вы услышите, что донъ-Карлосъ чуть не преисполненъ всяческими пороками: Онъ, видите-ли, губитъ женщинъ, кидающихся въ его гостепріимно открытыя объятія, и за ихъ пламенныя увлеченія терзаетъ ихъ съ такой-же добродушною и кроткою улыбкою, съ какою нѣкогда онъ посылалъ на смерть преданныхъ ему людей. Что враги его, или, если хотите, клеветники, не руководствуются исключительно политическими побужденіями, доказывается тѣмъ уваженіемъ, которое они оказывали женѣ донъ-Карлоса {Авторъ говоритъ о первой умершей нѣсколько лѣтъ назадъ.}. Она -- выше всякихъ насмѣшекъ и подозрѣній. Правда, она рѣдко доставляетъ своему легкомысленному супругу случай видѣть ее. Онъ теперь живетъ въ Венеціи, она въ Віареджіо. Она окружена представителями карлистовъ, людьми серьезными и мрачными, то уѣзжающими въ отечество Сервантеса съ какими-то таинственными порученіями, то возвращающимися назадъ съ отчетами въ ихъ исполненіи, попами, мечтающими о блаженныхъ временахъ инквизиціи, платонически вздыхающими о св. Германдадѣ и кострахъ Толедо и Вальядолида, молодыми роялистами, которые молятся на нее и чтутъ чуть не наравнѣ съ Мадонною, и искателями приключеній, привязавшими свои утлыя лодчонки къ большому кораблю, въ чаяніи, пользуясь его парусами, вмѣстѣ съ нимъ добраться когда-нибудь до заманчиваго Эльдорадо. Королева, какъ они всѣ называютъ ее, остается вѣрна себѣ. Симпатична или нѣтъ ея обстановка -- другой вопросъ, но эта женщина живетъ и дѣйствуетъ согласно своимъ убѣжденіямъ, она представляетъ собою извѣстный принципъ, и потому никто не можетъ ей отказать въ своемъ уваженіи. Увы! Не то по отношенію къ ея супругу: "Вы знаете" говорилъ мнѣ одинъ священникъ изъ самыхъ завзятыхъ клерикаловъ, "нѣтъ въ Венеціи такой дѣвчонки, изъ самыхъ дешевыхъ и изъ самыхъ затасканныхъ, которая не могла бы съ полнымъ правомъ похвалиться тѣмъ, что и она въ свое время не была лишена милостей донъ-Карлоса. А эти иностранки, ни которыхъ такъ пламенно смотритъ донъ-Карлосъ, эта его постоянная возня съ женщинами, безъ выбора..."
   -- Помилуйте: вспомните Генриха IV, Филиппа-Августа, Франциска...
   -- Они и дѣло дѣлали помимо этого... Къ тому-же и престижъ сохраняли извѣстный.
   -- Это типъ конца вѣка,-- сообщилъ мнѣ одинъ изъ знакомыхъ донъ-Карлоса.-- Я его люблю, онъ славный малый, но послѣ романа Доде "Les Rois en exil" я не могу смотрѣть на него безъ улыбки.
   И дѣйствительно, Доде поставилъ на свои мѣста этихъ безмѣстныхъ принцевъ и претендентовъ!
   Передаютъ о томъ, что пріѣхавшіе изъ Испаніи повидаться съ нимъ "поклониться своему королю" карлисты, тщетно жили въ Венеціи для этого. На площади аудіенцій дать нельзя, а дома ему все не было времени. Наконецъ (сердце не камень!), и ихъ потянуло попользоваться дешевыми наслажденіями венеціанской распущенности, и они имѣли счастіе найти своего повелителя въ одномъ изъ домовъ, посѣщаемыхъ по ночамъ мѣстной молодежью до приказчиковъ и конторщиковъ, домовъ, наполненныхъ легкомысленными женщинами, и увы! Донъ-Карлосъ оказался обычнымъ habitué этого Магометова рая. Если вы его хотите найти и познакомиться съ нимъ, говорятъ венеціанцы, сдѣлайте объѣздъ всѣхъ подобныхъ заведеній, и какъ разъ, въ одномъ изъ нихъ вы непрѣменно отыщете его {Теперь это круто измѣнилось донъ-Карлосъ вѣрный мужъ и строгій семьянинъ. Авторъ писалъ эти воспоминанія лѣтъ десять назадъ.}. Si non е vero, е hen trovato.
   Безпечальный образъ жизни донъ-Карлоса навлекаетъ на него много -- я-бы сказалъ "непріятностей", если-бы они хотя мало-мальски огорчили его. Онъ является въ этомъ отношеніи по русской пословицѣ гусемъ, на которомъ вода не держится. На него указываютъ пальцами глупые и грубые люди въ то время, когда онъ проходитъ мимо, бѣгаютъ за нимъ, заглядываютъ ему въ глаза, но ни одинъ мускулъ въ лицѣ донъ-Карлоса не шевельнется. Даже адъютанты его, двое молодыхъ людей, развѣ-развѣ отвѣтятъ жестомъ пренебреженія и только. А адъютанты -- это тоже любопытные типы, очень любопытные. Аристократы чистой крови, представители древняго кастильскаго рода, они ни чѣмъ не занимаются при своемъ повелителѣ и скучаютъ адски. Тѣмъ не менѣе, они по мѣрѣ силъ и возможности, служатъ ему такимъ образомъ вѣрой и правдой, услаждая его жизнь пріятными знакомствами съ разными знатными и незнатными иностранками. Разумѣется, секретари, адъютанты и вся его прислуга зоветъ претендента не иначе, какъ "ваше величество". Всѣ, кто вступаетъ съ нимъ въ какія-нибудь отношенія, величаютъ его -- монсеньоръ, даже здѣшніе англичане въ этомъ случаѣ не составляютъ исключенія. Зато донъ-Карлосъ въ бѣшенствѣ на туристовъ. Помилуйте, этакіе варвары и невѣжи, попросту зовутъ его monsieur и только. Принцу, впрочемъ, не особенно весело. Вѣдь общество легкомысленныхъ дамъ въ самомъ дѣлѣ не можетъ-же интересовать человѣка очень долго, а суровые моралисты его бѣгутъ. Гумбертъ изъ "политики" отказался принять его, когда донъ-Карлосъ былъ въ Римѣ, и не захотѣлъ видѣться съ нимъ, пріѣхавъ въ Венецію. На что князь Д*** здѣсь клерикалъ, кажется, клерикальнѣе самого папы, но и тотъ наотрѣзъ отказался отъ знакомства съ претендентомъ на испанскій престолъ.
   -- Вѣдь онъ вашей партіи,-- замѣтили старику принчипо.
   -- У насъ палачей нѣтъ!...-- гордо отвѣтилъ старый аристократъ, мы служимъ великой идеѣ, а не личному честолюбію.
   Лучше всего наивность нѣкоего веселаго графа. Когда къ нему обратились съ упреками, что онъ "ничто же сумняшеся" и не смотря на свой либерализмъ открылъ двери монсеньору.
   -- Я въ этомъ умываю руки... Это дѣло моей жены, я даже уѣзжаю изъ дому, когда является онъ,-- отвѣтилъ весьма находчиво потомокъ цѣлаго ряда дожей...
   Надъ этимъ долго хохотали.
   -- Отчего-же вы не прикажете своей женѣ поддерживать честь дома...
   -- Моя жена венеціанка. Она не пойметъ этого.
   Поклонница донъ-Карлоса, дѣйствительно, "чужда аристократическимъ предразсудкамъ венеціанцевъ". Венеціанская знать, вообще столь требовательная въ другихъ отношеніяхъ, охотно женится на комъ попало, лишь-бы побольше денегъ. Нелюбовь къ претенденту какъ и преданность иногда сказываются въ острыхъ формахъ. Есть здѣсь замѣчательно талантливый писатель Мольменти, сдѣлавшій рядъ весьма цѣнныхъ изысканій о венеціанской старинѣ. Пользуются лестною извѣстностью его книгъ "La Vie privée" и "Dogaressa" -- послѣднюю расхваливаютъ даже политическіе враги Мольменти. Самъ Мольменти вышелъ изъ простонародья и сохранилъ немножко мѣщанское благоговѣніе къ лицамъ, выше его происхожденіемъ. Онъ ужасно дорожитъ своими аристократическими знакомствами и, разумѣется, воспользовался случаемъ сблизиться съ его величествомъ королемъ обѣихъ Кастилій и Леона. Другой его пріятель, графъ Кареръ, упрекнулъ его за это. Мольменти отвѣтилъ ему ударомъ. Вслѣдъ за тѣмъ они дрались на дуэли. Донъ-Карлосъ къ общественному мнѣнію относится довольно презрительно. Когда оно ему надоѣдаетъ, онъ сидитъ въ своихъ роскошныхъ палатахъ, никуда не показываясь. А палаты эти, дѣйствительно, и роскошны, и оригинальны. Онѣ убраны и отдѣланы старинными знаменами Испаніи, а зала вся увѣшана знаменами карлистовъ и уставлена манекенами, одѣтыми въ костюмы его солдатъ времени извѣстнаго возстанія.
   -- Они умирали за меня!-- меланхолически вздыхаетъ раздобрѣвшій на венеціанскихъ хлѣбахъ претендентъ, указывая иностранкѣ-посѣтительницѣ на этихъ деревянныхъ болвановъ.
   -- И подъ этими самыми знаменами!..-- гордо указываетъ онъ на славныя полотнища...-- Теперь пока они забыты, но есть Богъ на небѣ и справедливость на землѣ.
   Иностранка, разумѣется, таетъ отъ восторга и восхищенія. Ещебы -- несчастный король въ жалкомъ изгнаніи, довольствующійся вмѣсто Эскоріала какимъ-нибудь палаццо Лоредана на примыкающей къ Большому каналу площади св. Витта!... Донъ-Карлосъ такъ нѣженъ, модуляціи его голоса такъ и льются въ душу, глупая бабенка перестаетъ вѣрить всему, что еще недавно о немъ слышала, о его похожденіяхъ, жестокостяхъ -- и готова совсѣмъ... И жизнь все-таки не очень тяжела послѣднему, дѣйствительно, представителю своей династіи, давшей столько громкихъ и славныхъ именъ.
   Ну, не въ легкомысленное-ли время мы живемъ? Послушайте разсказъ, какими подробностями было обставлено его бѣгство изъ Букареста съ одной вѣтренной молдаванкой, которой надоѣло дома ставить рога мужу, и потому она задумала и, съ помощью короля обѣихъ Кастиліи, выполнила планъ романтическаго похожденія, если и не съ пистолетными выстрѣлами, то съ хлопаніемъ пробокъ отъ шампанскаго и звономъ разбитыхъ стакановъ. На первый взглядъ, впрочемъ, все здѣсь въ высшей степени прилично. Адъютанты и секретари его -- весьма изящные молодые люди, хотя любой гондольеръ въ Венеціи, когда вы его спросите объ этомъ, выразится весьма рѣшительно.
   -- Una corte scappata (дворъ сбѣжавшихъ).
   Разъ, впрочемъ, когда кое-кто вздумалъ устроить донъ-Карлосу кошачью серенаду, тѣ-же самые гондольеры разогнали восторженныхъ враговъ претендента -- веслами.
   -- Зачѣмъ вы сдѣлали это?-- спрашивали ихъ потомъ.
   -- Какъ зачѣмъ!... Если мы дали пріютъ ему, изъ этого не слѣдуетъ, чтобы "политики" заводили у насъ шумъ. Жить живи,-- а шумѣть мы имъ у себя не позволимъ.
   Замѣчателенъ инстинктъ народа. И близъ Віареджіо -- около Каррары, гдѣ у донъ-Карлоса имѣніе, его тоже не очень ужъ любятъ. Никому здѣсь изъ простолюдиновъ онъ не сдѣлалъ ничего дурнаго, но они не относятся къ нему съ такою-же теплотою, съ какою они всегда обращались къ герцогинѣ Беррійской, къ графу Шамбору, имѣвшему здѣсь на Большомъ Каналѣ свой дворецъ {Палаццо Кавалли.}, проданный теперь вѣнскому милліонеру-банкиру Франкетти. Достаточно было донъ-Карлосу одѣть своихъ гондольеровъ въ красное, чтобы остальные начали кричать имъ, что они облиты испанскою кровью.
   Такимъ образомъ, пока обѣ Кастиліи призовутъ его на наслѣдственный тронъ, и Эскуріалъ откроетъ для него настежь свои кованныя бронзой ворота, донъ-Карлосъ ежедневно гуляетъ себѣ по площади св. Марка, развлекаясь съ разными международными дамочками и изрѣдка удостаивая кафе Флоріани своимъ краткимъ визитомъ. Въ послѣднее время, кажется, онъ ждетъ къ себѣ жену и дѣтей, воспитывающихся: четыре дочери въ Sacré Coeur во Флоренціи, а сынъ въ Англіи. По поводу этого послѣдняго умнаго и благороднаго юноши, одинъ итальянскій поэтъ, знакомый съ нимъ, спросилъ какъ-то претендента:
   -- Вѣдь Англія настолько свободолюбива, что ребенку, воспитывающемуся тамъ, мудрено остаться вѣрнымъ традиціямъ вашего рода,
   -- Чего держался я, то, можетъ быть, будетъ необязательно для моего сына. Я не могъ итти на уступки,-- а что касается до него...
   И онъ многозначительно улыбнулся.
   -- Во всякомъ случаѣ, молодежь въ Англіи вырастаетъ и нравственно и физически здоровой. А это главное!-- закончилъ онъ.
   Испанія съ нимъ далеко не кончила. Донъ-Карлосъ ей еще покажетъ себя и, если ничего не добьется, то во всякомъ случаѣ прольются цѣлыя рѣки крови, прежде чѣмъ онъ пойметъ, что дѣло это для него окончательно потеряно. Впрочемъ, можетъ быть онъ понимаетъ это и теперь, но возстанія въ его пользу поддерживаютъ принципы, которымъ онъ служитъ и напоминаютъ о немъ Европѣ. Правда, папа теперь не благословитъ явно оружія карлистовъ. Левъ не охотно компрометируетъ себя, но іезуиты -- еще очень и очень сильны. А они всѣ за него. Оттуда въ рѣшительную минуту придутъ и деньги, и помощь. Понятно, что другіе авантюристы очень и очень лакомо посматриваютъ на красавца, когда онъ проходитъ мимо. Карлисты и карлистки будутъ до тѣхъ поръ, пока будетъ донъ-Карлосъ; я думаю, еще но забыли у насъ разсказа о томъ, какъ московская купчиха Трехпупова, увлекшись встрѣченнымъ ею въ благородномъ собраніи, на Дмитровкѣ, донъ-Карлосомъ, сама было собралась въ карлисты, такъ что ея мужъ совсѣмъ обколотилъ себѣ руки, прежде чѣмъ обратить ее къ исполненію ея супружескихъ обязанностей...
   Я не былъ въ Венеціи въ то время, какъ тутъ гостилъ другой эксъ-король Испаніи -- братъ Гумберта -- принцъ Амедей. Это человѣкъ иного типа: строгій конституціоналистъ не поладилъ съ испанцами и совершенно спокойно распрощался съ ними: "У меня и на своихъ виноградникахъ дѣла довольно", рѣшилъ онъ и съ легкимъ сердцемъ вернулся въ Италію. Говорятъ, что они: донъ-Карлосъ и эксъ-король Амедей, ежедневно встрѣчались на пьяццѣ св. Марка и... не узнавали другъ друга. На первыхъ порахъ первый высказалъ было желаніе сойтись съ итальянскимъ принцемъ, но тотъ отклонилъ отъ себя эту честь. "Мнѣ и въ Испаніи надоѣли испанцы, заявилъ онъ, я нахожу, что они выносимы только въ операхъ Верди, Бизе и Доницетти, да и то не во всѣхъ"... Такъ и въ этомъ случаѣ не повезло бѣдному претенденту.
   -- Не понимаю, что ему нужно въ Испаніи,-- говоримъ потомъ Амедей.-- Отвратительная кухня, пригорѣлое оливковое масло и черезъ часъ по столовой ложкѣ революціи. Только и хороши, что однѣ сигары, такъ ихъ наши контрабандисты сколько угодно доставляютъ въ Италію...

II.
Лопецъ де-Суза -- Божіею милостію императоръ Баръ-Ніанза.

   Я его давнымъ-давно встрѣтилъ въ Венеціи. Тоже рослый и сильный красавецъ съ великолѣпными чертами замѣчательно энергичнаго лица и глазами, которые сейчасъ переноси на Ваньку Каина -- какъ разъ на мѣстѣ будутъ. Они одни только и выдаютъ его. Широкія плечи, тонкая талія, грудь колесомъ, громкій самоувѣренный голосъ, размашистыя движенія -- мудрено не замѣтить его издали. А замѣтивъ, невольно начинаешь присматриваться къ нему: что-де за птица. И птица оказывается не малая, съ нимъ не шутите -- это ни болѣе, ни менѣе какъ императоръ -- Баръ-Ніанза!.. Вы знаете такой народъ? Нѣтъ! И я его тоже не знаю. Самъ вѣнценосецъ не можетъ никакъ съ точностію опредѣлить по картѣ мѣсто, гдѣ находится великолѣпная столица его обширнаго государства. "Тамъ -- въ Африкѣ!" меланхолически машетъ онъ выхоленною рукою на всю эту часть свѣта, какъ-бы давая этимъ знать, что она цѣликомъ и безъ остатка принадлежитъ ему именно -- донъ Лопецу де-Суза, авантюристу самой чистой крови, который нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ былъ-бы флибустьеромъ или пиратомъ и въ качествѣ таковаго, пожалуй, дѣйствительно попалъ-бы въ повелители какого-нибудь крошечнаго, но хищнаго народца. Теперь этотъ Лопецъ, хотя и императоръ, но обносился настолько, что за приличную пару платья, я думаю, отдалъ-бы съ удовольствіемъ какую угодно монополію или концессію въ его знаменитомъ Баръ-Ніанза, а еслибъ къ этой парѣ присовокупили и сапоги, то де-Суза не поскупился-бы выплатить хотя сто милліоновъ, переводомъ на свою таинственную имперію.
   Существуетъ-ли эта имперія или нѣтъ -- я не знаю. Но что донъ Лопецъ де-Суза заглядывалъ въ неизвѣстные еще уголки Африки, это внѣ всякаго сомнѣнія. Смѣлый "путешественникъ", какъ онъ называетъ себя самъ, а въ сущности негроторговецъ, видавшій всякіе виды, онъ изъ Хартума предпринималъ съ партіями арабскихъ хищниковъ такія экскурсіи въ эту страну пустынь и солнца, что, руководствуйся онъ научными цѣлями, любое географическое общество сочлобы за честь цредложить ему дипломъ своего почетнаго члена. На ею лицѣ и плечахъ -- пропасть шрамовъ -- отъ ударовъ сабель и копій. Дѣятельность рискованная! Нѣкогда разбѣгавшіеся негры теперь начинаютъ защищать свою жизнь и свободу, защищать при помощи патріархальнаго оружія, но уже даромъ въ руки не даются. Лопецъ де-Суза, такимъ образомъ, израненный и обезсиленный отъ потери крови, попалъ въ руки своихъ враговъ племени Баръ-Ніанза. Его собирались было убить. Жрецы даже сдѣлали уже нѣсколько надрѣзовъ на груди авантюриста, которые онъ, какъ оправдательный документъ, охотно показываетъ желающимъ, какъ вдругъ на его счастіе въ хижину, игравшую роль храма, вошла властительница этого племени Міу-Нао. Лопецъ де-Суза увѣряетъ, что она пользуется титуломъ императрицы и сверхъ того красавица. Черная Венера -- Міу Нао при видѣ обнаженныхъ прелестей испанца пришла въ такой восторгъ, что дотронулась рукою его на головы. А по мѣстнымъ обычаямъ предметъ, котораго коснулась Міу-Нао, считается принадлежащимъ ей. Тотчасъ-же де-Сузу перенесли въ ея крааль, обмыли его раны, положили въ нихъ приготовленную рабынями жидкую массу изъ какихъ-то травъ и... слюны. Цѣлые дни онѣ только и занимались тѣмъ, что, сидя вокругъ него на корточкахъ, жевали подъ наблюденіемъ императрицы эту цѣлебную траву и прикладывали ее къ язвамъ испанскаго красавца. Въ теченіе этого времени, что-бы умилостивить боговъ, имъ ежедневно приносили въ жертву "одного изъ товарищей путешествія г. Суза", т. е. рабопромышленниковъ. Лежа на циновкахъ императорскаго крааля, Суза слышалъ ихъ вопли, дикія завыванія жрецовъ и молитвенный говоръ толпы, присутствовавшей при жертвоприношеніи.
   -- Отчего-же вы не положили конецъ этому?
   -- Нельзя было. Меня-бы не послушали, потому что по убѣжденію ея величества, моей августѣйшей супруги, съ каждою новою жертвою отъ меня отходилъ одинъ изъ приставленныхъ ко мнѣ демоновъ. Да и притомъ большіе подлецы были они.
   -- Кто?
   -- Да эти товарищи мои по путешествію. Они, знаете, арабы, а арабы страшно деморализованы. И, казалось, сама нравственность говорила въ это время устами Лопода де-Сузы.
   Такимъ образомъ, съ послѣднею жертвою, принесенною кровожаднымъ богамъ Баръ-Ніанза, и раны счастливаго любовника Міу-Яао закрылись. Онъ выздоровѣлъ вполнѣ, чтобы стать мужемъ своей спасительницы и императрицы маленькаго народца, живущаго исключительно рыбной ловлей и обработкою земли почти подъ вертикальными лучами солнца. Разумѣется, его величество сейчасъ-же занялся преобразованіями. Иначе какой-бы онъ былъ европеецъ? Разсказы его по этому предмету полны наивнаго и безсознательнаго юмора. Прежде всего, найдя прелести своей супруги недостаточно прикрытыми, онъ приказалъ отрѣзать волоса рабынямъ и изъ этой шерсти соткать передникъ императрицѣ. Съ торжественными церемоніями этотъ новый, одной властительницѣ присвоенный предметъ былъ навѣшенъ на ея поясъ, замѣнивъ, такимъ образомъ, фиговый листокъ. Затѣмъ нужно было выбрать флигель-адъютантовъ и свиту.
   -- Зачѣмъ вамъ было это?
   -- Помилуйте: если Гумбертъ имѣетъ своихъ, почему-же мнѣ было не имѣть ихъ тоже?
   -- Какъ-же вы нашли ихъ?
   -- Я выбралъ красивѣйшихъ молодыхъ людей изъ племени Баръ-Ніанза. Флигель-адъютантовъ я отличилъ орлиными перьями за ухомъ, а генераловъ двумя перьями. Имъ только костюма не полагалось.
   -- Какъ только?
   -- Больше ничего не было. Мнѣ самому не хватало. Во всемъ племени Варъ-Ніанза мнѣ только и удалось найти европейской матеріи, чтобы сшить себѣ штаны. И шить-то долженъ былъ я самъ, никто другой. Не умѣютъ. Тѣмъ не менѣе эту единственную мою одежду я освятилъ торжественными обрядами. Тамъ иначе нельзя.
   -- Какіе-же это были обряды?
   -- Я на три дня и на три ночи повѣсилъ ее во храмѣ. Убили трехъ козъ въ заключеніе и угостили ими жрецовъ. Потомъ -- надъ моими панталонами племя принесло мнѣ клятву въ вѣрности!
   Мы расхохотались. Лопецъ немного обидѣлся.
   -- Какъ-же вы этого не понимаете! Здѣсь -- штаны предметъ обыденный, а тамъ это цѣлая реформа!...
   Благополучно поцарствовавъ пять лѣтъ съ императрицей Міу-Нао, донъ Лопецъ де-Суза бѣжалъ изъ собственной своей имперіи. Случилось это неожиданно. Дѣло въ томъ, что супруга его, поболѣвъ малость, умерла. Но успѣла еще она остыть, какъ жрецы, собравшись торжественною процессіей, явились въ храмъ къ нему, чтобы узнать, какъ ему будетъ угодно принести себя въ жертву: дастъ-ли раздробить себѣ голову дубиной или позволитъ вскрыть себѣ животъ.
   Понятно непріятное изумленіе Лопеца.
   -- Я вовсе не желаю ни того ни другого!
   -- Иначе нельзя! Когда императрица умираетъ, вмѣстѣ съ нею погребаютъ и избраннаго ею супруга.
   Его величество никакъ не ожидалъ подобнаго пассажа.
   -- Но я отмѣняю обычай.
   -- Это вы могли сдѣлать при жизни ея. Вмѣстѣ съ ея жизнью и власть ваша окончилась. Таковъ обычай.
   -- Глупый обычай!
   Тѣмъ не менѣе, жрецы настаивали на своемъ. Народъ, утомленный реформами въ видѣ штановъ и тому подобныхъ европейскихъ глупостей,-- то же. Къ счастію, Лопецъ узналъ, что вмѣстѣ съ нимъ, за компанію, долженъ быть принесенъ въ жертву и весь его дворъ съ однимъ и съ двумя перьями за ухомъ. Тогда, долго не думая, онъ заявилъ, чтобы для выбора между дубиною и ножемъ ему дали ночь на размышленіе и послали къ нему всѣхъ обреченныхъ на смерть. Толпа собралась до четырехъ-сотъ душъ. Поговоривъ съ ними по душѣ, Лопецъ узналъ, что перспектива быть погребеннымъ вмѣстѣ съ императрицей не доставляетъ имъ никакого удовольствія. "Такъ всегда падаютъ старые нравы!" меланхолически замѣтилъ онъ, разсказывая это. Оружія у нихъ было достаточно, и вмѣстѣ съ своимъ повелителемъ они рѣшили бѣжать.
   Кругомъ была пустыня. Только у самой рѣки густилась зелень. Оставивъ ее за собою, императоръ со своею свитой оказались на виду. Луна свѣтила ярко -- каждый силуэтъ рисовался рѣзко и отчетливо на золотыхъ пескахъ. Бѣглецовъ замѣтили, подняли тревогу. Жрецы съ народомъ бросились въ погоню...
   -- Тогда я собралъ своихъ и сказалъ имъ краткую рѣчь: помните, что вы мнѣ клялись!
   -- На панталонахъ?
   -- Хотя-бы... Ну... впрочемъ, не рѣчь, а опасеніе за собственную шкуру заставило ихъ быть храбрыми.
   Лопецъ во главѣ своей свиты вступилъ въ бой и вышелъ побѣдителемъ. Но онъ соображалъ, что черезъ нѣсколько часовъ соберется все племя, и потому надо бѣжать сколь-возможно поспѣшнѣе, не пользуясь плодами побѣды. Разсказъ объ этомъ бѣгствѣ -- цѣлая эпопея. Впослѣдствіи я передамъ его въ другомъ мѣстѣ со всѣми его странными и дикими подробностями. Если хоть десятая доля того, что разсказывалъ Лопецъ, правда, то и тогда его мужество и предпріимчивость внѣ всякихъ сравненій. При этомъ, разумѣется, не обошлось безъ несчастій и отступленій отъ "общечеловѣческаго кодекса", какъ скромно выражается Лопецъ. "Мы даже ѣли обезьянъ, похожихъ на людей, или людей, похожихъ на обезьянъ", уклончиво объяснялъ онъ.
   -- Что-же, человѣческое мясо вкусно?...
   -- Оно, знаете, похоже на... то есть какое-же это человѣческое, оно почти обезьянье,-- поправился онъ живо. Мы такъ и поняли, что бѣглецы кушали своихъ ослабѣвавшихъ товарищей, съ вѣдома и одобренія Лопеца де-Сузы.
   Какъ бы то ни было, но въ одинъ прекрасный день въ португальскій городокъ, затерянный на берегу Африки, чуть-ли не въ Санъ-Паоло-ди-Лоанда, добрались, пройдя весь этотъ континентъ поперекъ, нѣсколько бѣглецовъ съ Лопецомъ де-Сузой, онъ-же императоръ Баръ-Ніанза, во главѣ. Походили они на выходцевъ изъ могилы истощенные до послѣдней степени, жалкіе, голодные. Изъ четырехъ сотъ человѣкъ, вышедшихъ вмѣстѣ съ нимъ, въ колонію попало только восемь; все остальное погибло или подъ дротиками дикихъ, или въ быстринахъ неизвѣстныхъ рѣкъ, или отъ голоду, или въ когтяхъ львовъ. Въ одномъ пунктѣ привязалась къ нимъ оспа, которая сразу вынесла до сотни жертвъ изъ рядовъ этой императорской свиты. Изъ уцѣлѣвшихъ восьми человѣкъ -- пятеро умерло отъ истощенія въ Лоандо и только трое пріѣхало въ Европу вмѣстѣ съ своимъ повелителемъ.
   -- Что-же вы дѣлаете теперь здѣсь?
   -- Я законный императоръ Баръ-Ніанза.
   -- Ну?
   -- И желаю продать свое государство на выгодныхъ условіяхъ какому-либо европейскому правительству.
   -- Предлагали вы кому-нибудь?
   -- Еще-бы? англичанамъ, нѣмцамъ, французамъ, испанцамъ...
   -- И что-же?
   Лопецъ де-Суза только махнулъ рукою.
   -- Да, позвольте, вѣдь вы же не можете указать мѣсто этого государства на картѣ.
   -- А зачѣмъ имъ карту? Пусть мнѣ дадутъ людей, и я изъ Хартума приведу ихъ въ свою имперію.
   -- Что-же вы теперь дѣлаете?
   -- Жду отвѣта отъ короля Гумберта, я и ему предложилъ. Италія должна завести свои колоніи въ Африкѣ. Но кажется, что онъ и не думаетъ даже отвѣтить мнѣ. Хотя, хотя... И онъ замолчалъ.
   -- Что хотя?
   -- Хотя императоръ все-таки выше короля!
   И донъ Лопецъ де-Суза, величественно завернувшись въ полинявшій плащъ, благосклонно кивнулъ намъ головою и пошелъ прочь. Въ другой разъ ему подали мысль предложить купить его имперію донъ-Карлосу. Представляю себѣ весь комизмъ его свиданія!
   -- Ну, а ваши священныя панталоны?-- разъ кто-то спросилъ у Лопеца.
   -- Я думаю, они и до сихъ поръ висятъ тамъ... во храмѣ!-- улыбнулся онъ.
   Своеобразная хоругвь Африканской Имперіи!
   Въ послѣднее время Лопецъ становился все мрачнѣе и мрачнѣе... Онъ уже печально повторялъ чаще и чаще:
   -- Я-бы не дорого взялъ за свою имперію!... Что вы думаете, если бы я предложилъ ее Ротшильду?... и т. д.
   -- Отчего вы не опишете своихъ похожденій?
   -- Вотъ видите ли, когда я разсказываю объ этомъ, выходитъ очень интересно. И всѣ хвалятъ. Ну, а когда я принимался писать, мнѣ говорили откровенно, что мои статьи ничего не стоятъ!...
   Бываетъ и это. Во всякомъ случаѣ, грубый искатель приключеній Лопецъ де-Суза гораздо интереснѣе, напримѣръ, бельгійскаго офицера, съ которымъ я познакомился въ Неаполѣ. Этотъ пробылъ въ Африкѣ вмѣстѣ со Стенли около пяти лѣтъ; по его разсказамъ я ожидалъ чудесъ отъ его лекціи. Получивъ приглашеніе на послѣднюю, я торопился не опоздать и вышелъ оттуда разочарованнымъ. Кромѣ похвальбы и комплиментовъ присутствовавшимъ дамамъ Браконьеръ, этотъ членъ всевозможныхъ географическихъ обществъ, не сказалъ ничего новаго. Такъ мы всѣ и разошлись съ недоумѣніемъ. Стоило изъ-за этого ѣздить и жить въ Африкѣ...
   Въ новое мое посѣщеніе Венеціи я уже не засталъ императора Баръ-Ніанза. Встрѣтилъ какъ-то общаго знакомаго. Я спросилъ его о Лопецѣ де-Суза.
   -- Гдѣ онъ?
   -- Не знаю. Говорили, что онъ нанялся солдатомъ къ голландцамъ на Суматру или Яву. Что-то въ этомъ родѣ.
   Вотъ судьба бывшаго императора.
   -- Вы не смѣйтесь надъ нимъ,-- сообщили мнѣ.
   -- А что?
   -- Донъ Лопецъ могъ-бы пристроиться къ богатымъ иностранкамъ. Одна американка влюбилась въ него.
   -- И?...
   -- Онъ отвѣтилъ ей, что императоры не торгуютъ собою!... А въ другомъ случаѣ -- богатый англичанинъ, увлеченный его разсказами, предложилъ ему небольшую пенсію. Лопецъ тоже отказался отъ нея. "Я продаю то, что мнѣ принадлежитъ -- но не принимаю милостыни!"
   Какъ хотите, не только жизнь пестрая и необычайная, но и типъ весьма интересный. Какія противорѣчія уживались рядомъ въ этой натурѣ. Гдѣ-то онъ теперь? Умеръ-ли отъ желтой лихорадки, какъ кончаютъ всѣ наемные солдаты на этихъ островахъ дальняго Востока, или, благодаря своей смѣлости и предпріимчивости, бѣжалъ въ глубь Явы, Суматры, Борнео и тамъ воцарился надъ какимъ-нибудь дикимъ племенемъ? И не явится-ли черезъ нѣсколько лѣтъ онъ опять въ Европу, послѣ цѣлаго ряда новыхъ и еще болѣе необычайныхъ приключеній, продавать желающему новое султанство? Или реформы его понравятся въ новой его родинѣ, и тамъ онъ создастъ, новую могучую Династію, съ которою впослѣдствіи придется сводить счеты хищнымъ европейцамъ, привыкшимъ прибирать къ рукамъ все, что плохо лежитъ.
   Я воображаю, что было бы изъ такого авантюриста нѣсколько вѣковъ назадъ. Можетъ быть, мы теперь въ школахъ усердно зубрили бы вмѣстѣ съ именами Пиззаро и Кортеса славное имя Лопеца де-Суза; можетъ быть, и на его долю выпало бы разрушеніе какой-нибудь имперіи новаго материка. Какой бы благодарный матеріалъ доставилъ онъ романистамъ. Нѣтъ, что ни говорите, а такіе характеры не переводились и не переводятся!...
   

III.
Король Арменіи Тигранъ LXXXIV-й

   Въ пестромъ калейдоскопѣ пьяццы св. Марка разъ показался совсѣмъ необыкновенный, даже для этой этнографической выставки, экземпляръ. Привыкшіе ко всевозможнымъ типамъ, венеціанцы заинтересовались и имъ. Представьте въ щеголеватой европейской толпѣ -- маленькаго и толстаго горбача восточнаго облика, съ сладкими черными глазами, громаднымъ орлинымъ носомъ надъ чувственными толстыми губами. Верхняя изъ нихъ такъ приподнялась, а носъ такъ опустился, что слитые между тою и другимъ усы встопорщились и распростерлись во всѣ стороны, точно моля о пощадѣ. Щеки и лобъ, когда этотъ господинъ снималъ свою высокую конусообразную барашковую шапку, которую носятъ персіяне, оказывались сплошь заросшими волосами такого чернаго цвѣта, что рядомъ съ ними душа любого грѣшника показалась-бы дѣвственно бѣлой. Одѣтъ онъ былъ съ удивительною, чисто иранскою пышностью. Архалукъ краснаго атласа съ болотомъ, чуха съ разрѣзными рукавами, отброшенными назадъ, бѣлаго бархата, вся въ серебрѣ. Поясъ -- въ такихъ бирюзахъ, рубинахъ и яхонтахъ, что ювелиры, торгующіе подъ Прокураціями, только облизывались, поглядывая на него. На этомъ поясѣ висѣлъ не менѣе драгоцѣнный кинжалъ, представлявшій своей оправой и ножнами цѣлое состояніе. Въ его рукояткѣ была вдѣлана жемчужина, стоившая не менѣе 200.000 франковъ... Заѣзжій богачъ поражалъ всѣхъ невѣроятною важностью. Онъ никого не удостаивалъ взглядомъ, все время расхаживалъ, гордо закинувъ голову къ верху, такъ что меня по-истинѣ удивляло, какъ могла при этомъ держаться его конусообразная шапка. Пальцы его до самыхъ ногтей были унизаны перстнями, ослѣплявшими глаза блескомъ и игрою своихъ камней подъ южнымъ солнцемъ. За этимъ "знатнымъ иностранцемъ", такъ его прозвали здѣсь, шли два армянскіе монаха, но почему-то въ рясахъ, обшитыхъ красными кантами и въ красныхъ фескахъ съ золотыми кистями вмѣсто клобуковъ. Когда ихъ повелитель садился, они почтительно стояли около; когда онъ обращался къ одному изъ нихъ съ вопросомъ, что, сказать правду, случалось очень рѣдко, тотъ благоговѣйно кланялся, прижимая руки къ груди и являя всей своей фигурой самое безпримѣрное униженіе. Меня весьма заинтересовалъ этотъ восточный гость. Я вскорѣ узналъ, что онъ никто иной, какъ армянинъ, выдающій себя за короля Тиграна LXXXIV-го... Правда, онъ заявилъ только свои права на корону Гайканскаго народа; для осуществленія его притязаній требовалось отнять его земли, принадлежащія нынѣ Россіи, Турціи и Персіи. Но держалъ онъ себя уже теперь какъ несомнѣнно царствующій восточный властелинъ. Сунулись было къ нему международныя дамочки, но потерпѣли крушеніе. Разные афферисты подобрались съ подарками по восточному обычаю. Подарки ихъ приняли, но до ауденціи съ Тиграномъ не допустили. Зачѣмъ онъ здѣсь жилъ, чего ему надо было -- никто не зналъ. Какой-то англійскій корреспондентъ добился, наконецъ, свиданія съ нимъ. Его пригласили къ Тиграну. Тигранъ сидѣлъ на софѣ, поджавъ ноги. Корреспондентъ сказалъ привѣтственную рѣчь -- Тигранъ молчитъ; корреспондентъ изложилъ цѣлый рядъ вопросовъ -- тоже самое. Обратился къ монахамъ, сопровождавшимъ загадочнаго армянина -- они низко поклонились, но не открыли устъ, и никакая крылатая рѣчь не обрадовала чуткаго слуха англичанина. Вынулъ онъ было книжку записывать, что услышитъ -- и ея листы остались дѣвственными. Наконецъ, замолчалъ и онъ. Краснорѣчивая тишина эта продолжалась нѣсколько минутъ. Насмотрѣвшись на корреспондента, Тигранъ подалъ знакъ, что хочетъ встать! Его подняли монахи и увели въ другія палаты, откуда сейчасъ же вернулся одинъ изъ нихъ и съ почтительнымъ поклономъ подалъ гостю папушку мелкаго турецкаго табаку.
   Такъ англичанинъ и ушелъ, ничего не узнавъ.
   Обращались къ мекитаріанцамъ. Этотъ армянскій монашескій орденъ, имѣющій свой монастырь противъ Венеціи, среди ея зеркальныхъ лагунъ, на поэтическомъ островѣ св. Лазаря, пользуется громаднымъ авторитетомъ на востокѣ и весьма уважаемъ здѣсь. Обитель, устроенная выходцемъ изъ Турціи Мекитаромъ, уже нѣсколько столѣтій является центромъ просвѣщенія для армянъ Персіи, Турціи и Кавказа. Изъ здѣшнихъ типографій вышло безчисленное множество книгъ на армянскомъ языкѣ. Сюда отовсюду съѣзжалась жаждущая образованія молодежь этого народа, являвшаяся впослѣдствіи миссіонерами въ самыхъ отдаленныхъ уголкахъ Востока. Питомцы Мекитара встрѣчаются и въ Индіи, и въ Аравіи, и въ Египтѣ, ихъ находили даже въ Китаѣ...
   Оказалось, что и мекитаріанцы не имѣютъ никакого понятія о Тигранѣ LXXXIV-мъ.
   Онъ, впрочемъ, вскорѣ посѣтилъ монастырь, сдѣлалъ даже вкладъ туда. Его приняли, но, когда онъ уѣхалъ, святые отцы пришли къ заключенію, что это самозванецъ. Ихъ вовсе не очаровало его богатство, они его выпрашивали, откуда онъ, изъ какого рода, и такъ какъ въ обители есть представители всѣхъ мѣстностей, гдѣ только звучитъ армянская рѣчь, то горбунъ, какія ни дѣлалъ указанія, ему сейчасъ же приходилось сталкиваться съ жителями, "уходцами" или эмигрантами изъ упомянутыхъ имъ странъ. Горбунъ поторопился выѣхать оттуда, а черезъ день великолѣпный Тигранъ LXXXIV-й совсѣмъ оставилъ Венецію. Такъ-бы и позабыли о немъ, если-бы немного спустя не былъ онъ арестованъ въ Анконѣ по обвиненію въ какомъ-то чудовищномъ преступленіи. Почтительно сопровождавшіе его монахи оказались его сообщниками. Послѣ узнали, что армянскій король вовсе не армянинъ, а персъ, въ Турціи, Румыніи, и Греціи надулъ множество народа, продавая фальшивые драгоцѣнные камни какъ настоящіе.
   Все это дѣлалось во мракѣ неизвѣстности.
   Подъ величайшимъ секретомъ сбывались какъ-бы втайнѣ отъ него "достояніе Гайканской короны" при условіяхъ полнаго объ этомъ молчанія. Занимались этимъ двое сопровождавшихъ его "яко бы монаховъ". Покупщики краденаго, разумѣется, на первыхъ порахъ не разбалтывались и только потомъ подняли гвалтъ, узнавъ, что они обмануты. Самое крупное мошенничество совершилъ Тигранъ въ Марсели, и итальянскія власти, арестовавъ его по требованію французскаго правительства въ Анконѣ, препроводили великолѣпнаго горбуна туда. Его судили и приговорили къ галерамъ.
   А, между тѣмъ, въ Венеціи теперь есть наивные люди, убѣжденные въ существованіи армянскаго короля Тиграна. Еще-бы, сами видѣли -- имъ-ли не знать этого доподлинно!..
   Такихъ, разумѣется, немного. Остальные очень равнодушно относятся ко всякимъ титуламъ. Въ этомъ отношеніи въ Италіи лафа всевозможнымъ самозванцамъ. Господи, какихъ графовъ Перетыкиныхъ, князей Синебрюховыхъ и бароновъ фонъ-Капланъ здѣсь не перебывало! Я думаю, ни въ одной геральдикѣ никогда не слыхано было такихъ фамилій.
   -- Намъ развѣ не все равно, лишь-бы платили исправно, а тамъ называйся хоть богдыханомъ китайскимъ,-- совершенно справедливо разсуждаютъ итальянцы.
   Ну, а всевозможнымъ хамамъ это лестно!
   Тигранъ 84-ый далеко не исключеніе. Въ Неаполѣ-же явился было кандидатъ на константинопольскій престолъ, именовавшій себя послѣднимъ Палеологомъ. Этому повезло. Въ него влюбилась одна полусумасшедшая англичанка и увезла его съ собою въ Лондонъ. Она хотѣла выйти за него замужъ, но когда пришлось предъявлять документы, то ея избранникъ оказался просто-на-просто александрійскимъ грекомъ Зарифи. Рыжая красавица поэтому рѣшилась обойтись безъ брака и предложила ему у себя мѣсто секретаря, исправляющаго должность мужа. Зарифи принялъ это съ восторгомъ, и послѣдній изъ Палеологовъ, такимъ образомъ, сданъ въ архивъ, и Турція была спасена!
   Проходимцы, разумѣется, встрѣчаются вездѣ. Но ни въ какомъ иномъ мѣстѣ они не отличаются столь яркимъ опереніемъ. Южное солнце здѣсь и на нихъ положило свой колоритъ. Птицы и мошенники одинаково пестры въ полуденныхъ странахъ!..
   

IV.
Sic transit gloria mundi или президентъ республики Коста-Рика въ роли простого портье.-- Великій герцогъ Черкессіи.

   Въ отѣлѣ, гдѣ я какъ-то останавливался, былъ необыкновенно бравый старикъ-швейцаръ.
   Его обложенная позументомъ фуражка сидѣла какъ кепи на головѣ французскаго генерала. Усы, сѣдые уже, завивались чуть не за уши, а эспаньолка, почему-то старательно выкрашенная въ черное, но ставшая отъ того только зеленой, имѣла видъ вопросительнаго знака; сѣдыя брови топорщились надъ большими глазами, подъ которыми ястребиный носъ точно любопытствовалъ, что тамъ такое дѣлается во рту у его обладателя. Портье этотъ ходилъ замѣчательно гордо, голова всегда была поднята, одна рука заложена за бортъ сюртука, другая откинута назадъ. Давая вамъ объясненія, онъ какъ-бы оказывалъ величайшую милость, а принимая обычные пять франковъ на чай, возводилъ глаза къ небесамъ, точно приглашалъ ихъ быть свидѣтелями позора, до котораго онъ дожилъ. Тѣмъ не менѣе, объясненія его всегда были обстоятельны, а свои пять франковъ онъ не упускалъ ни подъ какимъ видомъ и, когда вы оставляли отель слѣдовалъ за вами, "какъ тѣнь иль вѣрная жена". Прислуга маленькаго отельчика называлъ его -- синьоръ-президентъ, безъ малѣйшей насмѣшливости, хозяинъ никогда не кричалъ на него, гордясь имъ, какъ особливою примѣчательностью своего отеля. Оно и понятно: портье Джіузеппе -- никто иной, какъ бывшій президентъ одной изъ маленькихъ южно-американскихъ республикъ, чуть-ли не Коста-Рики!
   Самъ онъ очень любитъ вспоминать объ этомъ незабвенномъ времени.
   -- Синьоръ Джіузеппе, правда-ли, что вы были президентомъ Коста-Рики?
   Онъ окидываетъ васъ молніеноснымъ взглядомъ, пріосанивается, закладываетъ одну руку за бортъ, а другую за спину.
   -- Maло-ли что было!..
   -- Однако?
   -- Двѣ съ половиною недѣли!.. А до тѣхъ поръ, я былъ генераломъ.
   -- Какъ генераломъ? Кто вамъ далъ этотъ чинъ.
   -- Кто! Самъ... У меня было войско, я и провозгласилъ себя генераломъ. А потомъ войско провозгласило меня диктаторомъ и президентомъ. Мое правленіе было кратко, но... я надѣюсь, что оно не забыто.
   -- Что-же вы сдѣлали?
   -- Я сейчасъ-же повѣсилъ прежде бывшаго генерала и диктатора, потому что такого вора, я вамъ скажу, свѣтъ не производитъ.
   -- А потомъ.
   -- А потомъ я предалъ военному суду весь составъ дѣйствовавшаго до меня правительства и несомнѣнно перевѣшалъ-бы ихъ всѣхъ... если-бы...
   -- Если-бы что?
   -- Знаете, не стоитъ вспоминать, человѣчество неблагодарно, а судьба жестока. Я жертва людской несправедливости и коварныхъ прихотей рока!..
   А, въ сущности, онъ ихъ не перевѣшалъ потому, что самъ чуть не былъ повѣшенъ ими. Дѣло въ томъ, что въ эти двѣ съ половиною недѣли объявился другой генералъ и другой президентъ-диктаторъ тоже, который безъ дальнихъ разсужденій арестовалъ этого. На слѣдующій день его хотѣли вздернуть близь собора св. Антонія, на его колокольнѣ. Но синьору Джіузеппе вовсе не хотѣлось занимать столь высокаго положенія, и онъ благополучно, при помощи своихъ сторонниковъ, бѣжалъ изъ тюрьмы, обманувъ, такимъ образомъ, общія ожиданія жадныхъ до подобныхъ зрѣлищъ республиканцевъ Коста-Рики. Они, впрочемъ, объявили его внѣ закона. Синьоръ Джіузеппе не растерялся. Онъ бросился въ другую республику этого континента. Занимался всѣмъ: и разведеніемъ свиней, и выѣздкою лошадей, давалъ уроки фехтованія и стрѣльбы въ Буэносъ-Айресѣ, французскаго языка и "хорошихъ манеръ" въ Вальпараисо, рылъ серебро въ Каракасѣ, разводилъ кофе въ Гвіанѣ, женился въ Асомисіонѣ и развелся въ Монтевидео, былъ капитаномъ корабля аргентинской республики и простымъ гребцомъ въ Ріо-Жанейро, попался въ утайкѣ брильянтовъ на одномъ изъ бразильскихъ рудниковъ и бѣжалъ изъ каторги, черезъ дичь и глушь лѣсовъ, облегающихъ рѣки этой имперіи; маленькимъ народцемъ кровожадныхъ караибовъ былъ возведенъ въ санъ своего вождя и попался въ плѣнъ къ англичанамъ. Короче, цѣлая Одиссея самыхъ необыкновенныхъ странствованій и приключеній. Въ это время синьоръ Джіузеппе ухитрился быть приговореннымъ два раза къ гарротѣ, три -- къ повѣшенію, четыре -- къ разстрѣлянію...
   -- Какъ-же вы избѣжали этого?
   -- У насъ были друзья!..-- скромно сообщаетъ онъ въ объясненіе своей необыкновенной увертливости.
   -- Какъ ваше настоящее имя?-- часто страшивали у старика.
   -- У меня было много именъ!.. Всѣхъ и не вспомнишь.
   -- Ну, а подъ какимъ вы были избраны президентомъ?
   -- Зачѣмъ вамъ знать это? Развѣ роза станетъ прекраснѣе оттого, что вамъ сообщатъ ея латинское названіе?..
   Можно было-бы думать, что синьоръ Джіузеппе вралъ все это. Но есть факты, доказывающіе, что онъ былъ правдивымъ разсказчикомъ всѣхъ своихъ злоключеній. Въ Венецію пріѣзжали американцы, знающіе его лично!.. Они подтвердили вполнѣ разсказы бывшаго президента Коста-Рики.
   -- Ну, а за что вы попали въ Бразилію на каторгу?
   -- Я неосторожно ударилъ ножомъ своего политическаго врага. Вы знаете, въ жару спора. Это такъ понятно. Ему вздумалось умереть -- хрупкая сволочь была. Меня и взяли. Пришлось отправится въ рудники, копалъ алмазы... Страшная работа. И притомъ, всѣ чиновники воруютъ. Я за свою работу тоже хотѣлъ оставить себѣ на память нѣсколько бездѣлушекъ. Меня поймали,-- добродушно улыбается синьоръ Джіузеппе.-- И послѣ всего этого -- я портье. Простой портье. Вотъ вамъ и справедливость Провидѣнія!.. Правда спокойно. И притомъ, нѣкоторые форестьеры очень великодушны. Не всѣ даютъ по пяти франковъ, случаются и такіе, которые старику Джіузеппе жертвуютъ и по двадцати. Имена ихъ я часто повторяю въ своихъ молитвахъ. Онѣ извѣстны небу!..-- И онъ многозначительно посмотрѣлъ на меня, какъ-бы приглашая и вашего покорнѣйшаго слугу послѣдовать столь прекрасному примѣру.
   -- Почему вы не занялись въ Европѣ чѣмъ-нибудь другимъ, болѣе почетнымъ и выгоднымъ дѣломъ?
   -- Знаете, ничего не оказалось въ виду. Моя спеціальность, собственно, дѣлать революцію. Ну, а въ Европѣ ихъ короли сидятъ прочно на своихъ мѣстахъ. Да уже я и старъ къ тому же... Пора отдохнуть. Что-же, я не жалуюсь. Хозяинъ ко мнѣ внимателенъ, прислуга почтительна, путешественники, если не всегда достаточно щедры,-- подчеркнулъ онъ,-- то никогда не бываютъ невѣжливы. Изъ нихъ многіе, знающіе меня, бесѣдуютъ со мною.
   Президентъ Коста-Рики, впрочемъ, несмотря на покойное мѣсто, недолго усидѣлъ на немъ.
   Въ слѣдующій пріѣздъ захожу въ скромный венеціанскій альберго. На мѣстѣ моего старика съ его зеленой эспаньолкой и сѣдыми усами -- сидитъ другой, молодой и юркій портье.
   -- А гдѣ-же синьоръ Джузеппе?..
   -- Не знаю. Его уже годъ, какъ нѣтъ у насъ.
   -- Куда-же онъ дѣвался?
   -- А вотъ идетъ хозяинъ -- спросите у него.
   Хозяинъ меня узналъ сейчасъ-же впалъ въ меланхолическій тонъ.
   -- Вы сами помните, ему вѣдь былъ рай, а не житье у меня. Помилуйте, онъ обѣдалъ всегда со мною и моимъ семействомъ! Это-ли еще не честь? такъ нѣтъ-же, не усидѣлъ, старый бродяга, на мѣстѣ.
   -- Перешелъ на другое?
   -- Ну, на это даже онъ былъ-бы не способенъ,-- обидѣлся хозяинъ.-- Нѣтъ. Но къ нему явились какіе-то такіе-же старики, какъ и онъ, и съ такими-же зелеными бородами. Впрочемъ, виноватъ, у одного изъ нихъ была фіолетовая. Вы знаете, эта краска ничего не стоитъ. Парикмахеры, между нами, такіе мерзавцы. Я тоже было разъ попробовалъ.
   -- Позвольте, позвольте, синьоръ Джіузеппо?
   -- Да! Ну такъ онъ съ ними и ушелъ.
   -- Съ кѣмъ?
   -- Да вотъ съ зелеными и фіолетовыми...
   -- Куда?
   -- Опять въ Америку!
   -- Зачѣмъ.
   -- А я почему знаю. Вѣроятно, дѣлать революцію. Я, впрочемъ, простился съ нимъ дружески и предупредилъ его, что, если ему не удастся сдѣлаться тамъ президентомъ или генераломъ, то мѣсто портье у меня всегда къ его услугамъ. Какъ хотите, а у меня многіе изъ-за него только и останавливались. У другихъ -- солнце, Большой каналъ, видъ на пьяццу или на с. Джорджіо-Маджіоре, на лагуны, а у меня,-- швейцаръ изъ президентовъ. Я не жалуюсь. Этотъ молодой,-- шепнулъ онъ, указывая на новаго,-- тоже хорошъ. Но куда! и сравнить нельзя съ Джіузеппе. Того престижа нѣтъ.
   Тѣмъ не менѣе, я не теряю надежды въ одно изъ слѣдующихъ посѣщеній Венеціи встрѣтить синьора Джіузеппе на своемъ мѣстѣ съ тою-же лихо заломленною шапочкою, гордымъ видомъ и неистощимыми разсказами.
   Этими господами здѣсь хоть прудъ пруди.
   Короли Конго, императоры Баръ-Ніанза, повелители Арменіи то и дѣло всплываютъ вверхъ и исчезаютъ такъ-же загадочно, какъ и появляются. Точно какимъ-то колесомъ водянымъ взброситъ его въ высоту и, описавъ въ воздухѣ громадный кругъ, авантюристъ опять шлепается въ глубину, чтобы больше уже не показываться оттуда.
   Я самъ не зналъ и не встрѣчалъ здѣсь, но мнѣ разсказывали, напримѣръ, о появившемся было года четыре тому назадъ, все на этой-же пьяццѣ, великомъ герцогѣ Черкессіи. Когда черкессы составляли великое герцогство -- этого, разумѣется, италіанцы не знаютъ; тѣмъ не менѣе, великій герцогъ Черкессіи, съ титуломъ свѣтлости, въ блестящемъ и живописномъ костюмѣ, былъ принятъ въ лучшихъ кружкахъ Италіи, игралъ извѣстную роль, соблазнялъ разныхъ форестьерокъ и чуть не женился на венеціанской аристократкѣ. Онъ надѣлалъ здѣсь долговъ на сотни тысячъ франковъ и испарился моментально, не оставивъ по себѣ никакого слѣда. Былъ -- и нѣтъ. Въ сущности, черкескій герцогъ оказался какимъ-нибудь ловкимъ проходимцемъ изъ левантинскихъ грековъ или константинопольскихъ италіанцевъ, знавшимъ легковѣріе своихъ соотечественниковъ. У меня многіе и до сихъ поръ спрашиваютъ: скажите, это герцогство черкесское находится подъ покровительствомъ Россіи, или независимо отъ нея? И когда разочаровываешь ихъ на этотъ счетъ, то они даже съ нѣкоторою обидою въ голосѣ возражаютъ вамъ:
   -- Что вы намъ говорите, вѣдь біографія этого герцога была помѣщена даже въ газетахъ.
   "Даже въ газетахъ",-- какъ это напоминаетъ мою далекую теперь родину!

V.
Кругосвѣтная пѣвица.

   Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда я въ первый разъ посѣтилъ Венецію, мнѣ на площади св. Марка показали тоже всесвѣтную бродягу, которая сама себя называла "придворной пѣвицей короля португальскаго и премированной артисткой Іеддо и Міако". Начиная отъ костюма, наружности, манеры держаться -- все въ ней было болѣе чѣмъ странно. Какая-то турецкая, шитая золотомъ куртка; на ней два ордена съ необыкновенно пестрыми лентами, оранжевое платье, такъ что издали казалось, что около кафе Спекки, гдѣ она сидѣла -- горѣло что-то. Вокругъ нея было пропасть молодежи. Лицо сохраняло слѣды прошедшей красоты, хотя подъ густымъ слоемъ румянъ и бѣлилъ на немъ трудно было разобрать что нибудь. Меня ей представили. При болѣе ближайшемъ знакомствѣ съ этою особою я различилъ на ней до пропасти брильянтовъ, изумрудовъ и рубиновъ. Тигранъ LXXXIV-й былъ менѣе разукрашенъ, чѣмъ эта персона: какія-то толстыя цѣпи, на которыхъ можно было-бы водить собакъ, если-бы онѣ не оказывались золотыми. На груди цѣлый складень (ужъ никакъ не медальонъ) съ крупными брильянтами. На рукахъ -- чешуя браслетовъ, звенѣвшихъ какъ кандалы на ногахъ каторжника -- и вся эта роскошь среди бѣлаго дня, на простой прогулкѣ. Какіе-то острые глаза изъ подъ несомнѣнно приклеенныхъ бровей, тщательно выбритые усы (увы, между итальянками не мало брѣющихся, а испанкамъ и Богъ велѣлъ). Узнавъ, что я русскій, она довольно чисто заговорила со мною по-русски.
   -- Вы были въ Россіи?
   -- О да... я пѣла во дворцѣ.
   -- И въ театрѣ?
   -- Нѣтъ, я хотѣла дать концертъ, но (глаза внизъ и стыдливая улыбка) меня похитили.
   -- Какъ?
   -- Силой. Молодой графъ съ казаками бросился на мою карету и увезъ меня къ себѣ въ замокъ. Тамъ капелланъ обвѣнчалъ насъ -- по вашему православному обряду съ погруженіемъ въ воду.
   Разумѣется, я не сталъ объяснять, что въ Россіи замковъ и капеллановъ не полагается, а погружаютъ въ воду при крещеніи. Странно было нѣсколько, какъ она, хорошо знакомая съ русскимъ языкомъ, допускала столь грубыя ошибки въ изображеніи нашихъ нравовъ.
   -- Значитъ, вы носите русскую фамилію?
   -- О нѣтъ. Онъ умеръ,-- а потомъ я нѣсколько разъ еще была замужемъ.
   -- Какіе это у васъ ордена?
   -- Этотъ, португальскій за "Норму". Я пѣла ее въ Санъ-Карло de Lisboa -- и на другой-же день король прислалъ мнѣ орденъ Христа. А этотъ, такой странный на видъ, аннамитскій.
   -- Это за что-же?
   -- Я давала тамъ концертъ. У меня есть и японскіе и "большого Христа" изъ Америки.
   Мы такъ и не добились, что это за "большой Христосъ" изъ Америки.
   -- А это все воспоминанія о публикѣ въ различныхъ частяхъ свѣта. Мелькомъ она указала на свои брильянты, золото, рубины. У меня есть такое ожерелье изъ кошачьяго глаза, что ему цѣны нѣтъ. Я его получила въ Іеддо отъ императора Японіи. О, я имѣла тамъ громадный успѣхъ. Колоссальный. Въ меня всѣ были влюблены. Сколько молодыхъ людей изъ за меня, распороли себѣ животы!... Вы знаете, тамъ въ такихъ случаяхъ -- животы распарываютъ.
   -- Это была казнь такая прежде.
   -- Нѣтъ, они и теперь!... Вообще, я стоила жизни многимъ, очень многимъ!-- съ блаженною улыбкой проговорила она...-- И у васъ въ Россіи одинъ князь приказалъ себя разорвать на части.
   -- Это-же какъ?
   -- Онъ привязалъ себя къ лошадинымъ хвостамъ... Ну и вотъ!... Ахъ, онъ былъ прелестенъ.
   Меня это вранье очень заинтересовало.
   Баба оказалась побывавшею подъ всѣми широтами. Потомъ, когда мы ее посѣтили, она намъ показывала отзывы шанхайскихъ, кантонскихъ и японскихъ газетъ объ ней, восторженныя рекламы мельбурнской и сиднейской періодической печати. Въ Америкѣ, казалось, не было города, гдѣ-бы она не пѣла, въ Африкѣ тоже -- изъ европейскихъ поселеній не миновала ни одного. Цѣлые вороха лентъ отъ старыхъ вѣнковъ и букетовъ, золотыя короны, сервизы, подарки всякаго родъ загромождали три комнаты, занятыя ею въ отель Даніелли. Страсть къ бродяжеству развилась въ ней до такой степени, что она разъ ухитрилась даже дать концертъ въ Рейкіавикѣ -- въ Исландіи!!! Посл

   

Василій Немировичъ-Данченко.

ЛАЗУРНЫЙ КРАЙ.
Очерки, впечатлѣнія, миражи и воспоминанія.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе Я. Ѳ. Мертца.
1890.

   

Соперникъ Венеціи.

I.
Тріестъ.

   -- Слопаютъ они насъ?-- слышу голосъ соотечественника и никакъ не могу понять, сплю ли я и мнѣ снится, или -- такъ и есть въ дѣйствительности.
   -- Ну, вотъ! Подавятся... такъ мы имъ и дались въ руки!
   -- Именно, и даже очень легко... Потому, если бы они разомъ навалились, ну, точно-что, подавиться можно, а, вѣдь, они какъ: помаленечку, да полегонечку. Какъ не слопать, помилуйте! У нихъ ужъ все загодя расписано. Гдѣ колбасу ѣсть, гдѣ сигару курить, гдѣ пиво пить!
   Я просыпаюсь. Въ купэ вмѣстѣ со мною оказываются двое, очевидно -- наши. Крутыя лица, носы вверхъ смазаны, добродушные глаза попрятались въ щелки.. Скулы мясистыя, щеки отвислыя. Русскіе и, непремѣнно, изъ-за Москвы. Разговоръ шелъ все о томъ же предметѣ, о неизбѣжности яко-бы войны съ германцами. Все равно -- спать не дадутъ, я вмѣшался...
   -- Изъ-за чего же намъ воевать съ ними?
   -- Да ужъ такъ...
   -- То-есть, какъ же такъ?
   -- Не уйдешь. У нихъ готово... Помилуйте, имъ тоже ждать нельзя. Эйнъ, цвей, дрей, въ лучшемъ видѣ. Они все знаютъ. Сказывали, ужъ и теперь записано съ кого сколько взять. Гдѣ какой живорыбный купецъ живетъ, насколько его распотрошить можно.
   Было это нѣсколько лѣтъ назадъ. Въ Австріи жилъ еще кронъ-принцъ Рудольфъ, а въ нашихъ богоспасаемыхъ палестинахъ не оказыкалось еще человѣка, не вѣрившаго въ неминуемую близость войны съ сосѣдями.
   Спутники встрѣтились преоригинальные. Кромѣ русскаго, ни одного языка не знаютъ, ѣдутъ изъ Нижняго въ Вари, поклониться мощамъ св. Николая Мирликійскаго. Это съ Волги, прямо въ южную Италію!
   -- По обѣту?-- спрашиваю.
   -- Нѣтъ, такъ... Дома-то мы очумѣли совсѣмъ. Въ мозгахъ моль завелась,-- такъ провѣтриться не мѣшаетъ.
   -- Какъ же вы объясняетесь? Есть съ вами хоть словарь какой-нибудь?
   -- Это зачѣмъ, такъ смѣшнѣе....
   -- Да васъ не поймутъ.
   -- Ну, вотъ! Ему, нѣмцу, гульденъ покажи, онъ тебя завсегда уважитъ.
   -- Его только гульденомъ помануть, а онъ ужъ тутъ -- во! Сейчасъ и предъявится, какъ свѣчка загорится передъ тобой!-- оживился его товарищъ.
   Какъ ни велика сила гульдена, тѣмъ не менѣе соотечественники два раза уже попали въ не надлежащіе поѣзда и, вмѣсто Вѣны, чуть не проѣхали разъ въ Краковъ, а другой -- въ Прагу. Теперь, къ счастью, они наткнулись на кондуктора иллирійца, который съ грѣхомъ пополамъ понималъ ихъ, и потому они ѣхали пока благополучно.
   Поѣздъ шелъ тише и тише. Начались подъемы на Земморингъ. Поднялась луна. Фантастическая картина дикихъ горныхъ вершинъ, черныхъ агатовыхъ скалъ среди бѣлыхъ снѣговыхъ полянъ, панорама мрачныхъ, иззубренныхъ кряжей, обрывавшихся въ мирно спавшія далеко внизу долины, заинтересовала даже и нижегородскихъ пилигримовъ.
   -- Ужъ и выбрали себѣ мѣсто, нечего сказать!-- сожалѣли они.-- Къ плѣшкамъ прицѣпились и висятъ.
   -- Чѣмъ дурно?
   -- Тѣмъ и дурно, что безобразно. Нешто это жительство. Это, ежели птицамъ, за первый сортъ, потому что птицѣ воздухъ нуженъ, а человѣку невозможно. Лѣса точно... лѣса, ахъ, хороши! И сколько ихъ: видимое дѣло, народъ глупый. Къ гульдену привержены, а лѣса стоятъ. Снять ихъ -- хорошія деньги заработаешь. А они, дураки, и лѣсовъ не сымаютъ...
   Лунный свѣтъ выхватывалъ изъ мрака глубочайшія долины. Оттуда то серебрились кровли тѣсно сплотившагося вокругъ стараго готическаго храма города, то крутой изгибъ рѣки, сжатой стремнинами. Одинокія деревушки часто лѣпились къ самому полотну желѣзной дороги, забрасывавшей ихъ черепичныя кровли снопами искръ.
   -- Ахъ, тѣснота!...-- сокрушался соотечественникъ.-- Изъ-за чего только люди бьются?
   -- Ну, имъ получше живется, чѣмъ нашему крестьянину. Вотъ изъ-за чего наши бьются?
   -- Нашъ Бога помнитъ... А то что за безобразіе, помилуйте! Въ Вѣнѣ останавливались мы, какъ это гостиница-то?
   -- Вандель,-- отозвался другой.
   -- Во... Оно самое. Тутъ сейчасъ церква святого Петра, а черезъ улицу-то, и улица узкая -- шаговъ пять,-- Эльдорадо. Притонъ такой, съ дѣвицами.
   -- У нихъ неблагородно. Гдѣ храмъ, сейчасъ и кабакъ.
   -- Ну, а вы Эльдорадо почемъ знаете?
   -- Намъ нельзя не знать... Мы люди дорожные. Теперь дьяволу по пути надъ нами власть дана, чтобы искушать насъ. Это его счастіе. Не нашъ грѣхъ! Мы теперь ему, какъ бы, на пропитаніе.
   Нужно признаться, что благополучные соотечественники заграницей въ малыхъ количествахъ еще ничего, но въ большихъ -- нестерпимы. Сначала я смѣялся, потомъ заскучалъ, тѣмъ болѣе, что разговоръ все вертѣлся около "несомнѣнной, по ихнему, глупости иностранцевъ". Я постарался заснуть и проспалъ до Лайбаха, когда меня разбудилъ новый пассажиръ, занявшій мѣсто рядомъ. Оказался славянинъ изъ Истріи. Болѣе оригинальнаго австрійца я до тѣхъ поръ еще не встрѣчалъ. Потомъ пришлось привыкнуть къ подобному типу. Представьте себѣ лингвиста, говорящаго чуть не на всѣхъ языкахъ: на французскомъ, англійскомъ, итальянскомъ, испанскомъ, русскомъ, даже турецкомъ (онъ былъ морякъ). Съ однимъ только незнакомъ былъ этотъ подданный габсбургскаго дома -- съ нѣмецкимъ.
   Я удивился этому.
   -- У насъ многіе такъ. Намъ, у себя, въ Тріестѣ, нѣмецкій языкъ вовсе не нуженъ. А мнѣ, тѣмъ болѣе,-- я изъ Полы.
   -- А для офиціальныхъ сношеній?
   -- Мы пишемъ по итальянски и по славянски. Тѣмъ, которые имѣютъ близкія сношенія съ мадьярами, тѣмъ, скверно. Мадьяры всюду вводятъ свой языкъ, учрежденія. Боятся своей малочисленности, и потому терроризуютъ населеніе. А съ австрійцами жити можно. Австрійцы не особенно стѣсняютъ. Мы не любимъ ихъ, но миримся съ нашимъ положеніемъ, тѣмъ болѣе, что они очень мало вмѣшиваютя въ нашу жизнь. Мы даже ихъ и не знаемъ вовсе.
   Нельзя, вообще, судить по порядкамъ мадьярскимъ о нынѣшнемъ австрійскомъ режимѣ. Зашла рѣчь о сближеніи съ Россіей и съ другими славянскими народностями. Я привожу здѣсь мнѣніе моего спутника только потому, что, послѣ, въ Тріестѣ, Капо-д'Истріи, Дивачѣ, Фіуме и Полѣ мнѣ пришлось слышать варіаціи все на ту же тему. Мы почему то у себя дома воображаемъ, что славяне но вѣсть какъ любятъ насъ и только о томъ и мечтаютъ, что-бы подъ главенствомъ Россіи сплотиться въ одно великое славянское государство съ исправниками, становыми и урядниками. Все это очень лестно для насъ, но, по справкамъ съ дѣйствительностью, оказывается далеко-не вѣрно. Далматинцы, напримѣръ, думаютъ совершенно иначе: Россію и русскихъ они любятъ вдалекѣ, какъ отвлеченное понятіе, общаго жe съ нами они ничего имѣть не хотятъ. Узнавая въ васъ русскаго, они сейчасъ жe подчеркиваютъ духовное сродство, говорятъ о нашей литературѣ, щеголяютъ знаніемъ нашихъ поэтовъ, но что касается до политическаго объединенія, то оно возбуждаетъ въ нихъ только насмѣшливую улыбку. Россія -- вдалекѣ, какъ сильное славянское государство, разумѣется, нужна имъ. Въ случаѣ чего все-таки поддержка, но только вдалекѣ. Вблизи, избави Боже! Когда надо произвести давленіе на Австрію, добиться тѣхъ или другихъ правъ,-- математическое понятіе идеальной Россіи выступаетъ на первый планъ. Они имъ пугаютъ кого слѣдуетъ, и затѣмъ опять, до слѣдующаго раза, складываютъ этого размалеваннаго дракона въ кунсткацеру.
   Австрійцы, оказывается, именно, и поддерживаютъ здѣсь собственное обаяніе, предоставляя полнѣйшій просторъ національной борьбѣ всевозможныхъ племенъ, забросившихъ свои обрывки въ Истрію и Далмацію. Правительство само стоитъ въ сторонѣ и только исправно сбираетъ подати и еще исправнѣй пополняетъ флотъ превосходными моряками изъ берегового населенія. Когда ему нужно осадить зазнавшихся итальянцевъ, оно обращается къ славянамъ; когда эти, ему кажутся опасными, оно заигрываетъ съ итальянцами. Въ то же самое время, предоставляя, относительную свободу мѣстной печати, оно, какъ умный кочегаръ, спасаетъ самый механизмъ, во время открывая клапаны и такимъ образомъ давая выходъ излишку накопившихся паровъ. Въ высшей степени подозрительное, полицейско-придирчивое въ Босніи и Герцоговинѣ, затопившее этотъ присоединенный край цѣлымъ моремъ фратровъ, шпіоновъ, тайныхъ и явныхъ, здѣсь оно вполнѣ спокойно за свою власть. Острова Адріатики почти вовсе не знаютъ австрійскаго чиновника. Итальянцы съ такою ревностью слѣдятъ за славянами и обратно, что ни малѣйшее движеніе не можетъ укрыться отъ центральнаго управленія. Въ нашемъ поѣздѣ къ утру оказался итальянецъ изъ Венеціи, котораго мой спутникъ-далматинецъ назвалъ эмиссаромъ "Italia-irridenta". Этотъ "бунтарь" свободно разъѣзжаетъ по всей Далмаціи, живетъ въ Тріестѣ, произноситъ соотвѣтствующія рѣчи и "ничесо-же сумняшеся" спокойно отправляется домой... Разумѣется, случись что-нибудь серьезное, начнись движеніе, опасное по своему характеру, австрійцы не постѣснятся дѣйствовать надлежащимъ порядкомъ {Это писалось до обостренія итальянскаго движенія въ Тріестѣ. Какъ читатель видитъ -- авторъ не обманулся въ своихъ ожиданіяхъ. Тогда Italia irridenta дѣйствовала во всю. Крисни еще не появлялся на горизонтѣ.}.
   Подъ утро -- поднявшееся солнце разогнало предразсвѣтный туманъ и направо отъ насъ, внизу, подъ высокими горами, на красивыхъ берегахъ. Мюра раскинулась столица Штиріи -- Гратцъ. Величавый Шлосбергъ вырѣзался всѣми своими башнями на голубыхъ небесахъ. Казалось, онъ висѣлъ надъ рѣкой... Еще минута -- и поѣздъ уносилъ насъ далѣе и далѣе, по сторонамъ мелькали чудныя картины, долина за долиной, съ цвѣтущими горами и селами, синія ущелья, все болѣе и болѣе скалистыя обрывы... Не успѣли мы всмотрѣтся въ ихъ заваленныя утесами массы, какъ направо примерещилось и опять спрягалось голубое марево... Вновь показалось... Раскинулось шире... Взглядъ старается проникнуть сквозь легкую пелену тумана въ заманчивую даль Адріатики... Какимъ тепломъ вѣетъ оттуда! Югъ, точно просыпающійся, протягиваетъ намъ ласковыя объятія; свѣжая зелень чаруетъ взглядъ... И небо темнѣе и воздухъ полонъ нѣги... А тутъ еще, какъ нарочно, сидящій рядомъ далматинецъ съ видимымъ интересомъ справляется:
   -- Правда-ли, что въ Россіи восемь мѣсяцевъ зима, а четыре -- дурная погода?..
   -- Да вѣдь вы-же были въ Россіи?
   -- Я былъ не въ Россіи, а въ Одессѣ...-- совершенно резонно отвѣчаетъ онъ, вполнѣ убѣжденный, что Одесса имѣетъ мало общаго съ нашимъ отечествомъ.-- Тамъ евреи, греки и итальянцы -- а русскихъ нѣтъ!-- поясняетъ онъ свою мысль.
   Сквозь легкую, голубую пелену тумана, лежавшаго на лазурномъ морѣ, изрѣдка мелькалъ то пароходъ, торопившійся куда-то, то парусное судно, едва замѣтное посреди спокойнаго простора... Глазъ съ трудомъ различалъ тихія волны, медленно катившіяся къ полусоннымъ берегамъ. Становилось теплѣе. Чѣмъ выше подымалось горячее солнце поэтическаго юга, тѣмъ яснѣе дѣлалось кругомъ. Вонъ, впереди, весь затопленный чащею вѣчной зелени, гористый мысъ, все ниже опускается онъ къ бѣлой каймѣ, которую пѣнистыя волны прибили къ самому берегу... Мысъ заканчивается длиннымъ выступомъ. Онъ тоже весь завернулся въ зеленое облако задумчиваго сада -- и только у самой лазурной глубины на немъ, вдругъ, какъ чудный, стройный сонъ, поднялся мраморный замокъ, обратившій къ югу яркія блистающія очи... Я не знаю ничего красивѣе, заманчивѣе этого Мирамаре, гдѣ растрѣлянный потомъ Максимиліанъ провелъ когда-то лучшую пору такъ трагически прерванной, жизни. Странна была судьба этого принца -- идола славянъ Далмаціи и Истріи, до сихъ поръ оплакивающихъ въ немъ пламеннаго защитника своихъ вольностей. Любимый народомъ и ненавидимый Вѣной, онъ не зналъ, куда ему спрятаться отъ страстныхъ запросовъ однихъ и слишкомъ явнаго недовѣрія другихъ. Это былъ человѣкъ вовсе не созданный для трона, на которой его привели интриги Наполеона, коварство Вѣны и честолюбіе жены. Только, когда изъ лона прозрачныхъ водъ Адріатики поднялся этотъ Мирамаре, прислонившійся, съ одной стороны, къ роскошно раскинувшемуся саду, а съ другой -- заглядѣвшійся въ безконечную даль, на самомъ краю которой невидимая, только мерещится влюбленному взгляду,-- задумчивая Венеція,-- Максимиліанъ нашелъ, куда ему прятаться для "сладкой лѣни и мирныхъ грезъ". И какъ идетъ имя, данное этому замку -- Мирамаре,-- "любуйся моремъ". Оно такъ же звучно, какъ красивъ онъ самъ.. Потомъ я нѣсколько разъ посѣщалъ эту бѣломраморную виллу. Какіе дивные уголки, какая невиданная роскошь растительности. Садовники здѣсь -- истинные художники; сочетаніе деревьевъ всѣхъ пяти частей свѣта -- гармонично какъ строфы вдохновенной поэмы. Цвѣтники будятъ въ сердцѣ поэтическую грезу. И всюду вы видите не только то, что передъ вами -- но и изумительныя по красотѣ дали. Отсюда не хочется уходить, тѣмъ болѣе что замокъ съ своими сказочными изъ тысячи и одной ночи садами открытъ съ девяти утра до девяти вечера каасдому. Мирамаре въ десяти минутахъ отъ станціи Гриньяно, которое кажется со всѣхъ сторонъ заваленнымъ каменьями. Смотришь на этотъ чудовищный хаосъ кругомъ и, невольно, въ головѣ является картина каменнаго дождя, поразившаго этотъ край. Иначе не знаешь, чѣмъ и объяснить густой слой осколковъ скалъ и утесовъ, засыпавшихъ мирное Карсо, какъ называется этотъ край. Какихъ нужно было усилій и знанія, чтобы на клочкѣ безплодной земли создать цвѣтущій уголокъ, развести рощи, отъ которыхъ на васъ вѣетъ, вмѣстѣ съ благоуханіями Востока и воспоминаніями о красотѣ итальянскаго возрожденія! И вся дорога отсюда до Тріеста -- непрерывный рядъ постоянно смѣняющихся картинъ. Направо все то-же море, все та-же, вѣчна манящая къ себѣ, голубая даль; налѣво -- скалы и утесы Истріи, гдѣ, словно чудомъ, изъ разсѣянны выглянутъ -- то красивая вилла, то таинственный садъ, то зазмѣится гремучая реченка, торопливо сбрасывающаяся со скалы на скалу, съ уступа на уступъ, чтобы скорѣй съ послѣдней высоты упасть въ спокойныя, вѣчно разрытыя, материнскія объятія теплой Адріатики... А вдали -- этотъ полувоздушный миражъ Тріеста, который недаромъ называется Австрійской Венеціей.
   

II.
Тріестъ на первыхъ порахъ.

   Изъ Набрезины, передъ самымъ Тріестомъ, къ намъ сѣло нѣсколько итальянцевъ.
   Тотчасъ-же поднялись рѣчи о знаменитомъ политическомъ процессѣ, при чемъ между бывшими здѣсь далматинцами и новыми пассалсирами завязался отчаянный споръ.
   -- Тріестъ -- это клочекъ Италіи, еще томящійся въ когтяхъ габсбургскаго орла!-- ораторствовалъ смуглый венеціанецъ.-- Тріестъ и Южный Тироль -- вѣчный упрекъ нашимъ объединителямъ.
   -- Позвольте,-- вступились далматинцы.-- Тріестъ -- чисто славянскій городъ, населеніе кругомъ славянское. Венеціанскій Левъ св. Марка здѣсь пришелецъ... Хозяева въ этой странѣ -- мы.
   Шумъ подымался невообразимый. Спокойнѣе всѣхъ держался старикъ, съ которымъ мы сошлись очень быстро. Узнавъ, что я русскій, онъ сейчасъ же познакомился со мною и заговорилъ о союзѣ славянскихъ расъ, т.-е., главнымъ образомъ, Россіи съ расою латинскою. Зашелъ разговоръ о нашемъ отечествѣ, и синьоръ Виченцо ди-Кастро, нѣкогда знаменитый падуанскій профессоръ, а теперь извѣстный писатель, самъ, и отецъ неменѣе извѣстнаго писателя, поразилъ меня, точными свѣдѣніями о Москвѣ, о Волгѣ, о нашихъ общественныхъ слояхъ, о народѣ,-- свѣдѣніями, которыми насъ, вообще, далеко не избаловали иностранцы. Этой случайной встрѣчѣ съ маститымъ представителемъ итальянской науки я былъ обязанъ потомъ пріятнѣйшими минутами, проведенныя мною въ интеллигентныхъ кружкахъ Венеціи, Падуи, Вероны, Милана и Болоньи. Одинъ изъ краснорѣчивѣйшихъ представителей лиги мира, ди-Кастро съ отвращеніемъ встрѣчалъ патріотическіе и хищные споры различныхъ народцевъ, сбитыхъ на небольшомъ полуостровѣ Адріатическаго моря. Странно было подъ вѣчно голубымъ небомъ, у ласковаго лазурнаго простора спокойно колышущихся волнъ, прислушиваться въ девизамъ борьбы и власти, къ крикамъ взаимной вражды и ненависти. Спорили на всевозможныхъ языкахъ: на итальянскомъ, сербо-иллирійскомъ, французскомъ, нѣмецкомъ, даже на греческомъ. Цѣлый калейдоскопъ, вавилонское столпотвореніе нарѣчій, одуряющій вихрь звонкихъ фразъ, прикрывающихъ себялюбивыя и эгоистическія мысли, отъ котораго что-то жестокое и холодное, какъ проклятіе, проникало въ душу... Лучше всего, что самымъ ярымъ защитникомъ славянства являлся здѣсь родовитый славянскій графъ, незнающій, тѣмъ не менѣе, славянскаго языка вовсе и принужденный говорить на итальянскомъ, а за центральную власть стоялъ нѣмецъ, родившійся въ Полѣ, и потому не вѣдающій вовсе отечественнаго языка и отвѣчавшій по далматински! Оба съ трудомъ понимали другъ друга, пока въ споръ не впутался яро и свирѣпо, точно сорвавшійся съ цѣпи итальянецъ, но по... нѣмецки... Въ концѣ концовъ, всѣ эти Демосѳены вылупили глаза одинъ на другого, очевидно, не понимая, въ чемъ дѣло.
   -- Вы знаете, какъ это ни странно, но славянская аристократія у насъ почти не знаетъ своего языка,-- объяснили мнѣ.
   -- Почему это?
   -- Еще очень недавно родное слово считалось здѣсь языкомъ мужиковъ. Его презирали. Случалось даже, что изучали другіе славянскіе языки, но, тѣмъ менѣе, знакомились съ своимъ. У насъ есть люди образованные, вліятельные, которые въ 50 лѣтъ отъ роду сѣли за нашу азбуку. Графъ, на котораго вы смотрѣли съ такимъ удивленіемъ, вовсе не исключеніе въ этомъ родѣ. Скорѣе общее правило. Были и такіе, которые перевернули фамилію на итальянскій ладъ и стараются прослыть настоящими итальянцами. Я могу вамъ назвать нѣсколько древнихъ родовъ Истріи, которые уничтожили свои родословныя и приписываютъ собственное происхожденіе венеціанскимъ выходцамъ въ Рагузу, Каттаро, Цару, Полу.
   Подъ шумъ этой ожесточенной взаимной травли -- нашъ поѣздъ подошелъ къ Тріесту.
   Не успѣлъ я выйти изъ вагона, какъ на платформѣ разыгралась уморительная сцена.
   -- Батюшки?.. Что-же это... Куда-же это насъ завезли?..
   Смотрю -- все тѣ-же соотечественники, собиравшіеся въ Бари на поклоненіе къ св. Николаю.
   -- Что съ вами?
   -- Запутались опять!
   -- Какъ такъ?
   -- На кондуктора понадѣялись... Гульденомъ его помянули... Онъ ничего, взялъ какъ слѣдуетъ... Въ Набрезинѣ смѣнять вагонъ слѣдовало, а мы въ Тріестъ попали!
   -- Отчего же не вы смѣняли?
   -- Да мы въ другой перешли... Анъ и тотъ приволокъ насъ сюда.
   -- Ну, теперь ждите вечера...
   -- Видно, угодникъ по всѣмъ мытарствамъ водитъ насъ... Что-жь дѣлать!.. Его святая воля.
   -- Поѣзжайте въ отель.
   -- Только скажите вы намъ, въ какой мы теперь, примѣрно, державѣ?
   -- Въ Австріи.
   -- И вчера въ Австріи?
   -- И вчера.
   -- Ишь она какая... Значительная. Такъ въ гостиницу, значитъ. А не ограбятъ въ гостиницѣ?
   И соотечественники, сгибаясь подъ тяжестью сакъ-вояжей, побрели къ выходу, заплативъ предварительно штрафъ и плату отъ Набрезины къ Тріесту.
   -- Дураковъ учить надо!-- утѣшалъ себя одинъ.
   -- Такъ смѣшнѣй!-- филосовски замѣтилъ другой.
   На томъ они оба и успокоились, хотя, очевидно, вѣра во всемогущество гульдена у нихъ поколебалась.
   Русскіе такъ мало посѣщали и посѣщаютъ этотъ прелестный уголокъ Адріатическаго моря, что я считаю возможнымъ остановиться на немъ нѣсколько долѣе. Широкія, отлично обстроенныя улицы нижняго Тріеста, по которымъ я ѣхалъ теперь, не имѣютъ ничего общаго съ старинными, узкими "vicolo" и "пьяццами" съ ладонь величиной въ старомъ городѣ, занявшемъ собою гору, съ самой вершины которой, словно нахмурившись, смотритъ въ безконечную даль средневѣковый замокъ. Не знаю какъ кому, но мнѣ историческій Тріестъ нравится больше, чѣмъ современная часть его, обставленная громадными домами въ восемь и десять этажей, не пошловатой вѣнской архитектуры, отъ которой такъ и пахнетъ разбогатѣвшимъ лавочникомъ, а болѣе благородной и простой, на которой, очевидно, отразились традиціи лучшихъ временъ итальянскаго искусства. Нѣтъ аляповатыхъ лѣпныхъ работъ, невѣжественнаго смѣшенія всевозможныхъ стилей; вездѣ линіи строги, просты; все цѣльно, и, даже если хотите, величаво. Разумѣется, я говорю не про торговую часть города. Биржевика въ семи водахъ мой, какъ зайца, ничего изъ него не сдѣлаешь, и изъ ожирѣлаго буржуа никакъ не выйдетъ Аполлонъ Бельведерскій. Но и пузатое кулачество все-таки не претъ здѣсь съ своими затѣями на выносъ, а старается подойти подъ общій колоритъ новаго города. Оно обстроило домами улицы: св. Антонія, Спиридіона, Понте-Росса, св. Николая, но скромно и красиво. Зато какъ хороши новыя площади, какъ хороша Акведота,-- улица, о которой мнѣ еще придется говорить впослѣдствіи! Наскоро мнѣ пришлось знакомиться съ этимъ, пока омнибусъ изъ отеля "Aquila Nera" (Чернаго Орла), влекомый парою печальныхъ россинантовъ, съ подобіемъ Донъ-Кихота на козлахъ, тащилъ насъ по улицамъ и площадямъ...
   -- Что это, хорошій отель?-- спрашиваю я у итальянца, котораго я принялъ за артельщика изъ гостиницы.
   -- Еще-бы!..-- съ гордостью поднялъ онъ плечи.-- Еще-бы не хорошій! Онъ -- мой.
   -- Какъ, вы хозяинъ?
   -- Si, Signor...
   -- Что-жъ вамъ за охота ѣздить самимъ?
   -- Расходъ на одного человѣка остается въ карманѣ. Знаете, есть отели красивѣе и новѣе моего, но у меня останавливаются патріоты! Итальянцы, пріѣзжая въ Тріестъ, считаютъ обязанностью побывать въ Черномъ Орлѣ. Потомъ -- мой отель дешевле другихъ. Ессо, signor, путешественники странный народъ. Они готовы спорить изъ-за всякаго франка, мы имъ уступаемъ гульдены, не ставимъ имъ въ счетъ тысячи мелкихъ услугъ, а они всякую блоху, съ особеннымъ трудомъ пойманную у себя на кровати, тычутъ въ носъ, точно мы не видали блохъ!
   -- Такъ у васъ есть блохи?
   -- Гдѣ ихъ нѣтъ, и почему-бы имъ не быть? Гдѣ есть люди, тамъ есть и блохи!-- съ глубокимъ убѣжденіемъ рѣшилъ хозяинъ Аквила-неро.
   -- Ну, это не утѣшительно!
   -- Блоха, вѣдь, не скорпіонъ,-- утѣшилъ онъ меня! И даже не фаланга!
   Номеръ, отведенный мнѣ, вполнѣ оправдалъ сдѣланную хозяиномъ рекомендацію. Блохъ было много, удобствъ мало. Въ то время, какъ на улицахъ была жара -- въ номерѣ я дрожалъ отъ холода. Пришлось приказать затопить каминъ -- новая бѣда, дымъ оттуда повалилъ не въ трубу, а прямо на меня. Очевидно, это случалось часто, потому что стѣны и потолокъ были замѣтно закопчены.
   -- Бываетъ ли у васъ здѣсь солнце когда-нибудь?-- спрашиваю у "директора". Старшій лакей носитъ здѣсь такое величественное званіе.
   -- Солнце всегда, когда угодно синьору.
   -- Я хочу сейчасъ.
   -- Сейчасъ солнца не полагается.
   -- Окна обращены на сѣверъ?
   -- Нѣтъ, на югъ.
   -- Вѣдь, вотъ гдѣ онъ.
   -- Это по вашему. Мы считаемъ югъ тамъ! И онъ наивно показалъ на сѣверъ. Впрочемъ, если хотите, вамъ отведутъ комнату на "югъ" по вашему. Я сейчасъ скажу объ этомъ "министру".
   Званіе министра носилъ управляющій отелемъ.
   Мое желаніе было удовлетворено. Мнѣ отвели комнату, дѣйствительно, на югъ но... въ ней не было оконъ, она оказалась темной, и потому я опять вернулся назадъ...

III.
Сербская церковь.-- Море и портъ:-- Тергестео и невѣроятные буржуа.-- Леопольдъ I и Карлъ VI.

   Тріестомъ гордятся его граждане. Какъ всѣ старинные города, онъ имѣетъ исторію, восходящую непремѣнно къ Ною. Не потому-ли жители его славятся пьянствомъ? По преданію, Тріестъ существовалъ уже за 2,000 до P. X., будучи основанъ однимъ изъ ближайшихъ потомковъ Ноя. Потомокъ этотъ до того плѣнился красотой положенія и моремъ, что не захотѣлъ никуда итти далѣе. Времена были подходящія. Что приглянулось, то и бери. Потомъ эту мѣстность окрестили въ Monte Milliano, и уже въ качествѣ таковой она была завоевана Кайемъ Семпроніемъ. Римляне назвали ее Tergest и возвели городъ въ высокій санъ римской колоніи. Повышеніе это жителямъ неособенно понравилось. Они нѣсколько разъ возставали, прогоняли чужеземцевъ; тогда являлись легіоны, избивали кого слѣдуетъ, оставляя женщинъ и младенцевъ. Когда младенцы подростали, они опять начинали бунтовать, благодаря чему тріестцы до сихъ поръ гордятся своею исторіею и называютъ себя свободолюбивыми. Въ настоящее время для Австріи Тріестъ играетъ ту-же роль, какую Гамбургъ для Сѣверной Германіи. Тутъ бьется сердце морской торговли, отсюда разгоняется кровь по безчисленнымъ маленькимъ коммерческимъ городкамъ-пульсамъ. Тріестъ -- былъ при мнѣ порто-франко, и хотя я сюда попалъ не въ коммерческій сезонъ, но весь его огромный портъ загромождали безчисленные корабли. Суда всевозможныхъ флаговъ приходили и уходили. Громадные пароходы, точно сказочныя чудовища, спали на недвижной поверхности Адріатики, защищенной отъ волнъ и вѣтра молами далеко вдвинувшимися въ море. Впереди, вся на свѣту, точно серебряная, сверкала подъ солнцемъ массивная башня маяка. Шумъ, говоръ, пѣсни неслись съ несчетныхъ палубъ, съ одной на другую перекликались загорѣлые, обожженные южнымъ солнцемъ и обвѣянные всемірными вѣтрами матросы. И какихъ типовъ не было только между ними! Вотъ, напримѣръ, на набережной, передъ палаццо Карчіоти -- посмотрите: неаполитанцы въ красныхъ колпакахъ, лакированныя шляпы матросовъ съ военныхъ кораблей, темныя фески левантинцевъ, черныя негра, пришедшіе на египетскихъ судахъ, красивыя черты тунисцевъ и триполійцевъ, въ которыхъ еще хранится благородный мавританскій типъ, сильные и ловкіе далматинцы, каттарцы, съ ихъ рѣзко опредѣленными лицами и живописными костюмами, босняки въ пестрыхъ курткахъ, рыжіе бритты и, словно высохшіе на безжалостномъ солнцѣ Прованса, марсельцы, лѣнивые испанцы и страшно суетливые, остроглазые хищные генуэзцы, тутъ-же медлительные и спокойные бѣлокурые шведы и неуклюжіе, какъ боровы, какъ боровы неповоротливые и, какъ боровы-же, тупые нѣмцы,-- все это мѣшается въ толпу, пеструю, живописную, крикливую, охватывающую васъ сразу мятелью всевозможныхъ звуковъ -- такъ что, въ концѣ-концевъ, вы теряетесь, голова кружится и невольно уходишь успокоиться въ ближайшій храмъ, всегда гостепріимно отпертый и отдѣланный съ такою роскошью и вкусомъ, къ какой насъ не пріучилъ византійскій складъ нашихъ церквей, хотя и эта въ томъ-же стилѣ. Оказывается, что это св. Спиридіона сербско-иллирскій православный соборъ, выстроенный на гроши, собранные съ прибрежныхъ жителей. Тутъ уже царятъ тишина и прохлада. Много молящихся -- все знакомые славянскіе типы, костюмы, какіе видѣли на Черной Горѣ, въ Рагузѣ и въ Каттаро...
   Здѣсь въ св. Спиридіонѣ опять пришлось встрѣтиться съ нѣсколькими знакомыми изъ Далмаціи. Одинъ толкавшійся вмѣстѣ со мною по Черногоріи и Босніи, другой, еще при мнѣ изгнанный изъ Бѣлграда за то, что, положившись на права, даруемыя сербскою конституціей, вздумалъ адресовать г. Христичу нѣсколько правдивыхъ словъ въ мѣстной газетѣ. Зашла рѣчь объ Австріи и ея отношеніи къ славянскимъ народностямъ.
   И мнѣ вновь пришлось услышать, что Австріей въ послѣднее время они очень довольны. Было это въ 1885 году.
   -- Будетъ принцъ Рудольфъ императоромъ -- станетъ еще лучше. Говорили здѣсь.
   -- Почему?
   -- Мы всѣ знаемъ, что онъ любитъ славянъ. Онъ соединитъ подъ своею рукой и сербовъ, и болгаръ, и черногорцевъ. Славянскія автономіи, на равныхъ правахъ и съ сохраненіемъ внутренней независимости -- войдутъ въ общій союзъ.
   -- А нѣмцы?
   -- Нѣмцевъ въ Австріи и теперь мало, и они почти уже не играютъ никакой роли.
   -- Ну, а мадьяры?
   -- Мадьяры утонутъ въ славянскомъ морѣ.
   -- Что же это славянская имперія будетъ?
   -- Да, мы хорошо знаемъ принца Рудольфа и вѣримъ ему!
   И эта вѣра слышна была повсюду.
   Тѣ-же симпатіи, которыми пользовался Максимиліанъ, только въ еще большей степени, привязывали славянскія населенія къ наслѣднику австрійскаго престола. Онъ также является и любимцемъ мѣстной интеллигенціи. Она признала въ немъ замѣчательнаго ученаго, глубоко любившаго науку и много послужившаго ей. Извѣстны нѣкоторыя открытія, сдѣланныя имъ дѣйствительно въ медицинѣ. Разсказываютъ, какъ послѣ одной затруднительной операціи, гдѣ онъ явился достойнымъ соперникомъ Бильрота, этотъ профессоръ, присутствовавшій тутъ, подошелъ къ нему.
   -- "Благодарю васъ, коллега!" -- и онъ пожалъ руку наслѣднику австрійскаго престола.
   Политическія партіи и люди всѣхъ оттѣнковъ соціальнаго движенія высоко цѣнила въ молодомъ принцѣ глубокое уваженіе, не разъ высказываемое имъ, къ свободному развитію страны. Принципъ невмѣшательства подчеркивался имъ съ особенной энергіей. Не мудрено послѣ этого, что какъ галичанинъ, такъ и хорватъ, и далматинецъ съ равными надеждами смотрѣли на принца Рудольфа.
   Подумаешь давно ли это было! а что осталось ото всѣхъ подобныхъ упованій. Ни одинъ цвѣтокъ осенью, не облетаетъ такъ быстро какъ надежды человѣка. Смерть принца Рудольфа была дѣйствительно тяжелымъ ударомъ для австрійскихъ славянъ. Изъ церкви св. Спиридіона я отправился, вмѣстѣ съ моими спутниками, въ Торгестео.
   Торгестео -- громадный, оконченный въ 1842 году дворецъ, принадлежащій городу. Онъ занимаетъ цѣлый островъ. Внутри двѣ громадныя галлереи, пересѣкающіяся крестообразно и освѣщаемыя сверху сквозь стеклянную крышу. Величина и роскошь этой постройки -- подавляютъ. Отъ двѣнадцати часовъ до двухъ пополудни -- здѣсь и въ залахъ нижняго этажа собирается биржа. Сверхъ того, тутъ-же находятся кофейни, кабинеты для чтенія съ газетами на всѣхъ языкахъ, при чемъ входъ безплатный для всѣхъ, а не для однихъ путешественниковъ, какъ увѣряютъ гиды.
   Въ Торгестео -- опять таже разноязычная толпа.
   Буржуа -- самые невѣроятные -- совершаютъ здѣсь всѣ свои сдѣлки. Пестрый и живописный востокъ, знойный югъ, холодный сѣверъ присылаютъ сюда, въ громадныя залы, своихъ представителей. Чалмы всѣхъ цвѣтовъ, модныя шляпы, фески.. Проглотившій аршинъ и не подавившись имъ, англичанинъ сталкивается здѣсь съ неподвижнымъ египтяниномъ, юркій и бойкій французъ -- агентъ торговыхъ домовъ -- за одинъ разъ ведетъ переговоры и съ горбоносымъ грекомъ, и съ туповатымъ румыномъ, и съ соннымъ туркомъ... Невѣроятно толстые евреи съ часовыми цѣпочками, на которыхъ можно было-бы привязывать самыхъ злобныхъ псовъ, вѣнскіе, едва оперяющіеся, жидки изъ коммерческихъ конторъ, все это бѣгало взапуски, суетилось, потѣло, пожимало другъ другу руки, записывало что-то въ памятныя книжки и вновь бѣгало, суетилось, потѣло. Постороннимъ входъ воспрещается на это время. Но воспрещается только на бумагѣ. Когда я наблюдалъ весь этотъ шабашъ, ко мнѣ подошелъ какой-то господинъ со значкомъ Торгестоо.
   -- Вы туристъ?
   -- Да!...-- Ну, думаю, сейчасъ выгонютъ.
   -- Не угодно-ли вамъ посмотрѣть устройство Торгестео?
   И самымъ обязательнымъ образомъ онъ меня провелъ по всѣмъ галлереямъ, заламъ, кабинетамъ.
   -- Говорятъ, что запрещено посѣщать биржу?
   -- Это одно изъ правилъ, никогда и никѣмъ не исполняющихся. Мы давно отказались въ этомъ отношеніи отъ всякихъ тайнъ.
   Кромѣ Торгестео, есть еще старая биржа на piazza della Borsa. Роскошное зданіе ея давно оставлено коммерческимъ міромъ: оно оказалось тѣсно и служитъ для другихъ цѣлой. Я невольно засмѣялся, попавъ сюда. Передъ нимъ на площади, на старинной колоннѣ, стоитъ Леопольдъ І-й. Болѣе растопыреннаго гуся я еще не встрѣчалъ ни на одномъ памятникѣ. Несмотря на то, что императоръ является здѣсь закованнымъ въ сталь -- поза, данная ему, отнюдь -- невеличава. Католическіе монахи прежде такимъ образомъ изображали святыхъ на верхушкахъ каменныхъ столбовъ. Гораздо лучше на другой площади Тріеста монументъ Максимиліану. Винкельману воздвигнутъ здѣсь красивый памятникъ на кладбищѣ, гдѣ похороненъ былъ знаменитый ученый. Какъ извѣстно, геніальный изслѣдователь древности, по дорогѣ изъ Рима въ Вѣну, остановился въ одной изъ большихъ гостиницъ Тріеста. Тутъ онъ познакомился съ Пистойцемъ Арканджели, который, вообразивъ, что имѣетъ дѣло, съ богачомъ, убилъ Винкельмана и ограбилъ его. Памятникъ поставленъ въ 1820 году, причемъ въ подпискѣ на него принимала участіе вся Европа, Онъ въ маленькомъ атріумѣ. Въ центрѣ -- бюстъ Винкельмана, вокругъ -- аллегорическіе барельефы. Все это талантливо исполнено скульпторомъ делль-Босса. Я миную разныхъ, точно высохшихъ на солнцѣ Карловъ, фонтаны Маріи-Терезіи съ женскими фигурами, словно влѣзающими въ Силоамскую купель для избавленія отъ поразившей ихъ проказы, пряничныхъ всадниковъ, сидящихъ на невозможныхъ лошадкахъ съ хвостами, въ видѣ дыма, подымающагося въ хорошую погоду изъ трубы, и скажу только о двухъ улицахъ, которыми гордится Тріестъ, о Корсо и Акведота.
   

IV.
Акведота.-- Сальвини въ Паоло.-- Какъ веселится народъ.-- Карнавалъ.-- Тріестъ ветхаго завѣта.-- Гдѣ нѣмецкій языкъ.

   Акведота -- длинная, широкая улица съ бульварами и садами, которые теперь уже зеленѣли -- обставлена чудесными большими домами. Каменныя стѣны однихъ украшены прекрасно исполненными статуями. Между другими здѣсь замѣчательна Политеама Россетти съ Ридотто, танцовальными залами и другими помѣщеніями. Тріестъ, вообще, очень богатъ ими. Кромѣ Ридотто тутъ есть публичныя залы для баловъ Ара, Монтеверде, Казино-Шиллеръ. Разумѣется, и у насъ такихъ много, но эти отличаются тѣмъ, что въ нихъ веселятся, исключительно, крестьяне и городскіе ремесленники, прислуга... И какъ веселятся! я имѣлъ возможность ознакомиться съ этимъ въ тотъ-же вечеръ.
   Въ Ридотто Россетти давали "Франческу ди-Римини". Роль Паоло исполнялъ геніальный Сальвини и... исполнялъ такъ, что вполнѣ заслужилъ свистки, которыми разразилась публика по окончаніи пьесы. Вообразите старика Сальвини въ роли Паоло! Пріемъ ему былъ съ самаго начала весьма холодный. Вообще, я нахожу, что театральные завсегдатаи на югѣ далеко не такъ радушны, какъ наши. Я не новичекъ въ Италіи напримѣръ, но почти не знаю примѣровъ, чтобы здѣсь такъ-же бѣсновались въ театрахъ, какъ у насъ. Я помню, кого только на нашихъ сценахъ не привѣтствовали аплодисментами и вызовами. Боже, какой пріемъ встрѣтили-бы здѣсь у этихъ пламенныхъ итальянцевъ идолы россійскаго производства! Тутъ, дѣйствительно, выдающіяся дарованія, крупная сила,-- какъ, напримѣръ, Сальвини,-- должны еще "заслужить". И если заслужатъ -- будутъ вызваны два, три раза, и то уже это называется фуроромъ. Какъ-бы ни была велика слава артиста и привязанность къ нему публики, сдѣлай онъ промахъ, произнеси ту или другую фразу скверно, сфальшивь въ пѣніи, только что рукоплескавшіе зрители немедленно засвищутъ, что, однако, не мѣшаетъ имъ потомъ аплодировать. Какъ-бы ни былъ малъ и незначителенъ театръ, тутъ артистъ слѣдитъ за собою, а у насъ ему чуть не "плевать на слушателей". Поэтому, именно, итальянская школа такъ полезна русскому, всегда привыкшему нѣсколько халатно относиться ко всему на свѣтѣ, кромѣ срока полученія жалованья. Тотчасъ-же, по окончаніи спектакля, залы Ридотто открыты для "народа", въ полномъ смыслѣ этого слова. Разные чумазые поселяне и смуглыя поселянки и, какъ аристократія между ними, сапожники, въ красныхъ галстухахъ -- все это разомъ нахлынуло въ залъ и затмило Ридотто. Недосягаемыми по изяществу принцами крови, между ними бродили, не поступаясь величіемъ, лакеи и кельнера изъ отелей. Начались безконечные вальсы. "Дамы" были въ туфляхъ безъ задковъ и съ деревянными каблуками, приспособленными, собственно, къ обработкѣ мужскихъ физіономій. Стукъ этихъ туфлей во время вальса заглушалъ музыку. Не желая унижаться до поселянокъ и кухарокъ, лакеи и сапожники танцевали другъ съ другомъ, все время сохраняя удивительную солидность. Но это только вначалѣ -- потомъ пошелъ такой кавардакъ, веселье такъ полилось черезъ край, что въ залѣ стало душно, несмотря на, его громадность.
   Мы вышли. Лазурная ночь уже окутывала веселившійся городъ. Печальныя звѣзды свѣтили нѣжно и кротко. Полярная была далеко на сѣверѣ и невольно чудились неисходные снѣга подъ нею, вой зимнихъ метелей, со всѣхъ сторонъ заносящихъ сугробами гнилыя хатки родныхъ селъ. А тутъ море тихо, тихо ласкалось къ озареннымъ луннымъ свѣтомъ берегамъ, и нервный напѣвъ итальянской серенады замиралъ и воскресалъ вновь подъ звучный голосъ струнъ. Было такъ тепло, что мы сбросили пальто и пришли домой въ сюртукахъ... Карнавалъ въ Тріестѣ на этотъ разъ былъ очень шумный. Всю ночь по городу ходили замаскированные. Подъ открытымъ небомъ, на площадяхъ, устраивались танцы, а въ узкихъ переулкахъ тихо звучалъ порой нескромный поцѣлуй, и сдержанный смѣхъ гасъ въ новыхъ порывахъ смычка, въ громкомъ говорѣ трубъ и въ нѣжныхъ напѣвахъ флейтъ... Являлись и политическія карикатуры. Между прочимъ, одна, вовсе нелестная для насъ: Россію, одѣтую въ импровизированный казацкій костюмъ, съ неизмѣнною нагайкою въ рукахъ, вели на цѣпи, съ одной стороны прусскій, съ другой австрійскій солдаты. Россія брыкалась, но на ея спину тотчасъ-же сыпались палочные удары, и она успокоивалась {Это было въ концѣ февраля новаго стиля 1885 г.}... Далматинцы свистали шествію, иллирійцы тоже. Зато нѣмцы хохотали во всю, а экипажи германскихъ коммерческихъ судовъ даже устраивали вокругъ каннибальскія пляски. Я, съ своей стороны, удивлялся только героическому самопожертвованію неизвѣстнаго артиста, принявшаго на себя и, главное, на собственную спину неблагодарную роль Россіи. Нужно признаться, что маски, изображавшія прусскаго и австрійскаго солдатъ, въ патріотическомъ усердіи своемъ не жалѣли ни рукъ, ни палокъ.
   Это едва-ли не единственный случай, когда я видѣлъ въ Тріестѣ проявленіе нѣмецкихъ симпатій, нѣмецкихъ тенденцій. Какъ это ни странно, но за недѣлю въ этомъ австрійскомъ Гамбургѣ мнѣ почти не пришлось слышать нѣмецкаго говора. Тоже самое,-- и даже въ большей степени, что и въ Пештѣ. Въ столицѣ Венгріи въ магазинахъ отказывались отвѣчать на вопросы, обращенные къ приказчикакъ по-нѣмецки, въ Тріестѣ въ одной изъ кофеенъ лакей спиной повернулся къ моему спутнику, когда тотъ на этомъ языкѣ приказалъ ему принести что-то. Ни на улицахъ, ни на площадяхъ, ни на биржѣ, ни въ театрѣ -- я не слышалъ нѣмецкихъ фразъ. Кругомъ звучали итальянскій, сербскій, турецкій, греческій говоры. Казалось, ничего общаго эта окраина съ Австріей не имѣетъ. Въ итальянскихъ лавкахъ здѣсь и не пробуйте заикаться на нѣмецкомъ языкѣ. Вамъ или не отвѣтятъ, или-же заломятъ такую цѣну, что вы должны будете немедленно ретироваться. Я не могу забыть жалобы одного изъ лучшихъ и образованнѣйшихъ австрійскихъ военныхъ.
   -- Это просто несчастіе!... Я до сихъ поръ служилъ въ Вѣнѣ -- привыкъ къ обществу -- и теперь приходится жить совершеннымъ пустынникомъ.
   -- Ради чего?
   -- Насъ здѣсь никуда не принимаютъ. Итальянскіе дома для насъ закрыты. Дошло до того, что порядочная женщина считаетъ невозможнымъ отвѣтить на поклонъ нѣмцу. Славяне очень цѣнятъ нашъ режимъ, мирятся съ Австріей, но самыя гостепріимныя семьи ихъ, куда открытъ доступъ всѣмъ, считаютъ невозможнымъ знакомиться съ нѣмцами. Положительно задыхаешься отъ тоски.
   Дѣло дошло до того, что даже въ арміи нѣмцамъ стало но особенно вольготно. Тѣ полки, гдѣ большинство офицеровъ изъ славянъ, сумѣли такъ обособить немногихъ нѣмцевъ, что эти, несмотря на свойственную ихъ племени наглость, ведутъ себя тише воды, ниже травы. Глупѣе всего роль, доставшаяся здѣсь австрійцамъ. Итальянцы смотрятъ на Тріестъ, какъ на свою страну, славяне -- тоже. И тѣ, и другіе оспариваютъ взаимно право на обладаніе Истріей. У славянъ -- право несомнѣнное, у итальянцевъ -- хоть тѣнь права. Австрійцы-же до сихъ поръ остались только въ видѣ военнаго лагеря, который терпятъ, съ которымъ мирятся, но до поры до времени. Рѣдкая славянка или итальянка выйдетъ замужъ за нѣмца. Въ Каподистріи это случилось недавно, и для молодой, какой-то далматинской аристократки, закрылись всѣ двери, а родные ея даже отказались присутствовать на свадьбѣ. Я приходилъ въ недоумѣніе, какъ примирить всѣ эти факты съ тѣми лестными отзывами, которые тѣ-же славяне дѣлаютъ объ австрійскомъ режимѣ. Но мнѣ объяснили это просто.
   -- Вѣна управляетъ нами, всѣ органы власти въ нашихъ рукахъ. Мы подданные Франца-Іосифа, подданные Австріи, но Австрія для насъ, скорѣе, математическое понятіе, фикція. У нея нѣтъ опредѣленной физіономіи. Въ послѣднее время она не навязываетъ намъ ничего. Вся наша связь въ томъ, что мы платимъ подати и даемъ солдатъ... Солдаты наши остаются здѣсь-же, а подати идутъ на дѣло. Короче, мы хотимъ Австрію, потому что она пока единственная форма, возможная для совмѣстнаго существованія самыхъ разнообразныхъ народовъ, но не желаемъ австрійцевъ. У насъ есть сербы, есть итальянцы, мадьяры, румыны, поляки, но австрійцевъ нѣтъ. Сказать -- я австріецъ -- невозможно, потому что австріецъ не имѣетъ опредѣленной физіономіи, опредѣленнаго языка, не принадлежитъ къ опредѣленному племени. Сербъ, мадьяръ, итальянецъ, полякъ -- это дѣйствительность, австріецъ -- отвлеченіе. Прежде, когда Австрія давила насъ, ее ненавидѣли, теперь къ ней относятся равнодушно. Мы ненавидимъ мадьяръ, тяжелымъ гнетомъ тяготѣющихъ надъ племенами, вошедшими въ ихъ половину имперіи, но это чувство къ австрійцамъ какъ къ "отвлеченію" невозможно.
   Юго-славяне виконту de Caix de Saint-Aymour высказывались еще откровеннѣе и опредѣленнѣе. Къ сожалѣнію, серьезная и почтенная книга его "Les pays Sud-Slaves" мало или даже совсѣмъ не извѣстна въ Россіи. Вотъ какъ рисуетъ онъ отношенія славянской интеллигенціи къ намъ. "Ни мыслью, ни сердцемъ мы не можемъ симпатизировать Россіи, тяготѣющей все больше и больше къ Азіи, все далѣе и далѣе перемѣщающей туда свой центръ. Наше прошлое, наше соціальное и экономическое положенія имѣютъ очень мало общаго съ Россіей. Русскіе развивались иначе, чѣмъ мы. Ихъ дорога съ нашей не сталкивалась. Но мы нуждаемся въ русскихъ, чтобы жить. Безъ Россіи мы никогда не получили-бы того, что мы имѣемъ, и не были-бы тѣмъ, чѣмъ мы стали теперь. Слабые, мы обращаемъ глаза къ сильному, который защищаетъ насъ. Мы пользуемся панславизмомъ (находя его въ глубинѣ души и опаснымъ, и эгоистичнымъ), какъ средствомъ для борьбы противъ нѣмцевъ и мадьяръ, нашихъ давнихъ враговъ. Русскіе далеко, между тѣмъ, какъ нѣмцы и мадьяры насъ притѣсняютъ. Но панславизмъ -- національный и этнографическій, еслибы онъ осуществился дѣйствительно, былъ-бы худшимъ врагомъ для насъ, ибо то, къ чему мы стремимся -- это видѣть каждую вѣтвь великаго славянскаго семейства -- независимой, автономной, связанной съ другими только интересами экономическими и взаимною защитою". Французскому путешественнику,-- нужно прибавить отнюдь не врагу, русскихъ,-- приходилось слышать на Дунаѣ такую фразу: Турецкое иго -- изъ дерева, русское изъ желѣза. Привожу это не для вящшаго посрамленія нашего,-- мы и безъ нашихъ южныхъ братій сильны, и не отъ нихъ зависитъ наше счастіе и благополучіе, а для того,.чтобы разобраться въ смутномъ маревѣ всякихъ неопредѣленныхъ симпатій, родственныхъ и неродственныхъ, въ идеалистическихъ потугахъ, въ противорѣчіяхъ платоническихъ стремленій и ничуть не отвѣчающей имъ дѣйствитечьности. Если мы не можемъ опредѣлить какъ мы относимся къ тому или другому племени, намъ нужно знать, по крайней мѣрѣ, какъ эти племена смотрятъ на насъ. То немногое, что мы имѣли въ нихъ, тотъ капиталъ сочувствія, благодарности и привязанности, которой числился за ними на текущемъ счету, въ послѣдніе годы растраченъ почти совсѣмъ.
   

V.
Санъ-Джусто.-- Еще соотечествепникъ.-- Выѣздъ изъ Тріеста.-- Сюрпризъ порто-франко.-- Мы опоздали на поѣздъ.-- Итальянская граница.-- Удине и Тревизо.-- Легкомысленный французъ и итальянская грамотность.

   Старый Тріестъ не имѣетъ ничего общаго съ новымъ. Послѣдній раскинулъ внизу широкія улицы, большія свѣтлыя площади, замкнутыя высокими общественными и частными домами, красивыми театрами. Новый Тріестъ горитъ тысячами огней изъ оконъ своихъ магазиновъ, по его мостовымъ гремятъ сотни роскошныхъ экипажей, дѣловая толпа съ утра до ночи шумитъ и снуетъ по широкимъ тротуарамъ. Тутъ гоньба за богатствомъ, тутъ кипитъ и бьется трудъ. Сюда сходятся массы кораблей и пароходовъ, въ вѣчной суматохѣ, въ неугомонной толчеѣ -- вчерашній день позабытъ, интересуетъ всѣхъ только "сегодня и завтра". Но войдите въ тѣсныя, какъ щели, улицы, бѣгущія вверхъ, погрузитесь въ вѣчную тѣнь узкихъ коридоровъ, по которымъ можно двигаться только пѣшкомъ, гдѣ трое въ рядъ не пройдутъ и оселъ, нагруженный корзинами дровъ, стукается ими въ стѣны противоположныхъ домовъ, гдѣ изъ оконъ верхнихъ этажей въ окна, по другую сторону улицы, переходятъ по перекинутой доскѣ -- и вы разомъ погружаетесь въ далекое прошлое, лѣтъ за четыреста, за пятьсотъ назадъ. Точно и не было, четырехъ, пяти вѣковъ, точно вчера жгли на этихъ -- шаговъ двадцать въ длину и десять въ ширину каменныхъ площадяхъ -- еретиковъ, и дымъ отъ костровъ еще носится въ воздухѣ, еще лежитъ чернымъ слоемъ на окружающихъ домахъ и стѣнахъ. И какихъ домахъ, какихъ стѣнахъ... Отъ каждаго камня здѣсь вѣетъ глубокою старостью. Кое-гдѣ полустертые гербы давно забытыхъ, выродившихся, исчезнувшихъ фамилій, когда-та грозныхъ, игравшихъ громадную роль!... Старинные дворцы нахмурились, какъ постарѣвшій и разорившійся баринъ, окруженный жирѣющей и торжествующей буржуазіей; кое-гдѣ выглянетъ ветхая, вся захваченная цѣпкою порослью, башня, и опять крошечная площадь съ почернѣвшимъ фонтаномъ, въ которомъ вотъ ужь шестьсотъ или семьсотъ лѣтъ какъ вырвавшійся на свободу изъ черныхъ нѣдръ горы источникъ, плачетъ надъ чѣмъ-то, жалуется на что-то. А статуя святаго, точно согнувшаяся подъ бременемъ цѣлыхъ вѣковъ... Нѣкоторыя улицы идутъ верхъ ступенями, точно лѣстницы, обставленныя домами, наклонившимися другъ къ другу, какъ хилые старцы такъ, что едва-едва замѣтишь надъ собою длинную, узкую полоску чудеснаго, сегодня, темно-голубаго неба, отъ котораго на всѣ эти камни, кровли, храмы и забытыя улицы вѣетъ ласкающимъ тепломъ... Дряхлый городъ грѣется и не можетъ отогрѣться. Вы все восходите выше, пока передъ вами не подымется величавый силуэтъ древняго каѳедральнаго собора Санъ-Джусто, съ неуклюжей массой древней башни и могильной тишиной внутри; кажется, что онъ сторожитъ погребенныхъ подъ его плитами мертвецовъ, между которыми встрѣчаются короли и папы, чѣмъ, надо сказать, несказанно гордится новый буржуазный Тріестъ, какъ лакей чванится бариномъ, которому онъ служилъ когда-то. Стѣны собора внутри и снаружи покрыты надгробными плитами и барельефами.
   Передъ С. Джусто я встрѣтился и познакомился съ русскимъ туристомъ. Мы вмѣстѣ взобрались на небольшую стѣну передъ величественнымъ соборомъ.-- И что за чудный видъ раскинулся отсюда передъ нами!...
   Въ солнечномъ свѣтѣ, нѣжась, раскидывалось въ безконечную даль лазурное море. Медленно стремились къ молчаливымъ берегамъ адріатическія волны, въ едва замѣтную пѣну разбиваясь у каменныхъ моловъ и укрѣпленій Тріеста. Весь его портъ внизу какъ на ладони, съ множествомъ судовъ и пароходовъ, съ густою толпою на пристани, съ площадями, тоже залитыми жаркимъ сіяньемъ весенняго дня, съ зелеными облаками садовъ, которые и зимою но теряютъ своего южнаго заманчиваго убора. Глаза съ напряженіемъ всматривались вдаль, упорно отыскивая тамъ очаровательный призракъ Венеціи.
   -- Да, вѣдь, она не видна отсюда!-- успокаивалъ я своего спутника.
   -- А можетъ быть... Почемъ знать... Вдругъ покажется.
   -- Разстояніе слишкомъ велико... Да, притомъ, совсѣмъ не въ той сторонѣ она.
   -- Это я все знаю... А вдругъ...
   И стоило на краю моря подняться розоватому облаку, чтобы онъ сейчасъ обрадовался ему.
   -- Вотъ она!
   -- Что?
   -- Венеція!...
   Изъ Санъ-Джусто мы взобрались къ "Кастелло", но тутъ австрійскій часовой съ такимъ видомъ преградилъ намъ входъ въ крѣпость, что мы немедленно ретировались обратно. Слѣдующіе дни были у насъ заняты посѣщеніемъ всевозможныхъ музеевъ, дворцовъ и галлерей, которые я не описываю совсѣмъ. Право читать объ этомъ такъ-же скучно, какъ посѣщать ихъ. Добросовѣстный туристъ шляется по безконечнымъ заламъ только для провѣрки, правъ или нѣтъ его гидъ. Удостовѣрясь, что все на своемъ мѣстѣ, сдѣлавъ ревизію онъ уже съ спокойною совѣстью идетъ туда, гдѣ его ждетъ настоящее удовольствіе путешествія -- на улицы, на площади, въ шумную толпу, подъ солнечный свѣтъ. Молчаливые дворцы и торжественныя картинныя галлереи -- это обязанность, улица и божій день -- право. Совѣстно, вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, посѣтивъ Флоренцію, не видѣть Ніобею въ dei Uffizi, Венеру въ палаццо Пити, черезъ безобразный, засѣянный броколями задній дворъ, не пройти и не поклониться могилѣ Джульетты въ Веронѣ, а, въ сущности, развѣ можно сравнить эти удовольствія съ видомъ той-же Вероны съ башенъ giardino Джусти, или съ дивнымъ миражемъ Флоренціи, раскидывающимся у вашихъ ногъ съ Фьезоле? Галлереи и дворцы -- служба, городъ и солнце -- праздникъ...
   Попраздновавъ, такимъ образомъ, вдоволь въ Тріестѣ, я, наконецъ, собрался въ Италію, но тутъ ожидало меня новое разочарованіе.
   Въ Тріестъ оказалось въѣхать легко, но выѣхать оттуда трудно.
   Я совершенно позабылъ, что австрійскій Гамбургъ -- порто-франко, а путешественники, выѣзжающіе отсюда, подвергаются тщательному таможенному досмотру. Не успѣли мои чемоданы показаться въ вокзалѣ, какъ австрійскіе чиновники набросились на нихъ съ невыразимымъ сладострастіемъ. Нѣчто подобное я видѣлъ только на нашихъ границахъ, гдѣ иногда цѣлые поѣзда стоятъ пока любопытство таможеннаго будетъ, наконецъ, удовлетворенно. къ сожалѣнію, тріестскій поѣздъ не ожидалъ -- и, благодаря излишнему рвенію австрійскихъ таможенныхъ, я долженъ былъ отложить отъѣздъ до слѣдующаго дня!..
   -- Эти сапоги у васъ совсѣмъ цѣлые!-- приставали ко мнѣ аргусы.
   -- Развѣ вы хотите, что-бы я носилъ разорванные?
   -- Гдѣ вы купили эти вещи?..
   -- Въ Вѣнѣ.
   -- Почему не въ Тріестѣ? И при этомъ съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ: -- если-бы въ Тріестѣ, вы-бы за нихъ заплатили пошлину.
   Я выходилъ изъ себя, пропустивъ поѣздъ. Таможенные зато преисполнились сознаніемъ свято исполненной обязанности.
   -- Этакъ вы и завтра будете осматривать тоже самое?
   -- И завтра.
   -- Я могу, слѣдовательно, и завтра опоздать на поѣздъ!
   -- Мы не отвѣчаемъ за желѣзную дорогу.
   -- Но вы позволите мнѣ оставить вещи здѣсь, что бы онѣ ужъ не досматривались завтра?
   -- Нельзя!
   На другой день, послѣ обѣда, мнѣ, наконецъ, удалось раздѣлаться съ таможней, гдѣ меня опять допрашивали.
   -- Гдѣ вашъ табакъ?
   -- Я не курю,
   -- Отчего вы не курите?.. Гдѣ вашъ чай?..
   -- Я не вожу съ собою чая,
   -- Русскіе всегда пьютъ свой чай.
   -- Ищите!..-- И они вновь принимались искать съ остервенѣніемъ, выводя меня изъ себя.
   Зато на итальянской таможнѣ къ намъ были гораздо милостивѣе. Обошлись джентельменами и отпустили сейчасъ же. Удине и Тревизо -- хорошенькіе городки -- мелькнули мимо, оставивъ впечатлѣніе болѣе или менѣе красивой картины здѣсь я не говорю о нихъ ни слова -- имъ будутъ посвящены слѣдующіе главы.
   Все время въ вагонѣ у насъ престарѣлый педагогъ мучилъ бывшаго съ нимъ мальчика.
   -- Что это?-- указывалъ онъ на деревья, покрытыя сѣрою жидкою зеленью.
   -- Оливки.
   -- Нѣтъ. Это оливковыя деревья... А что они даютъ?
   -- Оливковое масло.
   -- Неправда. Они даютъ оливки... А что даютъ оливки.
   -- Масло.
   -- Что дѣлаютъ съ этимъ масломъ?
   -- Его ѣдятъ.
   -- Очень хорошо... Какое еще есть масло?.. Зачѣмъ ѣдятъ масло?.. Когда ѣдятъ масло?.. Кто ѣстъ масло? Чѣмъ онъ его ѣстъ.. Для чего ѣдятъ масло?..
   И такъ далѣе до безконечности. Въ наиболѣе торжественные моменты онъ обращался къ намъ съ возгласами:
   -- Вотъ какъ слѣдуетъ воспитывать дѣтей...
   Ребенокъ, тѣмъ не менѣе, смотрѣлъ на ментора съ крайнею враждою. Очевидно, ему это воспитаніе надоѣло такъ-же, какъ намъ само оливковое масло, которымъ, вообще, злоупотребляетъ итальянская кухня. На одной изъ станцій ребенокъ исчезъ. Поднялся шумъ. Стали его искать и, наконецъ, нашли злосчастнаго подъ скамьей одного изъ вагоновъ.
   -- Зачѣмъ ты прятался?..-- добивался отъ него старикъ.
   Ребенокъ сосредоточенно молчалъ.
   -- Почему ты влѣзъ подъ скамью?.. Что такое скамья?.. Зачѣмъ скамья?.. Изъ чего скамья?..
   Но, вмѣсто отвѣтовъ, испытуемый вдругъ скверкнулъ глазами и впился въ палецъ профессора острыми, какъ у волченка, зубками.
   Поднялась сцена, слезы, упреки.
   -- Мнѣ надоѣли ваши оливки, ваши скамейки, ваши вопросы... Я уйду въ солдаты или убѣгу!-- ревѣлъ мальчишка.
   -- Вотъ какъ слѣдуетъ воспитывать дѣтей!-- съ насмѣшливою важностью передразнилъ профессора одинъ изъ ѣхавшихъ въ нашемъ купэ итальянцевъ.
   Въ открытыя окна вѣяло тепломъ...
   Налѣво сверкнула опять Адріатика. Розовые и золотистые тоны заката ложились на лагуны... Поѣздъ съ головокружительной быстротой влетѣлъ на дамбу. Направо и налѣво вѣтерокъ бѣжалъ по водѣ едва-едва шевеля желтое крыло венеціанской лодки... Далеко еще, едва замѣтные, уже мерцались дворцы и храмы дивной царицы моря. Вонъ мелькнула башня св. Марка...
   -- Venezia!-- радостно бросилъ намъ въ окно кондукторъ, отбиравшій билеты:

   

Аркадія XIX вѣка 1).

   1) Я останавливаюсь сначала на этомъ уголкѣ, потому что въ Италіи онъ является предисловіемъ къ великолѣпной поэмѣ Венеціи.

I.
Историческія курицы и двадцатилѣтняя война изъ-за сосисокъ.-- Заманчивый уголокъ.-- Тревизо.-- Остатки старины.-- Театръ.-- Жизнь въ рѣшетѣ.-- Ни одного русскаго.-- Симонъ Бокканегра.-- Каѳедральный соборъ и церковь св. Николая.-- Замки.

   Кажется, ни одинъ изъ моихъ соотечественниковъ, вдоль и поперегъ изъѣздившихъ Италію, не знаетъ даже о существованіи въ ней благословеннаго уголка, изъ котораго я только что вернулся въ Венецію. Мнѣ предстояла большая работа, для которой нужно было уединиться, уйти ото всего и ото всѣхъ. Миланъ для этого совсѣмъ не подходящее мѣсто. Я было хотѣлъ уѣхать на озера, но тамъ въ отеляхъ дороговизна и теперь, осенью, въ октябрѣ, мало тепла и солнца. "Чего вы думаете, поѣзжайте въ Конольяно или Витторію",-- предложили мнѣ.-- Это еще что за уголки?-- "Наша Аркадія. Увидите удивительную страну, гдѣ въ домахъ не знаютъ замковъ, гдѣ преступленія почти неизвѣстны..." Короче, такъ мнѣ расписали прелести долинъ, пріютившихся у южныхъ отроговъ тирольскихъ Альпъ, что я мигомъ уложился, и изъ итальянскаго Петербурга -- Милана уѣхалъ въ здѣшній Царево-Кокшайскъ,-- Конельяно. Счастливая Ломбардская равнина на этотъ разъ привѣтствовала меня золотомъ и багрянцемъ своего осенняго наряда. Словно чудный сонъ, мелкали въ сторонѣ закутавшіяся въ тополи виллы Бергамо, башни и замки величавой Брешіи, грандіозная панорама заснувшаго посреди молчаливыхъ Альпъ -- озера Гардо, мрачная Верона, силуэтъ высокоумной Падуи съ вѣнчающимъ со соборомъ св. Антонія... Въ сторонѣ осталась умирающая адріатическая красавица Венеція, и, немного спустя, поѣздъ подошелъ къ небольшому, но замѣчательно красивому городку, Тревизо... Теплая ночь уже окутывала насъ сумерками. На остановкахъ изъ окна одного вагона выносился могучій и звучный теноръ, пѣвшій знаменитую арію "Spirto-gentil" изъ Фаворитки и такъ пѣвшій, что нашимъ россійскимъ пѣвцамъ пришлось-бы только облизываться, слушая его. Ему апплодировали. Кричали "bravo", "fuori". Совершенно спокойно, какъ будто такъ это и слѣдуетъ, онъ раскланивался въ окно и снова начиналъ другую.-- Кто это такой?-- спрашиваю своего сосѣда...-- "Э... Такъ -- человѣкъ!.." -- Артистъ онъ?..-- "Нѣтъ... Въ такую ночь всякій голосъ хорошъ." А ночь, дѣйствительно, была чудесная. Легкій вѣтерокъ точно доносилъ къ намъ прохладное дыханіе Адріатики. Вмѣстѣ съ нимъ слышалось благоуханіе осеннихъ туберозъ. Кое-гдѣ пахло поздними цвѣтами. Небо горѣло и лучилось звѣздами... Туманъ уже давно разсѣялся, и тихіе сады мерещились по сторонамъ у спокойныхъ водъ, меланхолическое журчаніе которыхъ различалось въ шумѣ и грохотѣ поѣзда... Вотъ, наконецъ, и Тревизо. Ярко освѣщенныя улицы. Какіе-то палаццо въ фрескахъ, едва замѣтныхъ въ сумракѣ, громадныя башни, величавыя массы собора... Да полно, неужели я въ уѣздномъ (по нашему) городкѣ? Вотъ надвинулась на насъ и отошла опять въ сторону громада опернаго театра... Говорятъ, здѣсь ихъ еще нѣсколько. Вся перегороженная плотинами, искусственно разбитая на нѣсколько рукавовъ рѣченка Сило, притокъ красивой Пьяве, шумитъ и бѣсится, пробѣгая сквозь шлюзы рядомъ съ улицами. Вонъ старая-старая стѣна. Нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ венеціанцы поручили архитектору Фра-Джіокондо выстроить ее для защиты города, принадлежавшаго имъ. Она лучше всего сохранилась внѣ, такъ называемаго, Portello. Кромѣ нея, тутъ еще масса остатковъ старины. Городъ оченъ древенъ и не даромъ гордится прошлымъ. Чванство это весьма понятно. Еще-бы! Уже во время Юлія Цезаря онъ ползовался правами римскаго гражданства, что ему, впрочемъ, нисколько не помѣшало отворить впослѣдствіи Атиллѣ городскія ворота. Таковая премудрость спасла Тауризіумъ отъ варварства гунновъ. Онъ, впрочемъ, и потомъ отличался благоразуміемъ. Герулы не только поладили съ нимъ, но Одоакръ даже разукрасилъ его такъ, что Тревизо въ VI вѣкѣ славился уже богатствомъ, зданіями и красотою. Ему тѣмъ не менѣе, было не совсѣмъ удобно подчиненіе Равеннѣ, и при Теодорикѣ -- Тревизо, тишкомъ, да молчкомъ, сумѣлъ освободиться отъ равенской преторіи. Впрочемъ, тревизанцы не все отличались благоразуміемъ. Въ 545 году они вдругъ взяли, да и разбили грековъ подъ своими стѣнами. Такъ, впрочемъ, разсказываютъ они. Исторія-же говоритъ, что премудрые граждане только съ своихъ башенъ смотрѣли на бой, не принимая въ немъ никакого участія и держа ключи на готовѣ, чтобы вручить ихъ побѣдителямъ. Кто потомъ не ѣздилъ на шеѣ у тревизанъ -- между другими и Нарзесъ и послѣ него Лангобарды.
   Дезидерій соорудилъ здѣсь zeeca -- монетный дворъ, что подало поводъ тотчасъ-же разнымъ предпріимчивымъ людямъ ограбить городъ. Времена были строгія. Герцоги Фріуля поживились тоже малость на счетъ тревизанъ, которые, тѣмъ не менѣе, подъ шумокъ, успѣли пріурочить къ себѣ и Фельтре и Беллуно. При германскихъ императорахъ явились сюда венгры и, несмотря на то, что вѣрные миролюбивымъ обычаямъ тревизане вынесли имъ ключи отъ города, они, все-таки, пограбили его. Убѣдившись, что мудрость и благоразуміе не всегда бываютъ спасительны, тревизане дѣлаются воинственными, и уже сами начинаютъ принимать дѣятельное участіе въ смутахъ среднихъ вѣковъ. Вмѣстѣ съ беллунцами и подуанцами они и побѣждаютъ, и мужественно устремляются въ бѣгство. Вскорѣ добрые союзники начинаютъ дратъся между собою: -- войдя во вкусъ, тревизане заводятъ распри съ падуанцами, съ беллунцами; тѣ, въ свою очередь, тоже задаютъ имъ порядочную таску. Лучше всего то, что ближайшею причиною этихъ распрей были иногда невинные сосиски и еще болѣе добродѣтельныя жареныя курицы. Обстоятельство это столь интересно, что я попрошу позволенія разсказать его читателямъ. Въ 1214 году тревизанцы устроили у себя популярный въ тѣ времена "Castello d'Amore". Это -- выродившаяся въ Провансѣ Cour d'amour. Они построили посреди площади деревянный замокъ, въ которой посадили красивѣйшихъ тревизанскихъ женщинъ и дѣвушекъ. Объявлены были публично состязанія, на которыя явилось богатое юношество изъ Падуи и Венеціи. Во время этихъ игръ -- падуанцы бросали въ замокъ дамамъ жареныя курицы, пироги и сосиски, а венеціанцы, какъ болѣе вѣжливые кавалеры, золото, серебро, корицу, гвоздику и другія восточныя ароматическія пряности. Тревизанки преисправно съѣли и пироги, и сосиски, и отъ жареныхъ курицъ оставили однѣ косточки, но побѣдителями признали болѣе щедрыхъ венеціанцевъ. Оскорбленные падуанцы, не долго думая, кинулись съ оружіемъ въ рукахъ на счастливыхъ соперниковъ и съ ихъ ложъ сорвали знамена св. Марка. Заварилась каша. Жареныя курицы и сосиски подали поводъ къ войнѣ, продолжавшейся ни-много нимало -- двадцать лѣтъ. Венеціанцы съ тревизанцами одолѣли ихъ и на этомъ поприщѣ, и Падуа, чтобы не отдаться врагамъ, должна была поневолѣ призвать къ себѣ жестокихъ тирановъ изъ Романскаго дома, знаменитыхъ варварствомъ Эццелино. Эццелино, Скалигеры и Коррарезе потомъ набрасываются на тревизанъ, и мѣстнымъ красавицамъ, которыя предпочли когда-то золото и пряности -- жаренымъ курицамъ и сосискамъ, пришлось жестоко раскаяться въ этомъ. Но, въ концѣ-концовъ, венеціанцы восторжествовали надъ врагами, и съ тѣхъ поръ начинается тихое, мирное и благоденственное житіе тревизанъ подъ властью дожей сосѣдней республики. Венеція настолько дорожила преданностью Тревизо, что ни разу не наложила свою довольно-таки ежевую рукавицу на привилегіи и учрежденія этого города. А между ними одно было особенно замѣчательно. Посреди итальянскихъ городовъ -- Тревизо развилъ у себя представительство всѣхъ сословій въ своемъ управленіи. Даже крестьяне пользовались тамъ равною съ графами и князьями властью. Когда кто-то изъ жадныхъ кондотъери, желая подобраться къ Тревизо и создать себѣ въ самомъ городѣ партію, выгналъ городскихъ и крестьянскихъ представителей и предложилъ занять ихъ мѣста дворянству,-- это самое дворянство, какъ одинъ человѣкъ, ополчилось на непрошеннаго благодѣтеля,-- плебеевъ вернуло и посадило на ихъ мѣста, а кондотьери послало въ Венецію. Въ Венеціи тогда не шутили съ предпріимчивыми авторами аристократическихъ переворотовъ и безъ церемоніи лишили попавшагося необходимаго украшенія его, т.-е. головы.
   Лучше всего то, что эпизодъ съ жареными курицами не прошелъ безслѣдно.
   Еще два столѣтія тому назадъ, если венеціанецъ хотѣлъ оскорбить падуанца, онъ посылалъ ему жареную курицу. "Я тебя заставлю подавиться жареною курицей" -- эта фраза доводила до дуэли, а намекъ на сосиски вызывалъ немедленное убійство!... Впрочемъ, чему же удивляться, если еще въ прошломъ столѣтіи пять деревень въ Абруццахъ вели войну не на жизнь, а на смерть -- изъ-за... пѣтуха. Глупый петька изъ одной деревни перелетѣлъ въ другую. Сначала изъ-за него подняли драку двѣ старухи, потомъ къ нимъ присоединилась молодежь, къ молодежи примкнуло все остальное. Въ заключеніе и замки въ этой мѣстности не остались равнодушны къ общей свалкѣ. "Графы" приняли участіе въ "войнѣ", и одинъ ощипанный пѣтухъ, по вычисленію профессора Кастальдона, обошелся въ 756 человѣческихъ жизней!...
   Теперь -- Тревизо небольшой провинціальный городъ, ведущій кое-какую торговлю и работающій на многочисленныхъ фабрикахъ. Въ немъ, до 20,000 населенія и нигдѣ такъ не замѣтенъ прогрессъ, совершившійся въ послѣдніе годы въ Италіи, какъ здѣсь. Въ самомъ дѣлѣ, если бывшее королевство Обѣихъ Сицилій, съ Неаполемъ во главѣ, осталось вѣрно бурбонской грязи и распущенности, то Сѣверная и Средняя Италія въ этомъ отношеніи неузнаваемы. Знаменитый французскій путешественникъ М. Валери, бывшій здѣсь еще въ сороковыхъ годахъ, съ ужасомъ говоритъ, напримѣръ, о безобразномъ, скверно построенномъ и худо вымощенномъ Тревизо. Теперь это безукоризненно опрятный, отлично перестроившійся и такъ хорошо мощеный городъ, что даже и нашему Питеру не грѣшно было бы у него поучиться. Вообще, Италія прежнихъ путешественниковъ, даже та, которую такъ талантливо изобразилъ въ блестящихъ очеркахъ г. Ковалевскій, и Италія нынѣшняя -- двѣ совершенно различныя страны. Увы! Ни бандитовъ, ни дорожныхъ приключеній, ни веттурино, ни остерій съ ихъ локальными прелестями здѣсь больше не встрѣчается. Отъ прежняго остались то величавые, то изящные храмы и зданія, дивное голубое небо, да горячее солнце. Еще недавно приводившая въ восторгъ художниковъ и беллетристовъ грязь и распущенность навсегда отошли въ область преданій. Въ самомъ дѣлѣ -- возьмите хотя Тревизо, полюбуйтесь его общественными зданіями, театрами, улицами, садами -- и вспомните, что это -- маленькій уѣздный городокъ, не болѣе, ну хотя бы напримѣръ Чебоксаръ. Сравненія невольно такъ и напрашиваются на перо.
   Мы пріѣхали въ отель Stella d'oro. Противъ обыкновенія, никто къ намъ не выбѣжалъ навстрѣчу, и портье довольно сонно встрѣтилъ путешественниковъ.
   -- Есть номера?
   -- Но знаю... Можетъ быть и найдется... Спрошу у хозяина.
   Маленькій толстенькій человѣкъ выбѣжалъ изъ другой комнаты, испытующимъ окомъ окинулъ мой жиденькій чемоданъ и самымъ рѣштельнымъ тономъ добавилъ: семь франковъ!...
   -- Что такое?
   -- Семь франковъ, говорю, меньше ни одного сантима...
   Оказалось, что онъ, такимъ образомъ, зн дя и ихъ тоже воспѣлъ въ своихъ импровизаціяхъ,
   Пробиваюсь -- слушаю.
   На небольшой телѣжкѣ, высокій, сѣдобородый, съ львиною гривой серебристыхъ волосъ на головѣ и съ гордымъ обликомъ римскаго трибуна,-- хоть сейчасъ пиши съ него картину,-- старикъ, очевидно, импровизируетъ поэму Тома -- идиллически счастливая жизнь здороровой семьи. При отсутствіи болѣзней міръ кажется такъ прекрасенъ, человѣкъ засыпаетъ съ улыбкой, потому что знаетъ, что и проснется съ нею. Завтра ему сулитъ новыя радости... Звучные стихи, мастерская дикція. Вотъ бы нашимъ публичнымъ лекторамъ поучиться! Я слышу имена Цинцинната, Виргилія. Очевидно, даже со ссылками на исторію и классиковъ.
   -- И какъ немного надо, чтобы рай на землѣ открылся человѣку!-- патетически восклицаетъ импровизаторъ.-- И какой рай!
   Слѣдуетъ его описаніе. Красокъ, красокъ, красокъ -- хоть отбавляй.
   Что же нужно для этого? Толпа замираетъ отъ ожиданія.
   -- Стоитъ только ежедневно по утрамъ, когда лучъ божественнаго солнца блеснетъ прямо въ глаза ваши, принимать столовую ложку вотъ этого.
   Увы! и импровизація была посвящена новому кровоочистительному средству, изобрѣтенному аптекаремъ Маркуччи. Аптекарь Маркуччи нанялъ "знаменитаго поэта площадей и импровизатора, гарибальдійца Каваццолу", чтобы тотъ пустилъ въ ходъ его медикаментъ. Поэзія слабительнаго! И мы скорѣе спѣшимъ укрыться отъ нея въ холодныя и мрачныя залы палаццо...
   Вся Италія -- въ этомъ родѣ.
   Вчерашній гарибальдіецъ и гордый поэтъ сегодня на службѣ у аптекаря вдохновенно продаетъ касторовое масло.
   

XIII.
Живые мертвецы.

   Новое время сказывается повсюду въ Веронѣ. Столь властные здѣсь патеры ходили въ эти годы повѣсивъ носы и поджавъ хвосты. За табль-д'отомъ нашей гостиницы ежедневно собиралось нѣсколько этихъ падре, съѣхавшихся сюда въ Верону по какому-то общему дѣлу. Южные -- тѣ были полны вѣры въ будущее, надежды и веселости. Неаполитанское духовенство, всегда жизнерадостное, теперь очень подняло голову. Оно попрежнему полновластно распоряжается въ семьяхъ своихъ прихожанъ, дочерей ихъ отправляетъ воспитываться къ іезуитамъ, сыновей помѣщаетъ въ свои коллегіи. И, разумѣется, все это творится черезъ женщинъ. Мужчины, даже такъ называемые libre penseur'ы во избѣжаніе домашняго ада уступаютъ рѣшающій голосъ горластому падре; ему же -- почетное мѣсто за обѣдомъ и самое спокойное мѣсто вечеромъ. Зато на сѣверѣ всѣ эти падре напоминали бѣдныхъ воробьевъ, нежданно застигнутыхъ вьюгою. И нахохлились, и носы подъ крылья, и ощипанный хвостъ какъ-то набекрень. Еще бы! Народъ совсѣмъ съ пути сбился. Какъ эти его ни пронимаютъ проповѣдью, только старухи еще помнятъ ихъ. Такова всегда судьба духовенства, претендующаго на политическую роль. Мы, пожауй, въ этомъ отношеніи счастливѣе. У насъ всегда было Божіе -- Богови и кесарево -- кесареви. Въ Веронѣ, напримѣръ, случился недавно такой скандалъ. Шла какая-то процессія по piazza dell'Erbe съ статуями пышно одѣтыхъ святыхъ и мученицами въ бальныхъ платьяхъ и декольтированныхъ по послѣдней модѣ, а въ это время навстрѣчу молодежь: воспитанники свѣтскихъ школъ, студенты. Какой-то патеръ не выдержалъ и давай громить ихъ: и атеисты-то они, и слуги Вельзевула, и сволочь, и canaglii, и бестіи. Студенты ничего, улыбаются. Передъ святыми сняли шапки. Одинъ остался покрытымъ -- патеръ его ударилъ. Къ сожалѣнію, это оказался не студентъ, а англичанинъ-путешественникъ, зазѣвавшійся въ ихъ толпѣ. Совершенно посторонніе люди впутались, засвистали и закричали. Еще минута -- и всѣхъ этихъ падре погнали съ площади. На нихъ главнымъ образомъ ополчились толстомясыя веронки, продающія зелень на этой же площади. Броколи, морковь картофель полетѣли въ святыхъ отцовъ,-- точно на нихъ опрокинулся рогъ изобилія, и подъ этимъ дождемъ изъ овощей они должны были оставить со срамомъ поле битвы. Это случилось нѣсколько лѣтъ назадъ. Теперь -- увы!-- процессій уже не бываетъ, и народъ совсѣмъ охладѣлъ къ всевозможнымъ ораторамъ, захлебывавшимся когда-то при самомъ точномъ описаніи адскихъ мукъ, какъ будто еще только вчера они окончили полный курсъ ихъ. Разумѣется, далеко не всѣ падре такіе. Въ Италіи мнѣ случалось встрѣчать между ними истинно просвѣщенныхъ лицъ, отличныхъ священниковъ, вполнѣ заслужившихъ горячую любовь своей паствы. Я уже не говорю о томъ, что многіе между ними были талантливы. Сколько я знаю здѣсь патеровъ-писателей, патеровъ-поэтовъ, патеровъ-превосходныхъ музыкантовъ. Новыя вѣянія создали и иной типъ духовенства. Тутъ уже встрѣчаются и подходящіе къ нашимъ, понявшіе, что не дѣло служителей Церкви мѣшаться въ политику.
   

XIX.
Итальянскіе славяне.

   Въ Веронѣ мнѣ удалось познакомиться съ нѣсколькими падуанскими студентами изъ Фріуля. Эта принадлежащая Италіи гористая и живописная область -- край чисто славянскій. Многія фамиліи въ Веронѣ, Виченцѣ, Венеціи, изъ самыхъ старыхъ и знатныхъ, вышли оттуда. Изъ нихъ были и дожи, при чемъ славянскій Морозъ, напримѣръ, обращался въ итальянскаго Морозини и т. д. Меня при первыхъ встрѣчахъ съ нашими итальянскими братушками поражало то, что они не знаютъ своего языка. Они говорятъ по-французски, по-нѣмецки, но роднымъ считаютъ итальянскій языкъ.
   -- При нѣмцахъ намъ было скверно. Отцы разсказываютъ ужасныя вощи. Насъ швабы грабили.
   -- А теперь?
   -- Теперь мы -- итальянцы. Мы у себя свободны, никто насъ по стѣсняетъ, никто ничего но навязываетъ. Школа свободна, народныя учрежденія тоже. Мы ничего и не желаемъ лучшаго.
   Я какъ-то заговорилъ съ ними о Россіи. Они стали улыбаться.
   -- Какъ же, мы читали!
   -- Что именно?..
   -- Вообще... Надо вамъ сказать правду -- у насъ народъ боится Россіи.
   -- Почему?-- удивился я.-- Мы такъ далеко отъ васъ.
   -- Вѣдь въ Россіи вѣчные снѣга?
   И онъ мнѣ передалъ цѣлый коробъ всевозможной чуши о нашемъ отечествѣ.
   -- Все это глупости, разумѣется,-- вмѣшался другой, посеріознѣе. А дѣло въ томъ, что прежде, даже еще десять лѣтъ назадъ, у насъ было большое сочувствіе къ Россіи. А теперь обстоятельства перевоспитали насъ. Мы знаемъ, что ничего общаго у насъ съ вами нѣтъ.
   -- Это вы со словъ итальянской печати?
   -- Нѣтъ. Сербскіе и болгарскіе студенты, которые учатся у насъ въ Падуѣ, много намъ разсказывали о вашихъ порядкахъ.
   Чѣмъ больше приходится знакомиться съ дѣломъ, тѣмъ болѣе убѣждаешься, что наша дипломатія окончательно теряетъ почву на славянскомъ югѣ. Народы вообще чужды исторической сантиментальности и къ родству относятся неблагожелательно, если родные являются въ ихъ глазахъ, справедливо или нѣтъ, варварами. Еще попользоваться чѣмъ-нибудь на счетъ родичей -- другое дѣло, а такъ, платонически, они сейчасъ же начинаютъ играть роль старыхъ воробьевъ, которыхъ на мякинѣ не обманешь. Даже русскіе, живущіе здѣсь и ничего общаго не имѣющіе съ міромъ офиціальнымъ, жалуются на непривѣтливость славянъ, Я ничего этого не испыталъ. Редакторъ здѣшней самой вліятельной газеты, нѣкто Добрилло, славянинъ изъ Фріуля и самый ярый итальянскій централистъ, въ своемъ органѣ "Adige" принялъ меня какъ собрата, но въ этомъ играло роль но племенное родство, а, такъ сказать, профессіональная солидарность!.. Лучше всего то, что и въ Тріестѣ главными воротилами партіи ирридентистовъ являются не коренные итальянцы, а обытальянившіеся славяне. Не правда ли -- странно? Всѣ они такъ отлично говорятъ по-итальянски, хорошо по-нѣмецки и рѣдко кто понимаетъ свой отечественный языкъ. Въ здѣшнемъ Фріулѣ это такое общее явленіе, масса такъ основательно забыла родную молвь, что едва ли возможно воскресить въ ней любовь къ своему слову... А между тѣмъ итальянцы еще ни разу здѣсь но дѣйствовали сурово; за всю исторію Фріуля я не знаю ни одного насилія, которое они бы себѣ позволили относительно подвластнаго народа...
   

XX.
Въ саду поэта Джусти.

   Послѣдній нашъ визитъ былъ къ поэту Джусти.
   Тоже знаменитый мертвецъ, и Верона не даромъ хвалится его садомъ. Вотъ откуда надо списывать декораціи для Ромео и Джульетты,
   Погода подъ конецъ точно хотѣла смиловаться надъ нами.
   Небо разъяснилось... Тучи уползли куда-то. Горячее южное солнце мигомъ высушило мрачныя улицы средневѣковаго города. Ярче выступили точно вымытыя фрески его дворцовъ, въ синеву ушли безчисленныя колокольни. И какъ красива, какъ поэтична оказалась эта задумчивая Верона съ террасы сада! Вся въ золотомъ блескѣ, съ своими сѣрыми замками, съ зубчатыми башнями, точно перераставшими одна другую. Въ голубой дали тонули ея окраины, гдѣ чудились такіе же дворцы, такія же древнія площади.
   Вонъ едва намѣтившійся очеркъ арены... Вонъ вся Синьорія точно на ладони съ крошечнымъ бѣлымъ Дантомъ на площадкѣ съ ладонь. Вонъ сквозной уголокъ мраморнаго кружева Скалигеровъ. И опять сѣдыя массы каменныхъ громадъ. Нѣсколько зеленыхъ пятенъ садовъ и широко разлившійся Адижъ, мелькающій посреди заглядѣвшихся въ его воды домовъ. Спасибо, хоть въ послѣдній разъ улыбнулся намъ этотъ монументальный и мрачный городъ.
   А на сѣверѣ?
   Что за красота эти Альпы! Какими недосягаемыми твердынями кажутся онѣ отсюда, какъ легки и полувоздушны ихъ дали на совершенно аметистовомъ фонѣ. Миражемъ мерещатся онѣ со своими снѣговыми вершинами, съ палевыми отсвѣтами скалъ, съ синими тѣнями ущелій... А тамъ за ними? Неужели это великаны Тироля?..
   И какимъ удивительнымъ, свободнымъ воздухомъ вѣетъ съ горъ!..
   Да, тутъ дѣйствительно поэтъ былъ въ своей обстановкѣ. Образы сами рождались и просились воплотиться въ звучныя строфы. Простой языкъ здѣсь, казался кощунствомъ, и душа искала невольно иного для выраженія восторга и волненій...
   Верона -- суровая красавица. Она не похожа на распущенныхъ въ вѣчной нѣгѣ южанокъ Флоренцію, Неаполь, Катанію... Она улыбается рѣдко, но зато улыбка ея даетъ истинное счастіе тому, къ кому она обращена... Эта улыбка строгихъ устъ, мгновенно проясняющіеся мрачные глаза. Въ этомъ своя прелесть, свои поэтическія черты!.. Я унесъ въ душѣ эту улыбку, и она у меня до сихъ поръ живетъ и грѣетъ меня въ холодныя ненастныя зимы нашего Сѣвера...

Влюбленный городъ.
(Очерки Болоньи).

   Изъ Вероны я выѣхалъ ночью. Подъ утро предразсвѣтный туманъ окуталъ вершины Апеннинъ, сѣрыми облаками залегъ въ ихъ ущельяхъ. Первые лучи солнца,-- и эти влажныя амфибіи ночи заколебались и, медленно цѣпляясь за утесы и лѣсистыя кручи казавшихся мрачными горъ, всползали все выше и выше. Легкая мгла еще подымалась изъ отогрѣвшихся долинъ. Персиковыя деревья, сплошь осыпанныя розовыми цвѣтами точно загорались подъ зарею. Свѣжая, нѣжная зелень весеннихъ полей, ярко-голубые клочки мало-по-малу очищавшагося неба, бѣлыя колонны виллъ, уснувшихъ въ ласковыхъ объятіяхъ тѣнистаго сада,-- все это казалось чѣмъ-то праздничнымъ, чѣмъ-то до такой степени веселымъ, что у ѣхавшаго со мною въ вагонѣ нѣмца совершенно по-итальянски разыгралась фантазія.
   -- Это все, все будетъ наше. И горы, и долины... И персики!-- прибавилъ онъ, намного погодя, облизываясь и заранѣе ихъ смакуя.
   -- Какимъ образомъ?
   -- Самымъ простымъ. Мы велики и сильны. Австрія слаба и разъединена. Мы проглотимъ ея нѣмецкія провинціи съ Тиролемъ, Истріей и Далмаціей, оставивъ Венгрію во главѣ славянъ, какъ нашу союзницу противъ Россіи.
   -- Спасибо за откровенность!-- засмѣялся я.
   -- Не за что. Мы всегда были откровенны. Потомъ мы захватимъ Швейцарію. Можетъ-ли маленькая Италія существовать у ногъ такого колосса? Здѣсь, "у себя", мы будемъ отдыхалъ весною и осенью, лѣтомъ хозяйничать въ германской провинціи, а зимою заниматься политикою въ Берлинѣ.
   И, вѣдь, какъ удобно распредѣлилъ все! Затѣмъ оказывалось невозможнымъ остановиться на захватѣ Италіи. Англія царствуетъ на моряхъ, а море вещь лакомая, отчего и нѣмцу не попользоваться имъ. Вмѣстѣ съ Италіей Германія беретъ уже принадлежащій якобы этому королевству Триполи. Сицилія и безъ того прибрана къ рукамъ. Мальту при этихъ условіяхъ заполучить не трудно -- и вотъ Средиземное море и, слѣдовательно, путь въ Индію на вѣки прегражденъ для Британіи. "И, такимъ образомъ, мы наложимъ руку на весь міръ... Вселенная узнаетъ своего хозяина! Главное, чтобы быть сильнымъ -- надо отрѣшиться отъ сентиментальности. Прежде мы были сентиментальны и слабы; ну, а теперь мы оставили все это нашимъ женщинамъ".
   Я отъ души расхохотался.
   -- Скоро-же вы думаете все это исполнить?
   -- Столѣтія въ два, три...
   -- Ну, слава Богу... Значитъ это лѣто я еще могу провести въ итальянской Италіи?
   -- О, это лѣто, да... И слѣдующее тоже!-- успокоилъ меня берлинецъ.-- Мы не торопимся. Еще успѣемъ.
   Горы все выше... Но и равнина шире. Налѣво она уже уходитъ въ неоглядную даль... Направо Апеннины тоже отодвинулись... Холмы совсѣмъ стѣснили удивительно оригинальный городъ... Въ утренней мглѣ -- въ одно сѣроватое марево сливаются массивные соборы и высокія башни... Двѣ изъ нихъ особенно замѣтны и обѣ -- падающія... Гаризенда и Азинелли, первая -- тяжелая и толстая, словно неоконченная, вторая -- тонкая, какъ минаретъ, и потонувшая въ туманѣ... Поѣздъ быстро подходитъ къ этому монументальному,-- иначе не знаю, какъ и назвать его,-- городу...
   -- До свиданія!-- жму я руку берлинцу,-- ну, а съ Россіей что вы предполагаете дѣлать?
   -- Россія слишкомъ велика... У нея много лишняго. Она можетъ отодвинуться на востокъ -- тамъ у нея есть великія культурныя задачи!..
   -- А въ Европѣ?
   -- Въ Европѣ она будетъ работать на насъ. Мы безъ всякой войны скупимъ ваши земли и введемъ на нихъ свою систему сельскаго хозяйства. Россія будетъ кормить насъ. Я не врагъ, а другъ Россіи, и всегда былъ за союзъ съ нею.
   Я простился съ "нашимъ другомъ"...
   Весь городъ на аркадахъ. Тяжелые верхніе этажи покоятся на сводахъ перваго; тѣ, въ свою очередь, опираются на толстыя колонны... По обѣ стороны улицъ, такимъ образомъ, идутъ всегда сухія и полныя прохлады и. тѣни галлереи... Безконечная панорама галлерей, колоннъ и арокъ придаетъ Болоньѣ какое-то величавое однообразіе... Многіе изъ итальянскихъ городовъ построены, именно, такъ. Лучше ничего и не придумаешь: ни зимній дождь, ни горячее солнце не потѣмаютъ вамъ съ конца въ конецъ обойти хотя-бы всю Болонью совершенно сухимъ въ декабрѣ и январѣ, и не одурѣвъ отъ жары въ въ іюлѣ, августѣ и сентябрѣ. Боковыя улицы уходятъ въ такую-же даль своими арками и колоннами, кое-гдѣ тѣсныя площади и на нихъ -- храмы, дворцы, похожіе на замки, сѣрыя башни, но каждый камень этихъ церквей, палаццо и башенъ останавливаютъ вниманіе туриста. Незапамятною стариною вѣютъ эти уголки, "пощаженные рукою времени", какъ выражался нѣкогда мой профессоръ исторіи, и снято сохраненные современнымъ поколѣніемъ. Они, эти современныя поколѣнія, болѣе стоятъ въ этомъ отношеніи на почвѣ практической. Тутъ не одно уваженіе къ своему блестящему прошлому. "Наши памятники, едва-ли не больше южной природы, привлекаютъ къ намъ путешественниковъ со всего міра. Такимъ образомъ, весь земной шаръ платитъ намъ дань. Это самый вѣрный и едва-ли не самый крупный нашъ доходъ,-- слѣдовательно, мы должны дрожать надъ каждымъ камнемъ нашихъ старыхъ зданій и развалинъ и пуще всего беречь ихъ!", сказалъ кумиръ современной Италіи, министръ Селла, еще недавно такъ торжественно схороненный ею. И эти слова стали точно заповѣдью для правительства и народа. Нужно видѣть, какъ здѣсь умѣютъ поддерживать развалины, такъ что онѣ уже но могутъ разрушаться болѣе, въ то же время ничего не теряя изъ своего меланхолическаго величія. Реставрируя старые храмы, старые палаццо, они даже поправкамъ, вдвинутымъ новымъ частямъ умѣютъ придать такой колоритъ и характеръ древности, что, по окончаніи подобной работы, трудно опредѣлить, что новое, что прежнее. А надзоръ, а тщательное сохраненіе въ полной неприкосновенности всѣхъ окрестныхъ декорацій такъ, чтобы руина или древній памятникъ производили, именно, желаемое впечатлѣніе? Гдѣ обнаруживается столько артистическаго вкуса, столько знаній, столько энергіи въ борьбѣ со всеразруінающимъ временемъ. Я говорилъ только что съ монахомъ одного изъ упраздненныхъ монастырей. "Мы и за новымъ режимомъ признаемъ одну заслугу!-- улыбнулся онъ.-- Нынѣшнее итальянское правительство бережетъ для насъ наши монастыри такими, какими мы оставили ихъ. Такъ что вернемся мы на все готовое".
   -- А развѣ вы думаете вернуться?
   -- Если не мы, то, во всякомъ случаѣ, наши дѣти.
   -- Какъ дѣти? а обѣты безбрачія?
   -- Я говорю о духовныхъ дѣтяхъ,-- засмѣялся францисканецъ.-- Дѣло въ томъ, что мы пользуемся дарованною конституціей свободою ассоціацій. Мы покупаемъ небольшіе клочки земли и селимся на нихъ, соблюдая въ своей внутренней жизни всѣ правила нашихъ орденовъ. Затѣмъ, мы подбираемъ брошенныхъ и оставленныхъ дѣтой. Народъ въ Италіи, несмотря на свою чудную природу, бѣденъ, для него дѣти иногда воличайшая тягость. Мы беремъ бремя его на себя. Спасаемъ отъ нищеты и разврата сиротъ и, когда пробьетъ часъ, въ нашемъ распоряженіи будетъ цѣлая армія молодыхъ, убѣжденныхъ монаховъ, связанныхъ родствомъ съ окружающимъ ихъ населеніемъ. Господь, посылающій на насъ испытанія, въ безконечной благости своей даетъ намъ и сродства бороться съ ними!.. Съ его помощью мы побѣдимъ Вельзевула!
   Монахъ помолчалъ.
   -- И раздавимъ главу змія!-- съ удивительною энергіей вдругъ выпрямился онъ.
   Мы помѣстились въ старинномъ отелѣ Брюна -- древнемъ дворцѣ Мальвазія, на улицѣ Уго-Басси, когда-то знаменитой С. Феличо. Вокругъ насъ были чудесныя картины, статуи, сохранившіяся отъ прежняго палаццо, а съ бельведера его мы могли, когда хотѣли, любоваться дивнымъ видомъ раскидывавшейся вокругъ насъ Болоньи, со всѣми ея несравненными памятниками, средневѣковыми площадями и улицами, пережившими тысячелѣтія, съ панорамою колоссальныхъ соборовъ и сѣрыхъ башенъ, съ зеленою рамкою садовъ и полей кругомъ и на сѣверо-западѣ величавымъ очеркомъ Апеннинъ, заслонившихъ плодоносную долину счастливой Ломбардіи съ поэтическимъ бассейномъ рѣки По отъ прелестной, улыбающейся, празднующей вѣчную весну долины Арно. Тамъ, за ними, покоится подъ влюбленнымъ въ нее солнцемъ заснувшая среди своихъ мраморовъ и до сихъ поръ грозящая Медичисами Флоренція...
   Я понимаю, что итальянцы, надолго уѣзжающіе изъ своихъ городовъ, могутъ страдать тоскою по родинѣ. Именно, по Болоньѣ, Венеціи, по Арно, по Неаполю. Еще недавно здѣшнія газеты передавали трогательный разсказъ объ одномъ болонцѣ, котораго судьба взыскала всяческими милостями въ Америкѣ. Онъ, несмотря на это, худѣлъ и болѣлъ, исключительно отъ разлуки съ роднымъ городомъ. Наконецъ, ему окончательно стала нестерпимою чужбина. Онъ кинулъ все и богатство, и знакомыхъ, и новыхъ родныхъ и поѣхалъ домой. Ему, впрочемъ, удалось только издали увидать башни и купола Болони. Потрясеніе было такъ велико, что онъ умеръ въ виду ея поэтической панорамы.
   Какъ всѣ итальянскіе города, Болонья имѣетъ за собою длинный формулярный списокъ, по которому вступленіе ея на дѣйствительную службу значится еще тогда, когда людей не было, а существовали герои, полубоги, титаны, нимфы, наяды и т. п. непризнанныя исторіей обоего пола особы. Занимались онѣ, разумѣется, по роду службы. Герои побѣждали, полубоги съ нимфами предавались пріятному ламуру, титаны воевали съ небомъ и т. д. по общей, равно для всѣхъ далекихъ временъ установленной, программѣ. Извѣстно только одно, что когда первобытные лигурійцы явились сюда, то это до такой степени возмутило сверхъестественныхъ персонъ, господство человѣка сдѣлалось для нихъ столь невыносимо, что, будучи не въ силахъ заставить его убраться вонъ, онѣ ушли отсюда сами. Эпоха бронзоваго вѣка ознаменовалась здѣсь пришествіемъ омбрійцевъ, оставившихъ на утѣшеніе археологамъ и консерваторамъ всякихъ музеевъ, кабинетовъ, собраній -- массу драгоцѣнныхъ памятниковъ, жилищъ, некрополисовъ, оружія, артистически отдѣланныхъ посудъ. До нихъ города не существовало -- омбрійцы первымъ дѣломъ его воздвигли и замкнули свои лачуги и кладбища толстыми стѣнами. Инженеръ Цаннони всю свою жизнь копался въ нихъ только для того, чтобы имѣть утѣшеніе утвердить впослѣдствіи тотъ фактъ, что на мѣстѣ Болоньи во времена оны, дѣйствительно, также жили и размножались люди, столь же свирѣпо другъ друга кровянили и такими же были подлецами, какими являются и современники. Лигурійцы, истребленные омбрійцами, не остались не отмщенными. Явились этруски и, въ свою очередь стали избивать омбрійцовъ, селиться въ ихъ стѣнахъ и лачугахъ, заниматься размноженіемъ рода человѣческаго съ ихъ уцѣлѣвшими дѣвицами, (къ дамамъ въ тѣ времена были строги) и хоронить своихъ покойниковъ на ихъ кладбищахъ. Городъ между Савоною и Рено называли Фользиной, и въ этомъ самомъ чинѣ онъ извѣстенъ вплоть до нашествія галловъ-бойеновъ, которые въ третьемъ вѣкѣ до P. X. по праву перваго вставшаго и палку взявшаго отлично устроились между Пармою, Моденою и Фельзиною. Уголокъ былъ великолѣпный, галлы этого не поняли и жили въ крѣпостяхъ, въ стѣнахъ, оставивъ плодоносную долину этрускамъ. Фельзину завоеватели назвали Бононіей, отчего исторія ничего не выиграла, по крайней мѣрѣ истинные гробокопатели этой великой науки имѣютъ полное право претендовать на галловъ. Несмотря на самыя тщательныя вскрытія кургановъ и могилъ, они ничего не дали для науки музеевъ и кабинетовъ. Зато галлы были очень неспокойнымъ народомъ и за 198 лѣтъ вмѣстѣ съ этрусками пристали къ Аннибалу. За это римляне забрали Болонію и въ семнадцать лѣтъ послѣ этого переселили сюда около 8,000 своихъ колонистовъ, повелѣвъ имъ всячески обижать галловъ и чинить имъ за бунтовства разныя неправды. Колонисты усердно принялись за это, больше всего пакостя насчетъ прекраснаго пола, что сейчасъ же измѣнило типъ населенія. Болоніанки столь были падки на прелести римскихъ воиновъ, что черезъ какіе-нибудь сто лѣтъ ихъ отечественный городъ сдѣлалсь совсѣмъ римскимъ съ ногъ до головы. Онъ содѣйствовалъ Октавіану въ борьбѣ противъ тріумвирата, и, когда Августъ прибралъ Римъ къ рукамъ, императоръ въ знакъ благодарности построилъ въ Болоніи знаменитые термы, для чего отвелъ туда воды рѣки Сетты, воздвигъ здѣсь храмы и великолѣпныя зданія, и, вообще, украсилъ городъ массою величавыхъ памятниковъ, развалины которыхъ и до сихъ поръ служатъ "предметомъ удивленія для современниковъ" -- фраза, которою я тоже одолженъ своему профессору исторіи, бывшему великимъ мастеромъ по части Кайдановской элоквенціи. О болоньской аренѣ говоритъ Маціалъ, Болоніи покровительствовалъ Неронъ, ее посѣщали охотно римскіе поэты; но все это продолжалось не долго; уже въ IV-мъ вѣкѣ отъ нея оставался одинъ жалкій сколетъ, по словамъ св. Амбруаза. Дѣло въ томъ, что Болонія стояла на большой дорогѣ всякихъ нашествій. Какіе только варвары, проходимцы, грабители не останавливались на дневку и не оставляли своего слѣда въ типѣ будущихъ жителей! Не отъ того ли нравы болонокъ (и двуногихъ, и четвероногихъ) отличаются такою легкостью? Подъ властью равенскихъ экзарховъ Болонія вела жизнь темную и не завидную до VIII вѣка, когда ее забрали въ свои цѣпкія лапы лангобарды. Луитирандъ занялся возстановленіемъ прежней Болоньи. Какъ карликъ, поселившійся въ жилищѣ великана, кроитъ изъ его штановъ себѣ всяческія платья и все-таки остается излишній остатокъ, такъ и онъ изъ остатковъ римскихъ построекъ сталъ возводить всевозможные храмы и дворцы для себя и своихъ ближнихъ. Но развалинъ еще было слишкомъ много. Несмотря на то, что матеріалъ брали оттуда, онѣ все еще покрывали большое пространство. Въ эту эпоху была воздвигнута Sancta Jerusalem, базилика св. Стефана, которая теперь, несмотря на то, что ей болѣе тысячи лѣтъ отъ роду, стоитъ еще незыблемо и знать не хочетъ всеуничтожающаго времени. Карлъ Великій объявилъ Болонью свободнымъ городомъ, откуда явился девизъ въ ея гербѣ "Libertas". Это, впрочемъ, не помѣшало разнымъ изящнымъ молодымъ людямъ забирать ее въ свои руки, сначала имперіи, а потомъ Тосканѣ, смотрѣть на Болонью, какъ на свои законныя владѣнія, пока съ 1117 года графы болонскіе не стали исключительными обладателями города на общемъ феодальномъ правѣ. Рядомъ съ этимъ, посреди развалинъ древняго города, уже поглощенныхъ новою Болоньей, ставшею и богатою, и цвѣтущею, растетъ здѣсь изученіе наукъ. Забитая римская наука подняла голову. Основался университетъ, очень быстро пріобрѣвшій знаменитость. Великій Ирнеріо, или Ирнеріусъ, или Warnerio, основалъ здѣсь изученіе римскаго права въ 1158 году, уставы, данные въ Ронкальѣ Фридрихомъ Барбаруссой, были записаны уже юрисконсультомъ, вышедшимъ изъ болоньскаго университета. Благодаря цѣлой пляедѣ талантливыхъ и глубоко-ученыхъ профессоровъ, все жаждавшее тогда свѣта и мысли, бѣжало сюда. Уже на первыхъ порахъ въ болоньскомъ университетѣ было 3,000 студентовъ, потомъ 5,000, а въ 1262 году, съ немногимъ черезъ сто лѣтъ, число слушавшихъ лекціи здѣсь простиралось до 10,000! Паденіе Болоньи въ настоящее время будетъ ясно изъ простого сравненія. Теперь университетъ ея считаетъ только 450 студентовъ! Скоро здѣсь были открыты медицинскій и философскій факультеты. Тогда въ цѣломъ мірѣ было только одно учрежденіе, осмѣлившеся соперничать съ нимъ -- университетъ Парижскій. Отовсюду, изъ Испаніи, даже Греціи, еще хранившей свои великія преданія, стекалась сюда молодежь. Лекціи славныхъ болоньскихъ профессоровъ посѣщались Данте, Петраркой, Боккачіо, Тассо, Коперникомъ и сотнями другихъ, сдѣлавшихся впослѣдствіи гордостью человѣчества. Здѣсь впервые былъ вскрытъ трупъ, и изученіе анатоміи стало на раціональную почву, тутъ открытъ гальванизмъ. Болоньскій университетъ опередилъ другіе не въ одномъ этомъ. На его каѳедрѣ впервые появились женщины. И какія! Одна изъ нихъ, Новелла д`Андреа, въ XIV вѣкѣ была не только чудомъ науки, но и совершенствомъ красоты. Чтобы слушатели не забывали первую ради второй, она читала свои лекціи за занавѣсомъ, скрытая отъ ихъ взоровъ. Лаура Басси учила здѣсь математикѣ и физикѣ, синьора Манцолини -- анатоміи, литература греческая преподавалась Клотильдою Тамброни. И ни одинъ серьезный человѣкъ не возставалъ противъ этой роли женщинъ. Разъ только ка.кой-то теологъ позволилъ въ своей лекціи сказать что-то о женскомъ легкомысліи и тотчасъ-же молодая красавица Розина ди-Джіойя вызвала диспутъ и побѣдила ханжу его же оружіемъ, обнаруживъ такое глубокое знаніе теологіи и метафизики, что папа предложилъ ей каѳедру въ Римѣ. Женщины тогда, вообще, умѣли постоять за себя, и, когда смѣлый Луцилліо оскорбилъ на улицѣ ученую и писательницу Катерину Финигуэрра, она, долго не думая, вызвала его на дуэль; они дрались за стѣнами города, и Луцилліо остался на землѣ, раненный и изуродованный шпагою уже сравнительно пожилой женщины. Въ Болоньѣ, едва-ли не въ единственномъ изъ городовъ сѣверной Италіи, женщины импровизировали цѣлыя поэмы. Здѣшнія поэтессы славились удивительнымъ стихомъ не менѣе, чѣмъ красотою. Одинъ французскій путешественникъ XVI столѣтія восклицаетъ: "Я слышалъ здѣсь въ обществѣ столько чудныхъ и звучныхъ стиховъ, что самъ бросилъ писать стихи съ тѣхъ поръ. До ихъ изящества никогда не дойдешь, только сильнѣе чувствуешь свое безсиліе". И кто-же были поэтами? Прелестнѣйшія женщины болоньскаго высшаго общества! Тотъ-же французъ разсказываетъ, какъ онѣ создавали свои "граціозные" стихи. Писались тэмы, и каждая импровизировала доставшуюся ей по жребію. При этомъ полагалось только по 10 минутъ. Черезъ десять минутъ начинала декламировать третья. Иначе поэмы ихъ были-бы слишкомъ длинны. Самыми строгими экзаменаторами и профессорами были женщины, онѣ-же оцѣнивали диссертаціи, являлись судьями при диспутахъ, говорили привѣтственныя рѣчи отъ университета знаменитымъ ученымъ, посѣщавшимъ его!..
   Въ XII вѣкѣ Болонья принимаетъ участіе въ возстаніи ломбардцевъ противъ Фридриха I, въ XIII -- дѣлается центромъ борьбы итальянскихъ патріотовъ противъ Фридриха II. Послѣ того но было ни одного освободительнаго движенія въ Италіи, въ которомъ этотъ городъ науки и молодости не игралъ-бы видной роли. При Фоссальта болонцы разбили на голову гибеллиновъ Моденскихъ и полонили Энцо, короля Сардиніи, сына Фридриха II. Въ городѣ было пятьдесятъ вольныхъ обществъ: одни съ цѣлью разрабатывать вопросы науки или искусства другія,-- представлявшія подобіе гимнастическихъ нашего вѣка, занимавшихся упражненіями въ военномъ дѣлѣ. Торжественнымъ актомъ еще въ XII вѣкѣ здѣсь было провозглашено полное уничтоженіе личнаго и крѣностнаго рабства. Болѣе 30,000 работниковъ создали громадную промышленность города. Законы обезпечивали работнику счастливую старость. Онъ получалъ пенсію изъ спеціальныхъ фондовъ. Право труда цѣнилось такъ высоко, что работникъ не могъ быть арестованъ, подвергнутъ позорному наказанію. Болонцы, какъ и венеціанцы, первыми отказались отъ національныхъ предразсудковъ. Часто университетъ вмѣшивался въ дѣла другихъ государствъ, посылалъ имъ свои громкія обличенія!
   Послѣдующая исторія Болоньи -- рядъ народныхъ возмущеніи. Послѣ упорнаго возстанія 1376 года, болонцы предприняли два дѣла: во-первыхъ, объявили свой городъ съ округомъ республикой, а, во-вторыхъ, рѣшили въ память освобожденія построить базилику св. Петронія, которая до сихъ поръ является величавымъ свидѣтельствомъ былого могущества и славы. Борьба за власть, за исключительное право быть гонфалоньеромъ республики начинается тотчасъ-же между фамиліями Канетоли, Бентиволіо и Доццадини. Олигархи, правившіе Болоньей, довели народъ до того, что онъ выгналъ ихъ и призналъ надъ собою чисто-номинальную, на первыхъ порахъ, власть папы въ въ лицѣ его легата. Папскій легатъ являлся здѣсь тогда родомъ конституціоннаго короля, дѣлами же города управлялъ наслѣдственный сенатъ. Это тянулось до 1796 г., когда генералъ Бонапартъ выгналъ легата и посадилъ на площади "дерево свободы". Дереву свободы приняться здѣсь не удалось, и конституція республики Чизальпинской дѣйствовала не долго. Вѣнскій конгрессъ 1815 года растопталъ историческія права старой Болоньской свободы и отдалъ болоньскій округъ вмѣстѣ со всею Романьей папѣ. Но прошлое не забывается скоро и въ особенности такое, какое считаютъ за собою города Италіи. Одно изъ селъ болоньскаго округа,-- Самоджи, кажется, или сосѣднее съ нимъ -- Лунино -- хотѣло даже послать депутата на вѣнскій конгрессъ съ заявленіемъ, что оно, вооружась, будетъ сопротивляться соединеннымъ арміямъ всей Европы, если его оставятъ въ составѣ папской области. Фактъ комическій, но характерный. Разсказываютъ о двухъ болоньскихъ гражданахъ, которые изъ отчаянія, что ихъ древняя республика гибнетъ, забрались на Гаризенду и бросились съ ея кровли внизъ. Съ этихъ поръ Болонья дѣлается центромъ дѣятельности карбонаровъ, очагомъ партіи итальянскаго объединенія и свободы. Каждый изъ городовъ этой страны, выросшій на почвѣ совершенно обособленныхъ льготъ и конституцій, могъ помириться съ утратою ихъ не иначе, какъ свободно признавъ себя частью цѣлой Италіи, войдя въ составъ ея. Не проходило года, чтобы Болонья не возставала. 1881 и 1848 года были въ этомъ отношеніи самыми яркими. Чтобы удержать его населеніе отъ вспышекъ, четыре раза здѣсь ставили австрійскій гарнизонъ. Два раза очень долго: съ 31 по 38 и съ 41 по 59. Въ остальное время его занимали папскіе швейцарцы. Трудно себѣ представить, какую глубокую ненависть питали болонцы противъ своихъ утѣснитолей. Ходили толки о повтореніи сицилійскихъ вечеренъ. Днемъ и ночью австрійцы содержали караулы какъ въ военное время. Когда, наконецъ, 11-го іюня 1859 года австрійцы ушли, городъ возсталъ, какъ одинъ человѣкъ, и сбросилъ съ себя ярмо тіары и ключей св. Петра. Падре и монахи бѣжали отсюда передъ бѣшеною яросгью народа, и въ 1860 году Болонья добровольно принесла всѣ свои старыя права на свободу въ жертву разъ навсегда возсоединившемуся отечеству. Для города началась новая эра и новая жизнь. Теперь онъ уже неузнаваемъ. Населеніе его опять растетъ. Университетъ опять расширяется, болоньскіе ученые мало по малу подымаютъ его значеніе въ Италіи, хотя соперничество Падуи и Флоренціи и много отнимаетъ у него. Оно и понятно: прежде свѣтилъ онъ одинъ, а теперь рядомъ зажглись и другія звѣзды...
   Я нѣсколько разъ былъ въ Болоньѣ, въ 1882 г. и теперь. Но какъ все двинулось въ этотъ маленькій промежутокъ времени! Число газетъ удвоилось, нѣсколько новыхъ книжныхъ магазиновъ, пять ученыхъ обществъ дополнили прежнія семь, число студентовъ въ университетѣ очень увеличилось, а обороты болоньской торговли, по офиціальнымъ даннымъ, выросли на восемьнадцать милліоновъ, такъ что теперь они даютъ почтенную цифру семидесяти милліоновъ франковъ. Жизнь при этомъ осталась такою-же дешевою, какъ и прежде. Вы здѣсь легко найдете хорошую комнату за 15 франковъ въ мѣсяцъ, сносный пансіонъ за шесть фр. въ день. Разумѣется, въ отеляхъ дороже, но все-таки, путешествуя по Италіи, вы не можете быть такъ ограблены, какъ въ какомъ нибудь провинціальномъ рускомъ городкѣ, гдѣ Иванъ Ефимовъ, поставившій свою гостиницу на "московскую ногу", вообразилъ, что отъ этого его родной Царево-Кокшайскъ или Козьмодемьянскъ сталъ не иначе, какъ Лондономъ, и потому въ день за грязныя стѣны своего клоповника беретъ съ васъ столько-же, сколько здѣсь вы истратите въ недѣлю. Вообще, очень кстати будетъ отвѣтить на вопросъ, не разъ обращавшійся къ русскимъ, ѣдущимъ за-границу, и въ печати, и въ обществѣ. То и дѣло слышишь: помилуйте, отчего вы не путешествуете, не живете у насъ въ Крыму, на Кавказѣ, на Волгѣ и т. д. Зачѣмъ вы увозите русскія деньги за-границу. Да, прежде всего, потому, что, несмотря на курсъ, несмотря на то, что нашъ рубль стоитъ немногимъ больше полтинника, "заграница" все-таки дешевле. Попадите вы въ Ялту, въ гостиницу "Россія", "Ялта", "Эдинбургъ" -- все равно -- вы за однѣ стѣны заплатите столько-же, сколько здѣсь вамъ обойдется все ваше содержаніе. Я уже не говорю объ удобствахъ, о томъ, что тутъ вы человѣкъ, а тамъ кошелекъ, предупредительно раскрытый каждому прохвосту, желающему запустить въ оный руку. Посмотрите, сколько русскихъ живетъ во Флоренціи, Пизѣ, Генуѣ, Римѣ, Неаполѣ и другихъ городахъ Италіи. Они тратятъ отъ 6 до 12 фр. въ день за пансіонъ, т.-е. отъ 2 р. 40 к. до 4 р. 80 к. за все свое содержаніе. Мало-мальски приличная комната въ гостиницѣ "Россія" въ Ялтѣ обойдется вамъ ровно вдвое. А паспорта, а необходимость всегда быть одѣтымъ или одѣтой съ иголочки, а глупѣйшій режимъ жизни съ неизбѣжными, надоѣдающими вамъ посѣтителями, клубами, подписками, картами, парти-де-плезирами, никому и никогда плезира не доставляющими, а сплетни, а неудобства на каждомъ шагу?.. И, вѣдь, цѣны, о которыхъ я говорю -- цѣны курсовыя. Подымись сегодня нашъ рубль до четырехъ франковъ -- Италія вѣдь не увеличитъ стоимости своихъ отелей, слѣдовательно, тогда вы заплатите за пансіонъ отъ 1 р. 50 к. до 3 р... Въ большихъ итальянскихъ гостиницахъ есть еще и другая прелесть, весьма заманчивая для путешественниковъ. Сюда съѣзжаются со всѣхъ концовъ міра. Всегда собирается порядочное общество, сидящіе за табльдотомъ не сторонятся, не фыркаютъ другъ на друга, какъ это дѣлается у насъ. Вечеромъ въ салонахъ отелей поютъ и играютъ.
   Я Болонью осматривалъ подробно, наблюдалъ ея жизнь, людей, и какъ нельзя болѣе нахожу вѣрнымъ замѣчаніе И. Тэна, что всѣ ея жители кажутся вѣчно влюбленными. И дѣйствительно, это городъ влюбленныхъ. Посмотрите на гуляющихъ по улицамъ и площадямъ, на эти толпы, собирающіяся у кофеенъ, на публику театровъ,-- во всѣхъ лицахъ что-то возбужденное, что-то говорящее о воспріимчивости, о томъ, что каждый изъ нихъ или влюбленъ, или готовъ влюбиться. Зайдите въ церкви -- тоже самое. Нѣжные взгляды, заманчивыя улыбки, вздрагивающіе отъ внутренняго волненія голоса. Молодежь вся кажется jeune-premier'ами изъ театра, нашимъ россійскимъ тенорамъ надо-бы поучиться здѣсь этому удивительному умѣнью говорить съ женщинами. Я слышалъ, какъ одинъ юноша покупалъ перчатки у довольно старой и несомнѣно мордастой приказчицы. Если-бы не понимать его словъ, а судить по интонаціи -- можно было-бы подумать, что онъ до смерти влюбленъ въ нее. Какія ударенія, какіе оттѣнки кладетъ болонецъ на слова Bella, vaga, vezzosa, leggiadra! А посмотрите на него, когда мимо проходитъ красавица. Онъ весь -- тоска, желаніе, страсть, любовь. Кажется, вся жизнь у него переходитъ въ глаза. Онъ слѣдитъ за очаровательнымъ видѣніемъ, не смѣя вздохнуть и тогда уже, когда величественный турнюръ и высоко подобранныя юбки дамы скроются за угломъ, болонецъ не можетъ оторваться отъ мѣста, гдѣ прошла она. Онъ прикованъ къ нему, пока новый турнюръ не отвлечетъ его вниманія. Болонецъ всегда влюбленъ въ ту женщину, съ которой онъ говоритъ, и такъ какъ они постоянно разговариваютъ съ синьорами и синьоринами, то на его лицѣ вѣчно написано какое-то упоеніе, которое было-бы противно на сѣверныхъ физіономіяхъ, но здѣсь, подъ этимъ солнцемъ, оно кажется умѣстнымъ и пріятнымъ. А какъ хороши здѣшнія женщины, сколько прелести въ ихъ улыбкѣ, огня въ глазахъ, какъ граціозны всѣ ихъ движенія. Она знаетъ, что всѣ ею любуются, и хочетъ быть достойною этого: chograziosa! звучащаго ей на встрѣчу. Она не обижается, напротивъ, благодарный взглядъ ея привѣтливо останавливается на одушевленномъ лицѣ незнакомаго человѣка, изрѣдка она даже наклонитъ голову, точно кланяясь вамъ за любезность. И не думайте, чтобы это было приглашеніе слѣдовать за нею. Вы бы жестоко поплатились, сдѣлавъ такую грубую и недостойную неосторожность. Восторгъ съ одной стороны, ласковая улыбка -- съ другой, и ничего болѣе. На дальнѣйшее разсчитывать можно и должно, но для этого надо, вопервыхъ, жить здѣсь, а, во-вторыхъ, дѣлать такъ, чтобы комаръ носу не подточилъ. Болоньскія дамы не только красивы и граціозны. Онѣ до сихъ поръ не забыли традиціи своего общества въ доброе старое время. Онѣ остроумны, въ большинствѣ хорошо образованы, отличаясь этимъ выгодно отъ веронокъ и венеціанокъ, прелестно говорятъ, чрезвычайно изящно держатъ себя. Съ ними не скучно. Болоньская дама не станетъ надоѣдать вамъ перечнемъ прочитанныхъ книгъ, усвоенныхъ знаній, но въ каждомъ ея словѣ слышится, что она и знакома со многимъ, и училась не мало. Въ ней нѣтъ спокойствія англичанки и безцеремонности француженки. Она и покраснѣетъ и по временамъ дѣлается застѣнчивой. Ея быстрый, живой и всегда тонкій разговоръ обрывается при первомъ грубомъ словѣ, словѣ, сказанномъ съ раздраженіемъ. Она разомъ чувствуемъ въ своемъ собесѣдникѣ каждую перемѣну въ его расположеніи духа и никогда и ни въ чемъ она не стѣснитъ васъ, не поставитъ въ неловкое положеніе. И, притомъ, въ ней очень много неопредѣлившихся поэтическихъ склонностей. Напишетъ ей влюбленный юноша восторженный сонетъ -- она ему отвѣтитъ тоже звучными стихами, гдѣ, правда, очень много реторики -- но это ужъ общій недостатокъ итальянской поэзіи. Она глубоко и тонко понимаетъ музыку -- да, впрочемъ, и всѣ болонцы на столько знатоки въ этомъ отношеніи, что неувѣренные въ себѣ артисты со страхомъ и трепетомъ помышляютъ о театрѣ Communule -- лучшемъ изъ здѣшнихъ. Публика тутъ требовательна. У болонцевъ тонкій слухъ и бездна вкуса. Они простятъ вамъ все: и слабость голоса, и робость, но не фальшивыя ноты, не грубость пѣнія, которую отечественные Мидасы считаютъ почему-то силою; это -- не капризная, нервная и часто несправедливая публика неаполитанскаго Санъ-Карло, не всепрощающіе венеціанцы. Болонья для пѣвца -- школа, и успѣхъ здѣсь считается большою заслугой. Когда я пріѣхалъ сюда, въ оперномъ театрѣ "Брюнетти" пѣлъ одинъ изъ нашихъ соотечественниковъ съ большимъ успѣхомъ, прекрасный басъ Абрамовъ, ученикъ московской профессорши г-жи Александровой, давшей такую массу замѣчательныхъ пѣвцовъ и хорошихъ артистовъ, а въ театрѣ del Corso первымъ теноромъ оказался другой русскій -- Николай Фигнеръ, прекрасно обработанный, не выдающейся силы, но красивый голосъ.
   -- Довольны-ли вы Италіей?-- спрашиваю ихъ.
   -- О, еще-бы! Это такая школа. И, притомъ, знаете, какъ легко пѣть! Ни интригъ, ни гадостей, которыя творятся у насъ. Такія отношенія товарищескія со всею труппой. У насъ мы но привыкли къ этому.
   На мое счастье -- я всюду за-границей встрѣчаю соотечественниковъ.
   Дня черезъ три послѣ моего пріѣзда, въ коридорѣ отеля подходитъ ко мнѣ какая-то женщина.
   -- Сказываютъ, батюшка, вы русскій?
   -- Русскій...
   -- А я буду тоже русская...
   Оказалась нянькой графа ***, привезенной сюда изъ Россіи.
   -- Нравится вамъ Италія?
   -- Ну, ужъ нашли чему ндравиться,-- раздражепно заговорила она.-- Нешто этакая земля бываетъ? Безобразно-съ! То-ли дѣло въ Россіи у насъ -- гладко, ходи весело, а тутъ гора на горѣ ѣдетъ, горой подпираетъ. И народъ тоже -- точно цырюльники всѣ они. Идешь съ оглядкой -- думаешь, чикнетъ онъ тебя, чѣмъ ни на есть. А ѣдятъ что, Господи прости! Нашимъ господамъ за обѣдомъ теперь святого голубя подаютъ.
   -- Почему же святого?
   -- А духъ-то святой въ какой птицѣ сидитъ? Ну, а они, цырюльники-то здѣшніе, на это самое не взираютъ. Ловко жрутъ голубя. Лѣтомъ таперича отъ комара отбою нѣтъ.
   -- И у насъ въ Россіи комары.
   -- Русскій комаръ совсѣмъ другаго карактеру будетъ. Русскій комаръ вузжитъ, вузжитъ, а потомъ и запіявитъ. Онъ благородно -- ты завсегда можешь проснуться и убить его. А здѣшній комаръ хитрый, онъ сначала запіявитъ тебя, а потомъ и завузжитъ, точно смѣется -- нако, дескать, посмотри, сколь прекрасно я тебя украсилъ. Не понимаю я грахвовъ нашихъ. У насъ дома какіе въ Питерѣ -- страсть, однихъ дворниковъ въ трехъ-то -- пятнадцать, а они сюда ѣздіютъ! И жмутся же, Богъ ихъ прости. Нешто это возможно -- въ пяти комнатахъ живутъ!.. Нешто это такъ?:-- негодовала она.-- И слуги здѣсь,-- перешла она въ фамильярный тонъ,-- по утрамъ въ спинжакахъ ходятъ! При эдакомъ-то необыкновенномъ господинѣ и въ спинжакахъ. Я ужъ имъ говорила: побойтесь вы Бога, подлецы вы этакіе.
   -- Ну, и что-же они?
   -- Не понимаютъ. Скверныя слова мнѣ въ отвѣтъ.
   Потомъ скверными словами оказалось безобидное заявленіе: не понимаю.
   Нянька такъ и не выдержала. Графа я встрѣтилъ потомъ въ Неаполѣ.
   -- Гдѣ ваша нянька?
   -- Представьте -- уѣхала, не захотѣла оставаться. Это, говоритъ, труба непротолченая. Съ утра до ночи плакала или съ извозчиками въ пререканія вступала; въ лавкѣ около гостиницы чуть не разодралась съ приказчиками. А потомъ ни съ того, ни съ сего -- плюнула хозяину отеля въ лицо. Тотъ ей отвѣчаетъ non capisco, она приняла это за личное для себя оскорбленіе и распорядилась по свойски.
   Цѣлые дни бродилъ я по этому городу.
   Цѣлые дни -- подъ аркадами, среди великихъ памятниковъ прошлаго, лицомъ къ лицу съ сѣдою древностью, выглядывающею тутъ неоконченнымъ фасадомъ храма, тамъ колоннами недавно открытой церкви, немного далѣе зубцами массивнаго и тяжелаго палаццо, громадной статуей надъ кристальными струями фонтана или тысячелѣтними стѣнами, уцѣлѣвшими и почти сплошь закутавшимися, какъ старикъ, дрожащій отъ холода, въ плотное покрывало плюща и вьющихся розъ... Цѣлые дни подъ аркадами, въ виду странныхъ башенъ, надъ еще болѣе странными улицами.

   Я уже говорилъ о музыкальности болонцевъ. Дѣйствительно, послушайте, какъ здѣсь поютъ на улицахъ, на площадяхъ, какъ возвращающіеся ночью домой подгулявшіе мастеровые вдругъ ни съ того, ни съ сего остановятся и давай оглашать аркады сдвинувшихся кругомъ домовъ дуэтами, тріо, квинтетами. Ни одного пошлаго звука, поютъ съ увлеченіемъ, но фальшивять, развѣ только что голоса не хватитъ -- такъ выкрикивать начнутъ. Не могу забыть первый-же вечеръ, когда я, пріѣхавъ въ Болонью, отправился бродить по улицамъю Луна свѣтила такъ нѣжно, такъ прозраченъ былъ недвижный воздухъ, сумракъ ночи становился все лазурнѣе и лазурнѣе, тяжелые болоньскіе дома съ своими темными галлереями и безчисленными балконами уходили въ полумракъ, оставляя на свѣту только арки да желѣзное кружево этихъ балконовъ. Вонъ замѣчательныя капители стараго палаццо Джіовани II Бентиволіо. Все изящество шестнадцатаго вѣка сказалось въ нихъ; вонъ созданный Балдассаромъ-да-Сіеной легкій и поэтическій палаццо Фирези, весь въ мраморахъ, мозаикахъ и фрескахъ -- дворецъ Альдрованди... И все это отъ луннаго свѣта, отъ удивительно сквозной голубины южной ночи становилось какъ-то прозрачно, воздушно. Колонны отдѣлялись отъ тяжелыхъ массъ камня, барельефы опредѣлялись почти черными тѣнями, орнаменты опять выступали впередъ... Корпуса зданій почти не было видно,-- оставалась одна наружная отдѣлка его, точно мы шли по какому-то вырѣзанному изъ желѣза и мрамора прозрачному, фантастическому городу. Темная и шумная площадь Меркатто ди-Меццо осталась позади, и мы лицомъ къ лицу стали съ тонувшею въ лазури торро Азинелли, вершины которой нельзя было разглядѣть теперь въ залитомъ луннымъ свѣтомъ пространствѣ. Точно она уходила въ небо. Рядомъ съ нею наклонялась къ намъ тяжелая масса Гаризенды, но и она при этомъ сіяніи, среди этого голубаго полумрака, теряла всю свою дневную неуклюжесть. Кстати, разскажемъ объ этихъ двухъ достопримѣчательностяхъ Болоньи, чтобы болѣе уже не возвращаться къ нимъ. Въ "доброе" старое время каждое благородное семейство для самозащиты около дома, гдѣ оно жило, строило башню. Таковы были нравы, что осторожность но мѣшала. Такимъ образомъ, фамилія Азинелли воздвигнула въ 1109 году эту стройную громаду на 98 метровъ вышины. Сама-ли она потомъ сдѣлала наклонъ на полтора метра или это было задумано ея авторомъ, такъ какъ падающія башни были въ модѣ,-- я не знаю. Одни говорятъ одно, другіе другое, но съ ея верхушки, куда вы доходите по 449 ступенямъ, изъ которыхъ однѣ расшатаны, а другія провалились, открывается такой чудный видъ, что вы готовы признать Азинелли однимъ изъ величайшихъ архитекторовъ въ мірѣ. Предупреждаю объ одномъ, если у васъ голова хотя немного кружится на высотѣ,-- сюда не входите. Можно кончить очень трагическимъ воздухоплаваніемъ. Я тамъ былъ нѣсколько разъ, но всегда даль закрывалась то, такъ-называемымъ, тыльнымъ освѣщеніемъ солнца, то легкимъ туманомъ; зато черезъ пять дней послѣ моего пріѣзда сюда, когда я вошелъ на верхъ, рискуя ежеминутно провалиться въ зіявшія подъ ногами дырья, съ платформы, на верху, раскинулась передо мною картина, которой я никогда не забуду! Я точно плавалъ въ воздухѣ. Наклонъ башни былъ таковъ, что стѣнъ ея подъ ногами не видать. Висишь въ пространствѣ. Внизу ходятъ по маленькой, съ ладонь, площади какія-то козявки -- люди. Заставившіе ее дома показываютъ вамъ, и то далеко подъ вами, свои кровли, Немного погодя, начинаетъ казаться, что и этотъ карнизъ, за который такъ крѣпко держитесь вы, и эта тонкая башня, основаніе которой исчезаетъ изъ глазъ, несутся по воздуху. Вѣтеръ посвистываетъ, чудится, что онъ колышетъ каменную мачту. Кругомъ разбѣгаются во всѣ стороны узкія улицы... Весь муравейникъ люднаго города подъ вами. Купола и колокольни соборовъ и церкви стремятся перерасти васъ, но, но дотянувшись и до половины высоты Азинелли, останавливаются въ безсиліи... Въ XII и XIII вѣкѣ въ Болоньѣ строили очень много такихъ башенъ. Графъ Гоццадини указываетъ остатки 180 такихъ-же. Воображаю, какъ красивъ былъ тогда этотъ городъ, весь заставленный тонкими, какъ минареты далекаго востока, но болѣе высокими "торре". Враждовавшія между собою фамиліи переставали драться на улицахъ, а съ высоты этихъ башенъ поражали одна другую камнями... По всѣмъ этажамъ прорѣзывались бойницы, и каменный дождь шелъ оттуда снизу до верху. Представляю себѣ положеніе мирныхъ гражданъ, гулявшихъ внизу въ это "доброе" старое время. Говорятъ, что имъ, впрочемъ, скоро надоѣли столь пріятныя забавы синьоріальнаго величества, и они безъ церемоніи разрушили большую часть ихъ торре... Далѣе, за стѣнами этого города холмы и горы... ущелья на западѣ и вершины Апеннинъ на востокѣ, счастливыя равнины, зеленыя съ извивами ряби, съ далекимъ легкимъ полувоздушнымъ миражомъ Адріатики. День этотъ удался, какъ нельзя лучше. На сѣверѣ была видна -- пятномъ среди горъ, обступившихъ ее, задумчивая Верона и еще дальше за нею мрачныя Альпы, съ снѣговыми вершинами, съ голубыми склонами, съ синими тѣнями долинъ... Торро-Гаризенда на половину ниже Азинелли. Она выстроена черезъ два года послѣ нея, въ 1110, но ея наклонъ еще значительнѣе -- на 2 1/2 метра.
   Прошу прощенія за отступленіе и возвращаюсь къ той ночи, когда я впервые увидѣлъ эти башни тонувшими въ лазури сумерекъ... Я любовался ими, засматривался въ прозрачную даль пяти улицъ, раздѣлявшихся отсюда во всѣ стороны и, кажется, оставшихся такими же, какими онѣ были нѣсколько столѣтій назадъ. Вдругъ -- удивительно вѣрный дѣтскій голосъ поразилъ меня. Оглядываюсь, идетъ нищій мальчикъ, торгующій спичками. Заломивъ шляпу на затылокъ и драппируясь въ ротонду съ воротникомъ изъ неизвѣстнаго въ естественной исторіи звѣря, онъ позабылъ все на свѣтѣ, и свой товаръ, и публику, и необходимость принести домой нѣсколько сольди. Нужно было слышать здѣсь, съ какою удивительною музыкальностью, съ какимъ увлеченіемъ пѣлъ онъ. Широко раскрытые глаза, черные и лучистые, горѣли, красивый очеркъ лица такъ и просился въ картину. Нужно было слышать, какія ударенія онъ дѣлалъ на словахъ "О, какъ бы я хотѣлъ цѣловать твои черные волосы", какою страстью былъ проникнутъ голосъ этого малыша, когда онъ во всеуслышаніе заявлялъ желаніе умереть вмѣстѣ съ нею или прильнуть къ ея губкамъ!.. Если-бы онъ пѣлъ не съ такимъ талантомъ, не такъ музыкально и вѣрно, я-бы хохоталъ какъ сумасшедшій:
   
   Ogni sera di sotto al mio balcon *)
        Sento cantar una cauzon d'ainoro
        Piu volte la ripete un bei garzon
        E battere mi sento forte il coro
   Oh, quanto e dolcè quel la melodia
        Oh, com'e hell а quanto m'è gradita!
        Ch'io la canti non vuol la mamra а mia
        Vorrei saper perché me l'ha proibita
   -- Ella non c'e ed io la vo'cantar
        La frase che m'ha fatto palpitai --
   Vorrei baciare i tuoi capelli neri:
        La labhre tue e gli occhi tuoi sever!,
        Vorrei morir con te angel di Dio,
        О belle innamorata, trésor mio.
   -- Qui sotto il vidi ieri а passegiar
        E lo sentiva al solito cantar:
   Vorrei baciare i tuoi capelli neri
        Le labre tue e gli occhi tuoi severi
        Stringimi, о cara, stringimi al tuo cor,
        Fammi provar l'ebrezze dell amor.
   *) Каждый вечеръ подъ моимъ балкономъ
        Я слышу пѣсню любви.
        Много разъ ее повторяетъ молодой красавецъ,
        И чувствую я, какъ сильно бьется мое сердце.
   О, какъ сладка эта мелодія
        Какъ она прелестна и какъ мнѣ пріятна.
        Моя мать не хочетъ, чтобы я ее пѣла,
        Хотѣла бы узнать я, почему она мнѣ это запрещаетъ.
   Но мамы нѣтъ теперь -- и я спою
        Слова, которыя заставляютъ меня трепетать:
   "О какъ бы я хотѣлъ цѣловать твои черные волосы,
        Твои губки и строгія, очи!
        Хотѣлъ бы я умереть съ тобою, о божій ангелъ,
        Красавица любимая, мое сокровище!!!
   -- Здѣсь внизу я видѣла, какъ гулялъ онъ,
        И слышала, какъ онъ пѣлу по обыкновенію:
   "О, какъ бы я хотѣлъ цѣловать твои черные волосы,
        Твои губки и строгія очи!
        О моя дорогая, прижми меня къ своему сердцу,
        Дай испытать мнѣ восторги любви.
   
   Голосъ мальчика вздрагивалъ отъ восторга и волненія, такъ что, когда я его остановилъ, онъ точно опустился съ облаковъ и первое время, очевидно, не могъ сообразить, гдѣ онъ и что съ нимъ, потомъ только страшно сконфузился и хотѣлъ, было, убѣжать. Я едва-едва могъ затащить его къ себѣ. Пѣвцу было не болѣе двѣнадцати лѣтъ; будь я художникомъ -- Петербургъ на одной изъ выставокъ могъ-бы любоваться этимъ, дѣйствительно, чуднымъ, одушевленнымъ лицомъ.
   -- Гдѣ вы учились пѣть?-- спрашиваю я его.
   -- Нигдѣ...
   -- Какъ вы поете?
   -- Слышу... Пою... Я люблю пѣть.-- Покраснѣлъ онъ.-- Меня знакомый артистъ (онъ у меня спички покупаетъ) часто въ театръ водилъ прежде. А теперь онъ уже не поетъ больше въ театрѣ. У него голосъ пропалъ,-- грустно проговорилъ мальчикъ.
   -- Можете мнѣ сказать слова вашей пѣсни?
   -- Могу...-- И онъ продиктовалъ ихъ.
   Я разговорился съ нимъ...
   -- Мнѣ одинъ форестьоре предлагалъ ѣхать съ нимъ. Хотѣлъ учить меня... Онъ богатый.
   -- Что-же вы?
   -- Я не могу безъ Болопьи,-- наивно отвѣтилъ мальчикъ.-- Люблю Болонью, какъ я буду безъ ноя?
   -- Есть у васъ родные?
   -- Тетка одна. Она въ Меркато (на рынкѣ) торгуетъ. Бѣдная тоже, какъ и я.
   Потомъ такихъ поющихъ дѣтей я встрѣчалъ здѣсь много. Этотъ былъ только талантливѣе и изящнѣе другихъ. Поетъ вся Болонья, и какъ поетъ! Тутъ этимъ не удивишь никого! Нужно сидѣть въ театрѣ и дожидаться любимаго момента въ оперѣ, когда вдругъ вся публика начнетъ подтягивать увлеченному артисту. И не по нашему подтягивать -- не козлами. Тутъ россійскаго блеянія не услышишь. Напѣвъ растетъ и растетъ -- и обрывается вдругъ, всѣмъ хочется дослушать, какъ унесется въ недосягаемую высь проникнутый глубокимъ выраженіемъ, трепетомъ сердца, зноемъ страсти сопрано артистки или теноръ пѣвца, и въ эти минуты они дѣйствительно царятъ надъ затаившею дыханіе залой. Кончатъ -- и нѣтъ нашихъ грубыхъ рукоплесканій, диссонансомъ нахально врывающихся въ стройное исполненіе оперы; напротивъ, въ публикѣ, словно шелестъ листьевъ подъ внезапно проснувшимся вѣтромъ, бѣжитъ шопотъ: bene, molto bene, benessimo!.. И опять замираетъ, чтобы не помѣшать новой аріи, новому блаженству, блаженству потому что музыка здѣсь доставляетъ дѣйствительное наслажденіе. Я не помню, кто это сказалъ, что французъ музыку слушаетъ, нѣмецъ ее понимаетъ, итальянецъ чувствуетъ, а англичанинъ при ней присутствуетъ. Во всякомъ случаѣ, это вѣрно и, дѣйствительно, чувствовать музыку глубже итальянца трудно. Онъ живетъ ею. Сердце его бьется въ тактъ ей, всѣ его ощущенія, мечты, желанія въ данный моментъ сливаются съ мелодіей и вмѣстѣ съ нею текутъ -- куда? Почемъ онъ знаетъ. Тамъ, въ высотѣ, куда уносится напѣвъ,-- такъ хорошо и свѣтло, такъ ярко свѣтитъ солнце, такъ тепло мерцаютъ звѣзды, такъ широко льется ласковое сіянье мѣсяца!..
   Нѣкоторымъ путешественникамъ вовсе не нравится характеръ Болоньскихъ храмовъ. Тэнъ даже называетъ ихъ обыкновенными или неоконченными и только болоньскую скульптуру считаетъ поразительною. Именно, обыкновеннаго, будничнаго въ нихъ нѣтъ ничего. Напротивъ, они могутъ подавлять васъ тяжелыми фасадами, неуклюжими колоннами, обиліемъ камня и другаго матеріала, но во всемъ этомъ есть нѣкоторое величіе, сила. Сравнительно съ другими итальянскими городами, Болонья, слишкомъ занятая строгою наукой, работавшая на университетскомъ поприщѣ, очень поздно приняла участіе въ развитіи отечественнаго искусства. Тѣмъ не менѣе, ея кафедральный соборъ святаго Доминика -- лучшій памятникъ романскаго стиля въ Италіи, къ сожалѣнію, слишкомъ рано уступившаго свое мѣсто другимъ вліяніямъ. Вообще, по церквамъ Болоньи можно изучить развитіе архитектуры въ далекомъ прошломъ. Возьмите цѣлое гнѣздо церквей св. Стефана, собранныхъ вмѣстѣ, сообщающихся одна съ другою, составляющихся, такъ сказать, одинъ лабиринтъ. Въ ихъ первобытныхъ и грубыхъ формахъ вы уже видите первое пробужденіе романскаго стиля, нѣсколько подавленнаго еще аляповатою грубостью первыхъ вѣковъ христіанства, когда только-что вышедшіе изъ катакомбъ богомольцы считали достаточнымъ всякую примитивную постройку для церкви и не нуждались въ декораціяхъ религіознаго экстаза. На остальныхъ сооруженіяхъ Болоньи видны слѣды долгой борьбы, которую вели ломбардскіе, византійскіе и романскіе стили съ будничною простотою первыхъ базиликъ и "крестиленъ" христіанства. Разумѣется, послѣднія устояли недолго. Манфредо де-Фаенца и Антоніо ди-Винченцо, въ концѣ XIV, окончательно сломили упорство первыхъ строителей -- и въ рисункѣ на геніальныхъ аркахъ въ "св. Петроніо", въ "Санта-Марія де Серви" вы уже замѣчаете побѣду человѣческаго духа надъ сухимъ и враждебнымъ всему истинно прекрасному аскетизмомъ. Здѣсь родились издѣлія изъ терракоты, усовершенствовалось фаянсовое и изразцовое дѣло. Они живо пришли на помощь архитектурѣ, и величавые фасады палаццо XV и XVI вѣка настолько украсились ими, ихъ аркады были такъ расцвѣчены этими пестрыми, но красивыми орнаментами, что я совершенно понимаю Манфредини, который, описывая родной городъ, восклицаетъ: "Твои дворцы похитили краски и изящество у самыхъ дивныхъ цвѣтовъ, ихъ карнизы, капители, аркады и бифоры замѣняютъ сады". Осматривая въ національномъ музеѣ Болоньи громадныя коллекціи терракотъ и фаянсовъ, составляющихъ украшеніе прежнихъ палаццо, видишь, какъ были они когда-то хороши.
   Начиная съ Джіованни II Вонтиволіо, Болонья обновляется вся. Маэстро Гаспаро Нади перестраиваетъ ее по талантливо-составленному плану. Къ сожалѣнію, наивный архитекторъ не хотѣлъ оставить публичныхъ зданій, не украсивъ ихъ, по своему мнѣнію, очень хорошо. Одна башня Подебры сохраняетъ всѣ слѣды XIII вѣка. Частные дома уцѣлѣли отъ неутомимой энергіи этого реформатора, и потому вы видите, какъ загроможденные башенками дома XI, XII и XIII вѣка, мало-по-малу переходили въ кокетливыя и изящныя формы XV вѣка и, затѣмъ, наконецъ, окончательно были забыты для новыхъ, создаваемыхъ Тибальди и Тріакини.
   Болонцы большіе патріоты.
   Какъ-то, по пріѣздѣ, одному изъ нихъ я заикнулся о безсмертныхъ памятникахъ Венеціи.
   -- А что вы скажете о Болоньѣ?
   -- И здѣсь есть тоже...-- началъ было я.
   -- Нѣтъ, извините. Не "тоже". Тутъ "тоже" не при чемъ. Мы считаемъ Болонью лучше всѣхъ городовъ цѣлаго міра.
   Я улыбнулся.
   -- Всѣ вы, путешественники, всегда такіе...-- обидѣлся онъ.-- Пойдемте на старую пьяцца Маджіоро.
   Мрачны и громадны обступившія ее зданія, колоссальна по срединѣ статуя Нептуна, исполненная Жаномъ Болоньскимъ надъ фонтаномъ Лауретти. Вонъ древняя Residenza dell' Arte clei Notari-- такъ и кажется, что еще живешь нѣсколько сотъ лѣтъ назадъ, и вся исторія послѣднихъ вѣковъ только сонъ -- сномъ она и кончится. Вотъ портикъ Банки и дворецъ Подесты, не желающій признавать нашего времени и отказывающійся взять отъ него что нибудь въ дополненіе къ своимъ почтеннымъ и массивнымъ фасадамъ... И въ глубинѣ тяжелая, гнетущая масса базилики св. Петронія, которая, точно разсѣченная вертикально пирамида еще до сихъ поръ ждетъ мраморной обшивки для своего фасада, такъ и оставшагося неоконченнымъ. Палаццо дель Комуне, здѣсь начатый шесть съ половиною вѣковъ назадъ, займетъ у васъ цѣлый день, если вы захотите съ головой уйти въ далекое прошлое. Въ палаццо Подесты -- одна изъ самыхъ громадныхъ залъ до сихъ поръ называется Sala del Re Enzio. Несчастный король и поэтъ Энціо былъ заключенъ, именно, въ этомъ дворцѣ. Онъ и умеръ здѣсь, не видавъ своей родины. Въ проникнутыхъ искреннимъ чувствомъ стихахъ Энціо жаловался на судьбу, запершую его, какъ птицу, въ золотую клѣтку. Вотъ, между прочимъ, одно:
   
   Какъ лазурны твои небеса, о Болонья,
   Какъ горячо твое солнце, какъ хороша ты сама несравненно!..
   Мраморы дворцовъ твоихъ покоятся на стройныхъ колоннахъ,--
   Какъ выси небесныя на твоихъ высокихъ башняхъ!
   Твои граждане полны мужества, силы и чести,
   При словѣ родина -- глаза ихъ загораются влохновеннымъ блескомъ
   Здѣсь каждый отецъ учитъ своего сына:
   Иди впередъ и умри за отечество.
   Но лучше твоего неба-глаза твоихъ красавицъ.
   У его лазури они отняли всю ея нѣжность,
   И вмѣстѣ отъ его тучъ онѣ взяли молніи своихъ взглядовъ
   Въ раю ихъ объятій можно забыть Бога!..
   Но и небеса твои, и твое солнце, о Болонья.
   Твои мраморы, балконы и храмы,
   Я отдамъ за одинъ день моей дорогой отчизны.
   О, родимая, помнишь-ли ты еще своего несчастнаго сына?
   У насъ нѣтъ такихъ красавицъ -- но что за горе!
   Если Господь захочетъ, онъ пошлетъ моему отцу побѣду,
   И мы оставимъ тогда болонцамъ ихъ небо и солнце
   И уведемъ съ собою ихъ женщинъ,
   Чтобы для враговъ нашихъ на вѣки закрылся ихъ рай
   
   Вообще, королю Энціо не дурно было въ его почетномъ заключеніи. Онъ могъ, сколько ему угодно, заниматься музыкою и поэзіей. Его посѣщали ученѣйшіе мужи университета, съ нимъ вели бесѣды краснорѣчивѣйшіе ораторы Болоньи. Мѣстныя красавицы, очевидно, тоже не забывали плѣннаго короля. Преданія разсказываютъ о серенадахъ, которыми онѣ услаждали его жизнь. Какъ характерную черту времени, можно разсказать, между прочимъ, что за право "раздѣлить ложе молодаго короля" поспорили, между прочимъ, двѣ монахини и одна болоньекая поэтесса. Онѣ для рѣшенія этого спора выбрали "судъ любви", который рѣшилъ его въ пользу одной изъ монахинь. Остальныя апнелировали къ самому королю Энціо, и онъ кассировалъ рѣшеніе суда любви, отмѣнивъ его вовсе. Спорившихъ онъ утѣшилъ всѣхъ, сообщивъ имъ, что, по милости болоньской синьоріи и по ея щедрости, мое ложе достаточно для четырехъ. И ни одна изъ конкуррентокъ потомъ не могла пожаловаться на холодность красиваго плѣнника-поэта.
   Одно изъ самыхъ грандіозныхъ сооруженій Болоньи -- храмъ св. Петронія съ своимъ необшитымъ фасадомъ. Есть что-то величавое въ этихъ линіяхъ, что-то молитвенное, внушающее вамъ неподдѣльное чувство благоговѣнія. Видимо, художникъ, создавшій эту громаду, не стѣснялся ни временемъ, ни пространствомъ, ни издержками. Св. Петроній въ Болоньѣ такъ же широко задуманъ и выполненъ, какъ въ музыкальномъ мірѣ циклъ Нибелунговъ Вагнера. Чтобъ понять мое сравненіе, чтобы не смѣяться надъ нимъ, нужно пріѣхать сюда и стать посреди этой площади, передъ этою мрачною и гигантскою массою камня. Въ созданіи св. Петронія -- нужно сказать правду -- мало участвовалъ итальянскій геній. Онъ выстроенъ въ германскомъ стилѣ, что еще болѣе усиливаетъ моо сравненіе. Начали постройку въ 1390 году, послѣ освобожденія Болоньи изъ-подъ тираніи Висконти -- властителя Милана. Тѣмъ не менѣе, планъ всего сооруженія принадлежитъ Антоніо ди-Винченцо и Алессандро Манфреди. По первоначальному замыслу оно должно было протянуться въ длину на 225 метровъ, на его куполъ слѣдовало поставить четыре громадныя банши; но никакихъ денегъ не хватило-бы на это, особенно въ виду того, что архитекторы задумали его поперечникъ въ 150 метровъ. Строили-строили и черезъ триста лѣтъ -- опустили руки. Такъ оно и осталось не додѣланнымъ, но вѣчнымъ памятникомъ одного изъ грандіознѣйшихъ замысломъ, когда-либо возбуждавшихъ человѣка. Нужно войти внутрь, чтобы остановиться въ безмолвномъ изумленіи посреди этой безконечной параллели капеллъ, въ виду теряющагося вдали алтаря, подъ сводами, вышина которыхъ заставляетъ кружиться голову. Окна капеллъ, круглые просвѣты алтаря пропускаютъ ровно столько свѣту, чтобы у царствующихъ внутри сумерекъ не отнять ихъ поэтической таинственности. Еще болѣе строгости и красоты придаетъ св. Петронію то, что католическіе попы не загромоздили его разрумяненными и расписанными красками, статуями святыхъ, аляповатою позолотою, То, что успѣли окончить внутри -- барельефы, статуи и фрески -- является, дѣйствительно, прекраснымъ, особенно когда вы все это видите вдали, какъ детали, сливающіяся въ общемъ, словно неразличаемые отдѣльные звуки, льющіеся въ одномъ вдохновенномъ гимнѣ. Тибальди, Микель Анджелло, Джироламо ли Тревизо, Фра Рафаэле ди Брешія, Джіакомо Франчіа, Ломбарди и Росси -- составляли рисунки для орнаментовъ этого колоссальнаго храма. Возьму самые традиціонные сюжеты, всегда заключающіе геній художника въ извѣстныя схоластическія рамки: вотъ, напримѣръ, въ VIII-й капеллѣ налѣво -- фрески XV столѣтія: рай и адъ. Несмотря на наивность письма, которая ужасно къ лицу этому храму, вглядитесь въ "рай и адъ". Вамъ почудится что-то знакомое. Вы роетесь въ своей памяти, мучительно роетесь -- и, наконецъ, приходите къ заключенію, что тѣ же самыя впечатлѣнія вы вынесли, въ первый разъ прочтя Божественную комедію Данте... Подавленный, полный глубоко потрясающихъ впечатлѣній прошлаго -- выходишь отсюда, останавливаешься на паперти храма -- и видишь, что площадь стоитъ его, какъ онъ ея. Всѣ эти дворцы и портики кругомъ полны такого величія, такой спокойной мощи и красоты, что изъ созерцанія ихъ выносишь то-же самое чувство, какое навѣваютъ на васъ старые крупные поэты -- эти вершины человѣчества, ближе видѣвшія солнце и дальше бросавшія въ долины свои колоссальныя тѣни... А св. Доменико -- каѳедральный соборъ Болоньи, воздвигнутый надъ могилою этого кастильянца, умершаго здѣсь въ 1227 г. Я не говорю уже о силуэтѣ этого храма -- силуэты здѣсь, какъ Альпійскія горы, полны удивительной эпической красоты, но войдите внутрь, полюбуйтесь барельефами Николо Пизано, Ломбарди, скульптурами Микель Анд того времени, Рануціо, совершая величайшія злодѣйства, не могъ не украсить городовъ дворцами и зданіями, пережившими мрачную память его преступленій. Таковы были палаццо Пилота и театръ Фарнезе. Пармиджіане, ужасавшіеся своего герцога, о сооруженіяхъ его кричали какъ о чудѣ. Со всѣхъ концовъ Италіи съѣзжались сюда любопытные дивиться имъ.
   Казалось, что сама природа утомилась злодѣйствами этого рода. По крайней мѣрѣ всѣ послѣдующіе Фарнезе, начиная съ сына Рануціо, отличались идіотизмомъ, слабостію воли, и самый родъ "папскихъ дѣтей" вскорѣ погасъ. Послѣ того Парма переходила изъ рукъ въ руки. Ею владѣли то испанцы, то австрійцы; такъ продолжалось до 1765 года, когда герцогомъ Пармскимъ сдѣлался Фердинандъ, прославившій себя дѣлами совсѣмъ иного порядка. Онъ воспитывался подъ вліяніемъ Кондильяка и началъ свое царствованіе уничтоженіемъ инквизиціи и изгнаніемъ іезуитовъ. Этому великодушному государю пришлось вынести многое. Ватиканъ громилъ его всѣмъ, что было въ его распоряженіи. Начиная отлученіемъ и кончая ядомъ -- все было пущено въ ходъ; но смѣлый и твердый герцогъ не уступилъ ничего духу тьмы и умеръ, вѣрный самому себѣ и своимъ принципамъ. Въ 1796 году корсиканскій кондотьери, генералъ Бонапартъ, сорвалъ съ него 2.000.000 фр. контрибуціи и отнялъ двадцать картинъ, считавшихся лучшими въ Пармѣ. За одну изъ нихъ, "Св. Іеронимъ" Корреджіо, Фердинандъ предлагалъ милліонъ, но Наполеонъ былъ неумолимъ и въ 1801 году, въ дополненіе къ картинѣ, отнялъ у него и герцогство Пармское. Фердинанду онъ взамѣнъ предложилъ Тоскану, подъ именемъ королевства Этруріи, но благородный государь отвѣтилъ: "Я не мѣняла, а мое герцогство не ходячая монета". Онъ умеръ въ 1802 году, въ изгнаніи, оставленный и больной. Въ 1807 г. Парма, въ качествѣ департамента Таро, присоединена къ Франціи. Камбасересъ получилъ званіе герцога Пармскаго, а Лебренъ -- Пьячонцкаго... Новѣйшая исторія Пармы извѣстна всѣмъ. Она то находилась во власти Тосканы, то ее захватывали герцоги Лукки, то имѣла собственныхъ правителей до 1860 года, когда Парма безъ слѣда утонула въ объединенной Италіи...
   Страннная судьба! Пережить такую долгую и кровавую исторію для того, чтобы въ концѣ концовъ обратиться въ маленькій уѣздный городъ!.. Правда, Пармѣ оставленъ университетъ, но это въ Италіи дѣло не большой важности. Такіе-же университеты есть и въ Павіи, и въ Анконѣ и въ другихъ небольшихъ городкахъ. Типъ жителей, поэтому, для посторонняго наблюдателя представляетъ много особенностей. Это что-то въ родѣ гордыхъ испанскихъ гидальго, сохранившихъ великолѣпныя претензіи на величіе при дира нихъ плащахъ. Пармиджіано и жители Пьяченцы славятся по всей Италіи гордостью и недоступностью. Въ Ломбардіи про человѣка, отличающагося характеромъ непріятнымъ и заносчивымъ, говорятъ: "Какъ будто бы онъ родился и выросъ въ Пармѣ". Живя на чердакахъ своихъ дворцовъ, пармскіе нобили имѣютъ все-таки видъ необыкновенно величественныхъ индюковъ. Университетскія теченія идутъ мимо. Они не захватываютъ этихъ окаменелостей далекаго прошлаго. Чуждые нравственному и научному прогрессу, здѣшніе аристократы мало по малу утратили вліяніе и на политическія дѣла, такъ что выросшее, столь-же сумрачное, но болѣе умное и предпріимчивое, мѣщанство захватило послѣднія въ свои руки, и исключительно оно посылаетъ своихъ представителей въ Римскій парламентъ...
   Не могу выразить, до какой степени показалась мнѣ унылою Парма послѣ Генуи и Ривьеры!.. Я думаю -- арестованный съ солнечной и шумной улицы въ душную, молчаливую и холодную келью чувствуетъ себя также... Мнѣ хотѣлось познакомиться съ этимъ городомъ, чтобы имѣть болѣе полное понятіе объ Италіи. Не по однимъ-же яснымъ и свѣтлымъ картинамъ было судить о ней. Такъ, любитель, изучающій какого нибудь великаго писателя, съ одинаковымъ вниманіемъ, хотя и далеко не съ тѣмъ-же удовольствіемъ, читаетъ какъ лучшія его страницы, такъ и скучныя, гдѣ геній кажется утомленнымъ или больнымъ. Куда бывало ни зайдешь -- на площадь-ли передъ палаццо, гдѣ засѣдаютъ муниципальные сановники Пармы, въ кофейню Risorgimento или въ другую, гдѣ собиралась "оппозиція" (есть такая и въ Пармѣ) -- все равно: вездѣ все мрачно, вездѣ лица нахмурены, злы, раздражены. Дѣйствіе-ли это климата или историческихъ воспоминаній? Не смѣйтесь надъ послѣдними. Вотъ вамъ примѣръ.
   Я сидѣлъ въ здѣшнемъ театрѣ Regdio. Нѣкогда знаменитая артистка, а теперь одна изъ толстыхъ коровъ фараоновыхъ, синьора Зингеръ, была нещадно освистываема публикой, хотя ужъ и но такъ дурна казалась мнѣ. Я спрашиваю у ея супруга, испанца Химено (Grimeno): "за что?" Но, обозленный, тотъ только пожималъ плечами. Обращаюсь къ сосѣду.
   -- Какже намъ не освистать? Мы -- Парма, а не что либо другое. Подумаешь, въ Миланѣ поютъ первоклассные артисты, въ Римѣ, въ Неаполѣ у тамошнихъ ладзарони -- тоже, а у насъ лаютъ подобныя собаки!..
   -- Позвольте, позвольте, но вѣдь Миланъ, Римъ и Неаполь платитъ не по вашему...
   -- Вотъ еще! Всякій артистъ долженъ считать за честь пѣть у насъ... Мы -- Парма... Знакомы-ли вы съ исторіей Пармы?
   Я, разумѣется, могъ только сочувственно улыбаться.
   Подобное "горделивое помѣшательство", mania grandiosa пармцевъ, дѣлаетъ пребываніе здѣсь далеко не пріятнымъ. Въ Пармѣ считаешь часы, остающіеся до отъѣзда и, садясь въ вагонъ, чувствуешь себя въ положеніи заключеннаго, котораго вывели на воздухъ... Я думаю, что и сами пармцы, или пармиджіане, испытываютъ тоже самое. По крайней мѣрѣ, когда мнѣ удавалось встрѣтить здѣшнихъ моихъ знакомыхъ во Флоренціи, я изумлялся невольно. Куда дѣвалась ихъ мрачность, надутость и неприступность! Они точно оттаивали и дѣлались добрыми малыми. Но стоило имъ только подъѣхать къ своей родинѣ, какъ одинъ видъ ея башенъ и палаццо замораживалъ ихъ неузнаваемо...
   Во времена средневѣковыхъ усобицъ, какъ это ни странно, но ни жестокости Фарнезе, ни непостоянство населенія, ни перемѣны владыкъ, не помѣшали Пармѣ сдѣлаться литературнымъ и научнымъ центромъ. Здѣсь писались и печатались книги, "блистали" профессора; отсюда по Италіи расходились поэмы популярныхъ поэтовъ, и стоило только установиться болѣе прочному порядку, чтобы все это погибло... Парма пала и въ этомъ отношеніи! Ни великихъ поэтовъ, ни философовъ, ни профессоровъ она не производитъ. Напротивъ, университетъ заполоненъ падуанскими учеными, типографіи здѣсь закрываются за отсутствіемъ работы, и два книжныхъ магазина, жалкихъ и маленькихъ, едва влачатъ сомнительное существованіе!.. На округъ,-- весьма значительный,-- всего три газеты, и всѣ три маленькія... Я познакомился съ ними. Лучшая изъ нихъ хвасталась тѣмъ, что въ ея помѣщеніи есть каминъ, и, слѣдовательно, не холодно работать сотрудникамъ, между коими имѣется одинъ, знающій "даже" нѣмецкій языкъ. Въ другой -- "братья писатели" скрипѣли перьями,-- завернувшись въ какія-то ротонды съ собачьими воротниками. Третья помѣщалась позади парикмахерской лавки. Иного помѣщенія издатель ея не могъ найти. Онъ, впрочемъ, острилъ надъ своимъ положеніемъ.
   -- Всякій подписчикъ, входя ко мнѣ или выходя отъ меня, можетъ постричься и побриться...
   Озлобленіе и мрачность пармскихъ жителей сказались и въ ихъ печати. Я не могу забыть, съ какимъ бѣшенствомъ она вела полемику. Именно съ бѣшенствомъ. Съ холоду, что-ли, это было, только ни въ одномъ итальянскомъ городѣ ни до, ни послѣ я не замѣчалъ ничего подобнаго... Разумѣется, они не ругались по нашему,-- этого нѣтъ нигдѣ. Россійская литературная ругань имѣетъ своеобразный букетъ, которому литературные парфюмеры тѣхъ странъ и подражать не въ состояніи.
   Парма въ послѣднее время, по мѣрѣ того, какъ ея нобили теряютъ свой престижъ, становится все болѣе и болѣе оппозиціонной. Это замѣтно во всемъ. Когда я пріѣзжалъ сюда, весь городъ былъ возмущенъ пораженіемъ, испытаннымъ итальянцами подъ Догали. Надо было видѣть, что дѣлалось на площади, которая до сихъ поръ служитъ форумомъ для Пармы. Изъ всѣхъ окрестныхъ улицъ сюда, волны за волнами, стремились мрачныя толпы поблѣднѣвшихъ лицъ, бѣшенствомъ горѣли глаза; всѣ ждали вечерней почты и прихода, миланскаго поѣзда со свѣжими нумерами "il Secolo". Сонцопьевская газета еще больше разожгла Парму... Надъ площадью стоялъ гулъ негодующихъ голосовъ. Депротису сулили столько смертей, что ихъ достаточно было-бы на погибель всему роду человѣческому. Къ ночи всюду загорѣлись факелы, и красноватый отблескъ ихъ облилъ эти возбужденныя лица, вызывалъ изъ мрака древнія стѣны молчаливыхъ дворцовъ кругомъ... Къ довершенію "скандала" явилось переданное по телеграфу приказаніе военнаго министра здѣшнимъ войскамъ готовиться къ самой быстрой отправкѣ въ Массову. Надо тогда было слушать и видѣть, до чего озвѣрѣла толпа. На площадь сбѣжались всѣ кухарки, которымъ, такимъ образомъ, грозила вѣчная разлука съ возлюбленными, Вотъ -- истинныя фуріи! Художнику онѣ были-бы великолѣпной натурой для изображенія этихъ персонажей греческой миѳологіи...
   Покойному Депротису въ эту ночь, вѣроятно, спалось очень дурно...
   Когда мы вернулись домой, въ большой столовой нашего Croce bianco ужинали до сорока офицеровъ. Они были очень мрачны и задумчивы.
   -- Развѣ они не рады?-- спросилъ я у хозяина.-- Вѣдь еще недавно они рвались на войну и жаловались на бездѣйствіе.
   -- Слова одно, а дѣло другое... Мы, итальянцы, ужасно любимъ разговаривать, а дѣлать -- не охотники...
   Самъ хозяинъ какъ нельзя лучше доказывалъ это. "Albrgatoro" (трактирщики), окончивъ пармскій университетъ, сначала издавалъ здѣсь газету, потомъ готовился въ политическіе дѣятели, и посему ораторствовалъ до одури, но, наконецъ, опамятовался и засѣлъ за буфетъ.
   -- Знаете, партіи мѣняются: то тѣ, то другія у дѣлъ, но все же и "правительственная" и "оппозиція" одинаково любятъ обѣдъ и платятъ за него!..
   Мудрый Піетро, или синьоръ Піетро, зато набрался привычки произносить рѣчи. Иногда во дворъ его отеля (primo albergo del monde!) собирались знакомые и подымали какой нибудь рѣзкій вопросъ. Синьоръ Пьетро, какъ кавалерійская лошадь, услышавшая трубу, бросался въ бездопный океанъ краснорѣчія. Знакомые его мало-по-малу уходили, оставляя бѣднаго на произволъ судьбы. Къ сожалѣнію, онъ произносилъ рѣчи зажмурившись, и посему мы иногда заставали его посреди двора говорящимъ великолѣпно, но въ одиночку...
   -- Что это съ нимъ?-- спрашивалъ я у Луиджи.
   Луиджи -- министръ.
   Пожалуйста, не пугайтесь: въ здѣшнихъ странахъ министры суть старшіе лакеи. Луиджи принималъ видъ соболѣзнованія, стучалъ себя перстомъ въ лобъ и чмокалъ языкомъ. Аттестовавъ такимъ образомъ умственную несостоятельность хозяина, онъ выбѣгалъ къ нему и оралъ надъ самымъ ухомъ.
   -- Что такое?-- приходилъ въ себя бѣдный синьоръ Пьетро.
   -- Идите въ кухню. Васъ поваръ Антоніо зоветъ. Ужинъ сегодня заказанъ на десять человѣкъ.
   И Пьетро живо позабывалъ "ненавистнаго" Депретиса, отвратительнаго и ужаснаго Робилдана и всю "компанію мошенниковъ", задававшихся цѣлію во что-бы то ни стало уничтожить "нашу великолѣпную Италію"...
   Спустя минуту, его ворчанье слышалось изъ кухни...
   Если-бы не Порреджіо, въ Парму не зачѣмъ было бы ѣздить.
   Сами итальянцы, приходящіе въ восторгъ ото всего своего, какъ-то конфузятся, когда заходитъ рѣчь о Пармѣ. Ни одинъ путешественникъ не бываетъ здѣсь; ни въ одномъ иллюстрированномъ изданіи вы не найдете рисунковъ, посвященныхъ этому городу. Насколько рѣдки туристы, видно изъ того, что меня съ товарищемъ ходили смотрѣть.
   А въ кафе "Гарибальди", которое я посѣщалъ ежедневно, стоило намъ заговорить, какъ всѣ начинали прислушиваться, на какомъ это варварскомъ языкѣ болтаютъ форестьеры? О Россіи, впрочемъ, здѣсь имѣли довольно точное понятіе. Мой товарищъ носилъ очень длинную бороду и вообще отличался довольно таки свирѣпою физіономіею. Дня три вокругъ него ходилъ одинъ мѣстный художникъ.
   -- Чего ему отъ меня надо?-- недоумѣвалъ пріятель...-- Ходитъ-ходитъ...
   -- Смотри, онъ хочетъ списать съ тебя Венеру, выходящую изъ волнъ морскихъ,-- смѣялся я надъ его затрудненіемъ.
   И, дѣйствительно, вышло нѣчто въ родѣ этого.
   На четвертый деня illustre pittore (знаменитый живописецъ) явился къ намъ и робко предложилъ моему пріятелю:
   -- Знаете... Я хочу написать вашего знаменитаго казака (il rostre célébré cosacco), Ашинова, среди Абиссинцевъ подъ Доями...
   -- Ну?..
   -- Не можете-ли... Не осчастливите-ли меня... Вы знаете, тревесъ -- издатель "ilustrazione italiana" -- мнѣ дорого заплатитъ за подобный, точный портретъ...
   -- Я то чѣмъ могу служить?
   -- Позвольте мнѣ съ васъ списать Ашинова!...
   Я такъ и покатился отъ хохота...
   -- Вотъ что значитъ имѣть звѣрскую рожу!-- иллюстрировалъ я просьбу синьора-питторе. Предложи ему писать съ тебя Соловья Разбойника, Ваньку Каина и прочихъ злодѣевъ нашихъ легендъ,
   -- Помилуйте,-- упорствовалъ художникъ,-- Вашъ товарищъ настоящій Ашиновъ. Когда вы вчера съ нимъ были въ кафе, всѣ говорили, что Ашиновъ долженъ быль быть именно такимъ. Вы русскій, и Ашиновъ тоже русскій... Что-же, вы развѣ скажете мнѣ, что Ашиновъ не русскій? Такъ это будетъ даже собакамъ потѣшно... Вы заставите куръ смѣяться (обижался художникъ, приводя итальянскую пословицу, fanno ridere і polli, соотвѣтствующую нашей: "Курамъ на смѣхъ". Я долженъ признаться въ довольно таки "коварной интригѣ". Мнѣ такъ понравился мой пріятель въ роли Ашинова, что я какъ будто нечаянно проговорился хозяину, что онъ приходится знаменитому казаку близкимъ родственникомъ. Надо было видѣть, что случилось на другой день. Нашу "Croce bianco" положительно осаждали любопытные. На меня не обращали никакого вниманіе, и я уходилъ спокойно, но родственнику Ашинова пришлось жутко. Толпа шла по его пятамъ. Ему заглядывали въ ротъ, въ глаза, отставали, наблюдая за нимъ сзади, забѣгали впередъ и останавливались, пропуская его мимо себя. Въ концѣ концовъ импровизованный казакъ чуть не взбѣсился, особенно когда изъ Реджіо д'Эмиліа явился импрессаріо и предложилъ ему сто франковъ за вечеръ съ тѣмъ, чтобы онъ согласился позировать въ одной фееріи, которую тотъ поставитъ сначала въ этомъ городѣ, потомъ въ Пармѣ, Пьяченцѣ, Моденѣ и Веронѣ...
   -- Мы съ вами наживемъ хорошія денежки!-- хлопалъ онъ его по плечу, подмигивая мнѣ...-- Я расклею вотъ какія афиши... Мы васъ обезсмертимъ -- портретами на всю Италію!..
   Кончилось все это неожиданно для меня.
   Взбѣшенный "другъ" уложился тайкомъ и уѣхалъ, оставивъ меня одного на жертву убійственно скучной Пармѣ...
   -- А Корреджіо? убѣждалъ я его.
   -- Чортъ съ нимъ и съ тобой!..
   -- Быть въ Пармѣ и не видѣть музея, соборовъ...
   -- Провалитесь вы всѣ!
   -- Куда же ты?..
   -- Въ Миланъ.
   -- Я телеграфирую, что ѣдетъ Ашиновъ, и тебя встрѣтитъ на вокзалѣ весь городъ...
   Но тутъ глаза моего друга до такой степени налились кровью, что я поклялся немедленно забыть даже о томъ, какъ пишутся телеграммы.
   Тѣмъ не менѣе, слава бѣжала по пятамъ моего товарища. Провожавшій его изъ гостиницы факино шепнулъ о родствѣ съ Ашиновымъ кондуктору поѣзда, въ которомъ онъ ѣхалъ, и бѣднаго друга ходили смотрѣть въ вагонъ итальянцы на всѣхъ промежуточныхъ станціяхъ до Милана, а одна барыня въ траурѣ даже расплакалась, увидя его...
   -- Вы, вы... варваръ, злодѣй, за что вы убили моего мужа?..
   Можете себѣ представить, въ какомъ состояніи пріѣхалъ онъ въ Миланъ...
   -- И, главное,-- разсказывалъ онъ мнѣ потомъ,-- всего досаднѣе, что три какихъ-то офицерика все время ходили вокругъ меня съ необыкновенно храбрымъ видомъ и хорохорились.
   Подъ самымъ Миланомъ въ поѣздѣ уже создалась легенда, что въ одномъ изъ вагоновъ везутъ самого Ашинова, взятаго въ плѣнъ...
   Комичнѣе всего, что слухъ объ этомъ попалъ въ газеты...
   Какъ Виченца -- городъ Палладіо, такъ Парма по всей справедливости называется "городомъ Корреджіо"... Всякій разъ, какъ Миланцы или Веронцы начинаютъ подсмѣиваться надъ Пармой, жители послѣдней выдвигаютъ противу нихъ, въ качествѣ тяжелой артиллеріи, своего Корреджіо. Я говорю -- жители Пармы, потому что, въ самомъ дѣлѣ, какъ назвать ихъ: пармцами,-- пожалуй, по русски можно, по итальянски глупо; пармозанами -- напоминаетъ сыръ, пармиджіано звучитъ дико для русскаго уха. Ни миланцы, ни веронцы не спорятъ съ здѣшними патріотами, убѣдить которыхъ трудно, настолько же, на сколько трудно убѣдить козла, разъ послѣдній что забралъ себѣ въ голову. На этотъ счетъ имѣется у итальянцевъ даже пословица: Скорѣе продолбишь каменную гору пальцами, чѣмъ заставишь согласиться съ собою пармца. Пармцы, въ спорѣ, если не слушаютъ доказательствъ, зато раздражаются и возбуждаются легко. Вообще, они довольно непріятны. Эти каменные истуканы забрали себѣ въ голову, что они законодатели искусства. Марія Луиза нѣкогда выстроила здѣсь большой театръ, которому итальянское правительство присвоило имя "королевскаго". Съ тѣхъ поръ своимъ Reggio пармцы такъ гордятся, что, когда говорятъ о какомъ нибудь артистѣ, они только презрительно улыбаются.
   -- Онъ не пѣлъ въ нашемъ Реджіо!
   Вспомните, напр., о Мазини, Таманьо, Ганаре, нармецъ окинетъ васъ негодующимъ взглядомъ.
   -- Что это за артисты!
   -- Знаменитости.
   -- Какія же они знаменитости, если не пѣли у насъ... Нашъ Реджіо ихъ не слыхалъ.
   -- Но ихъ слышалъ цѣлый міръ.
   -- Этого еще мало.
   -- Вы не въ состояніи даже платить имъ столько, сколько они получаютъ.
   -- Въ Пармѣ поютъ не за вознагражденіе, а изъ чести!..
   Лучше всего то, что они даже провалившихся у нихъ пѣвцовъ считаютъ выше тѣхъ, которые въ другихъ мѣстахъ пользуются большою извѣстностью, но у нихъ не пѣли.
   Зашла рѣчь о Зингеръ и Зомбрихъ.
   -- О, Зингеръ гораздо выше!-- убѣжденно говорили пармцы.
   -- Вы же ее освистывали.
   -- Да, мы свистали, но все-таки она пѣла въ нашемъ Реджіо...
   Реджіо этотъ очень великъ, но аляповатъ. Выстроенный въ двадцатыхъ годахъ, онъ не ремонтировался, и вѣтеръ свободно ходитъ по немъ. Онъ отворяется только въ карнавальный сезонъ -- зимою; въ театрѣ въ это время холодно, и пѣвцы здѣсь схватываютъ страшнѣйшіе бронхиты, насморки, воспаленія голосовыхъ связокъ. Тѣмъ не менѣе, репутація "terribili", которою пользуются пармцы (правду говоря, мало понимающіе въ музыкѣ), такова, что всѣ артисты мечтаютъ пройти здѣсь сезонъ, хотя съ грѣхомъ пополамъ, хотя подъ аккомпаниментъ свиста. Потомъ они говорятъ, распуская хвостъ вѣеромъ: "мы сдѣлали Королевскій въ Пармѣ"! И это считается аттестатомъ.

   Парма прошлаго и Парма настоящаго очень различны. Первая часто становилась во главѣ итальянскаго искусства, вторая приговорена судьбой къ самой скромной долѣ. Въ XIII вѣкѣ первая уже освобождается отъ вліянія Византійскихъ образцовъ въ своихъ скульптурахъ и художествѣ. Живопись и барельефы Баттистеріи (Крестильни) свидѣтельствуютъ о младенческомъ, но самостоятельномъ творчествѣ, уже возникшемъ здѣсь въ то отдаленное время. Правда, фигуры, изображавшіяся художниками той эпохи медвѣжеваты. Фрески далеки отъ позднѣйшей красоты; но вы видите, что мѣстные артисты уже искали жизни и правды и старались отдѣлаться отъ византійской рутины и мертвенности. Вдохновеніе, охватывавшее творцовъ этого періода, проникаетъ и всѣ работы пармскихъ художниковъ, особенно когда они касались религіозныхъ темъ. Вы видите во всѣхъ ихъ произведеніяхъ отраженіе горячей и искренной вѣры, подъемъ человѣческаго духа, извѣстную высоту мысли, уже отступавшей отъ старыхъ путей и дѣятельно стремившейся къ новымъ. Пармѣ въ этомъ отношеніи посчастливилось. Странно даже, что на этой унылой и плоской землѣ, которая ничѣмъ похвалиться не можетъ, при полномъ отсутствіи красоты въ природѣ и въ зданіяхъ самаго города, тогда еще болѣе печальнаго и мрачнаго, чѣмъ теперь, могли создавать и развиваться Лодовико-Пармиджіано, Джіованни Беллини и его ученики: Алессандро Арадьди, Казелли, братья Маццоли. Всѣ ихъ работы до XVI вѣка носили характеръ нерѣшительности, исканія новыхъ путей искусству, пробъ того или другаго пріема... Ни одинъ изъ нихъ не обезсмертилъ себя чѣмъ нибудь великимъ, не отмѣтилъ собою эпохи, не далъ школы, но безъ нихъ былъ бы невозможенъ великій Антоніо Аллегри, родившійся около Пармы въ Корреджіо, и потому называемый именемъ своего города. Онъ жилъ съ 1494 по 1534 годъ. Въ это короткое время онъ создалъ такую массу замѣчательныхъ произведеній, что до сихъ поръ еще итальянскіе художники не могутъ понять легкости, съ какою работалъ этотъ оригинальный геній. Оригинальный прежде всего. Онъ самъ былъ для себя школой. Онъ ни у кого не учился. Вліяніе на него Мантеньи отрицается позднѣйшими изслѣдователями. Когда Мантенья умеръ, Корреджіо было только 12 лѣтъ. Аллегри никогда не посѣщалъ Рима, не видѣлъ картинъ великихъ итальянскихъ мастеровъ и познакомился съ ними впослѣдствіи и только по копіямъ. Онъ не усвоилъ себѣ ни одного рутиннаго пріема. Его воображеніе и вкусы уносили творческій геній молодого художника за предѣлы возможнаго для того времени. Даже въ изображеніяхъ святыхъ онъ отрицалъ традиціи и подыскивалъ себѣ краски и контуры въ живыхъ образцахъ. Для того, чтобы работать такъ, надо было взять у старыхъ школъ только самую первоначальную технику -- остальное же все создавать самому. Какъ Джуліо Романо, онъ обратился къ языческому міру, и его вдохновеніе черпало многое изъ свѣтлыхъ образцовъ послѣдняго. Отсюда мягкость красокъ, грація фигуръ, улыбающаяся прелесть созданныхъ имъ лицъ. Лучше всего у него -- дѣти, которыхъ до него совсѣмъ не умѣли писать художники Сѣверной Италіи.
   Корреджіо вездѣ и во всемъ являлся оригинальнымъ. Нѣжность его красокъ, опредѣленность линій были какъ бы откровеніемъ для всѣхъ художниковъ новаго времени, новаго, начинавшагося, разумѣется, съ него. Онъ не любилъ не дописывать фигуры. Не признавалъ расплывчатости недоконченности. Каждая его картина представляетъ людей написанныхъ съ головы до ногъ, при чемъ нигдѣ неувидите небрежности. Все у него отдѣлано съ замѣчательнымъ терпѣніемъ и техникой, для той эпохи изумительной. Даже позади стоящія фигуры у него не заслоняются передними. Онѣ всѣ на лицо, и въ полусвѣтѣ ли, который такъ любилъ Корреджіо, или подъ лучами, все равно онѣ замѣтны вамъ. И въ томъ и въ другомъ случаѣ краски и тоны ихъ переданы удивительно жизненно. Можно подумать, что это эмаль, до такой степени онѣ горятъ подъ солнцемъ. Въ полумракѣ, когда кисть Корреджіо рисуетъ полутоны вечернихъ освѣщеній или ночи, онѣ прозрачны, глубоки. Вашъ взглядъ уносится куда то далеко, далеко точно нѣтъ холста, точно за нимъ лежитъ цѣлая безконечность. Надо видѣть самому эти тѣни, вамъ кажется, что онѣ колышутся, что онѣ движутся, до того воздушны и призрачны ихъ полутоны. Вамъ кажется, что потянетъ вѣтеркомъ, унесетъ тучи, и солнце зальетъ эти нѣжныя красоты и неумирающаго блеска фигуры. Понятно, что такой художникъ и въ тѣ смутныя времена еще только что подымавшагося отъ земли искусства, но могъ не произвести въ немъ цѣлаго переворота. Вліяніе его было колоссально. И не только на своихъ собратій обаятельно дѣйствовалъ великій маэстро. Вся Парма служила ему и гордилась имъ, увы, не дѣлясь съ Корреджіо своими богатствами. Не странно ли, не смѣшно ли, что онъ долженъ былъ исполнять часто глупѣйшія заказы для того, чтобы просуществовать кое-какъ. А въ тоже время его личный авторитетъ бы очень великъ. Одна малоизвѣстная итальянская хроника разсказываетъ событіе весьма знаменательное. На узкой улицѣ, ведшей къ собору, поздно ночью встрѣтились двѣ враждебныя, бывшія прежде друзьями, фамиліи, окруженныя слугами и массою кліентовъ. Разумѣется, все случилось по программѣ. Сначала передніе хамы задѣли другъ друга, отъ лакеевъ дѣло перешло къ кліентамъ, которые, желая выслужиться передъ своими покровителями, поддержали первыхъ. Кліенты въ свою очередь нашли защиту въ дальнихъ родственникахъ, дальніе въ ближнихъ и, наконецъ, сами главы фамилій обнажили мечи. Въ это время изъ боковой двери, прямо въ эту сутолку, въ узкую средневѣковую улицу наполненную гомономъ, криками, бряцаніемъ оружія, вышелъ Корреджіо, окруженный учениками. Почтеніе къ художнику было такъ велико, что мечи опустились и обиды на сей разъ остались неотмщенными... Я представляю себѣ эту сцену. Красный отблескъ факеловъ на карнизахъ мрачныхъ дворцовъ, на ихъ фрескахъ и барельефахъ, угрюмый силуэтъ древняго собора въ глубинѣ возбужденныя лица нобилей, звонъ мечей, проклятія и посреди этого величавый, задумчивый художникъ, съ грустью и отвращеніемъ встрѣчающій довольно обычную, для того времени, сцену!.. Корреджіо оставилъ по себѣ цѣлую школу. По его слѣдамъ шелъ Помпоніо Аллегри, его сынъ; Капелли, Верніери, Фра-Маріа-Рондали, вмѣстѣ съ манерою Корреджіо усвоившій себѣ и тщательность отдѣлки, которую довелъ до излишества, Микель Анджело, Ансельмо; болѣе всего приближающійся къ своему великому учителю Бернардо Гитти, нѣжность кисти котораго итальянскіе поэты того времени сравнивали съ прикосновеніемъ женскаго локона, Дорджіо Гандини и, наконецъ, главнаго изъ нихъ и наиболѣе талантливаго Франческо Мадзони, называемаго Пармиджіанино. Къ сожалѣнію, этотъ послѣдній желалъ пойти далѣе своего вдохновителя, превзойти Корреджіо, и, не имѣя на это достаточно генія, ударился въ манерность, въ излишество, въ аффектацію. У него нѣтъ благородной простоты учителя, нѣтъ его силы, выраженія лицъ подчеркнуты, движеніе преувеличено, грація переходитъ въ кокетство.
   Фарнезе, въ XVI вѣкѣ являвшійся ужасомъ для гражданъ Пармы, по обычаю тирановъ того времени желалъ прослыть покровителемъ искусства. Поэтому въ немъ Корреджіо и его школа имѣли самыхъ горячихъ защитниковъ и поклонниковъ. Къ сожалѣнію, великого учителя уже не было въ живыхъ, а его ученики не стоили многаго. Фарнезо отличались довольно грубымъ вкусомъ и признавали манерность Пармиджіанино отличіемъ истиннаго генія. Чѣмъ больше новый маэстро отходилъ отъ простоты основателя своей школы, тѣмъ выше ихъ ставили Фарнезе. Дѣло кончилось тѣмъ, что грубое покровительство глупыхъ кондотьери, искавшихъ сентиментальности и мелодраматизма въ искусствѣ, какъ противоположенія ихъ кровожадности и звѣрству, въ дѣйствительности низвели школу Корреджіо на такую низкую ступень, что, когда явились художники другого типа -- ихъ всѣ истинные знатоки встрѣтили какъ воскресителей итальянскаго искусства...
   Муниципальная самостоятельность крошечныхъ итальянскихъ государствъ и республикъ, была удивительно благопріятна для живописи. Чуть ли не въ каждомъ городѣ развивалась своя "національная" школа, которая такъ и не выходила изъ его предѣловъ, оставалась въ немъ вѣчнымъ вкладомъ въ исторію и вѣнцомъ его величія. Въ самомъ дѣлѣ, Палладіо обезсмертилъ Виченцу, Венеціанская школа -- королеву Адріатики, Корреджіо -- Парму. И какъ Венеціанскихъ художниковъ надо изучать въ Венеціи, такъ и съ Корреджіо можно познакомиться только въ Пармѣ. Я не знаю, есть ли здѣсь собраніе картинъ, гдѣ бы отсутствовалъ Корреджіо. Отблескъ его славы ложится на все въ Пармѣ. Онъ васъ преслѣдуетъ повсюду. Гиды пристаютъ къ вамъ съ предложеніями показать "еще Корреджіо", мальчишки на улицахъ, желающіе купить себѣ апельсинъ на вашъ счетъ, тоже заманиваютъ васъ "кое чѣмъ касательно Корреджіо", въ гостиницѣ первый вопросъ: "какое впечатлѣніе на васъ произвелъ Корреджіо", въ театрѣ, въ ресторанѣ, въ кофейнѣ, все тотъ же Корреджіо... Мнѣ кажется, что даже Пармскія дамы и тѣ принимаютъ красивыя позы, заучивая ихъ по оригиналамъ Корреджіо. Единственный padre, съ которымъ я здѣсь познакомился, первый вопросъ предложилъ мнѣ:
   -- Молились ли вы передъ "Успеніемъ Богородицы" Корреджіо?
   -- А гдѣ эта картина?
   -- Dio!-- съ ужасомъ воскликнулъ священникъ.-- Какъ гдѣ, маловѣрный! Въ соборѣ.
   -- Я еще не успѣлъ побывать въ немъ.
   -- Какъ не успѣли!-- и онъ даже покраснѣлъ отъ негодованія.
   Тогда я со всевозможнымъ смиреніемъ поставилъ на видъ св. отцу, что я только вчера пріѣхалъ въ Нарму и завтра собираюсь дѣлать свой визитъ знаменитому Дуомо...
   Дѣйствительно, знаменитый... Онъ болѣе восьмисотъ лѣтъ стоитъ на этой пустынной и мрачной площади. Оконченный въ 1074 году онъ былъ освященъ папою Паскалемъ I въ 1104, хотя съ тѣхъ поръ и по сей день фасадъ его еще не обшитъ мраморомъ, и какъ въ Павійскомъ соборѣ стоитъ неоконченный, словно жмурясь на свѣтъ и яркую суету сегодняшняго дня. Галлереи колоннъ на немъ въ два ряда, довольно грандіозны. На паперти другія колонны покоятся на львахъ, высѣченныхъ Джіованни Боно ди Биссоно изъ краснаго мрамора болѣе шестисотъ лѣтъ тому назадъ!.. Тутъ отъ каждаго камня вѣетъ легендой, нѣтъ такой ладони земли кругомъ, на которую бы не брызнула благороднѣйшая кровь защитниковъ муниципальной независимости города. Близъ собора, еще болѣе мрачнаго и суроваго, стоитъ башня, точно призракъ среднихъ вѣковъ, случайно закинутая сюда и какимъ-то чудомъ окаменѣвшая... Начинаешь понимать тѣ времена и чувствовать среди этихъ остатковъ смутной эпохи какъ уживались тогда религіозное вдохновеніе великихъ мастеровъ рядомъ съ кровожадными инстинктами правителей и суровостію народовъ. Около собора, круглая и величавая, какъ какая-то гигантская корона, подымается крестильня, Баттистерія, вся созданная -- именно "созданная", а не построечная -- изъ веронскаго мрамора, обвитая ажурными, сквозными галлереями и словно чешуей покрытая скульптурами. Ей, этой баттистеріи, отъ роду семьсотъ лѣтъ, и напрасно вы удивляясь сооруженію, будете спрашивать объ имени его автора. Онъ остался неизвѣстнымъ. Тѣ, кто одѣлъ его барельефами и колоннами, позаботились оставить свои имена потомству. Скульпторъ Бенедиктусъ даже въ нѣсколькихъ мѣстахъ обезсмертилъ себя, выгравировалъ свое "великое" имя. Какъ жаль, что имѣющія громадную "историческую" цѣнность наивныя фрески внутри крестильни почти уже стерты. Онѣ писались двумя простодушнѣйшими "прерафаэлистами", Николо изъ Роджіо и Бартоломео изъ Пьяченцы. Въ нихъ уже замѣтенъ будущій Джіотто. Ихъ манера какъ будто предсказываетъ скорое пришествіе этого маэстро. Византійская безстрастность лицъ и деревянномъ фигуръ кое-гдѣ нарушается попытками выразить печаль и муку, а въ фигурахъ ангеловъ уже рѣшительно замѣтенъ поворотъ къ естественности и свободному положенію тѣла... Но, разумѣется, величавая баттистерія теряется передъ красотою древняго собора, а весь онъ стушевывается въ виду изумительной картины Корреджіо "Успеніе пресв. Богородицы..." Это -- громадный фрескъ, украшающій куполъ, къ сожалѣнію очень испорченный временемъ и скверными реставраторами. Многое тутъ надо брать на вѣру, признавая, что это было прекрасно; еще больше дополнять воображеніемъ... Чувство невыразимой жалости охватываетъ васъ въ виду этой "бренности" величайшихъ созданій генія. И, вмѣстѣ съ жалостью, досада и негодованіе мѣшаютъ вамъ наслаждаться дѣйствительно прекраснымъ, что еще уцѣлѣло отъ разрушенія. Въ самомъ дѣлѣ, что сталось съ "Тайною вечерей" г. Леонардо-де-Винчи въ Миланѣ. Какая судьба постигла "Успеніе" Корреджіо! А между тѣмъ, судя по тому, что есть, изумляешься передъ величіемъ этого свѣтлаго, жизнерадостнаго Корреджіо. Въ цѣломъ ураганѣ ангеловъ и облаковъ, едва выдѣляющихся одинъ отъ другого, сливающихся въ одинъ свѣтоносный ореолъ, какъ великолѣпна эта торжествующая, ясная, чудная "Дѣва", представляющаяся вамъ въ самой глубинѣ купола. Вамъ кажется, что еще нѣсколько мгновеній, и это божественное видѣніе унесется въ недосягаемую высь, утонетъ въ прозрачной лазури небесъ. Оно все: движеніе, паѳосъ, порывъ. Тутъ нѣтъ земли, тутъ ничто не приковываетъ великаго художника къ ней. Онъ видитъ небо и вмѣстѣ съ своей Мадонной стремится въ головокружительномъ вихрѣ въ таинственную глубь; одушевленіе, вѣющее отъ каждой фигуры этого фреска, дѣлаетъ его истиннымъ чудомъ искусства. Я не согласенъ, чтобы оно было выше фресокъ Микель Анджело и Рафаэля, какъ это признаютъ нѣкоторые восторженные корреджіонисты, но, во всякомъ случаѣ, "Успеніе" нисколько не уступаетъ лучшимъ изъ созданій этихъ двухъ художниковъ, и вмѣстѣ съ послѣдними оно имѣло рѣшительное вліяніе на всю послѣдующую итальянскую живопись. Это одно изъ тѣхъ созданій, которыя являются раздѣломъ между эпохами. Можно говорить "до" и "послѣ" "Успенія" Корреджіо. "Послѣдній судъ", Микель Анджело, начатый въ годъ смерти Корреджіо (1534), со всею страшною силою, присущей первому, является произведеніемъ, равнымъ "Успенію Богородицы"...
   Окна въ куполѣ расположены такъ, что великое созданіе Корреджіо надо смотрѣть за полчаса до полудня -- и что смотрѣть! я повторяю, что вмѣстѣ съ чувствомъ восторга и изумленія -- негодованіе охватываетъ впечатлительнаго туриста, переплывшаго моря, проѣхавшаго тридевять царствъ, чтобы попасть въ это тридесятое государство для вящаго убѣжденія тлѣнности всего созданнаго руками человѣческими. Корреджіо, впрочемъ, и окончивъ "картину", былъ не сразу оцѣненъ. Генію пришлось неоднократно выносить всю горечь оскорбленія. Какой-то церковный староста его времени, само имя котораго, вѣроятно, было позабыто на утро послѣ похоронъ, заложивъ руки въ карманы и полюбовавшись величайшей изъ фресокъ, пробормоталъ:
   -- Однако, вы насъ угостили "блюдомъ съ лягушками".
   Очевидно, онъ былъ сбитъ съ толку малыми размѣрами фигуръ, стройнымъ хаосомъ ангеловъ и тучъ, смѣшивавшихся въ одно марево... Всѣхъ лучше какой-то англичанинъ -- онъ при мнѣ смотрѣлъ эту картину. Въ первую минуту на его лицѣ выразилось изумленіе, потомъ онъ покраснѣлъ, но сдержался и только обратился къ сопровождавшему его гиду:
   -- Это, дѣйствительно, фрескъ Корреджіо?
   -- Да, eccelenza...
   -- Но это мошенничество!-- вышелъ изъ себя англичанинъ...-- Это надо стереть, уничтожить... Это обманъ путешественниковъ!-- И въ тотъ же день почтенный сэръ уѣхалъ изъ Пармы и изъ Италіи, возмущенный и негодующій "подмѣною" Корреджіо...
   Я видѣлъ въ Дрезденской картинной галлереѣ одного весьма авторитетнаго художника, добивавшагося у всѣхъ, что такого есть замѣчательнаго и хорошаго въ (excuser du pou) Мадоннѣ Рафаэля!
   Когда въ собственной душѣ вашей нѣтъ живоносныхъ источниковъ красоты, вы напрасно будете тратиться и утомляться поѣздками. Сидите на мѣстѣ и смотрите себѣ на здоровье гравюры дешевыхъ журнальчиковъ.
   Послѣ этого фреска уже не остановишься на остальныхъ "чудесахъ", хранящихся въ этомъ соборѣ. "Чудесахъ", впрочемъ, по терминологіи пармскихъ патріотовъ, которые и какого-нибудь Джироламо Маццолу признаютъ геніальнымъ, хотя онъ былъ въ сущности преплохой декадентъ того времени. Остановитесь развѣ на одну минуту полюбоваться на наивность художниковъ прошлыхъ вѣковъ. Вотъ вамъ, напримѣръ, Бернардо Гатти. Онъ такъ нарисовалъ Агату (нагую), что вы не понимаете, какъ это изображеніе могло найти себѣ мѣсто въ церкви. Вѣдь не окажется-же такого сумасшедшаго, который въ священномъ храмѣ помѣщалъ хотя бы героинь Сухаревскаго, а образъ Гатти еще болѣе откровеннаго направленія!..
   Въ Пармскомъ соборѣ, въ подземной церкви его, покоится, между прочимъ, прахъ Бодони, перваго, перенесшаго типографское искусство въ Италію. При мнѣ сюда съѣхались типографщики Ломбардіи на скромныя поминки своего родоначальника. Скромныя, впрочемъ, не по рѣчамъ, произнесеннымъ на нихъ. На языкъ гг. итальянцы невоздержны, и типографщики въ этомъ отношеніи не составляютъ никакого исключенія. Такъ, напримѣръ, Антоніо Sommio убѣждалъ всѣхъ присутствовавшихъ, что "всѣ Корреджіо, взятые вмѣстѣ (insieme), всѣ Рафаэли и Микель Анджело (подумаешь, какъ ихъ много у г. Сомміо) не стоятъ одного Бодони"...
   -- Неправда-ли?-- обратился онъ ко мнѣ,-- не правда-ли? Обращаюсь къ вамъ, какъ къ представителю молодаго народа, чуждаго предразсудковъ старыхъ націй.
   На вызовъ, да еще такой восторженный, я долженъ былъ отвѣтить:
   -- Совершенно вѣрно, г. Сомміо,-- подтвердилъ я,-- и въ націи, чуждой предразсудковъ, этотъ вопросъ былъ уже рѣшенъ двадцать лѣтъ тому назадъ публичнымъ заявленіемъ, что сапоги выше шекспировскихъ пьесъ, а сапожникъ -- куда полезнѣе Шекспира...
   Этакіе ослы, прости Господи, существуютъ на бѣломъ свѣтѣ!..
   Корреджіо -- въ Пармѣ повсюду.
   Позади площади собора -- другая, маленькая, гдѣ въ церкви св. Іоанна Евангелиста -- опять Корреджіо. И тамъ, увы, фрески его попорчены временемъ и людскимъ невѣжествомъ.-- "Евангелисты, отцы церкви, святые и ангелы, цѣлое небо, полное воздушныхъ и прозрачныхъ призраковъ, и посреди:-- явленіе св. Іоанна въ славѣ небесной"... Дымъ, сырость, небрежность хранителей,-- все это на половину уничтожило дивное произведеніе Корреджіо.

   Въ этой-же церкви были и другія фрески Корреджіо, но... онѣ были уничтожены при перестройкѣ ея придѣловъ!!! Разумѣется, всего болѣе произведеній Корреджіо въ картинной галлереѣ. Такъ, здѣсь его Madonna della Scala, полустертыя фрески въ V-ой залѣ, Madonna della Scudella, называемая Вазари -- "божественною", "Св. Іеронимъ", "Снятіе со креста", "Мученичество свв. Пласидіи и Флавіи"; изъ нихъ лучшая -- это "Св. Іеронимъ", поставленный совершенно отдѣльно въ восьмиугольной залѣ, такъ что зритель не отвлекается другими картинами... Картины всѣ затоплены свѣтомъ и все кругомъ наполняется имъ-же... Кажется, что сіяніе дня струится съ этого полотна кругомъ. Отраженіе его вы чувствуете въ своей душѣ; оно отсвѣтомъ восторга ложится на ваше лицо... Это -- контрастъ корреджіевской "Ночи" (Дрезденская галлерея), и не даромъ сначала "Св. Іеронима" звали просто "День". Никогда еще до тѣхъ поръ, да, я думаю и послѣ, кисть итальянскихъ маэстро не достигала такой изумительной нѣжности. Головки Богородицы, Младенца и Магдалины -- это что то неземное, тайну чего художникъ подмѣтилъ у насквозь пронизанныхъ свѣтомъ облаковъ, у неба, у солнечныхъ лучей. Въ XVII столѣтіи была въ Пармѣ довольно популярна легенда, что Корреджіо писалъ эту картину не одинъ. Какъ-то, измученный невозможностью передать на полотно грубою кистью, сложившуюся въ душѣ его идею красоты онъ воскликнулъ: "Да неужели ангелы небесные не придутъ мнѣ на помощь!" -- и тотчасъ же въ ослѣпительномъ блескѣ явился къ нему небожитель... Облако это до сихъ поръ бросаетъ свой отблескъ на картину, а мягкость и что-то "неземное" въ очертаніяхъ и колоритѣ ея дѣлали для того времени легенду эту довольно вѣроятной. Аннибалъ Каррачи ставилъ "Св. Іеронима" Корреджіо выше "Св. Сесиліи" Рафаэля. За эту то именно картину герцогъ пермскій предлагалъ милліонъ Наполеону, чтобы только онъ не бралъ ее изъ Пармы... Наполеонъ, ничего не понимавшій въ искусствѣ, можетъ быть, и согласился бы на это, тѣмъ болѣе, что казна республики была пуста, но французскіе комиссары Монжъ и Бертоле оказались лучшими цѣнителями, и картина до 1815 г. оставалась въ Парижѣ... Віардо разсказываетъ исторію этой картины. Она такъ характерна, что я приведу ее здѣсь: "Корреджіо оканчивалъ фрески въ куполѣ церкви ев. Іоанна Евангелиста. Еризеида Колла, вдова пармскаго кавалера и дворянина Бергонци, условилась съ художникомъ, чтобы онъ ей написалъ Св. Іеронима на слѣдующихъ кондиціяхъ:
   "Вдова Еризеида Колла Бергонци обязывается по окончаніи картины уплатить живописцу Корреджіо 47 цехиновъ (132 р.) и во время работы, въ теченіе шести мѣсяцевъ, кормить его". Когда картина была окончена, благодарная Еризеида подарила художнику два воза дровъ, нѣсколько мѣръ пшеницы и большую жирную свинью". Гг. современные художники, какъ вы находите это?
   Въ Пармской галлереѣ не одинъ Корреджіо. Между второстепенными, хотя и знаменитыми маэстро, тутъ есть много произведеній кисти первоклассныхъ живописцевъ, каковы: Рембранта, Рибейра, Карраче, Андреа-дель-Сарто, Скедоно, Гверчино, Рафаэля, Гвидо-Рени, Паоло Веронезе, Альбрехта Дюрера, Тиціана, Луки Джіордано, Тинторетто, Пеллегрино, Тіеполо, Рубенса, Порценоне, Себастіано-дель-Піомбо, Воласкеза, Джіорджіоне, Ванъ-Дика, Гольбейна, Симы де Конельяно, Леонарда-де-Винчи, Мурильо (великолѣпенъ "Іовъ"), Гарофало, Ванъ-деръ-Гельта и многихъ другихъ. Въ числѣ статуй есть рѣзца Кановы. Сверхъ того, богатая коллекція акварелей и гравюръ знаменитѣйшаго изъ граверовъ, Паоло Тоски. Неправда-ли -- истинное сокровище для крошечнаго итальянскаго городка? Но въ этихъ городахъ, славившихся муниципальною независимостью нѣкогда, не однѣ картины. Тутъ, напримѣръ, есть богатая общественная библіотека въ 240.000 томовъ съ 5898 манускриптами. Между послѣдними особенно замѣчательны еврейскіе и сирійскіе аббата Росси. Среди рукописей встрѣчаются такія, которыя составляютъ величайшія историческія цѣнности...
   Въ Италіи, какимъ-бы захолустьемъ ни казался городъ, все равно старая историческая жизнь создала такую культуру, что въ немъ вы найдете нѣсколько театровъ, нѣсколько ученыхъ и литературныхъ обществъ, не говоря уже о газетахъ. О своемъ прошломъ каждое такое мѣстечко можетъ разсказать многое, что имѣетъ общечеловѣческій интересъ. Въ его архивахъ навѣрное хранятся цѣлыя сотни свертковъ любопытнѣйшихъ хроникъ, написанныхъ талантливыми монахами въ доброе старое время... Многіе изъ этихъ городовъ имѣли свои школы живописи, и въ этомъ случаѣ не одна Парма славится въ далекомъ прошломъ.
   А на Корреджіо здѣсь, дѣйствительно, наталкиваешься на каждомъ шагу. Иду я по Triolo S. Paolo, смотря на мрачное зданіе, занимающее три улицы эту, потомъ Корсо Гарибальди и Боро де Пармиджіанино. Спрашиваю, что это?
   -- Старый монастырь св. Павла.
   Хотѣлъ было пройти мимо.
   -- Синьоръ, синьоръ!-- неистово оретъ гидъ, забѣгая впередъ, и потомъ съ ужасомъ въ голосѣ:-- неужели, же вы не зайдете сюда?
   -- Зачѣмъ?
   -- Какъ зачѣмъ? Какъ это, позвольте, зачѣмъ, когда всѣ, э... слышите всѣ, рѣшительно всѣ, ходятъ сюда. И не только, ходятъ, но и восторгаются знаменитѣйшими, единственными, первыми во вселенной и въ другихъ мѣстахъ фресками Корреджіо -- въ монастырской гостиной. Какже, помилуйте.
   Ну, и представьте мое удивленіе,-- у святыхъ отцовъ изображены, вы думаете, событія, уважаемыя католическимъ міромъ? Нисколько. Надъ каминомъ, напримѣръ, "Торжество Діаны", вокругъ потолка -- крошечные геніи съ атрибутами охоты... Лучше всего слѣдующее: всѣ эти работы были исполнены Корреджіо въ 1519 г. для своей покровительницы аббатиссы Джіованны, дочери Марко де Піачонца, пармскаго нобиля... Вкусы у почтенной католической монахини были очень странные. Нѣкоторые изъ корреджіевыхъ рисунковъ, по словамъ Валено, были бы умѣстнѣе на стѣнахъ извѣстныхъ домовъ Геркуланума и Помпеи по ихъ безцеремонности и цинизму. За эти работы Корреджіо не получилъ даже и цехиновъ. Аббатисса, кормя его все время, пока онъ писалъ эти фрески, по окончаніи подарила художнику семь мѣръ пшеницы, пять кувшиновъ вина, шесть куръ и одного осла... И дешево, и сердито!..
   Чего только нѣтъ въ Пармѣ!
   Сразу, блуждая по этому мрачному городу, и не подозрѣваешь, сколько въ немъ -- сокровищъ. Вотъ, напримѣръ, церковь "Мадонна делла Стекката" на небольшой площади, не поражающей васъ ничѣмъ, кромѣ своего безлюдья. Изрѣдка пройдетъ здѣсь студентъ, или въ одномъ изъ хмурыхъ домовъ отворится окно, выглянетъ оттуда синьора, не дѣлающая чести красотѣ пармскихъ дамъ, и опять все тихо и безжизненно. Тутъ даже и гидовъ не водится, хотя въ этомъ храмѣ находятся знаменитыя фрески Пармиджіанино: имѣется его "Моисей, разбивающій скрижали завѣта". Сколько величія въ этомъ письмѣ (en grisailla), какая сила, и въ то же время она не давитъ васъ,-- она слишкомъ изящна для этого...
   Я положительно опускаю руки.
   Мнѣ бы еще въ качествѣ добросовѣстнаго туриста слѣдовало разсказать о дворцахъ, музеяхъ, театрахъ Пармы. А улицы и площади, задумчивыя площади, окруженныя молчаливыми, словно грезящими о далекомъ прошломъ домами, церкви, въ сумракѣ которыхъ навѣки погребены, ежедневно разрушаясь все болѣе и болѣе, картины первыхъ мастеровъ Италіи. Но я чувствую полное безсиліе не только описать все это, но даже и перечислить. Развѣ только посовѣтую пойдти на Страдоне (уличища -- въ буквальномъ переводѣ). Привыкшіе къ узкимъ коридорамъ вмѣсто улицъ и площадямъ въ ладонь, итальянцы не могли иначе и назвать этотъ широкій наружный бульваръ, отдѣляющій цитадель Пармы отъ ботаническаго сада. Послѣдній плохъ. Итальянскимъ садовникамъ слишкомъ хорошо платятъ иностранцы для того, чтобы эти спеціалисты оставались дома. Цитадель, какъ ей и слѣдуетъ, мрачна, и стѣны ея всѣ облиты кровью. Особенно, когда садится солнце,-- кровь, кажется, выступаетъ сквозь камни этой твердыни... Страшно становится за ея прошлое!..
   Парма, несмотря на историческія воспоминанія, болѣе чѣмъ какой либо иной итальянскій городъ является демократомъ. Меня нисколько не удивило, когда я прочелъ въ газетахъ, что здѣшніе рабочіе -- чуть не ежедневно манифестируютъ противъ Криспи и его преданности тройственному союзу, раззоряющему Италію. Во время моего пребыванія здѣсь не проходило дня чтобы рабочіе не дѣлали по выраженію Гл. Ив. Успенскаго "большого шума по распредѣленію" сегодня на одной, завтра на другой, а послѣ завтра на третьей площади... Когда я съ вечернимъ поѣздомъ уѣзжалъ отсюда въ Пьяченцу -- нынѣ довольно важную крѣпость, хотя пустынную и обезлюдѣвшую, но все таки не безынтересную для туриста,-- по пути мнѣ попадались только рабочіе со знаменами.
   -- Въ чемъ дѣло?-- Спрашиваю сапожника, чинившаго мнѣ ботинки и шествовавшаго со знаменемъ.
   -- Идемъ низвергнуть хитраго старца изъ Страделлы!!..-- И при этомъ такой жестъ, что россійскіе трагики лопнутъ, а ничего подобнаго не сдѣлаютъ.
   Старецъ изъ Страделлы -- Депретисъ, былъ тогда особенно не популяренъ.
   -- Какъ же вы его свергнете?
   -- Этой самою рукою!
   И жестъ еще великолѣпнѣе...
   -- Мы будемъ говорить и много говорить, мы будемъ кричать: "Смерть Депретису! такъ кричать, что эхо нашихъ голосовъ какъ ураганъ сброситъ Депретиса!..
   Я только развелъ руками.
   Странное впечатлѣніе производитъ Пьяченца въ стѣнахъ своихъ укрѣпленій. Точно рыцарь, исхудавшій въ широкихъ латахъ. Въ самомъ дѣлѣ, чтобы заселить старую Пьяченцу, надо было бы ея населенію по крайнѣй мѣрѣ удесятериться. Теперь здѣсь всего 34000 жителей, не знающихъ, куда имъ дѣваться отъ тоски и скуки: не все же ходить по обставленной старыми дворцами Stracla de Farnese, да по боскетамъ, обсаженнымъ деревьями... Она и происхожденія военнаго -- эта замирающая и гаснущая Пьяченца...
   Надо было Риму держать въ покорности враждебныя ему населенія. Онъ и основалъ Пьяченцу за 219 лѣтъ до P. X. Разумѣется, ее немедленно ограбили и "раскровянили" Карфагеняне, а потомъ и римляне во время войны Эттина съ Вителіемъ не положили охулки на руку и такъ здѣсь почленовредительствовали, что никто не уцѣлѣлъ изъ Пьяченцовъ. Въ развалинахъ ея -- не жили и звѣри!.. Долгое время спустя -- когда Пьяченца воскресла -- сюда явились новые кавалеры, старавшіеся прибирать все, что плохо лежало. Въ средніе вѣка: Скотти, Арчелли, Ланди, Атиссола, Торріани и Висконти -- поочередно накладывали на нее руку... Во всемъ остальномъ Пьяченца раздѣляла злополучіе Пармы, и исторія послѣдней была также исторіей Пармы. Неизвѣстно еще кому изъ нихъ приходилось горше...
   Всѣмъ жаждущимъ тишины и уединенія совѣтую поселиться въ Пьяченцѣ... Тутъ такое безлюдье, такая пустыня, такое захолустье!.. Кажется, что попалъ въ какую то тучу, обволакивающую васъ отовсюду и но видно вамъ ничего, да и васъ никто не увидитъ. Не только одурь беретъ здѣсь -- кажется взбѣситься можно отъ тоски и скуки. Я ходилъ недѣлю по ея улицамъ -- никого или почти никого. Въ кафе -- спятъ загипнотизированные лакеи, въ гостиницахъ -- все заснуло, весь городъ въ мертвомъ покоѣ, и только выбравшись на Piazza dei Cavalli -- вы увидите тутъ нѣсколько живыхъ людей, да и тѣ съ удивленіемъ смотритъ на васъ, точно вы съ луны слетѣли въ очарованное царство. Площадь величава. Она вся услана гранитомъ, и ваши шаги раздаются на ней такъ далеко, что вамъ становится страшно, какъ бы не проснулись колоссальныя конныя статуи Алессандро Фарнезе и его сына Рануціо. За ними, точно поставленный подъ ихъ защиту -- мрачный коммунальный дворецъ супится на васъ, досадуя, чего это принесло любопытнаго форестьера въ тихую и мирную, давно забывшую свои тревоги Пьяченцу... Блуждая по ней, наткнулся я на древній соборъ, весь погруженный въ свои воспоминанія, самое позднее изъ которыхъ относится къ 1325 году -- когда на его плитахъ одна часть Пьяченскихъ плебеевъ избивала другую...
   Правду сказать, такая тоска и скука охватывала меня въ этомъ городѣ сновиденій, что я, осмотрѣвъ коммунальную библіотеку, состоящую изъ 155,000 томовъ, полюбовавшись въ ней знаменитымъ псалтыремъ императрицы Энгельберты, жены Людовика II, расписаннымъ нѣжнѣйшими миніатюристами 854 года -- былъ очень радъ, что меня торопила необходимость вернуться скорѣе въ гостиницу, гдѣ я остановился.
   Только къ вечеру слѣдующаго дня (былъ праздникъ) Пьяченца стала мало по малу наполняться и то военными. Въ "Кафе Рома", по большой площади, и "Гарибальди", противу какой то крошечной и старинной церкви, нельзя было протолкаться отъ "локотонентовъ" и капитановъ, щеголявшихъ до-нельзя обтянутыми формами. Нѣсколько дамъ были похожи на нашихъ военныхъ барынь. Такая же небрежность костюма и такой же смѣлый всепобѣдный видъ, который только что не говорилъ: всѣ прапорщики готовы разорваться для насъ. Уже выходя изъ одного кафе, гдѣ я чуть ли не въ десятый разъ сегодня поглощалъ какую то сладковатую смѣсь, именовавшуюся весьма великолѣпно il tesoro di Piacenza (сокровище Пьяченцы), я наткнулся на миланскаго пріятеля.
   -- Ба! Синьоръ Антоніо! Вы что здѣсь дѣлаете?..
   -- У меня тутъ есть невѣста!.. Хотите, пойдемъ къ ней вечеромъ.
   Дѣваться было некуда, поневолѣ, пошли къ невѣстѣ. Она оказалась поэтессой, для охлажденія выспренныхъ чувствъ которой надо было даже ночью (зимою) отворять окно. Мы сѣли къ самому камину, спиною къ отворенному окну, въ ожиданіи стиховъ и... ревматизма!.. Стихи были неизбѣжны, ревматизмъ представлялся еще возможнымъ, но, если бы мнѣ предстоялъ выборъ, я бы отдалъ преимущество послѣднему безъ колебанія. У меня до сихъ поръ звенитъ въ ушахъ отъ читки этихъ стиховъ, приводившихъ жениха Антоніо въ какую то восторженную глупость. Онъ не только обалдѣлъ и смотрѣлъ на поэтессу влюбленными глазами, онъ даже и меня приглашалъ изумляться, повторяя въ благородномъ упоеніи.
   -- И представьте,-- все это она сама, сама! Никто ей не поправляетъ этого... Не удивительно ли?..
   Я интересовался другимъ вопросомъ: дадутъ-ли намъ чаю. Увы! Пробило двѣнадцать часовъ, часъ. Стихи лились за стихами, а о чаѣ ни полслова. Наконецъ, показалась какая то старая корга.
   -- Mia mamma!-- рекомендовала поэтесса эту вѣдьму.
   "Вѣдьма" постаралась улыбнуться и выразила полную увѣренность:
   -- Разумѣется, вы не хотите чаю... Разумѣется, вы не желаете вина?.. Развѣ воды? Воды вы хотите, Антоніо?
   -- А развѣ у васъ пьютъ чай!-- дипломатически изумился я,-- но, увы, это ни къ чему не повело.
   -- Да, пьютъ... даже il the russo!.. Въ чашкахъ, знаете; вотъ я вамъ прочту свои стихи по этому предмету...
   Я въ ужасѣ обратилъ умоляющій взоръ на синьора Антоніо, но тотъ такъ усердно умолялъ невѣсту поскорѣе прочесть ему и это поэтическое произведеніе, что я понялъ: судьба моя рѣшена (чаю не дадутъ), зато чтеніемъ стиховъ станутъ мучить "а discretion". Я ужъ думалъ крикнуть "пожаръ", какъ само Провидѣніе, въ видѣ еще болѣе старой няньки, явилось мнѣ на помощь. Вѣдьма No 2 безцеремонно явилась къ намъ, потушила лампу и, оставивъ одну свѣчу на каминѣ, объявила, что синьоринѣ пора спать...
   Женихъ нисколько не удивился сорвался и все съ тѣмъ-же обалдѣло-восторженнымъ лицомъ выбрался на улицу...
   -- Завтра мы опять придемъ сюда слушать!
   -- Да, да, непремѣнно!..
   -- Я зайду за вами.
   -- Пожалуйста!
   Но, увы!-- съ первымъ поѣздомъ я стремительно уѣзжалъ отсюда,-- изъ этихъ пустынь и безлюдій,-- въ городъ сегодняшняго дня -- въ Миланъ...

НА ЛЕТУ.

1. Отъ Милана до Генуи.

   Освѣщенный электрическимъ свѣтомъ миланскій вокзалъ весь кипѣлъ народомъ, когда мы вошли въ него, оставивъ за тобою утонувшій въ туманѣ городъ съ его шумными, однообразными улицами и безмолвными площадями. Но жаль было покидать этотъ итальянскій Петербургъ. Его вѣчная мгла, слезящіеся отъ сырости дома, зимній холодъ и удушливая жара лѣтомъ, его неугомонная, вся погруженная въ аферу, въ заботу о лишнемъ грошѣ толпа, жадная до наживы, эгоистическая, давно мнѣ надоѣли. Единственными свѣтлыми точками позади меня оставались -- волшебный соборъ, галлерея Виктора-Эмануила -- этотъ открытый рынокъ пѣвцовъ, слетающихся сюда со всѣхъ концовъ поющаго и вопіющаго міра, да литературные кружки, въ которыхъ невольно отдыхала утомленная вѣчнымъ зрѣлищемъ биржеваго ажіотажа душа. Отдыхала потому, что, несмотря на различіе направленій, здѣшніе писатели какъ-то сжились между собою, сдружились. Тутъ были и два профессора, отецъ и сынъ де-Кастро, работы которыхъ по исторіи Италіи бросили новый свѣтъ на прошлое этой страны, и симпатичный романистъ Сальваторе Фарина, голова котораго такъ и просится въ картину, и престарый Чезаре Канту -- республиканецъ и папистъ въ одно и то же время, и знаменитый музыкальный критикъ Галли -- гроза всякой нахальной бездарности, воображающей, что съ голосомъ простуженнаго пѣтуха можно сдѣлать карьеру въ Италіи, и вѣчно взъерошенный и возбужденный редакторъ "Comoro della Sera" Грамола, съ пачкой рекомендацій на Марсель и Барцелону.-- Отстаивая дорогіе каждому девизы, они не понимаютъ ни нашего полемическаго задора, ни нашей отчаянной жадности до ругани. Можетъ быть, это потому, что у нихъ поприще гораздо шире, нѣтъ нашихъ разочарованій, нашихъ больныхъ нервовъ. Ругается только пьяный рабъ; свободный человѣкъ споритъ и споритъ сдержанно, сохраняя, прежде всего, свое достоинство. Америка -- не въ примѣръ. Тамъ въ литературу попадаютъ съ улицы и изъ-за прилавка. Попробуй кто-нибудь въ Италіи позволитъ себѣ десятую долю нашихъ газетныхъ "любезностей", ему-бы пришлось чуть не каждый день драться на поединкахъ. Недавно миланскій издатель Поццо -- остроумный, но менѣе другихъ сдержанный человѣкъ -- позволилъ себѣ какую-то выходку насчетъ своихъ товарищей, работавшихъ въ журналѣ противоположнаго направленія. По сравненію съ нашими, выходка, если хотите, была самая невинная, но ему изъ-за этого пришлось принять три вызова, и, вернувшись изъ Венеціи въ Миланъ, я засталъ уже своего пріятеля раненымъ, хотя у постели его сидѣли и весьма весело болтали съ нимъ его же недавніе противники. Можетъ быть, дуэль и глупость, ну, а наши плевки и затрещины -- остроуміе что-ли?.. И вопросъ, что еще лучше, а опрятнѣе, во всякомъ случаѣ, первая!
   -- Э, да наши друзья всѣ въ сборѣ!..-- обратилъ мое вниманіе ѣхавшій со мною миланскій знакомый на ожидавшій насъ кружокъ. Меня это глубоко растрогало. Что я имъ! Явился какой-то русскій писатель, совсѣмъ имъ невѣдомый, случайно познакомился съ ними и въ какую нибудь недѣлю сдѣлался своимъ человѣкомъ, до того своимъ, что каждый изъ нихъ считалъ своею обязанностью помочь мнѣ, въ чемъ можно, словомъ и дѣломъ. Люди эти бросали свои занятія, уѣзжали со мною на нѣсколько дней, чтобы не оставить меня одного въ незнакомой странѣ, и когда я имъ выражалъ свое изумленіе по этому поводу, они, улыбаясь, говорили, что "всѣ писатели -- братья, что мы люди одного оружія и одного знамени, что у насъ у всѣхъ одна цѣль -- истина и правда и, если мы идемъ къ ней разными дорогами, то свѣтятъ намъ, все-таки, однѣ тѣ-же путеводныя звѣзды"... И опять навертывалось обидное сравненіе съ положеніемъ нашей печати, гдѣ, въ сущности, добрыхъ и умныхъ людей больные петербургскіе нервы и невозможныя условія, растлѣвающія озлобленную прессу, сдѣлали какими-то бѣсноватыми... Въ самомъ дѣлѣ,-- и я надѣюсь, читатели простятъ мнѣ это отступленіе, что мы дѣлимъ такое? Развѣ не одинаково дорого намъ всѣмъ благо нашей страны, неужели-же особенную сладость доставляетъ намъ эта вакханалія, доходящая до изступленія? Сколько разъ приходилось мнѣ встрѣчаться съ людьми, которые въ строкахъ своихъ статей готовы, кажется, растерзать одинъ другаго, припусти только, кажется -- сейчасъ они зубами въ горло, а, смотришь -- мирный, въ сущности, добрый и кроткій человѣкъ и мухи не обидитъ, и самъ отъ души негодуетъ, если его-же "врага" постигнетъ какая-нибудь нежданная бѣда. Я помню, какъ послѣ запрещенія "Голоса" волновались по этому поводу въ редакціи, которая, при существованіи этой газеты, вела съ нею самую непримиримую и упорную полемику.
   Поѣздъ нашъ двигается. Къ намъ въ купэ насѣло пропасть народу. Англичанинъ, несмотря на присутствіе дамъ, сейчасъ-же снявшій ботинки и надѣвшій туфли, растянулся и постарался занять какъ можно болѣе мѣста, при чемъ его сосѣдъ, массивный берлинскій нѣмецъ, также безъ всякой церемоніи, надвинулся на него бокомъ и оттѣснилъ его въ уголъ. Двѣ итальянки сейчасъ же затараторили между собою, точно просыпали горохъ. Слова слѣдовали съ такою быстротою, что мнѣ даже не вѣрилось, что одна изъ нихъ ѣдетъ "умирать въ Нерви". Доктора, видите-ли, не хотѣли, чтобъ она скончалась въ Миланѣ, и послали ее въ Нерви. Наконецъ, прямо противъ меня помѣстился длинноволосый господинъ съ такимъ вдохновеннымъ видомъ, что я нетерпѣливо ждалъ, когда онъ сниметъ шляпу: мнѣ все думалось, что подъ нею окажется лавровый вѣнокъ. "Вѣроятно, непризнанный авторъ проваливающихся оперъ или поэтъ, стихи котораго никогда не увидятъ типографскаго станка" -- думалъ я. И представьте, когда мы разговорились, то оказалось, что этотъ господинъ ведетъ торговлю свиньями и усердно разводитъ ихъ въ своемъ имѣніи подъ Генуей. Какъ обманчива бываетъ наружность!
   Впрочемъ, несовсѣмъ, потому что, когда я заговорилъ съ этимъ почтеннымъ коммерсантомъ, то онъ распространился о своемъ живомъ товарѣ съ такимъ увлеченіемъ и въ такихъ восторженныхъ выраженіяхъ, что со стороны можно было предположить, что дѣло идетъ о благородныхъ львахъ или царственныхъ орлахъ, но никакъ ужъ но объ этихъ скромныхъ, хотя и общеполезныхъ животныхъ. Это, впрочемъ, въ характерѣ итальянцевъ. Они экзажерацію свою доводятъ до предѣловъ, за которыми уже нѣтъ мѣста здравому разсудку. Посмотрите, вотъ, напримѣръ, на улицѣ сошлись два пріятеля. Они жестикулируютъ, то повышаютъ голосъ, то понижаютъ его отъ фортиссимо -- безъ всякихъ промежутковъ -- до пьяниссимо, хватаютъ другъ друга за руки, то, наклонясь одинъ къ другому, шепчутъ что то на ухо, то, отскочивъ, воздѣваютъ руки къ небу, точно призывая его въ свидѣтели чего-то ужаснаго, готоваго совершиться въ ихъ присутствіи. Вы думаете, что дѣло идетъ о чемъ-то необычайно серьезномъ. Шляпы ихъ съ затылка совершаютъ кругосвѣтное плаванье на носъ, съ носа -- на правое ухо, съ праваго на лѣвое, оттуда опять на затылокъ. Тембръ голоса становится зловѣщимъ, трагическимъ, глаза пылаютъ, брови хотятъ, кажется, опуститься къ губамъ, а губы всползти на лобъ, глухой шумъ отъ удара "кулакомъ въ грудь можетъ соперничать съ звуками тамъ-тама. Подождите и прислушайтесь -- и вы узнаете, что вчера была погода дурная, а сегодня вѣрно пойдетъ дождь, что господинъ Галли отличный человѣкъ, а мошенникъ Белоти -- большая каналья; что проходящая мимо дама очень недурна и вѣрно иностранка, потому что хорошо одѣта; что одинъ изъ собесѣдниковъ собирается у себя развести виноградъ, а его товарищъ предпочитаетъ открыть на той, вотъ, улицѣ, "пастичерію" или какое-либо другое заведеніе въ томъ же родѣ. Прощаясь, они многозначительно глядятъ въ глаза одинъ другому, крѣпко жмутъ руки -- и, уходя, еще разъ оглядываются, дѣлая загадочные знаки. Можно подумать, что два заговорщика, рѣшаясь нанести страшный ударъ,-- заключили союзъ на жизнь и на смерть и дали взаимно клятвы, въ родѣ клятвы лермонтовскаго демона. Посмотрите въ ресторанѣ,-- Cosa desidera? (что вамъ угодно?) -- спрашиваетъ камерьери могильнымъ голосомъ, точно тѣнь отца Гамлета.-- Risotto milanese!-- слѣдуетъ полный смертельной тоски и без граничнаго отчаянія отвѣтъ. Прослѣдите еще нѣсколько времени. Лакей несетъ рисъ, какъ отраву. Съ видомъ трагическаго злодѣя онъ ставитъ его на столъ и, сдѣлавъ два шага назадъ, складываетъ руки и пристально смотритъ на свою жертву, точно собираясь наслаждаться зрѣлищемъ ея агоніи. Посѣтитель завязываетъ вокругъ шеи салфетку съ такою мрачною рѣшимостью, точно это веревка, въ петлѣ которой онъ хочетъ окончить свое земное странствіе. Потомъ онъ беретъ вилку такъ-же, какъ нѣкогда, въ каратыгинское время, Прокопій Ляпуновъ на сценѣ хватался за ножъ и погружаетъ ее въ приправленную шафраномъ снѣдь, какъ кинжалъ въ ненавистное сердце врага. Посмотрите чтеца на кафедрѣ. Почтенный старикъ декламируетъ стихи. Голосъ его отъ громовыхъ раскатовъ переходитъ въ тихое журчанье ручейка... Il cielo е stupendo!-- возглашаетъ онъ и дѣлаетъ такой жестъ руками, точно это крылья, и онъ сейчасъ погрузится въ это прекрасное небо -- la terra е silenziosa!.. Обѣ руки направляются внизъ и, кажется, самъ онъ сейчасъ уйдетъ на семь саженъ, по крайней мѣрѣ, подъ землю. Il vento spiral -- и онъ простирается надъ вашими голосами -- вотъ-вотъ полетитъ по комнатѣ, изображая тихо проносящійся горизонтально вѣтеръ... Fal'amor!.. (дѣлай любовь) -- заканчиваетъ онъ съ такими жестами, выраженіемъ голоса, влажными глазами и порывисто-дышащею грудью, точно онъ сейчасъ же, въ присутствіи всей почтеннѣйшей публики, собирается "дѣлать любовь". Они, вообще, образны.
   Я, напримѣръ, никакъ не могу забыть отвѣта миловидной горничной, прислуживавшей въ нашемъ отелѣ. Я прикормилъ къ себѣ кота. Разъ онъ исчезъ какъ-то. "Маріетта, dove il gatto (гдѣ котъ)?"
   -- Котъ?.. Развѣ не знаете, какое нынче время,-- совершенно серьезно отвѣчаетъ она.-- Разумѣется, отправилась fare la bestia (дѣлать бестію)!.. Мнѣ оставалось только развести руками.
   Прочитайте ихъ критики, рецензіи -- все, что хотите. Они не только не стаскиваютъ своихъ талантливыхъ людей за фалды на улицу, а, напротивъ, стихоплетъ, написавшій одно недурное стихотвореніе -- egreggio poeta, два -- esimio poeta, три -- gran poeta, четыре -- eminente poeta, пять -- célébré nostro poeta, шесть -- illustro, а семь даетъ право на geniale и illustrissimo. Посмотрите рецензіи объ игрѣ артистовъ. Вотъ, напримѣръ, "Successo manifico pol il signore *** aria а-plaiiditissima, publica fanatisata, trio brillantissimo, dopo il terzo -- entusiasmo straordinario". Послѣ такихъ великолѣпныхъ фразъ вы думаоте, что дѣло идетъ о Патти или Мазини,-- ничуть не бывало. Все это, въ переводѣ на общечеловѣческій языкъ, значитъ, что баритонъ или теноръ такой-то спѣлъ ни шатко, ни валко, разъ ему похлопали, потомъ обошли молчаніемъ, а подъ конецъ съ трудомъ вызвали... Вотъ вамъ и "ovazione stupendo". Такой уже у нихъ уголъ зрѣнія. Если о какомъ-нибудь артистѣ написать, что онъ "пѣлъ не дурно и имѣлъ успѣхъ", то подумаютъ, что онъ не понравился. Если же онъ получилъ вѣнокъ -- итальянскій журналистъ изображаетъ: inoltissimi regali, riechissima corona d'oro, Sciarpe е pezzi di yalore и т. д. Девріесъ, напримѣръ, была вызвана въ Мадридѣ пять разъ -- цифра пять ничего не говоритъ итальянскому сердцу, и, вотъ, вы читаете въ ихъ газетахъ, что "знаменитѣйшая, очаровательнѣйшая (ко всему обязательно прибавляется issimo!), геніальнѣйшая и несравненнѣйшая De-Vries была публикой вызвана 112 разъ!... Если вы безъ "иссимо" -- то никуда не годитесь... Если вы только célébré -- то на васъ надо крестъ поставить. Недалеко итти за примѣрами. Знаете-ли, что вашъ покорнѣйшій слуга, нижеподписавшійся В. И. Немировичъ-Данченко не что иное, какъ одинъ изъ первыхъ русскихъ поэтовъ и романистовъ? Вы этого не знали -- не зналъ до сихъ поръ и я. Вы смѣетесь -- и я хохоталъ также, когда надъ переводомъ на итальянскій языкъ своихъ стиховъ прочелъ: В. Nemirovich-Dancenco е uno dei primi poeti e romanzieri russi (La terza Italia, No 7, 1884). А "Адріатика" -- венеціанская газета, къ крайнему моему удивленію, заявила, что я не только "великій поэтъ", но, къ тому-же еще, и замѣчательнѣйшій историкъ земли русской. Въ поясненіе къ сему -- даю клятвенное удостовѣреніе, что въ бытность мою въ Венеціи я никакихъ исторій не дѣлалъ, и посему имени историка, даже въ переносномъ смыслѣ, вовсе не заслуживалъ.
   Въ Виджевано поѣздъ нашъ пришелъ очень поздно, что не помѣшало какой-то странствующей труппѣ встрѣтить насъ хоровымъ пѣніемъ,-- и, все таки, изъ любви къ искусству, потому что, по окончаніи этого своеобразнаго привѣта, никто не явился съ тарелкою собирать по вагонамъ. Я еще ранѣе былъ въ этомъ хорошенькомъ, примостившемся на берегахъ рѣки городкѣ. Въ памяти моей осталась его большая площадь, вся окруженная громадными арками, соборъ съ чудными фреска ѣ того одинъ шагъ былъ-бы -- отправиться въ Гренландію, чтобы тамъ промяукать что нибудь среди ея вѣчныхъ льдовъ... Врала она или нѣтъ, но по ея разсказамъ -- ее похищали не разъ. Гаучасы въ Аргентинской республикѣ, перуанцы -- и все это, разумѣется, не съ платоническими цѣлями. Она угораздилась было явиться въ Пекинъ, къ какой-то миссіи пристала, что-ли, но оттуда ее выгнали вонъ и дать тамъ концертъ ей не удалось. Зато въ Индіи, начиная отъ Калькутты и кончая Бомбеемъ, не было мало-мальски важнаго города, съ котораго она не взяла-бы обильную дань въ видѣ рупій, жемчужныхъ ожерелій, всякихъ дорогихъ матерій и т. д. Въ Каирѣ она прожила довольно долго, Персію объѣздила всю... Злые языки разсказывали, вѣроятно, съ ея-же собственныхъ словъ, будто непомѣрная толстота ея настолько прельстила шаха, что онъ предложилъ ей временно перейти къ нему въ гаремъ. Пѣвица немедленно исполнила это, но вскорѣ убралась прочь. Помилуйте, на всѣхъ безчисленныхъ затворницъ всего одинъ шахъ, да и тотъ никуда не годится!
   Въ Венеція ея концертъ не имѣлъ успѣха.
   Ей шикали и хохотали, когда она разбитымъ на всѣ четыре копыта голосомъ пробовала выдѣлывать рулады и трели. Она, не смущаясь, кланялась и посылала въ публику поцѣлуи. Это распотѣшило слушателей, и они зааплодировали. Пѣвица тотчасъ-же бисировала только что спѣтый ею номеръ.
   Съ нею вообще случались чудеса. Шесть лѣтъ тому назадъ она была блондинкой, но потрясеніе, испытанное ею, заставило почернѣть ея волосы. Комментаторы объясняютъ это тѣмъ, что она, посѣдѣвъ, перекрасилась. Ея разсказы объ американскихъ оваціяхъ были до того спутаны, что разобраться въ нихъ оказывалось весьма трудно. Она обыкновенно начинала такъ:
   -- Это было, когда меня на рукахъ вынесли изъ театра... Я помню даже, какъ меня посадили въ карету. Толпа кругомъ была сплошная. Шумъ, рукоплесканія, восторженные крики. Я замѣчаю, что двигаюсь очень медленно; смотрю въ окно -- лошади выпряжены, и меня въ видѣ особой чести везетъ на себѣ городской муниципалитетъ въ шарфахъ! Впереди и позади музыка. Улицы иллюминованы. Тысячи факеловъ. Стрѣльба вверхъ изъ револьверовъ -- вы знаете, американцы всегда съ револьверами. "Янки-додль" тутъ-же. И по мѣрѣ того, какъ нашъ пароходъ подвигался такимъ образомъ впередъ -- на берега встрѣчать меня являлась депутація за депутаціей.
   -- Какъ пароходъ?-- недоумѣвали мы.
   -- Такъ. Еще-бы. Вѣдь я ѣхала по рѣкѣ давать концертъ въ...
   -- Да вѣдь вы разсказывали, что васъ въ каретѣ повезъ на себѣ городской муниципалитетъ Нью-Іорка.
   -- Ну да, и генералы то-же. У нихъ генералы ходятъ въ штатскихъ костюмахъ, но сюда явились въ мундирахъ.
   -- Такъ какже вдругъ пароходъ оказался?
   -- Какой пароходъ? Уже спрашивала она въ свою очередь, ничего не понимая.
   Такъ мы и оставались минуту или двѣ съ вытаращенными другъ на друга глазами.
   Тѣмъ не менѣе, судя по листкамъ газетъ, собраннымъ со всего міра, она, дѣйствительно, подвизалась съ успѣхомъ на всевозможныхъ сценахъ. Давала концерты даже въ рудникахъ южной Америки, у боэровъ Капланда. Неизвѣстно, восхищались-ли ею зулусы, но въ Либеріи цивилизованные негры поднесли ей на англійскомъ языкѣ дипломъ на званіе почетнаго члена своей музыкальной академіи.
   Послѣ своего венеціанскаго концерта она уѣхала въ Миланъ искать ангажементы. Но увы, всесвѣтная пѣвица окончила плохо, очень плохо! Въ Миланѣ она наткнулась на молодого и красиваго тенора. Черезъ два года у нея уже не было ни денегъ, ни брильянтовъ. Даже знаменитое ожерелье изъ кошачьяго глаза и цейлонскіе жемчуга улетучились. Вмѣстѣ съ послѣднею золотою цѣпью исчезъ и теноръ. Ожидавшая колѣнопреклоненнаго Мепльсона и на все для нея согласнаго Джана, наша пѣвица, вдругъ оказалась въ самомъ безпомощномъ положеніи. Потомъ ее потеряли изъ вида. Только потомъ, здѣсь, въ Венеціи, мой другъ -- извѣстный италіанскій путешественникъ Риччи -- передалъ мнѣ нѣсколько свѣдѣній о знаменитой пѣвицѣ.
   -- Вы помните пеструю обезьяну, которую мы съ вами видѣли на пьяццѣ, придворную пѣвицу короля португальскаго?
   -- Какъ-же.
   -- Знаете-ли, гдѣ я ее встрѣтилъ?
   -- Гдѣ... Въ Фецѣ, въ Марокко, въ Аденѣ, въ Аравіи?
   -- Нѣтъ дальше! На островахъ Таити.
   -- Что-же она тамъ дѣлаетъ?
   -- Открыла консерваторію.
   Я расхохотался.
   -- Серьезно. Она учитъ пѣть всѣхъ таитянокъ, находящихся при королевѣ!
   Мнѣ оставалось только развести руками. Этого исхода даже и не предвидѣлось. Какъ и зачѣмъ она туда попала, одинъ Аллахъ вѣдаетъ, да и тотъ никому не скажетъ. А, между тѣмъ, несмотря на эту глупо направленную жизнь, сколько энергіи, предпріимчивости, неутомимости и изобрѣтательности! Чего только но видѣла и но переиспытала эта женщина, сорвавшаяся со всѣхъ петель и совсѣмъ затерявшаяся въ пространствѣ. Сколько знаній притомъ, однихъ языковъ извѣстныхъ ей!... При мнѣ она говорила со мною по-русски, съ нѣмцомъ по-нѣмецки, съ турецкимъ консуломъ по-турецки, съ персидскимъ купцомъ, явившимся въ Венецію сбывать бирюзу, по-персидски. Сверхъ того, она знала англійскій, испанскій языки, свободно читала по-японски -- и къ чему вся эта Одиссея скитальчества, хлопотъ, неусыпныхъ треволненій?... Чтобы въ Таити открыть какую-то потѣшную консерваторію!... А, между тѣмъ, она далеко не бездарна. Тотъ-же Риччи читалъ мнѣ нѣсколько ея стихотвореній, написанныхъ на итальянскомъ и испанскомъ языкѣ. Я не знаю болѣе тонкихъ и искреннихъ пѣсенъ любви. Въ каждомъ словѣ ихъ бьются пульсы. Образъ одинъ изящнѣе другого, звучный стихъ... и сколько оригинальности. Я перевелъ нѣкоторые изъ нихъ на русскій языкъ, но какъ далека моя блѣдная передача отъ этого полымемъ охватывающаго васъ яркаго чувства...
   -- Гдѣ вы достали эти стихи,-- спросилъ я у моего пріятеля.
   -- Да она ихъ разбросала всюду. Сама -- не придастъ имъ никакого значенія. Между тѣмъ, явись такая книжка въ отдѣльномъ изданіи, она-бы создала ей крупное литературное имя. А ея поэму "Царица весны" вы слышали? Нѣтъ! Она еще лучше всего, только что прочитаннаго вамъ. И вѣдь какая талантливая натура. Начала въ Миланѣ оперу писать. Два акта кончила -- и ничего болѣе прекраснаго и оригинальнаго за двадцать послѣднихъ лѣтъ не являлось. Потомъ ей это надоѣло, она бросила и оперу на половинѣ третьяго акта...
   -- Да какой она національности?
   -- Ну, это едва-ли она и сама знаетъ. Ея имя Монтено -- имя ея послѣдняго мужа. А до него она имѣла ихъ нѣсколько десятковъ. Полагаю, что не только во всѣхъ частяхъ свѣта, но и во всѣхъ городахъ у нея остались мужья!
   Дама, какъ видите, была скоропалительная.
   

VI.
Кельнеръ -- Наполеонъ Бонапарте.

   Къ числу бродячихъ типовъ нельзя но отнести извѣстнаго всѣмъ въ Венеціи кельнера, который, объѣхавъ Европу, Азію, Африку и Америку, тоже надолго бросилъ свой якорь въ этомъ тихомъ и поэтическомъ городѣ. Простой кельнеръ, чѣмъ онъ можетъ быть замѣчателенъ? Странно, неправда-ли? Самъ онъ, впрочемъ, ничего не сдѣлалъ для этого -- во всемъ виновата природа. Представьте себѣ, что этотъ Августо Атроче (ужасный) -- живой портретъ Наполеона Бонапарте. Ростъ, характерная голова, взглядъ, пріемы -- точно великій императоръ воскресъ, чтобы воплотиться въ особу скромнаго кельнера. Тѣмъ не менѣе, Августо ужасно гордится своимъ сходствомъ. Онъ величественно ходитъ, закидываетъ руки крестомъ на грудь, повелительно смотритъ на проходящихъ. Онъ заказалъ себѣ было и костюмъ повелителя Франціи, но это произвело скандалъ, и хозяинъ отеля, во избѣжаніе непріятностей, потребовалъ, чтобы онъ измѣнилъ свой нарядъ на другой, менѣе соблазнительный. Кельнеръ тотчасъ же объяснилъ это происками французскаго консула и успокоился. Атроче въ свободное время появлялся на пьяццѣ св. Марка съ надменно сложенными на груди руками. Надъ нимъ смѣялись, потомъ къ нему привыкли.
   Бродяжничество г. Атроче по всему міру объясняется очень просто. Его законтрактовала антреприза и возила показывать въ мундирѣ первой Имперіи. Обыкновенно, дѣлалось это такъ. Сначала бравурный маршъ, затѣмъ моментально подымается занавѣсъ и открывается на сценѣ стоящій въ своей классической позѣ Наполенъ Бонапарте. Вокругъ него пушки, ружья, убитые и раненые солдаты, а за кулисами пальба. Публика кричитъ "да здравствуетъ Наполеонъ" и требуетъ повторенія, но ее немилосердно гонятъ вонъ, потому что за стѣнами ломятся въ "театръ" другія толпы народа.
   -- И представьте себѣ послѣ всѣхъ этихъ криковъ и восторговъ быть простымъ кельнеромъ!-- меланхолически сокрушается Августо Атроче.
   Какой-то балаганный авторъ нарочно для него написалъ драму, гдѣ Наполеонъ безъ словъ появляется во главѣ своихъ войскъ и въ послѣднемъ явленіи составляетъ центръ апофеоза. Драма эта производила настоящій фуроръ повсюду, гдѣ ее ни давали съ нимъ. Августа Атрочо поэтому сталъ одержимъ истинною маніею величія.-- Вы знаете, говорилъ онъ, я только не хочу болтать, а то вѣдь ко мнѣ навѣдывались и бонапартисты.
   -- Что такое?
   -- Да ужъ такъ; знаютъ только эти стѣны, какія предложенія я слышалъ. Согласись я, такъ въ этой ли гостиницѣ мнѣ бы служить!
   -- Что же они вамъ предлагали?
   -- Я далъ слово молчать. Одно могу сказать: отъ меня зависѣло вызвать большія затрудненія въ политическомъ мірѣ. Но я скроменъ и, скрѣпя сердце, удовлетворяюсь моею маленькою ролью. Кажется, болѣе ничего нельзя отъ меня требовать?
   Зато, когда художники обращаются къ нему съ предложеніемъ позировать для ихъ картинъ, Августа Атроче не только не отказываетъ имъ, но приходитъ въ нѣсколько восторженное состояніе. Онъ, дѣйствительно, позируетъ такъ, что они должны просить его держаться проще, принять болѣе естественное положеніе. На это у него одинъ отвѣтъ:
   -- Что вы мнѣ говорите, развѣ я не знаю. Меня видѣли театры всего міра -- и не разу не опускался занавѣсъ безъ самыхъ оглушительныхъ овацій. Я всегда дѣлалъ fanatismo!
   Тѣмъ не менѣе, Августо Атроче -- добрый малый. Всякій другой кельнеръ, сталъ-бы, пожалуй, намекать на непосредственное свое происхожденіе отъ Наполеона Бонапарте, тѣмъ болѣе, что великій императоръ немало времени прожилъ въ Венеціи и грѣшилъ здѣсь противъ седьмой заповѣди тоже весьма усердно. Августо Атроче кто-то намекнулъ, не ошиблась ли какъ нибудь его бабушка въ то время, но результатомъ этого были обломанные бока непрошеннаго историческаго слѣдователя. На судѣ Августо съ благородною гордостью заявилъ: "я честнаго рода. Моя мать и моя бабушка были безупречными женщинами... Что-же касается до сходства, то объ этомъ спросите Бога, зачѣмъ ему захотѣлось создать подобное чудо!" Оскорбленіе было признано вызваннымъ, и Атроче вышелъ изъ суда свободнымъ.
   Одна влюбленная въ него богатая американка предлагала ему руку и сердце.
   Атроче съ восторгомъ было согласился. Да во время узналъ, что почтенная дама промышляетъ содержаніемъ кабинета рѣдкостей, въ числѣ которыхъ есть черный негръ, живой портретъ президента Линкольна, двуголовая куница, поющій поросенокъ. Понятно, что мужъ ея занялъ-бы не послѣднее мѣсто между этими чудесами природы. Августо съ негодованіемъ отказался и отъ американки, и отъ ея денегъ.
   -- Почому-же вы бросили вашу сценическую дѣятельность?-- спрашивали ого.
   -- Видите-ли, публика -- вездѣ публика!
   -- Ничего не понимаемъ.
   -- Толпа (презрительно) слишкомъ восторженна!.. требуетъ за тѣ-же деньги "бисъ", а антрепренеръ не можетъ этого сдѣлать, потому что у дверей театра ждутъ другіе желающіе. Надо удовлетворить всѣхъ и приходится отказывать. Ну, а невѣжественные люди сейчасъ-же бросаются за занавѣсъ -- и... Нѣтъ, знаете, мнѣ это надоѣло. Разъ я въ Нью Іоркѣ, такимъ образомъ, двѣ недѣли пролежалъ больнымъ. Благодарю покорно, мнѣ это уже надоѣло!.. Тутъ, знаете, болѣе скромное положеніе, зато и болѣе здоровое... Публика -- вездѣ публика, и ея восторги нашему брату артисту, не всегда обходятся дешево.
   Бывали-ли бонапартисты съ различными предложеніями у Августа Атроче я не знаю, но что какіе-то господа шлялись къ нему для таинственныхъ переговоровъ -- это вѣрно. И всякій разъ послѣ этого Августа все выше и выше поднималъ свою голову.
   -- Вы синьоръ Августа, окончательно испортите свои шейные мускулы. Смотрите!-- предупреждалъ его докторъ-юмористъ.-- Ко мнѣ же придете лѣчиться потомъ.
   Атроче только окидывалъ его величественнымъ взглядомъ -- съ головы до ногъ...
   

VII.
Маэстро Sucodavleff di Vetluga и его опера "I banditti della Volga".

   Среди всесвѣтныхъ бродягъ пьяццы св. Марка попадалось въ прежнее время не мало русскихъ. Теперь ихъ что-то не видно, они избрали себѣ другія тихія и мирныя пристани, куда пріѣзжаютъ отдыхать отъ своихъ неудачъ и разочарованій. Съ однимъ изъ нихъ мнѣ пришлось познакомиться какъ-то въ февралѣ, во время карнавала. Среди самыхъ странныхъ и часто оригинальныхъ масокъ и костюмированныхъ, онъ обращалъ на себя особенно вниманіе. Это былъ необыкновенно дикій и длинный господинъ съ волосами до плечъ, откинутыми назадъ. Казалось, онъ состоялъ изъ одного профиля, до того было тоще это лицо, на которомъ самою выдающеюся чертою былъ дѣйствительно рѣдкій носъ. Даже грузины позавидовали-бы этому украшенію, до того онъ былъ громаденъ. Когда вы смотрѣли на этого господина en face, его носъ обращался въ едва замѣтную линіи. Зато сбоку онъ дѣлался величественнымъ. Сначала мы думали, что онъ наклеенъ, но потомъ оказалось напротивъ. Обладатель этой замѣчательной рѣдкости былъ одѣтъ въ длинную тогу и несъ въ рукахъ лиру, на которой бряцалъ что-то. Несмотря на довольно холодный вечеръ, голова его была прикрыта только лавровымъ вѣнкомъ. Но знаю почему -- при видѣ этого субъекта я вспомнилъ Гейневское изображеніе графа Платена. Прошелся костюмированный господинъ въ одиночку и весьма серьезно по площади, дѣлая видъ, что водитъ пальцами по струнамъ лиры, присѣлъ у кафе Квадри, выпилъ стаканъ пунша и мирно отправился домой. Зачѣмъ онъ явился, почему выбралъ этотъ дурацкій костюмъ -- такъ никто и не узналъ. А тутъ всѣмъ есть дѣло до каждаго и каждому до всѣхъ. Иначе и быть не можетъ. Городъ небольшой, на пьяццѣ всегда общество на перечетъ, и каждая новая личность непремѣнно возбуждаетъ любопытство, если это не сезонъ путешественниковъ.
   -- Вы знаете,-- обратились ко мнѣ на другой день,-- кто это вчера былъ, въ вѣнкѣ и съ лирой?
   -- Кто?
   -- Вашъ русскій. Это маэстро Сукодавлевъ изъ Ветлуги. Мы съ нимъ стоимъ въ одномъ отелѣ. Такъ онъ и записанъ на доскѣ.
   -- У насъ, кажется, даже города такого нѣтъ -- удивился я.
   -- Это ужъ его дѣло. На карточкѣ у него сказано "maestro Sucodavlef di Vetluga".
   -- Что-жъ онъ тутъ дѣлаетъ?
   -- Привезъ оперу. Хочетъ поставить въ Италіи.
   Вскорѣ и я съ нимъ познакомился. Болѣе странной физіономіи я еще не встрѣчалъ: длинные волосы, всегда заброшенные назадъ и волнистые (онъ ихъ на ночь мочилъ чаемъ и заплеталъ въ косички), и при этомъ тщательно выбритые усы и борода. Попъ не попъ -- Богъ знаетъ что такое. Онъ самъ подошелъ ко мнѣ и отрекомендовался, причемъ о Ветлугѣ не было упомянуто вовсе. Уже впослѣдствіи онъ пояснилъ мнѣ, что фамилія Сукодавлевыхъ столь многочисленна, что, вѣруя въ несомнѣнный и блестящій успѣхъ написанной имъ оперы, онъ прибавляетъ къ своему имени еще и "di Vetluga" для предупрежденія всякихъ сомнѣній о томъ, кѣмъ написано это замѣчательное произведеніе. Что опера его великолѣпна -- онъ въ этомъ убѣдился изъ пріема, сдѣланнаго ему какъ въ Германіи, такъ и во Франціи. Рутинеры встрѣчали отрывки изъ нея, имъ самимъ исполненные, "злобнымъ смѣхомъ". Дорогу пробивать вообще трудно, но онъ знаетъ, что Вагнеръ былъ когда-то освистанъ въ Парижѣ. Будь его опера заурядной и шаблонной, дѣло другого рода, ее бы поняли и она ужъ давалась-бы на сценѣ. Но онъ хочетъ сказать новое слово, открыть музыкѣ новый міръ, ну а Христофорамъ Колумбамъ ничего не давалось даромъ!... У него есть деньги, онъ добьется того, что найдетъ пѣвцовъ и пѣвицъ, отъищетъ капельмейстера и найметъ театръ. Пусть его освищутъ, на второмъ представленіи будутъ только шикать, на третьемъ молчать, а послѣ пятаго, окончательно понявъ красоты его произведенія, отдадутъ ему должную справедливость. А тамъ начнется сплошной успѣхъ, пойдутъ тріумфы. Къ нему обратятся Риккорди, Лукка, Сонцоньо -- онъ возьметъ сотни тысячъ за свое дѣтище. Надо ждать только!
   -- Какъ-жe называется ваша опера?
   -- Я ее хотѣлъ назвать "Сарынь на кичку". Вы знаете этотъ крикъ понизовой вольницы, когда она нападала на суда и на барки. Но по итальянски это выходитъ совсѣмъ непонятно, и потому я перекрестилъ ее въ "I Banditti della Volga".
   -- То есть, значитъ, "Волжскіе разбойники"?
   -- Нѣтъ, въ Россіи я поставлю ее все-таки подъ старымъ названіемъ, т. е. "Сарынь на кичку".
   -- Кто-жъ вамъ сдѣлалъ либретто?
   -- Я самъ. А на италіанскій языкъ мнѣ перевелъ одинъ нашъ артистъ. Ничего, вышло хорошо и эффектно... Да что либретто -- не въ этомъ дѣло. У меня все ново. Во-первыхъ, въ моей оперѣ участвуютъ пять сопрано и шесть теноровъ. У меня есть квинтетъ исключительно изъ сопрано и секстетъ изъ теноровъ... Двѣнадцать басовъ...
   -- Позвольте, позвольте, да гдѣ-же вы наберете такую труппу?
   -- Расходы меня не остановятъ. Продамъ свой лѣсъ на Ветлугѣ. А понадобится, такъ и имѣніе по боку. Опера мнѣ вернетъ сторицей. Потомъ у меня не три, не четыре и не пять актовъ, а семь.
   -- То есть картинъ?
   -- Нѣтъ картинъ всѣхъ восемнадцать, четыре пожара, двѣ бури, одно наводненіе. Да, впрочемъ, что-жъ мнѣ говорить -- пожалуйте ко мнѣ -- я вамъ проиграю нѣкоторые отрывки. Сами увидите. Мнѣ дорого то, что вы не музыкантъ. Будь вы спеціалистъ, я и разговаривать-бы съ вами не сталъ.
   -- Почему?
   -- А потому, что все это народъ, помѣшавшійся на предразсудкахъ. Знаете -- улитки. Сидитъ подлецъ въ своей раковинѣ и не подозрѣваетъ о томъ, что міръ безконеченъ и внѣ его дурацкой тюрьмы есть и небо, и море, и лѣса, и долины... Вы знаете, я имѣлъ глупость одному, считаемому великимъ піанистомъ, проиграть лучшія мѣста изъ моей оперы. Что-же онъ. Слушалъ, слушалъ -- потомъ прервалъ меня, да и говоритъ: "Вы вѣрно ошиблись адресомъ, вамъ не ко мнѣ слѣдовало обратиться".-- А къ кому-же? спрашиваю.-- "Поѣзжайте, отвѣчаетъ, и какъ можно скорѣе, какъ можно скорѣе къ психіатру". Вѣдь, вотъ какая вся эта узкоголовая рутина. "У васъ, говоритъ, гармоніи нѣтъ". Ну, а позвольте узнать, гармоніи-то эти волжскіе разбойники обучались или нѣтъ? Вотъ и вы, можетъ быть, также смотрите на меня и сами думаете тоже -- сумасшедшій!.. А я не смущаюсь. Примѣры Галилея, Колумба, Фультона -- помните. Тоже вѣдь, помѣшанными слыли, а теперь имъ памятники возводятъ, да-съ, и человѣчество ими гордится.
   Потомъ я слышалъ, что онъ игралъ отрывки кое-кому изъ знакомыхъ италіанскихъ музыкантовъ
   -- Что-же, хорошо?-- спрашивалъ я его.
   -- Вы спрашиваете про ужинъ или про оперу?
   -- Разумѣется, про оперу.
   -- Ужинъ былъ превосходный.
   -- А опера?
   -- Икра русская великолѣпна. Вина у него... Я до сихъ поръ въ восторгѣ. Табакъ настоящій турецкій.
   -- Да опера-то, вы слышали?
   -- Видите-ли. Онъ мнѣ игралъ секстетъ изъ однихъ теноровъ. Я полагаю, что правительство послѣ перваго-же представленія потребуетъ съ автора подать за шесть собакъ, а на теноровъ надѣнетъ намордники.
   -- Чортъ его возьми,-- отзывался другой,-- я впередъ буду приходитъ прямо къ ужину. Это не опера, а адъ.
   Наконецъ маэстро Сукодавлевъ залучилъ и меня къ себѣ -- и я совершенно понялъ и раздѣлилъ ужасъ моихъ пріятелей. Помните-ли вы давно-давно маэстро Лазарева-Абиссинскаго? Въ свое время надъ нимъ не мало потѣшались наши юмористическія изданія шестидесятыхъ годовъ. Ну, такъ маэстро Лазаревъ -- Орфей въ сравненіи съ Сукодавлевымъ изъ Ветлуги.
   -- Вы ѣздили во Францію съ этимъ?
   -- Да... И тамъ не поняли.
   -- И въ Германію ѣздили?
   -- Да... Вы спросите, гдѣ я не былъ? Въ Англія, въ Прагѣ, въ Пештѣ, въ Краковѣ, всюду -- и кромѣ рутины и непониманія ничего и нигдѣ не встрѣтилъ.
   -- А въ Россіи?
   -- Въ Россіи, у насъ, развѣ даютъ просторъ своимъ талантамъ? Вотъ, когда я прогремлю за границей, тогда меня пригласятъ въ Питеръ. Это дѣло другого рода... А теперь -- ну ихъ къ чорту пока. Ну, что вы скажете. Только, пожалуйста, правду.
   Правда моя была такова, что маэстро потомъ пересталъ мнѣ кланяться.
   И представьте себѣ, что ему, наконецъ, чуть не удалось поставить свою оперу.
   Нашелъ онъ маленькій театрикъ гдѣ-то въ Фельтре или Веллупо и снялъ его. Набралъ въ Миланѣ въ галлереѣ Виктора Эммануила -- на этомъ базарѣ пѣвцовъ и музыкантовъ -- артистовъ, оставшихся безъ "скриттуръ". Галлерея миланская это вѣчный базаръ артистовъ. Здѣсь они во всѣ времена года и во всѣ часы дня бродятъ не иначе, какъ стаями. Скриттурами называются въ Италіи контракты. Какихъ пѣвцовъ отыскалъ онъ -- другой вопросъ. Дѣло въ томъ, что шелъ къ нему народъ голодный, желавшій одного: получить первый кварталъ, т. е. первую четверть содержанія, которая обыкновенно выдается артисту по пріѣздѣ его на мѣсто. Музыкантовъ онъ нахваталъ чуть не съ улицы, а шефомъ оркестра явился какой-то прогорѣвшій нѣмецъ. Итальянцы отказались на-отрѣзъ. Заказаны были блестящія декораціи, выданы первые кварталы, назначена оркестровая репетиція, но дальше нея опера не пошла.
   -- Почему?-- спрашивалъ я потомъ.
   -- Помилуйте: пѣвцы, музыканты, даже лакеи и аввизаторо стали свистать и шикать съ перваго-же тріо, состоявшаго изъ басовъ; а когда дошло до знаменитаго секстета изъ теноровъ, то оркестръ побросалъ инструменты и ушелъ изъ театра. Маэстро Сукодавлевъ обратился къ суду, предъявилъ ему контракты. Трибуналъ выслушалъ пѣвцовъ и музыкантовъ; они ему спѣли отрывки и говорятъ, что судьи, заткнувъ уши, тоже разбѣжались въ ужасѣ. Такъ вашъ соотечественникъ и остался непонятымъ и неоцѣненнымъ! Что дѣлать; у насъ это не такъ легко. Одними деньгами ничего не сдѣлаешь. Нуженъ къ этому еще и талантъ.
   Эффектъ оперы былъ таковъ, что потомъ нельзя было Сукодавлеву показаться на улицѣ маленькаго городка. Совсѣмъ незнакомые люди начинали ему свистать и шикать. Онъ и выѣхалъ отъ этого скандала ночью. На этихъ дняхъ его видѣли въ Миланѣ. Оказывается, что неудачный опытъ его не научилъ ничему.
   -- Я сдѣлалъ ошибку, взявъ театръ въ маленькомъ городѣ. Нужно наносить рѣшительный ударъ и сразу.
   Онъ хлопочетъ снять одинъ изъ миланскихъ театровъ Carcano или Hal-Verne.
   -- Снять театръ -- онъ сниметъ, но за одно ручаться можно: пѣвцовъ отнюдь не найдетъ.
   -- Даже и въ галлереѣ Виктора Эммануила?
   -- Даже и тамъ.
   -- А перспектива полученія перваго квартала?
   -- Все равно! Не пойдетъ никто. Для такой оперы надо искать исполнителей въ звѣринцѣ.
   Такимъ образомъ, красоты "Сарынь на кичку" или "I banditti della Volga" еще не могли быть оцѣнены какъ слѣдуетъ по достоинству легкомысленными итальянцами!
   Они вообще неособенно благосклонны къ заѣзжимъ великимъ талантамъ.
   О, сколько самыхъ многообѣщающихъ оперъ и геніальныхъ авторовъ здѣсь провалилось. Ты, Господи, имена ихъ вѣси!.. Самое послѣднее фіаско потерпѣлъ здѣсь одинъ русскій авторъ такой чумазой и глупой оперетки, которую даже безстыдство голоногихъ декадныхъ пѣвицъ не могло выручить... Хотя надо сказать правду, что опереточныя артистки въ Италіи болѣе поютъ и менѣе разсчитываютъ на эффекты всякихъ разрѣзовъ и декольте, чѣмъ наши.

VII.
Россійскій импрессаріо.

   Мучениками своей любви къ искусству оказываются здѣсь не одни артисты и авторы. Являются и диллетанты-антрепренеры, истинная манна небесная для итальянскихъ проходимцевъ, обладающихъ особеннымъ искусствомъ живо и чисто ощипывать этихъ гусей лапчатыхъ. И нужно отдать справедливость этимъ операторамъ: разъ ощипанная имъ птица даже не сохранитъ и пуха, такъ они ее ловко обработаютъ. Здѣшняя импреза -- это цѣлая наука. Для нея столѣтіями выработались пріемы, извѣстнаго рода тактика, каждый изъ мѣстныхъ импрессаріо въ высшей степени обладаетъ способностью на обухѣ рожь молотить и, начиная дѣло безъ гроша, оканчиваетъ его съ кругленькимъ капитальцемъ, представляющимъ наличность недоплаченныхъ имъ кварталовъ, результатъ ловкой эксплоатаціи и артистовъ, и публики. При этомъ, каждый изъ этихъ рыцарей обладаетъ знаніемъ сцены, музыки, всѣхъ условій эффектной постановки той или другой оперы. Онъ и съ клакой въ сношеніяхъ, и съ рецензентами въ тѣсной дружбѣ, и съ владѣльцами нужныхъ ему пьесъ чуть не въ ами-кошонствѣ состоитъ. Онъ сумѣетъ найти на дорого стоящую сопранную партію -- талантливую начинающую иностранку, для которой Италія не средство къ жизни, а, такъ сказать, только чистилище, черезъ которое нужно перейти въ рай дорого оплачиваемыхъ европейскихъ театровъ. Она споетъ и даромъ; даже, пожалуй, по глупости и сама заплатитъ. Тоже и съ другими партіями. Въ концѣ концовъ, платя только капельмейстеру, оркестру да мелкимъ артистамъ, здѣшній импрессаріо подберетъ такую труппу, которая лицомъ въ грязь не ударитъ и даетъ ему хорошій барышъ. Представьте между такими опасными и бодливыми козлами наивнаго россійскаго диллетанта съ вѣчно разинутымъ ртомъ, большими по мѣстной мѣркѣ деньгами въ карманѣ, слѣпою, дѣтскою вѣрою въ искусство -- не какъ ремесло, съ инстинктивнымъ благоговѣніемъ ко всему италіанскому. Понятно, что Господь Богъ въ неизрѣченной благости своей эту глупую фигуру создалъ именно на пропитаніе голодной антрепренерской и вообще кормящейся при театрахъ сволочи... И сколько подобныхъ любителей разорилось здѣсь -- счету нѣтъ. Или влюбится богатый человѣкъ въ артистку и беретъ для нея театръ, или ужъ такъ обуяла его "закулисная горячка", одна изъ самыхъ безнадежныхъ и неизцѣлимыхъ болѣзней, противъ которыхъ помогаетъ только карманное истощеніе -- чахотка въ послѣднемъ градусѣ. Такой диллетантъ-антрепренеръ вѣчно пребываетъ въ полувосторжонномъ состояніи. Облѣпленный кузьками и гессенскими мухами театральной индустріи, объѣдаемый ими до корней, онъ мнитъ, себя чуть-ли не Мепльсономъ, Джайя. Всѣ остальные для него дураки -- онъ одинъ понимаетъ, какъ дѣлаются дѣла. Разная сценическая филоксера толкаетъ къ нему безголосыхъ пѣвцовъ и пѣвицъ, платящихъ за комиссіонерство хорошія деньги, и онъ въ блаженномъ довѣріи къ своему умѣнью и чутью щедро подписываетъ съ ними невозможные контракты, тутъ же выплачиваетъ имъ первые кварталы и, вообще, дѣлаетъ глупость за глупостью. Начинается сезонъ. Опера проваливается подъ свистъ и шиканье озленной публики. Артисты въ ужасѣ разбѣгаются, филоксеръ и кузекъ тоже не оказывается на мѣстѣ -- и неудачникъ-антрепренеръ остается лицомъ къ лицу съ надвинувшейся на него грозою. Если у него еще имѣются капиталы, на смѣну прежнимъ являются новыя кузьки не безъ участія первыхъ. Они ругаютъ своихъ предшественниковъ мошенниками, "birbanti, mascalzoni ladri" и берутся устроить блестящую труппу. Наивный россіянинъ моментально расцвѣтаетъ -- и такъ, пока у него окончательно не разстроятся дѣла. Тогда онъ торопится домой и хлопочетъ у себя-же -- гдѣ нибудь въ Козьмѣ-Демьянскѣ или Пошехоньѣ -- о полученіи мѣста становаго пристава! Такъ оканчивается эта блестящая карьера.
   Съ однимъ изъ подобныхъ типовъ я познакомился въ Венеціи.
   Сюда онъ пріѣзжалъ отдыхать изъ какого-то маленькаго городка Вогеры или Савильяно -- я не помню. Его съ труппой только что освистали, онъ по русской привычкѣ встряхнулся -- и какъ ни въ чемъ не бывало.
   -- Ну, что ваши дѣла?
   -- Провалъ, батюшка. Не понимаютъ дураки. Я для нихъ вмѣсто стараго заѣзженнаго поставилъ двѣ новыхъ оперы.
   -- Ну!
   -- Такъ освистали, что до сихъ поръ въ ушахъ шумитъ.
   Это тоже пріемъ: маэстро (здѣсь ихъ какъ нерѣзанныхъ собакъ) каждый непремѣнно согрѣшилъ оперой. Ее нигдѣ не принимаютъ. Что дѣлать? Они и ловятъ новичковъ-антрепренеровъ. Артисты рѣдко соглашаются пѣть новую оперу, если авторъ ея неизвѣстенъ, потому что рецензенты, друзья его, бездарности исполнителей приписываютъ неуспѣхъ самаго произведенія. Такимъ образомъ, неумѣлый и ничего непонимающій импрессаріо набираетъ ничего нестоящихъ артистовъ -- и торжественно проваливаетъ какую-нибудь "Сарынь на кичку" или что нибудь въ этомъ родѣ.
   -- Что-же вы ставили?
   -- Чудесныя двѣ вещи. Одного извѣстнаго Пиніотти... Вы его знаете?
   -- Нѣтъ.
   -- Представьте, его никто здѣсь не знаетъ, но онъ извѣстный. Онъ, батюшка, въ Америку ѣздилъ!..-- съ священнымъ ужасомъ повѣрялъ мнѣ антрепренеръ.-- Этотъ самый Пиніотти написалъ оперу "Патагонцы или дѣти свободы". До втораго акта публика не дала довести! Потомъ я поставилъ оперу новаго композитора Савпліо: "Тунисскіе пираты". Эту -- до третьяго акта допѣли, несмотря на свистъ, а потомъ публика даже совсѣмъ стала неприлично вести себя.
   -- То-есть?
   -- Помилуйте, бросаются чѣмъ попало. Сверху мяукаютъ, внизу -- знаете, гдѣ мѣста чтобы стоять,-- лаютъ. Ну, опустилъ занавѣсъ.
   -- Значитъ, прогорѣли?
   -- Да, въ десять тысячъ мнѣ это въѣхало. Ну, да, впрочемъ, я не теряю надежды. Я берегу для Луго одну новую оперу... Возьму тамъ театръ!...
   Убѣждать такихъ маніаковъ театральной антрепризы дѣло совсѣмъ не идущее. Они никого и ничего не послушаютъ. Что-бы вы ни толковали имъ -- одинъ отвѣтъ: вы, голубчикъ, ничего не понимаете, а я на этомъ дѣлѣ столько-то тысячъ франковъ уже проигралъ. Значитъ, мнѣ-то оно извѣстнѣе...
   Мѣсяцевъ пять спустя, я ужъ отъ другихъ узналъ о злоключеніяхъ россійскаго Мепльсона.
   -- Синьоръ каваліере (онъ былъ изъ военныхъ и притомъ кавалеръ какого-то Станислава или Анны -- не знаю, а по италіанскому обычаю всѣ таковые значатся и на своихъ карточкахъ и на афишахъ кавалерами. Хуже французовъ они въ этомъ отношеніи). Синьоръ-каваліере теперь въ Варезе.
   -- Театръ держитъ?
   -- Да!-- улыбнулся разсказывавшій.
   -- Что-же, какъ у него дѣла идутъ?
   -- Ничего. Опера новая понравилась. Посѣщаютъ. Только онъ самъ какой-то странный.
   -- А что?
   -- Каждый вечеръ по окончаніи спектакля -- танцы у него, ужины для артистовъ. Самъ онъ ходитъ въ красной шелковой рубахѣ и какомъ-то черномъ бархатномъ плащѣ. За спиной у него зачѣмъ-то виситъ гитара. Шампанское льется рѣкою. Въ послѣдніе дни спектакли, несмотря на успѣхъ оперы, не могли состояться.
   -- Вотъ тебѣ и на.
   -- Онъ, знаете, споилъ всѣхъ артистовъ. Ночь всю они пьянствуютъ съ нимъ и танцуютъ, ну, а на другой день послѣ этого какое же пѣніе? Артисты тоже свихнулись. На него тамъ пальцемъ указываютъ теперь. Да и какой-то странный онъ. Сейчасъ-же телеграфировалъ въ Парижъ, Лондонъ и Нью-Іоркъ, чтобы никому до него не сдавали театровъ, что, имѣвъ успѣхъ въ Варезе, онъ желаетъ расширить свои дѣла. И неизвѣстно кому телеграфировалъ. Въ Парижъ напримѣръ -- "префекту". Я ему говорю, что префектъ тутъ не при чемъ -- онъ только бранится. Съ нимъ теперь и разговаривать невозможно. Голову задралъ.
   -- Кому-же онъ въ Нью-Іоркъ телеграфировалъ?
   -- Президенту!-- расхохотался итальянецъ.
   -- Какому?
   -- Американскихъ штатовъ.
   -- Да вѣдь президентъ не въ Нью-Іоркѣ.
   -- Я вамъ говорю, онъ съума сошелъ. Самъ пѣть хочетъ.
   -- Что?
   -- Вообразилъ, что у него отличный теноръ и желаетъ партію Марчелло пѣть самъ. Своему же законтрактованному артисту неустойку заплотитъ!..
   Карьера этихъ господъ почти внѣ всякихъ сомнѣній. Одинъ протянетъ годъ, другой дна... затѣмъ возвращеніе домой на мѣсто становаго пристава, если примутъ, а то и околодочнаго въ столицу. Случается, впрочемъ, что театръ снимаетъ здѣсь артистъ, никакъ не могущій дождаться контракта, чтобы показать себя въ той именно роли, которая для него всего выгоднѣе. Съ этими случаются анекдоты тоже довольно потѣшные. Одинъ взялъ театръ Dal Vorme въ Миланѣ, самый крупный послѣ Скалы. Поставилъ Фауста и самъ пожелалъ пѣть партію Мефистофеля. Разучили роли, назначили первую оркестровую, послѣ нѣсколькихъ фортепьянныхъ, репетицію, но тутъ оркестръ и артисты потребовали, чтобы хозяинъ, такъ сказать, отказался пѣть свою партію.
   -- Мы не хотимъ быть освистанными изъ за такого кане (cane собаки).
   Такъ бѣднягѣ и не удалось пѣть, и въ своемъ-же театрѣ.
   Другимъ славянскимъ національностямъ импреза удается лучше. Братья далматинцы, братья чехи отлично устраиваютъ свои дѣла. Впрочемъ, братья чехи и въ Россіи ухитрились свить себѣ покойныя гнѣзда. Московскій театръ весь въ ихъ рукахъ.
   Чѣмъ кончитъ синьоръ-каваліере, пока неизвѣстно. Но кончитъ, разумѣется, скверно. Нельзя-же вѣчно танцовать и спаивать своихъ артистовъ.
   Куда только ни заноситъ судьба нашихъ бродягъ!
   Одинъ оборвавшійся на италіанской антрепризѣ удралъ, куда бы вы думали -- въ Вальпарайсо!..
   

VIII.
Мѣщанинъ Скосыревъ, отыскивающій правую вѣру,-- Абиссинскій патріархъ изъ бѣглыхъ матросовъ.

   Длинная худая фигура, совсѣмъ иконописная. Смотришь и вспоминаешь старыя образа нашихъ церквей. Сѣдая борода клиномъ, усы падающіе внизъ. Сутуловатая спина, ноги какія-то разслабленныя, взглядъ то вдумчивый, то разгорающійся внутреннею мыслью. Цвѣтъ лица землистый. Типъ тѣхъ раскольниковъ, какихъ мнѣ не мало удавалось видѣть по камскому поморью и на маргаритинской ярмаркѣ въ Архангельскѣ. Коротенькое обношенное пальто, косоворотая рубашка ситцевая съ разводами, сапоги на выпускъ и несомнѣнно московскаго издѣлія фуражка, теплая, въ эту жару, когда посреди площади св. Марка и дышать-то трудно, точно головой въ печь тебя сунули. Подошелъ этотъ субъектъ къ св. Марку -- и, видимо расцвѣлъ. Смотритъ на полувизантійскій храмъ этотъ и радуется. Я ужъ не помню, какъ я съ нимъ заговорилъ, только онъ обрадовался страшно. Схватилъ мою руку и не выпускаетъ.
   -- Вотъ и чудесно... Вотъ тебѣ и радость!.. Сколько здѣсь -- а не слыхалъ одного слова по нашему... Сколь это пріятно.
   -- Да вы давно-ли тутъ?-- Спросилъ я его, съ любопытствомъ оглядывая этотъ характерный типъ.
   -- Пятый мѣсяцъ.
   -- Дѣло какое?
   -- Большое есть. Только не выгораетъ, вотъ что. Думаю домой теперь.
   -- На какомъ-же вы языкѣ съ ними объясняетесь?
   -- Да вотъ какъ. Въ конторѣ одной въ Архангельскѣ я прежде артельщикомъ былъ, такъ нѣсколько словъ по нѣмецкому маракую. А потомъ черногоръ одинъ при мнѣ состоялъ, онъ и по-русски, и по ихнему хорошо можетъ. И храбрый черногоръ. Только потому, какъ онъ обокралъ меня -- я безъ него теперь. Деньги у меня были въ платкѣ -- ну онъ вмѣстѣ съ платкомъ-то изъ подъ подушки... А главная причина не въ ту жилу попалъ. Потому въ платкѣ-то деньги у меня были малыя. А крупныя въ жилетѣ зашиты. Ну, а до жилета онъ не дошелъ. Только здѣсь и по нѣмецкому можно... Понимаютъ. Въ Вари -- нельзя. Тамъ-бы я безъ черногора этого пропалъ, а здѣсь можно.
   -- Вы что-же, по торговымъ дѣламъ?
   -- Нѣтъ, я такъ...У меня свои дѣла,-- уклончиво отвѣтилъ онъ.-- А вы кто будете?
   Я назвался.
   -- А мы архангельскіе мѣщане. Скосыревымъ прозываюсь.
   -- Долго вы намѣрены остаться здѣсь?
   -- Какъ сказать. Пачпортъ у меня на годъ. Поѣду въ Римъ. Очень желательно папу увидѣть, если допустятъ. Потомъ слышалъ я, что за моремъ за этимъ за самымъ, въ Африкѣ значитъ, земля такая есть, гдѣ православіе еще крѣпко держится.
   -- Это Абиссинія?
   -- У меня записано. Она самая должна быть.
   -- Тамъ полудикари живутъ. Пугнулъ я его.
   -- Это мнѣ все единственно. Только сказывали, такъ надо сначала въ Александрію -- тамъ есть копты, которые по нашему могутъ, а они ужъ знаютъ, какъ дойти до этой земли самой. И живутъ въ этой землѣ по старой вѣрѣ въ старыхъ обителяхъ тысячу лѣтъ уже настоящіе христіане и вѣру держатъ настоящую. Но только не всякаго они къ себѣ пускаютъ. И бываютъ тамъ чудеса многія.
   Потомъ съ Скосыревымъ мы сошлись и стали добрыми друзьями.
   Жилъ онъ въ глуши узенькаго и темнаго Каналетто. Днемъ -- какъ бы ярко ни свѣтило солнце -- мнѣ казалось, что я входилъ въ подземелье, когда мой баркайоло въѣзжалъ сюда. Лишь на верху узенькая лента синяго неба. Ночью только огонекъ случайной гондолы робко мигалъ во мракѣ этой сырой щели. Ни въ одномъ окнѣ здѣсь не было свѣту. Скосыревъ жилъ въ комнатахъ, выходящихъ въ переулокъ, сане, какъ здѣсь называютъ, но и онъ рано ложился спать. Въ десять часовъ его ужъ не было слышно.
   -- Что вамъ за охота забираться въ такое захолустье?
   -- Хозяйка попалась хорошая. По нашему понимаетъ. Малость, а понимаетъ. Столковаться можно.
   Старуха оказалась славянкой. Она изъ Рагузы, была замужемъ за венеціанцемъ и, овдовѣвъ, здѣсь и осталась. Нанимала она нѣсколько комнатъ въ старомъ еще XIII столѣтія палаццо Нальерото, въ которомъ отъ всего прежняго великолѣпія только и сохранилось, что два-три щита на стѣнахъ, да мавританскія арки надъ балкономъ, зато внутри сырость и запустѣніе были необычайны. Древніе барельефы, бюсты и изваянія точно лишаями покрыты. Пауки царствовали повсюду, заботливо окутывая все, что еще уцѣлѣло отъ всеразрущающаго времени.
   -- Скучно вамъ, поди, здѣсь.
   -- Вотъ, чего скучно!.. Богъ вездѣ! А ежели скучно, стань на молитву да поплачь -- мигомъ пройдетъ.
   -- О чемъ-же плакать-то?
   -- Какъ о чемъ? О грѣхѣ міра сего -- коли своихъ то не чувствуешь. Слезы-то всякій грѣхъ смываютъ.
   Какъ оказалось, Скосыревъ собственно шляется за-границей съ весьма резонною цѣлью: переходилъ онъ изъ одного раскольничьяго толка въ другой, но вездѣ кромѣ однихъ обрядностей да формализма ничего не нашелъ. "Духа истины нѣтъ", говорилъ онъ. Все на вражду да на взаимную ненависть пошло. Любовь изсякла, и Богъ отъ нихъ отступилъ, потому и путаются они въ потемкахъ, ни въ чемъ разобраться не могутъ и цѣпко держатся за внѣшніе, всѣмъ видимые и потому понятные знаки, а каковъ смыслъ ихъ -- о томъ ни искры разумѣнія. "Тремъ свиньямъ корму не раздѣлятъ, а родъ человѣческій весь кромѣ себя загодя въ адъ низринули", выражался онъ весьма живописно. "Я ихъ всѣхъ знаю. Какъ жаждущій олень, на источники водные приходилъ къ нимъ, а они мнѣ вмѣсто воды -- крови да слезъ предложили". Кидался онъ во всѣ стороны, даже у скопцовъ чуть не искалѣчили его, съ хлыстами возился, у молоканъ жилъ, но тамъ, гдѣ успокаивались другіе, его пытливый и аналитическій умъ сейчасъ-же находилъ фальшь, когда отъ внѣшней оболочки, отъ сценаріума дѣло доходило до сути, до души. "Какіе орѣхи ни раскалывалъ, всѣ гнилыми оказывались". Въ господствующую церковь онъ тоже не пошелъ и выражался о ней, если и почтительно, то не менѣе рѣшительно. "Гдѣ уже мнѣ съ пирующими, мнѣ-бы съ бѣднымъ Лазаремъ вмѣстѣ отъ крохъ какихъ напитаться". Странствовалъ онъ такимъ манеромъ лѣтъ двадцать. Жилъ въ нѣметчинѣ. "У нихъ точно ни вѣры, ни любви, а какъ въ школахъ вотъ -- ариѳметика, что-ли. У нихъ религія точно чиновникъ: все по правилу, да по правилу, а по душѣ -- ничего... Сyxo-съ!" Покончивъ съ нею, къ католицизму сталъ присматриваться, но отъ него оперная обстановка оторвала его сердце, а тутъ какъ нарочно попалась ему исторія. Прочелъ онъ объ альбигойцахъ, объ инквизиціи, и бѣжалъ въ страхѣ прочь. "Палачи не могутъ быть правовѣрующими, да и Богъ въ вертоградѣ своемъ волковъ не потерпитъ". Хотѣлъ было покончить со всѣмъ этимъ и заняться практическимъ дѣломъ. "Лѣсное у насъ очень выгодно -- большіе можно капиталы нажить, если съ разумомъ за него взяться". Вернулся въ Россію, прожилъ нѣсколько лѣтъ, а потомъ вдругъ и прослышалъ отъ кого-то, что въ Италіи, близъ города Бара, гдѣ почиваютъ мощи св. Николая, правая вѣра еще и доселѣ сокровенно существуетъ. Онъ живо покончилъ съ заготовкою лѣса, дѣло передалъ. "Господь помогъ выгодно сдать, даже барышу перехватилъ, да мѣсяцевъ пять назадъ и прикатилъ прямо въ Вари правую вѣру искать".
   -- Ну и что-же? Нашли?
   -- Долго я жилъ тамъ. Мѣсяца четыре почитай. Съ этимъ черногоромъ-то мы вездѣ ходили и все спрашивали.
   -- Ну?
   -- Таже безтолочь. Проѣзжалъ одинъ монахъ русскій -- изъ Ельца онъ, служилъ на гробницѣ св. Николая, а кругомъ попы латинскіе сидѣли и злобствовали.. И вездѣ раздоръ, нѣтъ любви къ ближнему, думаю такъ, что и настоящей вѣры здѣсь не стало, а хоронится она за пустынями великими, за песками сыпучими, за морями погибельными... Отъ нашей кривды ушла. Вы вотъ говорите, народъ въ Африкѣ дикій, а она-то, можетъ, простыхъ сердцемъ и избрала. Отъ философовъ и ариѳметиковъ ушла къ простымъ рыбарямъ. Этотъ черногоръ сказывалъ, что у нихъ у черногоровъ, вѣра настоящая, и что они главнѣйше любовью взаимною во всемъ руководствуются. Но только хороша эта любовь, ежели они носы туркамъ рѣжутъ. Опять-же у меня и вѣры къ нему не стало, потому, какъ я сказывалъ вамъ, обокралъ онъ меня тогда. Впрочемъ, что-же осуждать, нужны ему были, вѣрно, деньги. Дай только Богъ, чтобы не на злое дѣло какое, а на пользу пошли. Жилетки то вѣдь онъ не достигъ, ну и Господь съ нимъ!
   Скосыревъ довольно основательно изучилъ всѣ религіозныя теченія послѣдняго времени. Отъ него и спириты не ушли. Въ основѣ ихъ ученія онъ было самъ заинтересовался, да потомъ шарлатанство непрошенныхъ пропагандистовъ этого ученія заставило его отшатнуться отъ него.
   -- Никакъ невозможно! Духамъ -- и такими глупостями заниматься, помилуйте!
   Мы бывало цѣлые вечера -- часовъ до девяти, до десяти -- проводили, гуляя по Скіавоне и пьяцеттѣ. Скосыревъ мнѣ разсказывалъ о всѣхъ своихъ похожденіяхъ, съ тѣмъ серьезнымъ юморомъ, который отличаетъ нашихъ паломниковъ. Разсказывалъ, какъ онъ чуть не помѣшался на звѣздномъ небѣ. Показались ему, видите-ли, созвѣздія -- письменами на небесномъ сводѣ, на-вѣки-вѣковъ начертанными Богомъ. И въ нихъ-то, въ письменахъ этихъ, вся тайна бытія и тайна міра и сокрыты. Онъ постился и молился, изводилъ себя, какъ можетъ изводить только факиръ индійскій старался понять эти письмона, но ни до чего не дошелъ. Заболѣлъ нервною горячкой, тѣмъ дѣло и кончилось. Отчасти онъ и до сихъ поръ убѣжденъ былъ, что въ распололеніи этихъ далекихъ отъ насъ міровъ, какъ въ письменахъ, есть опредѣленный тайный смыслъ, но онъ утѣшался тѣмъ, что разгадать это дано только послѣ смерти, когда не тѣлесныя, а духовныя очи станутъ читать ихъ. У него по этому поводу составилась даже совсѣмъ фантастическая теорія, что на пути разгадыванія этихъ письменъ душа совершенствуется и приближается къ Богу.
   Когда я въ тотъ разъ уѣзжалъ изъ Венеціи, я такъ и разсчитывалъ, что Скосырева, если не въ Абиссинію, то занесетъ въ Индію или въ Сирію къ друзамъ, вообще куда-нибудь въ тартарары. Но едва-ли кто-нибудь угадаетъ, куда его занесло дѣйствительно.
   Какъ то вдолгѣ потомъ пошелъ я скоротать скучный октябрскій вечеръ на пьяццу. Сѣлъ около кафе Флоріани, смотрю: знакомая фигура. Не можетъ быть, думаю. Вглядываюсь. Онъ -- именно онъ. Никто иной, какъ господинъ "Скосыревъ". Только теперь, дѣйствительно, господинъ. Въ шляпѣ, въ пальто и подъ руку съ какою-то дамой. Раздобрѣлъ, прежняго мѣщанскаго вида нѣтъ и въ поминѣ. Глаза смотрятъ спокойно.
   -- Савелій Петровичъ. Вы-ли это?
   -- Вотъ радость-то... Давно-ли вы въ нашихъ палестинахъ?
   -- Какъ въ вашихъ?
   -- Да ужъ такъ, батюшка мой, совсѣмъ я застрялъ здѣсь.
   -- А я полагалъ -- вы въ Абиссиніи.
   -- Вотъ она -- Абиссинія-то моя!
   И онъ показалъ мнѣ свою даму.
   -- Супруга. Помните вы у нашей хозяйки, вотъ что изъ Рагузы-то, дочурку, ну вотъ это она-то и есть. Она меня въ настоящую правую вѣру и обратила. Живи -- и пускай другіе живутъ и Бога хвалятъ, и чтобы всѣмъ было духорадостно да свѣтло...
   -- А въ Россію вы что-жъ?
   -- Ѣздили... Да вотъ ей у насъ не нравится. Холодно, говоритъ, и солнца нѣтъ. А она у меня къ солнцу-то очень привычна. Такъ привычна, словно цвѣтокъ, какъ небо въ тучахъ -- и она блекнетъ... Правда, Марья? Милости просимъ къ намъ. Мы на новомъ мѣстѣ устроились. Думаю я, знаете, мелкую торговлишку завести. Мѣсто только вотъ присматриваю...
   Такъ отъ прежняго испытывавшаго "письмена божіи, т. е. созвѣздія", искателя правой вѣры почти ничего не осталось.
   Зато, если онъ въ Абиссинію не попалъ, то абиссинскій патріархъ сюда являлся. Въ Венеціи его помнятъ и помнятъ хорошо. На пьяццѣ, въ Мерчеріи, на Ріальто, на улицѣ 22 марта -- не мало попадается чумазыхъ арабовъ, тунисцовъ. Когда приходятъ сюда пароходы англійскаго океанскаго общества, цѣлыя своры индусовъ, служащихъ на таковыхъ матросами, запружаютъ улицы, толкаются по ресторанамъ и кабачкамъ не съ цѣлью напиться сейчасъ-же, чтобы твердая земля подъ ними качалась какъ море,-- нѣтъ. Обычаи, свойственные морякамъ всѣхъ другихъ націй, этимъ маленькимъ "черномазымъ" какъ называлъ ихъ Скосыровъ, чужды. Они таскаютъ груды платковъ, шалей, какіе-то золоченые хлыстики. Форестьеры и какъ это ни странно, экономные нѣмцы, главнымъ образомъ, воображающіе, что все это настоящее индѣйское,-- бросаются на дошевизну съ жадностью верблюда въ пустынѣ, увидѣвшаго источникъ. Представте себѣ ихъ злобу, когда, малость спустя, эти премудрые шнельклопсы узнаютъ, что они купили вещи, которыя за половину уплаченной ими цѣны можно пріобрѣсти въ любой лавкѣ на Венеціанской Мерчеріи. Одинъ изъ такихъ матросовъ былъ цыганъ съ корабля, ходилъ, ходилъ по пьяццѣ, да вдругъ и объявился, какъ-бы вы думали чѣмъ? Да ни болѣе, ни менѣе, какъ абиссинскимъ патріархомъ. Съ чего ему именно эта кличка влетѣла въ голову, этого я думаю никто немогъ-бы объяснить. Тѣмъ на менѣе, распродавъ съ большою выгодою венеціанцамъ венеціанскіе-же товары, этотъ предпріимчивый господинъ заказалъ себѣ платье, похожее на ризы греческихъ монаховъ, купилъ себѣ клобукъ, расширяющійся вверху тарелочкой, какъ носитъ православное духовенство на Востокѣ, и явился въ здѣшнюю греческую миссію съ визитомъ. Здѣшняя греческая церковь св. Георгія помимо падающей колокольни своей замѣчательна роскошью своей обстановки. Священники и діаконы ея -- люди милые, обязательные и въ высшей степени смирные. Они, узнавъ, что самъ патріархъ дѣлаетъ имъ честь своимъ посѣщеніемъ, встрѣтили его, какъ царя. Нужно отдать справедливость матросу, онъ не ударилъ лицомъ въ грязь и, хотя ему предложили помѣститься въ церковномъ домѣ, не поддался соблазну пожить на даровщину. Спустя нѣсколько времени, онъ попробовалъ было занять у нихъ денегъ, но у монаховъ и у самихъ ничего не было. Обратился онъ въ армянскій монастырь съ тѣмъ-же. Тѣ, не отказывая прямо, потребовали документовъ. Именно того, чего у этой знатной особы не бывало вовсе...
   Видя, что въ Венеціи, тихо и мирно живущей у своихъ каналовъ, ничего не клюетъ, абиссинскій патріархъ уѣхалъ въ Геную. Тамъ онъ дѣйствовалъ настолько успѣшно, что даже обратилъ какого-то еврея въ самому ему, патріарху, невѣдомое православіе. Къ сожалѣнію, дальнѣйшему успѣху его мисіонерства помѣшало то, что англичане, случайно бывшіе въ Генуѣ, узнали въ немъ десять лѣтъ ранѣе бѣжавшаго съ одного корабля ихъ матроса, которому грозила каторга. Абиссинскаго патріарха, несмотря на его священный санъ, забрали и отвезли навѣрное въ его епархію...
   Представьте мой хохотъ, когда одинъ очень добрый и милый россійскій олимпіецъ, какъ и всѣ россійскіе олимпійцы, становящіеся ужасно мягкосердечными, попавъ за границу, съ цафосонъ разсказывалъ мнѣ о своемъ знакомствѣ съ абиссинскимъ патріархомъ.
   -- И представьте. Я ожидалъ встрѣтить полудикаря -- оказалось напротивъ. Разумѣется, онъ не похожъ на нашихъ. Онъ даже согласился мнѣ продать нѣкоторыя рѣдкія вещи. Я истратилъ на нихъ пустяки, такъ рублей пятьсотъ!.. Но онъ очень и очень обходительный.
   -- Какъ-же вы съ нимъ бесѣдовали?
   -- Я не дѣлалъ отличія отъ нашихъ епископовъ. Подошелъ подъ благословеніе. Какъ слѣдуетъ.
   -- И руку поцѣловали?
   -- Цѣловалъ, разумѣется; а что?
   -- Нѣтъ, ничего, я такъ!
   Если эти строки попадутся ему, прошу извиненія за оглашеніе этого факта. Очень уже смѣшонъ этотъ сановникъ, благоговѣйно лобызающій руку бѣглаго съ англійскаго корабля каторжника...
   Ну, не калейдоскопъ-ли эта площадь св. Марка съ ея всесвѣтнымъ сбродомъ, съ ея разноязычною и пестрою толпою. Тутъ только надо умѣть наблюдать, а ужъ субъекты для этого найдутся удивительные!..
   

IX.
Патеръ донъ Хозе Альваресъ изъ Вальпарайзо и іезуитъ отецъ Баптистъ.-- Его проэктъ возвращенія къ временамъ Албигойскихъ войнъ.

   Уже давно мнѣ удалось познакомиться, а потомъ въ Венеціи вновь встрѣтить двухъ очень интересныхъ людей. Лѣтомъ мнѣ привелось быть на Лаго-ди-Комо. Остановился я близъ маленькаго городка Черноббіо, въ гостинницѣ Вилла д'Есте. Боязнь холеры выгнала изъ Италіи почти всѣхъ путешественниковъ, такъ что за табль д'отомъ насъ собиралось очень мало. Понятно, что всякое новое лицо поэтому невольно обращало на себя общее вниманіе. Пріѣзжалъ сюда гостить извѣстный итальянскій поэтъ Греппи, знаменитый авторъ "Мефистофеля" -- композиторъ Арриго Бойто, глаза музыкальной издательской фирмы Рикорди и многіе другіе -- все почти итальянцы, какъ вдругъ однажды за столомъ показались два субъекта, къ которымъ наше маленькое общество отнеслось съ большимъ любопытствомъ. Одинъ изъ нихъ, элегантный, хорошо говорящій на всевозможныхъ языкахъ, патеръ донъ Хозе Альваресъ изъ Вальпарайзо. Онъ давно оставилъ Америку и, пространствовавъ нѣсколько лѣтъ по всему свѣту, попалъ теперь въ Италію; его товарищъ -- типъ Собакевича въ іезуитскомъ кафтанѣ (иначе право не знаю какъ назвать этотъ искусственный и неудобный костюмъ со стоячимъ воротникомъ), злобный, считавшій за величайшее преступленіе бросить хотя бы бѣглый взглядъ на одну изъ дамъ, сидѣвшихъ за столомъ. Донъ-Хозе, напротивъ, не только поглядывалъ, но и вся его экспансивная физіономія выражала полное удовольствіе, доставляемое ему созерцаніемъ хорошенькихъ лицъ и эффектно округлявшихся бюстовъ. Очевидно, Вальпарайзскій патеръ былъ не противъ кривыхъ линій (къ коимъ относятся и круглыя) въ архитектурѣ человѣческаго тѣла, тогда какъ братъ Іеронимъ стоялъ за прямыя. Впослѣдствіи къ нимъ присоединился на нѣсколько дней второй іезуитъ, основавшій близъ Комо замѣчательное заведеніе для обученіе глухо-нѣмыхъ человѣческой рѣчи. Это вполнѣ почтенный человѣкъ, благодѣтельная дѣятельность котораго, требующая много самопожертвованія, терпѣнія и спеціальныхъ талантовъ, пріобрѣла ему общее уваженіе. У него глухо-нѣмые если не слышатъ, то говорятъ, при чемъ иногда онъ тратитъ мѣсяцъ постоянныхъ усилій, чтобы выучить несчастнаго произносить опредѣленный звукъ. Къ нему и его заведенію мы еще обратимся впослѣдствіи.
   Донъ Хозо Альваресъ -- непосѣда, которыхъ я до сихъ поръ мало встрѣчалъ между духовными.
   Любовь къ прекрасному одушевляла его не только избирать за обѣдомъ сосѣдство красивыхъ женщинъ, но и ѣздить повсюду, гдѣ природа развертывается съ особенною прелестью и роскошью. Я ничего не видѣлъ смѣшнѣе этой пары. Изящный и элегантный донъ Хозе, увлекающійся, съ горящими глазами такъ и сыплетъ любезностями, направленными по адресу сидящихъ за столомъ дамъ, въ то время какъ братъ Іеронимъ усиленно старается не только своимъ деревяннымъ лицомъ, съ плохо выбритою щетиною усовъ и бороды, но и кривляніями всей своей нескладной фигуры выразить и осужденіе этого увлеченія, и безпощадное отрицаніе этихъ любезностей. Выходило забавно. Говоря съ русскою, напримѣръ, донъ Хозе замѣчалъ, что онъ еще не встрѣчалъ женщинъ нашей націи, которыя не обращали-бы на себя вниманія удивительной стройностью и замѣчательною прелестью въ выраженіи глазъ, всегда интеллигентныхъ, полныхъ не только чувства, но и мысли. Братъ Іеронимъ въ это время, точно выпившій уксусу, морщился и дѣлалъ изъ своего рта что-то похожее на S, а когда комплименты его сосѣда достигали своего апогея, онъ подскакивалъ и, возводя глаза къ небу, начиналъ шептать про себя какую то молитву... Разъ одна изъ дамъ заговорила съ нимъ. Нужно было видѣть священный ужасъ на этомъ глупомъ лицѣ.
   Потомъ и помимо этого двое этихъ духовныхъ оказались очень интересными людьми.
   Уже встрѣтивъ донъ Хозе Альвареса въ Венеціи на пьяццѣ св. Марка, я узналъ, что онъ большую часть своей жизни посвятилъ не ухаживанію за прекраснымъ поломъ, въ чемъ, надо ему отдать справедливость, онъ достигъ великаго совершенства, а странствованію по малоизвѣстнымъ островамъ и архипелагамъ Океаніи. При этомъ не одно простое любопытство влекло его подъ тѣнь кокосовыхъ пальмъ, къ меланхолическимъ волнамъ уединенныхъ рифовъ -- нѣтъ. Донъ Хозе, съ такимъ увлеченіемъ показывавшій одной италіанской пѣвицѣ, готовившейся исполнить роль Карменъ, какъ надо плясать настоящій "болеро" и какъ слѣдуетъ выговаривать слова въ "хабанеро" (полы рясы были подобраны и громадная шляпа донъ-Базиліо заломлена лихо на бекрень), этотъ донъ Хозе самъ спѣвшій разъ серенаду съ аккомпаниментомъ гитары, оказался весьма серьезнымъ энтузіастомъ, задумывавшимъ ни болѣе-ни менѣе, какъ предупредить вырожденіе океанскихъ расъ. Онъ пятнадцать лѣтъ возился съ этимъ планомъ, поистратилъ большую часть своего значительнаго состояніи, устраивалъ школы, составлялъ кодексъ законовъ, управлялъ маленькими народцами съ деспотизмомъ и нетерпимостью реформатора. Задумывалъ донъ Хозе ни болѣе-ни менѣе, какъ создать на этихъ островахъ соціальную республику съ общими работами, общими имуществами, съ полнымъ отсутствіемъ войска и полиціи, съ единственною карою за всѣ политическія и уголовныя преступленія -- изгнаніемъ. (Виновному давалась пирога, весла и провизія на два мѣсяца -- и затѣмъ его удаляли "отъ береговъ отчизны дальной" -- на всегда, если онъ былъ неисправимъ). Одна изъ такихъ республикъ подъ его президентствомъ просуществовала пять лѣтъ и, пожалуй, упрочилась бы, если-бы ни съ того, ни съ сего не явились англійскіе корабли, и не объявили-бы одинокій, никому не мѣшающій островъ, достояніемъ королевы Викторіи. Въ Аркадіи донъ Хозе образованные мореплаватели сейчасъ-же построили тюрьму, кабакъ и казарму для матросовъ. Именно три наиболѣе ему ненавистныя учрежденія.
   Донъ Хозе Альваресъ разсказываетъ, что дѣло учрежденія такихъ республикъ на островахъ Океаніи -- весьма возможно. Нужно только не подходить къ нему съ нетерпимостью я монашескою исключительностью, а брать вещи какъ они есть.
   -- Откуда-же вы извлекли ваше законодательство?
   -- Вся философія права, всѣ кодексы заключались и заключаются для меня въ одной книгѣ, въ евангеліи.
   -- Неужели для преступниковъ у васъ не было тюремъ.
   -- Нѣтъ! Зачѣмъ. При томъ общественномъ устройствѣ, какое я далъ моей республикѣ, въ ней почти не было преступленій. Я не говорю объ убійствахъ. О нихъ не слышно уже двадцать лѣтъ было, а воровство и грабежъ не имѣли почвы. Имущество у всѣхъ общее, что-же у самого себя воровать. Первыя преступленія начались, когда явились англичане, и первыми преступниками были матросы.
   -- Вы ошиблись въ одномъ. Вамъ надо было отдать свой островъ подъ покровительство какой-нибудь державы.
   -- Той-же Англіи?
   -- Нѣтъ. Хотя-бы вашего Чили.
   -- Да. Ну такъ они сейчасъ-же прислали-бы генерала и команду. У насъ всѣ генералы! Если-бы сойтись съ Перу или Бразиліей -- еще хуже вышло-бы. Видѣли вы моего сосѣда въ Вилла д'Есте. Ну, такъ цѣлое братство такихъ іезуитовъ навязали-бы вамъ на шею. Они сейчасъ выжили-бы меня и живо обратили-бы островъ въ исправительную колонію. Населеніе стало-бы работать на нихъ, братство-бы какъ паразиты разрасталось-бы и богатѣло, а островитяне тощали-бы и бѣднѣли. Я не объ этомъ мечтаю. У меня уже были школы. Я придумалъ азбуку "для своего народа", переводилъ для нихъ Евангеліе. Еще-бы нѣсколько времени, у меня стала-бы издаваться газета. Ну да что объ этомъ говорить. Ея королевское величество Викторія нашла гораздо лучшимъ устроить тамъ кабаки и тюрьмы. Теперь вѣрно и убійство, и развратъ у меня развиваются подъ покровительствомъ англійской короны въ самыхъ широкихъ размѣрахъ!..
   Какъ-то смотрю -- донъ Хозе вечеркомъ выходитъ изъ крытой гондолы, вмѣстѣ съ нимъ оттуда выпорхнула вся закутанная въ черное венеціанка. Я разумѣется не подалъ и виду. Патеръ, нѣсколько смущенный, заговорилъ самъ.
   -- Вы видѣли... Это одна дама... Вы знаете, если священника видятъ съ женщиной, сойчасъ-же думаютъ скверное. А, въ сущности, что-же въ этомъ страннаго?
   -- О, помилуйте. Вы, вѣрно, исповѣдывали ее въ гондолѣ.
   -- Нѣтъ... И онъ, не выдержавъ, расхохотался. Это одна здѣшняя писательница. Она собираетъ матеріалы по извѣстному мнѣ вопросу... Ваше духовенство гораздо счастливѣе въ этомъ отношеніи. Православные священники могутъ жениться. Нашимъ-же только имѣть дѣтей не возбраняется!-- Не выдержалъ и съ острилъ онъ.-- Конкубинатство даже признается Римомъ за нѣчто неизбѣжное. Вы знаете, что еще только не давно въ Римѣ, въ кіезѣ (церкви) Madonna del Popolo уничтожили на могилѣ Джуліи Вануччи, долго существовавшую надпись.

D. O. М.
Juliao Vanuccie.
Marti, dueissarmn Ferrarie et Urbini
Filiorum Alexandri sexti, Papae
Vixit 66 an.

   -- Положимъ,-- продолжалъ онъ,-- что Александръ VI былъ въ этомъ отношеніи исключеніемъ, но только потому, что онъ свою собственную дочь сдѣлалъ своею любовницей. Вы знаете эпитафію, въ которой самымъ яркимъ образомъ выразился злобный юморъ римлянъ: In questa tomba posano le spoglie di una donna di nome Lucrezia, di fatto Taide, fig'lia, moglie e nuora del Pontefice... Въ поясненіе этого надо сказать, что у папы Александра кромѣ дочерей были и сыновья!.. Вотъ вы -- русскіе въ этомъ отношеніи гораздо счастливѣе. И вѣдь у васъ монахи тоже имѣютъ право быть женатыми.
   -- Это вы съ чего взяли?
   -- Какъ! Мнѣ передавали что священникъ по восточному обыкновенію пользуется правомъ многоженства, а монахъ только можетъ разсчитывать на одну...
   Я расхохотался. Впрочемъ, здѣсь еще и не съ такими курьезами приходится встрѣчаться. Представьте себѣ, что знаменитый италіанскій профессоръ, разсказывая мнѣ о Москвѣ и желая щегольнуть своими свѣдѣніями по этой части, вдругъ выпалилъ...
   -- И говорятъ, какой дивный видъ на Уралъ изъ оконъ Кремлевскаго дворца.
   -- Кто вамъ говорилъ это?
   -- Наши, бывшіе въ Москвѣ!
   Симпатичный, хотя и слишкомъ любвеобильный донъ Хозо Альваресъ еще болѣе выигрываетъ отъ сравненія его съ описаннымъ уже братомъ Іеронимомъ. Этотъ, по словамъ Альвареса, открыто проповѣдуетъ, что сношенія съ женщиной наприм. гораздо преступнѣе порока въ одиночку -- порока закрытыхъ учебныхъ заведеній. Это почему?-- спрашивалъ я его.-- Потому что съ женщиной грѣшитъ вдвоемъ -- значитъ вдвойнѣ!... Не правда ли, какое находчивое оправданіе всякихъ мерзостей! Разозлился даже донъ Хозе! Братъ Іеронимъ, несмотря на свой деревянный видъ и глупую физіономію -- человѣкъ крайне энергическій и честолюбивый. Чѣмъ-бы вы думали онъ задался?
   -- Вернуть іезуитовъ во Францію?
   -- Больше.
   -- Воскресить значеніе ордена?
   -- Больше! На меньшемъ онъ не желаетъ помириться, какъ на возвращеніи къ временамъ могущественныхъ папъ Григорія и Сикста. Онъ требуетъ возврата Рима съ процентами въ видѣ своей Италіи. Желаетъ насильственнаго обращенія всѣхъ народовъ къ римско-католической вѣрѣ. Подчиненія всѣхъ императоровъ, королей, князей -- особо къ нимъ приставленнымъ духовнымъ руководителямъ изъ ордена Іезуитовъ, при немъ глава ордена былъ-бы въ тоже время и папой.
   Мысль для ордена совсѣмъ не дурная и даже, какъ выражается мой пріятель Скосыревъ, весьма духорадостная. Нужно надѣяться, что исторія не доставитъ этого удовольствія іезуитамъ. Хотя, разумѣется, очень наивны тѣ, которые полагаютъ, что они совсѣмъ покончили съ этимъ вопросомъ. Іезуиты живучи, и они еще себя покажутъ. Дѣятельность у нихъ идетъ непрестанная, и тотъ-же отецъ или братъ Іеронимъ, котораго мы видѣли въ Вилла д'Есте сумѣетъ принести свою долю вреда. Судя по словамъ донъ Хозо Альвареса, неутомимость отца Іеронима по истинѣ изумительна. Ему ничего не значитъ, пріѣхавъ изъ южной Америки въ Парижъ, повидаться тамъ съ кѣмъ слѣдуетъ, и тотчасъ-же оттуда, даже не переночевавъ, отправиться въ Сирію, Палестину, Александрію -- вообще всюду, куда его ни пошлетъ генералъ его ордена. Возвращеніе къ временамъ Сикста V, по словамъ Іеронима, должно состояться при слѣдующихъ условіяхъ: Римъ объявляется столицей вселенной, государемъ ея Іисусъ Христосъ, его первымъ министромъ св. Игнатій Лойолла, а такъ какъ онъ давно вкушаетъ райскія наслажденія, то обязанности его исполняетъ генералъ ордена іозуцтовъ, онъ-же и папа. Государи считаются намѣстниками. Если гдѣ появляется ересь, ее, немедля, истребляютъ огнемъ и мечемъ. Десятина со всего, разумѣется -- церкви. Съ литературой, философіей церемониться нечего. Въ этомъ отношеніи Іеронимъ, очевидно, мыслитъ одинаково со Скалозубомъ. Только вмѣсто фельдфебеля въ Вольтеры -- онъ всюду учреждаетъ наблюдательныя комиссіи изъ братьевъ своего ордена, которые слѣдятъ за печатью и журналистикой. Все, написанное до сихъ поръ, должно быть строго процензуровано. Признанное вреднымъ -- уничтожить безъ послабленій. Предразсудки въ видѣ уваженія къ геніямъ и тому подобные бредни -- въ сторону, потому что передъ Богомъ и геній является жалкимъ червякомъ. Такимъ образомъ, творенія Байрона, Шекспира -- подвергаются одинаковой участи съ эпиграммами какого нибудь Пасквино. Творенія философовъ-не мистиковъ немедленно истребляются. Все воспитаніе сосредоточивается въ рукахъ у іезуитовъ. А для освобожденія отцовъ семействъ отъ затруднительныхъ часто заботъ о своихъ дѣтяхъ орденъ по неизрѣченной благости своей беретъ это на себя, т. е. ребята только до четырехъ лѣтъ держатся въ семьяхъ, а съ этого возраста они поступаютъ въ пріюты, питомники и коллегіи братьевъ. Короче, все это приведено къ одному знаменателю, и московскому Далай-Ламѣ, Каткову, только слѣдуетъ поучиться у отца Іеронима. Послѣдній ушелъ немного дальше его...
   Подробности проэктовъ всесвѣтнаго бродяги отца Іеронима тоже вполнѣ соотвѣтствуютъ общимъ началамъ, положеннымъ имъ въ основаніе. Римъ объявляется городомъ духовнымъ. Свѣтскіе изгоняются оттуда вовсе, они допускаются только въ видѣ поклонниковъ и посѣтителей, при чемъ имъ отдѣляется особенный кварталъ города. Евреи вообще, какъ зловредное племя, уничтожаются и т. д., короче -- отецъ Іеронимъ, къ удивленію находящій единомыслящихъ людей, въ сущности является прямымъ кандидатомъ въ домъ сумасшедшихъ. Надѣемся, что когда-либо и придетъ такое время, когда подобныхъ прожектеровъ станутъ серьезно лѣчить психіатры.
   А, между тѣмъ, слѣды дѣятельности отца Іеронима и подобныхъ ему уже замѣтны.
   Монашескіе ордена въ Италіи уничтожены и монастыри закрыты, но и тѣ и другіе успѣшно продолжаютъ свое существованіе, хотя и въ иной формѣ. Такъ напримѣръ, пользуясь свободою ассоціацій, предоставленныхъ народу италіанской конституціей, разсѣянные монахи собираются снова, покупаютъ себѣ земельные участки, облекаются въ платье своего ордена, и обитель, не признаваемая оффиціально, de facto существуетъ. Монахи собираютъ брошенныхъ дѣтей, принимаютъ на воспитаніе мальчиковъ отъ бѣдняковъ, которымъ ѣсть нечего, образуются такимъ образомъ, цѣлыя арміи будущихъ защитниковъ черныхъ рясъ. Іезуиты гонимы какъ іезуиты,-- они записываются въ торговыя сословія, снимаютъ свой костюмъ, оставаясь вѣрными слугами ордена и дѣятельно работая для него.
   Неугодно-ли бороться противъ нихъ системою репрессалій. Они на почвѣ права -- и ничего вы съ ними не сдѣлаете!...
   -- Мы разберемъ все человѣчество,-- толкуетъ отецъ Іеронимъ.-- Тѣ, что сознаютъ себя грѣшными и покаются, будутъ пощажены, а тѣ, кои въ ослѣпленіи гордыни почтутъ себя правыми, сметутся. Церковь въ этомъ случаѣ судитъ иначе. И въ поясненіе своей мысли, онъ разсказалъ слѣдующее.
   Папѣ Леону XII разъ пришло въ голову проѣхать въ Чивита-Веккію, чтобы ознакомиться съ положеніемъ тамошнихъ каторжникомъ.
   Сказано -- сдѣлано.
   Папа пріѣхалъ и разспрашивалъ всѣхъ преступниковъ. Къ кому не обратится -- всѣ жертвы несправедливости, судебной ошибки или клеветы. Нѣтъ виновныхъ вовсе -- каждый признаетъ себя чище ангеловъ Божіихъ.
   Наконецъ, Леонъ подходитъ къ послѣднему, осужденному на пожизненную каторжную работу. Этотъ даже не сдвинулся съ мѣста, увидѣвъ, что къ нему приближается его святѣйшество, окруженный пышною свитою кардиналовъ.
   -- Ну, а ты что сдѣлалъ?-- обращается къ нему Леонъ XII.
   -- Я?
   -- Да... И ты, вѣрно, тожо невиненъ какъ голубь?
   -- О, нѣтъ!-- засмѣялся каторжникъ.
   -- Что-же ты сдѣлалъ такого?
   -- Всего по немножку было... И воровалъ, и фальшивой монетой занимался, ну и насчетъ убійства... тоже.
   -- Довольно, довольно.-- Прервалъ его папа.-- Ты, значитъ, въ полномъ смыслѣ слова -- разбойникъ.
   -- Да ужъ видно, что такъ...
   -- Что-же ты тутъ дѣлаешь среди всѣхъ этихъ невинныхъ страдальцевъ? Козлище -- среди агнцевъ. В акомилъ меня съ цѣною номера его гостинницы.
   -- А номеръ хорошій?
   -- Какой есть!... Вѣдь теперь "Симонъ Бокканегра"...
   Я ничего не понялъ. Мы поднялись. Чистая комната, но довольно жалкая за эту цѣну.
   -- Нѣтъ-ли у васъ получше?
   -- Берите, какая есть. Я вамъ толкомъ говорю: "Симонъ Бокканегра".
   -- Отдайте дешевле, по крайней мѣрѣ.
   -- Боже ты мой, какіе эти форестьере безпонятные. Человѣческимъ языкомъ вамъ толкуютъ, что теперь у насъ "Симонъ Бокканегра".
   -- Да чортъ васъ возьми, что такое "Симонъ Бокканегра?"
   Трактирщикъ на меня выпучилъ глаза.
   -- Вы не знаете Симона Бокканегра?
   -- Нѣтъ.
   -- Оперу Верди... Вы не знаете оперу "Симонъ Бокканегра?" Богъ знаетъ, что вы мнѣ толкуете!...
   Оказалось, что всѣ тревизанскіе отели переполнены пріѣзжими, потому что въ мѣстномъ театрѣ даютъ "Симона Бокканегра" -- оперу Верди. "Компанія" артистовъ, какъ здѣсь называютъ, оказалась блестящей. Дирижеръ оркестра -- тоже изъ первоклассныхъ, нѣкто маэстро Узиліо -- когда-то управлявшій оркестрами въ Парижѣ и Мадритѣ, солисты у него -- видные и извѣстные по всей Италіи. А между пѣвцами, напримѣръ, оказывался такой теноръ, какъ де-Негри и басъ Сальмази, которые сдѣлали бы честь и петербугской итальянской оперѣ. Я уже не говорю о постановкѣ и хорахъ. И это въ какомъ-нибудь Тревизо. А нужно видѣть самый театръ -- въ полномъ смыслѣ слова великолѣпный, съ чуднымъ резонансомъ, съ такими приспособленіями и порядками, что не мѣшало бы и намъ поучиться здѣсь дѣлу. Такимъ образомъ, оказалось, что хозяинъ "Стелла д'Одно" не напрасно повысилъ цѣны за номера,-- въ чемъ, впрочемъ, у него нашлись подражатели. По крайней мѣрѣ, въ "Таинственномъ крокодилѣ", куда я сунулся послѣ "Золотой звѣзды",-- съ меня спросили столько-же. Какъ въ первой, такъ и во второй гостиницѣ -- двери оказались безъ замковъ.
   -- Гдѣ же у васъ ключи?
   -- А зачѣмъ вамъ ключи?
   -- Запереть номеръ.
   -- Къ чему же вамъ запирать его?-- удивился "пропріетаріо".
   -- Вещи...
   -- У насъ воровъ во всемъ краю нѣтъ. Дома и квартиры цѣлыми днями настежь -- и ничего еще, слава Богу, не пропадало...
   Дѣйствительно, край въ этомъ отношеніи оказался оригинальнымъ. Воровъ, грабителей нѣтъ. Работы хватитъ на всякаго, а путешественниковъ, развращающихъ населеніе всюду, куда только они начнутъ проникать, въ Тревизо мало. По всему этому околотку -- въ Тревизо, Конельяно, Витторіи, Белунно и Фельтре -- ни одной легкомысленной дѣвицы. То-есть, если хотите, легкомыслія и много, но въ ремесло оно не обращается вовсе и любителямъ уличнаго адюлтера здѣсь пришлось бы очень плохо...
   -- Это не Венеція!-- съ торжествомъ похваляются тревизанцы.-- Хотя и часъ всего разстоянія, а нравы у насъ другіе.
   Какъ тутъ дурнымъ нравамъ быть, когда всѣ точно въ рѣшетѣ живутъ. Насквозь видно. А добрымъ именемъ здѣсь дорожатъ весьма. Чуть что, и на барьеръ вытащутъ. Тутъ фарисейской теоріи о пагубѣ и несправедливости поединка не станутъ проповѣдывать. Оскорбилъ -- пожалуй къ расчету. Недавно передъ моимъ пріѣздомъ сюда какой-то хлыщъ соблазнилъ дѣвушку. Противъ него (не противъ нея, замѣтьте это!) такъ поднялось общественное мнѣніе, что тревизанскому донъ-Жуану пришлось за что попало продать здѣсь домъ и виноградники и удирать отсюда подальше. Негодованіе распространилось и на его друзей, такъ что тѣ должны были настойчиво повсюду осуждать пріятеля, чтобы такимъ образомъ показать разницу между нимъ и собою. А какъ здѣсь мягки нравы, какая утонченная вѣжливость поражаетъ васъ на каждомъ шагу!.. Мнѣ совѣстно было потомъ распрашивать о дорогѣ, потому что встрѣчавшіеся мнѣ, вмѣсто простыхъ указаній -- поворачивались и доводили меня до необходимаго мнѣ пункта. Драки на улицахъ, да и вездѣ, вообще, неизвѣстны. Въ сѣверной Италіи -- пьютъ, и пьютъ довольно много. Но какая разница съ знакомыми намъ картинами. Ни громкой брани, ни криковъ, ни суматохи. Пьяные, если можно назвать такъ развеселившихся людей, ходятъ по улицамъ, поютъ, и поютъ довольно вѣрно, тщательно уступая дорогу встрѣчающимся. Единственно, что они позволятъ себѣ -- исполнить подъ окномъ нравящейся имъ женщины какую-нибудь популярную пѣсню, гдѣ ее сравнятъ съ звѣздой небесной и пожелаютъ въ довольно звучныхъ стихахъ умереть у ея ногъ. Тѣмъ дѣло и закончится. Проходя ночью по улицамъ, вы видите то и дѣло, какъ у пріотворенныхъ дверей идетъ тихая и счастливая бесѣда. На улицѣ -- молодой человѣкъ, за дверями -- дѣвушка. Сквозь узкую щель (дверь не отворяютъ совсѣмъ) они шепчутся... Тутъ даже поцѣлуй рѣдокъ. А если его попроситъ слишкомъ предпріимчивый юноша, его избранница или покажетъ ему на церковь, или потретъ ладонью правой о локоть лѣвой руки -- знакъ, замѣняющій нашу привычку дѣлать носъ или показывать фигу.
   Маленькій городъ,-- какіе историческіе памятники!
   Мнѣ не хотѣлось выйдти изъ собора, напримѣръ. Сколько красоты и величія въ этомъ полуоконченномъ зданіи! Еще бы, если сообразить что надъ нимъ трудились знаменитые архитекторы и скульпторы, отецъ и сынъ Ломбарди! И какъ выгодно выдѣляются эти благородныя линіи чистотою своею отъ затѣйливыхъ и мѣщански пестрыхъ созданій послѣдняго времени. Тогда было творчество теперь ремесло. Эта истина подтверждается здѣсь на каждомъ шагу. Вотъ, напримѣръ, находящаяся здѣсь же, въ соборѣ, гробница епископа Эанетти. Какъ хорошъ орелъ съ распущенными крыльями посреди дивныхъ цвѣточныхъ гирляндъ! Кажется, мраморъ живетъ... И рядомъ -- сравнительно поздно созданный монументъ папѣ Александру VIII (Оттобони),-- тяжелая и грубая безвкусица! Недаромъ Канова удивлялся первому, а Валери пришелъ въ восторгъ отъ того, какая стройная грація, какой удивительный колоритъ на несравненной фигурѣ Богородицы, въ картинѣ написанной Іеронимомъ Веккіо да-Тревизо... Посмотрите цѣлый рядъ другихъ картинъ, переполненныхъ мелкими, часто полустертыми силуэтами, фигурами. Всѣ онѣ до сихъ поръ,-- тамъ, гдѣ ихъ пощадило время,-- дышатъ истиной и жизнью. А картины Фр. Биссоло, Бордоне, особенно послѣдняго. Какая красота и изящество! Сколько величія, тайна котораго теперь совершенно потеряна болѣе искусными въ техническомъ отношеніи художниками нашего времени! Порденоне украсилъ одну изъ капеллъ здѣсь фресками, хотя и безъ нихъ эта капелла заключаетъ въ себѣ художественное сокровище -- Благовѣщеніе Тиціана. Это произведеніе юношеское. Великій художникъ въ немъ только расправляетъ орлиныя крылья, но вы уже угадываете его будущее по экспрессіи, естественности положеній, складкамъ драпировокъ и изумительной перспективѣ. Къ сожалѣнію, во время созданія всѣхъ этихъ чудесъ существовалъ въ Тревизо вліятельный, но глупый каноникъ Брокардо Малькіостро. Художники, подчиненные ему, поневолѣ изображали этого субъекта на картинахъ. Бѣдному Тиціану тоже пришлось включить тщеславнаго попа въ свою картину, а Порденоне отдѣлался тѣмъ, что, не изображая въ фрескахъ каноника, помѣстилъ грубоватую и крупную надпись, объясняющую, что они были исполнены по заказу ни кого иного, какъ этого самаго Брокардо Малькіостро. Изъ-подъ фресками украшенныхъ сводовъ и куполовъ, отъ капеллъ, надъ которыми работали первоклассные геніи искусства, отъ скульптуръ Сансовино и другихъ не хотѣлось уходить въ шумныя улицы. Въ молчаніи стараго собора понятнѣе становились тѣ ощущенія, которыя переживались художниками славнаго времени. Мало-по-малу дѣлался яснѣе смыслъ самихъ картинъ, кажущихся загадочными въ галлереяхъ современныхъ богачей, среди ихъ позолотъ и пестроты... Въ одной изъ венеціанскихъ церквей я встрѣтилъ русскаго художника.
   -- Что вы тутъ дѣлаете, работаете?
   -- Нѣтъ... То-есть, если хотите -- да!
   -- Гдѣ же вашъ мольбертъ?
   -- У меня его нѣтъ съ собою. Я такъ, глазами и сердцемъ работаю.
   Онъ уединяется здѣсь и въ сумракѣ безлюднаго храма старается уловить вдохновеніе, одушевлявшее художниковъ XVI и XVII вѣка, отгадать тайну, которою они владѣли, тайну величія, такъ выдѣляющаго ихъ часто наивныя и простодушныя созданія отъ нынѣшнихъ, которыя стараются взять эффектами, ослѣпить, чтобы и сообразиться было некогда. Вѣдь, какъ бы нынѣшній художникъ нарисовалъ вотъ хоть бы эту мученицу Порденоне. Во-первыхъ, фонъ явился бы темнымъ, вездѣ былъ бы свѣтъ, отражавшійся на ея красномъ плащѣ, лица палачей вышли бы багровыми, а ея, по неизвѣстнымъ законамъ оптики -- голубымъ. И такъ далѣе, въ томъ же родѣ. Въ краскахъ художнику, какъ и поэту, надо быть скромнымъ. А то декораціи убьютъ самое содержаніе. Вы помните "Страшный судъ" Тинтренто въ паллацо дожей. Болѣе шестисотъ фигуръ на одномъ полотнѣ, а пестроты, рѣзко бьющихъ эффектовъ нѣтъ новое. Зато выступаетъ впередъ общее, идея, душа картины. Вотъ эту-то самую душу и утратило наше искусство.
   Въ маленькомъ Тревизо не въ одномъ соборѣ есть чудеса искусства. Посѣтите выстроенную въ готическомъ стилѣ пятьсотъ девяносто лѣтъ назадъ церковь св. Николая. Архитекторомъ ея былъ одинъ изъ оставшихся неизвѣстными строителей, которыми такъ богаты средніе вѣка. Кто, напримѣръ, останавливаясь передъ церквами св. Анастасіи въ Веронѣ, св. Антонія Падуанскаго, свв. Іоанна и Павла въ Венеціи -- знаетъ ихъ авторовъ? Черная ряса монаха, сѣрый плащъ рабочаго часто прикрывали тогда истинный геній, нисколько не заботившійся о самопрославленіи. Создать и уйти въ сторону, оставаясь неизвѣстнымъ, считалось особенною заслугой и, когда тщеславные каноники, въ родѣ Малькіостро, совали всюду свою особу и со стѣнъ и колоннъ кричали о себѣ во все горло, великіе авторы, тутъ же, стоя въ сторонѣ, замѣшавшись въ однообразный фонъ толпы, горячо молились прославленному ими Богу или святому, никому невѣдомые -- что бывало чаще -- никѣмъ неоцѣненные. Легендарный разсказъ о нищемъ на паперти св. Августина Падуанскаго вовсе не такъ фантастиченъ. Къ оборванному старику, стоявшему на лѣстницѣ этой чудесной церкви и просившему подаянія, обратились стражи съ требованіемъ, чтобы онъ убирался вонъ.-- Какое право имѣешь ты безобразить дивную храмину своею жалкою фигурой?-- насмѣшливо обратился къ нему полицейскій XVI столѣтія.
   -- Одно,-- отвѣтилъ нищій,-- я построилъ ее!...
   Часто такой трудъ былъ добровольнымъ подвигомъ, при чемъ архитекторъ, по данному имъ обѣту, долженъ былъ оставаться неоплоченнымъ.
   Св. Николай, какъ и каѳедральный соборъ, представляетъ не мало интереснаго. Вообще, о всѣхъ итальянскихъ церквахъ нужно сказать одно: ихъ фасады всегда лучше, чѣмъ ихъ внутренность. Мраморная обшивка наружныхъ стѣнъ, красота рѣзьбы -- и удивительная простота, даже, если хотите, нагота внутри. Возьмите миланскій соборъ, такіе же Флоренціи, Пизы, Падуи и Болоньи. Красоту наружную видишь здѣсь съ перваго взгляда; войдя же, приходится отыскивать то, что тамъ особенно замѣчательно. Въ Тревизанскомъ св. Николаѣ лучше всего, по моему, превосходный памятникъ, изваянный отцомъ и сыномъ Ломбарди надъ могилой графа Августина д'Ониго. Благородство линій и простота замысла невольно останавливаютъ на себѣ ваше вниманіе. Явленіе Христа, написанное учителемъ Джіорджіоне и Тиціана -- Джіованни Беллини, принадлежитъ къ числу самыхъ талантливыхъ картинъ этого художника. Фрески Антонія Тревизанскаго (въ 1410 году) отличаются громадностію. Это какіе-то гиганты, а не люди. Одна богомольная старушка бывшая одновременно со мною здѣсь, пояснила, что люди прежде были именно таковы, какъ св. Христофоръ, несущій младенца Іисуса на плечахъ, т.-е. пяти-шести саженъ росту, а что измельчали они за грѣхи. Судя по этому, она сама была очень грѣшна, ибо ее едва можно было разсмотрѣть за спинкою церковной скамейки. Запрестольный образъ Богородицы, окруженной святыми, до сихъ поръ возбуждаетъ ожесточенные споры между знатоками. Одни приписываютъ его Себастіану дель Піомбо, другіе -- Савольдо, третьи -- брату Марко-Пенсебіану, венеціанцу, монаху, бывшему однимъ изъ выдающихся учениковъ Джіованни Беллини. Въ другихъ тревизанскихъ церквахъ находятся работы Бассано, Париса Бордоне, Андреа Скіавоне, Беллини и Каналя. Я ихъ не видѣлъ. И не жалѣлъ объ этомъ! Хорошаго понемножку и уходить нашему брату въ прошлое тогда, когда солнце такъ горячо еще, несмотря на октябрь, а толпа такъ заразительно весела не приходится. Поневолѣ потянетъ на улицу, на площадь...
   Маленькій городъ, а тутъ и музыкальная академія, и два литературныхъ общества, и научный кружокъ "Атонео", да три газеты, которыя величественно игнорируютъ одна другую: лучше, чѣмъ, задравъ хвосты и ощетинясь, грызться, какъ дѣлаютъ наши. Прибавьте къ этому публичную библіотеку съ 32,000 сочиненіями, капитальную библіотеку съ массою разныхъ изданій, земледѣльческое и ботаническое общества, печатающія свои труды, и вполнѣ поймете, какая громадная разница между Италіей добраго стараго времени и нынѣшней... Все это создавалось безъ участія правительства. Оно не дало ни копѣйки на ученыя и общественныя учрежденія Тревизо. Начало капитальной библіотекѣ положилъ графъ Аццони Рамбальдо Авогари, знаменитый археологъ, отказавшій все свое состояніе этому учрежденію. Когда я былъ здѣсь, меня спросили прежде всего, не англичанинъ-ли я? Я подаю карточку. Кустодъ очень обрадовался.
   -- Вы, знаете, мы боимся англичанъ.
   -- Почему это?
   -- Они, какъ въ политикѣ, такъ и здѣсь. Чуть гдѣ лакомый кусочекъ, сейчасъ-же стараются его прикарманить. Такъ и здѣсь, не доглядишь -- смотришь чего-нибудь и не хватитъ. А гдѣ лѣпныя работы, тамъ за англичаниномъ смотри въ оба, непремѣнно или головку, или ручку ангела помельче обломитъ и себѣ на память... Вы знаете картину Джіорджіоне "Христосъ -- почившій" въ нашемъ Montde Piété?
   -- Знаю.
   -- Ну, такъ одинъ англичанинъ на такую штуку поднялся. Привезъ съ собою художника, тотъ ему снялъ копію и сдѣлалъ ее точно такою-же, какъ оригиналъ. А потомъ онъ сталъ кустода соблазнять подмѣнить, чтобы копію-то повѣсить туда, а оригиналъ увезти съ собою. Большія деньги давалъ за это!...
   Это, впрочемъ, обращается въ легенду: ту-же самую исторію разсказываетъ и о картинѣ Пальма Веккіо, висящей здѣсь въ госпиталѣ. Неправда-ли, какъ оригинальны эти госпитали, украшенные работами знаменитыхъ художниковъ? Не странно-ли, что въ таможняхъ есть настоящій Тинторетто и въ залахъ тюремъ -- оригиналы Беттано? Посмотрите на громадное зданіе Hôtel de Ville, на палаццо Дольфине, на дворцы Пола и другіе, съ бесчисленными фресками, еще хорошо сохранившимися до сихъ поръ, на чудесные фасады, построенные Ломбарди, и вамъ будетъ ясно, почему я съ такимъ удовольствіемъ вспоминаю проведенную здѣсь недѣлю!
   Я выше говорилъ о театрѣ. Онъ нѣсколько разъ горѣлъ, но постоянно отстраивался еще роскошнѣе и въ большихъ размѣрахъ. При этомъ казна не дала ни одного сантима. Все сдѣлано на частныя средства. Здѣсь это устраивается очень просто. На постройку театра складываются горожане. Лица, внесшія извѣстную сумму, пріобрѣтаютъ въ собственность ложи. Онѣ принадлежатъ, такимъ образомъ, тѣмъ или инымъ фамиліямъ, и никто другой ихъ занимать не можетъ. Свободныя ложи продаются желающимъ спектакли -- эти нѣтъ. Лица, владѣющія ими, платятъ только за входъ въ театръ, такъ называемый ingresso, обязательный сверхъ платы за мѣста. Собственники ложъ составляютъ "сосьете", которое даетъ театру "доту". Impressario, котораго нанимаетъ это же "сосьете", для пополненія расходовъ сверхъ платы за мѣста въ партьерѣ и за продажу никому не принадлежащихъ ложъ, имѣетъ и всѣ "ингрессо". "Доты" такого рода достигаютъ очень значительныхъ цифръ. Маленькій городъ Ровиго съ 15,000 чел. жителей даетъ за одинъ карнавалъ "приданаго" 80,000 франковъ. Жалкій Конеліано съ его маленькимъ, хотя и изящнымъ театромъ -- 10,000 франковъ, за 1 1/2 мѣсяца, Тривизо -- около 60,000 франковъ. Это даетъ возможность, оставляя незначительную плату за мѣста, приглашать очень хорошихъ и дорого стоящихъ артистовъ. А какія здѣсь цѣны -- смѣшно сказать. Въ Тревизо за кресло въ четвертомъ ряду я заплатилъ четыре франка, да за входъ -- франкъ! Такимъ образомъ, театръ здѣсь является общедоступнымъ, и каждый ремесленникъ, уличный чистильщикъ сапогъ ежедневно забираются на верхи и оттуда наслаждаются музыкой и пѣніемъ. Имъ приходится платить еще дешевле. Входъ на верхъ вмѣстѣ съ мѣстомъ стоитъ 25 сантимовъ,-- и въ особенномъ случаѣ не болѣе сорока. Дешевизна, соблазняющая американскихъ пѣвицъ, дѣлающихъ карьеру въ Италіи. "Клака" имъ обходится, такимъ образомъ, очень не дорого. Впрочемъ, съ клакою въ Италіи шутить нельзя. Здѣсь бывали, напримѣръ, такіе случаи. Одна англичанка, явившаяся сюда пѣть подсадила себѣ человѣкъ пятьдесятъ народу, и ея-же партія первая освистала ее.
   -- Какъ вамъ не стыдно!-- усовѣщевалъ ихъ шельмецъ, орудовавшій этимъ дѣломъ.
   -- Да развѣ можно не свистать такой cania. (собакѣ). Счастье еще, что у насъ въ карманахъ ничего не было. А то бы и швырять начали!...
   Другая подсадила -- освистать свою соперницу, а эта, какъ нарочно, была и талантлива, и съ хорошимъ голосомъ,-- клака первая-же сдѣлала ей овацію!.
   "Cania" -- такъ итальянцы зовутъ бездарныхъ пѣвицъ, кане (песъ) -- пѣвцовъ, провалившихся на спектаклѣ. Какъ поетъ такой-то?-- Э -- кане! Какова такая-то?-- Совсѣмъ "cania" (собака!) -- это вы услышите во всей Италіи. И здѣсь даже въ маленькихъ городкахъ, при помощи клакеровъ, протекціи и тому подобныхъ прелестей россійскаго театра пройти нельзя. Кто прошелъ въ Италіи, тотъ обладаетъ, дѣйствительно, кое-чѣмъ... Безъ голоса и безъ таланта здѣсь проваливаются съ трескомъ.
   

II.
Конельяно.-- На старой башнѣ.-- Куда дѣвались "принчипы и дуки".-- Политика кофеенъ и артисты площадей.-- Беллуно.-- Поѣздка въ Виторію.-- "Веселая Жираффа".-- Въ горахъ.-- Ученое общество въ деревнѣ и академія въ Царево-Кокшайскѣ.-- Конельянскій протопопъ и его музыкальныя вожделѣнія.

   Маленькій (7 1/2 тыс. жителей), выстроенный террасами на холмѣ, заключенный въ старыя стѣны и увѣнчанный чудеснымъ замкомъ съ хорошо сохранившеюся башнею городокъ Конельяно до того красивъ, что на первыхъ порахъ не хочется уходить съ его улицъ, окаймленныхъ сводами и арками старинныхъ палаццо. Когда-то это было мѣсто отдыха для венеціанскихъ нобилей; кромѣ того, и своей аристократіи здѣсь довольно. Куда ни сунешься, непремѣнно на графа или "принчипе" наступишь. Я уже не говорю о старыхъ контессахъ, этими хоть прудъ пруди. На каждое окошко въ городѣ ихъ по десяти штукъ полагается. Когда-то все это жило широко и богато, но теперь отъ прошлаго остались только величавые палаццо, обшитые мраморомъ, покоящіеся на массивныхъ колоннахъ, глядящіе на васъ десятками бюстовъ изъ нишъ, темнѣющихъ въ стѣнахъ, словно впадины въ черепѣ. Страшно даже теперь подыматься вверхъ по широкимъ лѣстницамъ въ пустынныя залы, обвѣшанныя выцвѣтшими портретами. Ходишь по нимъ, и только длинные лохмотья паутины слегка колышутся надъ вами, когда въ открытыя окна громаднаго балкона (венеціанскаго типа) ворвется вѣтерокъ, несущій на своихъ легкихъ крылахъ благоуханія чудесной равнины Піаве.
   Вотъ и она сама разстилается внизу, затопленная солнечнымъ свѣтомъ, закутавшаяся въ роскошные сады. Гдѣ хозяева этихъ палаццо? Нѣкоторые еще доживаютъ жалкій вѣкъ на чердакахъ, питаясь рисомъ да оливками, другихъ и слѣдъ простылъ. Послѣдній Фоскари еще недавно былъ шарманщикомъ и умеръ на улицѣ, Гримани чистилъ сапоги въ Флоренціи на пьяццѣ Манина, а Дондоло служилъ лакеемъ у какого-то англичанина. Конельянскую аристократію постигла та-же участь. Какъ большинство венеціанскихъ дворцовъ перешло въ руки еврейскихъ банкировъ изъ Вѣны, такъ и конельянскіе только сохранили громкія имена и блестящіе гербы своихъ прежнихъ владѣльцевъ, въ дѣйствительности-же ими владѣютъ разбогатѣвшіе мѣщане. Львы святаго Марка печально смотрятъ съ величавыхъ стѣнъ и воротъ Конельяно. Зачѣмъ мы здѣсь -- какъ будто говорятъ они, и дай имъ судьба, способность шевельнуться они тотчасъ же поджали бы великолѣпно распущенные хвосты. Новый Конельяно, тѣмъ не менѣе, живетъ себѣ своею жизью. Тутъ есть и академіи (безъ академіи ни одинъ итальянскій городъ не обойдется), хорошенькій, кокетливый оперный театръ и другой для драматическихъ представленій. Тутъ вамъ покажутъ дивныя фрески и картины Беллини, Джіамбатиста, Чима де-Конельяно, Порденоне и другихъ великихъ и среднихъ мастеровъ. На улицахъ до сихъ поръ, въ неподражаемой простотѣ, стоятъ дворцы, созданные такими архитекторами, какъ Санмикели и Сегузини. Два-три уцѣлѣыпихъ рода въ своихъ дворцахъ сохраняютъ чудесные остатки стараго искусства. Въ свое время имена этихъ старыхъ родовъ записаны были въ хроники Конельяно, чѣмъ потомки весьма похвально не брезгаютъ, храня у себя эти письменные документы. Конельяно тоже когда-то игралъ роль: онъ избивалъ и бывалъ избиваемъ. Дрался съ падуанцами противъ тревизанъ и съ тревизанами противъ падуанцевъ. Служилъ и королямъ французскимъ, и императорамъ германскимъ, а потомъ выступалъ противъ недавнихъ господъ и братался со вчерашнимъ врагомъ. То онъ стоялъ за графовъ Горицкихъ (Gorizia -- g'raz) противъ Кане Синьоріо делла Скала, веронскаго тирана и, замкнувшись въ стѣны, отражалъ его нападенія, то когда ему это надоѣдало, для разнообразія прогонялъ намѣстниковъ своего властителя и впускалъ веронцовъ. Все это продолжалось, пока онъ не успокоился въ довольно таки тѣсныхъ объятіяхъ венеціанской республики. Тутъ уже онъ дѣлилъ судьбу ея. Его брали венгерцы, уводили жителей въ плѣнъ, сносили его стѣны и жгли дома, насиловали его женщинъ, но Конельяно не унимался и вплоть до 15-го столѣтія жилъ шумно и бурно. Я думаю, въ разливъ прелестной Пьяве, когда она запружаетъ равнину, въ ней не столько воды, сколько было во время оно пролито крови жалкимъ и маленькимъ городомъ... Здѣсь рождались и поэты, и философы, и художники, а теперь, если вы сошлетесь на авторитетъ Венеціи, или Рима, или Милана, конельянецъ, какъ заправскій павлинъ, тотчасъ же распуститъ хвостъ и съ такимъ величіемъ броситъ вамъ: что мнѣ за дѣло до Венеціи -- я самъ изъ Конельяно!-- вы не знаете на первыхъ порахъ, что вамъ сдѣлать: снять шапку и поклониться или расхохотаться въ лицо ему. Это, впрочемъ, имѣетъ хорошую сторону. Всюду здѣсь свое общественное мнѣніе, свои привычки. Каждый уголокъ самъ развивается, живетъ собственною жизнью, и какъ савойцы ни стараются централизировать Италію, это имъ никогда не удастся, потому что чуть-чуть не каждая деревня здѣсь имѣетъ непремѣнно исторію, великихъ людей, обособленное прошлое.
   Что еще придаетъ особенную прелесть Конельяно -- это отсутствіе извощиковъ.
   Такая поэтическая тишина среди его старыхъ стѣнъ, такое молчаніе величавыхъ дворцовъ... Но узенькимъ улочкамъ я выбрался изъ города и поднялся на вершину его холма Колло де Джіона. Передо мной выросъ ветхій замокъ съ царстенною бавіней. Я взобрался на нее -- и однимъ взгядомъ окинулъ такую дивную панораму горъ, долинъ, рѣкъ и Адріатики вдали, что прошло нѣсколько часовъ, прежде чѣмъ я рѣшился уйти отсюда. Весь сѣверъ занятъ громадами Кадоре, Беллуно, Фельтре и Корнудо. Ихъ причудливыя вершины такъ мягко красуются на голубыхъ небесахъ, солнце кладетъ на нихъ такія золотыя полосы свѣта, въ ихъ ущельяхъ и долинахъ густится такая сквозная, заманчивая синь, такая изумрудная зелень подступающей къ нимъ равнины веселитъ вашъ взглядъ, что нѣтъ силы оторваться отъ этой красоты. А тысячи деревень и городовъ, то спрятавшихся, въ лощины, то выбѣжавшихъ на холмы, а замки, съ гордыми башнями, а рощи тополей и кипарисовъ, а дальній дрожащій очеркъ Венеціи, а марево полувоздушной Адріатики?... Нѣтъ -- если будете въ Венеціи, непремѣнно съѣздите въ этотъ спокойный и тихій теперь уголокъ... Тѣмъ болѣе, что отсюда рукой подать до Витторіи, а Витторія -- это такая жемчужина, какихъ въ Италіи мало!
   Та-же Аркадія и въ Конельяно, даже еще въ большей степени, чѣмъ въ Тревизо. Я отыскивалъ знакомыхъ и, вмѣсто стараго дворца графовъ Монтальбано, попалъ въ другой... Взошелъ по мраморной лѣстницѣ въ великолѣпную залу -- никого, кашляю, говорю, кричу -- никто не является. Нечего дѣлать -- иду дальше. Цѣлая анфилада великолѣпныхъ, заставленныхъ произведеніями искусства комнатъ -- ни души. Наконецъ, встрѣчаю миловидную старушку. Рекомендуюсь. Оказывается, это владѣлица дома. Она мнѣ объясняетъ, что, вмѣсто одного палаццо, я пришелъ въ другой.
   -- Какъ вы не запираете вашихъ комнатъ?
   -- Зачѣмъ запирать!
   -- Помилуйте... У васъ такія сокровища!
   -- Въ Конельяно воровъ нѣтъ,-- съ гордостью проговорила она.
   -- И у васъ всегда все открыто?
   -- Все!
   Приказчики на цѣлые часы уходятъ изъ лавокъ, точно также не запирая ихъ, и не было еще за послѣдніе годы случая пропажи. Нищихъ нѣтъ. Появилась, было, безпомощная старуха на площади, но синдикъ и мѣстные богачи сложились и дали ей возможность существовать. А какія вина пьютъ здѣсь! Конельянское винодѣліе славится на всю Италію. Здѣшнія бѣлыя вина Конельяно: Вердизо и Кастель С. Поло не только не уступаютъ рейнскимъ, но даже лучше ихъ. Конельяно-spumante (шампанское) вывозится отсюда во Францію и оттуда въ видѣ Pommery-Sec разсылается по Европѣ. Своего Pommeгу -- вѣдь не хватаетъ. Этимъ великолѣпнымъ Шампанскимъ можно хоть обливаться здѣсь. Бутылка его стоитъ... 1 франкъ 80 сантимовъ, т. е. меньше полтинника -- номинально. Знаменитое Асти -- приторный квасъ въ сравненіи съ этимъ необыкновенно чистымъ и вкуснымъ виномъ. Извѣстные графы Пападополи, владѣющіе въ Венеціи такими роскошными палаццо на Большомъ каналѣ и на другихъ малыхъ, развили въ окрестностяхъ Конельяно винодѣліе удивительное. Ни одинъ конельянецъ, тревизанецъ или беллунецъ не станетъ пить французскихъ шампанскихъ, потому что, помимо цѣны, они не выдерживаютъ никакого сравненія съ мѣстнымъ. Тутъ для выдѣлки вина существуютъ даже два экологическихъ общества, одно изъ которыхъ собирается издавать журналъ. На помощь имъ пришла даже легенда. Въ этой Аркадіи существуютъ ущелья Чекко, а въ ущельяхъ когда-то стоялъ монастырь. Производили смиренные иноки вино, но оно не славилось вовсе. Монастырь былъ бѣденъ, богомольцевъ мало, кромѣ виноградниковъ, ничего почти не было, ходившіе за подаяніями монахи сами толстѣли, но въ обитель приносили мало... Такъ продолжалось до одного неожиданнаго случая. Разъ вздумалось черту пролетать надъ скалами Чекко, а въ храмѣ шла вечерня. Нечистый струсилъ до такой степени, что разсыпался жупеломъ -- какъ разъ надъ монастырскими виноградниками. Съ тѣхъ поръ обитель и прославилась замѣчательно крѣпкимъ и веселымъ виномъ... Монастыри давно уничтожены въ Италіи, но виноградники эти остались и жупелъ до сихъ поръ здѣсь дѣлаетъ свое дѣло. Монахи собирали съ него до 100,000 франковъ въ годъ, а теперь доходъ возросъ до 290,000!... Этакъ, право, каждый пожелалъ-бы, чтобы черти почаще летали надъ его хозяйствомъ.
   Я не знаю окрестностей болѣе красивыхъ, чѣмъ тѣ, которыми, по всей справедливости, гордится маленькій Конельяно. Въ мое пребываніе здѣсь собрался, было, небольшой литературный кружокъ; венеціанскій поэтъ и неутомимый агитаторъ итальянскаго объединенія, восьмидесятилѣтній старикъ Канини, стихи котораго наизусть зналъ когда-то каждый итальянецъ; профессоръ падуанскаго университета, Виченцо-де-Кастро, еще болѣе "ветхій день", но живой, какъ юноша, чуткій ко всему прекрасному, краснорѣчивый защитникъ Asigliinfantili въ этой странѣ, и нѣсколько другихъ. Нужно было видѣть, съ какимъ уваженіемъ конельянцы относились къ нимъ. Тутъ-же гостили, какъ называютъ въ Италіи, на "виладжіатурѣ", другіе писатели и ученые. Въ ихъ кружкѣ возникла, было, идея издавать конельянскую Газету, такъ какъ уже два года, какъ этотъ маленькій уголокъ оставался безъ своего органа. Мѣстное общество всполошилось. Какъ! чужіе люди будутъ намъ показывать примѣръ, что нужно дѣлать!... Заговорили по всѣмъ кофейнямъ, замѣняющимъ здѣсь клубы, на площади передъ новымъ портикомъ, ведущимъ въ верхнюю часть города, какой-то мѣстный профессоръ составилъ митингъ, и къ вечеру уже было собрано болѣе 25,000 франковъ на первый зубокъ новой газетѣ. Либералы конельянскіе сдѣлали это, какъ же было отстать консерваторамъ? Они живо начали подписку, и такъ какъ ихъ мало -- каждый давалъ отъ 200 до 1,000 франковъ. Въ концѣ концовъ это составило около 15,000 франковъ. Теперь маленькій Конельяно будетъ имѣть двѣ газеты. Характеръ подписки здѣсь особаго свойства. Деньги не вносятся, а обезпечиваются на случай нужды въ нихъ газеты. Газета такимъ образомъ, ни къ чему не обязывается, кромѣ вѣрности политической партіи. Литературныхъ силъ сколько угодно: въ этомъ семитысячномъ населеніи до 27 итальянскихъ газетъ имѣютъ корреспондентовъ; кромѣ того, всѣ театральныя изданія также заявляютъ, что у нихъ въ Конельяно есть представители. Когда возвратившійся изъ Неаполя король Гумбертъ дѣлалъ смотръ войскамъ въ Норденоне, то въ качествѣ корреспондентовъ явились туда съ карточками отъ редакцій 117 человѣкъ. Это въ итальянскомъ-то Царевококшайскѣ! Нужно видѣть Конельяно утромъ, когда съ поѣздомъ приходятъ венеціянскія газеты "L'Adriatiea,", "La Venezia", "Il Tempo", и другія, кофейни наполняются мигомъ, начинаются споры и дебаты, газеты комментируются, перечитываются, являются доморощенные ораторы, подумаешь, что совершилось какое-либо важное событіе. Кстати -- когда королю Гумберту этотъ маленькій городокъ дѣлалъ торжественную втрѣчу, нужно было видѣть этотъ энтузіазмъ, слышать эти рѣчи. Всего болѣе впечатлѣнія на меня произвели рабочія ассоціаціи. Онѣ явились со своими знаменами, и мозолистыя руки съ такимъ жаромъ жали королевскую, что, я думаю, потомъ король долго растиралъ свою измятую. "Ты входилъ къ нашимъ братьямъ-работникамъ неаполитанскимъ, въ царство нищеты и смерти, тебя не остановило ничто, ты обнималъ умиравшихъ въ грязи и смрадѣ, давалъ поцѣлуй отравленнымъ болѣзнію устамъ, и теперь отъ полноты души по всему праву мы провозглашаемъ за тебя: да здравствуетъ Гумбертъ, первый работникъ нашего отечества!" Мужество и великодушіе Гумберта, именно, и этихъ республиканцевъ привязали къ его трону. Въ Беллуно -- другомъ небольшомъ городкѣ -- извѣстный республиканецъ Маджи при встрѣчѣ Гумберта во всеуслышаніе провозгласилъ: "За савойскую династію, пока она намъ даетъ такихъ королей, какъ Гумбертъ!" Великодушіе папы Льва, пожелавшаго устроить близъ Ватикана больницу для холерныхъ, поблѣднѣло нѣсколько, потому что это онъ сдѣлалъ тогда, когда холера уже прекратилась, и въ больницѣ надобности нѣтъ, такъ что онъ остался при одномъ добромъ намѣреніи. Кстати, точно такъ же, какъ республиканцы и клерикалы провозглашали тосты за короля Гумберта, непримиримые враги духовенства славили повсюду, дѣйствительно, отважнаго и великодушнаго архіепископа неаполитанскаго, кардинала Сенъ-Феличе. Въ Тревизо на одномъ банкетѣ за него былъ поднятъ бокалъ президентомъ мѣстныхъ свободныхъ мыслителей.
   Подъ древними сводами конельянскаго собора я познакомился съ другимъ оригинальнымъ типомъ. Это -- патеръ ближайшаго къ Конельяно городка, славящагося, своимъ дѣйствительно, прекраснымъ замкомъ. Патеръ оказался не только большимъ меломаномъ, но и композиторомъ... "Если вы любите музыку,-- приглашалъ онъ меня -- милости просимъ ко мнѣ".
   -- Вы сыграйте ему отрывки изъ своей оперы,-- предложилъ синдикъ де-Карли, познакомившій насъ.
   -- Какой оперы?
   -- Падре написалъ оперу "Догаресса". И могу васъ увѣрить -- я не знаю болѣе талантливой вещи за послѣдніе пять лѣтъ.
   -- Когда-же она будетъ поставлена.
   -- А вотъ я еще отдѣлаю ее немного и повезу въ Венецію.
   -- Сами и ставить будете?
   -- Кому-же другому?
   -- Гдѣ?
   -- Если примутъ, въ Фениче (лучшій театръ Венеціи). Кстати, послѣ долгаго молчанія, онъ открывается эту зиму.
   Оказывается, что святой отецъ уже сообщалъ отрывки изъ этой оперы музыкальнымъ знаменитостямъ Италіи и они находили ихъ удивительными. Особенно поражаютъ страстностью и огнемъ дуэты тенора и сопрано и величавая партія баса. Музыкальныя занятія не мѣшаютъ, впрочемъ, патеру исправно дѣлать свое дѣло. Такихъ интересныхъ типовъ здѣсь не мало. Въ Венеціи -- свободномыслящій президентъ свободномыслящаго общества Атенеумъ -- патеръ Вернарди; знаменитый историкъ Венеціи -- республиканецъ до мозга костей -- патеръ Фулинъ... Отчего-же священнику не написать оперы и не поставить ея лично на сценѣ театра? Въ Беллуно мнѣ декламировалъ же собственное стихотвореніе въ честь Гарибальди -- каноникъ, патріотическія пѣсни котораго распѣваются итальянскими радикалами.
   -- Да вѣдь Гарибальди былъ противъ папства!
   -- Я служу не папѣ, а Богу, передъ лицомъ котораго и святѣйшій отецъ въ Гимѣ, и я -- одинаково ничтожныя величины.
   А въ его стихахъ, напримѣръ, попадается слѣдующее четверостишіе:
   
   На гордыхъ стѣнахъ Ватикана
   Хотѣлъ ты знамя водрузить,
   Чтобъ память славную Ріензи
   У новыхъ римлянъ воскресить и т. д.
   
   Какъ очаровательна поѣздка изъ Конольяно въ Витторію!.. Поѣздъ желѣзной дороги васъ въ полчаса уноситъ въ сумрачныя горы, посреди которыхъ въ улыбающейся солнцу долинѣ слились въ одинъ городъ Витторіи -- два еще недавно враждебныхъ другъ другу мѣстечка Ченеда и Сіеравалле! И каждое съ старыми замками и соборами, каждое съ отличными новыми отелями, дающими самому капризному туристу и хорошій столъ, и опрятный уголокъ для отдыха... А горныя рѣки, съ веселымъ шумомъ бѣгущія по скаламъ внизъ черезъ Сіеравалле, а идиллическіе уголки, гдѣ, смирившіяся послѣ бѣшеной скачки съ уступа на уступъ, онѣ едва струятся подъ медлительно колышущимися вѣтвями ивъ, старые дворцы съ фресками знаменитыхъ венеціанскихъ мастеровъ, дряхлыя башни ни съ того, ни съ сего перегораживающія улицы, ветхія стѣны съ каменными львами св. Марка и бойницами, изъ которыхъ теперь ласково смѣется вамъ свѣжая, вся осыпанная поздними цвѣтами зелень... Мирно слившіеся теперь въ одно Ченеда и Сіеравалле во времена оны вели между собою войну не на животъ, а на смерть, они и заслонились одинъ отъ другаго длиннымъ рядомъ зубчатыхъ стѣнъ. Мало имъ показалось этого, они вывели стѣны до самыхъ макушекъ горъ. Самыя стѣны эти частію рухнули, только рядъ ихъ башенъ всползаетъ на крутую вершинку точно цѣпь часовыхъ... Послѣдняя на высотѣ... точно старикъ, вышедшій туда отогрѣться на солнце. А водопадъ -- у самаго Сіеравалле, гремящій такъ шумно и весело, что какъ-то свѣтло и ясно становится на душѣ. Идешь по этимъ улицамъ, дышишь дивнымъ горнымъ воздухомъ и не знаешь, сонъ это или явь, и только въ "Веселой жираффѣ", гдѣ вамъ подадутъ чудесную форель, вы убѣждаетесь, что все это не призракъ, а дѣйствительность, и дѣйствительность весьма вкусная. Ѣмъ, значитъ, существую!
   А потомъ опять старыя улицы... Неожиданно въ ихъ перспективахъ открываются вамъ или мрачная вершина утесистой горы, или заманчивая долина, или озеро, которое земля, точно зеркало, подставило, солнцу... До вечера ни за что не ушелъ-бы отсюда, а вечеромъ луна опять смотрится такъ мечтательно и нѣжно въ тихія воды, ея сіяніе такъ дивно льется въ благословенную долину Сіеравалле, что поневолѣ пропускаешь поѣзда и остаешься здѣсь до утра!... И потомъ нужно много усилій, чтобы выбраться изъ этой Аркадіи 19-го вѣка, хотя впереди ждетъ васъ задумчивая красавица Венеція, эта развѣнчанная, но еще царственная королева голубой Адріатики...
   

III.
Развѣнчанная Царица
(Очерки Венеціи).

I.
Итальянская граница.-- Местра.-- По лагунамъ.-- Canalgrande въ лунную ночь.-- Гондола и принчипе Гримани,-- Разоренная аристократія,-- Серенада.-- Первое разочарованіе.-- Per una lira!

   Никогда Италія не производила на меня такого чарующаго впечатлѣнія, какъ шесть лѣтъ назадъ, когда въ чудесное лѣтнее утро я за Кормонсомъ переѣхалъ границу Венеціанской области. Все дальше отодвигались синія горы съ серебряными глетчерами, съ тѣнью едва замѣтныхъ ущелій, съ долинами, которыя чуть мерещились въ голубомъ туманѣ. Близость Адріатики давала себя чувствовать. Прохладный вѣтеръ оттуда едва-едва колыхалъ сплошь осыпанныя розовымъ цвѣтомъ миндальныя деревья. Все кругомъ принимало праздничный видъ: и зеленая равнина счастливой Ломбардіи, и городки, задыхающіеся въ своихъ ветхихъ стѣнахъ, какъ рыцарь, растолстѣвшій въ старыхъ латахъ, и веселыя рощи надъ быстро бѣгущими рѣчками, въ которыя глядится и наглядѣться не можетъ лазурное небо этого поэтическаго края. Въ душѣ воскресало что-то давнымъ-давно забытое. Безотчетная радость, приливъ дѣтскаго восторга, сознаніе счастья, желаніе слиться со всѣмъ окружающимъ и поскорѣе забыть все, что осталось позади -- и больные нервы, и больныя мысли. На станціяхъ черномазыя веселыя лица, кучи полуголыхъ горластыхъ дѣтей, какія-то необыкновенныя рыжія красавицы съ глазами, мечущими пламя, но декорированныя въ такія ветхія рубахи, въ такія изодранныя и грязныя юбки, что передъ ними растерялся бы даже и Плюшкинъ. Мелкорослые солдатики съ цѣлыми гривами пѣтушьихъ перьевъ на головахъ, желтые таможенные, болѣе похожіе на канареекъ, словно только-что выскочившіе изъ трубы факино {Носильщики.}, все это смѣялось, пѣло, орало, перекрикивалось, точно на перерывъ пробуя силу легкихъ. Каменныя деревни съ многоэтажными крестьянскими домами, въ коихъ не полагалось стеколъ вовсе, зато въ каждомъ окнѣ непремѣнно, точно на выставкѣ, красовалась та фаянсовая урна, которая по мнѣнію англійскаго сатирика, служитъ неопроверживымъ доказательствомъ цивилизаціи... И опять зеленыя поля, и лазурь далекихъ рѣкъ, и на чудной синевѣ небесъ, вѣющихъ благоговѣйною тишиною, розовыя, миндальныя деревья. Вонъ вдали бѣлый городъ такъ и свѣтится на солнцѣ. Надъ нимъ громадный замокъ, съ изящной старой башней и тополями вокругъ. Внизу изъ цѣлой массы домовъ, похожихъ на крѣпости, выдвигается мрачный соборъ, разомъ переносящій васъ въ средніе вѣка, такъ что даже страннымъ становится этотъ поѣздъ, на всѣхъ парахъ мчащійся мимо.
   -- Посмотрите,-- объясняетъ мнѣ мой сосѣдъ.-- Здѣсь родился знаменитый художникъ Чима де-Конельяно.
   -- Почему знаменитый!..
   -- Какъ почему!.. Потому... его всѣ считаютъ знаменитымъ. Онъ умеръ въ XVI столѣтіи; слѣдовательно, знаменитый. Я самъ изъ Конельяно,-- значитъ, знаю.
   Я вѣрю моему спутнику на-слово, тѣмъ болѣе что мнѣ это ничего не стоитъ. Мы попрежнему несемся мимо зеленыхъ холмовъ, увѣнчанныхъ замками, перелетаемъ черезъ граціозную Пьяве, на насъ надвигаются и потомъ опять отступаютъ назадъ мрачныя вершины величаваго Фріуля, въ идиллическихъ долинахъ котораго до сихъ поръ устояло вкрапленное среди итальянскаго населенія славянское племя. Ни Венеціанская республика, ни патеры, ни монахи ничего не могли подѣлать съ этими упорными "дикарями", которые непремѣнно хотѣли говорить на своемъ языкѣ и носить свой костюмъ. Они и до сихъ поръ отличаются отъ всего окружающаго населенія крупнымъ ростомъ, добродушными лицами и голубыми глазами, въ которыхъ точно отразилось это безоблачное, такое же, какъ и они, открытое небо, Спрезіаво, Ланчениго мелькаютъ мимо, оставляя въ памяти впечатлѣніе все той же мягко улыбающейся природы, все тѣхъ же зеленыхъ рощъ, глядящихся въ лазурныя воды.
   -- А вотъ Тревизо!-- гордо указываетъ мнѣ тотъ же сосѣдъ.
   -- Тутъ тоже родился какой-нибудь знаменитый человѣкъ?
   -- У насъ въ Италіи на каждой пяди земли выросла дюжина знаменитыхъ людей... Италія когда то обладала цѣлымъ міромъ; потомъ у ней отняли все, даже ея личную свободу; но за нею остался геній всего міра!.. Въ Тревизо родился Парисъ Бордоне и... много другихъ.
   -- Кто же именно?
   -- Э! да развѣ можно припомнить всѣхъ? Вотъ, напримѣръ, Джироламо... Человѣческой памяти не хватитъ. У насъ вездѣ монументы, и въ деревняхъ!..
   -- Правда, что деревня Дуэ-Торри воздвигла монументъ повару?
   -- Правда!
   -- И онъ знаменитъ?
   -- А какже!..
   Съ нѣкотораго времени Италію обуяла страсть ставить памятники. Въ городахъ -- знаменитыхъ людей безъ числа. Въ селахъ таковыхъ не оказывалось. Рядомъ съ Дуэ-Торри -- деревня Биссіо. Она ухитрилась воздвигнуть бюстъ какому-то фра Игнаціо, родомъ отсюда, который, неизвѣстно когда, неизвѣстно почему, написалъ неизвѣстно какую книгу. О ней знаютъ одно, что она существовала, а теперь ея нѣтъ. Въ Дуэ-Торри выросъ "знаменитый" поваръ, изобрѣвшій супъ изъ "pulpo" {Pulpo или ponppo -- родъ пьевръ, водящихъ въ Адріатикѣ.} и необыкновенное пирожное изъ... капорцевъ. Счастливые соотечественники этого славнаго генія поставили ему надъ своимъ фонтаномъ монументъ: каменный столбъ, на столбѣ бронзовое пламя, а внизу надпись; "гори въ сердцахъ!" Почему "гори", на какомъ основаніи "въ сердцахъ" -- такъ и осталось загадкой; но послѣ того "люди" изъ Биссіо уже не смѣли задирать носа надъ "людьми" изъ Дуэ-Торри...
   Тревизо, о которомъ мы уже имѣли случай говорить,-- большой городъ, случайно ставшій самымъ грамотнымъ въ Сѣверной Италіи. Королевство, вообще, не отличается особеннымъ образованіемъ народа, не смотря на свидѣтельство одного французскаго путешественника, толковавшаго, что здѣсь ежегодно тратятъ 17000000 на однѣ азбуки. Бѣдный галльскій гусь былъ введенъ въ заблужденіе фразой итальянской газеты "Фанфулла", не болѣе, не менѣе какъ о 17000000 inalfabetti. Туристъ принялъ слово inalfabetti за буквари, тогда какъ оно означаетъ именно "безграмотныхъ". Итальянскій журналистъ упрекалъ правительство въ томъ, что оно изъ своекорыстныхъ видовъ терпитъ въ странѣ 17000000 безграмотныхъ людей и ничего не предпринимаетъ для народнаго образованія. Тревизо нельзя сдѣлать этого упрека. Наряду съ своимъ чудеснымъ соборомъ Санъ-Піетро, городъ славится и школами, куда посылаютъ учиться даже изъ Венеціи...
   Я не останавливался здѣсь на этотъ разъ, какъ-то не пришлось,-- хотя тутъ въ церквахъ и галлереяхъ есть картины Тиціана, Себастіано дель Шомбо, Джіоржине, статуи Ломбардо и старинныя фрески. Фасады многихъ дворцовъ этого города до сихъ поръ еще замѣчательны стѣнною живописью, не смотря на то, что дожди и годы много поработали надъ уничтоженіемъ всѣхъ этихъ толстоногихъ нимфъ и грудастыхъ вакханокъ. Проводники съ особеннымъ удовольствіемъ останавливаютъ вниманіе туриста тамъ, гдѣ, точно на зло, стерлось все, кромѣ не имѣющей права гражданства части тѣла. Такъ она и торчитъ -- на зло судьбѣ, бурямъ и самому времени.
   -- Ессо!-- съ гордостію указываетъ онъ на необыкновенныя полушарія, гдѣ только-только не достаетъ карты небеснаго свода.
   -- Что же тутъ?..
   -- Вотъ у насъ какія синьоры были! Теперь такихъ дамъ нѣтъ уже,-- съ сожалѣніемъ вздыхаетъ весь, точно выгорѣвшій на солнцѣ гидъ.
   За Местрою вдали блеснуло море съ голубоватымъ маревомъ дворцовъ, церквей и башенъ.
   Это -- Венеція... Какъ я тогда приглядывался къ ней, какъ билось сердце, точно вотъ-вотъ сейчасъ должно было совершиться великое таинство, точно я ждалъ чуда! И чудо явилось. Развѣ не чудо этотъ умирающій, среди своихъ безчисленныхъ паллацо городъ?...
   Во вторую мою поѣздку, я приближался къ Венеціи не днемъ, а ночью. Мѣсяцъ стоялъ уже высоко, и серебряное сіяніе его мерцало словно на зачарованныхъ лагунахъ. Вѣтеръ давно заснулъ, и все это зеркало недвижной воды вздрагивало только тамъ, гдѣ съ факеломъ на носу скользила по ней лодка рыболова, разгоняя направо и налѣво медлительные круги отъ лѣниво опускающихся веселъ. Ни деревца кругомъ, ни травки... Озаренное луною море и песокъ обнажившихся при отливѣ острововъ... И впереди все тоже самое, только ярко сверкающій огнями безчисленныхъ фонарей, полувоздушный миражъ, Венеціи замыкаетъ даль. Прохлада стоитъ надъ лагунами. Казалось, онѣ задумались, какъ задумалось это небо, какъ задумались кроткія звѣзды. Взглядъ старался отыскать въ голубомъ сумракѣ знакомые Торчелло, Мурано. Упорно предупреждая паровикъ поѣзда, высматривалъ я, скоро ли покажется громадная колокольня пьяццы Св. Марка,-- мелькнетъ, словно дивный сонъ заснувшаго подъ вліяніемъ гашиша аравитянина, палаццо дожей и вся эта каменная поэма Большаго канала,-- а лагуны все также уходили въ безконечную даль, и все также мечтательно ложились на нихъ серебряныя сѣти застоявшагося въ лазурной глубинѣ мѣсяца...
   Венеція ушла прочь отъ земли. Посреди пустыннаго моря молча умираетъ эта развѣнчанная царица. Есть что-то невыразимо-грустное въ одиночествѣ великаго города. Почувствовавшій свою силу, годъ отъ году все больше и больше толстѣющій, веселый буржуа Тріестъ отбилъ послѣднее значеніе у этой красавицы, еще недавно самодержавно правившей не только Адріатикою, но и всѣмъ Средиземнымъ поморьемъ. Какъ всякій разбогатѣвшій мѣщанинъ, оретъ и бахвалится Тріестъ, захватываетъ въ свою черту подгородныя села, бухнетъ, давится -- и все больше и больше старается разнести свое и безъ того громадное чрево. Къ нему идутъ суда на поклонъ, желѣзныя дороги везутъ ему отовсюду богатыя дани, къ его ногамъ ежедневно тысячи лодокъ сваливаютъ добычу окрестныхъ промысловъ,-- а онъ знай только сводитъ свои счеты да прикидываетъ все больше и больше разрастающійся барышъ. Венеція,-- эта эксъ-королева моря, тихо переноситъ свое несчастіе. Она не жалуется, но ропщетъ. Горе написано и въ ея величавыхъ чертахъ. Складки ея траурнаго наряда блекнутъ и сквозятся; золото ея Короны потускнѣло; но, рядомъ съ самодовольнымъ Тріестомъ, эта безмолвная царица еще болѣе выростаотъ въ нашихъ глазахъ. Великій городъ, какъ и великіе народы -- не умираютъ разомъ. Ихъ агонія продолжительна. Цѣлые вѣка проходятъ надъ ними,-- и черезъ тысячу лѣтъ еще будутъ стоять надъ голубою эмалью спокойныхъ каналовъ, опираясь на свои мраморныя колонны, посѣдѣвшіе отъ времени пустынные дворцы Венеціи...
   И какъ хороши они были, эти палаццо, когда гондола, увозя меня отъ станціи желѣзной дороги, тихо, словно крадучись, скользила мимо нихъ! Точно она боялась разбудить тѣхъ, что спали за яркоосвѣщенными луною или уходившими въ ночную тьму колоннами... Одинъ за другимъ выдвигались передо мною эти дворцы, нетлѣнныя мощи старой Венеціи. Рѣдко-рѣдко гдѣ-нибудь на чердакѣ мерцалъ огонекъ въ жилкой комнаткѣ, гдѣ догорала какая-нибудь чахлая отрасль нѣкогда великаго рода. Выдвинется, развернется со всѣми своими дивными колоннами, карнизами, блеснетъ громадными окнами мертвый залъ -- и снова уходитъ въ сумракъ, въ тотъ торжественный сумракъ, которымъ ночь, словно царственною мантіей, обвиваетъ славныя развалины. Вонъ цѣлый рядъ дворцовъ. Каналъ дѣлаетъ тамъ изгибъ и они всѣ передо мною въ голубоватомъ свѣтѣ, одинъ величавѣе другаго. А по сторонамъ разбѣгаются небольшіе каналетто. Одни -- совсѣмъ черными щелями кажутся во тьмѣ. Изрѣдка мелькнетъ на нихъ огонекъ гондолы, и сама она смутнымъ силуэтомъ обрисуется посреди точно закутавшихся въ черный трауръ домовъ. Другіе -- на свѣту. Лучи мѣсяца съ робкою ласкою скользятъ по блѣднымъ стѣнамъ, по тѣмъ же гордымъ и стройнымъ колоннамъ на тысячу лѣтъ заснувшихъ палаццо. Мраморный фасадъ храма весь въ барельефахъ, точно серебро съ чернью; бѣлый памятникъ среди пустынной бѣлой площади, обставленной бѣлыми домами; красивый мостъ, на которомъ мелькаетъ граціозная фигура куда-то торопящейся женщины.-- Buona notte!-- насмѣшливо кричитъ ей мой гондольеръ и она еще быстрѣе спѣшитъ въ узкій, какъ коридоръ, переулокъ. Все это мелькало мимо, когда лодка, оставивъ Большой каналъ, двинулась по болѣе прямому пути, черезъ маленькіе. Тутъ направо и налѣво, словно тѣни, внезапно подымающіяся изъ воды, торчали "пилоты" передъ старыми дворцами, сквозные балконы которыхъ висѣли надъ нами. Такъ и чудилось, вотъ-вотъ послышится робкій звукъ мандолины -- и на балконъ выйдетъ вся зачарованная имъ прекрасная венеціанка. Наклонится надъ перилами и, замечтавшись, долго будетъ вглядываться въ таинственный сумракъ канала, отыскивая на немъ стройный силуэтъ угаданнаго ею юноши...
   Но -- увы!-- прекрасныя венеціанки теперь пуще всего боятся диссентеріи и насморка, балконы старыхъ палаццо опустѣли и, вмѣсто, шелковыхъ и атласныхъ шлейфовъ, на нихъ болтается только вывѣшенное сушиться бѣлье, вовсе не интереснаго свойства. А если и покажется красавица за сквозными перилами, то поскорѣе спѣшите подальше отъ нея, потому что въ ея рукахъ вовсе не благоуханная роза, предназначенная вамъ, а какая-нибудь урна, содержимому которой суждено утонуть въ канавѣ. Не совсѣмъ пріятно принять это на свою голову...
   Опять Большой каналъ, черный, мрачный, словно между двумя тюрьмами; Каналетто вывелъ въ него. Вся сверху донизу ярко освѣщенная гостинница. Гондола тихо подплываетъ къ мраморнымъ ступенямъ, купающимся въ водѣ. Толпа лакеевъ наверху уже высматриваетъ жертву.
   -- Синьору конте угодно номеръ?..
   -- Номеръ для принчипе!-- кричатъ вверху.
   -- Аппартаменты для его свѣтлости!-- подхватывается тамъ и тонетъ подъ аркадами стараго палаццо, обращеннаго въ современный Отель, съ буржуазнымъ комфортомъ, противъ котораго, кажется, протестуетъ каждый камень этого дома.
   Крайне смущенный всѣми неожиданно обрушившимся на мою скромную голову титулами, выхожу изъ гондолы, но меня моментально подхватываетъ подъ руки швейцаръ и, точно стеклянную посуду, предаетъ въ другія руки...
   -- Я самъ... самъ пойду.
   -- Помилуйте... какъ можно... Господину графу отдохнуть нужно.
   -- Я вовсе не графъ!-- оправдываетесь вы.
   -- Виноватъ... Я не узналъ принца... Готовы-ли комнаты синьору принчипе?-- кричитъ онъ.
   -- Помѣщеніе для его свѣтлости во второмъ этажѣ!-- отзываются оттуда.
   Окончательно подавленный собственнымъ величіемъ, входишь въ "аппартаменты его свѣтлости". Послѣ всѣхъ этихъ титуловъ и пріемовъ, какъ можно торговаться?-- "Развѣ принцы торгуются?" -- такъ и написано на лицѣ лакея, показывающаго мнѣ номеръ. Что значитъ пятнадцать франковъ въ день для его свѣтлости?.. Но его свѣтлость предлагаетъ только пять. Печальное изумленіе во взглядѣ у кельнера. Онъ весь полонъ укора. Принцъ упорствуетъ... Синьору иль конто не дорого будетъ восемь?.. Не замѣчая разжалованія меня на одну степень, я стою на пяти... "Пять?-- съ ужасомъ повторяетъ лакей точно не вѣря себѣ. Вы сказали пять?..-- "Да, пять..." Лакей безнадежно обводитъ стѣны грустнымъ взглядомъ, приглашая ихъ быть свидѣтелями этого оскорбленія. "Хорошо,-- небрежно роняетъ онъ: -- я уступаю этотъ номеръ господину форестьеру за семь".-- "Больше пяти я не дамъ..." -- "Тутъ жилъ донъ-Карлосъ" -- стрѣляетъ онъ въ меня съ однаго борта. Я оказываюсь непроницаемымъ. "Но отсюда еще вчера выѣхалъ герцогъ Санъ-Джермано",-- слѣдуетъ залпъ съ другаго борта.-- "Мнѣ до этого никакого дѣла нѣтъ!"...Воздѣвъ глаза въ потолокъ, словно желая удостовѣриться, есть-ли небо надъ нами, онъ выскакиваетъ на внутренній балконъ и оретъ оттуда внизъ:
   -- Форестьеръ даетъ за княжескій номеръ только пять франковъ!
   -- Невозможно!.. Ты не ослышался-ли, Франческо?
   -- Нѣтъ... пять франковъ и ни чентезима больше.
   -- Сказалъ-ли ты, что еще недавно останавливался тутъ донъ-Карлосъ? Что еще вчера выѣхалъ оттуда герцогъ Санъ-Джермено, что это королевскій номеръ?
   -- Онъ ничего не хочетъ знать!-- съ отчаяніемъ оретъ внизъ мой мучитель.
   -- Тогда покажи 172-й номеръ.
   Наконецъ, меня, еще недавно "свѣтлость, принчипе и графа", величая уже просто "господиномъ", ведутъ и водворяютъ въ маленькой комнатѣ, съ громадною, похожею на какой-то алтарь друидовъ, кроватью.
   -- Есть-ли здѣсь солнцѣ? На солнечной-ли это сторонѣ?
   -- Здѣсь солнце всегда... Даже, когда его вовсе не нужно...
   Подхожу къ окну и удостовѣряюсь, что оно упирается прямо въ стѣну какого-то дома. Показываю лакею.
   -- На пять франковъ солнца не купишь!-- весьма резонно сообщаетъ онъ къ моему свѣдѣнію.
   Наконецъ все это кончено. Въ дверяхъ является мой гондольеръ.
   -- Что вамъ?
   Гондольеръ смотритъ гордо и -- ни слова.
   -- Что ему нужно?-- обращаюсь я къ лакею.
   -- Э! Что нужно!... Что нужно каждому человѣку? Ему надо "поощреніе".
   -- Я ему далъ.
   -- Вы дали какъ простому гондольеру. А онъ -- принчипе!
   Я даже привскочилъ.
   -- Какъ принчипе?
   -- Sono principi Grimani!-- меланхолически подтвердилъ и самъ лодочникъ.
   Потомъ это оказалось справедливымъ. Гондольеръ -- настоящій князь изъ выродившагося и обѣднѣвшаго рода. Такими страхъ какъ богата Венеція, да и вся Италія также. У русскаго консула тутъ служилъ писцомъ послѣдній представитель знаменитаго рода графовъ Бембо! Его предки командовали арміями, избирались дожами Венеціи, а онъ сидѣлъ себѣ ежедневно отъ 9 до 3 часовъ за конторкой и писалъ бумаги за сто франковъ въ мѣсяцъ. На углу Мерчери и пьяццы Санъ-Марко долгое время торчалъ знакомый всѣмъ туристамъ чистильщикъ сапоговъ -- единственный потомокъ князей Доріа-Спинелли. Принчипе съ такимъ удовольствіемъ получалъ свои десять сантимовъ, точно это была папская булла на владѣніе тѣмъ или другимъ островомъ, королевствомъ или областью. Въ Веронѣ только недавно умеръ послѣдній князь Костабилли, промышлявшій шахматной игрой. И всѣ эти принчипе, конты и герцоги здѣсь-до такой степени обезхлѣбились, что если въ молодости Господь въ неизрѣченной милостѣ своей не пошлетъ имъ какую-нибудь русскую старуху, мечтающую о красавцѣ мужѣ съ титуломъ, или англичанку -- экономку богатаго лорда, желающую сдѣлаться на склонѣ дней своихъ "свѣтлостью", то они такъ и умираютъ чистильщиками сапоговъ, разнощиками газетъ, шарманщиками. Къ счастію, русскихъ дуръ много, очень много. И не одна крашенная старуха увѣнчала себя короною прогорѣвшаго рода, доставивъ ему новый блескъ при помощи капитала, нажитаго всякими неправдами цѣлыми поколѣніями Колупаевыхъ и Разуваевыхъ. И что странно-рѣдкій изъ этихъ контовъ ищетъ себѣ честныхъ занятій, правильнаго труда. Ни традиціи, ни воспитаніе не подготовили его къ этому, аппетитъ же унаслѣдованъ большой. Ну, и высматриваетъ себѣ титулованный молодой человѣкъ mia vacca vecchia (старую корову) изъ Россіи или мордастую лавочницу изъ Лондона. Если нельзя "честнымъ" вѣнцомъ устроить свою судьбу какъ-нибудь,-- онъ не прочь и на содержаніе. Ему все равно, лишь бы были деньги. Положеніе женщинъ хуже. Не одна дукесса поступила здѣсь въ служанки, не одна принчипесса была продана въ публичные дома Александріи, Каира и Адена, устроенные спеціально для моряковъ... Я видѣлъ разъ потрясающую картину. Сидѣлъ я на пьяццѣ Плебишита въ Неаполѣ у кофейни. Вдругъ къ намъ подошелъ старикъ съ длинными сѣдыми волосами, прилично одѣтый. Меня поразило благородное лицо его, высокій станъ и пріемы, совсѣмъ не подходящіе къ нищему. Ему подавали кто сольди (пять сантимовъ), кто больше.
   -- Вы знаете, кто это такой?
   -- Кто?
   -- Бывшій богачъ, герцогъ***,-- и при этомъ мнѣ назвали громкое въ Италіи имя.
   -- Вы шутите!...
   -- Спросите у кого вамъ угодно.
   Герцогъ*** разорился и сталъ нищимъ. Въ Италіи это не исключеніе.
   Не успѣлъ я переодѣться и сойти внизъ на большой болконъ, принадлежавшій равно всѣмъ жильцамъ нашей гостиницы, какъ съ канала послышались нервные, полные невыразимой прелести и южной страсти, звуки серенады. Въ тактъ съ ними плакали мандолины; каждый куплетъ ея подхватывался хоромъ... На темени недвижной воды обрисовывалась, вся въ красныхъ фонаряхъ, большая гондола. Нужно самому быть подъ синимъ ночнымъ небомъ, въ теплѣ и нѣгѣ этихъ сумерекъ слышать поэтическій напѣвъ, чтобы понять мой восторгъ... Разомъ нахлынуло прошлое... Воскресла старая Венеція!..
   
   Vienl, la barca е pronta,
   Lieve un aureetta spiro,
   Tutto d'amor sospiro
   L'onda, la terra, Il ciei!
   ("Выходи! лодка ждетъ тебя, дышитъ легкій вѣтерокъ, небо, земля и воды -- все о любви вздыхаетъ!")
   
   Точно весь охваченный жаждою страсти, желаніемъ, пѣлъ красивый теноръ. Я невольно скользилъ взглядомъ по всѣмъ окнамъ нашего отеля, желая угадать, какой счастливой красавицѣ адресуется эта серенада.
   -- Кому это -- вы не знаете?-- обратился я къ сосѣду.
   -- Что кому?
   -- Серенада. Какой дамѣ и кто даетъ?
   -- Вовсе не дамѣ. Это -- такъ, per ma lire (за одинъ франкъ).
   -- Не можетъ быть!
   Но -- увы!-- въ эту самую минуту теноръ смолкъ. Послѣдній отголосокъ хора отзвучалъ за нимъ. Замерли точно молившія о чемъ-то струны...
   Пѣвецъ преспокойно протянулъ шляпу за лирами и просто сольдами. Оказалось, что "лодка была готова, дулъ тихій вѣтерокъ, небо, земля и воды вздыхали о любви" -- только для того, чтобы синьоры форестьеры набросали какъ можно болѣе денегъ въ черную шляпу красиваго тенора...
   Плохо быть романтикомъ въ современной Италіи...
   -- Кто-жъ это такіе?..
   -- Э, люди!-- весьма убѣдительно отвѣтилъ мнѣ венеціанецъ, стоявшій рядомъ.
   -- Чѣмъ же они занимаются? пѣвцы или что-нибудь другое?
   -- Они занимаются всѣмъ. Этотъ вонъ баритонъ -- портной, я ему вчера еще отдалъ шить штаны; а теноръ -- сапожникъ. Когда свободно,-- они поютъ и получаютъ за это деньги.
   -- Хорошій голосъ!
   -- На водѣ и вы споете хорошо. Въ комнатѣ ничего не стоитъ,-- нельзя было-бы слушать. Въ такую ночь всякій пѣвецъ хорошъ!
   Изъ такихъ-то сапожниковъ порою выходятъ Мазини, изъ портныхъ -- Рубини.
   Для уличныхъ пѣвцовъ здѣсь есть свой репертуаръ. Кромѣ того, они поютъ романсы Денца, Тости и Коста, а тамъ, гдѣ много русскихъ, какъ, напримѣръ, во Флоренціи и Неаполѣ, неожиданно услышишь: "Я васъ люблю", "Въ часъ роковой", "Скажите ей" и т. п.
   Вернувшись къ себѣ въ номеръ, я отворилъ окно и долго смотрѣлъ во тьму мрачнаго канала внизу. Надъ нимъ сіяло яркими звѣздами ночное небо. Свѣтъ мѣсяца разливался вверху, безсильный проникнуть сюда между этими высокими и угрюмыми стѣнами старыхъ палаццо... Вдали послышался крикъ... Два огонька -- двѣ гондолы скользили одна на другую и медленно разошлись. Въ водѣ блистали ихъ отраженія, будто двѣ точки съ запятой. Скоро гондолы свернули въ боковые Каналетто,-- мертвое молчаніе здѣсь уже не нарушалось ничѣмъ...
   

II.
Венеты.-- Кто прародители: Адамъ съ Евой или Фаэтонъ съ нимфой Солой?-- Дѣвичьи рынки.-- Венера плѣшивая.-- Двѣнадцать свиней за дюжину канониковъ.-- Прогулка по Canal grande днемъ.-- Палаццо.-- Изъ славнаго прошлаго.-- Блескъ царицы моря и ея паденіе.

   Венеціанцы до сихъ поръ еще не могутъ разобраться толкомъ, отъ кого они происходятъ. Записывались они въ сыновья къ галламъ, сарматамъ, германцамъ, скиѳамъ, даже пафлагонцамъ, какъ кому нравилось,-- все равно: отцы не оставили наслѣдства, которое пришлось бы дѣлить. Въ одномъ они увѣрены непоколебимо, что нѣтъ народа древнѣе ихъ. Слабость весьма простительная и, во всякомъ случаѣ, удобная. Точно также и я, и вы принадлежимъ къ древнѣйшему роду въ мірѣ, ибо одинаково происходимъ отъ Адама и Евы. Кромѣ Адама и Евы, надъ произведеніемъ на свѣтъ венеціанцевъ потрудились -- и Фаэтонъ, ибо обширные лѣса, зелеными облаками заволакивавшіе нѣкогда устья р. По, назывались дебрями Фаэтона,-- и Язонъ съ Геркулесомъ, такъ какъ тотъ и другой являлись сюда, по мѣстнымъ легендамъ. Оракулъ Геріонъ приказывалъ имъ даже бросить золотые дары въ источники Абано. Легкомысленная нимфа Сола, славившаяся почище Сарры Бернаръ своими "любвями", путалась тутъ же на берегахъ озера Арква. Венеціанцы, называясь еще венетами, воевали, какъ всѣ на свѣтѣ, съ разными непріятелями, пока всемірная пьевра -- Римъ не захватилъ и ихъ своими липкими и, цѣпкими присосками. Плиній свидѣтельствуетъ, что они при этомъ не потеряли чистоты нравовъ, а чистота нравовъ доходила, напримѣръ вотъ до чего. Разъ въ годъ, всѣ достигшія извѣстнаго возраста дѣвицы собирались передъ судьями городовъ для полученія аттестата зрѣлости... Туда же сходились и юноши. Послѣдніе выбирали себѣ между ними невѣстъ, какъ на невольничьемъ рынкѣ, не соображаясь съ желаніями понравившейся имъ венетянки. Разумѣется, раньше всего въ тиражи выходили хорошенькія, но отъ этого мордастыя и косолапыя какъ нѣкогда въ Вавилонѣ, только выигрывали. За красивыхъ юноши должны были платить выкупъ, который весь полностію поступалъ въ приданое уродамъ. Итакъ, благодаря мудрости первобытныхъ установленій, самыя противоестественныя дѣвицы, вполнѣ обиженныя природою, обрѣтали себѣ мужей.
   Венетянки были знамениты и другимъ. Въ 238 году тиранъ Максиминъ осадилъ населенную венетами Аквилею. Граждане защищались отчаянно. Но въ концѣ концовъ у нихъ не хватило веревокъ для луковъ. Аквилеянки, долго не думая, обрѣзали свои волосы и отдали ихъ воинамъ. Въ честь этихъ дамъ была выбита медаль, съ изображеніемъ храма и надписью: "Венерѣ плѣшивой". Венеты всетда были трудолюбивымъ народомъ съ изящными наклонностями. Въ Альтинумѣ, Градо, Каорлѣ, Эквиліо, Торчелло, Маламокко -- мастерскія были похожи на муравьиныя кучи, такъ много тамъ кипѣло рабочихъ, греческіе мозаисты съѣзжались сюда, находя тутъ тысячи учениковъ. Венеты издавна привыкли къ морю. Кассіодоръ говоритъ, что ихъ жилища были похожи на гнѣзда морскихъ птицъ. Они обнажались во время отливовъ, въ приливъ же казались плавающими въ водѣ. Богачи и бѣдняки жили тамъ одинаково. Равенство царило всюду. Вѣчное пребываніе среди моря дѣлало ихъ сильными, здоровыми, предпріимчивыми и смѣлыми. Сюда же переселялось все, что искало свободы и простора. Венеціанцы до сихъ поръ вспоминаютъ о первыхъ фамиліяхъ своихъ начальниковъ. Эти и образовали историческую аристократію, предшествовавую денежной. Таковы были семьи изъ Гераклеи и Альтината. Партечинази -- "мудрые и благосклонные", Кандіани -- "смѣлые и воинственные". Барболини изъ Пармы "преизбыточественные", Чентраничи "могущественные", Сальво изъ Бергамо "миролюбивые", Масталичи изъ Реджіо "храмостроители и грѣшники", Маджи -- "взбалмошные и забіяки", Маврочени изъ Мантуи "мужественные", Вранцони изъ Гардо "кроткіе", Фаліеро изъ Фано "добрые", Калоприни изъ Кремоны "великолѣпные и гордые". Монканичи (Мончениго) "обильные слугами", Валлорессо "насмѣшники и маловѣрные", хотя тоже и строители храмовъ, Контарини изъ Конкордіи "благодѣтели и добрые совѣтники", Барбариго -- "ученые и созидатели", Сапонари изъ Салона "соорудители памятниковъ", Пинтори -- "искусные въ художествахъ", Сапинти "воздѣлыватели земли". Вилліарени-Масталичи "златоносцы"...
   Такимъ образомъ, сохранились не только имена первыхъ строителей и насельниковъ Венеціи, но и характерныя черты, присущія ихъ семьямъ. Они были "majores", и тотчасъ же образовали классъ почетныхъ -- ottimati, потомъ преобразовавшись въ патриціевъ... Вмѣстѣ съ богатствомъ они перенесли съ собою сюда и знанія и благородную страсть къ архитектурному творчеству. Такимъ образомъ, все то, что создало Венецію, находилось въ зародышѣ у Венетовъ, а когда создалась нынѣшняя Венеція, когда нашествіе варваровъ выгнало Венетовъ изъ городовъ на лагуны Адріатическаго поморья, тогда эти свойства развились еще шире и ярче подъ вліяніемъ фамилій, которыя только что были перечислены. Народъ тотчасъ же нанесъ землю и покрылъ ею болотины, называвшіяся дотолѣ "могилами", вырылъ и провелъ каналы, соорудилъ пристани и убѣжища для судовъ, вырылъ колодцы, разработалъ окрестные луга, посадилъ виноградники и фруктовыя деревья, обвелъ сады настоящими укрѣпленіями, чтобы избавить ихъ отъ бѣшенства морскихъ волнъ, выставилъ мельницы и сталъ варить соль. "Кассіодоръ" вамъ скажетъ, что тоже и ранѣе дѣлали Венеты. Въ то самое время, какъ вокругъ замковъ Тосканы плебеи развращались и обезличивались, въ Римѣ, подъ новымъ игомъ, народъ и патриціи переживали агонію рабства,-- здѣсь работало смѣлое, сильное и предпріимчивое племя лицомъ къ лицу съ заманчивою далью лазурнаго моря. Умиравшая на континентахъ цивилизація развилась на островахъ съ изумительною быстротою. Сначала всѣ бѣглецы жили одною общиной, потомъ явились отдѣльные, болѣе могущественные роды, началась борьба, междоусобіе. Всѣ эти маленькіе тогда города: Альтинумъ, Мурано, Лидо, Экиплія, Гераклея, Маламокко -- таскали за волосы другъ друга и взаимно избивали младенцевъ, пока самый настоящій Иродъ -- Венеція, основанная на островахъ Ріальто, не забрала ихъ всѣхъ въ руки. Сначала Венеціей управляли греки, вслѣдъ за ними Падуа посылала сюда трехъ консуловъ, потомъ -- эти общины выгнали консуловъ -- и разбились на maggiori и minori. Борьба между большими и малыми закончилась "Вечерею великаго совѣта" (Serrata del Maggior cousiglio), установившею привилегіи правящаго класса. Первый дожъ былъ избранъ въ 697 г. въ Гераклеѣ, гдѣ на это торжество собралось духовенство Венеціанское, патриціи, граждане и представители окрестнаго населенія. Тутъ же былъ установленъ высшій судъ выборнаго, которому наравнѣ съ послѣднимъ гражданиномъ подчинялись и дожи. Но дожъ сидѣлъ въ Гераклеѣ. Это было неудобно Венеціанскимъ городамъ, и Маламокко избрало у себя свои власти. Наконецъ и Ріальто сдѣлалъ то же самое. Явились "военные магистры", управлявшіе вмѣстѣ съ дожами. Дожи изгонялись и снова возвращались, никогда не пользуясь правомъ королевской власти. Потомъ тоже продолжались отдѣльныя вспышки, начинались войны, но онѣ только служили къ вящшему прославленію царицы моря. Она, впрочемъ, вела свои войны болѣе въ юмористическомъ тонѣ въ тѣ первыя времена своего существованія. Вотъ, напримѣръ, городъ Градо. Онъ захотѣлъ было забрать Венецію въ лапы. Венеціанцы вооружились, разбили его защитниковъ и, зная, что в жело, Корнеллини, Спани и др. безчисленными картинами -- не плодами лихорадочнаго, живущаго сегодня и умирающаго завтра творчества XIX вѣка, а полными экстаза, вдохновенія созданіями далекаго прошлаго, когда каждая черта была результатомъ молитвъ, какъ-бы откровеніемъ свыше, когда художники запирались на цѣлые годы, прятались далеко отъ міра, чтобы со стороны въ немъ же разглядѣть и схватить наиболѣе идеальныя, наиболѣе воплощающія красоту стороны. И это какъ нельзя болѣе удавалось имъ. Поэтому вытертыя, поблекшія, уходящія въ какой то мистическій мракъ, художественныя произведенія старины прикуютъ васъ къ себѣ; каждое изъ нихъ поэма человѣческаго духа, законченная и глубокая; тысячу разъ вы останавливаетесь передъ нею и въ тысячу первый откроете, все-таки, новую неподмѣченную черту...
   Какъ-то дико и странно, уходя отсюда, видѣть кругомъ современную улицу, слышать толпу, живущую сегодняшнимъ днемъ, измельчавшую въ своей гоньбѣ за комфортомъ, за хлѣбомъ, за мѣднымъ грошемъ. А объ этомъ мѣдномъ грошѣ назойливо, постоянно и отовсюду говорятъ вамъ всѣ ваши встрѣчи. Вотъ нынѣшній художникъ съ именемъ, который входитъ въ стачку съ портье отеля Врюна, чтобы узнавать первому о всѣхъ вновь прибывшихъ богачахъ. Вспомните горделивые облики Микель-Анджело, Карачіо, Гверчино, Тинторетто, Николо де-Лапи и тысячи другихъ и сравните съ ними этого расчесаннаго молодого человѣка, который въ лакейскомъ фракѣ, съ полотномъ подъ мышкой, ждетъ въ пріемной у какого-нибудь обросшаго саломъ и свиною шерстью биржевика, когда ему будетъ угодно принять извѣстнаго художника. Не таковъ-ли былъ Маркучи, котораго я встрѣтилъ передъ дверями остановившагося здѣсь Леви, банкира изъ Берлина, а на другой день я видѣлъ, какъ тотъ же Леви тыкая своимъ толстымъ пальцемъ, и для вящей убѣдительности мусля его, прямо въ чудесное лицо написанной Маркучи Франчески Риминійской, рекомендовалъ художнику посадить здѣсь "мушку", ибо эта мушка будетъ очень итти Франческѣ, ибо онъ, Леви, знаетъ многихъ красивыхъ дамъ, которыя на этомъ самомъ мѣстѣ носятъ мушки!.. И черезъ нѣсколько дней я видѣлъ на лѣвой щекѣ у Франчески требуемую господиномъ Леви мушку, точно такъ же, какъ мѣсяцъ спустя, я наслаждался въ Неаполѣ картиною: Мазаніэлло, возбуждающій народъ на возстаніе противъ испанцевъ и въ лицѣ Мазаніэлло передо мною являлся здѣшній банкиръ Мерикоферъ. Изъ уваженія къ прежней славѣ автора картинъ умолчу объ его имени!..
   И это художники, и это искусство!
   А литература, хотя-бы въ той-же Болоньѣ! Трудно себѣ представить болѣе несчастное положеніе -- не журналиста,-- журналистамъ вездѣ сравнительно недурно живется -- а, напримѣръ, поэта. Есть въ Болоньѣ одинъ такой -- Марко Антоніо С***. Не привожу здѣсь его фамилію, потому что и самъ онъ рѣдко выставляетъ ее подъ своими произведеніями. С., пѣсни котораго поются всей сѣверной Италіей, сподвижникъ Гарибальди, другъ покойнаго Мадзини, долженъ разнымъ титулованнымъ особамъ писать оды, гимны на всевозможныя торжества для того, чтобы жить. Старикъ глубоко преданъ идеѣ итальянской республики; сверхъ того, онъ членъ irridenta,-- этого было достаточно для того, чтобы онъ потерялъ свое мѣсто въ одномъ изъ здѣшнихъ коллегіумовъ.
   -- У насъ всѣ поэты -- или профессора, или хранители музеевъ, или, вообще, чиновники.
   -- Почему это?
   -- Жить надо. Я вотъ третій мѣсяцъ существую за деньги, которыя мнѣ прислала маркиза Рондинелли.
   -- Ва что?
   -- У нея былъ праздникъ, я напечаталъ оду.
   Я вытаращилъ на него глаза, старикъ понялъ и грустно усмѣхнулся.
   -- Что-жъ дѣлать! Надо жить. Въ этихъ рукахъ -- протянулъ онъ мнѣ свои худыя руки,-- въ этихъ рукахъ уже не осталось силы для работы. А итальянцы, вы знаете -- книгъ не покупаютъ.
   Дня черезъ два онъ мнѣ прислалъ стихотвореніе. Вотъ его переводъ подстрочный, какъ и всѣ здѣсь приведенные.
   
   Пока мы молоды и кровь кипитъ,
   Пока очи зорки и руки сильны,
   Хотѣлось бы пѣть о красотѣ, о природѣ,
   Словомъ и дѣломъ служить святой свободѣ,
   А судьба гонитъ за черную работу... Бѣдный поэтъ
   Гаснетъ жизнь... Чтобы не пѣть для богатыхъ,
   Слѣдовало-бы умереть благородно и молча!
   Но небо такъ лазурно, солнце такъ ярко,
   Такъ прекрасна наша родина,
   И притомъ, вѣдь, живешь только разъ... Бѣдный поэтъ!..
   
   А, между тѣмъ, народъ самъ, улица и площадь -- плачутъ надъ пѣснями С.
   -- Вы знаете, я хотѣлъ издать ихъ отдѣльно и объявилъ подписку. У насъ печать стоитъ дешево, надо было очень мало денегъ. И я, дѣйствительно, собралъ... тридцать лиръ!...
   Бѣдный поэтъ!-- скажу и я вмѣстѣ со старикомъ С.
   На пустынныхъ улицахъ, на величавыхъ, но безмолвныхъ дворцахъ Болоньи лежитъ печать какой-то невыразимой грусти. Въ Венеціи это выражается сильнѣе и поэтичнѣе. Та умираетъ царственно, замкнувшись въ свое горделивое молчаніе. Болонья еще борется, но безъ надежды на успѣхъ. Рядомъ -- возникаетъ разбогатѣвшее мѣщанство, наука свила себѣ гнѣзда въ другихъ центрахъ; на что разсчитываютъ болоньцы -- я не знаю. За послѣднее время приливъ въ университетъ усилился, но это, все-таки, городъ приговоренный къ смерти. Какъ чахоточный больной, онъ умираетъ, надѣясь на завтра, послѣ завтра. Черезъ недѣлю онъ сдѣлаетъ то-то, черезъ мѣсяцъ поѣдетъ туда-то, а гробовщики уже навѣдываются къ дворнику, и лакеи отмѣчаютъ заранѣе, что имъ прибрать къ рукамъ послѣ катастрофы. Италія объединилась -- Болонья сыграла свою роль. Она останется провинціальнымъ городомъ, на площадяхъ котораго, безлюдныхъ и унылыхъ, станутъ воздвигать монументы прошлымъ дѣятелямъ. Новое время стягиваетъ италанты, и предпріимчивость, и знанія -- на сѣверѣ къ Милану, въ средней Италіи къ Риму, въ южной -- въ Неаполю...
   Я познакомился съ историкомъ Анджело Воцци.
   -- Что вы теперь дѣлаете?-- спрашиваю я его.
   -- Пишу третій томъ своей эпитафіи.
   -- Какой это?
   -- Исторія Болоньи... Это, вѣдь, исторія мертвеца!
   Ламбори -- другой болонецъ -- питаетъ уже совсѣмъ фантастическіе планы.
   -- Вы знаете, мою родину воскреситъ музыка!
   -- Какимъ образомъ?
   -- Мы за послѣднее время очень много работаемъ въ этомъ отношеніи и, посмотрите, скоро Болонья станетъ музыкальнымъ центромъ.
   Но, увы, и въ этомъ отношеніи ей не отбить первенства у Милана, Турина, Рима и Неаполя.
   Музыка здѣсь, впрочемъ, цвѣтетъ. Симфоническому образованію города было положено начало въ первой половинѣ XVI вѣка, когда тутъ основали пѣвческую школу съ лорами и оркестромъ въ церкви св. Франческо. Первымъ маэстро былъ фра Бартоломео да Трикарико въ 1587 году. Школа, покровительствуемая францисканцами, быстро пошла впередъ. Она давала музыкальное и вокальное образованіе множеству молодыхъ людей вплоть до начала нынѣшняго столѣтія. Послѣдними начальниками ея были маэстро Мартини и Маттеи. Наполеонъ, понимавшій въ музыкѣ столько-же, сколько свинья въ апельсинахъ, въ одинъ прекрасный день взялъ да и закрылъ школу.
   -- Зачѣмъ это вы сдѣлали?-- спрашивали у него.
   -- Славная молодежь, какіе солдаты должны изъ нея выйдти!
   Потомъ общественное мнѣніе, очень дорожившее школой, возстало противъ этого варварства. Наполеонъ призвалъ къ себѣ Маттеи, одного изъ послѣднихъ директоровъ ея, и приказалъ ему основать музыкальную консерваторію, настоящую, на которую не вліялъ-бы никакой монашескій орденъ. Въ этой консерваторіи -- Liceo Musicale первымъ ученикомъ былъ знаменитый Россини. Дѣло пошло очень хорошо, приливъ учениковъ былъ такъ великъ, что коллегія должна была ограничить пріемы ихъ извѣстнымъ числомъ. Серьезные люди ставятъ ей въ упрекъ одно: консерваторія болоньская измѣнила добрымъ традиціямъ важной и благочестивой старины. Строгость, нѣсколько философская, прежнихъ маэстро быстро смѣнилась легкомысліемъ. Борьба между церковью и театромъ продолжалась не долго. Сцена побѣдила алтарь, и теперь болоньская консерваторія уже не даетъ ничего мнетяческой музыкѣ, которою такъ увлекались наши отцы и дѣды. Зато заслуга консерваторіи здѣсь, и заслуга большая, заключается въ томъ, что она отстояла театръ отъ вмѣшательства публичнаго дома въ видѣ опереттъ. Буффу здѣсь не удалось свить себѣ прочнаго гнѣзда, и всѣ импрессаріо, которые привозили въ Болонью поющихъ дѣвокъ для разныхъ Маскотъ, Дней и Ночей и тому подобной мерзости, прогорали весьма быстро. Болонцы гордятся этимъ.
   -- Въ Римѣ,-- говорятъ они,-- существуетъ три оперетки, въ Миланѣ двѣ, въ Неаполѣ двѣ -- у насъ ни одной!
   Какъ хотите, а это заслуга!
   Въ Россіи оперетка почти уже убила серьезную сцену, въ Италіи она конкурируетъ съ нею. Про Францію я не говорю. Тамъ буффъ заполонилъ все. Болонцы же весьма основательно ссылаются на то, что ихъ національные фарсы съ Пульчинелло гораздо остроумнѣе и осмысленнѣе современной оперетки буффъ.
   Мой очеркъ не путеводитель по Болоньѣ. Я не останавливаюсь на массѣ интересныхъ дворцовъ и церквей, на каждомъ шагу вырастающихъ здѣсь передъ туристомъ. Весь городъ -- большой музей древности. Исторія здѣсь говоритъ языкомъ своихъ памятниковъ. Одно перечисленіе ихъ заняло бы очень много мѣста. Честолюбіе старыхъ фамилій заключалось въ томъ, чтобы оставить по себѣ воспоминаніе въ видѣ храма, палаццо, башни; одна эпоха соперничала съ другой въ архитектурномъ творчествѣ, и какъ по различнымъ слоямъ земнаго шара вы читаете прошлое нашей планеты, такъ въ разнообразныхъ стиляхъ Болоньи вы читаете ея длинную и интересную исторію. Но она, разумѣется, была бы не полна, еслибы вы пропустили гнѣздо церквей св. Стефана, этого лабиринта, о которомъ я говорилъ выше. Одна изъ нихъ построена на томъ мѣстѣ, гдѣ во времена оны стоялъ храмъ Изиды. Остатки его раскапываются теперь. Открыты древнія колонны и, когда вы спускаетесь къ нимъ, вамъ христіанская церковь наверху кажется болѣе новымъ геологическимъ наслоеніемъ. Самая старая изъ этихъ церквей считаетъ себѣ тысячу пятьсотъ лѣтъ жизни. Грубыя мозаики, примитивныя колонны, массивные саркофаги, іонійскія капители, кресты между павлинами, львы въ видѣ собакъ, святые, снабженные крыльями -- все это смѣшивается здѣсь съ простодушіемъ добраго стараго времени, когда достаточно было изобразить медвѣдя, влѣзающаго на колонну, и подписать Симеонъ Столпникъ, чтобы богомольцы умилялись и падали ницъ передъ этимъ чудомъ искусства!.. А кто только не побывалъ въ этомъ храмѣ! Всѣ, кто захватывалъ Болонью, считали почему-то необходимымъ избить нѣсколько сотъ человѣкъ на плитахъ св. Стефана. Въ 902 году церковь была совсѣмъ разрушена варварами, и только въ XI вѣкѣ бенедиктинскіе монахи возстановили часть ея въ прежнемъ видѣ.
   -- Здѣсь нѣтъ камня, не облитаго кровью!-- пояснилъ мнѣ инженеръ, производившій здѣсь раскопки.-- Сколько найдено тутъ костяковъ съ проломленными черепами, перебитыми конечностями!... Очевидно, народъ во времена оны бѣжалъ сюда какъ къ послѣдней своей защитѣ, надѣясь на помощь св. Стефана, св. Виталія и св. Агриколы.
   -- И что-же?
   -- Святые встрѣчали ихъ на небѣ!...
   А какія здѣсь фрески и барельефы! Впрочемъ, Италія, какъ и Россія, въ этомъ отношеніи удивительна. Въ деревенской церкви, близъ Пестума, мнѣ еще на-дняхъ показывали саркофагъ съ изображеніемъ Персея съ головою медузы въ рукахъ.
   -- Какъ это къ вамъ попало?-- спрашиваю у кустода.
   -- Э! отчего-же не попасть. Георгій побѣдоносецъ это -- что-же удивительнаго.
   Вокругъ семи церквей св. Стефана -- дома старой болоньской аристократіи. Тутъ все говоритъ о далекомъ прошломъ. Только два карабиньери, шедшіе мимо, напоминали сегодняшній день, да гиды, атаковавшіе меня, къ крайнему ихъ сожалѣнію, очень поздно, переносили въ XIX вѣкъ...
   -- Я уже осмотрѣлъ церковь!.. отдѣлывался я отъ нихъ.
   -- Э... Вы, эччеленца, не все осмотрѣли... Надо еще -- много, много... мы вамъ все покажемъ.
   -- Все, все -- все видѣлъ.
   -- А птице-львовъ видѣли?-- торжествующимъ тономъ воскликнулъ одинъ. А медвѣдя, который на крыльяхъ уносится въ небо?..
   -- Друзья мои, я у себя въ Россіи видѣлъ лѣстницу Іаковля и пупъ земной, а послѣ этого можете-ли вы удивить меня птице-львами и совершающими воздухоплаваніе медвѣдями.
   -- Кто это?-- шопотомъ спросилъ набѣжавшій новый гидо,-- форестьеръ?
   -- Э!-- презрительно отозвались гиды. Это не форестьеръ, а такъ себѣ -- человѣкъ!
   Такимъ образомъ, изъ почетнаго сана "эччеленца" и "форестьере" я былъ разжалованъ въ человѣка.
   Уѣхать изъ Болоньи, не побывавъ въ Пинакотекѣ ея и не сдѣлавъ визита находящейся тамъ св. Цециліи Рафаэля, было-бы весьма странно. Никто не дѣлаетъ этого и, разумѣется, читатель ожидаетъ отъ меня описанія моихъ восторговъ по поводу этого знаменитаго шедевра великаго мастера. Съ удовольствіемъ бы исполнилъ это, но въ оба раза, когда я посѣщалъ городъ, я не видѣлъ ни Пинакотеки, ни св. Цециліи. Такъ Рафаэль за мною можетъ считать недоимку, а скучнымъ и торжественнымъ диѳирамбомъ я еще успѣю надоѣсть вамъ. День, назначенный для картинной галлереи, былъ такъ мраченъ, небо настолько сѣро, такъ мало свѣта было на влажныхъ улицахъ совсѣмъ осовѣвшей отъ дурной погоды Болоньи, что я съ величайшею радостью собрался и уѣхалъ въ улыбающуюся подъ лазурью своихъ чудныхъ небесъ Флоренцію...

Флорентинскій карнавалъ.

I.

   Давно прошли тѣ времена, когда Флоренція веселилась шумно и пышно, когда разные Медичисы, Питти и Джуліани тратили милліоны, давая народу если не хлѣба, то зрѣлища. На время-было ожилъ этотъ прелестный городъ, когда Викторъ-Эммануилъ перенесъ сюда изъ Турина столицу объединявшейся тогда Италіи. Теперь -- вотъ уже нѣсколько лѣтъ -- Флоренція только и живетъ, что путешественниками и поселившимися здѣсь иностранцами. Безъ нихъ она бы мучилась агоніей и умирала-бы долго, мучительно и медленно, какъ умираетъ развѣнчанная царица Адріатики -- Венеція. Разумѣется, поэтому, и карнавалъ въ обѣднѣвшей столицѣ Тосканы, поверхностнаго наблюдателя, во всемъ ищущаго только блеска и площадныхъ эффектовъ, не поразитъ васъ ничѣмъ, особенно при такихъ условіяхъ, которыми отличается нынѣшняя зима. Въ самомъ дѣлѣ, еще недавно мѣстные поэты называли Флоренцію не иначе, какъ "любовницею солнца". Но ревнивый любовникъ надулся за что-нибудь на свою красавицу или онъ рѣшился, наконецъ, измѣнить ей. По крайней мѣрѣ, вотъ уже седьмой день, какъ за мною въ счетахъ отеля записываютъ по двѣ корзины дровъ, которыя я усердно сжигаю съ утра до ночи въ моемъ каминѣ, тщетно желая отогрѣться!.. Холодно. Съ Апеннинъ, засыпанныхъ снѣгомъ, дуетъ такой ледяной вѣтеръ, что флорентійскіе бѣдняки стали усердно ловить и истреблять кошекъ на воротники своихъ зимнихъ пальто, похожихъ на какія-то женскія ротонды, только отрепанныя и куцыя. Такъ красиво рисующіяся за городомъ мягкія и изящныя вершины горъ въ теченіе послѣдней недѣли возбуждаютъ здѣсь общее негодованіе. "Ма questo eun freddo di Siberia!" -- восклицаютъ итальянцы и бѣгутъ отогрѣваться въ кафе, потому что дома у себя они не привыкли тратиться на дрова. Даже самостоятельные флорентійцы ограничиваются только тѣмъ, что передъ сномъ кладутъ въ постель "попа" (prête). Прете -- не что иное, какъ жаровня съ углями въ деревянной рамкѣ. Ее всовываютъ между одѣяломъ и тюфякомъ. Почему она носитъ названіе священника, почему священникъ можетъ согрѣть только кровать -- я рѣшать не дерзаю. Въ день карнавала т. е. сегодня, 20-го февраля (нашего 8-го), небо окончательно нахмурилось. Любовникъ Флоренціи -- ея солнце, ни разу не показался огорченной красавицѣ, и съ утра даже принимался-было нѣсколько разъ итти снѣгъ. Я думалъ уже, что ничего не состоится, но въ Италіи на погоду -- если положено обычаемъ веселиться -- никто не обратитъ вниманія. Я помню, какъ два года назадъ въ такой-же карнавалъ -- венеціанцы, одѣтые пульчинеллямми, великолѣпно отплясывали на площади св. Марка, несмотря на страшный холодъ и на проливной дождь. Еще бы -- человѣкъ цѣлый мѣсяцъ откладывалъ изъ своего скуднаго заработка, чтобы добыть себѣ глупѣйшую шляпу съ бубенчиками и пестрый костюмъ изъ полинялаго коленкора, и вдругъ онъ останется дома изъ-за такой малости, какъ tramoritana, т. е. вѣтеръ, дующій съ горъ. Сдѣлайте одолженіе, итальянца этимъ не удивишь. Въ положенное время, несмотря на стужу, сегодня и Лунгарно (набережная Арно) и Via Turnabuoni-- были полны народа. Носы у всѣхъ посинѣли, но флорентійцы уже улыбались заранѣе и радовались, набивая карманы coriandoli, т. е. шариками изъ известки, обернутыми въ разноцвѣтныя бумажки, какъ конфекты. Собственно говоря, прежде ихъ дѣлали изъ муки и сахару,-- но мука нынѣ дорога, а сахаръ еще дороже! Во всѣхъ окнахъ, разумѣется, настежь, закутанныя въ теплыя пальто, мужественно торчали синьоры, еще до начала карнавала ставшія сизыми. Около нихъ стояли цѣлыя горы настоящихъ конфектъ, корзинъ съ мелко-нарѣзанною бумагою, маленькихъ букетиковъ, цвѣтовъ и coriandoli. Разумѣется, такими щедрыми являются, главнымъ образомъ, иностранки. Флорентинкамъ тратиться не изъ чего. Мужья зарабатываютъ мало, да и то, что добудутъ, проигрываютъ въ лотерею, которою здѣсь правительство нещадно разоряетъ народъ. Нечего и говорить, что большинство лавокъ закрыто, и на сей день ни одна уважающая себя и желающая поддержать собственное достоинство кухарка Маріетта или горничная Пеппина не осталась дома. У каждой нашлось нѣсколько сантимовъ на маску или, по крайней мѣрѣ, на карточный носъ, ну, а что касается до костюма -- за этимъ гоняться нечего. Соорудила себѣ что-то такое изъ розовой или желтой бумаги и слава тебѣ Господи, и сама довольна, и другіе ужасно рады!.. У ея Боппо или Франческо то-же: продранная шляпа на головѣ, карта африканскихъ владѣній въ видѣ заплаты на томъ мѣстѣ, откуда ноги растутъ или -- верхъ изящества и хорошаго тона -- ослиная маска съ длинными ушами -- и подъ руку съ нимъ Пеппина считаетъ себя настоящей синьорой и деретъ наклеенный носъ такъ высоко, что не одинъ arlechino старается попасть въ него апельсиномъ или, за неимѣніемъ сольди на его покупку, пробкой. Съ самаго утра по Via Turnabuoni и Lungarno тянутся кареты и коляски съ безчисленными живущими здѣсь англичанами. Эти тоже веселятся -- по гиду. У "Мюррая" сказано, что 20-го февраля надо веселиться, слѣдовательно, и разсуждать нечего: садись въ экипажъ и катайся. Надо отдать справедливость просвѣщеннымъ мореплавателямъ, они, кажется, хуже всякой tramontam захолодили Флоренцію! Истинный британецъ, "веселящійся на карнавалѣ", остается недвиженъ и невозмутимъ дажо и въ такой моментъ, когда одновременно апельсинъ летитъ ему въ носъ, а сверху цѣлая туча coriandoli прошибаетъ ему шляпу, и бѣлое облако мелко нарѣзанныхъ бумажекъ покрываетъ ему бороду, усы, пальто, точно снѣгомъ. Самое большее, если онъ покажетъ зубы вмѣсто улыбки и скажетъ своему сосѣду:
   -- Yes!.. О, yes!.. Мюррай говоритъ правду,-- сегодня очень весело.
   -- Yes!.. я весьма развлекаюсь!..-- отвѣчаетъ ему сосѣдъ съ такимъ видомъ, точно его собираются сейчасъ-же заживо похоронить...
   И если въ эту минуту какой-нибудь сорванецъ ухитрился вскочить къ нимъ въ коляску и надѣлать въ ней самыхъ головокружительныхъ штукъ, сбивъ съ обоихъ пенснэ и шляпы, передраться съ кучеромъ и колесомъ вылетѣть въ противоположную сторону -- Джонъ Булль въ окончательномъ восторгѣ... Мюррай не совралъ, и все совершилось, какъ слѣдуетъ по программѣ. Имъ есть что разсказать сегодня за табль'дотомъ рыжимъ, какъ черти, и зубастымъ, какъ акулы, миссъ, которыя сотни разъ прокричатъ свое "yes" и аккуратно вечеромъ отпишутъ своимъ подругамъ въ Лондонъ, что карнавалъ былъ очень веселъ, такъ веселъ, что даже мистеру Стаунтону расквасили апельсиномъ носъ, а молодому Чарли пробили шляпу и вытащили у него изъ кармана бумажникъ... А какъ хороши эти миссъ въ коляскахъ -- на карнавалѣ. У нихъ на колѣняхъ корзины съ цвѣтами, и онѣ ихъ разбрасываютъ на право и на лѣво съ правильностью часового механизма, точно руки ихъ повинуются разъ заведенной пружинѣ, при чемъ лицо не принимаетъ въ этомъ никакого участія. Право, какая нибудь искренно веселящаяся итальянка на скверной колесницѣ, швыряющая съ хохотомъ, остротами и прибаутками въ лицо вамъ свои coriandoli и сама получающая ихъ обратно, точно солнцемъ освѣтитъ васъ послѣ хмурыхъ, какъ тучи, и вытянутыхъ, какъ палки, миссъ, заполонившихъ Флоренцію и сумѣвшихъ сдѣлать ее отвратительной. Эти англійскія дѣвицы и дамы производятъ здѣсь впечатлѣніе гербовыхъ и почтовыхъ марокъ, которыя какой нибудь варваръ взялъ-бы да и наклеилъ на картину геніальнаго художника.
   Жалко было видѣть эту изящную Флоренцію, сѣрые дворцы и башни которой такъ хорошо рисуются на темной синевѣ ея неба. Жалко было видѣть потому, что пестротѣ уличнаго маскарада было-бы такъ къ лицу ея вѣчное и только теперь измѣнившее солнце. А пестрота эта была хотя дешева -- больше бумага да коленкоръ -- но зато ярка. Коляски, полныя масками, carro, т. е. колесницы, съ разными эмблематическими фигурами и арматурами, показались только къ четыремъ часамъ. Все было бѣдно, но эффектно. Болѣе другихъ выдѣлялась "carro", какъ говорятъ, посланная издательскою фирмою Риккорди, знаменитаго Риккорди, котораго здѣсь называютъ королемъ оперы. Дѣло въ томъ, что ему принадлежатъ партитуры трехъ четвертей оперъ, поющихся здѣсь и, главнымъ образомъ, всѣхъ оперъ Верди. На сей разъ "carro" этой фирмы на углу Турнабуони и Лупгарно было жестоко освистано толпой -- за что? Вѣроятно, ожидали большаго отъ этой громадной колесницы съ пальмовыми, и лавровыми вѣтвями, съ медальонами знаменитыхъ композиторовъ и съ переодѣтыми приказчиками, которые швыряли въ толпу цѣлыми пачками сонеты, посвященные Верди и его "Отелло" въ самыхъ приподнятыхъ выраженіяхъ. Реклама -- какъ видите -- воспользовалась карнаваломъ и, разумѣется, достигла цѣли, потому что послѣ нея въ флорентинскомъ магазинѣ Риккорди не осталось ни одного экземпляра партитуры этой оперы!, затѣмъ слѣдовали carro, разбрасывающіе "въ публику" юмористическіе сонеты, въ тонѣ старыхъ итальянскихъ писателей, то-есть, безъ всякихъ стѣсненій называющихъ предметы ихъ собственными именами и всего болѣе скабрезныхъ. "Баталія" началась самая жестокая. Маски бомбардировали толпу и дамъ, торчавшихъ въ окнахъ, коріандолями и букетиками, имъ отвѣчали тѣмъ-же. Всѣ стоявшіе на улицѣ были засыпаны обрѣзками бумаги и известкой. Съ карро обыкновенно старались попасть кому-нибудь въ шляпу, и такъ какъ очень рѣдкіе были въ высокихъ, то всѣ выстрѣлы были направлены, именно, противъ нихъ. Мою "проломали" немедленно, но я вооружился апельсинами, и слѣдующій, покусившійся на нее, былъ озадаченъ до нельзя, получивъ однимъ изъ нихъ въ носъ. Никого это не удивило и не вывело изъ себя. Разумѣется, собственно, кромѣ проломанныхъ шляпъ, никакихъ болѣе злостныхъ выходокъ толпа не допускала. Пьяныхъ не было вовсе. Больше всего эффекта производили "абиссинцы",-- эти положительно всюду привѣтствовались "браво", особенно, когда, окруживъ одну изъ масокъ, представлявшую премудраго старца изъ Страделлы -- Депретиса, они начала вокругъ него самую отчаянную пляску. Только-что я было засмотрѣлся на этихъ, какъ на смѣну явился Бисмаркъ съ громадной головой и тремя волосками на ней подъ руку съ дамой, наряженной пѣтухомъ. У обоихъ въ свободныхъ рукахъ были гранаты съ взрывчатыми веществами: рубанитомъ и мелинитомъ. Вечеромъ на Végliome la Pergola -- такъ называется лучшій изъ здѣшнихъ театровъ,-- собралась пропасть народу, и Флоренція, такимъ образомъ, веселилась до утра. Послѣ завтра карнавальныя торжества будутъ повторены, и затѣмъ чудный городъ этотъ замретъ до слѣдующаго года, такъ что оживлять его будутъ только стада англичанъ съ "путеводителями" въ рукахъ, блуждающія среди ея молчаливыхъ и торжественныхъ дворцовъ, въ ея картинныхъ галлереяхъ и соборахъ.
   Впрочемъ, нѣтъ! Флоренція еще разъ проснулась въ этомъ году -- въ маѣ мѣсяцѣ. Это разумѣется упустили русскіе туристы. Знаменитый соборъ Санта-Марія дель Фіоре праздновалъ свою обновку. Дѣло въ томъ, что къ этому сроку былъ, наконецъ, конченъ фасадъ этой знаменитой базилики, и къ открытію его съѣхались со всѣхъ концовъ Италіи король и все, что есть только представительнаго, богатаго и славнаго въ этой странѣ. Всѣ театры будутъ открыты, и предполагается по этому случаю рядъ празднествъ. Безъ этого не обходится никакое открытіе въ Италіи. Говорятъ, что въ одномъ изъ здѣшнихъ театровъ будетъ данъ "Отелло" Верди, и что пѣть сюда приглашены всѣ нынѣшнія знаменитости итальянской сцены! Хозяева отелей уже заранѣе потираютъ руки и радуются наживѣ. И давно пора! Если-бы не форестьеры, какъ тутъ называютъ иностранцевъ, Флоренція стала-бы совсѣмъ мертвымъ городомъ.
   

II.

   Послѣдній день карнавала.
   Солнце, "любовникъ Флоренціи", не долго гнѣвалось на свою красавицу. Съ утра оно ласкаетъ ее своими горячими лугами. Жарко. Приходится жмуриться отъ ослѣпительнаго свѣта. На темноголубыхъ небесахъ ни тучки, и только колокольни и дворцы рисуются на ихъ чудесномъ фонѣ. Виллы на холмахъ, окружающихъ городъ, дома на Фьезоле -- точно горятъ. Забываете, что сегодня еще февраль -- такъ и тянетъ пойти и выкупаться въ присмирѣвшемъ подъ этимъ зноемъ Арно. На его набережныхъ толпы народа, и все, что не выползаетъ на улицы, одѣто въ старь и рвань, въ то, чего не жалко...
   -- Что это сегодня?.. Не по праздничному смотрятъ всѣ.
   -- Э!..-- смѣется итальянецъ, лукаво глядя на мой цилиндръ и пальто.-- Увидите сами, что будетъ... Лучше-бы вамъ пойти домой и переодѣться въ самое скверное, что у васъ есть.
   -- Почему?
   -- Развѣ вы не знаете? Сегодня послѣдній день карнавала.
   -- Ну?
   -- Понятно, будетъ Battaglia!..
   -- Какая баталія?
   -- Полиція разрѣшила и муку, и известку съ коріандоли. Ни одной шляпы не останется цѣлой въ городѣ, всѣ вернутся домой, точно мельники.
   Я не внялъ благоразумному совѣту и -- отъ моей шляпы еще разъ остались только поля!
   Окна отдавались въ наемъ франковъ по 40--60, а балконы, выходящіе на Turnabuoni и на Лунгарно, франковъ по 100, по 150 и по 200. Я помѣстился на Турнабуони, въ толпѣ, глазѣвшей на балконъ напротивъ. Тамъ были громадные мѣшки и ящики съ corianodoli -- крупою, составленною изъ известки. Такіе-же мѣшки торчали во всѣхъ окнахъ, приготовленные для баталіи. Факино орали по улицамъ: coriandoli, signori, coriandoli! И сбывали желающимъ новые мѣшки. Маски -- арлекины, клоуны, пѣтухи, медвѣди, рыцари, персы, африканцы, какіе-то фантастическія существа съ деревьями, вмѣсто носовъ, уже катались въ коляскахъ и у всѣхъ въ ногахъ были мѣшки и ящики съ тѣми-же coriandoli... Къ коріандоли полагается черпалка, приспособленная къ швырянію ихъ на большое разстояніе. Я уже говорилъ, что толпа глазѣла на балконъ напротивъ...
   -- Отъ нея достанется!-- говорили они.
   -- О, она имъ задаетъ,-- подмигивали на ѣхавшихъ въ коляскахъ.
   -- Совсѣмъ будетъ, какъ у нихъ въ Бискайскихъ горахъ.
   -- Что такое, кто она?-- вмѣшиваюсь я въ разговоръ.
   -- Развѣ вы ея не знаете?.. Вѣдь это на балконѣ -- жена и дѣти Донъ-Карлоса...
   Я всмотрѣлся, и теперь только узналъ въ подвижной и нервно возбужденной дамѣ герцогиню Мадридскую, а въ мальчикѣ -- ея сына, какъ говорятъ, будущаго короля испанскаго, воспитываемаго абсолютистомъ Донъ-Карлосомъ въ Англіи, на конституціонной почвѣ и на самыхъ широкихъ либеральныхъ началахъ! Многіе изъ дамъ были въ проволочныхъ маскахъ, будущій король -- тоже. Самъ донъ-Карлосъ, этотъ оплывшій и разжирѣвшій красавецъ, показался-было на минуту, но тотчасъ-же ушелъ... Вмѣстѣ съ коріандоли у нихъ на балконѣ были цѣлыя груды конфектъ и мелкихъ букетиковъ... До трехъ часовъ боя не начиналось, и всѣ высматривали чистенькими. Но только-что пробило три, и разомъ вся Флоренція потонула въ облакахъ муки и известки. Что-то невообразимое совершалось кругомъ. Толпы и балконы вели войну съ колясками и масками; черпаками швыряли другъ въ друга массы коріандоли и не прошло нѣсколькихъ минутъ -- все было бѣло... Швыряли съ силой, слышался звонъ стеколъ, въ которыя попадала эта крупа. Проволочныя маски разомъ оказались крайне необходимыми. Въ рукахъ у масокъ очутились длинные, надутые воздухомъ, пузыри, которыми господа шарманщики преисправно обработывали другъ друга по физіономіямъ, бросались на кучеровъ проѣзжавшихъ мимо каретъ и угощали ихъ по затылкамъ, били по головамъ даже дамъ, кутавшихся въ пледы, чтобы защититься отъ этого известковаго дождя. Герцогиня Мадридская первая открыла кампанію. Она, дѣйствительно, засыпала чуть не всю улицу коріандолями. Ея дамы и дѣти -- тоже. Покажутъ букетъ, какая-нибудь простодушная синьора изъ коляски потянется за нимъ, какъ въ нее летитъ цѣлый дождь коріандоли. Этотъ бой скоро оразнообразился еще. Надъ герцогиней Мадридской были окна, занятыя флорентинскою аристократіею. Она, пользуясь своимъ "высокимъ" (окна сажени на три выше балкона) положеніемъ, стала осыпать семью донъ Карлоса ливнемъ известковой крупы и муки. Надо отдать справедливость герцогинѣ мадридской, она не растерялась, не уступила имъ, но приняла неравный бой. Началось правильное сраженіе между верхними окнами и балкономъ, въ которомъ приняли участіе всѣ. Въ сплошной бѣлой тучѣ приходилось по неволѣ зажмуриваться, иначе выбили-бы глаза. Коріандоли носились со всѣхъ сторонъ: изъ оконъ, изъ дверей, съ балконовъ, изъ колясокъ. Точно шумъ града слышался отъ паденія этой крупы на крыши каретъ. Больше всего доставалось бѣднымъ кучерамъ и извозчикамъ, изъявлявшимъ сегодня самую трогательную покорность судьбѣ. Сидящимъ въ каретѣ еще ничего. Все достается возницѣ: и горсти коріандолей, и удары пузырей по шеѣ, и апельсины въ носъ. Всего смѣшнѣе было, когда нахохлившійся и старавшійся точно уйти въ самого себя, кучеръ вдругъ неожиданно выходилъ изъ терпѣнія, вскакивалъ на козлахъ и, отчаянно жестикулируя, начиналъ орать на всѣ четыре стороны. Толпа точно этого только и ждала. Несчастный дѣлался мшпенью для всѣхъ оконъ и балконовъ кругомъ, для толпы, для другихъ колясокъ, бывшихъ позади. Еще хуже, когда поѣзду масокъ приходилось останавливаться на нѣсколько минутъ. Тутъ начиналось что-то невообразимое. Визгъ, шумъ и крики. Разобрать ничего невозможно. Легко возбуждающая толпа свирѣпѣетъ, дамы, забывъ опасность, остервенѣло бросаютъ чѣмъ ни попало и получаютъ въ свою очередь то-же, маски, ряженые изъ колясокъ бомбандируютъ окна и балконы, Battaglia -- идетъ изъ оконъ въ окна; вообще, по россійской пословицѣ, "самъ чортъ не разберетъ, кто тутъ кого деретъ?" Дамъ жаль было видѣть. Особенно несчастны оказались разодѣвшіяся англійскія миссъ, въ коляскахъ. Ихъ шляпки съ вавилонами всякихъ перьевъ обратились въ какую то яичницу, бархатныя платья покрылись сплошнымъ слоемъ известки, напрасно онѣ прикрывались зонтиками, мальчишки -- monellо (воробьи) вскакивали на запятки съ пригоршнями коріандолей и преисправно засыпали ихъ за воротники этихъ миссъ. Отъ моей шляпы, дѣйствительно, ничего не осталось, но я, впрочемъ, тотчасъ-же утѣшился, увидѣвъ, что у десятковъ тысячъ веселившихся людей не оказывалось ни одной шляпы, по измятой и не пробитой. Въ одномъ изъ оконъ мы увидѣли предавшуюся съ увлеченіемъ этой battagliа, русскую артистку К., поющую здѣсь: за букеты она бросала букеты, а за коріандоли мѣтко швыряла жестянымъ черпакомъ цѣлый ливень такихъ-же коріандолой. Часто съ ней завязываетъ бой громадный carro (колесница) съ десятью, двѣнадцатью господами, но она отважно выдерживала его, не отходя отъ окна и исправно отвѣчая на непріятельскую бомбардировку -- отвѣтными массами бѣлой крупы, не забывая надѣлять толпившихся внизу мальчишекъ конфектами.
   Это продолжалось до шести часовъ, когда зажгли фонари...
   Всѣ флорентинскія улицы, по которымъ шелъ я, точно были покрыты выпавшимъ снѣгомъ,-- растоптаными коріондолями. Нельзя было дышать -- облака муки и известки стояли въ воздухѣ. Хохотъ, шумъ, пѣсни звучали отовсюду. Кружило голову отъ этого крика. Хотѣлось самому, Богъ вѣсть зачѣмъ, веселиться, смѣяться, кричать. Только за пьяццо Манино на Лунгарно стало тише.
   Въ розовомъ морѣ заката синими силуэтами рѣзко обрисовывались отроги Апениннъ... Сѣрые дворцы Флоренціи, облитые прощальными лучами заходящаго солнца, загорались всѣми своими окнами, золотистый отсвѣтъ ложился на тихій Арно... Вся эта веселая фантасмагорія карнавала умирала вмѣстѣ съ погасающимъ днемъ. Полупризрачныя голубыя тѣни сливались, опутывали сумерками аллеи... И когда мы добрались до дому, была уже ночь, сіявшая всѣми своими звѣздами...
   Въ двѣнадцать часовъ заговорили колокола Флоренціи, отзванивая отходную по умиравшемъ карнавалѣ.!
   Несмотря на начавшійся постъ, онъ еще воскреснетъ въ будущее воскресенье. Но уже но будетъ сегодняшняго шума и гомона, станутъ бросаться одними цвѣтами. Это -- Battaglia dei fiori, праздникъ чисто аристократическій. Что вы хотите? Известка -- дешева, а цвѣты теперь дороги!...
   

Поѣздка въ королевскую Монцу.
(Изъ воспоминаній объ Италіи 1883 г.).

I.
Дымчатыя очки и деревушка Горла.

   Города, какъ и люди, страшно надоѣдаютъ; не рѣшишь даже, что больше. Засидѣлся я какъ-то въ Миланѣ и не зналъ, куда дѣваться отъ скуки: площадь знаменитаго собора, галлерея Виктора-Эммануила, Корсо, вечера у Биффи,-- гдѣ же опредѣлишь, что хуже: неизбѣжное кафе или оркестръ? Все одни и тѣ же оставшіеся не у дѣлъ "шарманщики", лупоглазые, голодные, жадные, готовые пѣть гдѣ и что угодно, и посему, словно мухи къ сахару, такъ и липнущіе къ алчнымъ, подло улыбающимся и какимъ-то насквозь прозеленѣвшимъ импресаріо: англичане, рыжіе, точно сію минуту изъ пекла и переодѣться не успѣли, англичанки съ красными "путеводителями", съ красными отъ неумѣренной, хотя и тайной преданности къ коньяку лицами и красными же волосами; неуклюжіе Собакевичи-нѣмцы, которые, положивъ себѣ за свои деньги находить во всемъ удовольствіе, съ восторгомъ пьютъ уксусъ, нагло выдаваемый за настоящее Кіанти, жарятся на солнцѣ съ такимъ наслажденіемъ, точно ихъ за это, по окончаніи "Reise", сдѣлаютъ всѣхъ гофратами или доставятъ имъ возможность ежедневно раскланиваться съ самимъ Бисмаркомъ -- и это все съ утра до ночи одно и то же, сегодня какъ вчера, вчера какъ третьяго дня и, что всего хуже -- завтра какъ сегодня! Было отчего чуть не сойти съ ума. И жара же стояла! Мой сосѣдъ -- черномазый сициліецъ, не знавшій, на чемъ ему окончательно остановиться:-- возвратиться ли въ Сиракузы и шить сапоги или продолжать готовиться къ "Мазини",-- совсѣмъ осоловѣлъ и сталъ показываться на балконѣ въ костюмѣ столь откровеннаго направленія, что очень набожная старушка напротивъ, цѣлые дни обучавшая попугая читать "Pater noster" наизустъ и оставлявшая эти занятія только затѣмъ, "чтобы произносить весьма длинныя и трогательныя проповѣди коту дурного поведенія, была поставлена въ необходимость обратиться къ помощи "Guardia" {Guardia -- городской муниципальный стражъ.}, стоявшаго на углу въ своемъ черномъ сюртукѣ и черной шляпѣ. "Guardia" перемѣнилъ постъ и съ видомъ Цицерона, готоваго разгромить Катилину, водрузился противъ балкона несчастнаго сицилійца, принужденнаго, такимъ образомъ, надѣть свою пару, столь клѣтчатую и яркую, что въ глазахъ рябило, глядя на него. Сициліецъ, впрочемъ, отомстилъ за себя: онъ такъ усердно сталъ орать "evviva evviva il re" {Да здравствуетъ король!}, что "квестурино" {Квестурино -- городской стражъ.} дѣлалъ только подъ козырекъ, а попугай, къ ужасу старухи, вовсе не признававшей современной Италіи съ ея королемъ, живо перенялъ это восклицаніе. (Che papagallo stupido! {Какой попугай глупый.} въ отчаяніи восклицала она. Не удовольствовавшись этимъ, мстительный сициліецъ окончательно развратилъ и ея кота, кормя его скоромнымъ въ постные дни.-- "Я вѣдь, знаете, потомокъ тѣхъ, которые сицилійскія вечерни устроили!" гордо говорилъ онъ мнѣ по этому поводу. Въ концѣ-концовъ, мнѣ все это крайне надоѣло, и я рѣшился уѣхать, хотя на одинъ день, въ Монцу, только, разумѣется, не по желѣзной дорогѣ. Я выбралъ иной, болѣе долгій и несравненно интереснѣйшій путь. Взобрался на верхъ "конки" по нашему и вдвинулъ себя между необыкновенно толстымъ и сопѣвшимъ падре и глистообразною нѣмкой съ "Бедекеромъ" въ рукахъ, занявшей столь высокое положеніе, чтобы лучше видѣть "die wilde Natur".-- Это въ Миланѣ! А что она могла видѣть, когда на ней подъ двойной вуалью были еще и унылыя дымчатыя очки. Тѣмъ не менѣе, разъ заплативъ деньги, она должна была восторгаться, иначе зачѣмъ бы она и ѣхала сюда?
   -- Nicht wahr, was für еще schöne Gegend? {Не правда ли, какой прекрасный видъ?}, сейчасъ же обратилась она ко мнѣ.
   Я взглянулъ передъ собою и, увидѣвъ "колбасную" въ первомъ этажѣ, толстѣйшую съ бородкой Henri IV тушу на балконѣ втораго и меланхолическую дѣвицу лѣтъ сорока съ подвязанными зубами, напоминавшую задумчивую кошку надъ помойной ямой, въ окнѣ третьяго этажа,-- поспѣшилъ согласиться съ сосѣдкой.
   -- О, не правда ли, что прекрасная Италія -- наилучшая страна въ мірѣ? продолжала она.
   -- Точно такъ же, какъ лошадь -- благороднѣйшее животное.
   -- А золото -- драгоцѣннѣйшій изъ металловъ,-- проснулся вдругъ сопѣвшій prete {Prete -- священникъ.} и подмигнулъ мнѣ съ видомъ человѣка, хорошо понимающаго шутку.
   -- О, и вы говорите по нѣмецки?-- восхитилась она, обращаясь къ нему.
   -- Ein wenig, gnädige Frau, ein wenig {Немного, сударыня, немного.}.
   -- О, я еще не Frau. Я еще Fräulien,-- съ мило разыгранной наивностью закивала она.
   Увы, она не нуждалась въ доказательствахъ. Какъ ни храбры пруссаки, но едва ли кто нибудь изъ нихъ рѣшился бы на осаду такой крѣпости. Но какъ вамъ нравится это "еще"? Очевидно, "дымчатыя очки" не потеряли надежды. И ей грезился померанцовый вѣнокъ въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ, и она мечтала о "mien Mann", о чистенькой кухнѣ, гдѣ она станетъ собственноручно приготовлять ему удивительные "пфанъ-кухены", о собственномъ разбитомъ фортепьяно (купленномъ по случаю), за которымъ по вечерамъ, надѣвъ вымытыя митеньки и шиньонъ, она будетъ пѣть: "о, bitt'euch, liebe Yögelein" {Скажите мнѣ, милыя птички!} и, наконецъ, о маленькомъ Карльхенъ, который окажется очень умнымъ мальчикомъ и сумѣетъ беречь свои штанишки пуще зѣницы ока (ты знаешь, твой папа не можетъ тебѣ покупать каждый день новые Hosen!)
   -- Вы гдѣ же выучились нѣмецкому языку, нашему прекрасному нѣмецкому языку?-- спросила она у священника.
   -- Въ далеко не прекрасномъ мѣстѣ, gnädiges Fräulien! Я пять лѣтъ, въ молодости, сидѣлъ въ австрійской тюрьмѣ. Да!.. Пять лѣтъ.
   -- Ach, mein Gott! Hirr Probst, ist nicht möglich {Ахъ, батюшка, возможно ли это?}.
   -- Да.-- И жирное лицо его вдругъ оживилось; глаза, совсѣмъ, казалось, заплывшіе, вышли наружу и въ нихъ сверкнуло что-то до нельзя симпатичное, молодое, точно на старую и пыльную картину брызнули водою, и вдругъ выразились въ роскоши прежнихъ красокъ и очертаній всѣ ея фигуры и детали: глубина фона и яркая зелень деревьевъ, и улыбающіяся ясныя лица.
   -- Сидѣлъ! Мы, знаете, тогда "дѣлали Италію"; я принадлежалъ къ падуанскому кружку. Ну, извѣстно, собирались, костюмы придумали, знаки, шифры всякіе -- все какъ слѣдуетъ. Назначили даже день для возстанія -- только все дѣло было за оружіемъ. Одинъ импресаріо изъ нашихъ пожертвовалъ старыя театральныя шпаги, рапиры. Мнѣ напр. мечъ достался -- и очень большой, увѣряю васъ. Вотъ какой!-- поднялъ онъ руку надъ головой.-- Даже, знаете, шлемы были. Но никуда это не пригодилось. Насъ всѣхъ перехватали. Мы были такъ таинственны, что обратили на себя вниманіе... Какъ же!-- задумчиво проговорилъ онъ, я -- тоже "дѣлалъ Италію", только не то вышло. Мы не о такой Италіи мечтали, какъ эта,-- не объ Италіи журналистовъ и лавочниковъ.
   И онъ мало по малу опять сталъ погружаться въ свое оцѣпенѣніе; глаза потухли и спрятались, и улыбка сбѣжала съ пухлаго лица, и вода высохла, и всѣ краски и очертанія картины поблекли, слились въ какія-то неопредѣленныя, тусклыя пятна... Заговорившись съ нѣмкой и бывшимъ карбонаромъ-священникомъ, я не замѣтилъ, какъ мы выѣхали изъ города. Porta Venezia {Porta venezia -- одинъ изъ выѣздовъ (прежде, когда Миланъ былъ обнесенъ бастіонами -- ворота), гдѣ стоитъ таможня городская.} была ужъ позади, и таможенные (въ Италіи существуютъ повсюду городскія таможни) производили въ этой Porta большой шумъ, придираясь къ поселянамъ, привозившимъ въ городъ овощи, обыскивая однихъ, споря съ другими и неистово переругиваясь съ женщинами.
   Нашъ "трамъ", какъ здѣсь сокращенно называютъ трамвай, медленно двигался мимо громадныхъ тополей, за которыми лежали поля, свѣжія, роскошныя, горѣвшія изумруднымъ моремъ подъ лучами этого волшебника-солнца. Городъ еще преслѣдовалъ насъ своею неимовѣрною суетою, то окутывая дымомъ фабрикъ, то оглушая криками, на которые способно одно только ломбардское горло. Вы не знаете, что такое настоящее ломбардское горло? Мѣстная пословица говоритъ: тотъ не ломбардецъ, кто не перекричитъ десятокъ ословъ. Замѣтьте, что и ослы здѣсь также громогласны! По другую сторону дороги тянулись высокіе многоэтажные дома. Ихъ можно было принять за родовспомогательныя заведенія: столько на ихъ балконахъ копошилось дѣтей малъ-мала меньше. Вотъ и Лоретто съ пустынною площадью, которую соединенныя усилія всѣхъ мѣстныхъ водовозовъ не могутъ отучить отъ дурной привычки пускать путешественникамъ пыль въ глаза.-- Что это они дѣлаютъ?-- обезпокоились дымчатыя очки подъ двойною вуалью. Смотрю: по площади пара коней влечетъ длинную-длинную бочку съ водой. На переднемъ концѣ, осѣдлавъ бочку, сидитъ черномазый малый, да какъ сидитъ! Точно онъ видѣлъ Цезаря, въѣзжающаго въ Римъ на тріумфальной колесницѣ. Позади въ бочку вдѣлана длинная и глухая кожаная кишка. На концѣ ея нѣсколько отверстій и короткая веревка, держась за которую, бѣгущій за колесницей оборванецъ качаетъ кишку во всѣ стороны, орошая, такимъ образомъ, преимущественно собственныя свои великолѣпныя панталоны, нѣкогда игравшія аристократическую роль мѣшка подъ кукурузу.
   -- Вы видите,-- началъ было объяснять prote:-- это прекрасное учрежде....-- и онъ закашлялся, потому что пыль поднялась громаднымъ клубомъ и окутала насъ всѣхъ. При нѣкоторомъ усиліи воображенія, я могъ принять ее за преобразившагося въ облако ІОиптера, благо цѣломудренная нимфа была рядомъ. Старикъ Зевесъ, какъ извѣстно, занимался обыкновенно не исполненіемъ прямыхъ своихъ обязанностей по управленію ввѣреннымъ ему Олимпомъ, а легкомысленнымъ поведеніемъ, не гнушаясь даже украшать свою божественную особу рогами. Когда Юпитеръ исчезъ вмѣстѣ съ пылью, я замѣтилъ, что мы движемся по единственной въ мірѣ платановой аллеѣ,-- единственной въ мірѣ! Представьте себѣ громадные вѣковые платаны, которымъ обрубили вѣтви и верхушки, такъ что вы ѣдете мимо двойнаго ряда гигантскихъ бѣлыхъ палокъ. Но какихъ палокъ! Даже нашему Микулѣ Селяниновичу такія едва ли были бы по плечу. Положимъ, на этихъ палкахъ уже кое-гдѣ пробиваетъ зелень. Молоденькія нѣжныя вѣточки тихо вздрагиваютъ подъ легкими, шаловливыми крыльями вѣтерка, дующаго сюда съ Лаго-ди-Комо. Черезъ два мѣсяца деревья опять обростутъ пышно, и сквозь ихъ гущу трудно будетъ пробиться даже этому южному страстному солнцу! А теперь зато передъ вами вдали разстилается величавая панорама швейцарскихъ горъ. Точно серебряные побѣги на голубомъ небѣ, ихъ глетчеры; серебряными шапками повисли въ водухѣ ихъ ледники. Часто не видишь самыхъ подножій, только эта вѣнчальная фата бѣлаго убора падаетъ легкими и красивыми складками... Прямо -- горы ближе, и ихъ суровыя массы отчетливѣе выдѣляются на сѣверѣ... Налѣво Монте-Роза -- это необыкновенно цѣльное, художественное произведеніе швейцарскаго творчества. Какъ громадная эпическая поэма посреди лирическихъ стихотвореній, она выдвинулась изъ-за нихъ и давитъ ихъ собою. Это ужъ не серебристая фата вѣнчальная, это -- царственная порфира на ней. Еслибы не такъ сопѣлъ мой сосѣдъ направо и не такъ охала "еще фрейленъ" налѣво, я бы весь ушелъ въ эту чудную картину.
   -- Ахъ, какъ хорошо! Какъ будто нарочно сдѣлано!-- восторгалась по своему нѣмецкая дѣвица.-- Совсѣмъ какъ нарисовано!
   -- Да это и сдѣлано!-- не выдержалъ я, наконецъ.
   -- Что вы говорите?-- недоумѣло повела она на меня дымчатыми стеклами своихъ очковъ.
   -- Да, именно. Іоганнъ Мюллеръ изъ Нюренберга поставляетъ, всѣ эти горы на Швейцарію. Вы развѣ этого не слышали?
   Нѣмка погрузилась въ размышленіе, очевидно, соображая, въ чемъ именно тутъ соль, и наконецъ пришла къ неожиданному заключенію.
   -- Я теперь понимаю!.. Вы, должно быть, изъ этихъ, которые не вѣрятъ ни въ Бога, ни въ любовь, и не признаютъ природы!.. Да? Вы не признаете природы?-- И она, насколько можно были замѣтить за двумя вуалями, закатила глаза совсѣмъ на затылокъ.
   -- Сударыня, мой хорошій пріятель не признавалъ совсѣмъ холеры и все таки умеръ отъ нея.
   -- Да! О, какъ жаль! И онъ былъ женатый?-- меланхолически спросила она у меня.
   -- Нѣтъ, холостой.
   -- Это непростительно. Das ist sogar unrerzeilich (это даже непростительно)!-- Дѣвица обидѣлась.-- Das ist schrecklich!
   -- Что онъ умеръ?
   -- О, нѣтъ; но только подумайте, что онъ могъ осчастливить какую нибудь порядочную дѣвушку; у него была бы прекрасная, разсчетливая жена, хорошій недорогой обѣдъ, своя кружка пива, вечеромъ -- музыка.
   -- И маленькій Карльхенъ въ чистенькихъ штанишкахъ... прибавилъ я неожиданно къ этой картинѣ семейнаго счастья.
   -- О, какъ вы это хорошо понимаете!-- И дымчатыя очки даже всплеснули руками.-- Какъ вы это отлично даже понимаете!-- Она вдругъ стала ужасно сладка.-- Какъ вы это понимаете! У васъ, должно быть, есть этакій маленькій Карльхенъ въ... въ... (нѣмка вдругъ вся покраснѣла) въ чистенькихъ штаникахъ,-- принудила она себя проговорить ужасное слово. Я было хотѣлъ ей объяснить, что предпочитаю имѣть штанишки безъ Карльхена, но въ эту самую торжественную минуту мой сосѣдъ справа вдругъ пересталъ сопѣть и выпалилъ, очевидно, только что проснувшись:
   -- И знаете, я тоже написалъ "Мои темницы", но только не нашелъ издателя, ибо современники неблагодарны!
   -- Что такое?-- сразу не сообразилъ я.
   -- Когда въ австрійской тюрьмѣ сидѣлъ!-- Бѣдный герръ пробстъ, очевидно, продолжалъ прерванный разговоръ, не подозрѣвая, что послѣ того уже прошло болѣе получаса.
   -- Нѣтъ, вы не скажите; это такъ пріятно, когда маленькіе ангелочки кругомъ,-- умилялась нѣмка, не слушая его.
   -- Хороши были ангелочки!-- обидѣлся пробстъ и даже привсталъ,-- этакихъ свиней (porci) я потомъ никогда не видалъ и не увижу.
   -- Wie... Schweine!..-- Нѣмка вся позеленѣла.-- Вы, вы -- священникъ, и ангеловъ божіихъ называете... называете... Пфуй, какъ это не хорошо.
   -- Да-съ, свиней! Они меня вѣдь какъ запирали,-- на хлѣбъ и на воду. Этакихъ каналій я никогда... и онъ чуть не задохнулся отъ внезапно охватившей его злобы.-- Представьте себѣ: въ пять лѣтъ и ни капли вина!.. Ни одной капли. Ну, не свиньи ли?
   -- Позвольте, герръ пробстъ, я здѣсь ничего не понимаю!-- все больше возмущалась она.-- Я въ качествѣ дѣвицы и вы -- священника -- не можемъ...
   Неизвѣстно, къ чему бы пришли остроумные собесѣдники, еслибы въ эту минуту "трамъ" не остановился разомъ.
   -- Gorla, крикнулъ снизу кондукторъ: Gorla, signori, Gorla.
   Я оглянулся. Небольшая деревушка Горла, вся утонувшая въ въ тѣни громадныхъ каштановъ, тополей и миндальныхъ деревьевъ, пріютилась какъ разъ тамъ, гдѣ каналъ пересѣкалъ шоссе. Кругомъ счастливая равнина цвѣтущей Ломбардіи. Воздухъ, переполненный запахомъ цвѣтовъ, опьянялъ до того, что голова начинала кружиться; пышныя розы, словно обезумѣвъ отъ зноя, безстыдно раскрывали свои розовыя губы страстнымъ поцѣлуямъ солнца; безсильно повисли внизъ какія-то полныя тяжелыя кисти бѣлыхъ цвѣтовъ, совсѣмъ закрывая небольшія галлерейки, прилѣпившіяся къ домамъ точно ласточкины гнѣзда. Всюду видны были дворики, заслонившіеся отъ жара виноградными вѣтками. Кое-гдѣ цѣлыя волны плюща перекидывались черезъ стѣны, очевидно, наводнивъ ихъ сплошь внутри. Между длинными зелеными вѣтками его, при каждомъ лѣнивомъ движеніи полусоннаго вѣтра, съ изящною нѣгой колыхались какіе-то запутавшіеся въ плющѣ голубые цвѣты, точно серьги, едва-едва шевелившіяся имѣетъ съ капризными локонами хорошенькой дѣвичьей головки. А позади, налѣво -- темный, лелѣемый солнцемъ цѣлые вѣка, подымался садъ, откуда неслось къ намъ множество птичьихъ голосовъ, то веселыхъ и задорныхъ, то меланхолическихъ и грустныхъ, чудныхъ руладъ и трелей,-- такихъ звонкихъ стоккато, такихъ чистыхъ хроматическихъ гаммъ, какихъ не сдѣлать ни одному горлышку оплачиваемой сотнями тысячъ "дивы"... Полнотою жизни дышало все кругомъ: и пышные тополи, молитвенно возносившіеся къ небу, и густо разросшіеся кусты, сплошь осыпанные пестрымъ налетомъ скабіозъ, жасминовъ, геліотропа, и важныя манголіи съ своими крупными царственными цвѣтами, благоуханіе которыхъ, точно презирая землю, подымалось вверхъ, прямо къ этому безпощадному жадному солнцу, и какія-то странныя деревья, похожія на колоссальные канделябры. Подъ деревьями всюду стояли маленькіе столики; очевидно, сюда съѣзжались по праздникамъ миланцы -- кое-какъ убить, среди деревенской прохлады, знойные и душные въ городѣ вечера. Изъ-за одного стола слышался даже печальный звонъ гитары, видимое дѣло, подневольный артистъ репетировалъ впроголодь къ вечеру какую нибудь изъ тѣхъ простыхъ мелодій, которыя, какъ весенніе цвѣты, тысячами рождаются и умираютъ на югѣ, не давая никому ни имени, ни денегъ, ни славы! Прозвенитъ такая пѣсня и замретъ, а на смѣну ей цѣлыя стаи еще болѣе красивыхъ, звонкихъ, легко запоминаемыхъ и, надо сказать правду -- банальныхъ.
   -- Gorla, signori, Gorla.
   -- Горла, господа, Горла,-- надсаживался кондукторъ, самъ, видимо, наслаждаясь модуляціями собственнаго голоса... Горла -- отличное вино и много тѣни!, рекомендовалъ кондукторъ, но изъ насъ никто не сходилъ внизъ...
   А, между тѣмъ, Горла имѣетъ свою исторію...
   Къ сожалѣнію, въ ней фигурируетъ наша соотечественница, одна изъ тѣхъ, которыя, кажется, такъ и являются на свѣтъ божій высокорожденными -- хоть сейчасъ ставь ее на пьедесталъ, и монументъ готовъ. Это было еще тогда, когда царствующій нынѣ благополучно Умберто носилъ титулъ наслѣдника итальянскаго престола и въ одномъ усердно подражалъ своему отцу -- въ сокрушеніи женскихъ сердецъ, которыя, какъ извѣстно, только и созидаются природою для этой цѣли. Наша компатріотка -- особа титулованная -- попала въ самую жару въ Миланъ и, не зная куда дѣваться, рѣшилась снизойти съ высоты своего величія и провести день en bonne bourgoise. Разумѣется, она поѣхала въ Горлу не въ трамваѣ, а въ великолѣпномъ ландо, куда посадила, на запятки и на козлы, попугая-лакея и еще болѣе попугайнаго вида грума. Въ Горлѣ она заняла мѣсто за столикомъ, гдѣ уже сидѣла какая-то дама. Публика относилась къ сей послѣдней съ величайшимъ почтеніемъ и несовсѣмъ благосклонно встрѣтила русскую. Но послѣдняя поняла это наоборотъ. Она отнесла общее перешептыванье къ эффекту, произведенному ея особой...
   Лакей, слѣдовавшій за нею -- въ галунахъ и ливреѣ,-- такъ и остался за ея стуломъ.
   Россіянка начала лорнировать бывшую въ саду чернь, затѣмъ довольно небрежнымъ взглядомъ окинула свою сосѣдку и, замѣтивъ, что та красавица, обидѣлась. На бѣду сосѣдка ея заговорила съ нею.
   Прежде, чѣмъ отвѣтить ей, наша соотечественница еще разъ распустила хвостъ, взглянула на нее въ лорнетъ и уже потомъ процѣдила сквозь зубы, придавъ своему лицу самое высокомѣрное выраженіе:
   -- Pardon, madame, а qui ai-je l'honneur de parler.
   Сосѣдка ея улыбнулась и тотчасъ же разрѣшила ея недоумѣніе.
   -- Пожалуйста, не стѣсняйтесь, я принцесса Маргарита, жена наслѣдника италіянскаго престола...
   Теперь Горла пережила свою славу.
   Увы, принцессы уже не пріѣзжаютъ сюда и не садятся отдыхать въ густой тѣни его каштановъ. Сколько разъ я ни укрывался здѣсь отъ страшнаго миланскаго зноя, сверхъ рабочихъ и мелкихъ прикащиковъ съ своими возлюбленными, прачками, здѣсь не бывало никого. Хозяева "кафе" смотрѣли уныло. Кромѣ дешеваго вина, никто ничего не спрашивалъ и только порой имъ выпадали праздники, когда здѣсь появлялись всероссійскія широкія натуры -- въ лицѣ нашихъ артистовъ, поющихъ въ Италіи. Такъ, если вы будете здѣсь, вамъ camerriere съ религіознымъ благоговѣніемъ разскажетъ объ одномъ учившемся здѣсь пѣть москвичѣ, который "пріѣхалъ, сѣлъ, спросилъ одну за другою три бутылки шампанскаго, расплатился и уѣхалъ!"
   -- И пилъ онъ здѣсь -- вотъ на этомъ самомъ мѣстѣ!..
   Прибавьте къ этому жестъ, точно это мѣсто стало съ тѣхъ поръ священнымъ...
   А жаль, что перестали посѣщать Горлу. Окрестности ея прелестны. И чѣмъ дальше, тѣмъ онѣ красивѣе.
   Мнѣ надоѣло торчать наверху, да и солнце начинало жарить -- и какъ еще!
   Я спустился внутрь. "Трамъ" былъ устроенъ отлично; по обѣ стороны громадныя окна, на сей разъ открытыя, позволяли отлично видѣть всѣ окрестности.
   Очевидно, не я одинъ увлекся ими.
   -- Посмотрите, какая красота!-- обратился ко мнѣ сосѣдъ, все время читавшій радикальный Secolo.-- Есть ли гдѣ нибудь на свѣтѣ что либо подобное? И подумайте только, что еслибы не эти assassini (убійцы) -- размахался онъ газетою -- Италія была бы раемъ. Но эти bestii и canaglii даже небо обратили въ помойную яму!
   -- Кого это вы такъ?-- заинтересовался я.
   -- Прочтите сегодняшній Secolo. Стоило для "такихъ" освобождать Италію.
   Оказалось, что assassini это -- Депретисъ и его министры.
   Пославъ по ихъ адресу нѣсколько весьма энергичныхъ выраженій, мой сосѣдъ злобно скомкалъ газету и швырнулъ ее въ окно.
   Я невольно засмотрѣлся туда.
   Дѣйствительно, хорошо было! Изъ-за зелени полей чуть-чуть приподымались бѣлыя стѣны, да и то только на мгновеніе, потому что ихъ тотчасъ же заслоняли большія деревья. Тонкія и высокія колоколенки мелькали по сторонамъ. Разъ даже, точно выросъ величавый готическій храмъ, съ красивою розеткой и мраморными кружевами, висѣвшими внизъ съ галлерейки надъ входомъ. И какъ красива была сама эта галлерейка, уставленная тоненькими витыми колонками, какъ развѣтвлялись онѣ вверху въ стройныя арки! Смутно мелькнули старинные барельефы, кроткая мраморная мадонна съ божественнымъ младенцемъ на колѣняхъ, и разомъ этотъ строгій фасадъ собора отошелъ назадъ. Взглянувъ въ окно еще разъ, я уже увидалъ его торжественный профиль съ недостроенною башней. И опять эти голубыя горы въ серебряной парчѣ своихъ ледниковъ, эти твердыни Швейцаріи, съ которыхъ, въ самыя смутныя для Ломбардіи времена, дыханіе свободы вѣяло въ ея плодоносную равнину.

II.
Monza Reale.

   Я, правду сказать, даже не прислушивался къ тому, что мнѣ разсказывалъ итальянецъ, только что швырнувшій Secolo въ окно, хотя слѣдовало бы отнестись къ нему повнимательнѣе. Онъ повѣствовалъ въ негодующихъ выраженіяхъ о союзѣ съ Австріей, объ этомъ "противоестественномъ" союзѣ, который уже тогда подготовлялся Робиланомъ. О немъ говорила вся итальянская печать, что не помѣшало нашей римской дипломатической миссіи проглядѣть его... Это, разумѣется, было не въ первый разъ, да и не въ послѣдній. Я пропускалъ филиппику моего сосѣда до тѣхъ поръ, пока въ нашу бесѣду или, лучше сказать, въ его монологи не вмѣшалась дама, сидѣвшая напротивъ.
   -- И для насъ это очень печально!-- вырвалось у нея.
   -- Для кого, для насъ?
   -- Для русскихъ.
   -- Вы русская?-- вырвалось у меня... Такъ неожиданно было встрѣтить соотечественницу тутъ -- между Горлою и Монцей -- въ трамѣ, которымъ наши пользуются очень рѣдко.
   -- Да, я давно живу здѣсь и вижу, какъ мало по малу наши недруги подготовляютъ общественное мнѣніе къ этому союзу, разумѣется, враждебному Россіи. Еще три года назадъ, въ итальянской печати нельзя было сказать ни одного слова противъ Россіи: такъ здѣсь любили и высоко цѣнили сочувствіе, обнаруженное Россіей къ Италіи -- въ свое время... Вы замѣчаете, какъ мало по малу перемѣнились обстоятельства? Теперь вся итальянская печать, начиная отъ консервативнѣйшей La Perseveranza и кончая либеральнѣйшимъ Il Secolo -- полны самыхъ отвратительныхъ вымысловъ о Россіи, имѣющихъ одну цѣль: дискредитировать насъ въ общественномъ мнѣніи, сдѣлать насъ, въ одно и тоже время, ужасомъ для цивилизаціи и постоянною угрозою свободѣ даже такихъ отдаленныхъ странъ, какъ Италія. И хуже всего то, что наши въ Римѣ не желаютъ обращать на это никакого вниманія.
   -- Они, вѣрно, не знаютъ.
   -- Я говорила имъ.
   "Я говорила имъ" -- это меня привело въ нѣкоторое недоумѣніе. Самый способъ выражаться, манера держать себя, нѣсколько печальный характеръ ея лица съ большими, грустными глазами -- все въ ней заинтересовывало сразу.
   -- Вы говорили?
   -- Да, я въ Римѣ имѣла случай часто встрѣчаться кое съ кѣмъ и предупреждала: смотрите, наши враги сильно работаютъ надъ тѣмъ, чтобы обратить общественное мнѣніе страны противъ насъ. Я знаю, что во многія изданія тутъ проникли необыкновенно приличные молодые люди, отлично оплачиваемые англійскимъ и австрійскимъ золотомъ, которые чуть не ежедневно по всѣмъ отдѣламъ спѣшатъ распространять о насъ самыя невѣроятныя вещи... Невѣроятныя, разумѣется, не для легковѣрныхъ итальянцевъ... И знаете ли, что отвѣчали мнѣ?..
   -- Вѣроятно, что это уже давно предвидится. Дипломатія все предвидитъ всегда, но никогда не оказывается ни къ чему готовой.
   -- Нѣтъ! Передо мною пожали плечами и потомъ изрекли съ самымъ презрительнымъ выраженіемъ: "что такое пресса?.. Развѣ для порядочныхъ людей существуетъ пресса?.." Что я могла отвѣтить на это? Развѣ только пожалѣть, что начинала говорить съ ними?.. Что такое пресса?!-- и вы увидите, чѣмъ все кончится. Когда Робилану съ Депретисомъ удастся примазаться къ австро-германскому союзу, общественное мнѣніе, возбужденное противъ насъ печатью, приметъ это не съ негодованіемъ, какъ можно было бы ожидать, а съ чувствомъ удовлетвореннаго сознанія необходимости бороться противъ общаго врага...
   Я только что хотѣлъ разспросить у моей сосѣдки нѣкоторыя подробности и узнать, кто она сама, какъ наша конка черезъ городскія предмѣстья добралась до первой большой и широкой улицы Королевской Монцы,-- Королевской потому, что каждое лѣто здѣсь живетъ Гумбертъ, среди прохлады своихъ изумительныхъ парковъ, забывая на время о знойномъ и душномъ Римѣ, гдѣ въ жаркое время года остаются только тѣ, кому рѣшительно некуда дѣваться. Ярко, въ свѣтлые цвѣта раскрашенные дома съ пестрыми, обвитыми зеленью балконами и настежь открытыми окнами; сады, откуда вѣяло чарующею свѣжестью; нѣсколько палаццо, тяжело осѣвшихъ на свои старыя и глубокія арки, покрытыхъ, точно чешуею, полусгладившимися барельефами и забытыми мраморными гербами; веселыя толпы народа, беззаботно сновавшаго по улицамъ; уходящіе въ тѣнь переулки: узкія, какъ коридоры, и точно сжатыя семью-этажными домами какія-то дряхлыя церкви, точно задумавшіяся о временахъ Теодолинды и хмурящіяся на мѣщанскую пестроту, выросшую вокругъ; на кровлѣ одной изъ нихъ выросли цѣлыя деревья -- тощія и сухія. Много ли питательныхъ соковъ въ старой черепицѣ и камнѣ? Башни, тонкія и слѣпыя, слѣпыя до самаго верху, и только тамъ съ галлерейками изъ мраморныхъ колоннъ и четырьмя окнами -- по одному на каждую сторону... И какъ эти тонкія башни красиво и изящно рисуются на этомъ темно-синемъ фонѣ чистаго ломбардскаго неба!..
   -- Ессо Monza!-- точно поздравляли онѣ кондуктора.
   То и дѣло изъ-за угловъ улицъ мы различали вдали какіе-то памятники, которымъ здѣсь вообще случается придавать мало значенія. Итальянцы ставятъ ихъ повсюду, и по всякому случаю. Въ каждомъ городѣ голова (sindaco) считаетъ неблаговиднымъ не ознаменовать своего управленія мѣстнымъ муниципалитетомъ -- сооруженіемъ какого нибудь общественнаго зданія, а если на это денегъ мало, то вспоминается какая нибудь полузабытая легенда съ неизбѣжнымъ героемъ изъ мѣстныхъ уроженцевъ, и самымъ торжественнымъ образомъ возводится монументъ. Мѣстные скульпторы берутъ дешево, мраморъ стоитъ здѣсь не Богъ знаетъ что, пышную подпись сочиняетъ уѣздный поэтъ, и смотришь: на заброшенной площади ни съ того, ни съ сего вдругъ водворяется остолбенѣлый истуканъ, безъ котораго, какъ оказывается, Италія бы навѣрное погибла... Это имѣетъ свою хорошую сторону, украшая города и заполняя въ нихъ пустыя мѣста. Мѣстные магазины, редакціи, промышленныя общества, пользуясь случаемъ, заклеиваютъ новорожденный памятникъ своими объявленіями; торговки подъ нимъ открываютъ лари со всевозможною, никому ненужною, но, тѣмъ не менѣе, раскупаемою дрянью, и въ самомъ скоромъ времени -- въ виду постояннаго стеченія здѣсь народа -- непремѣнно воздвигаются вблизи желѣзныя ширмы для потребностей, не пользующихся правомъ гражданства въ печати.
   Наконецъ, докатившись до какой-то старинной, обставленной нахмуренными палаццо, площади, нашъ трамвай остановился по знаку, данному нашей соотечественницей.
   -- Мнѣ выходить, до свиданія!-- проговорила она и вышла не подавая руки.
   -- Вы знаете, кто это?-- заговорилъ вдругъ мой сосѣдъ, таинственно наклоняясь ко мнѣ и принявъ столь многозначительное выраженіе, что его толстый носъ совсѣмъ утонулъ въ крашеныхъ усахъ.
   -- Русская.
   -- Э, мало ли дамъ русскихъ, англійскихъ и всякихъ другихъ. Дамъ вообще на свѣтѣ много, гораздо больше, чѣмъ нужно. Это -- una principessa. Una principessa molto гісса (княгиня и очень богатая). Вы знаете, что она сдѣлала? Сюда пріѣхала она съ мужемъ. Тотъ -- извѣстно, богатый человѣкъ -- увлекся одною танцовщицею, но она не потерялась. Она поступила во флорентійскій женскій университетъ нашъ. Это тридцати двухъ лѣтъ отъ роду, и такъ кончила курсъ, что сама королева Маргарита, ессо signore -- la Raginali -- благодарила ее И вы знаете, что она теперь дѣлаетъ?
   -- Нѣтъ, не знаю!
   -- Она, una principessa е principessa гісса -- даетъ уроки за деньги.
   -- Почему же вы думаете, что она principessa?
   -- Потому что всѣ русскіе или principi, или nichilisti...
   -- Вотъ тебѣ и на!
   -- Я самъ читалъ это въ Secolo... О, questa nazione dei cosacchi, fara ancora delle belle gran'belle cose (о эта казацкая нація, она еще натворитъ хорошихъ дѣлъ)!.. Вы -- русскій, но я долженъ быть откровенепъ. У васъ десять милліоновъ солдатъ, и мы всѣ должны соединиться противъ васъ. Иначе вы насъ проглотите. Русскіе, вообще, храбрые люди... Я знаю одного русскаго въ Миланѣ, онъ иначе не пьетъ коньякъ, какъ полбутылки сразу. Потомъ у васъ былъ Суваровъ... И... и есть городъ Mosca, который вы называете своимъ сердцемъ...
   Блеснувъ глубокими свѣдѣніями о Россіи, онъ по военному приложился къ козырьку и вышелъ... Передъ нимъ всѣ снимали шляпы на улицѣ. Меня это заинтересовало.
   -- Кто это такой?-- обратился я къ небольшому и юркому итальянцу, все время съ почтительностью лакея и внимательностью сыщика прислушивавшемуся къ нашему разговору,
   -- Какъ, вы не знаете... О, это онъ... тотъ самый, котораго имя узнаютъ черезъ недѣлю всѣ углы и столбы Монцы. Вы прочтете всюду: cittadini elegotte l'eminente Borsari, Paolo Borsari... Это онъ самый и есть, великій Борсари.
   -- Чѣмъ же онъ великъ?
   -- Онъ? l'unico patrioto, l'amico di Garibaldi -- il glorioso organisatoro... Онъ тѣмъ великъ, что сказалъ: il cléricalisme -- оссо il nemico; e al nomico intimava coraggiosamente guerra inplacabile. (Клерикализмъ -- вотъ врагъ. И этому врагу онъ смѣло объявилъ войну безпощадную).
   Мой собесѣдникъ до того зажестикулировался, что не замѣтилъ, какъ сползшій, наконецъ, сверху сонный падре остановился около и сталъ внимательно прислушиваться.
   -- Эге, Антоніо,-- прорвалъ онъ его, наконецъ.-- Давно ли ты сталъ разсуждать такъ?
   Восторженный шпіонъ круто обернулся и, увидавъ передъ собой моего сосѣда сверху, спавшаго падре, "тоже написавшаго и свои темницы", оторопѣлъ, закраснѣлся и изъявилъ желаніе приложиться къ его пухлой рукѣ.
   -- Нехорошо, нехорошо, синьоръ Антоніо,-- сунулъ онъ ему эту руку мимоходомъ.-- Мы получше тебя знаемъ враговъ Италіи!.. И не твоимъ (тутъ онъ уперся въ его лобъ перстомъ) и не твоимъ мозгамъ разсуждать объ нихъ. Эти клерикалы тоже побольше твоего сдѣлали въ свое время, да! Наша молодость не на одну болтовню уходила. Мы по столбамъ не расклеивали своихъ именъ. Вы, видно, забыли добраго отца, старика Мастаи. Nostro Ріо подо тоже былъ итальянецъ, да еще какой.
   -- Я знаю, illustrissimo padre, что вы сидѣли въ темни ми Витале Сала -- грандіозный, вполнѣ соотвѣтствующій самой площади, старый замокъ съ дворцомъ, выстроенный по плану Браманте Людовикомъ Сфорцой въ 1192 году. Я не могу забыть, какое впечатлѣніе произвели на меня публичныя зданія и учрежденія этого маленькаго городка. Это нельзя даже сравнить съ Царево-Кокшайскомъ. Это -- итальянское Пошехонье, а, между тѣмъ, полюбуйтесь, что создали эти пошехонцы. У нихъ -- нѣсколько дѣтскихъ убѣжищъ, нѣсколько публичныхъ школъ отстроенныхъ съ роскошью, намъ непонятной, потому что на народное образованіе мы тратиться, вообще, считаемъ излишнимъ, академія, гдѣ собираются мѣстные музыкальные, литературные кружки и общество естествоиспытателей, большой сиротскій домъ, на содержаніе котораго правительство не отпускаетъ ни одной копѣйки, пять рабочихъ общинъ, имѣющихъ каждая свой фондъ для оказанія помощи, если кто остался безъ работы, свою библіотеку, свое кафе, гдѣ по признакамъ тѣ-же труженники собираются не для попоекъ, разумѣется, а для чтенія, для рѣшенія разныхъ общественныхъ вопросовъ, обсужденія политическаго положенія страны. Рисовыя поля кругомъ, шолковыя фабрики около и въ самомъ городѣ, виноградники даютъ такой заработокъ населенію, что мѣстный синдикъ мнѣ съ гордостью говорилъ:
   -- Я заплачу 10,000 франковъ тому, кто мнѣ укажетъ нищаго въ Виджевано.
   Разумѣется, здѣсь есть свои газеты, свои монументы и свои великіе люди. Когда общество Asili infantil! торжествовало здѣсь, кажется, двадцати-пятилѣтній юбилей свой, на которомъ, между прочимъ, былъ исполненъ превосходный гимнъ, написанный нашей соотечественницей -- московской профессоршей пѣнія А. Д. Александровой, меня удивило обиліе великихъ гражданъ, великихъ писателей, великихъ ученыхъ, великихъ артистовъ, весь круіъ дѣятельности которыхъ сосредоточивается въ Виджевано. Добродушный и милый старикъ синьоръ Газетти, самъ, дѣйствительно, замѣчательный педагогъ, знакомилъ меня съ цѣлою массою лицъ, пользующихся всѣми прилагательными, оканчивающимися на "иссимо". Какъ это ни смѣшно, но подъ комической внѣшностью здѣсь имѣется нѣчто очень серьезное. Вѣдь, въ сущности, уѣздный городокъ, а въ немъ на лицо человѣкъ пятьдесятъ, написавшихъ по нѣскольку книгъ, человѣкъ сто, разрѣшившихся брошюрами по разнымъ общественнымъ и экономическимъ вопросамъ, нѣсколько собственныхъ композиторовъ спеціалисты по нумизматикѣ, археологіи и Богъ знаетъ чего еще. Есть не карточная и клубная, а дѣйствительная "интеллигенція". Ихъ нынѣшнее положеніе досталось имъ недаромъ. У нихъ была даже своя исторія. Въ свое время, маленькое Виджевано отстаивало себя и отъ наварцевъ, и отъ войскъ Павіи, вело кровопролитныя войны, замыкаясь въ свои стѣны, и добилось того, что заставило своихъ сосѣдей уважать свою свободу и свои права. Франческо Сфорца окружилъ его стѣнами и укрѣпленіями, знаменитый полководецъ Тривульціо подчинилъ, было, себѣ его гражданъ, но послѣ него они возстали и прогнали его наслѣдниковъ. У нихъ, у малочисленныхъ винджеванцевъ, были свое знамя и свои девизы, свои политическіе идеалы и программы.
   За Виджевано поѣздъ нашъ шелъ уже ночью. Мы разговорились въ вагонѣ съ итальянцами, сѣвшими къ намъ въ этомъ городкѣ. Когда нѣмецъ выразилъ свое удивленіе, что въ Италіи каждое мѣстечко является маленькимъ центромъ образованія, искусства, вліяющихъ на весь окружающій его районъ, то одинъ изъ новоприбывшихъ очень просто объяснилъ это.
   -- Видите-ли -- мы вращаемся вокругъ солнца, но работаемъ у себя дома, не приближаясь къ нему.
   -- Я васъ не понимаю.
   -- Французъ стремится въ Парижъ, нѣмецъ въ Берлинъ, англичанинъ въ Лондонъ. Если они талантливы и имѣютъ нѣкоторые задатки на успѣхъ, то ихъ ничто не удерживаетъ въ маленькомъ городкѣ, гдѣ они родились и выросли. Мы, итальянцы,-- напротивъ. Мы остаемся и работаемъ у себя. Римъ -- наша столица -- не можетъ оспорить пальму первенства въ умственномъ и научномъ отношеніяхъ ни у Милана, ни у Неаполя, ни у Флоренціи. Съ этими, въ свою очередь, соперничаютъ Болонья, Венеція, Падуа, Парма, Туринъ. Вращаясь вокругъ этихъ городовъ, болѣе мелкіе работаютъ у себя дома. Вотъ, напримѣръ, у насъ, въ Виджевано, есть свой поэтъ, Ворджи. Черезъ годъ -- онъ будетъ славою Италіи. Но могу васъ увѣрить, что онъ съ нами останется тамъ, гдѣ онъ выросъ, тамъ, гдѣ умерли его отецъ и мать. Наша гордость не въ томъ, чтобы попасть въ Римъ и утонуть въ его морѣ, а, напротивъ, въ томъ, чтобы заставить римлянъ прислушиваться къ тому, что говоритъ Виджевано. Даже тѣ,-- исключенія бываютъ,-- которые измѣнятъ этому, подъ старость непремѣнно возвратятся домой. Имъ скучно, трудно въ другомъ мѣстѣ.
   И въ моей памяти мелькнуло, дѣйствительно, нѣсколько выдающихся людей, съ которыми я здѣсь познакомился. Вотъ, напримѣръ, старикъ Канини. Жилъ и работалъ въ Парижѣ, агитировалъ на Дунаѣ и за Дунаемъ, былъ профессоромъ въ Лондонѣ. Стихи его распѣваетъ вся Италія. А пришла старость -- онъ бросилъ и славу, и хорошій заработокъ и вернулся въ Венецію. Теперь онъ забился на Санта-Маріа-Зобениго и живетъ изо-дня въ день, любуясь и подъ солнцемъ, и подъ мѣсяцемъ на поэтическіе каналы и молчаливые дворцы развѣнчанной царицы Адріатическаго моря. Вотъ другой, Сальваторре Фарина -- одинъ изъ популярнѣйшихъ писателей современной Италіи -- задыхается въ Миланѣ и мечтаетъ только объ одномъ -- уйти поскорѣе въ мечтательное уединеніе маленькой виллы, затерянной гдѣ-то между Генуей и Спеціей на морскомъ берегу. А замѣчательный хирургъ и профессоръ Зандрини? Его приглашали римскій, падуанскій и неаполитанскій университеты, а онъ сидитъ себѣ и работаетъ въ крошечномъ Конельяно, отказывая себѣ во всемъ и нуждаясь.
   -- Отчего вы не уѣдете?
   -- Я не могу жить безъ этой башни, безъ этого стараго собора, безъ этихъ стѣнъ, окружающихъ мой городокъ. А гдѣ-же я найду что-нибудь лучше Пьяве и ея равнины, а наше голубое небо...
   Разумѣется (параллели такъ и лѣзутъ въ голову), легко жить и работать въ маленькомъ итальянскомъ городкѣ, потому что тамъ есть почва, есть интеллигенція, есть преданія. Я-бы хотѣлъ посмотрѣть, что-бы вышло изъ Льва Толстаго, если-бы онъ всю жизнь свою не выѣзжалъ изъ Ясной Поляны; изъ Тургенева -- если-бы ему пришлось свѣковать гдѣ нибудь въ Торжкѣ или Каширѣ, изъ Сѣченова -- если-бы его судьба съ дѣтства до смерти забросила въ Бѣжецкъ, Красный Яръ и тому подобныя прекрасныя мѣста нашего безграничнаго отечества.
   За Виджевано мы проѣхали маленькій городокъ Мортарусъ 7,000 жителей и великолѣпнымъ соборомъ Санъ-Лоренцо, въ которомъ славится знаменитая картина Феррари "св. Дѣва со святыми Рокомъ и Стефаномъ". Въ другой церкви здѣсь (Santa Croce) находятся образа, писанные Креспи и Ланино. За Мортарой желѣзная дорога сквозь ущелья и тунели проникаетъ въ горы. Если проѣзжать эту мѣстность днемъ, то на лазури яснаго неба изъ невысокихъ горбинъ и холмовъ С.-Сальваторе рисуются на западѣ гордыя вершины приморскихъ Альпъ, на югѣ -- Генуэзскія Апеннины. Точно всѣмъ имъ любопытно заглянуть, что дѣлается на привольной равнинѣ Тичино и. какъ живется тамъ безчисленнымъ ея городкамъ. По крайней мѣрѣ, когда я здѣсь проѣзжалъ два года назадъ, мнѣ казалось, что гора тянется изъ-за горы, гора наваливается на гору, между двумя тѣсно сошедшимися выдвигается третья, а изъ-за нихъ выглядываетъ четвертая... Когда поѣздъ пріостанавливается, издали доносится меланхолическій напѣвъ вольной и печальной пѣсни горца и тихо замираетъ въ воздухѣ. Вѣтеръ съ юга, съ Средиземнаго моря, тамъ, гдѣ его теплому дыханію удается прорваться сквозь прерванныя дикими ущельями стѣны,-- несетъ вамъ первый привѣтъ ласковыхъ волнъ. Кажется, что и облака, жемчужныя и серебряныя стремятся поскорѣе туда-же, за горы...
   Въ этотъ разъ мы ѣхали ночью и, только выглядывая въ окно, ощущали рѣзкій воздухъ горъ, засыпанныхъ снѣгами... Собиравшаяся умирать въ Нерви итальянка спала, посвистывая носомъ, грубый берлинскій нѣмецъ совсѣмъ навалился на молчаливаго англичанина, припертаго имъ къ стѣнѣ. Тотъ пробовалъ пускать ему въ носъ густую струю какой-то необыкновенно вонючей сигары, зажигая спички такъ, чтобы можно было, не нарушая приличій, обжечь русую бороду, а кстати и толстый носъ современнаго Арминія,-- но все было напрасно. Англичанину приходилось все хуже и хуже. Я невольно подумалъ, что, вѣроятно, такимъ-же образомъ приходится теперь Эльзасу и Лотарингіи, на которые навалилась могущественная Пруссія, и какой дымъ ни пускаютъ ей въ носъ,-- она даже и не чихнетъ. Наконецъ, когда нѣмецъ совсѣмъ разомлѣлъ отъ сна и положилъ голову на грудь англичанину,-- тотъ не выдержалъ.
   -- Экая сволочь какая!-- произнесъ онъ чистѣйшимъ русскимъ языкомъ и такъ двинулъ локтемъ въ бокъ нѣмцу, что почтенный берлинецъ мигомъ вскочилъ на ноги и со сна почему-то полѣзъ, было, въ окно.
   -- Вы, русскій?-- обратился я къ рыжему британцу.
   -- Да-съ... Купецъ Лимоновъ изъ Вятки...
   -- Такъ. Почему-же это я васъ за англичанина принималъ.
   -- Бываетъ... Хорошо я ихъ двинулъ-съ?.. Потому я два часа и восемнадцать минутъ терпѣлъ-съ... Но, я полагаю, что теперь они будутъ удовольствованы... Потому, я, знаете, самымъ локтемъ норовилъ.
   Берлинецъ, дѣйствительно, удовольствовался.
   Онъ, враждебно поглядывая на недавняго сосѣда и ворча себѣ что-то подъ носъ, перебрался на другую сторону и тамъ тотчасъ-же навалился на итальянку, ѣхавшую умереть въ Нерви. Скоро ихъ обоюдное храпѣніе слилось въ такомъ удивительно согласномъ аккордѣ, какимъ во времена оны дарили насъ въ Петербургѣ дуэты Мазини и Оалда въ "Фаустѣ".
   А жаль было, что ночь скрывала отъ насъ изумительную красоту этой мѣстности. Тутъ поѣздъ идетъ по карнизамъ суровыхъ горъ, надъ долинами, идиллическая красота которыхъ, ласковая и улыбающаяся, невольно приковываетъ къ себѣ влюбленный взглядъ путешественника. То тихія рѣчки струятся по дну ущелій, то веселые водопады, въ каждомъ брызгѣ отражая солнце, окрашивая клубы своей пѣны радужными цвѣтами, падаютъ съ гранитныхъ отвѣсовъ. Кое-гдѣ городки, замкнувшіееся въ старыя стѣны, башни, всползшія на высоту остатки крѣпостей, вѣнчающіе безплодныя вершины. Часто каменное село, точно орлиное гнѣздо, прилѣпилось къ такому отвѣсу, что даже страшно становится... Дунетъ вѣтромъ и снесетъ его внизъ, въ эту красивую и глубокую, всю заросшую тополями, каштанами и платанами долину... Вонъ утесъ сверху, точно далеко выдавшійся балконъ, виситъ, а на самомъ краю его выросъ монастырь... И злишься на безконечные, надоѣдающіе тунели, досадуешь на нихъ потому, что они отрываютъ насъ отъ такого зрѣлища, котораго болѣе не увидите... И какъ отрываютъ! Изъ затопленнаго зеленью ущелья, съ каштановыми виллами, сверкающей на солнцѣ рѣкою и панорамой горныхъ вершинъ вдали -- вдругъ выведетъ васъ тунель въ какую-то горную заброшенную щебнемъ и заваленную сѣрыми осыпями луговину. И извольте радоваться. Чѣмъ ближе къ Генуѣ, тѣмъ эти замки и крѣпости чаще и чаще... Вонъ сплошная стѣна тянется съ башнями на извѣстныхъ разстояніяхъ. Другая параллельная... Все защищала себя съ сѣвера во времена оны могучая и богатая генуэзская республика... Горы все выше и выше... Нѣкоторью замки тонутъ въ облакахъ, ревниво завертывающихъ старыя стѣны отъ поцѣлуя дальняго солнца...
   Впрочемъ, гдѣ же оно, это солнце?...
   Невольно воспоминанія о первой лѣтней поѣздкѣ въ Геную мѣшались съ новыми...
   Теперь въ окна вагона билъ дождь, не хотѣлось смотрѣть туда, въ эту влажную тьму холодной ночи...
   Скоро нашъ поѣздъ пошелъ тише... остановился. Ярко освѣщенный вокзалъ и темный и мокрый далеко за нимъ раскинувшійся въ туманѣ и мракѣ городъ... А тамъ еще болѣе темное море, съ неугомонными валами, недовольной ропотъ которыхъ слышится даже здѣсь...
   -- Синьоръ Немировичъ?..-- останавливаетъ меня кто-то.
   -- Да. Что вамъ угодно?
   -- Я получилъ телеграмму изъ Милана о вашемъ выѣздѣ... Профессоръ Виченцо ди-Кастро просилъ въ ней встрѣтить васъ и помочь вамъ устроиться въ Генуѣ.
   Я только развелъ руками.
   -- Какъ вы меня узнали?
   -- Мнѣ васъ показывали въ Миланѣ, помните, на вечерѣ у Виганно!.. Я издаю здѣсь юмористическій журналъ...
   Я жму ему руку.
   И мокрая ночь проглатываетъ насъ обоихъ.

II.
Берлинъ въ Италіи.

   Когда я въ первый разъ пріѣхалъ въ Туринъ, было лѣто. Городъ производилъ скучное впечатлѣніе своимъ однообразіемъ, правильностію, монотонными аркадами домовъ и отсутствіемъ того движенія, пестроты и живости, къ которымъ взглядъ уже привыкъ на югѣ. Зато -- очаровательна была рамка пьемонтской столицы. Я ею любовался съ башни. Со всѣхъ сторонъ горизонтъ заслонили горы. Валлійскія Альпы на сѣверѣ, въ своихъ серебряныхъ вѣнцахъ и мантіяхъ, величавыя и царственныя, рисовались на этотъ разъ до такой степени отчетливо, что даже голубыя ущелья между ними можно было различить отсюда. На первыхъ ихъ предгоріяхъ, словно на ладоняхъ, стояли красивые городки... На западѣ онѣ раскинулись панорамою безчисленныхъ зубчатыхъ вершинъ, мало по малу подступавшихъ и сливавшихся съ приморскими Альпами. Эти заслонили счастливую долину р. По отъ моря. На востокѣ легли мягкія, полныя нѣги и заманчивыхъ красокъ, возвышенности Монферрата, и только на сѣверо-востокѣ виднѣлся весь залитый солнечнымъ блескомъ и затопленный зеленью выходъ въ знойную равнину Ломбардіи... Подо мною спокойно, точно расплавленное серебро, горѣлъ широкій изгибъ рѣки По. Кое-гдѣ глазъ отыскивалъ вдали едва намѣчавшіеся его притоки... Недолго мнѣ, впрочемъ, пришлось любоваться всѣмъ этимъ. Солнце начало печь довольно серьезно, и кустодъ, въ утѣшеніе мнѣ, разсказалъ, какъ на-дняхъ одинъ такой-же форестьеръ заболѣлъ на этой башнѣ.
   -- Какъ заболѣлъ?
   -- Съ нашимъ солнцемъ не шутите. Ударило въ затылокъ... Онъ и упалъ...
   Я пошелъ внизъ, въ тѣнь безчисленныхъ аркадъ.
   Лавки, магазины, мастерскія безъ конца. Кто раскупаетъ всю эту массу товара -- не знаю. Совсѣмъ не итальянская, молчаливая и серьезная толпа торопилась куда-то. Савойскій характеръ видѣнъ не въ этомъ одномъ только. Во всѣхъ публичныхъ мѣстахъ и музеяхъ Италіи выставлено правительственное объявленіе, что служащимъ въ нихъ лицамъ запрещено принимать деньги. Но, разумѣется, форестьеры имъ даютъ по франку, по полуфранку, и, кромѣ обоюднаго удовольствія, ничего отъ того не происходить. Въ Неаполѣ, напримѣръ, безъ взятки ничего и нигдѣ не сдѣлаешь. Даже въ наиболѣе дисциплинированномъ Римѣ каждый, "стоящій" при чемъ-нибудь, такъ и смотритъ въ карманъ туристу. Попробуйте сдѣлать то-же въ Туринѣ,-- и кустодъ или "состоящій при", только удивленно поведетъ на васъ глазами и отрицательно покачаетъ головой. Оправдываясь, вы замѣтите, что вездѣ въ Италіи у васъ брали "благодарность...", "Здѣсь -- Савойя!.." -- отвѣтятъ вамъ. Даже и въ туринскихъ церквахъ сторожа не такъ падки на лиры и меццо-лиры, не говоря уже о томъ, что истинный слѣпень, оводъ для путешественника, уличный гидъ въ Туринѣ не пристанетъ къ вамъ съ такою наглостью, съ какой онъ дѣлаетъ это повсюду въ Италіи. Уличнаго нищенства тоже нѣтъ. Короче, во всемъ видна большая муштра, совсѣмъ измѣнившая характеръ южанъ.Какъ серьезенъ туринецъ на улицѣ и дома, точно такъ-же серьезенъ онъ и въ печати. Пресса здѣсь -- тяжеловѣснѣе всей остальной въ Италіи. Разумѣется, въ прошломъ году, во время выставки, было иначе. Большая часть юмористическихъ журналовъ и мелкихъ листковъ перебралась на это время сюда. Да и самъ Туринъ въ эту эпоху не былъ Туриномъ. Его совсѣмъ заполонили наѣхавшіе съ другихъ концовъ Италіи неаполитанцы, римляне, флорентійцы, венеціанцы, ливорнцы; тогда-же, когда я здѣсь былъ, Туринъ былъ самъ собою. Туринскія газеты не печатаютъ у себя юмористическихъ статей, мелочей и тому подобнаго, оживляющаго ихъ столбцы, матеріала. Они болѣе падки на цифры, факты, и даже полемическія выходки ихъ носятъ чрезвычайно приличный характеръ. Въ послѣднемъ отношеніи, впрочемъ, всѣ итальянскія газеты -- рядомъ, напримѣръ, съ нашими, могутъ показаться кроткими агнцами. Но мы не въ примѣръ. То-же самое и въ театрѣ. Посмотрите на туринскую публику: она гораздо сдержаннѣе, чѣмъ всякая другая. Мнѣ это нравится. Невыносимы у насъ, на Руси, напримѣръ, шумныя проявленія восторговъ съ верховъ, обыкновенно людямъ посвященнымъ весьма понятныя, но всѣмъ одинаково мѣшающія слушать. Даже въ Петербургѣ -- какая-нибудь приглашенная на Императорскую сцену провинціальная знаменитость, которой, собственно говоря, и вся то цѣна грошъ, первымъ дѣломъ начинаетъ обзаводиться клакой, и эта клака не сама идетъ за публикой, а публику старается вести за собою. Въ Туринѣ не удалась бы такая "внутренняя политика". Тамъ-бы партеръ такъ запротестовалъ противу непризнанныхъ горлановъ-цѣнителей, что имъ пришлось-бы живо убираться изъ театра. А артисткѣ, прибѣгающей къ столь первобытнымъ средствамъ, весьма долго пришлось-бы испытывать на себѣ немилость публики. Зато музыкальна она здѣсь, какъ нигдѣ. Болонья, впрочемъ, еще можетъ въ этомъ отношеніи сравниться съ Туриномъ. И тамъ, и тутъ, но прощаютъ фальшивыхъ нотъ, и, какъ у насъ, верхами на кончикахъ арій здѣсь не выѣдешь. Воображаю, какой неистовой свистъ поднялся бы, хотя-бы, напримѣръ, въ Reggio, лучшемъ здѣшнемъ театрѣ, если-бы какой-нибудь Петербургской любимицѣ, ломающей стулья и окна на сценѣ и недостатокъ голоса замѣняющей разнузданнымъ бѣшенствомъ игры, вздумалось тутъ продѣлать то-же самое. Ей не дали-бы допѣть оперу.
   И, разумѣется, были-бы вполнѣ правы!..
   Тѣмъ не менѣе, хотя Туринъ и пахнетъ больше Берлиномъ, а Италія и въ немъ сказывается. Въ боковыхъ улицахъ часто стѣны пропадаютъ подъ цѣлыми волнами охватившаго ихъ плюща. Изъ садовъ онъ перекидывается наружу своею зеленою массой покрываетъ все. Его рубятъ, обрѣзываютъ,-- все равно, не проходитъ года -- на мѣсто старыхъ отрастаютъ новыя волны. Вѣтеръ съ тихимъ шелестомъ бѣжитъ по нимъ. Птицы въ его гущинѣ свиваютъ свои гнѣзда; часто сквозь черную зелень плюща видны длинные стебли другихъ растеній. Красные, бѣлые и желтые цвѣты точно улыбаются, шлютъ свое благоуханіе,-- это плодъ любви цвѣтка къ лобызающимъ его солнечнымъ лучамъ... Забываешь въ такія минуты и въ такихъ мѣстахъ о Туринѣ, хотя онъ старается напомнить вамъ о себѣ. Въ одномъ изъ такихъ прелестныхъ уголковъ, въ глубинѣ сада, жилъ старый профессоръ Сартори, къ которому у меня были письма. Принялъ отъ меня, по русскому выраженію, какъ родного, хотя, увы, я сейчасъ же нашелъ случай убѣдиться, что, несмотря на глубокую ученость, онъ имѣетъ о русскихъ нѣсколько странное понятіе.
   -- Неужели вы русскій?-- спрашивалъ онъ, пожимая мнѣ руки.
   -- Да, профессоръ.
   -- Но почему же у васъ и волосы, и борода черные?.. У русскихъ,-- наставительно продолжалъ онъ,-- волосы и борода должны быть русые или рыжіе!..
   И съ такимъ апломбомъ изрекаетъ это, точно колеры для нашей шевелюры -- утверждены начальствомъ.
   -- И, потомъ, у васъ такое доброе лицо.
   -- Почему же вы думаете, что мы должны быть злыми?
   -- Нѣтъ, но одинъ мой родственникъ жилъ долго у береговъ Ледовитаго океана... Какъ это называется? Тамъ еще иногда бываетъ итальянская опера.
   Я развелъ руками.
   -- Та... та... Сейчасъ я скажу вамъ, онъ мнѣ оттуда прислалъ свою фотографію.
   Профессоръ подошелъ къ стѣнѣ и, обернувъ одинъ изъ портретовъ, торжественно произнесъ.
   -- Вотъ... Именно, у Ледовитаго океана, Таганрогъ.
   Я не могъ удержаться отъ улыбки. Профессоръ долго не хотѣлъ вѣрить, что въ Таганрогѣ лѣтомъ такъ-же жарко, какъ и на югѣ Италіи.
   -- Я знаю, что русскіе очень могущественны, но у васъ, вѣдь, все казаки.
   И т. д., въ томъ-же родѣ. Потомъ оказывается, что Пушкина его помѣщикъ сѣкъ розгами, а Тургеневъ, котораго, между прочимъ, знаетъ и чтитъ вся заграница, questo célébré Turghenief, che ha scritto sotto il pseudomino di Gogol (этотъ знаменитый Тургеневъ, писавшій подъ псевдонимомъ Гоголя), умеръ въ Сибири на каторжной работѣ, и цѣпи съ него было позволено снять только черезъ три дня послѣ этого... Чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ. Профессоръ, желая, вѣроятно, возстановить въ моихъ глазахъ свой пошатнувшійся (зри Таганрогъ) авторитетъ, сообщилъ, что ему извѣстенъ и другой русскій поэтъ -- Мицкевичъ, который въ изгнаніи продолжалъ любить Россію, какъ Овидій Назонъ у скифовъ мечталъ о родной Италіи. Потомъ оказалось, что у насъ своихъ пѣсенъ нѣтъ, а всѣ мы въ Россіи поемъ по-итальянски.
   -- Perche sapete nostra: lingua -- la prima del monde, e la lingua degli dei! (Потому что понимаете, это лучшій -- первый въ мірѣ -- это языкъ боговъ...).
   Зато, такихъ дамъ, какъ у насъ, нигдѣ не оказывалось, и всѣ эти дамы падки на итальянцевъ особенно...
   -- Кто это вамъ разсказывалъ?
   -- У меня много знакомыхъ артистовъ, пѣвшихъ въ Россіи... За нихъ ваши принчипессы и маркизы вызываютъ на дуэль другъ друга. Русскія дамы красивы, но съ ними шутить нельзя, потому что у каждой въ карманѣ револьверъ, а въ браслетѣ на золотой цѣпочкѣ виситъ золотое украшеніе и въ немъ динамитъ!.. О, мы хорошо знаемъ Россію. Еще недавно въ Римѣ вышелъ романъ "I Nigilisti"... Русскій его написалъ! тамъ есть одна удивительная сцена, гдѣ il menestrello di Caucaso -- ваша знаменитая Перовская ходитъ по улицамъ Петербурга съ бѣлымъ медвѣдемъ {Дѣйствительно, какъ оказалось потомъ, такая книжка существуетъ, "I Nigilisti". романъ какого-то Mostaroff.}... О, какъ это интересно!... Она, вѣдь, три года жила у колдуна на Кавказѣ и питалась сырымъ мясомъ въ сталактитовомъ гротѣ...
   Я очень сожалѣю, что сталъ разувѣрять профессора. Послѣ этихъ разувѣреній онъ, очевидно, сдѣлался нѣсколько осторожнѣе, хотя и не переставалъ повторять: ну, да, разумѣется... Вы не скажете, что у васъ въ Россіи творится... Изъ патріотизма! Я понимаю, это чувство почтенное... Но, все-таки, знаете.--
   Слѣдующій мой визитъ былъ къ одному военному, жившему въ Туринѣ въ отпуску. Мы съ нимъ познакомились еще въ Неаполѣ, и я радъ былъ случаю возстановить наши пріятельскія отношенія. Я разсказалъ ему о старомъ профессорѣ.
   -- Что-же васъ удивляетъ? Это только русскіе знаютъ все!
   -- Какъ русскіе?
   -- Да такъ. Вы самые образованные люди. Вы обо всемъ судите здраво -- и всюду пріѣзжаете такъ, какъ будто бы вы еще недавно здѣсь были. На что дамы. Любой итальянецъ удивляется. Помилуйте, съ русской дамой можно обо всемъ разговаривать: о литературѣ, о политикѣ, объ исторіи; она обо всемъ читала, всѣмъ интересуется.
   Мой пріятель очень горевалъ о томъ, что ему скоро опять придется ѣхать въ Неаполь.
   -- Кто-же васъ неволитъ? Переводитесь сюда.
   -- Зачѣмъ? И какъ это можно, мы должны служить тамъ. Это политическая система.
   И очень разумная, какъ оказалось изъ его объясненій. Дѣло въ томъ, что дисциплинировать южанъ -- сицилійцевъ и неаполитанцевъ довольно трудно. Правительство придумало для этого такую мѣру. Вымуштрованныхъ и въ высшей степени строгихъ ломбардцевъ и пьемонтцевъ оно посылаетъ на югъ, а южанъ -- въ Ломбардію и Пьемонтъ. Первые муштруютъ калабрійцевъ и сициліанцевъ, а вторые на итальянскомъ сѣверѣ сами пріучаются къ порядкамъ, излюбленнымъ савойцами. "Къ-тому-же, знаете... Сердце не камень: мы женимся тамъ, они здѣсь. Такимъ образомъ, между разъединенными и ничего почти не имѣющими между собою общаго частями государства устанавливается тѣсная связь, различія типовъ сглаживаются. Наши южане пріучаются цѣнить сѣверянъ, сѣверяне мирятся съ южанами".
   -- Позвольте. Да, вѣдь, сицилійцы и неаполитанцы тѣ же итальянцы.
   -- Несовсѣмъ. Вы забываете, сколько въ ихъ жилы влилось испанской крови, а испанская кровь -- это порча. Да, къ тому-же и сарацины поработали немало.
   Мы рѣшили пообѣдать вмѣстѣ. Онъ повелъ меня на знаменитую здѣсь piazza Castello -- большую площадь, куда, какъ въ озеро, вливаются три самыя широкія, оживленныя рѣки -- улицы Римская, Гарибальди и По. Посрединѣ этой площади возвышается древняя, но все еще мощная громада стариннаго замка, извѣстная подъ именемъ palazzo di Madama. Это -- все, что осталось въ современномъ Туринѣ отъ среднихъ вѣковъ, но, зато, во всей своей неприкосновенности, я думаю, именно, такою же грозною твердыней, какою воздвигъ ее въ XIII вѣкѣ Гуильельмо де-Монфератъ. Четыре угрюмыя башни точно хмурятся на нынѣшній городъ съ его правильно, педантически правильно, разбитыми улицами, памятниками, скверами и садами... Смотришь, смотришь на нихъ и такъ и кажется -- вотъ-вотъ изъ-за тѣхъ-вонъ зубцовъ выйдетъ закованный въ латы и съ перьями, развѣвающимися на шишакѣ, воинъ и станетъ, съ своей высоты, зорко всматриваться въ даль... Или опустится мостъ, растворятся ворота и на крѣпкихъ коняхъ, залитые въ сталь, бряцая мечами, выѣдутъ сюда на площадь знатные рыцари и... но, увы, ни подъемнаго моста, ни рва кругомъ не оказывается. Вмѣсто нихъ, мать короля Виктора Амедея II -- madame Ксаве, жившая здѣсь во время своего вдовства въ 1718 году, приказала выстроить дивную двойную мраморную лѣстницу и мраморныя колоннады, украшающія одинъ изъ фасадовъ. Теперь здѣсь помѣщаются различныя общественныя и научныя учрежденія... Вся площадь кругомъ въ аркадахъ,-- подъ ними вѣчно снуетъ молчаливая толпа, любуясь на этотъ замокъ, на широкую via di Po, лучшую улицу Турина, и на даль зеленѣющихъ холмовъ съ виллами и деревьями, открывающуюся за нею...
   -- Я не могу равнодушно смотрѣть на эту башню,-- задумчиво проговорилъ мой спутникъ.
   -- А, что такое?
   -- Съ нею связано воспоминаніе объ одной изъ лучшихъ женщинъ, которая когда либо существовала.
   -- Легенда?
   -- Да, только я ей вѣрю. Видите, очень давно это было, такъ давно, что люди даже забыли, въ какомъ столѣтіи это случилось. Синьоромъ туринскимъ былъ тогда какой-то Пьетро Монфератъ. Родъ его страшно враждовалъ съ родомъ Галоаццо Альберони. Съ обѣихъ сторонъ лилась кровь, съ обѣихъ сторонъ люди гибли и конца этому не предвидѣлось. У Галеаццо Альберони была дочь дивной красоты. Она рѣшилась положить конецъ этому безконечному ряду злодѣйствъ и насилій. Монфератъ праздновалъ совершеннолѣтіе своего сына и, когда гости собрались къ нему, въ ихъ числѣ вдругъ появилась дочь его смертельнаго врага, Лючія Альборони. Она до такой степени поразила старика своею прелестью, что онъ предложилъ ей руку. Женитьба состоялась -- и вражда Галеаццо и Монфератовъ прекратилась совсѣмъ. Но подарившая свою родину миромъ великодушная женщина потеряла его сама. Черезъ годъ она почувствовала, что любитъ сына своего мужа, молодаго Монферата. Она умоляла старика отпустить ее въ монастырь,-- онъ, смѣясь, отказалъ ей. Къ ужасу своему, она увидѣла, что чувства ея раздѣлены, что молодой рыцарь при одномъ видѣ ея вспыхиваетъ, что, когда она не смотритъ на него -- онъ не сводитъ съ нея глазъ. Отецъ сталъ замѣчать это. Между отцомъ и сыномъ начались распри. Дошло разъ до того, что старикъ Монфератъ поднялъ на него мечъ -- и сынъ тоже выхватилъ свой. Черезъ нѣсколько дней -- Лючія подслушала нечаянно-угрозу сына покончить съ отцомъ,-- когда, воображая, что его никто не слышитъ, юноша разговаривалъ со своими друзьями... Такъ не могло продолжаться долѣе. Лючія уединилась на цѣлый день въ ту башню, позвала къ себѣ духовника, исповѣдалась ему и потомъ, написавъ, что она не хочетъ становиться между, отцомъ и сыномъ, выбросилась изъ окна!.. Она завѣщала имъ примириться надъ ея трупомъ. Вся ея жизнь была, такимъ образомъ, непрерывнымъ рядомъ подвиговъ самопожертвованія. Жаль, что я не поэтъ.
   -- Почему?
   -- Я-бы написалъ поэму. Случись это въ другомъ итальянскомъ городѣ, было-бы уже нѣсколько драмъ и стиховъ на эту тэму, но Туринъ слишкомъ дѣловой городъ для этого. Здѣсь поэты и поэзія не въ чести.
   Дворцы Турина -- удивительно-казеннаго характера. Всѣ они смотрятъ казармами, поставленными на аркады, или сараями, по недоразумѣнію украшенными колоннами, портиками и балконами. Рядомъ но только съ венеціанскими, генуэзскими и флорентійскими, но даже пизанскими и миланскими, они кажутся необычайно безвкусными, даже пошлыми. Возьмите, напримѣръ, палаццо Реале,-- что это за нелѣпая громада камня! Несмотря на богатство внутренней обстановки, на всевозможныя статуи, "конныя и пѣшія", оттуда выходишь точно изъ какой-нибудь громадной канцеляріи. Дѣло въ томъ, что занятымъ созданіемъ маленькаго, но сильнаго государства -- савойскимъ повелителямъ некогда было помышлять о поощреніи искусства. Какъ это ни странно, но люди, создавшіе гражданскіе порядки, хорошіе полководцы и организаторы, великіе дипломаты, въ архитектурѣ и живописи смыслязъ, вообще, очень мало. Нѣсколько лучше отель de-la-Ville, но и то только потому, почему на безлюдьѣ и Ѳома оказался дворяниномъ. Зато, чѣмъ Туринъ щеголяетъ, такъ это памятниками. Я думаю, ихъ скоро негдѣ будетъ ставить. Монументы, монументы и монументы. Знаменитымъ людямъ и тѣмъ, кто ихъ поставилъ,-- памятники. Здѣсь, напримѣръ, Кавуру -- Дюпре, а черезъ улицу этому самому Дюпре за памятникъ Кавуру. Кому, кому только не поставили ихъ туринцы,-- и себѣ самимъ, и чужимъ. Въ концѣ концовъ, я начинаю приходить къ убѣжденію, что изъ этихъ монументовъ можно составить цѣлый календарь. Что будетъ съ карарскими ломками, если страсть къ прославленію великихъ людей, обуявшая городъ, не прекратится? Передъ нѣкоторыми изъ этихъ "конныхъ и пѣшихъ" статуй останавливаешься даже съ нѣкоторымъ изумленіемъ. Такъ и хочется воскликнуть: "ты то, голубчикъ, какъ сюда попалъ! За какія такія провинности?.." Въ этихъ памятникахъ такъ-же мало вкуса, какъ и въ дворцахъ Турина. Пьемонтцу Кавуру его родина поставила на площади Карла-Эммануила монументъ, гораздо худшій, чѣмъ въ другихъ городахъ Италіи. А, между тѣмъ, знаменитый Дюпре за эту безвкусицу получилъ единовременно 650,000 франковъ, такую-же сумму ему уплатили еще въ теченіе семи послѣдующихъ лѣтъ, да, кстати, воспользовались случаемъ, и ему-же воздвигли какой-то бюстикъ. И замѣчательно, что старыя сооруженія этого рода, хотя-бы, напримѣръ, герцогу Савойскому Эммануилу Филиберту, Карлу Альберту,-- лучше нынѣшнихъ. Впрочемъ, изъ числа послѣднихъ нужно исключить монументъ Джіоберти -- "Somino filosofo, fortissimo propugiaatore del primato о del independenza d`Italia", какъ значится на его цоколѣ. Этотъ лучше другихъ... Нѣкоторые, впрочемъ, если не красотою берутъ, то поражаютъ громадностью. Напримѣръ, на площади Статута -- колоссальная масса дикаго камня, набросаннаго скалами одна на другую, съ раздавленными подъ ними тѣлами побѣжденныхъ горныхъ великановъ и торжествующимъ геніемъ науки на высотѣ -- воздвигнута въ честь открытія Монсенисскаго тунеля. Имена инженеровъ, работавшихъ при этомъ, начертаны на доскѣ. Въ глухомъ уголку Турина стоитъ небольшой бюстъ. Читаю -- такому-то инженеру за проведеніе дороги отъ города N къ городу M. Счастливая страна. Вотъ бы куда направиться Губонинымъ!...
   Нѣтъ, какъ хотите, а у насъ не умѣютъ цѣнить людей.
   Великолѣпны, хоть ничѣмъ не отличаются снаружи, церкви и упраздненные монастыри Турина. Я не останавливаюсь на нихъ. Не стоитъ. Нельзя же вѣчно толковать о чудныхъ картинахъ, находящихся въ нихъ. По оригинальности и чисто восточной роскоши, слѣдуетъ упомянуть о громадной синагогѣ, которую воздвигаютъ здѣсь итальянскіе евреи. Гигантскій куколъ ея, нѣсколько мавританскаго характера, доминируетъ надъ городомъ. Издали -- подъѣзжая, вы еще не видите Турина, а куполъ синагоги ужъ смѣло рисуется передъ вами всею своею красивою и подавляющей массой. Замѣчательна одна черта туринцевъ: синагогу начали строить въ 1863 году по плану Антоніелли и потомъ бросили по недостатку средствъ. На помощь евреямъ пришли горожане, нашедшіе, что это зданіе должно украшать видъ города, что въ окончаніи его заинтересованы всѣ безъ различія вѣроисповѣданія. Туринъ отпустилъ значительную сумму, а потомъ и другіе евреи со всѣхъ концовъ Италіи стали присылать пожертвованія. Все зданіе представляетъ собою громадную башню въ 108 метровъ высоты, опирающуюся на нѣсколько мраморныхъ колоннъ. Его находятъ нѣсколько безвкуснымъ. Не знаю! Меня настолько поразили величіе замысла, грандіозность цѣлаго, что я уже не могъ разобраться со своими впечатлѣніями...
   Если будете въ Туринѣ, не забудьте съѣздить поклониться двумъ могиламъ, украшающимъ здѣшнее кладбище. Это могилы д'Азеліо и великаго страдальца за свободу, Сильвіо Пеллико. Сильвіо Пеллико лежитъ въ самомъ началѣ, у входа налѣво. Когда мы посѣтили его -- на плитѣ лежали свѣжіе вѣнки. Очевидно, здѣсь только что были поклонники, потомъ не прошло нѣсколькихъ минутъ, какъ сюда-же молодой падре-священникъ привелъ цѣлую толпу учениковъ какой-то школы. Всѣ они сначала преклонили колѣни, а потомъ падре сталъ имъ разсказывать объ авторѣ "Моихъ темницъ", Стоя въ сторонѣ, я видѣлъ, какъ зажигались взгляды молодежи, какъ жадно они слушали своего наставника!
   Патеръ, повѣствующій о Сильвіо Пеллико!
   Что бы сталось съ ватиканскимъ узникомъ, Львомъ XIII, еслибы онъ видѣлъ это...
   Одинъ изъ юношей положилъ принесенный съ собою вѣнокъ на могилу знаменитаго патріота. Священникъ, преклонясь, сталъ молиться!..
   

ПАСКВИНО И МАРФОРІО.
(Итальянскій политическій юморъ въ средніе вѣка).

   Молодой итальянскій поэтъ въ своей талантливой одѣ "Смѣху" между прочимъ, говоритъ:
   
   Смѣхъ, какъ мечъ, смертельно ранитъ,
   Онъ стрѣлою въ сердце бьетъ --
   Отомститъ всегда народъ;
   Если палкой не достанетъ,
   Эпиграммою дойметъ...
   
   Едва-ли когда-нибудь это мѣткое опредѣленіе было вѣрнѣе, чѣмъ въ Средніе вѣка. Печати не было, и живая, изъ устъ въ уста передававшаяся сатира замѣняла ее вполнѣ. Нынѣшніе юмористическіе листки -- образецъ снисходительной вѣжливости, а ихъ выходки -- мадригалы въ сравненіи съ тѣми куплетами, которые во времена оны, хотя бы, распѣвалъ мстившій за свое приниженіе римлянинъ. Оно и понятно: чѣмъ свободнѣе человѣческое слово, тѣмъ оно спокойнѣе. Прочтите образчики стараго юмора -- онъ хлесталъ, какъ бичъ, и оставлялъ на тѣлѣ намѣченной жертвы такіе рубцы, какіе не въ состояніи были залѣчить цѣлые вѣка пережитой потомъ исторіи. Клеймо каторжника изчезало вмѣстѣ съ его смертью, а эпиграммы Пасквино, какъ четыреста лѣтъ тому назадъ прицѣпились къ чьей-нибудь репутаціи, такъ и до сихъ поръ живутъ въ памяти народа. Въ этомъ отношеніи могильные черви -- не такъ безжалостны. Объ Иннокентіи VIII, знаменитомъ своею распущенностью папѣ, напримѣръ, и историки перестали давно думать, а любой крестьянинъ, когда случайно зайдетъ рѣчь о грѣхахъ святѣйшихъ отцовъ, тотчасъ же вспомнитъ этого намѣстника Петра и приведетъ знаменитую эпиграмму: "нѣтъ болѣе роскоши, чревоугодія, подлости, разврата и скупости -- всѣ эти мерзости заперты въ гробу Иннокентія восьмаго". Заговорятъ объ Александрѣ VI -- и первый попавшійся транстеверинецъ вспомнитъ: "Александръ продавалъ ключи и алтари Христа, еще-бы -- онъ самъ ихъ купилъ". Или, о немъ же: "нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что послѣ смерти Александра VI ротъ его былъ полонъ крови: онъ ее столько пилъ, что не могъ переварить всю..." Разумѣется, религіозная идея тутъ не при чемъ -- благочестіе часто жило въ авторахъ эпиграммъ, умѣвшихъ отдѣлять Бога отъ его недостойныхъ служителей, а ихъ проповѣди отъ ихъ жизни. Почтальонъ, приносящій вамъ благое письмо, можетъ быть сквернымъ человѣкомъ, но письмо отъ этого нисколько не теряетъ. Часто и скверные люди -- возвѣщаютъ правду! Очень остроумна самая исторія происхожденія этихъ "отмѣтокъ". Людовикъ Кастельветро разсказываетъ, что около 1500 года жилъ въ Римѣ нѣкій Пасквино -- портной, кроившій въ своей лавкѣ -- ножницами сукно, а языкомъ -- репутаціи сильныхъ міра сего. Въ Паріоно къ его жалкой мастерской сходились всѣ городскіе злоязычники съ спеціальною цѣлію перемывать косточки своимъ ближнимъ. Пасквино при этомъ настолько былъ интересенъ, что къ нему являлись не только такіе-же оборванцы, какъ онъ самъ, но, зачастую, залитое въ золото, драпируясь своими бархатными плащами, показывалось здѣсь и спесивое барство, не боявшееся замазать страусовыя перья своихъ беретовъ о закопченный потолокъ жалкой лавченки. Изъ нея -- столько разлеталось по Риму злыхъ и остроумныхъ эпиграммъ, что все, наиболѣе выдающееся въ этомъ родѣ, стали приписывать все тому же Пасквино. Разсказывали, что бѣшеная собака, разъ укусивъ этого сарту (sarto -- портной), сама околѣла, а ему было ни по чемъ. Какъ всѣ великіе люди, жалкій мастеровой воплотилъ въ своей особѣ цѣлый рядъ явленій и лицъ, такъ что, если вѣрить сбивчивымъ сказаніямъ хроникеровъ, то окажется, что онъ жилъ чуть-ли не двѣсти пятьдесятъ лѣтъ. По крайней мѣрѣ, Пасквинаты встрѣчаются до послѣдняго времени. Такъ что даже знаменитую эпиграмму на Льва XII, написанную въ началѣ этого вѣка: "когда папа -- охотникъ, его министры -- собаки, городъ -- лѣсъ, а народъ -- дичь", простолюдины приписывали все тому-жъ полуфантастическому портному.
   Вскорѣ послѣ смерти Пасквино, рабочіе, передѣлывавшіе мостовую около его лапки, нашли въ землѣ статую безъ носа, безъ рукъ и безъ ногъ. Несмотря на такіе недостатки ее признали образцомъ древней скульптуры. Бернини пришелъ отъ нея въ восторгъ, Колетти требовалъ для нея отдѣльной площади, Кристобальди видѣлъ въ ней Персея, другіе -- Геркулеса, Гладіатора, даже Александра Македонскаго. Начались споры; ученые при семъ удобномъ случаѣ воспользовались случаемъ свести старые счеты и заведи такую потасовку между собою, о которой съ негодованіемъ отзываются лѣтописцы. Наконецъ, пришли къ соглашенію, что это часть группы, представляющей бой Гектора съ Патрокломъ. Народъ оказался въ этомъ случаѣ гораздо догадливѣе. Долго не думая, онъ сообразилъ, что вырытый изъ земли торсъ не то иной, какъ самъ воскресшій и преобразившійся портной Пасквино. Статую поставили на углу палаццо Орсини, теперь Браски, и съ тѣхъ поръ ежедневно къ пьедесталу воскреснувшаго сарто приклеивали эпиграммы, остроты, сатиры на дѣйствующихъ лицъ тогдашней исторической трагикомедіи. Случалось, что за ночь, такимъ образомъ, весь мраморный цоколь бывалъ покрытъ болѣе или менѣе удачными стихами, которыми народъ ядовито мстилъ за свое приниженіе. Долгое время никакъ не могли найти подходящаго субъекта, который каменному безногому Пасквино задавалъ бы вопросы. Въ отвѣтахъ на нихъ должна была выливаться вся злоба дня. Да, сверхъ того, такая форма юмористическаго діалога была особенно популярна въ то время. Къ счастью остряковъ и веселыхъ людей, собесѣдникъ Пасквино нашелся -- имъ оказался Марфоріо. "Марфоріо,-- пишетъ Гверацци,-- народъ назвалъ колоссальную статую Океана, найденную при раскопкахъ Foro di Marte. Климентъ XII приказалъ, въ свое время, ее перенести въ Капитолій, гдѣ она находится и по сію пору". Такимъ образомъ, судьба обоихъ найденышей была различна: одному, Марфоріо, повезло, и онъ сталъ для юмористовъ того времени представителемъ элемента аристократическаго, а бѣдный Пасквино, съ утра до ночи то жарившійся на солнцѣ, то "дрожавшій" подъ дождемъ -- явился чистокровнымъ плебеемъ. Мало того, что преобразившійся портной подвергался всякаго рода непріятностямъ со стороны стихій, обиженные имъ люди не разъ собирались сбросить его въ Тибръ -- до такой степени ихъ пронимало его критическое отношеніе къ ихъ великолѣпіямъ! Особенно жестоко преслѣдовалъ плебея Пасквино Адріанъ VI. Этотъ папа уже отдалъ, было, приказъ сбросить его въ Тибръ, но былъ удержанъ однимъ изъ остроумныхъ придворныхъ, предупредившимъ его, что, если зловредный Пасквино попадетъ въ грязную воду классической рѣчи, то "изъ нея послышится гораздо болѣе голосовъ, чѣмъ отъ цѣлаго народа лягушекъ". То-же самое собирался сдѣлать и раздраженный до крайности всѣми выходками римскихъ юмористовъ Климентъ VIII; онъ даже хотѣлъ размолоть статую въ пыль и потомъ уже утопить эту пудру въ водѣ. Къ-счастью для бѣднаго Пасквино, въ дѣло вмѣшался бывшій въ то время въ Римѣ Торквато Тассо.-- "Не дѣлайте этого, ваше святѣйшество,-- посовѣтовалъ онъ,-- иначе изъ песка рѣчнаго дна родится столько лягушекъ, что ихъ безпрестанное кваканье на вашъ счетъ не дастъ вамъ покоя ни днемъ, ни ночью". Пасквино еще разъ былъ спасенъ. Въ первую-же послѣ того ночь, Марфоріо изъ Капитолія поздравилъ его, на что портной ему отвѣчалъ: "Да, меня хотѣли поссорить со св. престоломъ. Я предсталъ предъ кардиналами и, вообрази себѣ, чѣмъ только они хотѣли меня угостить! Безъ помощи Торквато -- уста Рима были бы закрыты рукою варваровъ. Разумомъ побѣжденъ гнѣвъ, и сатира одолжена жизнью поэзіи". Совершенно иначе относился въ Пасквино Климентъ XIV. Онъ смѣялся самъ эпиграммамъ на свой счетъ и говорилъ: "сатира нападаетъ только на великихъ особъ. Если меня ругаютъ,-- значитъ, я чего нибудь стою ". Такимъ образомъ, въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ, безносый, безрукій и безногій Пасквино представлялъ въ Римѣ своею особой нынѣшнюю юмористическую печать, съ тѣмъ различіемъ, что онъ былъ свободенъ, не зная никакой цензуры надъ собою. Иннокентію VIII особенно доставалось -- онъ былъ отцомъ восьми сыновей и столькихъ-же дочерей. Тогда это не производило скандала, и люди только добродушно смѣялись, когда Пасквино называлъ его истиннымъ "рара", т. е. отцомъ. Не обошелъ Пасквино и безчисленныхъ Юліевъ, при чемъ особенно бѣшено народъ нападалъ на второго. Вотъ, между прочимъ, одна изъ самыхъ злобныхъ пасквинатъ: Чего недостаетъ современному Риму при Юліи?-- Брута,-- отвѣчаетъ Пасквино и тутъ же прибавляетъ: "Свобода въ Римѣ всегда падала, когда въ немъ заводился Юлій".
   Одинъ изъ самыхъ выдающихся въ Италіи юмористовъ, нѣкто Джузеппе Петраи, задался цѣлью собрать всѣ пасквинаты воедино. Нѣсколько лѣтъ онъ рылся во всевозможныхъ архивахъ, мемуарахъ, записывалъ все, что осталось въ памяти народа. Едва-ли не болѣе еще потребовалось ему времени, чтобы разобраться въ тысячахъ этихъ эпиграммъ. Однѣ изъ нихъ, написанныя по латыни, касались политическихъ событій и дѣйствующихъ лицъ, которыя теперь неизвѣстны, забыты, другія -- посвящены были слишкомъ мелкимъ, непонятнымъ теперь злобамъ дня, третьи имѣли чисто мѣстный интересъ, неясный намъ. Многія дышатъ такою бѣшеною злобой, переполнены такимъ ядомъ сознающаго свое безсиліе народа, отражаютъ въ себя пароксизмы такой тираніи патеровъ и кардиналовъ, что для нихъ понадобились цѣлыя главы примѣчаній. Петраи, окончивъ свою работу, началъ не съ многотомнаго ученаго изданія, доступнаго немногимъ и попятнаго только спеціалистамъ, а съ маленькой книжкѣ, предназначенной для массы. Большое изслѣдованіе пока еще только приготовляется къ печати. Въ этомъ отношеніи, итальянскій юмористъ не ошибся. Не успѣла выйти его брошюра, какъ она разошлась въ десяти -- двадцати тысячахъ экземпляровъ, при чемъ, какъ это ни странно, покупателями его были монахи и патеры. Говорятъ, что въ Ватиканъ было пріобрѣтено двѣсти экземпляровъ этого изданія. Пасквино, такимъ образомъ, воскресъ еще разъ,-- уже не въ уличной, а въ настоящей печати.
   Замѣчательно то, что, по мѣрѣ роста политической печати, печать улицы, пасквинаты, приклейная сатира подметныхъ анонимовъ дѣлались сдержаннѣе и "вѣжливѣе". Чѣмъ громче говорилъ писатель, тѣмъ тише кричалъ портной, чѣмъ шире была свобода прессы, тѣмъ связаннѣе чувствовали себя эти протестующіе изъ-за угла юмористы. И всякій разъ, какъ папскій гнетъ забиралъ въ свои ежовыя рукавицы мысль и слово, они, проходя у него сквозь пальцы, глубоко просачивались въ народъ и давали знать себя такими вспышками пасквинатъ, отъ которыхъ очень жутко приходилось мѣднолобымъ брононосцамъ Ватикана. "Совѣту тридцати" такъ доставалось отъ нихъ, что авторовъ пасквинатъ предали, было, анаѳемѣ, лишили царствія небеснаго, нѣкоторыхъ анонимовъ, особенно ядовитыхъ, осуждали на особенно лютыя адскія муки. Что дѣлать!-- каждый тогда боролся своимъ оружіемъ. Легатъ даль-Монте занялся спеціальнымъ изслѣдованіемъ мѣръ, способствующихъ прекращенію уличной сатиры. Къ Пасквино ставили часовыхъ, но тогда въ городѣ объявлялась тысячи Пасквино. Разъ пасквината оказалась даже наклеенной на самый шлемъ очень бдительнаго часоваго. "Совѣтъ тридцати" принялся было за дѣло энергично, назначены были преміи за поимку римскихъ ювеналовъ, сыщики голову потеряли, охотясь за ними, тюрьмы переполнялись совершенно неповинными людьми. Рѣшили, наконецъ, остановиться на такой мѣрѣ: офиціально разрѣшить Пасквино упражнять свое остроуміе на темы веселыя и безобидныя, т. е. создать балаганъ "съ разрѣшенія начальства", но это намѣреніе было тотчасъ-же осмѣяно неукротимымъ портняжкой. Въ полномъ безсиліи святые отцы опустили руки и опять рѣшили терпѣть вспышки народнаго негодованія, не предпринимая ничего противъ, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда въ ихъ руки попадалъ какой нибудь неосторожный авторъ. Бѣдняку приходилось тогда одному платиться за всѣхъ. Нѣкій Арнольди, схваченъ во время наклеиванія эпиграммы, былъ замученъ въ тюрьмѣ св. Ангела, но вслѣдъ за его смертью вновь явились десятки Арнольди... Онъ, такимъ образомъ, мстилъ и за гробомъ. Юморъ -- былъ гидрой. Ему рубили одну голову и на ея мѣстѣ тотчасъ вырастало нѣсколько новыхъ. Дошло до того, что Пасквино и Марфоріо -- не были уже единственными устами "Рима". Бабуино, давшій свое имя цѣлой улицѣ, Факкино -- изъ палаццо Піомбино, Аббатъ Луижди, Донна-Лукреція, Скандерберъ и другія статуи -- начали орать еще громче. Къ ихъ оглушительному концерту присоединились колонны, столпы, портики, даже стѣны Ватикана, Камни начали вопіять. Хоть затыкай уши!.. Наконецъ, самыя постели добродѣтельныхъ кардиналовъ стали тоже орать. Бѣдному сановнику церкви нельзя было выйти изъ дверей любовницы, чтобы не найти на нихъ почтительнаго поздравленія неизвѣстнаго автора со столь пріятно совершившимся "divertimento". Сбиры лишены были даже небольшой предоставленной имъ свободы таскать изъ мѣщанскихъ семей красавицъ для наслажденія благочестивыхъ легатовъ. "Дуракъ" Пасквино, "мерзавецъ" Пасквино принимался тот часъ-же на весь Римъ кричать объ этомъ во все свое мраморное горло... И Римъ его слушалъ, и Римъ, вслѣдъ за безносымъ калѣкою, повторялъ его остроты и эпиграммы, пѣлъ его куплеты, собираясь подъ окнами Ватикана. Загнанное и приниженное общественное мнѣніе воспользовалось торсомъ Патрокла и на немъ писало свои приговоры. Родриго Борджіа -- папа Александръ VI -- ухитрился имѣть четырехъ сыновей и дочь. Какъ онъ, такъ и его дѣти, славились своимъ развратомъ, ужаснымъ даже и для того времени. Одинъ изъ его сыновей, Чезаре Борджіа утопилъ въ Тибрѣ родного брата, герцога Кандіи, изъ ревности къ... ихъ общей сестрѣ Лукреціи. Говорятъ, что это совершилось съ вѣдома отца, тоже вышедшаго изъ себя отъ ревности! Пасквино тотчасъ-же заявилъ во всеуслышаніе: "Ты, какъ и Петръ,-- рыболовъ, нельзя этого отрицать, потому что еще вчера ты выудилъ своего сына". Немного спустя; Sesto Tarquinio, Sesto Nerone, Sesto Alessandro!.. Il numéro sei -- fu sempre fatale a Roma". Когда умерла Лукреція Борджіа, Пасквино написалъ ей слѣдующую эпитафію:
   
             Сложивъ земное бремя,
   Подъ камнемъ симъ, увы, погребена
   Его святѣйшества сноха, дочь и жена --
             Въ одно и то же время!
   
   Доставалось и его министрамъ. Надъ гробомъ Андрея Джамбатиста, кардинала де-Санъ-Григоно, появилась надпись: "здѣсь похороненъ я, убитый ошибкою моего доктора. Если-бы онъ лучше зналъ натуру своего паціента, то вмѣсто того, чтобы поить меня соками травъ, онъ далъ-бы мнѣ золота. Это единственное средство, всегда на меня дѣйствовавшее".

   Юлій II былъ очень воинственъ. Легенда, подтверждаемая Пасквино, но отрицаемая другими, говоритъ, что онъ однажды бросилъ въ Тибръ ключи св. Петра, чтобы исключительно дѣйствовать мечемъ св. Павла. Когда Микель Анджело Буонаротти вылѣпилъ его статую изъ гипса и не зналъ, что дать ему въ лѣвую руку, то обратился къ нему съ вопросомъ:
   -- Не угодно-ли святому отцу держать книгу.
   -- Нѣтъ, нѣтъ... Дай мнѣ мечъ, я имъ владѣю лучше!
   Въ 1510 году, при осадѣ Мирандолы, сильный и энергичный Юлій II, сбросивъ свою тіару, надѣлъ латы и шлемъ и лично все время слѣдилъ за саперными работами, а въ рѣшительный день 20-го января слѣдующаго года чуть-ли не первый, съ мечемъ въ рукахъ, ворвался въ брешь. Пасквино, разумѣется, не могъ оставить его въ покоѣ. "Фортуна, изображаемая съ повязкою на глазахъ, возвысивъ тебя, о Юлій, на папскій престолъ, хотѣла дать тебѣ claves (ключи), но ошиблась и вручила тебя clava (палицу)". "Твой отецъ былъ генуэзецъ, мать -- гречанка, а самъ ты родился на кораблѣ въ морѣ. Чѣмъ ты можешь быть послѣ этого?-- спрашиваетъ Пасквино, и самъ отвѣчаетъ:-- генуэзцы хитры, греки лживы, глупъ тотъ, кто довѣряетъ морю. Хитрость, лживость и коварство -- вотъ твои качества". Труднѣе было лучше охарактеризовать Юлія. Онъ, дѣйствительно былъ не рабомъ, а "господиномъ своего слова": бралъ его, когда хотѣлъ, назадъ. Однажды посланники Мадрида и Венеціи, встревоженные миромъ, заключеннымъ имъ съ Франціей, спросили его о значеніи этого: "моя цѣль,-- не смущаясь, отвѣтилъ папа,-- усыпить врага, чтобы потомъ захватить его врасплохъ". Его доброту такъ характеризуетъ Пасквино, по поводу продажи "индульгенцій" (indulgenze -- отпущеніе грѣховъ и, въ то-же время, доброта, снисхожденіе): "Продавай то, что имѣешь, и будетъ хорошо. Но нужно быть истиннымъ мошенникомъ, чтобы предлагать то, чего у тебя вовсе нѣтъ"...
   Несмотря на то, что папа Левъ X, по справедливости, считался покровителемъ наукъ и искусствъ, что онъ гордился дружбою съ Паска делла Мирандола, Марсиліо Физино, Джіованни Ласкори, Кристофоріо Ландино и Аріосто, тратился на поэтовъ и самъ писалъ недурные стихи,-- ему, хотя и менѣе другихъ, доставалось отъ сатириковъ и юмористовъ. "Знаете-ли, что природа дала Льву -- львинаго? Желудокъ и прожорливость" -- замѣчаетъ Пасквино. "Леонъ, умирая, не могъ получить св. Причастія... Еще бы,-- онъ Его распродалъ совсѣмъ". Римъ сталъ особенно продажнымъ при немъ. На все была своя цѣна. Расходы папы были громадны, а тутъ еще онъ задумалъ новый крестовый походъ противъ турокъ и множество дорогихъ строеній, колоннадъ, портиковъ для вѣчнаго города. Нужны были деньги, что подало поводъ тогдашнимъ острякамъ говорить про него:
   
   Curia romana non petit ores sine lana
   Dantes exaudit, non dantibus hostia claudit.
   
   Юлій II оставилъ ему въ наслѣдство недостроенную базилику св. Петра. Торговля индульгенціями, мѣстами, отпущеніемъ на нѣкоторые особенные грѣхи -- впередъ, разводами, всевозможные поборы -- подали поводъ разгорѣться въ Германіи спору между доминиканцами и августинцами, при чемъ въ средѣ послѣднихъ вдругъ выросла колоссальная фигура Мартина Лютера. Разорительные привычки и вкусы Леона X подали поводъ Пасквино начертать ему слѣдующую эпитафію: "Въ этой могилѣ, вмѣстѣ съ тѣломъ Льва X, разлагается и его слава. Тотъ, кто оставилъ своихъ овецъ столь тощими, теперь самъ удобряетъ землю собою". Ненавистному Адріану VI народъ посвятилъ массу пасквинатъ, а, когда онъ умеръ, надъ дверями дома лѣчившаго его врача появилась громадная надпись: "Освободителю отечества". При Климентѣ VII появился слѣдующій діалогъ:
   Марфоріо. Пасквино, если-бы ты былъ Богомъ, что бы ты даровалъ сильнымъ міра сего?
   Пасквино. Прежде всего clemeim (милосердіе) Клименту (затѣмъ слѣдуетъ перечисленіе другихъ монарховъ того времени), кардиналамъ -- немножко поболѣе образованія и немного поменѣе дурныхъ вкусовъ и наклонностей. Я бы заставилъ епископовъ выучиться читать и заниматься преимущественно своими обязанностями, а не суетными развлеченіями.
   При этомъ Климентѣ VII-мъ на Римъ обрушились всевозможныя бѣдствія. Едва-ли есть что-либо подобное въ исторіи. Вѣчный городъ былъ постигаемъ землетрясеніями, наводненіями, громадными пожарами, чудовищною моровой язвой. Самъ папа тоже не оставлялъ въ покоѣ своихъ подданныхъ, онъ не только своимъ честолюбіемъ и неосторожностію навлекъ на Римъ нашествіе враждебныхъ отрядовъ, до тла ограбившихъ городъ и залившихъ его кровью гражданъ, но и самъ разорялъ его, оставляя на мѣстѣ лучшихъ улицъ однѣ развалины... Онъ то вступалъ въ союзы съ Франціей и Англіей противъ Карда V, то мирился съ этимъ послѣднимъ, такъ что Карлъ V даже посѣщалъ Римъ и жилъ въ немъ нѣкоторое время, несмотря на ненависть, которую чувствовало къ нему населеніе. Между прочимъ, Петраи разсказываетъ слѣдующее: Карлъ V подробно осматривалъ Римъ. Затаивши ужасныя воспоминанія о томъ времени, когда его наемная сволочь грабила и убивала ихъ, граждане старались ни чѣмъ не выказать своихъ истинныхъ чувствъ къ нему. Какъ-то разъ императоръ взошелъ на Пантеонъ полюбоваться сверху на затопленный солнечными лучами городъ. Его сопровождалъ при этомъ молодой баронъ Романо Кременци. Возвратившись домой, этотъ послѣдній исповѣдался своему духовнику въ томъ, что онъ только что испыталъ самое страстное желаніе сбросить Карла V съ высоты и, такимъ образомъ, отомстить за разоренный и обезславленный Римъ.
   Когда Климентъ VII умеръ, портретъ его медика Курти былъ приклеенъ къ цоколю статуи Пасквино съ надписью: "Ессе qui tollit peccata mundi", а въ другой эпитафіи предложено было осыпать его золотомъ, такъ какъ онъ заслужилъ это -- спасеніемъ Рима отъ долго мучившей его болѣзни". Третья заявляла:
   
   Сей врачъ -- спаситель нашъ прямой:
   Изъ римской челюсти онъ вырвалъ зубъ больной.
   
   Павлу III тоже не: повезло въ общественномъ мнѣніи, представлявшемся въ особѣ безносаго портнаго. Ученые при немъ опятъ заспорили объ этомъ кускѣ мрамора, и выразили догадку, что это не то иное, какъ остатокъ статуи Персея. Пасквино тотчасъ же отозвался на это: "До вчерашняго дня безобразный каменный комъ -- сегодня я обращенъ въ Персея. Отчего же -- пускай ихъ! Если Павелъ мѣняется десять разъ въ часъ, мнѣ простительно хоть разъ сдѣлать то-же самое". Любовь папы къ его сыну и племянникамъ тоже не прошли безнаказанно: "Церберъ имѣлъ три глотки и въ три пасти лаялъ у входа въ адъ. Ты -- тоже. У тебя четыре глотки и всегда голодныя. Если онѣ не лаютъ, зато поглощаютъ". "За Павла III -- Господу помолимся... Любовь родныхъ его пожираетъ"... "Отчего столько голодныхъ, такъ много нужды? Не было ни неурожая, ни народныхъ бѣдствій. Твои ненасытные племянники, вотъ кто -- причина и нужды, и голода"... "Нѣкогда платили менестрелямъ за ихъ пѣсни, что ты мнѣ дашь, Павелъ, чтобы я замолчалъ"? Не привожу отвратительныхъ эпиграммъ, обрушивавшихся на этого папу. Родные Павла III были, дѣйствительно, жадны и подлы. Его сынъ и племянники Александро, Рануччіо и Оттавіо Фарнезе широко пользовалась милостями папы. Знаменитый разбоями своими Піеръ Луиджи -- получилъ отъ своего отца герцогства Пармы и Пьяченцы, отдѣливъ, такимъ образомъ, эти провинціи отъ владѣній святѣйшаго престола. Наслѣдовавшій ему сынъ его, Оттавіо, прославился такими злодѣйствами, что подданные должны были зарѣзать его, Александръ и Рануччіо были сдѣланы кардиналами въ четырнадцать лѣтъ. "Такимъ образомъ,-- говоритъ Пасквино,-- они вѣрно уже были священниками въ день ихъ зачатія". Кардинальское достоинство, впрочемъ, не помѣшало Павлу III всѣхъ ихъ женить, при чемъ свадьба одного изъ нихъ была отпразднована одновременно съ посвященіемъ его въ кардиналы... Одна изъ самыхъ рѣзкихъ выходокъ Пасквино -- параллель, проведенная неистовымъ портнымъ между Христомъ и папой:
   Христосъ сказалъ: царство Мое не отъ міра сего,-- папа завоевываетъ оружіемъ города и страны.
   Христосъ носилъ вѣнецъ терновый -- папа тройную діадему.
   Христосъ платилъ подати -- папа ихъ собираетъ.
   И т. д.
   Очевидно, при Павлѣ III Риму жилось очень плохо. Вотъ, между прочимъ, оставшійся до сихъ поръ діалогъ:
   
                       Марфоріо
   Милый мой, Пасквино,-- одолжи байоко (мелкая монета),
   Я ограбленъ папой и притомъ жестоко.
   
                       Пасквино.
   
   О, мой другъ несчастный, ты мнѣ очень страненъ:
   Иль не гражданинъ ты, иль ты не римлянинъ?
   
                       Марфоріо.
   
   Не изъ Рима-ль тоже этотъ папа Павелъ,
   А сколькихъ друзей онъ безъ куска оставилъ?
   Онъ убилъ Спинолу, Медичи и Чезе,
   Чтобъ отдать добро ихъ подлому Фарнезе.
   Замки и дома онъ конфискуетъ, ибо --
   Нужно подарить ихъ кардиналу Чибо.
   Нѣту милосердья, нѣту въ людяхъ вѣры,
   Всюду противъ Бога встали изувѣры.
   Помощи не ждемъ мы. Гдѣ добыть намъ хлѣба?
   Если ты, о, Боже, не сойдешь къ намъ съ неба,
   Если ты, забывъ насъ, не уймешь ихъ болѣ,
   Къ чорту обратимся всѣ мы поневолѣ.
   
   Пасквино, впрочемъ, не ограничивался этимъ, онъ и прямо обращался къ римлянамъ.
   -- Вотъ это знаменитое воззваніе:
   
                       ПАСКВИНО -- РИМЛЯНАМЪ.
   
   Нашъ папа -- книжниковъ и фарисеевъ царь,--
   Апостола Петра какъ только скиптръ присвоилъ,
   На мясо, хлѣбъ, вино -- вмигъ цѣны онъ утроилъ
   И, муча свой народъ, сквернитъ святой алтарь.
   Чтобъ богатѣть могли его родня-евреи,
   Позволилъ, чтобъ они насъ жалили, какъ змѣи.
   Сталъ папа -- палачемъ, вертепомъ -- Ватиканъ.
   А ты, великій Римъ,-- порочнѣй и подлѣе
   Раба послѣдняго. Поднять главы не смѣя,
   Когда безчинствуетъ разнузданный тиранъ
   Съ роднею жадною, ты проливаешь слезы,--
   Не бросивъ имъ въ отвѣтъ ни брани, ни угрозы.
   Скажи, народишко мнѣ жалкій, почему
   Ты не рѣшаешься отмстить теперь ему?
   
   Громадная историческая фигура Сикста V до сихъ поръ еще служитъ предметомъ ненависти для однихъ и идеаломъ государя для другихъ. Онъ былъ сыномъ крестьянина и въ дѣтствѣ насъ свиней, а сестра его мыла сукна. Какъ ни странно, но демократъ и даже плебей Пасквино, именно, на это и набросился тотчасъ по выборѣ новаго папы.
   Марфоріо. Какъ тебѣ не стыдно таскать такую грязную рубаху? Ты точно угольщикъ въ ней.
   Пасквино. А что же мнѣ дѣлать? Моя прачка стала принцессой!..
   Сикстъ V не оставался въ долгу, онъ объявилъ, что, если авторъ явится къ нему, то папа даруетъ ему жизнь и, вмѣстѣ съ нею, кошелекъ съ 10,000 скуди. Юмористъ пожаловалъ на другой же день.
   -- Обѣщанное сдержу. Боже меня избави измѣнить моему слову. Получай 10,000 скуди и живи!.. Но я сдержу и то, чего не обѣщалъ: тебѣ сейчасъ отрубятъ руку, чтобы ты помнилъ впередъ и не пускался въ другой разъ на подобныя шутки.
   Въ первый же день по своемъ избраніи, Сикстъ пригласилъ къ себѣ ужинать кардиналовъ Медичи, Рустикуччи, Эсте и Гизліери, которые, увѣренные Сикстомъ, что онъ будетъ царствовать по ихъ указаніямъ, содѣйствовали ему на конклавѣ. Эти господа явились съ восторгомъ и были крайне удивлены, когда папа началъ бесѣду съ того, какую великую милость и какое благодѣяніе оказалъ Христосъ, назначивъ папу намѣстникомъ своимъ на землѣ. И замѣтьте,-- прибавилъ Сикстъ,-- что сказалъ намъ Спаситель: ты есть Петръ -- камень, на которомъ я утвержду церковь мою!
   -- О, какъ глубоки Божественныя велѣнія. Христосъ не хотѣлъ поставить на землѣ болѣе одного Петра, одного викарія (намѣстника), одного главы. Ему одному дана власть пасти свое стадо. Ты есть Петръ -- т. е., ты, ты одинъ первосвященникъ. Тебѣ дамъ ключи царствія небеснаго. Ты одинъ, значитъ, можешь отпирать и запирать его по своему у смотрѣ нію. Тебѣ, одному тебѣ, даю власть поддерживать мою церковь и управлять ею. Ты, ты одинъ, мой намѣстникъ. Всѣ остальные -- слуги твои.
   Кардиналы пробовали вставить и свое словечко, но папа постоянно прерывалъ ихъ однимъ и тѣмъ же:
   -- Ни одна церковь не должна знать болѣе одного главы.
   -- Ваше святѣйшество нѣсколько разъ говорили на конклавѣ, что невозможно папѣ одному управлять церковью. А теперь мы слышимъ отъ васъ противоположное,-- наконецъ удалось замѣтить кардиналу Рустикуччи.
   -- Правда, мы говорили это, потому что такъ думали прежде, а теперь мы перемѣнили наши мысли, и если бы даже мы тогда сказали какую-нибудь ложь по государственнымъ соображеніямъ, то намъ даровано достаточно власти, чтобы отпустить намъ всѣ грѣхи, содѣянные при подобныхъ обстоятельствахъ... Да, наконецъ, вы хотѣли сдѣлать меня папой въ вашихъ интересахъ? Ну, хорошо, теперь мы увѣдомляемъ васъ, что согласились сдѣлаться имъ въ интересахъ нашихъ и св. церкви!
   Нѣсколько дней спустя, Марфоріо ужь спрашивалъ у Пасквино.
   -- Куда ты, мой другъ, бѣжишь и что у тебя на блюдѣ?
   -- Спѣшу доставить эти зубочистки кардиналамъ Медичи, Рустикуччи и Гизліери. Они очень въ нихъ нуждаются.
   Но, уже немного спустя, когда и безъ того невозможныя пошлины были еще увеличены Сикстомъ V, тотъ же Марфоріо опять спрашиваетъ у Пасквино:
   -- Что ты сушишь Пасквино въ этотъ часъ?
   -- Развѣ ноевидишь?-- рубашку.
   -- Подождалъ бы до завтрашняго утра.
   -- Нельзя. Завтра уже, пожалуй, мнѣ придется оплатить пошлинами каждый солнечный лучъ.
   Еще черезъ мѣеяцъ:
   Марфоріо: Пасквино, что нынче стоитъ епископство?
   Пасквино: Только одинъ Юліо (giulio -- пять сольди -- двадцать-пять сантимовъ).
   Дѣло въ томъ, что Феличе Перетти былъ долженъ одному сапожнику въ Мачоратѣ -- пять сольди (giulio). Перетти, ставъ Сикстомъ V, вспомнилъ объ этомъ и, тотчасъ же уплативъ долгъ, въ знакѣ благодарности, назначилъ сапожничьяго сына епископомъ.
   Сикстъ, вообще, не церемонился ни съ кѣмъ. Испанскій дворянинъ, получившій въ Базиликѣ отъ швейцарца ударъ алебарды, такъ хватилъ его палкою по головѣ, что тотъ умеръ на мѣстѣ. Сикстъ приказалъ повѣсить его утромъ. Посланникъ испанскій съ четырьмя кардиналами напрасно хлопотали о замѣнѣ висѣлицы плахой. Для дворянина гораздо почетнѣе умереть подъ топоромъ. Сикстъ отвѣтилъ:
   -- Будетъ повѣшенъ!..
   Висѣлицу поставили подъ его окнами. Глядя на казнь, его святѣйшество приказалъ слугамъ скорѣе подать ему ѣсть, говоря, что этотъ актъ справедливости Фарнезе построили изъ камня, взятаго изъ Колизея". "Не всякій песъ, отъѣвшій хвостъ у льва, самъ становится львомъ," -- говоритъ по этому случаю Пасквино. "Въ трупѣ героя -- иной разъ копаются навозные жуки" -- написалъ онъ на Фарнезскомъ дворцѣ. Въ 1642 году Урбанъ VIII обнародовалъ буллу, запрещавшую, подъ страхомъ лишенія причастія, употребленіе табаку въ церкви -- подъ какимъ бы то ни было видомъ, для куренія или нюханія, все равно. Пасквино тотчасъ же отозвался на это... "Ты хочешь -- написалъ онъ -- заставить почувствовать свою власть; даже листокъ, несущійся по произволу вѣтра, ты овладѣваешь имъ вмѣстѣ съ высохшимъ стеблемъ"... Почему-то это очень понравилось папѣ, и онъ назначилъ пятьсотъ скуди автору, если онъ явится. Пасквино утромъ заявилъ: "Дай 500 скуди Іову, потому что ты найдешь эти слова въ 25 стихѣ XIII главы книги Іова". Разореніе Рима все шло тѣмъ же порядкомъ, и въ отвѣтъ воображаемому нищему, попросившему у него милостыню портной импровизировалъ:
   
   Увы! въ карманѣ -- ни кватрино,
   Все отнялъ жадный Барберино.
   
   "Монахи, священники и куры -- никогда не бываютъ сыты",-- замѣчаетъ онъ въ другой разъ.
   Сравнительно съ другими, всего благодушнѣе относился остроумный портной въ Иннокентію X. Этотъ папа, царствіе ему небесное, отличался крайнимъ невѣжествомъ, что заставляло его "любить болѣе Олимпію, чѣмъ Олимпъ". Вдова его брата, Олимпія Мальданини Памфили имѣла на него громадное вліяніе.
   Марфоріо. Эй, Пасквино, ты изъ Ватикана?
   Пасквино. Да.
   Марфоріо. Что-же, видѣлъ папу?
   Пасквино. Незачѣмъ! Я видѣлъ синьору Олимпію.
   Урбанъ VIII не сдѣлалъ ни добра, ни зла, потому что, вообще, ничего не дѣлалъ и, находясь подъ башмакомъ Олимпіи, принесъ ей въ жертву и свое достоинство, и свою власть. Вѣроятно, отчасти по ея совѣтамъ, новый папа началъ съ того, что выгналъ изъ Рима Барберини, которому онъ обязанъ былъ своимъ избраніемъ. У этой- фамиліи въ гербѣ были пчелы и, вотъ, тотчасъ-же является новая эпиграмма Пасквино.
   Марфоріо. Пасквино, что за человѣкъ новый папа?
   Пасквино. Онъ не человѣкъ, а хлопушка (scacciuinosche) {Такъ называется и сѣтка противъ акулъ, и приборѣ для ихъ отогнанія.}.
   Не успѣлъ воцариться Александръ VII, какъ Риму опять пришлось очень жутко. Пасквино, разумѣется, не могъ остаться равнодушнымъ свидѣтелемъ всего совершавшагося, и на вопросъ Марфоріо: Не можешь-ли сказать мнѣ,-- ты вѣдь все знаешь,-- что значитъ гора, дерево и возбудилъ въ немъ сильный аппетитъ. Разумѣется, невѣдомые юмористы сейчасъ-же отозвались на это.
   Марфоріо. Куда ты тащишь, Пасквино,-- это блюдо? (съ веревками, бичами, цѣпями и колесами).
   Пасквино. Несу святому отцу рагу для возбужденія аппетита.
   Бывшій свинопасъ оказывался иногда столь-же остроумнымъ, какъ и Шекспировскій могильщикъ.
   Разъ явилась къ нему прелестная римлянка и, упавъ къ его ногамъ, умоляла даровать жизнь ея мужу, осужденному за убійство.
   -- Очень сожалѣю, добрая моя синьора, но я уже далъ слово другой синьорѣ -- "Справедливости", что я ее возвращу въ Римъ, и не могу ыгоните его скорѣе вонъ на свободу! Сойчасъ-же, потому что этотъ разбойникъ своимъ обществомъ можетъ мнѣ испортить столькихъ galantuomi...
   "Вѣдь папа не справлялся съ кодексами, совершая этотъ вполнѣ справедливый актъ,-- говоритъ Іеронимъ...-- Такъ и мы поступимъ съ князьями міра сего!"
   А пока братъ Іеронимъ разъѣзжаетъ себѣ изъ одной страны въ другую и хлопочетъ "по собственнымъ дѣламъ", какъ у насъ отмѣчаютъ пріѣзжающихъ.
   Куда-то его заведутъ эти собственныя дѣла!
   

X.
Крезъ нищій или австралійская золотая розсыпь.-- Блаженъ, кто вѣруетъ.

   Иногда, мнѣ кажется, жизнь выбрасываетъ всякій соръ въ Венецію точно такъ же, какъ венеціанцы выкидываютъ все въ свои каналы. Что-чего только не встрѣтишь здѣсь, на кого не наткнешься. Начиная отъ претендентовъ на дѣйствительные престолы и кончая нищими, выпрашивающими у васъ сольди, и въ то-же время располагающими, по ихъ словамъ, розсыпями, стоящими милліоны. Въ самомъ дѣлѣ, посмотрите вотъ хотя-бы на этого старика. Неровно ступая своими больными ногами и тщетно стараясь закутать старое тѣло дрожащее даже въ жару отъ холода въ какую-то совсѣмъ необыкновенную ротонду съ воротникомъ, мѣхъ котораго, какъ и голова бѣдняка, давно вылѣзъ и облысѣлъ, подходитъ онъ къ вамъ, еще издали снимая шляпу. А, между прочимъ, нищаго Джіакомо знаетъ или знала вся Венеція (теперь, можетъ быть, уже нѣтъ его. Въ послѣдній разъ я его не встрѣчалъ). И еще-бы не знать. Давно, лѣтъ пятнадцать тому назадъ, онъ пріѣхалъ крѣпкимъ и сильнымъ мужчиною, что само по себѣ не составляетъ дива. Пустилъ онъ пыль въ глаза тѣмъ, что швырялъ золото на право и на лѣво горстями, Въ теченіе сравнительно небольшаго промежутка времени онъ ухитрился прожить не болѣе и не менѣе трехъ милліоновъ франковъ. Добродушный, щедрый, полуграмотный -- типъ славнаго, закаленнаго бурями матроса, на голову котораго неожиданно фортуна просыпала громадное богатство -- онъ не зналъ какъ-бы поскорѣе съ нимъ раздѣлаться. Старался онъ раскидать его въ Римѣ, Туринѣ, Генуѣ -- довершилъ это въ Венеціи. Самъ онъ былъ отсюда. Старики-гондольеры помнятъ его красивымъ молодцомъ, сводившимъ съ ума всѣхъ рыбачекъ въ Вурано и Кіоджіи. Они разсказывали какъ Джіакомо цѣлые часы проводилъ на лодкѣ, качаясь посреди открытаго моря и, Богъ знаетъ чего, неотступно глядя въ даль, точно оттуда, изъ этой дали, должно было привалить къ нему счастье. И счастье, дѣйствительно, привалило! Исчезъ онъ какъ-то незамѣтно. Одни говорили, что онъ нанялся матросомъ на англійскій купеческій корабль, другіе толковали, что видѣли его гдѣ-то въ Александріи на набережной виднымъ бариномъ, третьи почему-то были убѣждены, что Джіакомо утонулъ. И тридцать лѣтъ -- ни слуху, ни духу. Точно его не было вовсе. О немъ и думать забыли. Только кое-какія растолстѣвшія бабы вспоминали счастливыя ночки, которыя когда-то онѣ коротали на легкой гондолѣ красавца Джіакомо и вдругъ онъ вынырнулъ. Да какъ -- съ трескомъ, съ помпой, милліонеромъ, съ карманами всѣмъ и каждому раскрытыми до такой степени, что совсѣмъ незнакомые люди приходили, совали въ нихъ руки и брали оттуда сколько имъ нужно было. Старикъ Джіакомо самъ никогда не разсказываетъ объ этомъ. Зачѣмъ, вся Венеція знаетъ его прошлое. Одного не могли понять здѣсь, какимъ образомъ онъ нажилъ свое богатство. Люди склонны къ таинственному, чудесному или ужасному. Поэтому простой разсказъ Джіакомо, какъ онъ копалъ золото, какъ ему удалось напасть на богатую розсыпь -- всѣмъ представлялся невѣроятнымъ. Гораздо правдивѣе казалось предположить, что этотъ простодушный и щедрый человѣкъ гдѣ-то тамъ (понимай въ Азіи, Африкѣ, Америкѣ или Австраліи) держалъ шайку бандитовъ, занимался пиратствомъ, или обокралъ какого-нибудь далекаго неизвѣстнаго, правившаго неизвѣстнымъ народомъ царька. А между прочимъ въ доказательство того, что деньги пріобрѣтены имъ, дѣйствительно цѣною, упорнаго и утомительнаго труда, Джіакомо могъ-бы показать свои руки. Онѣ у него по возвращеніи оказались еще болѣе мозолистыми, чѣмъ тогда, когда, стоя на кормѣ своей барки, онъ съ силою мѣсилъ длиннымъ весломъ своимъ зеленую воду венеціанскихъ каналовъ. Онъ мало обращалъ вниманія на то, что о немъ толкуютъ. Все равно -- передъ нимъ ломали шапки, гнули спины даже аристократы, которые когда-то бросали ему въ гондолу по нѣсколько сольди въ видѣ buonamana, а теперь жали ему руку и звали въ раззолоченныя палаццо. Онъ и посѣщалъ ихъ, но старику было гораздо пріятнѣе убѣжать куда-нибудь -- къ заброшенному старому каналу и засѣсть тамъ между гондольерами и рыбаками. Между прочимъ, по старой памяти онъ тутъ-же глоталъ разныя фрутти-ди-мари -- маленькихъ пьевръ, сепій и вообще всякую дрянь, отъ которой свѣжаго человѣка тошнить. Запивалъ все это сквернымъ виномъ, кислымъ какъ уксусъ и чернымъ какъ чернило, но Джіакомо находилъ, что такія отступленія отъ режима жизни богатаго человѣка гораздо пріятнѣе всяческихъ обѣдовъ и ужиновъ у графовъ Мочениго, у дуковъ Джіованелли и принчипе Гримани... Такъ шло до тѣхъ поръ, пока Джіакомо не разорился. Почему-то онъ относился къ своему будущему совершенно беззаботно. Его останавливали, ему говорили: "смотрите -- вы скоро останетесь безъ гроша!". Онъ улыбался, хлопалъ говорившаго по плечу и таинственно наклонясь, сообщалъ ему на ухо:
   -- Все равно, у меня есть еще одна золотая розсыпь.
   А, между прочимъ, дѣло шло своимъ чередомъ.
   Сначала онъ распродавалъ все, что было имъ куплено заранѣе. Принчипе Гримани, князья, графы и дуки первые отошли отъ него прочь. Онъ смѣялся и пожималъ плечами, говоря имъ вслѣдъ: "Посмотрите: съѣзжу я скоро въ Австралію и, когда вернусь оттуда, они еще побѣгутъ за мною.. Они не знаютъ. Понадоблюсь. Думаютъ, я разорился? Ослы. Развѣ я могу разориться? и съ тѣмъ-же таинственнымъ видомъ говорилъ на ухо: у меня на случай бѣды замѣчена одна розсыпь тамъ, въ Австраліи!"...
   А между тѣмъ продажа накупленной имъ дряни не приносила ровно почти ничего. Бездарные художники, скульпторы-каменьщики, чуть-ли не на вѣсъ золота спускали ему свои геніальныя творенія. Джіакомо благоговѣйно пріобрѣталъ ихъ, считалъ милостью, что всѣ эти великіе "маэстро" обращаются къ нему, нуждаются въ немъ, нѣкогда простомъ гондольерѣ. Теперь, когда онъ хотѣлъ распродать свою картинную галлерею и собраніе статуй, надъ нимъ только смѣялись. Два -- три честныхъ человѣка возвратили ему долги -- онъ могъ продержаться еще нѣсколько времени. Надо-бы ѣхать скорѣе въ Австралію, такъ нѣтъ. Пьяццы, каналы, розовые подъ лучами заката дворцы, прекрасная подъ своимъ дивнымъ небомъ Венеція крѣпко держали старика Джіакомо...
   Въ концѣ-концовъ онъ, къ крайнему своему изумленію, остался нищимъ. Напрасно онъ бѣгалъ по богатымъ людямъ, прося помочь ему поѣхать въ Австралію, предлагая имъ половину золота съ его розсыпи. Они только смѣялись надъ Джіакомо, и скоро уже фамильярно при встрѣчѣ съ нимъ сами говорили ему:
   -- Такъ у васъ есть еще одна золотая розсыпь?.. Да...
   -- Какъ-же,-- оживлялся Джіакомо.-- Мнѣ-бы только доѣхать, да на первыя работы немного...
   Но ни на проѣздъ, ни на первыя работы добыть денегъ онъ никакъ не могъ.
   Хуже всего то, что тѣ-же, которые недавно еще были его друзьями, первые забили въ набатъ.
   -- Мы говорили, что богатство стараго Джіакомо пришло неправымъ путемъ. Вотъ теперь -- какъ нажито, такъ и прожито. Богъ всегда виновнаго покараетъ.
   Когда это передавали Джіакомо, онъ, смѣявшійся прежде, теперь начиналъ злиться и показывалъ кое-кому еще сильный и жилистый кулакъ, больше, впрочемъ, въ пространство, произнося при этомъ.
   -- Ну, погоди, я вамъ покажу.
   -- Что покажешь, Джіакомо?-- съ любопытствомъ обступали его посторонніе.
   -- Они думаютъ, что у меня ничего нѣтъ.
   -- Да, вѣдь, ты все спустилъ...
   -- Ого!.. Я спущу... Дурака нашли... У меня, синьоры, есть еще одна золотая розсыпь!... Только-бы найти компаньона, я-бы обогатилъ его и самъ опять сдѣлался милліонеромъ...
   Золотая розсыпь старика Джіакомо вошла въ пословицу. Всѣ дутыя предпріятія здѣсь начали называть золотою розсыпью. Всѣ эфемерныя надежды на быстрое обогащеніе -- тоже. Если кто-нибудь начиналъ мотать деньги, заботливые родные останавливали его, говоря:
   -- Что ты дѣлаешь, сумасшедшій? Развѣ у тебя тоже есть еще одна золотая розсыпь, какъ у нищаго Джіакомо?
   Джіакомо уже къ этому времени сталъ нищимъ. Вмѣстѣ съ разореніемъ онъ началъ болѣть. Первыми отказались ноги, потомъ заныли плечи, спина. Обносился онъ страшно. Съ годъ стыдился просить на площади, но потомъ, голодъ не свой братъ, началъ протягивать руку...
   И какія сцены были при этомъ.
   Вотъ, напримѣръ, толстый, съ золотою цѣпью, съ брильянтами на пальцахъ художникъ... Подходитъ къ нему Джіакомо.
   -- Синьоръ... Помогите старику...
   -- А, Джіакомо... Это все еще ты... А помнишь, какъ ты у меня за три тысячи франковъ купилъ картину?
   -- Какъ-же, какъ-же...
   -- Скоро-же ты, братъ, сгорѣлъ... Ну, на тебѣ сольди....
   И мѣдная монета опускается въ дрожащую руку.
   -- Ужъ больше, братъ, тебѣ не покупать моихъ картинъ.
   -- Отчего?-- разомъ оживаетъ Джіакомо... А развѣ у васъ есть еще много?
   -- Да есть!-- Подмигиваетъ сидящимъ около художникъ.
   -- Я куплю... Вы знаете... Они всѣ смѣются,-- и онъ уже значительно тише прожняго шепчетъ:-- Вы знаете, у меня есть еще одна золотая розсыпь... Тамъ, въ Австраліи, Вы погодите продавать. Они не дадутъ того, что дамъ я...
   И бѣднякъ, колеблясь и на каждомъ шагу останавливаясь, бредетъ дальше.
   Вотъ извѣстный въ настоящее время писатель. Онъ самъ разсказываетъ, что въ молодости, умирая съ голоду, онъ носилъ къ Джіакомо свои брошюры. Тотъ былъ великодушенъ. Всегда бывало дастъ ему сто, двѣсти, а то и болѣе франковъ. Теперь Джіакомо нищій, да и писатель, хотя и знаменитый, но тоже нищій. Тѣмъ не менѣе онъ дѣлится съ старымъ своимъ покровителемъ. Когда франкъ, когда пять, а то и всѣ десять дастъ ему. Растроганный старикъ призываетъ на него благословеніе неба, стараясь скрыть слезы, выступившія на глазахъ... И тутъ-же сейчасъ прибавляетъ:
   -- О, mio Alessandro!.. Вы знаете... Я никогда не былъ неблагодаренъ... Я отплачу вамъ, какъ вы того стоите... У меня, тамъ, въ Австраліи, осталась еще одна золотая розсыпь...
   А, между тѣмъ, здоровье его все больше и больше расшатывалось... Скоро лѣвая рука совсѣмъ отказалась, глаза плохо видѣли. Ноги едва-едва носили старика Джіакомо. Онъ дѣлалъ уже послѣднія попытки "найти умнаго человѣка", который согласится самъ разбогатѣть и его обогатить тоже. Узнавъ, что вѣнскій банкиръ Франкетти купилъ у графа Шамбора палаццо Кавалли, на Большомъ каналѣ, и пріѣхалъ самъ въ Венецію, старикъ Джіакомо явился къ нему. Воображаю это свиданіе нищаго, бывшаго милліонера, съ милліонеромъ нынѣшнимъ. Франкетти предупредили о Джіакомо и разсказали его исторію... Тотъ приказалъ принять. Старикъ предложилъ ему половину доходовъ съ розсыпи. Банкиръ расхохотался и далъ ему сто франковъ...
   Потомъ Джіакомо исчезъ.
   Я въ этотъ разъ, какъ говорилъ выше, его уже не видѣлъ. Должно быть, умеръ старикъ съ своею вѣрою въ далекую Австралію и даже въ свое обогащеніе тамъ... Кого я ни спрашивалъ о немъ, всѣ отзывались, что не встрѣчали Джіакомо нѣсколько мѣсяцевъ... Очень былъ онъ плохъ въ послѣднее время.
   Я думаю, что, когда онъ умиралъ, и костлявая смерть съ острою косою въ рукахъ подошла къ его постели, Джіакомо приподнялся и, наклонившись къ ней, уже прерывающимся голосомъ прошепталъ ей на ухо:
   -- Вы знаете, синьора, оставили-бы меня, право, въ покоѣ... У меня тамъ, въ Австраліи есть еще одна золотая розсыпь...
   Интересно, дала-ли она ему договорить это или оборвала на половинѣ.
   Уже на дняхъ я видѣлся съ англичаниномъ mister'омъ Муррай, который, какъ оказалось, отлично зналъ синьора Джіакомо. Я заговорилъ объ иллюзіяхъ и привелъ въ примѣръ венеціанскаго нищаго...
   -- Вы думаете, что онъ былъ жертвою иллюзіи?
   -- Еще-бы. Всѣ такъ думали.
   -- Ну, жаль, что я не былъ въ то время въ Венеціи.
   -- Почему?
   -- Я-бы не задумался отдать ему половину моего состоянія.
   -- Изъ великодушія?-- Удивился кто-то.
   -- Нѣтъ. Изъ прямого расчета. Я самъ былъ въ Австраліи и довольно долго. И тамъ всѣ вѣрятъ, во-первыхъ, въ безукоризненную честность синьора Джіакомо, а во-вторыхъ, въ его дѣйствительное знаніе одной золотой розсыпи, еще не эксплоатировавшейся никѣмъ. Неужели, онъ умеръ?
   -- Да.
   -- Вы себѣ не можете представить, какъ я сожалѣю объ этомъ!
   

XI.
Авантюристы и бродяги.

   Въ Венеціи судьба,-- въ видѣ площади св. Марка -- свела меня съ авантюристомъ. Онъ иначе не считалъ, какъ на милліоны. Въ настоящую минуту его крайне смущали счеты гостиницъ и необходимость обладать тремя франками, чтобы скромно пообѣдать въ "Сатаletto" или "Vapore". Но онъ будущее свое состояніе не соглашался никакъ умалить ниже двадцати пяти милліоновъ. Двадцать пять милліоновъ -- иначе онъ не хочетъ!..
   -- Я хочу и буду имѣть ихъ!..
   Этотъ господинъ ходилъ всегда въ вытертомъ пиджакѣ и съ неизбѣжной заплатой на томъ мѣстѣ, откуда ноги растутъ! Мы всѣ смѣялись, но представитель всесвѣтнаго бродяжничества оказался съ громаднымъ прошлымъ. Во-первыхъ, онъ ужъ нѣсколько разъ былъ милліонеромъ и нѣсколько разъ нищимъ. Его судьба не удивитъ нежданными переходами. Во-вторыхъ, едва-ли есть страна на свѣтѣ, гдѣ-бы онъ не наживалъ этихъ милліоновъ, и города, гдѣ-бы онъ ихъ не спускалъ съ такою-же энергіей и быстротой. Въ третьихъ, я затрудняюсь назвать отрасль промышленности, съ которой онъ не собралъ-бы богатую жатву. Разумѣется, вы уже догадываетесь, что это объ американцѣ... Ничуть не бывало, бывшій и будущій милліонеръ никто иной, какъ русскій, нашъ соотечественникъ, который, если такъ позволено будетъ выразиться, кипитъ энергіей и предпріимчивостью. Это какой-то паровикъ плановъ, проэктовъ, лабораторія всевозможныхъ способовъ обогащенія. И фамилія-то у него чисто русская. Назову его Васильевымъ. Чего, чего онъ на своемъ вѣку не дѣлалъ: разрабатывалъ нефть въ Баку, рыболовствовалъ на Каспійскомъ морѣ -- въ Сальянахъ, искалъ золото въ Дагестанѣ, желѣзо -- въ Онежскомъ уѣздѣ, совался на Мурманъ -- открывать тамъ жиротопенные заводы, написалъ блестящій проэктъ заселенія р. Печоры, организовалъ въ Сѣверной Америкѣ цѣлое общество для торговли русскими товарами, по рѣкѣ Паранѣ -- въ Южной Америкѣ, развилъ мелкое пароходство, держалъ театры въ Ріо-Жанейро и Монтевидео, корреспондировалъ въ русскія, англійскія и французскія газеты, занялся дренажемъ на островѣ Кубѣ, сидѣлъ за контрабанду въ тюрьмѣ въ Новомъ Орлеанѣ и, едва выпутавшись оттуда, потерпѣлъ крушеніе въ Мексиканскомъ заливѣ; знаменитыми старо венеціанскихъ образчиковъ стеклянными произведеніями Сальвіати торговалъ въ Лондонѣ; на освѣщеніи какого-то города въ Испаніи нажилъ цѣлое состояніе; выгодно купилъ и тотчасъ-же продалъ громадное заведеніе для выработки винъ около Севильи.
   -- Даже кабакъ держалъ.
   -- Гдѣ это?
   -- Въ Африкѣ, въ Тунисѣ. Что дѣлать -- ѣсть нечего было. Снялъ его для матросовъ.
   И все это не вретъ. У него остались переписка, документы -- цѣлый архивъ воспоминаній на всевозможныхъ языкахъ со всевозможными штемпелями. Во время войны Чили съ Перу онъ чуть не былъ повѣшенъ чилійцами за доставку оружія перуанцамъ. Этотъ періодъ оставилъ на немъ и болѣе ясный слѣдъ: громадный шрамъ на лицѣ отъ удара ножемъ.
   -- Знаете, интересно было пожить съ новыми впечатлѣніями. Меня какъ выпустили чилійцы, я думаю, отчего не попробовать. Пошелъ вмѣстѣ съ ними, да въ одномъ сраженіи какой-то сумасшедшій перуанецъ и отмѣтилъ меня вотъ. У меня и медаль за чилійскую войну. Это прямо съ висѣлицы!
   -- Ну, а въ Россію васъ не тянетъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Почему? Тамъ предпріимчивости и энергіи широкое поле.
   -- Мнѣ, знаете, надо, чтобы быстро. А у насъ всѣ эти позволенія, разрѣшенія, справки да сношенія между различными министерствами... Всю энергію убиваютъ. Я уже лучше безъ справокъ. Въ Америкѣ въ этомъ случаѣ -- идеально. Сегодня задумалъ, а завтра уже готово. Или милліонеръ -- или чисти сапоги на улицѣ.
   -- Какъ, и это съ вами было?
   -- Еще-бы... Отчего-же не быть? Трудъ какъ и всякій. Во время антрактовъ -- отлично.
   -- Вѣдь вы-же могли-бы корреспондировать въ газеты.
   -- И писалъ, такъ вѣдь это долгія пѣсни. Когда еще получишь, а изъ Россіи и получишь-ли. Вы знаете, я разъ прогорѣлъ, обанкротился и оказался выброшеннымъ на улицу безъ всего. Купилъ себѣ подставку подъ ноги, ваксу и щетки. Ну и сталъ работать -- по десяти долларовъ въ день случалось выходило... Погода мнѣ благопріятствовала -- слякоть была... А то и носильщикомъ былъ на пристани въ Санъ-Франциско. Плечи-то у меня, сами видите, широкія. Тамъ только не повезло.
   -- Почему?
   -- Китайцы цѣну сбивали. Сволочь этакая! Даромъ работаютъ.
   -- Что-же вы теперь думаете дѣлать?
   -- У меня, знаете-ли, созрѣлъ отличный проэктъ.
   -- Напримѣръ?
   -- Возстановить прежнее торговое могущество Венеціи. Вы помните ея старую славу, теперь она умираетъ, эта адріатическая царица. Я уже выработалъ все въ подробности. За однимъ остановка.
   -- За чѣмъ-же?
   -- На первый разъ надо около 20.000.000 франковъ.
   Я невольно расхохотался.
   Это господинъ въ вытертомъ пиджакѣ и въ заплатанныхъ панталонахъ!..
   Такъ мы съ нимъ и разстались.
   Что и гдѣ онъ теперь -- не знаю. Думаю только, что фортуна еще не разъ улыбнется ему. Въ громадномъ маховомъ колесѣ коммерческой дѣятельности Васильевъ еще сыграетъ крупную роль. Его подыметъ вверхъ и сброситъ внизъ, чтобы опять поднять на высоту... Пожалуй, его расчеты на милліоны и оправдаются, но я также твердо вѣрю, что послѣ этого ему придется стоять на улицахъ въ ожиданіи пѣшехода, которому понадобится вычистить сапоги...
   Умретъ во всякомъ случаѣ нищимъ.
   Теперь ему пятьдесятъ лѣтъ, но это здоровый силачъ, плечамъ и груди котораго позавидовали-бы и волжскіе рыбопромышленники. Ни одного сѣдаго волоса, голосъ -- труба трубой...

-----

   Остальные чиномъ пониже. Какая-то безтолочь, какую развѣ встрѣтить въ Галатѣ или въ Смирнѣ въ матросскихъ заведененіяхъ извѣстнаго рода...
   Впрочемъ, и между этими есть свои крупные люди. И между козявками встрѣчаются гиганты!
   Мнѣ остается дописать немного.
   Хочется сказать еще о двухъ типахъ, попавшихся мнѣ въ Венеціи. Остальныхъ приходится оставить на далекое будущее время. Иначе и конца не будетъ со всѣмъ этимъ!..

-----

   Нѣкоторое время здѣсь ежедневно появлялся блестящій молодой человѣкъ. Высокаго роста, стройный, съ большими огненными глазами, широкоплечій до такой степени, что дамы, видавшія виды, при одномъ взглядѣ на него чувствовали нѣчто въ родѣ электрическаго удара. Всегда изящно одѣтый, онъ было даже затмилъ Донъ-Карлоса. Вмѣстѣ съ нимъ показалась очень величественная барыня, въ которой, впрочемъ, ничего кромѣ этой величественности не было. Старая и уродливая -- она по своимъ манерамъ вдовствующей королевы, всегда въ черномъ, окидывающая каждаго попадавшагося на встрѣчу высокомѣрными взглядами, почему-то сейчасъ-же прослыла за мать этого молодого человѣка. Въ Венеціи ничто не можетъ долго оставаться тайною. Красавецъ оказался якобы послѣднимъ изъ Медичисовъ, а его мамаша -- просто богатою англичанкою, поддерживавшею обѣднѣвшаго представителя великаго рода своими обильными средствами и утѣшавшею его горячими, иногда даже, суда по его усталому виду, слишкомъ горячими ласками.
   -- Да что онъ, дѣйствительно Медичисъ?-- спрашивали у итальянцевъ форестьеры.
   -- А намъ что за дѣло?
   -- Какъ, если онъ самозванецъ,
   -- Да назовись хоть Сарданапаломъ или Навуходоносоромъ, только плати исправно по счетамъ. Ну, если ему нравится эта фамилія. Чѣмъ Медичисъ лучше Сальвіати, Джіованели... Говорятъ, впрочемъ, что онъ претендуетъ на возвратъ ему Тосканы или на вознагражденія его со стороны итальянскаго правительства.
   Правительство, разумѣется, никакого отвѣта ему не дало и долго было-бы суждено Медичису ежедневно въ обществѣ, окончательно поселившейся здѣсь англичанки, прогуливаться по пьяццѣ св. Марка, еслибъ... еслибы не вмѣшалась въ дѣло судьба, въ образѣ одной русской дамы-генеральши, носящей довольно звучное имя и очень богатой. Генеральша была вдова, лѣтъ тридцати двухъ и еще очень хороша собою. Съ первой встрѣчи она облюбовала Медичиса и вслѣдъ затѣмъ -- скандальная хроника Венеція обогатилась однимъ очень комическимъ эпизодомъ. Столковавшись съ красавцемъ, дама предложила ему свою руку и свое состояніе. Медичисъ былъ весьма этому радъ, но обоюдному счастью двухъ голубковъ мѣшала англичанка, особа не только ревнивая, но и рѣшительная. Замѣтивъ что дѣло не ладно, она купила себѣ сѣрной кислоты и предупредила, что при первой попыткѣ Медичеса удрать отъ нея, она обольетъ его лицо этимъ снадобьемъ. Медичесъ струсилъ. Сама -- наша соотечественница нашлась. Она какъ-бы уѣхала изъ Венеціи и, когда ревнивая старуха успокоилась, тогда генеральша ночью явилась въ Венецію, подплыла въ гондолѣ къ заранѣе условленному мѣсту. Къ ней въ гондолу впрыгнулъ Медичисъ, и влюбленная парочка уѣхала. На заранѣе нанятомъ рѣчномъ суднѣ ихъ доставили по рѣкѣ Бакильонѣ въ Падую, потому что по желѣзной дорогѣ они боялись ѣхать. Изъ Падуи генеральша увезла Медичиса во Францію, но тутъ разразился неожиданный скандалъ.
   Въ Парижѣ, въ одно далеко не прекрасное утро, въ номеръ, занятый бѣглецами, постучались.
   Генеральша приказала Медичису отворить двери. Представьте отчаяніе обоихъ, когда явившаяся къ нимъ полиція предъявила требованія итальянскаго правительства выдать его по обвиненію въ кражѣ брильянтовъ у англичанки такой-то... Что касается до генеральши, то ее оставили въ покоѣ, а молодого красавца привезли въ Венецію. У него дѣйствительно нашли брильянты; онъ клялся, что ихъ подарила ему англичанка. Та заявила, что не имѣла никакого основанія дарить драгоцѣнности лакею.
   -- Какъ лакею!
   -- Очень просто. Медичисъ оказался лакеемъ англичанки, по формально имъ заключенному съ нею условію въ Марсели, гдѣ она отыскала его. Потомъ онъ исполнялъ при ней другія обязанности, но условіе оставалось въ полной силѣ.
   -- Позвольте, да кто-же заключаетъ условіе съ лакеемъ?
   -- Вотъ подите-же. Англичанка оказалась весьма предусмотрительной. Дѣло, впрочемъ, окончилось къ общему удовольствію. Крайне скомпрометированная, генеральша уѣхала поскорѣе домой, англичанка простила лакея, заявивъ, что она, дѣйствительно, теперь вспомнила, что подарила ему эти брильянты, но на другой-же день послѣ его освобожденія она формально вышла за него замужъ.
   -- Что-жъ во всѣмъ этомъ интереснаго?-- спросите вы.
   А то, что въ концѣ-концовъ знаменитый самозванецъ Медичисъ, онъ-же лакей, онъ-же мужъ престарѣлой мистриссъ, онъ-же счастливый любовникъ россійской дамы, оказался ни больше ни меньше, какъ братомъ славяниномъ -- далматинцемъ изъ Полы, котораго австрійская полиція нѣсколько лѣтъ тщетно разыскивала по обвиненію его въ сбытѣ русскихъ фальшивыхъ ассигнацій. Розыски эти производились по требованію нашего посла въ Вѣнѣ. А мѣжду тѣмъ, вращаясь въ обществѣ довольно избранномъ, этотъ братъ-славянинъ поражалъ всѣхъ необыкновеннымъ изяществомъ, аристократическими манерами, умѣніемъ всегда вести интересный разговоръ. Я уже не говорю о томъ, что онъ въ совершенствѣ зналъ до восьми языковъ. Въ этомъ отношеніи всѣ далматинцы отличаются удивительными способностями.

-----

   Въ пестромъ калейдоскопѣ авантюристовъ, бродягъ и вообще людей странныхъ профессій трудно проводить параллели, разверстать всѣхъ по точно-опредѣленнымъ категоріямъ. Рядомъ съ идеалистомъ, сумѣвшимъ когда-то двинуть впередъ цѣлое общество, пожалуй, даже народъ, съ честнымъ сумасбродомъ, вся жизнь котораго одна неустанная гоньба за тою или другою идеей стоятъ разные Медичисы изъ лакеевъ, бѣглые каторжники, Тиграны и тому подобная международная тля, всесвѣтные паразиты, дѣлающіе себѣ состоянія или и безъ этого вкусно живущіе на чужой счетъ... Ну какъ, напримѣръ, классифицировать знаменитаго, по его словамъ, полководца, который только потому не одержалъ побѣды, что никому и никогда не приходило въ голову служить подъ его знаменемъ, а правительства были такъ несообразительны, что не догадались ему поручить своихъ армій. Куда только ни совался онъ со своими планами кампаній! Въ Вѣну пріѣзжалъ съ предложеніемъ въ три мѣсяца занять Салонники -- да при этомъ еще фланговыми движеніями прихватить Сербію съ Болгаріей; когда изъ военнаго министерства въ Вѣнѣ его прогнали, онъ, говорятъ, ѣздилъ къ князю Черногорскому съ новымъ планомъ создать коалицію противъ Австріи изъ балканскихъ народовъ, поднять возстаніе между славянами въ самой Австріи и потомъ разбить швабовъ подъ Землиномъ, Новымъ Пазаромъ и Пештомъ. Оттуда онъ двинулся въ Грецію, предложилъ уничтожить турокъ въ Македоніи, если ему дадутъ десять тысячъ добровольцевъ. Вообще, конца-краю нѣтъ его прожектамъ, Ему-бы только командовать, но гдѣ и кѣмъ -- все равно, лишь-бы у него были войека, съ которыми онъ могъ-бы разнести отвлеченнаго, такъ сказать, математическаго врага. Теперь онъ въ Италіи. Необыкновенно надутымъ пузыремъ маршируетъ по улицамъ, поражая всѣхъ военною выправкою и цѣлой массой орденовъ въ петличкѣ. На золотой цѣпочкѣ они у него болтаются чуть не дюжиной. Какимъ-то образомъ попалъ сюда и россійскій Станиславъ, при чемъ полководецъ въ проэктѣ рекомендуетъ этотъ скромный крестъ -- высшимъ "Императорскимъ орденомъ Россійской монархіи". Комикъ этотъ теперь занятъ составленіемъ плана, какъ одновременно отнять у Австріи Итальянскій Тироль и Истрію, у Швейцаріи Тичино, у Франціи Савойю съ Корсикою. Когда планъ будетъ готовъ, онъ отправится съ нимъ въ Римъ или въ Монцу къ Гумберту и тамъ "они его поймутъ и оцѣнятъ". Въ ожиданіи этого онъ застегиваетъ свой сюртукъ до верху, необыкновенно грозно хмуритъ и безъ того взъерошенныя брови и такъ топорщатъ усы, будто они у него страдаютъ водобоязнью. Помимо замысла одновременной войны Италіи противъ Швейцаріи, Франціи и Австріи, при чемъ, воспользовавшись этимъ, противъ Франціи сейчасъ-же выступитъ Пруссія, а противъ Австріи Россія, помимо этого кровожаднаго замысла у него одна забота, какъ-нибудь найти средства на уплату денегъ сапожнику, имѣющему глупую привычку ежедневно встрѣчаться съ нимъ на плащади. Если-бы возможно было непризнанный полководецъ всего охотнѣе объявилъ-бы войну всѣмъ безъ изъятія. Воображаю, какъ-бы безпощадно и неумолимо велась съ его стороны эта война!
   И въ каждый новый пріѣздъ сюда ваши добрые пріятели указываютъ новыхъ чудаковъ и маніаковъ, являющихся на отдыхъ въ тихую и мирную Ванецію, задумчиво глядящуюся въ зеленую глубь своихъ каналовъ. Чѣмъ понравился всемірнымъ бродягамъ воздухъ лагунъ, не знаю но они кишатъ здѣсь, пожалуй, такъ же, какъ креветы въ самыхъ лагунахъ. Крупные и мелкіе, честные и сбросившіе съ себя всякую узду условной морали авантюристы точно въ безконечной панорамѣ проходятъ передъ вами такою вереницей типовъ, что, наконецъ, вы теряетесь и начинаетъ у васъ кружиться голова это всего этого многообильнаго разноязычья. Добродушно смотрятъ на ихъ озабоченныя лица и суетливые пріемы венеціанцы, точно думая: "ну-ну, старайтесь, а мы посмотримъ, что-то вы здѣсь выдумаете". А тамъ выкинетъ кто-нибудь какую-нибудь штуку на другомъ концѣ свѣта, смотришь, кружекъ спокойныхъ санъ-марковцевъ въ кафе Опекки или Квадри нѣсколько и взволнуется.
   -- Да, это тотъ, который былъ здѣсь когда-то,-- вы его помните!..
   -- Какъ-же, какъ-же!... Еще-бы... Скажите пожалуйста...
   -- Кто-бы могъ ожидать!...
   Но отъ этихъ господъ всего и всегда ожидать можно.
   

XII.
Русскій художникъ въ Венеціи.

   Про художника Воробьева говорили, что онъ съ тѣхъ поръ, какъ, раскрывъ ротъ, въѣхалъ въ Италію, такъ и не закрывалъ его вовсе. Видъ онъ имѣлъ остолбенѣлый, даже и не восторженный, а именно остолбенѣлый, точно до сихъ поръ онъ еще не могъ очнуться отъ новыхъ, нахлынувшихъ на него впечатлѣній. Цѣлые дни онъ проводилъ то въ гондолѣ, не отводя глазъ отъ величаво глядящихся въ воду венеціанскихъ палаццо, то въ шумной толпѣ, весело пробѣгавшей по Мерчеріямъ, по Ріальто, то въ тишинѣ и прохладѣ старыхъ соборовъ, подъ сводами которыхъ носятся еще живыя воспоминанія далекаго прошлаго.
   -- Что съ вами Воробьевъ?-- спрашивали его немногіе русскіе, жившіе въ Венеціи.
   -- Эхъ, батюшка!..-- И онъ обрывался на этомъ и только крѣпко, крѣпко жалъ руку соотечественнику.
   -- Ничего не понимаю...
   -- Вѣдь я -- прямо съ Васильевскаго острова сюда то... съ 18-ой линіи... съ Средняго проспекта. А?..
   -- Ну-съ..
   -- Въ томъ-то и дѣло, что Венеція вѣдь!.. И онъ еще крѣпче сжималъ руку собесѣднику и устремлялся куда нибудь; или подъ колонны Прокурацій, или въ молчаливыя галлереи палаццо дожей, или въ гондолу. Гдѣ онъ жилъ -- никто не зналъ! Чѣмъ питался -- было загадкой. Вѣчно въ измятой рыжей шляпѣ на затылкѣ, въ сѣромъ пиджакѣ, очевидно, столько же знакомомъ со щеткою, сколько и съ движеніемъ планетъ небесныхъ, Воробьевъ носился по улицамъ и каналамъ, будто отъ этого именно зависѣло спасеніе его души отъ вѣчныхъ мукъ. Подъ конецъ онъ сдѣлался совсѣмъ неудобопонятенъ. Съ нимъ заговаривали, онъ удивленно подымалъ брови и смотрѣлъ на васъ, точно вы въ первый разъ въ жизни представились его изумленнымъ очамъ.
   -- Гдѣ вы нынче, Воробьевъ?
   -- Нѣтъ,-- разражался онъ..-- Если бы вы видѣли старинную Мадонну Беллини -- въ "Редемиторе".
   -- Что вы по вечерамъ дѣлаете?.. Васъ совсѣмъ не видать.
   -- Именно, а что же я говорю? Такъ нынче не пишутъ... Вотъ вѣдь и техники но было еще, а какое вдохновеніе по лицу розлито... Точно... Позвольте... Это мы гдѣ же теперь?..
   -- На площади св. Марка...
   -- А вы кто такой...-- Уже совсѣмъ терялся Воробьевъ.
   -- Послушайте, да вы ошалѣли... Слава Богу, мы съ вами кажется пять лѣтъ знакомы.
   -- Да, это дѣйствительно... А догарессы все-таки найти не могу.
   -- Какой догарессы?...
   -- Писать хочу... А ее нѣтъ. Вотъ задача. Что хотите есть, а догарессы нѣтъ. Вы случаемъ не знаете?
   -- Чего?
   -- Гдѣ можно встрѣтить... Потому мнѣ необходимо... Вы понимаете, чтобы была тиціановская, волоса...
   -- Убирайтесь вы къ чорту!...-- Терялъ терпѣніе собесѣдникъ и отходилъ отъ него прочь.
   Слагались легенды. Говорили, что онъ останавливалъ на улицѣ незнакомыхъ и спрашивалъ у нихъ, не знаютъ ли они "догарессу". Я слышалъ, что онъ вскочилъ разъ изъ своей гондолы въ плывшую рядомъ и чуть ли не на колѣняхъ сталъ по-русски упрашивать сидѣвшую тамъ даму, быть его "догарессой". Дѣло чуть ли не кончилось въ префектурѣ. Онъ искалъ "догарессу" по темнымъ коридорчикамъ, которые разбѣгаются во всѣ стороны около Ріальто. Гдѣ только его не видѣли! Онъ блуждалъ, переходя маленькими мраморными мостиками черезъ каналы, прятался подъ громадные своды старыхъ дворцовъ и снова выходилъ изъ подъ нихъ, чтобы затеряться наконецъ на бѣлой и пустынной площади. Воробьевъ чуть не до смерти напугалъ пожилую англійскую миссъ, которая съ своимъ краснымъ путеводителемъ въ рукахъ явилась въ Академію изящныхъ искусствъ. (Accademia delle belle arti). Подходитъ она къ Мадоннѣ, чуть ли не Пальмы старшаго. Стоитъ передъ картиной необыкновенный, дикій молодой человѣкъ, у котораго, вѣрно для разнообразія, одна нога въ сапогѣ, а другая въ калошѣ. Не успѣла еще туристка всмотрѣться, какъ этотъ господинъ ни съ того ни съ сего схватилъ ее за руку и, проговоривъ:-- "вотъ такую бы именно найти мнѣ", указалъ другою свободною рукою на изображенную художникомъ Дѣву. Англичанка подняла крикъ -- Воробьева опять повлекли куда-то... Насколько было правды въ этомъ -- не знаю, но что всѣ разсказы о немъ казались возможными, никто но сомнѣвался! Его встрѣтили на площади св. Марка, прогуливающимся съ салфеткой, засунутой уголкомъ за бортъ и съ вилкой въ рукахъ; въ другой разъ его вернули назадъ, когда онъ вышелъ изъ дому въ слишкомъ недоконченномъ костюмѣ. Наконецъ, надъ нимъ стали потѣшаться довольно добродушно и ужъ не удивлялись, когда Воробьевъ надѣвалъ спокойно сидѣвшую на прилавкѣ кошку: на голову вмѣсто шапки и, оцарапанный ею, адресовывалъ неизбѣжный вопросъ о догарессѣ взъерошенному такою неделикатностью животному. Въ поискахъ подходящаго типа венеціанской красоты онъ терялъ сознаніе окружающей его обстановки и, пореступая черезъ край набережной, падалъ въ каналъ, неожиданно и непонятнымъ ему самому способомъ оказывался въ чужихъ квартирахъ... И все сходило ему съ рукъ довольно счастливо. Будь другой на его мѣстѣ, нѣсколько разъ пришлось бы стрѣляться на барьерѣ. Еще-бы!?.. Онъ остановилъ на улицѣ двухъ дамъ съ офицеромъ и принялся разсуждать -- если-бы волоса этой, да дать той... нѣтъ, еще лучше, глаза той дать этой. Офицеръ слушалъ улыбаясь непонятную ему рѣчь; дамы тоже ласково улыбались. Сумасшедшій художникъ вскорѣ ихъ оставилъ.
   Наконецъ, Воробьевъ пропалъ. Привыкшіе къ его чудачествамъ и необычайно взъерошенной фигурѣ люди напрасно спрашивали, куда дѣлась эта странная личность? Какъ въ воду канулъ. Очень можетъ быть, догадывались другіе, что онъ и въ самомъ дѣлѣ утонулъ въ каналѣ или его увезли родные. Я подумывалъ уже, не сидитъ ли онъ преблагополучно тутъ же на лагунахъ въ громадномъ Manicomio -- сумасшедшемъ домѣ. Спустя еще недѣли двѣ три, о немъ совсѣмъ забыли.
   Какъ вдругъ наше сокровище отыскалось.
   Сижу я разъ у себя въ отелѣ, (я останавливался тогда въ Albergo di Monaco) любуясь въ окно дивнымъ видомъ на Санта Марію дель Салюте. Эта чудная церковь, выстроенная венеціанцами въ память избавленія отъ чумы, вся въ статуяхъ, колоннахъ такъ и сіяла подъ солнцемъ, изящно рисуясь голубыми тѣнями, художественными орнаментами, высѣченными изъ мрамора. Она тонула въ чистой и прозрачной лазури, словно не было никакого рубежа между этою суетливою и шумною землею и полнымъ благовѣйной тишины небомъ. Золотая Мадонна, наклонясь съ величаваго купола, простирала надъ городомъ руки, точно благословляя его. Вѣчно собирающійся улетѣть съ своего бронзоваго шара крылатый Меркурій и теперь былъ на готовѣ и, распустивъ крылья, точно ждалъ на кровлѣ "Доганы" попутнаго вѣтра. Еще лѣвѣе, уже вдали, словно граціозный корабль подъ мачтами, золотились на бирюзовомъ просторѣ лагуны Сан-Джіорджіо Маджіоре съ тонкою островерхою колокольней. Внизу -- на неподвижныхъ водахъ канала лѣниво скользили черныя гондолы, пыхтѣли маленькіе пароходики, сновала на пристаняхъ и клочкахъ набережныхъ, отвоеванныхъ у воды, шумная и пѣвучая толпа. Мысль погружалась въ сонъ... А и заснулъ бы, еслибы въ дверь ко мнѣ не постучался коридорный.
   -- Чего вамъ, Джузеппе?
   -- Тамъ васъ старуха какая то спрашиваетъ... Говоритъ, нужно очень. Дѣло къ вамъ.
   -- Попросите ее войти.
   Маленькая, вся изчезавшая подъ платкомъ женщина живо вскочила въ комнату и давай присѣдать передо мною. Я ее пригласилъ садиться, она заняла уголокъ стула у двери и вытарищила на меня маленькіе слезящіеся глазки. Я ожидаю вопроса, но старушка не говорила ни слова, точно она явилась насладиться видомъ незнакомаго ей "форестьера" (иностранца).
   -- Чѣмъ могу служить?-- спрашиваю.
   Она быстро закивала головою и опять ни слова.
   -- А могу быть вамъ полезнымъ?
   -- А знаете... содержу меблированныя комнаты.
   Меня разбирала досада.
   -- Мнѣ никакого дѣла нѣтъ до этого, я не собирался переѣзжать изъ отеля.
   -- И мнѣ все равно, потому что мои комнаты заняты.
   -- Съ чѣмъ васъ и поздравляю...
   -- Но вѣдь вы русскій, да? А я по всей Венеціи ищу русскаго... Мнѣ одинъ знакомый говорилъ пойди къ ихнему консулу на Санъ-Канчіано-деи-Мираколи. Я пошла на Санъ-Канчіано. Говорятъ eccelenza нѣтъ, eccelenza уѣхалъ. Что было дѣлать!.. Наконецъ, вчера вечеромъ узнаю, что есть еще русскій, и живетъ онъ въ "отелѣ Монако"... Я сейчасъ сюда въ "отель Монако"...
   -- Что же вамъ угодно собственно?-- терялся я въ догадкахъ.
   -- Видите ли,-- и крошечная старушка, перепорхнувъ на другой стулъ рядомъ, замигала слезливыми глазками...-- Видите ли... Это деликатное дѣло... Я уже не знаю, что и думать. Не рада, что и пустила къ себѣ такого жильца... Помилуйте. При этомъ прыгъ на сосѣдній стулъ еще ближе ко мнѣ. Онъ вѣдь тоже русскій...
   -- Кто?
   -- Жилецъ мой... Ничего я противъ него не имѣю. Хорошій, только ужъ не знаю, что и думать. Не пьетъ, не ѣстъ, не моется -- сидитъ себѣ за мольбертомъ. Придешь, рукой отмахивается... Я и думаю. Онъ русскій -- пойду найду другаго русскаго для того, чтобы его урезонили, въ себя привели... Вотъ я и пришла.
   -- Какъ его зовутъ?
   -- Вотъ сейчасъ... У меня тутъ записано.
   И она мнѣ подала лоскутокъ. Я прочелъ: мяса 1/2 кило 1 фр. 25 сантим., сельдей на 20 сантимовъ... Рыбы... Раковъ...
   -- Послушайте, это вы мнѣ не то дали... И я ей возвратилъ бумажку съ хозяйственными записями.
   -- Какъ не то?-- удивилась старуха.
   Она взяла листокъ, повертѣла-повертѣла его передъ собою и съ торжествомъ, ткнувъ на какую-то строку, передала мнѣ обратно. Дѣйствительно, между углемъ и капустой значилось: Signor Voroboff, pittore...
   -- Да это не Воробьевъ-ли... Сумасшедшій художникъ...
   -- Онъ, онъ... Вы его знаете?
   -- Да, помилуйте, его вся Венеція знаетъ...
   -- Santa Maria! Какъ я рада. Пожалуйста пойдемте къ нему... Урезоньте его. Я боюсь, и всѣ остальные жильцы боятся. Помилуйте, вошелъ онъ разъ въ три часа ночи къ спавшему рядомъ съ нимъ чиновнику (тоже у меня комнату нанимаетъ)... На почтѣ служитъ, вы вѣрно его видѣли. Высокій такой, красивый... Вошелъ и давай что-то ему горячо объяснять по русски. Такъ напугалъ, что тотъ хотѣлъ выѣзжать отъ меня...
   -- Пожалуй, синьора, я пойду съ вами, только ное знаю, что можетъ выйти изъ этого.
   Старушка принялась меня благодарить.
   Я одѣлся. Мы вышли.
   -- Далеко это?
   -- О, нѣтъ...
   -- Я возьму гондолу.
   -- Не зачѣмъ... Это сейчасъ за соборомъ св. Марка... Знаете греческую церковь съ падающей колокольней, ну такъ около. Пять минутъ ходьбы всего...
   Разумѣется, пять минутъ выросли въ добрыя четверть часа...
   Мы шли узенькими уличками -- справа и слѣва тянулись необычайныя съѣстныя лавки съ такими кушаньями, что отъ нихъ православнаго человѣка, пожалуй, только-бы затошнило: пьевры, полиппо сепіи, безобразные бѣлые мѣшки съ щупальцами и цѣлою массою бѣлыхъ-же, усѣянныхъ бородавками присосковъ, вываливающихся изъ мѣшка, рыбы, состоявшія изъ одной головы, съ выпученными глазами, раковины, изъ которыхъ выдавалась противная красная масса, мелкія ракушки словно груда черныхъ орѣховъ, изрѣдка даже торчалъ громадный омаръ, усы котораго грозили перегородить улицу, такъ она была широка, цѣлыя груды вареной брюквы, броколи, гирлянды чесноку и перцу, гроздья винограда и опять длинные черви, раковины, похожія на сигары, изъ которыхъ высовывались, шевелясь, какія-то безформенныя, похожія на слизь тѣла,-- вся эта роскошь, frutti di mare, собранная со дна лагунъ и каналовъ, откровенно выставлялась въ открытыхъ дверяхъ и окнахъ, а то arrosteria съ массою жареной рыбы -- frittura. Къ вечеру отъ нея и хвостиковъ не останется. Тутъ же рядомъ -- по переулочку котлы съ горячими каштанами, отъ которыхъ паръ такъ и валитъ въ лицо вамъ. Громадные крабы, похожіе на чудовищныя красныя ладони. Мальчишки бѣгали по сторонамъ, протискиваясь между прохожими, часто оселъ съ двумя мѣтками угольевъ загораживалъ улицу, да и самъ, вдвинувшись въ нее, не могъ уже сдѣлать шагу и останавливался понурясь, пока погонщикъ не снималъ съ него мѣшковъ, подымая въ воздухѣ черное облако... Наконецъ, въ дали показалась падающая колокольня, и мы вступили на мостикъ, переброшенный черезъ каналъ...
   -- Вотъ мои комнаты,-- показала старушка на необыкновенно ветхій палаццо.
   Мраморное кружево его оконъ и балконовъ давно почернѣло, колонны покрылись лишаями, порфирныя, серпентинныя и яшмовыя инкрустаціи, красовавшіяся въ стѣнахъ, вывалились, оставивъ откровенно зіять глубокія впадины, точно живыя раны; стекла въ окнахъ будто поросли мхомъ, до такой степени былъ толстъ слой покрывавшей ихъ исторической пыли и копоти. Начинался отливъ, и весь фундаментъ палаццо, обнажившійся отъ воды, оказался сплошь заросшимъ черными ракушками, зелеными бородами водорослей, темносиними пятнами какихъ то морскихъ грибковъ, между которыми суетливо бѣгали паучки и козявки... Величественная арка надъ водой. Въ старину сюда приставали богаторазубранныя гондолы. Мокрыя ступени были скользки, и на нихъ подъ аркой откровенно сидѣлъ себѣ молодой парень, свѣсивъ голыя ноги внизъ и насвистывая что то.
   -- Томазо!.. Вы опять?..-- Заорала на него съ мостика старушка, грозя кулачкомъ и браня какъ только умѣютъ браниться итальянки.
   Томазо добродушно улыбнулся, всталъ, привелъ въ нѣкоторый порядокъ туалетъ и, лѣниво переворачиваясь, скрылся въ глубинѣ подъ аркой.
   -- Этакая свинья!-- злилась старушка,-- этакая каналья!... Сколько разъ я уже говорила. Мнѣ-бы ничего,-- тотчасъ-же оправдывалась она...-- Только, знаете, иностранцы жалуются. Такіе они въ этомъ отношеніи капризные и странные.
   Я, разумѣется, не спорилъ съ нею. Мы обошли палаццо съ узенькаго коридорчика-переулка. Масса сѣраго камня, называвшагося дворцомъ, заражала воздухъ острымъ запахомъ гнили и плѣсени, передъ нами широко растворялись какія-то ворота. За ними громадныя и темныя сѣни, Когда глазъ мой привыкъ къ темнотѣ, я различилъ на стѣнахъ остатки старыхъ гербовъ, бюсты, смотрѣвшіе изъ нишъ и совершенно обвитые старою паутиною точно вуалью. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ штукатурка стѣны обвалилась, и тутъ зіяли откровенно камни, сквозь которые сочилась влага... Я подошелъ къ одному бюсту -- смотрю, подъ нимъ круглая, еще уцѣлѣвшая надпись: " Побѣдитель при Лепанто", а отъ самаго побѣдителя остаюсь только полголовы, да и то безъ носу.
   -- Я знала, что вамъ понравится мой палаццо. Всѣ любуются имъ, -- радовалась старушка.
   -- Какъ вашъ палаццо? Вѣдь вы содержите въ немъ меблированныя комнаты.
   -- Нѣтъ... И этотъ палаццо тоже мой...
   -- Значитъ вы...
   -- О, я и говорю объ этомъ, мы разорены теперь... А прежде нашъ родъ былъ великъ и славенъ. Отъ насъ только и остались, что я, да вотъ мой племянникъ Томасо.
   -- Позвольте узнать вашу фамилію?
   -- Я герцогиня ***.
   Признаюсь, если бы меня ударили палкой по лбу, я бы остолбенѣлъ менѣе. Какъ, эта жалкая старуха -- герцогиня ***, этотъ оборвышъ Томасо, изображавшій одноглаваго орла на ступеняхъ дворцоваго выхода въ каналъ -- послѣдній представитель рода, когда-то весь міръ наполнявшаго яркою славой. Чортъ знаетъ что такое! Въ моей памяти мелькнули блистательныя страницы всемірной исторіи -- завоеванія Кандіи, Кипра, Сиріи, крестоносцы, бой при Лепанто, осада Вероны, Падуи, сраженіе подъ Болоньей... И изъ этихъ-то *** -- уличный гаменъ, располагающійся себѣ преспокойно для вовсе не величественнаго занятія на выдвинувшихся ступеняхъ когда то роскошнаго дворца. Чортъ знаетъ что такое!..
   -- У насъ много такихъ!-- въ догонку мнѣ объясняла старуха.
   -- Есть и князья и графы между нищими. Мы еще дворецъ сохранили, а другіе спятъ на улицахъ.
   Громадная мраморная лѣстница.
   Очевидно, на этихъ пьедесталахъ по сторонамъ ея прежде стояли статуи -- двѣ изъ нихъ вверху еще цѣлы. Квадраты золоченой бронзы украшали потолокъ... Три изъ нихъ темнѣютъ тамъ, грозя, если не сегодня, такъ завтра разбить кому-нибудь голову. Длинныя погребальныя ленты паутины висятъ оттуда и колышатся, когда меланхолическій вѣтеръ вмѣстѣ съ нами подымается туда и точно считаетъ ихъ, всѣ ли онѣ на лицо и на мѣстѣ. Изъ-подъ карниза потолка смотритъ рядъ выцвѣтшихъ портретовъ. Они оборваны. Сырость оставила на нихъ сѣрыя пятна; иногда такое пятно занимаетъ мѣсто лица, и то это лицо виситъ внизъ вмѣстѣ съ отодраннымъ кускомъ полотна, на которомъ оно написано.
   -- Вы знаете, кто это строилъ?
   -- Кто?
   -- Санъ-Совино... А эти портреты писали Пордопопо, Чима да-Конельяно и даже Тинторетто.
   -- Отчего же вы ихъ не продадите?
   -- Въ такомъ видѣ ужъ ихъ никто не купитъ. Да и жалко, вѣдь все-таки предки.
   Широкія окна пропускали очень мало свѣту, потому что стекла ихъ были чернѣе души любого грѣшника. Тѣмъ не менѣе, на уцѣлѣвшихъ портретахъ можно было различить руки, опущенныя на рукоятки мечей, мантіи, украшенныя гербами, латы и шлемы. Длинныя надписи подъ каждымъ означали рядъ подвиговъ, которые "во времена оны" совершилъ давно сгнившій и забытый оригиналъ.
   Лѣстница вывела въ громадную залу... Она вся въ барельефахъ, фигуры изъ мрамора и гипса сверху смотрѣли внизъ, по стѣнамъ видны были мѣста, гдѣ сіяли когда-то громадныя зеркала. Мнѣ, впрочемъ, некогда было всматриваться въ это -- старушка подошла къ одной изъ дверей и таинственнымъ шопотомъ, точно за этою дверью скрывалось кровожадное чудовище, проговорила: -- Здѣсь!..
   -- О чемъ же я стану говорить съ нимъ?-- приготовился я.
   -- Вы, какъ соотечественникъ, можете образумить его... Меня онъ не слушаетъ, другихъ тоже.
   Когда я вошелъ къ Воробьеву, я на первыхъ порахъ даже его не замѣтилъ.
   Маленькая фигурка его пряталась за мольбертомъ. Окно было отворено, и широкіе лучи лились въ эту крошечную и неприглядную комнату. Самъ художникъ, когда я, какъ говорятъ военные, зашелъ ему во флангъ, поразилъ меня до такой степени, что на первыхъ порахъ я даже не нашелся. Онъ сидѣлъ за работою босикомъ, но почему-то въ шляпѣ, воротъ рубахи разстегнутъ да и сама рубашка покрыта разноцвѣтными мазками вдохновенной кисти; между прочимъ, на колѣняхъ его нижняго бѣлья масляными красками, наскоро, на память, намазана какая-то головка, такія-же набросаны на валявшихся лоскуткахъ бумаги, кускѣ какого-то картона, крышкѣ футляра для шляпы, на стѣнѣ даже... Что рисовалъ Воробьевъ -- трудно было сказать. Я могъ различить только ярко залитую луннымъ свѣтомъ стѣну стараго палаццо съ мавританскими окнами и арабскими тонкими колоннами. По серединѣ этой стѣны балконъ, на балконѣ оставлено пятно... Внизу, вся уходящая подъ тѣнь дома, черная гондола...
   -- Здравствуйте...
   Воробьевъ, видимо нисколько не изумленный моимъ появленіемъ, даже но обернулся, а только кивнулъ головою...
   -- Я вамъ говорилъ!...-- Ни съ того ни съ сего отвѣтилъ онъ на мое привѣтствіе.
   -- Что вы мнѣ говорили?
   -- Да вотъ... Ну и не нашолъ... Переискалъ вездѣ -- нѣтъ. Старый тиціановскій типъ вымеръ. Ничего и не подѣлаешь. Все зарисовалъ... А здѣсь вотъ пятно... Нѣтъ нигдѣ...
   -- Очень вы неудобопонятны, г. Воробьевъ.
   -- И отлично... А не знаете-ли вы, гдѣ здѣсь мнѣ заказать фракъ. Мнѣ нужно.
   -- Вамъ фракъ, зачѣмъ?
   -- Фракъ и прочее... Что еще къ фраку полагается?
   -- Панталоны, разумѣется. Если вы ихъ не отрицаете.
   -- Какія еще панталоны?-- Поднялъ онъ на меня удивленный взглядъ, точно въ первый разъ услышалъ необыкновенное слово... Ахъ, да... Правда. Это все мнѣ надо.
   -- Одѣвайтесь -- я васъ свожу, гдѣ заказать можно...
   -- Вы не думайте, у меня деньги есть... Да вы кто такой сами.
   Я назвался, объяснилъ ему, что онъ довелъ хозяйку до отчаянія, и она отыскала меня, совсѣмъ незнакомаго человѣка, чтобы образумить его.
   -- Глупости!
   -- Что такое?
   -- Глупости, говорю. Мнѣ теперь главное фракъ... Безъ фрака нельзя.
   -- Чего нельзя безъ фрака?
   -- Въ маскарадъ безъ фрака вѣдь не пускаютъ?
   -- Въ какой маскарадъ...
   -- Ну, Господи! Вы все хотите, чтобъ подробно... Я не могу, у меня для мыслей словъ не хватаетъ. Ну въ маскарадъ желаю, въ театрѣ Россини который. Искать буду... Говорятъ тамъ много венеціанокъ... Правда?
   -- Не знаю... Не видѣлъ!
   -- Ну вотъ... А мнѣ непремѣнно тиціановскій типъ... Вотъ сюда,-- ткнулъ онъ въ пустое мѣсто на картинѣ.
   -- Фракъ заказать я вамъ помогу... Пойдемте.
   Воробьевъ, какъ былъ босикомъ -- такъ и пошелъ было къ двери. Насилу мнѣ пришлось втолковать ему, что на улицу слѣдуетъ одѣться... "Вотъ еще, какія глупости!" -- недовольнымъ тономъ самъ про себя ворчалъ онъ... "чего не выдумаютъ".
   -- Послушайте, Воробьевъ, да вы дѣйствительно, такой чудакъ или прикидываетесь только?
   Но онъ уже меня не слушалъ. Мнѣ пришлось опять его убѣждать, что въ туфляхъ на улицу нельзя и не безполезно надѣть галстукъ; но такъ какъ галстука у него не оказалось, то онъ съ необыкновенною находчивостью сорвалъ ленту со шляпы и завязалъ ее сверхъ ночной рубашки.
   -- Развѣ у васъ нѣтъ крахмальныхъ.
   -- Нѣтъ, какже, есть... Вотъ...-- Онъ влѣзъ подъ диванъ и вытащилъ оттуда рубашку, но, увы, она оказалась неудобной. Вся была зарисована красками. Женскія головки предполагаемаго стараго венеціанскаго типа красовались и на груди и на манжетахъ. Нисколько не смущаясь онъ посмотрѣлъ на одну изъ этихъ головокъ и сталъ ее поправлять кистью, совсѣмъ забывъ о моемъ присутствіи... Едва мнѣ удалось вытащить его вонъ изъ комнаты.
   На улицѣ онъ хмурился и потягивался. Оно и понятно,-- больше мѣсяца не выходить изъ комнаты!..
   -- Вѣдь теперь будетъ одинъ весенній маскарадъ въ театрѣ Россини?
   -- Да.
   -- Ну вотъ. Говорятъ, аристократки бываютъ на немъ.
   -- Очень часто...
   -- Я сейчасъ, значитъ. Какъ вы думаете, найду подходящую?
   -- Вы Воробьевъ давно не чесались?-- Спросилъ я, глядя на его выбившуюся изъ подъ шляпы шевелюру.
   -- А что?.. Для моихъ волосъ и гребешка нѣтъ... Я пробовалъ... Вотъ дотроньтесь, до сихъ поръ зубцы, какъ попали, такъ и сидятъ...
   Кое-какъ удаюсь довести его до портнаго, гдѣ съ него сняли мѣрку.
   -- Ну, я васъ теперь не пущу домой.
   -- Куда-же?
   -- Вы, кажется, еще не ѣли?.. Пойдемте къ Бауэру.
   Ресторанъ Бауэра въ Венеціи тогда считался лучшимъ и во всякомъ случаѣ самымъ громаднымъ. Теперь я никому не посовѣтую тамъ ѣсть; долго, дорого и не важно. Лакеи -- министры. Не подаютъ, а милости оказываютъ, и при томъ на три четверти нѣмцы. Стоитъ для этого ѣхать въ Венецію! Хотите ѣсть хорошо, дешево и весело, идите въ чисто италіанскіе рестораны: на Мергоріи -- въ Capello nero, въ Vapore, за площадью св. Марка въ Citta di Firenze. Хотите платить дороже, ступайте тутъ же подъ Прокураціямъ къ Квадри -- у него на стѣнахъ кстати картины величайшихъ мастеровъ! Но на этотъ разъ я все таки потащилъ Воробьева къ Бауэру.
   Воробьевъ ѣлъ жадно, и самъ не замѣчалъ, что именно. Я желая узнать, притворяется онъ или нѣтъ, требовалъ ему три раза подъ рядъ макароны -- онъ даже не изумился. Пилъ онъ все. И только языкомъ щелкалъ.
   -- Что вы?
   -- Вкусно.
   И опять набрасывался какъ жаждущій верблюдъ въ пустынѣ на источники водные.
   -- А ѣсть еще не хотите?
   -- Сладенькаго-бы.
   Я спросилъ ему соленой рыбы, онъ ее съѣлъ спокойно.
   -- Понравилось вамъ пирожное?
   -- Ничего!
   Послѣ этого мы отправились за фракомъ. Трудно было представить изумленіе портного, когда я привелъ къ нему злосчастнаго художника! Вокругъ моего ново-явленнаго пріятеля заходилъ прикащикъ, созерцая его какъ нѣкоторое чудо. Еще смѣшнѣе все это было потому, что самъ виновникъ торжества неизмѣнно сохранялъ величественный и глубокомысленный видъ, и, подойдя къ зеркалу, такъ сосредоточенно, серьезно и пристально любовался собою, что тутъ уже не выдержалъ никто. Кругомъ раздался безцеремонный хохотъ, настолько безцеремонный, что искатель догарессы вышелъ изъ молчаливаго самосозерцанія.
   -- Итальянцы... тово... веселый народъ,-- замѣтилъ онъ, не соображая, что въ данномъ случаѣ онъ самъ былъ предметомъ ихъ веселости...
   Какъ бы то ни было, но мѣрку съ него сняли и обнадежили, что фракъ будетъ готовъ очень скоро.
   -- Ну вотъ!..-- разрѣшился онъ по обыкновенію довольно не многословною рѣчью.-- Теперь знаете?..
   -- Ничего не знаю!-- отвѣтилъ я наконецъ, не дождавшись никакихъ объясненій...
   -- Я это на счетъ... Если бы рюмочку ликеру. Гдѣ тутъ... ликеръ? Вы не думайте, пожалуйста...
   И опять замолкъ.
   -- Чего не думайте?
   -- Что я... у меня деньги есть... Вотъ .-- И онъ полѣзъ въ карманъ. Тамъ не оказалось, въ другой -- съ тѣмъ же успѣхомъ; посмотрѣлъ въ шапкѣ, и въ шапкѣ нѣтъ. Онъ снялъ пиджакъ и зашарилъ позади въ подкладкѣ. Къ крайней потѣхѣ уличныхъ мальчишекъ, вытащилъ изъ прорѣхи кусокъ сахару, невѣдомо зачѣмъ туда попавшій, посмотрѣлъ, посмотрѣлъ на него и спокойно положилъ себѣ въ ротъ, какъ будто это такъ и слѣдовало, потомъ изъ того же "большого кармана" было извлечено -- какая-то газета, большая рыбья кость и носовой платокъ, но денегъ не оказалось. Онъ началъ было подозрительно посматривать на свои панталоны. Я уже забоялся, какъ бы онъ тутъ же торжественно не снялъ ихъ, но слава Богу -- все оказалось благополучно. Самодовольная улыбка озарила его лицо. Онъ посмотрѣлъ на меня и захохоталъ.
   -- Чего вы?
   -- Нашолъ!
   -- Деньги?
   -- Да... Они у меня въ диванѣ.
   -- Какъ это?
   -- Просто...-- И больше онъ не сумѣлъ объяснить ничего.
   Потомъ уже оказалось, что у него сидѣніе дивана подымалось.
   Онъ пользовался этимъ и бросалъ туда все, по его мнѣнію, мѣшавшее благообразію комнаты -- чай, сапоги, грязное бѣлье, старыя книги, краски, комъ гипсу, изъ котораго онъ хотѣлъ было лѣпить что то, недоѣденную рыбу, пирожки... Туда же попали и деньги...
   Мы направились съ нимъ на площадь Св. Марка.
   Солнце заходило. Мозаики безсмертнаго собора были облиты золотымъ свѣтомъ. Точно зарево охватывало уголъ палаццо дожей, громадную башню, казавшуюся совсѣмъ розовой, и ту часть площади, которая находилась между ними. Въ то же время подъ арками Прокурацій ужъ сгустились сумерки, и только колонны, на которыхъ покоятся эти зданія, бѣлѣли, выдаваясь наружу. На прощальномъ сіяніи вечерняго неба красиво и рѣзко обрисовывались мраморные зубцы домовъ. Оркестръ военной музыки игралъ что-то, и вся piazza, залитая толпой, представляла необыкновенно оживленный видъ. Отовсюду доносились смѣхъ и крики. Здѣсь начинались и обрывались пѣсни, тамъ продавецъ сладостей и нанизанныхъ на деревянныя шпильки обсахаренныхъ фруктовъ выпѣвалъ однообразное: carameli, carameli, сотни мальчишекъ со спичками совали ихъ въ руки каждому, предлагая купить solfanelli и тѣмъ спасти несчастную семью съ сорока двумя дѣтьми, къ которымъ принадлежалъ и самъ продавецъ, отъ голодной смерти. Въ толпѣ шныряли оборванцы, которые, завидѣвъ туриста, моментально, однимъ взмахомъ руки, съ шумомъ, подобнымъ пистолетнымъ выстрѣламъ, развертывали передъ нимъ цѣлую ленту наклеенныхъ на холстъ фотографій. Малорослыя и неуклюжія, но съ очаровательными головками венеціанки кружевницы бросали по сторонамъ кокетливые взгляды, которые хватались на лету тутъ же вздыхавшими обожателями, не смѣвшими при строгой мамашѣ или какой-нибудь, иногда взятой на прокатъ изъ табачной лавки теткѣ подойти къ предмету своего вожделѣнія, пока этотъ предметъ не заговаривалъ самъ. Располнѣвшій красавецъ-принчипе толкался тутъ же, сопровождая совсѣмъ уже необыкновенную рыжеволосую англичанку, съ такими выдавшимися впередъ острыми и громадными зубами, что они казались ребромъ животнаго, которое она держала во рту. Около кофеенъ масса столиковъ, за которыми сидѣли цѣлыя семьи, истребляющія безконечное количество кофе и мороженаго.
   -- Откуда вы добыли себѣ такую ворону?-- шепнулъ мнѣ на ухо подошедшій пріятель.
   -- Художникъ такой-то!-- представилъ я того.
   -- Очень радъ...-- Процѣдилъ вновь пришедшій сквозь зубы... Очень радъ.
   Но не успѣлъ еще онъ окончить, какъ "ворона" вдругъ съ необыкновенно вдохновеннымъ видомъ взяла его за пуговицу сюртука и произнесла.
   -- Нѣтъ, знаете... Сколько вѣдь -- а нѣтъ...
   -- Кого, чего?
   -- Я на счетъ... Каргина у меня... Не могу вотъ найти... Много, а нѣтъ.
   -- Онъ жалуется на отсутствіе типовъ для его картины. Ему нужна догаресса. Совершенно тиціановская... Онъ много видитъ здѣсь женщинъ, а подходящей ни одной,
   -- Вотъ...-- вотъ... Одобрилъ меня "ворона".-- Именно... У васъ -- слова!
   -- Не хотите-ли -- вонъ съ Донъ-Карлосомъ идетъ подъ ручку... Показалъ нашъ собесѣдникъ на англичанку.
   -- Гдѣ, гдѣ...-- сорвался съ мѣста художникъ.
   Ему показали, онъ двинулся на перерѣзъ претенденту, глупо остановился носъ къ носу съ англичанкой, обозрѣлъ ее всю и уныло вернулся назадъ.
   -- Нѣтъ... Оно точно, но нѣтъ.
   -- Вѣдь рыжая?
   -- Да... Но тиціановскаго нѣтъ.
   На первыхъ порахъ смѣшно было все это, но потомъ мнѣ стало очень тяжело съ нимъ.
   Закатъ отгорѣлъ -- купола и мозаики св. Марка недавно еще охваченные золотисто-розовымъ свѣтомъ погрузились въ голубой сумракъ. Вершина башни терялась въ немъ. Казалось, что ей нѣтъ конца, она безконечна. Подъ сводами прокурацій зажглись огни безчисленныхъ магазиновъ. На площади ярко засверкали фонари. Темная ночь охватила толпу гуляющихъ понятнымъ только здѣсь на югѣ увлеченіемъ. Шумъ росъ... Отовсюду неслись напѣвы, полные огня и страсти. Какіе-то непризнанные баритоны и тенора выпѣвали любимыя аріи, не стѣсняясь присутствіемъ толпы. Съ Мерчеріи доносились такіе же звуки. Одинъ оралъ чудесный мотивъ изъ Фаворитки, "Spirti gentil"!.. другой громче и громче выкрикивалъ проклятія изъ Риголетто. Вотъ нѣсколько голосовъ хоромъ затянули клятву на мечахъ изъ "Гугенотовъ".
   -- Хорошо,-- вдругъ оживился нашъ художникъ. Мы даже не ожидали.
   -- Что хорошо?
   -- Ночь... Башня та, посмотрите... Гдѣ конецъ... Лѣстница Іаковля... Только ангеламъ и сходить по ней...
   Я диву дался. Ворону-ли слушаю? Но на него очевидно нашло, и онъ не могъ уняться такъ скоро. Выбрасывая слова по обыкновенію быстро и отрывочно, онъ точно не мнѣ говорилъ.
   -- Теперь... если на каналахъ... выйти чтобъ... ну и послушайте... вся вода поетъ. Тамъ поютъ, здѣсь поютъ... Съ гондолъ поютъ... Съ балконовъ тоже... Хорошо. Въ Россію не желаю. Въ Римъ гонятъ, я и въ Римъ не хочу. Зачѣмъ? Прощайте...
   И онъ порывисто вскочилъ, сунулъ мнѣ въ руку, точно тайкомъ отъ всѣхъ передавалъ спрятать что то, потомъ воззрился на моего пріятеля, произнесъ почему-то -- "это и вы тутъ",-- хотя тотъ все время сидѣлъ съ нами и потомъ, снявъ шапку и положивъ ее къ намъ на столъ, пошелъ. Едва удалось его вернуть и нахлобучить ему на голову сіе шапо, иначе не знаю какъ и назвать воронье гнѣздо, которое онъ носилъ на головѣ.
   Дня три о немъ ни было не слуху ни духу.
   Я сидѣлъ у себя на балконѣ и любовался все на то же несравненное зрѣлище большого канала и его дворцовъ, санъ-Джорджіо-Маджіоре и далекаго Лидо, когда ко мнѣ въ комнату ворвался Воробьевъ. Видъ его на сей разъ былъ еще необыкновеннѣе. То же воронье гнѣздо на головѣ. Бѣлье скомканное и измятое, галстуха не полагалось -- но за то фракъ съ иголочки. Въ рукахъ онъ песъ старое платье, не завернутое, а точно на продажу. Панталоны какъ эпитрахиль болтались черезъ плечо, пиджакъ съ жилетомъ на вѣсу. Видъ у него былъ столь необыкновенный, что вслѣдъ за нимъ у меня въ номерѣ показались портье, лакей и хозяинъ. По ихъ испуганнымъ лицамъ я сейчасъ понялъ, что въ скромной воронѣ они заподозрѣваютъ по меньшой мѣрѣ убійцу или грабителя...
   -- Это вашъ знакомый?-- спросилъ хозяинъ.
   -- Не нужно-ли чего?-- бормоталъ растерянный лакей.
   Портье молчалъ, но выразительно подмигивалъ, точно давая знать -- вы только прикажите, а мы сейчасъ же распорядимся послать за полиціей.
   Я расхохотался и успокоилъ ихъ всѣхъ, только хозяинъ крайне недовольномъ тономъ счелъ себя обязаннымъ заявить мнѣ, что у всякаго заведенія есть свои обычаи и что его отличается отъ другихъ избранной публикой, къ которой онъ и причислилъ меня, но что синьоръ во фракѣ съ платьемъ въ рукахъ до того напугалъ на лѣстницѣ даму, жившую у нихъ и вотъ уже третій мѣсяцъ исправно оплачивающую счетъ, что она лежитъ теперь въ истерикѣ.
   -- Что же онъ сдѣлалъ?
   -- Помилуйте. Стоя передъ ней, сталъ ее оглядывать, а потомъ забормоталъ что-то про себя и какъ обожженный бросился къ вамъ наверхъ.
   Ворона -- точно и не о немъ шло дѣло!
   Онъ преспокойно помѣстился себѣ на балконѣ, вынулъ альбомъ для набросковъ и сталъ зарисовывать какое-то лицо...
   -- Что вы дѣлаете?
   -- Встрѣтился здѣсь на лѣстницѣ... Всѣмъ бы хороша -- но... глаза не тѣ и потомъ волосы... Спрашивалъ почему... Она отъ меня прочь... Дура!..
   Рѣшивъ это къ собственному успокоенію, онъ оглядѣлъ себя и, увидѣвъ на плечахъ панталоны, преспокойно поднялся и положилъ ихъ на столъ въ моей гостинной, рядомъ съ альбомомъ и дорогими изданіями..

-----

   Прелестный Венеціанскій театръ Фениче въ этотъ сезонъ былъ закрытъ, карнавальные маскарады поневолѣ давались въ Ридотто для кухарокъ, лакеевъ и горничныхъ и въ залѣ театра Россини для тѣхъ, кто чиномъ повыше. Мой художникъ совсѣмъ потерялъ голову, если она, впрочемъ, у него была когда нибудь. Во первыхъ, онъ не вылѣзалъ изъ фрака, при чемъ иногда забывалъ надѣть вмѣсто ночной крахмальную рубашку, во вторыхъ, головной уборъ его, взъерошенный видъ, растерянное лицо -- до того шли подъ стать карнавалу, что онъ вдругъ сдѣлался здѣсь популяренъ на диво. Его узнавали всѣ, но когда онъ среди масокъ, арлекиновъ, пульчинелли, коломбинъ, турокъ, далматинцевъ, грековъ, китайцевъ -- появлялся въ пестрой толпѣ Ридотто, публика приходила въ неистовый восторгъ. Вокругъ него начинали плясать на манеръ дикихъ, танцующихъ съ обреченною на смерть жертвой въ центрѣ. Его, впрочемъ, это нисколько не смущало, даже онъ обрѣлъ способность издавать членораздѣльные звуки. По крайней мѣрѣ онъ началъ говорить съ нѣкоторымъ апломбомъ... Добродушные венеціанцы изъ тѣхъ, что веселились на дешевенькихъ маскарадахъ, вообразили, что русскій юродствуетъ не потому, что онъ и въ дѣйствительности таковъ, а ради карнавала, и это, разумѣется, только способствовало успѣху моего соотечественника.
   Разъ вечеромъ, чуть не въ послѣдній день праздниковъ, онъ явился ко мнѣ.
   Я собирался въ театръ Россини.
   Художникъ вошелъ въ шляпѣ и, по обыкновенію, забывъ ее снять, прямо началъ о цѣли своего посѣщенія.
   -- Ну, вотъ отлично... Значитъ, сегодня ужъ непремѣнно.
   -- Что такое?
   -- Сказано, кажется, вмѣстѣ! Чего тутъ? Глупо даже право. Именно.
   -- Говорите толкомъ, что вмѣстѣ -- въ маскарадъ что-ли?
   -- Куда же еще... ей Богу... это даже... знаете. Вчера я мелькомъ видѣлъ, но но догналъ...
   -- Кого, что?
   -- Ее... догарессу... Золотые волосы, каріе глаза! Плечи -- вотъ! удивительная. Но она въ гондолѣ мимо плыла... Нельзя было. Можетъ быть, сегодня...
   -- Желаю вамъ полнаго успѣха.
   -- А я сегодня изъ Россіи получилъ...
   -- Что?
   -- Деньги... Разумѣется, много... Отецъ выслалъ... Вотъ...
   Онъ полѣзъ въ карманъ панталонъ и вытащилъ оттуда сухарь и коробку съ пудрой.
   -- Нѣтъ, не это...
   -- Пудра то вамъ зачѣмъ?
   -- Какая пудра?
   -- А вотъ эта.
   -- Развѣ это пудра?.. Не знаю. Откуда-бы?..
   Коробка оказалась не вскрытой. Изъ другого кармана показался сургучъ, кусокъ голубой краски и женскихъ кружевъ.
   -- Это еще что?
   -- Отъ маски одной... Въ Ридотто. Я ее за хвостъ... Въ рукахъ и остался...
   Но денегъ не оказывалось...
   Онъ отправился въ задній карманъ фрака и вытащилъ -- на первый разъ совсѣмъ неразличимую массу. Оказалась сырая рыба, завернутая въ платокъ. На этомъ онъ сидѣлъ, и все обратилось въ лепешку.
   -- Рыба у васъ откуда?
   -- Сегодня ходилъ на здѣшніе рынки... смотрѣлъ... купилъ... зачѣмъ только?.. Въ окно можно выбросить?
   -- Пожалуйста.
   Но вмѣсто окна онъ положилъ все это въ свою шляпу. Деньги, наконецъ, оказались. Цѣлая пачка, свернутая въ комокъ въ оттопыривавшемся боковомъ карманѣ фрака.
   -- Сколько ихъ у васъ?
   -- Сколько?.. Не знаю... Сочтите.
   Я счелъ, по тогдашнему курсу оказалось довольно.
   -- Франковъ много?
   -- 8750.
   -- Прорва... Закучу... Ну, а гдѣ мѣняютъ теперь?... Потому у меня кромѣ -- ничего! Все тутъ.
   -- Сумасшедшій вы человѣкъ... Теперь банки заперты.
   -- Тогда значитъ вы...
   -- У меня столько денегъ нѣтъ.
   -- Ну, хоть немного.
   Я ему размѣнялъ сто рублей, онъ швырнулъ ихъ въ шляпу къ платку съ рыбою вмѣстѣ. Пришлось ему напомнить, чтобы онъ рыбу выбросилъ вонъ... Съ нею онъ чуть-чуть не бросилъ въ каналъ и деньги. Остальныя бумажки, неразмѣненныя мною, онъ съ совершенно спокойною совѣстью засунулъ въ спинку дивана.
   -- Что вы дѣлаете?
   -- Прячу.
   -- Зачѣмъ? Вѣдь это у меня же.. Вы къ себѣ возьмите.
   Онъ недоумѣло оглядѣлъ комнату и тол сему дѣлу причина патріархъ этого мѣста съ двѣнадцатью своими канониками, сковали ихъ и увезли къ себѣ. Время было строгое. Венеціанцы рѣшили казнить ихъ всѣхъ; но вмѣшался папа. Плѣнныхъ отпустили съ условіемъ, чтобы они изъ города Градо ежегодно, на масленицу, доставляли въ Венецію быка и дюжину свиней, которые должны были играть ихъ роль. Сію почтенную компанію, въ зловѣщемъ числѣ тринадцати, водили по всѣмъ улицамъ и потомъ торжественно предавали обезглавленію на пьяццѣ. Подать эта поступала очень долгое время, пока уже послѣдующія поколѣнія градчанъ съ ихъ канониками не доказали полной покорности могущественной республикѣ на островахъ Ріальто.

   И затѣмъ вся исторія этой изумительной республики, ея древняя доблесть, рабочія общины, равенство передъ закономъ, смѣлыя экспедиціи въ самые отдаленные закоулки земного шара, храбрость ея солдатъ-купцовъ, предпріимчивость гражданъ -- все это поселяетъ въ каждомъ безграничное удивленіе къ доблестямъ и духу перваго періода венеціанской исторіи. Каждый гражданинъ Венеціанецъ, не исключая патриціевъ -- являлся и солдатомъ. Даже на военныхъ галерахъ для гребли Венеціанцы не употребляли плѣнныхъ и каторжниковъ, прикованныхъ цѣпями къ сидѣнью и весламъ. И для этой службы существовала общеобязательная повинность. Каждый Венеціанецъ тѣхъ временъ умѣлъ стрѣлять изъ арбалетовъ. Это вмѣнялось ему въ непремѣнный долгъ. Сильнѣйшіе изъ юношей, достигшіе 15-лѣтняго возраста, въ праздничные дни собирались на берегу св. Марка -- садились въ длинныя лодки ganzaruoli и отправлялись въ Санъ-Николо де-Лидо, гдѣ обучались стрѣльбѣ, во время игръ и торжествъ. Всякій, достигая 15 лѣтъ, записывался въ "стрѣльцы",-- званіе, въ которомъ числился до 35-лѣтняго возраста. Двѣнадцать стрѣльцовъ образовывали первую и низшую военную ячейку -- "duodene", имѣвшую вождя. Въ duodene патриціи служили наравнѣ съ нищими. Эта внутренняя милиція была отлично обучена своему дѣлу. Такимъ образомъ, всѣ города Венеціи составили одинъ вооруженный народъ. Двѣнадцать duodeno составляли уже болѣе высокую военную единицу. Въ 1299 г. государство построило вездѣ тиры для стрѣльцовъ, такъ что вскорѣ у Венеціанцевъ не было соперниковъ въ метаніи копій и стрѣлъ. Совѣтъ десяти самъ назначалъ начальниковъ для стрѣльцовъ, обязанныхъ слѣдить за упражненіями въ стрѣльбищахъ. Лучшіе стрѣльцы отличались особыми наградами и знаками. Въ народные праздники и торжества правительство употребляло всевозможныя усилія, чтобы развивать въ нихъ страсть къ тѣлеснымъ упражненіямъ и военнымъ забавамъ.. Даже не отступали "для развитія мужества" передъ драками городовъ съ городами и однихъ кварталовъ съ другими. По законамъ страны, такія драки не должны были вызывать вражды. Народъ въ самой Венеціи раздѣлялся на двѣ партіи Castellani (живущіе къ востоку отъ большого канала) и Nicoloiti (къ западу); первенство въ бояхъ переходило то и дѣло отъ одной къ другой. Регаты устраивались очень часто, и весь народъ принималъ въ нихъ обязательное участіе. Любимѣйшимъ праздникомъ для народа были турниры, отличавшіеся здѣсь невѣроятною роскошью. Въ дни ихъ вся Венеція горѣла пурпуромъ и золотомъ. Серебряные щиты, яркіе восточные ковры, знамена, пышныя хоругви, картины, гирлянды цвѣтовъ сплошь покрывали стѣны. Войны сверкали драгоцѣнными каменьями, какъ чешуей. Побѣдители получали украшенные такими же каменьями вѣнцы. Шитые золотомъ и шелкомъ ковры падали съ высокихъ балконовъ до самой площади. "Чужеземцевъ ошеломило такое великолѣпіе"! восклицаетъ въ 1864 году Петрарка, присутствовавшій въ ложѣ у дожа во время турнира, даннаго въ честь завоеванія Кандіи. Бойцы на эти турниры пріѣзжали отовсюду, но рѣдко имъ удавалось вырвать побѣду у искусныхъ во всякомъ "военномъ дѣйствіи" Венеціанцевъ. Въ X вѣкѣ уже являются нобили, но значеніе ихъ пока еще ничтожно, сравнительно съ волею народа. Когда дожъ Пьетро Кандіано IV желалъ усилить свою власть на счетъ свободы гражданъ, Орсело зажегъ его дворецъ и убилъ тирана съ его сыномъ на паперти церкви св. Марка. Въ распряхъ богатыхъ и знаменитыхъ фамилій народъ всегда стоялъ на сторонѣ правыхъ. Вся борьба Морозини съ другой могущественной фамиліей Калоприни доказываетъ это. Никому изъ нихъ не удавалось захватить въ руки власть, потому что на него сейчасъ возставали другіе, а республика въ тѣ времена шутить не умѣла. Какъ-только она стала на ноги, тотчасъ же всѣ преслѣдуемые, всѣ гонимые нашли въ ней вѣрное убѣжище. Во времена ея блеска требованія императоровъ безсильны были заставить выдать какого-нибудь эмигранта, довѣрившаго свою жизнь и свое несчастіе Венеціи и ея учрежденіямъ. Народъ, игравшій сначала первую роль даже во внѣшнихъ сношеніяхъ республики, потомъ уступилъ ее аристократіи, но въ своемъ обиходѣ для себя самого удержалъ свободу и самоуправленіе и не только удержалъ, но создалъ нѣсколько республикъ въ одной. Корпораціи ремеслъ, искусствъ и ассоціаціи такъ называемыхъ fraglie являлись именно такими республиками. Въ самые первые годы существованія Венеціи, точно подчиняясь химическому сродству, ремесла сосредоточивались въ коллегіи или братства. Въ Х-мъ вѣкѣ многіе изъ такихъ были уже могущественными и имѣли статуты, которые впослѣдствіи, въ XIV вѣкѣ, стали называться Mariegole (отъ лат. Matricula). Братства совершали чудеса. Благодаря имъ, развивались общественныя учрежденія, укрѣплялись народныя арміи, снабжались тысячи судовъ, сооружались соборы. Аристократія стремилась подчинить себѣ дожей, и управленіе страной -- братства являлись оплотомъ свободы и независимости отъ нихъ индустріи. Борьба эта кончилась полною побѣдою ремесленныхъ общинъ. Онѣ окончательно сложились послѣ того, какъ было установлено, что никто не смѣетъ заниматься тѣмъ или другимъ мастерствомъ, не записавшись предварительно въ "матрикулы". Чтобы опереться на дѣйствительно неодолимую силу, аристократія вступила въ союзъ съ братствами. Братства богатѣли не по днямъ, а по часамъ. Богатѣйшіе члены ихъ, умирая, оставляли братству все состояніе. Каждое братство образовывало школу Scuole, обладавшую своими сооруженіями, церквами, картинными галлереями и благотворительными учрежденіями. Управляя Scuole'ами, братства избирали свободно "gastaldi" съ помощниками vicario. Въ каждомъ братствѣ была своя аристократія изъ "мастеровъ" учителей -- capi mistri -- но это была аристократія живая, обновлявшаяся постоянно притокомъ свѣжихъ силъ. Grarzoni становились работниками, а работники дѣлались capi mistri. Grarzoni должны были имѣть не менѣе двѣнадцати лѣтъ; мальчиками они были отъ 5--7 лѣтъ, послѣ чего становились работниками. Черезъ три года работникъ могъ держать экзаменъ на мастера и, получивъ эту степень, имѣлъ право открыть лавочку или мастерскую. Общественное призрѣніе и помощь въ этомъ братствѣ были организованы ранѣе, чѣмъ кто-либо въ Европѣ думалъ еще объ этомъ. Честный работникъ въ старости содержался братствомъ, хоронился на его счетъ, и его до могилы въ торжественной процессіи сопровождала вся Scuola. Вдова и дѣти воспитывались и содержались братствомъ. Всякое ремесло имѣло свою больницу, свой пріютъ, свои училища. До сихъ поръ Венеція славится палаццо, выстроенными нѣкогда для этихъ цѣлей ремесленными товариществами. Они не только превосходно сооружены, но содержатъ въ своихъ стѣнахъ чудеса искусства. Братства хвалились ими, и ихъ дворцы пережили своихъ хозяевъ. Бродя по Венеціи, даже попадаешь на площади, гдѣ передъ вами вдругъ вырастетъ чудный фасадъ зданій въ чешуѣ барельефовъ, съ инкрустаціями, бросающій свою величавую тѣнь на все окрестъ. Разспросишь и узнаешь, что нѣсколько вѣковъ тому назадъ онъ былъ сооруженъ тѣмъ или другимъ братствомъ. Предразсудки здѣсь не имѣли мѣста. Во всѣхъ другихъ государствахъ евреевъ запирали въ отдѣльныя части городовъ, охотились за ними, какъ за дикими звѣрями; въ Венеціи напротивъ: уже въ 1268 году, по декрету дожа Лоренцо Тіеполо, еврей Давидъ изъ Негропонта получилъ званіе гражданина республики. И это не было рѣдкимъ исключеніемъ. Венеція одна строила больше кораблей, чѣмъ весь тогдашній міръ, при этомъ соблюдался строго только законъ: ни одинъ строитель и арматоръ судовъ не смѣлъ ихъ продать не-венеціанцу. Республика стремилась къ тому, чтобы весь флотъ принадлежалъ ея гражданамъ. Ежегодно правительство сооружало шесть громадныхъ эскадръ на счетъ государства, въ нихъ числилось 86,000 матросовъ, надъ подготовкой ихъ работало 16,000 работниковъ въ арсеналѣ и число кораблей, входившее въ эти эскадры, равнялось 8,300. Граждане въ этомъ отношеніи конкурировали съ правительствомъ и сооружали еще болѣе эскадръ для торговли съ отдаленными странами. Венеціанскіе сады и замки, благодаря этому, воздвигались въ Далмаціи, Албаніи, Румыніи, Греціи, Требизондѣ, Сиріи, Арменіи, Египтѣ, Кипрѣ, Кандіи, Пулліи, Сициліи и другихъ странахъ, островкахъ и королевствахъ, гдѣ Венеціанцы находили выгоду, удовольствіе и безопасность. Корабли Венеціанцевъ ходили въ Марокко; въ Азовѣ у татаръ скупали китайскія и индійскія сокровища. Марко Поло смѣло проникъ въ глубь Азіи; двое братьевъ Вено изъ знатнѣйшихъ патриціевъ отыскали путь въ Исландію, открыли Гренландію. Цѣлымъ вѣкомъ ранѣе Христофора Колумба, Венеціанцы касаются Лабрадорскаго берега. Венеціанская монета обращалась всюду, даже въ Китаѣ она имѣла право гражданства. Ее находили въ отдаленныхъ окраинахъ Африки, въ Россіи. Дукаты и дукателло, маркучіо, николо, гроссы или матапане, квартаролло, гиношелло, моццанино и наконецъ цехины были извѣстны въ цѣломъ мірѣ. Войска ихъ, предводимыя геніальными вождями, разбиваютъ непріятеля всюду, гдѣ онъ подымается противъ льва св. Марка. Республика растетъ и крѣпнетъ. Всевозможныя сокровища приливаютъ къ ней отовсюду, и вмѣстѣ съ этимъ въ цвѣтущій организмъ ея мало-по-малу проникаетъ ядъ. Еще нѣсколько вѣковъ -- и Венеція неузнаваема! Куда дѣвалась первоначальная строгость ея нравовъ! Сначала византійское вліяніе, потомъ иныя ввели порчу въ складъ ея жизни. Въ этомъ отношеніи венеціанцы по справедливости проклинаютъ память жены дожа Доминико Сельво, дочери византійскаго императора Константина Дукаса. Она держала сотни рабовъ, занятыхъ только тѣмъ, что каждое утро они ходили собирать росу съ цвѣтовъ. Лишь этою росою она могла умываться. Другія сотни рабынь умащали ее тѣло, одѣвали ее. Когда она стала отъ множества косметиковъ и духовъ гнить заживо, Венеціанцы придали этому значеніе Божьей кары. Но было ужо поздно. Такой образъ жизни понравился ихъ женщинамъ. Порча стала развиваться съ страшною быстротою. Даже жены работниковъ поддались ей, и всѣми проклинаемая догаресса Сольво все-таки сдѣлалась ихъ образцомъ. Страшная участь ея не пугала ихъ. Ея женщины становятся куртизанками, правители -- продажными, солдаты забываютъ о повиновеніи вождямъ. Монастыри являются гнѣздами разврата; въ палаццо дожей создаются заговоры противъ республики. Изнѣженные нобили, утратившіе древнія доблести, живутъ только ради наслажденій,-- и, въ концѣ концовъ, Венеція гибнетъ. Одинъ народъ ея еще кричитъ въ лицо своему врагу: "да здравствуетъ левъ св. Марка!" -- хотя у этого льва давно уже вырвали зубы и когти и самого его засадили за прочныя рѣшетки. Ниже мы разскажемъ менѣе извѣстныя историческія событія изъ временъ паденія Венеціанской республики. Теперь же не будемъ на нихъ останавливаться. Всегда чувствуешь себя лучше, обращаясь отъ мрачнаго прошлаго даже и къ такому печальному настоящему, какимъ оно является теперь среди пустынныхъ каналовъ и мертвыхъ дворцовъ этой развѣнчанной царицы голубого моря...
   Утромъ, когда я вышелъ на балконъ общей залы нашего отеля, очарованію моему не было границъ.
   Сколько потомъ я ни посѣщалъ Венецію, эту жемчужину Италіи,-- а я былъ здѣсь пятнадцать разъ и каждый жилъ подолгу!-- всегда она производила на меня новыя и новыя впечатлѣнія. Это -- геніальная поэма съ безчисленными красотами, которыя даются не сразу. Чѣмъ больше читаешь ее, тѣмъ выпуклѣе и рѣзче выступаютъ передъ вами ея достоинства. Въ голубоватомъ блескѣ теплаго утра, подъ темно-синимъ южнымъ небомъ, изъ неподвижныхъ водъ каналовъ и лагунъ, въ безконечную даль раскидывалась передо мною такая грандіозная панорама мраморныхъ дворцовъ и храмовъ, стройныхъ колоннадъ, величавыхъ памятниковъ, смѣло изогнутыхъ мостовъ, кружевъ изваянныхъ изъ камня, окаймлявшихъ палаццо и церкви, мавританскихъ, готическихъ и византійскихъ оконъ, полувоздушныхъ балконовъ, зубчатыхъ кровель, высокихъ остроконечныхъ башенъ несчетныхъ соборовъ,-- что глаза не имѣли силы оторваться отъ этой полуфантастической картины. Чувствуешь безсиліе слова, говоря о Венеціи. Кисть можетъ передать контуры и силуэты ея архитектурныхъ сокровищъ, общій видъ ея каналовъ, но чѣмъ замѣнить этотъ солнечный свѣтъ, ласкающій вѣковѣчные мраморы, эти благоговѣйныя воды бирюзовыхъ лагунъ, это мечтательное небо, словно погруженное въ созерцаніе дивныхъ красотъ, развернувшихся подъ нимъ!.. Какъ передать золотистый колоритъ колоннъ, безчисленныя краски опирающихся на нихъ карнизовъ и, главное, какъ уловить поэтическую, млѣющую въмягкомъ сіяніи даль, это "все", въ которомъ каждая отдѣльная подробность кажется только словомъ, строкой одного общаго художественнаго и законченнаго стихотворенія.
   Долго, долго смотришь и не разсуждаешь, не понимаешь ничего... Чувствуешь только, что какія-то блаженныя волны затопляютъ душу, что жизнь кажется безконечно-прекрасной. Потомъ уже, наглядѣвшись и налюбовавшись на "все", начинаешь отличать отдѣльныя детали. Вотъ впереди, за просторомъ лазурной лагуны, стройно рисуется высокой и красивой башней Санъ-Джіордіо Маджіоро, съ мраморной площадки котораго часа черезъ четыре грянетъ полуденная пушка. Далѣе, за Джіудеккой, весь утонулъ въ золотистомъ блбекѣ солнца, уже затопляющаго дали, С.-Джіовани. Ближе Punta della Saluta съ великолѣпнымъ соборомъ св. Маріи, возносящимся кверху безчисленными статуями, подставляющимъ все тѣмъ же мягкимъ лучамъ венеціанскаго утра свои изящные мраморы. Барельефовъ и фронтоновъ его совершенно достаточно, чтобы понять все величіе, всю мощь человѣческаго генія, создающаго изъ камня такія чудеса. По другую сторону Canal grande -- Riva degli Schiavone -- палаццо дожей, колонны со св. Ѳеодоромъ и львомъ св. Марка, соборъ, прокураціи,-- короче, вся эта на вѣки вѣчные записанная на камняхъ и мраморахъ величавая лѣтопись Венеціанской республики, и впереди -- дворцы за дворцами, каждый поставленный отдѣльно, каждый могущій сдѣлать замѣчательнымъ любой городъ, а здѣсь играющій роль только частности, только одного штриха въ грандіозной картинѣ. По каналамъ снуютъ черныя гондолы съ стальными гребнями на носу и силуэтами гребцовъ, которые, стоя впереди и на кормѣ лодки, быстро передвигаютъ ее по ласкающей глаза своими полутонами и тѣнями водѣ каналовъ. А этотъ народъ, эта южная толпа, беззавѣтно веселая, крикливая и никогда не становящаяся назойливой, слишкомъ шумной, всегда знающая чувство мѣры, останавливающаяся тамъ, гдѣ крикъ рѣжетъ ухо, гдѣ движеніе оскорбляетъ глазъ!.. Смотришь, смотришь -- и опять чувствуешь каждымъ нервомъ, какъ хороша жизнь здѣсь, подъ этимъ небомъ, подъ этимъ солнцемъ!..
   Каждый туристъ, разумѣется, прежде всего, спѣшитъ сдѣлать поѣздку по Большому каналу. Но какъ мало увидитъ и перечувствуетъ тотъ, кто удовлетворится однимъ, двумя курсами на пароходахъ, нѣсколько разъ въ день перевозящихъ пассажировъ отъ Giardini publici къ желѣзной дорогѣ и обратно. Это необходимо сдѣлать для ознакомленія съ "общимъ" Большаго Канала, какъ визитъ, за которымъ слѣдуетъ болѣе тѣсное сближеніе. Потомъ -- гондола, съ тѣмъ только, чтобы крышка ея была снята, и вся даль въ явь открывалась бы передъ вами. Я не знаю ничего очаровательнѣе этихъ экскурсій по каналу. Гондола скользитъ тихо-тихо; бирюзовая влага едва-едва плещется около; одинъ палаццо за другимъ медленно выступаютъ передъ вами всѣми своими сторонами. Сначала видите только вы одну; затѣмъ развертываются три яруса величавыхъ мраморныхъ колоннъ передняго фасада; пройдя мимо васъ, онѣ сдвигаются, сливаются; оглядываясь, вы любуетесь уже другою стороною дворца, часто съ неожиданно улыбнувшеюся вамъ глубиною маленькаго каналетто, съ красивымъ мраморнымъ мостомъ и такими же палаццо, задумчиво глядящими въ его воды... Гондольеры -- все народъ въ высшей степени скромный. Въ своемъ талантливомъ описаніи Венеціи, г. Ковалевскій познакомилъ насъ съ наивнымъ типомъ лодочника, вымогающаго у насъ на чай и не удовлетворяющагося ничѣмь. Увы! Съ тѣхъ поръ, какъ старые гондольеры выродились,-- такихъ больше уже нѣтъ. Венеція теперь такъ бѣдна, что нынѣшній гондольоръ радуется всему, что бы вы ему ни дали. Принчипе Гримани, на котораго я сразу налетѣлъ, исключеніе. Честность этихъ лодочниковъ выше всякихъ описаній Венеціанскій гондольеръ никогда и никому не выдастъ васъ. Стоя позади каютки, въ которой влюбленная парочка зачастую коротаетъ розовый вечеръ или голубую ночь, онъ ничего не видитъ, ничего не замѣчаеть. Мужъ, любовникъ, отецъ можетъ пристать къ нему съ ножемъ или кошелькомъ, но безъ успѣха. Съ своею гондолой этотъ гондольеръ необходимъ "городу любви" какъ маска -- таинственной интригѣ.
   -- Мы горды тѣмъ,-- объяснилъ мнѣ гондольеръ Джіовани,-- что до сихъ поръ между нами не нашлось ни одного Іуды.
   И дѣйствительно, гондольеръ, или, какъ его здѣсь называютъ, баркайоло, еще никого не выдалъ и никого не продалъ.
   Еще недавно одинъ англичанинъ, жена котораго увлеклась красивымъ венеціанцемъ, добивался показанія отъ возившаго ихъ баркайоло, были ли любовники на его гондолѣ. Онъ предлагалъ бѣдному гребцу болѣе тысячи франковъ, т. е. цѣлое состояніе для венеціанскаго лодочника.
   -- Мы бѣдны, но но подлы!-- отвѣтилъ ему тотъ, картинно заворачиваясь въ плащъ.
   Такъ ревнивый супругъ и остался въ неизвѣстности относительно того, прорѣзались ли у него на лбу зубы или нѣтъ.
   Въ послѣднее время, впрочемъ, и сюда проникаетъ порча. Муниципалитетъ разрѣшилъ плавать не окрашеннымъ въ черное гондоламъ, а это не къ лицу Венеціи и ея лагунамъ. Въ число лодочниковъ принимаютъ "людей" изъ Доло и Местры, что тоже служитъ не къ выгодамъ этого почетнаго сословія.
   А венеціанцы, дѣйствительно, бѣдны. Въ эти годы офиціально записаны нищими здѣсь болѣе 40,000 человѣкъ. По всѣмъ набережнымъ стерегутъ лодку или гондолу десятки стариковъ. При вашемъ приближеніи, они ловятъ крючкомъ за носъ лодку, подтягиваютъ ее къ пристани, помогаютъ вамъ взойти и, получивъ отъ васъ сольди (пять сантимовъ), призываютъ на вашу голову благословеніе всѣхъ настоящихъ и будущихъ святыхъ. На пьяццѣ, на улицахъ, и всюду, куда вы ни сунетесь,-- такіе же хилые, въ лохмотьяхъ, люди или робко просятъ у васъ "ради св. Маріи", или молча протягиваютъ вамъ шляпу. Бѣдность здѣсь дошла до того, что браки за послѣднее время уменьшились на половину. Молодежь обратилась въ "альфонсовъ". Дѣвочка лѣтъ пятнадцати уже имѣетъ любовника, и этотъ послѣдній спѣшитъ, выжать изъ нея все, что можетъ. Онъ торгуетъ ею, предлагаетъ ее путешественникамъ. Болѣе отвратительнаго типа я не знаю.
   -- И вамъ не стыдно?-- спрашивалъ я у одного такого.
   -- А чѣмъ же намъ жить?-- наивно удивился онъ.
   -- Работать!..
   -- Въ Венеціи работы нѣтъ!..
   Это оказалось правдой. Въ Венеціи, дѣйствительно, нѣтъ никакой работы!...
   Къ счастію или къ несчастію только въ самое послѣднее время "развѣнчанная королева Адріатики" начинаетъ пробуждаться. Потребности Сѣверной Италіи и уничтоженіе porto-franco въ Тріестѣ вызвали притокъ сюда морскихъ судовъ. Нашъ талантливый, дѣятельный и неутомимый Венеціанскій консулъ И. А. Сунди сообщилъ мнѣ цифры прихода и отхода судовъ сюда и отсюда. Онѣ очень краснорѣчивы. Желательно, чтобы г. Сунди напечаталъ свои изслѣдованія и работы по этому предмету; изъ нихъ становится яснымъ, что, быть можетъ Венеціи суждено еще воскреснуть не для однихъ только поэтовъ, художниковъ и артистовъ.
   Гондольеры, помимо своей скромности и честности, отличаются еще и другими почтенными качествами. Во всѣхъ вспышкахъ венеціанскаго народа, во всѣхъ революціяхъ его противъ австрійцевъ, они первые вооружались плитами отъ мостовой и били ненавистныхъ имъ нѣмецкихъ солдатъ, такъ что тѣ и до сихъ поръ помнятъ здѣшнихъ баркайоло!
   Гондолы, во время полнаго блеска Венеціанской республики, были великолѣпны и роскошны. Въ XV`l вѣкѣ ихъ строили съ золочеными носами; ихъ фельзи (каютки) отдѣлывали снаружи атласомъ и шелкомъ, внутри бархатомъ, обвивали отовсюду золотою бахромой, пестрыми восточными вышивками; гребешки на носу -- ferri (водорѣзы) украшали страусовыми перьями, цвѣтами; часто на нихъ горѣлъ драгоцѣнными камнями щитъ съ гербомъ патриція, которому принадлежала лодка. Доходило до того, что рукоять весла покрывалась соребромъ съ чеканными на немъ изображеніями, а гребца одѣвали въ бархатъ, шитый золотомъ. Начали разоряться на отдѣлку гондолъ, и тогда правительство нашло нужнымъ вмѣшаться въ это. Явился цѣлый рядъ строжайшихъ законовъ; единственнымъ цвѣтомъ для лодокъ былъ установленъ черный; для украшенія могло итти только простое сукно того же цвѣта, называемое rascia. Всякіе шелкъ и бархатъ, золотыя пуговицы и вышивки баркаролламъ были запрещены. Когда, такимъ образомъ, всѣ гондолы стали дѣлаться на одинъ образецъ, роскошь начала проявляться въ фонаряхъ, щитахъ и внутренней отдѣлкѣ кабины. До послѣдняго времени на каналахъ можно видѣть изящнѣйшія лодки этого рода, но непремѣнно одного чернаго цвѣта, который какъ нельзя больше къ лицу этому кладбищу великой республики, этому умирающему среди своихъ лагунъ городу.
   Большая часть интимной исторіи Венеціи совершилась именно здѣсь, на этихъ гондолахъ. Одинъ русскій путешественникъ назвалъ ихъ извозчиками, а каналы -- улицами. Это совершенно неподходящее сравненіе. Названіе "улицы", съ ея шумомъ, гамомъ, пылью, съ ея крикливою грубостью и площадными сценами, совсѣмъ но подходитъ къ этимъ чудеснымъ каналамъ; такъ покойно, такъ нѣжно, такъ задумчиво колышащимъ вашу гондолу, какъ совсѣмъ не идетъ къ ней названіе "извозчика, ваньки". Она для этого слишкомъ молчалива, изящна и удобна. Раскинувшись въ ней, вы не слышите ни треска колесъ, ни грохота мостовой. У себя дома, въ креслѣ, не такъ покойно. Гондола какъ-будто создана для созерцаній, мечтательности и любви. Въ ней проводишь цѣлые часы, и потомъ, при воспоминаніи о нихъ, вамъ становится какъ-то теплѣе, словно кругомъ опять безконечною панорамой встаютъ передъ вами мраморныя палаццо далекой развѣнчанной Венеціи.
   Въ голубомъ ли освѣщеніи утра, въ золотистомъ ли блескѣ полудня, въ розовыхъ ли тонахъ вечера -- каналы всегда одинаково прекрасны. Во всякомъ случаѣ, если это улицы, то улицы дворцовъ. Стоитъ сравнить съ этими палаццо нѣкоторыя, очень рѣдкія, впрочемъ, новыя постройки, затесавшіяся на Canal grande, какъ нахальный, разбогатѣвшій мѣщанинъ въ толпу знати, чтобы разомъ понять всю громадную разницу между ними. Тутъ не одинъ мягкій колоритъ, который накладываютъ вѣка на благородный бѣлый мраморъ, не только этотъ золотистый или темный оттѣнокъ,-- тутъ, сверхъ того, красота линій, цѣльность общаго замысла, проявляющагося въ строгомъ соотвѣтствіи всѣхъ деталей. Времена были иныя, и все это строилось несъ промышленными цѣлями, не "подъ жильцовъ"; не выгадывался каждый кусокъ камня, каждая квадратная сажень; напротивъ, все раскинуто широко; стѣны, колонны, портики -- все громадно. Невыразимую меланхолическую прелесть придаетъ старымъ палаццо отсутствіе ихъ хозяевъ, ихъ нѣкоторая запущенность, пустынность. Все тутъ замкнулось въ воспоминаніяхъ, и рѣдко-рѣдко черная траурная гондола пристанетъ къ мраморнымъ ступенямъ главнаго входа, купающимся въ голубыхъ волнахъ Каналаццо (Canalazzo), какъ называется Большой каналъ на мѣстномъ діалектѣ. Онъ раздѣляетъ весь городъ на двѣ главныя части, извиваясь черезъ него французскою буквою S. Въ каналаццо впадаютъ маленькіе каналы, частію естественные, частію искусственные.
   А, главная преобладающая "тема" во всемъ этомъ! Я нарочно беру сравненіе изъ музыки. Оно болѣе всего подходитъ сюда. Это необыкновенная, неописуемая, обвораживающая мягкость Венеціанскихъ полутоновъ. Ничего яркаго, рѣзкаго, крикливаго. Все нѣжно, все ласкаетъ, все, точно прикосновеніе женскаго локона, чуть-чуть касается васъ. Вездѣ кроткая улыбка, полусвѣтъ, что-то сладкое, рождающее или неясную грезу, или полное поэтической печали воспоминаніе! Въ фасадахъ этихъ дворцовъ и церквей, въ стѣнахъ домовъ меланхолически глядящихся въ тихіе каналы, ничто не оскорбитъ вашего глаза преувеличеніемъ, блескомъ. Тутъ даже цвѣты на балконахъ, зелень, рѣдко падающая со стѣнъ и оконъ, цѣломудренны, неясно намѣчены и только чувствуются вами. Очарованный цѣлые дни проводишь въ этомъ царствѣ прошлаго, подернутаго флеромъ, какъ будто это невѣста въ гробу, завернутая въ вѣнчальную фату, сквозь которую кажутся еще прелестнѣе ея недвижныя черты. И тѣнь въ барельефахъ и между колоннами, и чернь на старыхъ стѣнахъ, и полутоны въ извивахъ этихъ водъ -- все, все мягко и нѣжно. Какъ будто здѣсь само небо сообщило всему подъ нимъ свою строгую осторожность въ выборѣ красокъ. Вѣдь и въ немъ, даже въ часы заката и восхода, все нѣжно и мягко, такъ нѣжно и мягко, какъ на фонахъ старыхъ тиціановскихъ картинъ, въ выраженіи лицъ у красавицъ этого великаго художника.
   Я уже разсказывалъ, что въ 811 году, когда столица изъ Маламокко была перенесена въ Ріальто (нынѣшнюю Венецію), Аньоло Партечиназіо, десятый по счету дожъ, занялся прежде всего осушеніемъ части лагунъ и увеличеніемъ территоріи. Городъ сейчасъ же выстроился вдоль рукава р. Бренты -- Преальтуса, упоминаемаго еще Титомъ-Ливіемъ. Оставляя за собою Фузино, Преальтусъ пересѣкаетъ лагуны и соединяется съ моремъ около Лидо. Изъ этого рукава и былъ созданъ Canal grande. Его обстроили сначала деревянными домами, крытыми соломой; такіе же были возведены и на остальныхъ островахъ Ріальто. Впослѣдствіи, чтобы осушить лагуны и поднять выше песчаныя банки, ихъ прорѣзали каналами. Трудъ былъ египетскій, и человѣку здѣсь побѣда надъ моремъ досталась очень дорогою цѣною. На нихъ тоже строились деревянные, низкіе одноэтажные домики съ мезонинами страннаго вида "Liago", состоявшими изъ трехъ стѣнъ -- южной стѣны вовсе не дѣлали, и съ соломенными кровлями. До IX вѣка здѣсь и церквей было всего семь, каждая изъ нихъ принадлежала своему jus patronat. Чужіе святые изъ нихъ изгонялись. Потомъ въ точеніе одного вѣка выстроили 90 новыхъ храмовъ. Первый палаццо дожей былъ построенъ тѣмъ же Аньоло Партечипазіо и настолько уже хорошо, что императоръ Оттонъ II изумлялся его красотѣ и роскоши. Жизнь въ Венеціи тогда была не особенно пріятна. Съ одной стороны, частые пожары истребляли цѣлые участки города. Бывали случаи, что въ точеніе одного дня выгорало двадцать три улицы. Особенно памятны такими бѣдствіями 1105, 1111, 1149, и 1167 гг. Наконецъ дошло до того, что подъ страхомъ смертной казни запрещено было послѣ часу ночи зажигать огонь въ Ріальто. Сверхъ того, волны моря въ бурныя погоды съ такою яростью кидались на жалкія стѣны первыхъ "палаццо", что часто, не выдерлшвая этихъ ударовъ, они обрушивались. Не разъ море поглощало цѣлые городки на лагунахъ. Такъ погибли здѣсь: Амміана, Костанріана, Маламокко. И это въ то самое время, когда деревянной, подъ содоменнными кровлями, Венеціи уже принадлежали береговые города Сиріи и нѣсколько острововъ греческаго Архипелага съ дивными дворцами, роскошь которыхъ даже въ развалинахъ до сихъ поръ поражаетъ путешественниковъ. Первые строители Венеціи, какъ, напримѣръ, Доменико Микіелли, обогатили ее вещами, скульптурами, памятниками, колоннами, похищенными изъ этихъ именно городовъ. Мало-по-малу городъ началъ сооружаться на счетъ развалинъ Альтинума и Маламокко. Оттуда стали перевозить сюда камень,-- и въ одно столѣтіе Венеціи нельзя было узнать. Великолѣпіе ея дворцовъ было таково уже въ 1177 году, что папа Александръ III первый далъ ой поэтическое имя "царицы моря".
   Легенды и воспоминанія тѣснились у меня въ головѣ, пока гондольеръ медленно передвигалъ лодку все дальше и дальше по каналу. Мимо проходили средневѣковые палаццо со своими то готическими, то мавританскими окнами, обвитые мраморными кружевами, опирающіеся иногда на три ряда мощныхъ колоннъ строгаго стиля или выступившіе надъ утопающимъ въ розовомъ блескѣ каналомъ сквозными балконами, въ рисункахъ которыхъ обнаружилась чисто-арабская фантазія ихъ архитекторовъ. Рядомъ съ выдержанными дворцами стоятъ другіе, въ которыхъ генній строителя точно попытался сбросить съ себя всѣ условныя правила своей науки. Тутъ смѣшеніе всего: рядомъ съ дорическими колоннами -- чисто-восточное окно; въ мраморную стѣну вдѣланы инкрустаціи изъ порфира или серпентина; или вдругъ цѣлый фасадъ покрытъ изящными мозаиками, пережившими нѣсколько вѣковъ и кажущимися до сихъ поръ еще свѣжими, полными живости красокъ. Около грандіознаго, задумчиваго, темносѣраго дворца, нахмурившагося на васъ цѣлыми рядами своихъ мрачныхъ и громадныхъ оконъ, даже голубую влагу канала окутывающаго здѣсь угрюмою тѣнью,-- кокетничаетъ другой, но большой, но весь въ скульптурѣ, весь въ рѣзьбѣ, отъ котораго но можетъ оторваться восхищенный взглядъ. Разъ я обратилъ вниманіе на маленькій изящный дворецъ.
   -- Этотъ палаццо купилъ русскій художникъ!-- указалъ на него гондольеръ.
   Маленькій, видимо обновляющійся. Вновь пристроены золоченые балконы; громадное окно втораго этажа захвачено желтымъ атласомъ колоссальнаго занавѣса. Оказывается, что здѣсь помѣстился бывшій профессоръ одесскаго университета Волковъ. Это дѣйствительно талантъ и талантъ недюжинный. Его акварели создали ему почетное имя въ Англіи и продаются тамъ по такимъ высокимъ цѣнамъ, о которыхъ нашему русскому пейзажисту и не мечтать у себя дома. Волковъ влюбленъ въ Венецію,-- и ему удалось у ея солнца похитить тайну мягкаго южнаго освѣщенія и передать ее на своихъ картинахъ.
   Я миновалъ палаццо дожей, площадь св. Марка съ ея безчисленными памятниками и прокураціями. Я не скажу теперь ни слова объ этой арабской сказкѣ, въ камняхъ, мозаикахъ и мраморахъ воздвигнутой старою Венеціей. Этому я посвящаю особую главу. Гондольеръ мой пріостановился предъ одною изъ великолѣпнѣйшихъ церквей, какія я только знаю. Выстроилъ ее архитекторъ Валдазаръ Лонгена въ тридцать одинъ годъ на средства, собранныя венеціанцами въ память избавленія ихъ отъ чумы 1630 года, почему она и называется "Санта-Марія делла Салюта". Для ея фундамента пришлось вбить въ лагуну 1.200.000 свай, на что понадобилось два года. Отсюда по правую и лѣвую сторону Большаго канала начинаются замѣчательнѣйшіе изъ венеціанскихъ палаццо. Одни изъ нихъ -- какъ Кадоро, Аріани, Кавалли, Контарини -- соединяютъ въ себѣ арабскія окна и колонки, стройныя баллюстрады, мраморное кружево и каменныя инкрустаціи съ чисто-готическимъ скелетомъ самого зданія; другіе, построенные знаменитыми архитекторами Аньело Фіоре, Лореано и цѣлою массою ихъ учениковъ, являются самостоятельными. Съ 1450 до 1530 года были тутъ возведены громаднѣйшіе дворцы, гдѣ готическій характеръ ужо совершенно исчезаетъ, уступая свое мѣсто римскому. Въ то же время растутъ и другія постройки, въ которыхъ изящество и сила, классическая строгость и романтизмъ среднихъ вѣковъ смѣшиваются въ изумительныхъ сочетаніяхъ. Палаццо Лоредано, Корнеръ-Синнелли являются именно такими. Но въ срединѣ XVI вѣка подражаніе латинянамъ стало ужо общимъ. Витрувій царитъ безраздѣльно, и Самикелли, Сансовино, Палладій, Дапонте, Скамоцци являются его фанатическими послѣдователями. Новые палаццо вырастали между старыми, и нигдѣ такъ, какъ здѣсь, въ Венеціи, нельзя съ такою отчетливостью наблюдать наслоенія возможныхъ архитектуръ, потому что модныя теченія тутъ не могли заставить владѣльцевъ старыхъ дворцовъ передѣлывать ихъ или измѣнять что-нибудь въ деталяхъ. Чтобы поддержать декорумъ своихъ фамилій, они свято сохраняли все, завѣщанное имъ предками. Нигдѣ съ такою гордостью не сберегались остатки славнаго прошлаго, какъ въ Венеціи.
   Все существованіе патриціевъ проходило въ полной праздности среди этихъ пышныхъ залъ, гдѣ блескъ яркихъ огней дробился на дорогомъ хрусталѣ, золотыхъ украшеніяхъ потолка и рамъ, въ картинахъ и зеркалахъ, занимавшихъ цѣлыя стѣны, искрился на парчахъ, покрывавшихъ промежутки между окнами. Черные и мрачные снаружи, старые дворцы декорировались съ такою безумною расточительностью, что тотъ, кто видѣлъ ихъ со стороны канала такими строгими и суровыми, не могъ бы предположить о томъ, какимъ блескомъ и роскошью они поражаютъ внутри. Палаццо Лабія, Пезаро и Реццонико до сихъ поръ даютъ еще довольно полное представленіе объ этомъ. Знатоки старой Венеціи вамъ разскажутъ нѣчто о дворцахъ недавнаго прошлаго. Въ садикахъ изъ массъ зелепи выдѣлялись высѣченныя изъ мрамора сладострастныя группы и отдѣльныя статуи, протягивающія руки, точно приглашая подъ густую тѣнь, гдѣ въ волнахъ одуряющаго аромата южныхъ цвѣтовъ чаще всего слышался звукъ поцѣлуя и едва сдерживаемый шопотъ признаній. Весь нижній этажъ дворца занимала entrada -- родъ громадныхъ сѣней съ двумя колоссальными дверями, изъ которыхъ одна открывалась на мраморную лѣстницу, купающуюся въ волнахъ канала, а противоположная выходила въ садъ. Стѣны этихъ сѣней были покрыты трофеями и арматурами -- пиками, аллебардами, мечами и щитами, шлемами, массивными фонарями съ галеръ, какъ воспоминаніями болѣе счастливаго и славнаго времени. Широкая и роскошная лѣстница отсюда вела въ "благородное" отдѣленіе -- первый этажъ, состоявшій изъ обширной залы и большихъ комнатъ, пышно меблированныхъ во вкусѣ нѣсколько причудливомъ, обнаруживавшемъ часто всю необузданность фантазіи прежнихъ венеціанцевъ. Роскошные ковры и зеркала покрывали стѣны. Рамы этихъ зеркалъ были чудомъ скульптуры, такъ-же какъ и барельефы потолка, съ котораго колоссальныя цѣльныя мраморныя фигуры точно смотрѣлись въ яркіе паркеты съ инкрустаціями, о которыхъ не даютъ и понятія нынѣшніе дворцы. Люстры, канделябры были вылиты изъ серебра и золота. Драгоцѣнная бронза покрывала стѣны. Случалось, что весь потолокъ громадной залы былъ зеркальный, тогда какъ со стѣнъ широкими складками спускалась внизъ парча, добытая цѣною невѣроятныхъ усилій на отдаленномъ востокѣ. Рѣзная мебель, тонкая какъ кружева, вся въ перламутрѣ, кораллахъ или покрытая драгоцѣнными и мелкими мозаиками, казалась созданною для этихъ красавицъ, о которыхъ намъ даютъ полное представленіе картины Тиціана Тинторетто, фрески Тьеполо, разсказъ Аретино,-- для этихъ паафиціанокъ изящныхъ, напудренныхъ и изнѣженныхъ до послѣдней степени. Стѣны и бока каминовъ были отдѣланы фарфоромъ, цѣнность котораго была чрезвычайна, а живопись его до сихъ поръ приковываетъ къ себѣ взглядъ любителя. Столы изъ рѣдчайшей яшмы, изъ порфира и рядомъ такіе же, созданные Андреемъ Брустодономъ или его учениками, надъ рѣзьбой которыхъ, должно быть, работали комары -- до того она тонка и воздушна. Шкапы покрыты художественно исполненными цвѣтами, птицами и арабесками. Изящныя кресла, въ спинки и ручки которыхъ вставлены узоры изъ стамбульской бирюзы, канапе разбросаны повсюду. Арки сосѣднихъ комнатъ, поддерживаемыя амурами и нимфами, выгибались на-крестъ, образуя родъ павильоновъ. Изъ нихъ выдѣлялись точно падающіе внизъ по стѣнамъ арабески, фестоны или маленькія колонки изъ цвѣтовъ и листвы, сдѣланныя съ такою тонкостью изъ бронзы или болѣе цѣннаго матеріала, что нынѣшніе художники этого рода считаютъ почти невозможнымъ достичь такого же совершенства въ исполненіи. Во дворцахъ Пизани, Морозини, Мочениго, Кальбо-Гротта фрески потолковъ изумительны. Въ каждомъ большомъ дворцѣ былъ собственный театръ, отдѣланный тоже съ неслыханною роскошью и вкусомъ. Кромѣ того, въ Венеціи того времени въ одномъ XVII вѣкѣ было открыто шестнадцать главныхъ театровъ для публики. Это невѣроятно, и потому я считаю необходимымъ привести ихъ названія въ томъ порядкѣ, въ какомъ поименовываетъ ихъ Гальвани ("I teatri mnsicali di Venezia secolo XVII"). Въ 1637 году открылся театръ Санъ-Кассіано, 1639 -- С.-Джіовани е Паоло, 1639 -- Санъ-Моизе, 1641 -- Nuovissimo, 1649 -- Santi Apostoli, 1651 -- С.-Аполлинарій, 1661 -- С.-Сальваторо, 1670 -- Ai Salopai, 1677 -- C.-Анджело, 1678 -- С.-Джіовани Кризостомо, 1679 -- Каналь Реджіо, 1690 -- Altieri, 1698 -- Санта-Марина, 1699 -- Санъ-Фантино, 1699 -- второй Санъ-Моизе.
   Когда въ 1676 году прокуроръ республики Леонардо Ясзаро открылъ залы своего колоссальнаго дворца по случаю замужества дочери, то и привыкшіе къ роскоши современники были совершенно ослѣплены ими. "Разнообразіе и богатство отдѣлки невѣроятны,-- пишетъ въ своей книгѣ "Minerva al tavolina", одинъ изъ участниковъ этихъ празднествъ,-- но особенно изумительны гостиныя, покрытыя такими бродри, съ занавѣсями, богато расшитыми золотомъ и серебромъ, съ столь изящными низенькими креслами, что стѣсняешься назначить всему этому дѣну. Люстра, изъ горнаго хрусталя горитъ въ дивной залѣ, и отсюда видишь, какъ и въ другихъ яркій блескъ такихъ же люстръ отражается въ безчисленныхъ зеркалахъ и скользитъ по драгоцѣнной обивкѣ стѣнъ..." Мы опускаемъ скучныя подробности. Скажемъ только, что привыкшій къ великолѣпію Ватикана папскій нунцій воскликнулъ, совершенно сбитый съ толку этими диковинками: "Какое фантастическое существо животъ въ этомъ дворцѣ!" А дворецъ Пезаро мало чѣмъ отличался отъ другихъ палаццо того же Canal Grande...
   Плывя въ гондолѣ по этому кладбищу великой республики, я невольно представлялъ себѣ, какую дивную картину видѣли здѣсь путешественники нѣсколько сотъ лѣтъ назадъ. Въ темныя ночи всѣ эти палаццо струили въ молчаливый мракъ канала волны мягкаго свѣта. Гондольеры и слуги, держа въ рукахъ факелы, стояли въ два ряда на широкихъ ступеняхъ дворцовъ. Звуки музыки и пѣнія слышались отовсюду. Закутанныя въ дамасскія шелка, золотоволосыя красавицы на рѣзныхъ балконахъ дышали прохлддой или слушали робкіе и страстные напѣвы серенады молившейся на нихъ внизу... Подо всѣмъ этимъ блескомъ выступали изъ мрака бѣлыя колонны, каменныя кружева фасадовъ и оконъ, серпентинныя и порфировыя инкрустація и мозаика стѣнъ; причудливыя статуи казались горѣвшими своимъ собственнымъ свѣтомъ,-- и неудержимая, полная нѣги и блаженства кипѣла на Большомъ каналѣ жизнь, билась шумпыми волнами на площадяхъ и цѣлымъ моремъ разливалась на ньяццѣ св. Марка...
   А теперь!...
   Солнце обливаетъ золотистымъ блескомъ старые дворцы на голубыхъ водахъ,-- и все кругомъ такъ мертво, такъ тихо, словно попалъ въ заколдованное царство. Едва-едва покачивается гондола, и чудится во всемъ, въ этой ранней смерти, какая-то глубокая великая тайна. Гдѣ всѣ эти Бембо, Морозини, Гримами, Фоскари, Лоредано, Вендрамины, наполнявшіе цѣлый міръ своимъ блескомъ? Неужели тотъ старикъ, что чиститъ сапоги на пьяццѣ,-- послѣдняя отрасль великаго рода, дворцы котораго, перешедшіе въ чужія руки, до сихъ поръ величаво глядятся въ свой старый, какъ они, каналъ?... Неужели жалкій лодочникъ, выпрашивавшій у меня лишнюю меццо-лиру, дѣйствительно въ правѣ, указывая на эту дивную массу бѣлаго мрамора, говорить: "нашъ бывшій палаццо?"
   Жестокою смертью умирала Венеція!...
   

III.
Грѣшныя венеціанки и венеціанскіе грѣшники.-- Чѣмъ занимались въ монастыряхъ.

   Венеція, дѣйствительно, много грѣшила, прежде чѣмъ Парки перерѣзали нить ея жизни. Да, много и весело, хотя веселость эта и припахиваетъ немного кровью. Чистота нравовъ, засвидѣтельствованная римскими историками, удержалась весьма недолго. Она на первое время удалилась въ монастыри, но врагъ рода человѣческаго силенъ, а черное платье еще не дѣлаетъ монахини, и скоро венеціанскія обители стали тоже всѣмъ чѣмъ хотите, только не мѣстами уединенія и молитвы. Несмотря на свою любовь къ Венеціи, уже Патрарка жалуется на чрезмѣрную свободу языка венеціанокъ и на ихъ легкомысліе. Вскорѣ дошло до того, что понадобилось строгими мѣрами оградить хотя паперть церкви св. Марка, которую тоже не щадили влюбленныя парочки. На своемъ образномъ языкѣ, Данте, отдавая письменный отчетъ Гвидо ди-Полента, посланникомъ котораго онъ былъ въ Венеціи, упоминаетъ, что распутство гражданъ этой республики дошло до бѣшенства. Въ 1585 году уже сенатъ въ декретѣ 9 апрѣля сокрушается, что молодежь не занимается больше ни торговлей въ городѣ, ни мореплаваніемъ, ни какимъ-либо другимъ дѣломъ, а исключительно продается охотѣ за богатыми женщинами. Роскошь ихъ костюмовъ стала поразительной. Одинъ хроникеръ разсказываетъ, что и ной разъ на площадь св. Марка выходило до 800 женщинъ одѣтыхъ въ шелкъ, золото и драгоцѣнныя камни до такой степени "che una maesta veàcrle!". Взбѣшенный гоньбой за модами Сакотти восклицаетъ: "какая бы глупость ни появилась, всѣ тотчасъ же ее усваиваютъ... Развѣ вы не видѣли женщинъ,-- спрашиваетъ онъ,-- съ такими разрѣзными платьями, которыя показываютъ даже больше того, что есть у ихъ обладательницъ!" Караччіо и Джентиле Беллини рисуютъ намъ на своихъ полотнахъ венеціанокъ, обвитыхъ въ розовый шелкъ, съ коротенькими корсажами, усыпанными драгоцѣнностями, съ оголенными плечами и бюстомъ, въ тонкихъ рубашкахъ и въ короткихъ рукавахъ, затканныхъ золотомъ и серебромъ. Хвосты у нихъ были такъ длинны, что Мауро Лани въ письмѣ къ Джону Кристофу Моро рекомендуетъ: "ne mulieres tara longas cauclas in yesümcntis habeant, et per terrain trahant, quae res diabolica est". Роскошь женщинъ разоряла семейства. Съ утра онѣ начинали одѣваться и едва могли окончить это занятіе къ вечеру. Онѣ натирали тѣло всевозможными ароматами Востока -- мускусомъ, амброй, алоэ, миррой, листьями лимоннаго дерева, лавандой, мятой и т. д. Считалось особенно "тонкимъ" кокетствомъ надѣть костюмъ такъ, чтобы вся грудь до пояса была видна. Казола свидѣтельствуетъ свое удивленіе, какимъ образомъ венеціанки ухитрялись носить платье такъ, что оно при этомъ не сваливалось у нихъ со спины, потому что вмѣстѣ съ грудью открывались и плечи. Говоря о брилліантахъ, рубинахъ и изумрудахъ, усыпавшихъ головы красавицъ, сатирики того времени весьма вѣрно соображаютъ, что все искусство одѣваться заключалось въ томъ, чтобы какъ можно болѣе закрыть голову и открыть тѣло. Живопись существовала уже не для однаго лица. Александръ. Каравана говоритъ:
   
   Fazzandose le tette rosse e bianclie
   E descoverte per galanteria
   
   T. e. дѣлайте себѣ перси розовыми и бѣлыми и открывайте ихъ изъ вѣжливости...
   Самыми жестокими законами пробовали бороться со все болѣе и болѣе развивавшимися пороками, но сдѣлать все-таки ничего но могли. Содомія наказывалась смертью, но это никого не пугало. Въ 1482 году патрицій Бернандино Корреро и священникъ Франсуа Фабриціо были за это обезглавлены на piazzetta, и тѣла ихъ потомъ сожгли, но подражатели имъ сейчасъ же нашлись Содомитовъ подвергали даже особой казни, заключавшейся въ томъ, что виновнаго сажали въ деревянную сквозную клѣтку и заставляли ее висѣть на страшной высотѣ отъ земли. Такимъ образомъ, гастрономъ сладострастія подвергался всѣмъ "превратностямъ погоды" и оскорбленіямъ народа на всю жизнь. Это продолжалось до тѣхъ поръ, пока патрицій Франческо де С.-Поло не попробовалъ убѣжать отсюда, сломавъ стѣны своей клѣтки. Спеціальный судъ противъ содомитовъ собирался по пятницамъ. Каждый кварталъ избиралъ двухъ "благородныхъ" людей, которые должны были постоянно носить оружіе, чтобы на всякомъ мѣстѣ убивать содомитовъ, гдѣ бы они ихъ ни встрѣтили. Венеціанское правительство вообще шутить не любило:-- оно даже мужей наказывало за измѣны ихъ женъ. Такъ, напримѣръ, Альвизъ Бенато, эксплуатировавшій въ свою пользу легкомысліе жены, былъ, по приговору суда, одѣтъ въ желтое платье, украшенъ парою роговъ и подъ общіе свистки и насмѣшки провезенъ такимъ образомъ по всему городу. Вскорѣ послѣ того "сквозь строй" бичей прогоняли проститутокъ, отдававшихся туркамъ. Съ убійцами республика не церемонилась. Раздѣвъ таковаго и привязавъ къ колу, переносили на громадную барку и плыли на ней по Большому каналу отъ св. Марка до св. Креста. Весь путь его хлестали желѣзными прутьями, раскаленными до-красна. У св. Креста его привязывали къ лошадиному хвосту и гнали до извѣстнаго пункта, гдѣ ему обрѣзывали правую руку; затѣмъ доставляли на piazzetta, гдѣ между двумя колоннами, отрубивъ ему голову, четвертовали. По отношенію къ суду патриціи не пользовались ни малѣйшей льготой. Въ 1513 году знатные патриціи Лауренціо Полани, Себастіано Воллани, Алекссандро Новаджеро, Балтазаръ Молинъ -- были за воровство публично наказаны смертью. Несмотря на высокое положеніе и громадныя связи, даже такая знать, какъ Джорджіо Барагадни, Андрео Контарини, Джеронимо Тронъ, Гаспаръ Валіери и масса другихъ, не могла избавиться отъ эшафота. Доходило до того, что изъ чувства справедливости отцы не колебались требовать смертнаго приговора для своихъ дѣтей. Андрей Морозини былъ авогадоромъ. Къ нему привели его единственнаго сына, еще юношу, уличеннаго въ томъ, что, подъ предлогомъ желанія поцѣловать проходившую мимо женщину, онъ сорвалъ у нея съ головы драгоцѣнность. Думали, что послѣдуетъ отеческое внушеніе, но Морозини остался вѣренъ духу этого знаменитаго рода.
   -- Что говоритъ законъ?-- спросилъ авогадоръ.
   -- Обвиняемый долженъ быть повѣшенъ и потомъ обезглавленъ.
   -- Повѣсьте его и отрубите ему голову.
   Приговоръ былъ исполненъ, и Морозини только нѣсколько дней просидѣлъ запершись въ своемъ палаццо.
   Что касается женщинъ и семейныхъ отношеній, то Венеція въ то время была раемъ для всяческихъ легкомысленныхъ кавалеровъ и адомъ для ревнивыхъ мужей. Женщина, не имѣвшая любовника, считалась неприличной. Дошло до того, что моралистъ Манолессо присвоилъ Альфонсу д'Есте названіе добродѣтельнаго, потому что тотъ никогда не трогалъ чужихъ женъ и въ своемъ вдовствѣ довольствовался "молодыми дѣвушками съ согласія ихъ родителей". Какова добродѣтель!... Болонскій комикъ Альбергати, долго жившій въ Венеціи, свидѣтельствуетъ въ своихъ остроумныхъ монологахъ, что самыми частыми побѣдителями женскихъ сердецъ были... парикмахеры! Они при венеціанскихъ патриціанкахъ играли ту же роль, какую теперь играютъ оперные тенора и баритоны. Типъ величавой и честной республиканки недавняго прошлаго мало-по-малу исчезъ. Модныя дамы XV и XVI вѣка дошли до того, что, посѣщая другъ друга и знакомыхъ, оставляли визитныя карточки съ такими соблазнительными изображеніями, сладострастными рисунками, почерпнутыми изъ миѳологіи, что теперь обладателю подобной драгоцѣнности навѣрное пришлось бы имѣть дѣло съ полиціей. Дожи и тѣ заводили подобныя карточки, хотя и поскромнѣе. Въ Музеѣ Чивико хранится одна съ цѣлующими голубками и спящимъ Адонисомъ, принадлежавшая Людовику Минину, послѣднему дожу этой республики. Почтенныя супруги считали крайне неприличнымъ показываться публично съ мужьями. Для этого существовали чичисбеи, пользовавшіеся всѣми правами мужа и великодушно оставлявшіе ему скучную обязанность разоряться на свою легкомысленную Еву.
   Парики вытѣснили собственные волосы. У кого они были, тотъ спѣшилъ скорѣе отъ нихъ отдѣлаться и надѣть парикъ. Золотой вѣкъ для плѣшивыхъ! Отмѣчались въ лѣтописяхъ республики случаи, когда какой-нибудь оригиналъ умиралъ съ природною шевелюрою. Было, напримѣръ, записано 7 января, какъ день смерти благорожденнаго "господина Антоніо Корроро, сына его превосходительства Пирра де Санъ-Маркуолло". Господинъ Антоніо Корроро прославилъ себя тѣмъ, что "послѣдній умеръ съ своими волосами", и біографъ "съ уваженіемъ" замѣчаетъ, что это былъ единственный патрицій "безъ парика". Совѣтникъ республики (должность весьма высокая) Жанъ Росси въ своихъ мемуарахъ разсказываетъ, что, будучи 27 лѣтъ, онъ хотѣлъ жениться на знатной дѣвушкѣ Аннѣ Мочениго, при чемъ старался сначала получить какую-либо общественную должность. Для этого слѣдовало представиться одному изъ главнѣйшихъ воротилъ, восьмидесятилѣтнему старику. Назначенъ былъ для этого день. Жанъ Росси почтительно является въ домъ вельможи. Тотъ удивленно оглядываетъ его съ ногъ до головы. Росси продолжаетъ поклоны все ниже и почтительнѣе. Старикъ берется за перо и начинаетъ опять совершенно спокойно писать. Наконецъ Росси скромно приблизился и изложилъ цѣль своего посѣщенія.
   -- Вы смѣете мечтать о должности!... Вы!... Было бы весьма странно, если бы вамъ удалось ее получить.
   -- Почему это?
   -- Понимаете ли вы важность обязанностей, соединенныхъ съ этимъ мѣстомъ? Тутъ нужно человѣка зрѣлаго и важнаго, а не молокососа, носящаго вихры изъ собственныхъ волосъ. Сенека въ своемъ 105-мъ посланіи говоритъ, что ничего хорошаго нельзя ждать отъ мальчишекъ.
   -- Что же я долженъ сдѣлать?-- растерялся Росси.
   -- Какъ что?... Поскорѣе обрѣзать эту гриву и надѣть парикъ, какъ подобаетъ порядочному человѣку.
   -- Такой же точно, какой я вижу на васъ?
   -- Безъ сомнѣнія. Но не слѣдуетъ, чтобы вашъ былъ также гладокъ. Все должно соотвѣтствовать возрасту. Надѣньте болѣе взбитый. Для того, чтобы носить мой,-- нужно достигнуть моего возраста, нужно работать, молодой человѣкъ!
   -- Слушаю-съ.
   Росси отправился къ парикмахеру, обрѣзалъ волосы и надѣлъ парикъ. На другой день онъ явился къ старику.
   -- Чудесно!-- встрѣтилъ его тотъ.-- Поздравляю васъ. Садитесь. Какъ выиграла ваша наружность! Теперь вы смотрите вполнѣ порядочнымъ человѣкомъ. Скорѣе подайте завтракать этому превосходному гражданину.
   И въ тотъ же день важная должность была за Росси (Rossi, V, 3).
   Не только венеціанки, но и венеціанцы стали мазаться притираться. На пьяцеттѣ и на гуляньяхъ можно было видѣть маленькихъ дѣтей -- уже въ парикахъ и пудрѣ, нарумяненныхъ какъ старыя кокотки. Ребенку надѣвали шпагу, и мальчики, расписанные и куафированные такимъ образомъ, ухаживали за семилѣтними дѣвочками, цѣловали имъ ручки, дѣлали реверансы. Можно было себѣ представить, къ чему это доллено было привести. Дамы потеряли всякій стыдъ. Мужъ не имѣлъ права входить въ спальню, гдѣ cavalier sirvente былъ своимъ человѣкомъ. Прочитайте комедіи Гольдони, которому недаромъ Венеція воздвигла памятникъ,-- и вы увидите, что это были за нравы. Катерину Тронъ называли "честной", потому что у нея одновременно никогда не было болѣе трехъ любовниковъ. Розина Бальби считалась образцомъ добродѣтельной супруги, ибо въ постные дни недѣли ложе ея было открыто только ея мужу и никому болѣе. Въ Совѣтъ десяти то и дѣло подавались просьбы о разрѣшеніи начать дѣло о разводѣ при папскомъ дворѣ. При этомъ замѣчательно то, что несчастныя мужья жаловались на расточительность своихъ женъ, на оскорбленія, наносимыя ими, на препятствія, создаваемыя драгоцѣнными половинами въ поискахъ за карьерой, на растрату фамильныхъ брилліантовъ, на нарушеніе законовъ каноническихъ, даже на неуваженіе венеціанскихъ дамъ къ законному правительству,-- но ни одинъ не основывался на нарушеніи супружеской вѣрности. Да и не осмѣлился бы. На него посмотрѣли бы какъ на сумасшедшаго, желающаго присвоить исключительно себѣ солнечный свѣтъ, хорошую погоду, вечернюю прохладу. Патриціанка рѣдко видѣла дѣтей и почти никогда мужа. Зато всюду -- въ театръ, въ церковь, на площадяхъ она являлась окруженная толпою чичисбеевъ и cavalier sirventi. Даже въ церковныхъ церемоніяхъ, онѣ показывались съ этою соблазнительною свитой.
   Монахини пошли дальше. Въ старой Венеціи было около 35 монастырей; инокини одѣвались въ нихъ съ изяществомъ удивительнымъ, носили шелковые корсажи, декольтировались, показывали грудь и плечи, завивали волосы. Молодые люди сходились сюда. Часто слышались въ обителяхъ звуки трубъ и гитаръ, происходили танцы. Разумѣется, были монастыри, гдѣ жизнь вели строгую, но это -- монастыри бѣдныхъ или управляемые сильною рукою. Монахини по ночамъ выходили съ своими любовниками на пьяццу, отправлялись съ ними кататься въ гондолахъ. Оно и понятно: большинство дѣвушекъ попадали сюда противъ желанія. Патриціи не хотѣли разоряться на приданое дочерямъ и заставляли ихъ принимать постригъ. Если являлся прелатъ, желавшій установить въ обителяхъ какой-нибудь порядокъ, его изгбняли монахини, и на него подымалась вся Венеція. Часто въ обителяхъ оказывались инокини въ интересномъ положеніи; часто онѣ и вовсе убѣгали изъ душныхъ стѣнъ келій, не совладавъ съ могучими инстинктами жизни. Чѣмъ были воспитательныя заведенія того времени, намъ рисуютъ довольно подробно хроники. Вотъ, напримѣръ, нѣкая Сесилія Феррари собрала массу сиротокъ, пріютила и стала учить ихъ рукодѣльямъ. Слава о ея благочестіи и христіанскихъ подвигахъ прошла далеко, и она нашла средства основать громадный пріютъ на 300 молодыхъ дѣвушекъ. Патрицій изъ дома Руццини отдалъ въ ея распоряженіе большой и роскошный палаццо. Скоро она и въ Падуѣ выстроила такой же пріютъ. Работы дѣвушекъ, находившихся въ этихъ домахъ, приносили ей до 500 дукатовъ въ недѣлю, не считая вкладовъ и приношеній, которые она получала отъ богатыхъ семействъ. Это продолжалось до тѣхъ поръ, пока сія благочестивая дама не была обвинена передъ инквизиціей въ массѣ гнуснѣйшихъ и отвратительнѣйшихъ преступленій. Судъ раскрылъ страшныя вещи, говоримъ о нихъ подробно, потому что онѣ ярко рисуютъ бытъ тогдашней Венеціи.
   Опьяненная гордостью Сесилія Феррари дошла до самообожанія. Подъ темною и грубою монашескою накидкою она носила расшитую шелкомъ и золотомъ юбку, драгоцѣнности всякаго рода. Она раздѣлила пріютъ на два отдѣленія. Родители могли видѣть призрѣваемыхъ только въ ея присутствія, да и то съ особаго каждый разъ разрѣшенія одного изъ членовъ Совѣта десяти. Дѣвушки подчинялись тайному и суровому режиму, котораго нельзя было ни нарушить, ни открыть постороннимъ... Сесилія вводила къ нимъ по ночамъ любовниковъ, и если какая нибудь изъ молодыхъ красавицъ противилась ихъ ласкамъ, ее заставляли быть полюбезнѣе -- карцерами, голодомъ и ударами бичей. Сесилія тѣмъ не менѣе не только при всемъ этомъ играла роль святой, но и въ дѣйствительности вообразила себя такою. Она вдругъ, ни съ того, ни съ сего, начала исполнять обязанности священника, служила сама мессу и внушила призрѣваемымъ, что онѣ должны считать ее папессой, почему давала имъ цѣловать свою ногу. Когда она ѣздила въ Падую или возвращалась оттуда, молодыя дѣвушки шли передъ нею процессіей, съ крестами и хоругвями, и, склоняясь въ дверяхъ, пѣли ей: "То Deum laudainus, te Cecilia veneramur". Желая прослыть пророчицей, получающей непосредственно отъ Бога свои откровенія, она позади исповѣдальни устроила себѣ лазейку, подслушивала исповѣдницъ и потомъ, спустя нѣкоторое время, какъ будто охваченная неожиданнымъ вдохновеніемъ свыше, обличала ихъ. Ее посѣщали святые и блаженные, она вела съ ними духовныя бесѣды. Слѣдствіе обнаружило, что роль эту кощунственно играли ея любовники. Молясь, она впадала въ притворную экзальтацію, вскрикивала какъ-будто подъ вліяніемъ сверхъестественной силы. Когда ее звали, она, погруженная въ созерцаніе чего-то, восклицала: "о, диво! о, слава! Прелести рая! мнѣ ли являетесь вы!" -- и не отвѣчала на зовъ. Она разсказывала, что мать родила ее безболѣзненно, съ травой въ устахъ, желая показать, что при самомъ началѣ жизни ей было суждено питаться растеніями, а другихъ кормить болѣе существенными яствами. Пріюты ея обратились въ самые разнузданные публичные дома съ тою только разницей, что если молодыя дѣвушки отказывались служить ей на этомъ поприщѣ, то ихъ въ концѣ концовъ забивали бичами на смерть! И вотъ эту святую даму, въ одну прекрасную среду, поставили передъ инквизиціоннымъ трибуналомъ, который заперъ ее въ тюрьму.
   Все это не легенда, а дѣйствительность, весьма подробно разсказанная въ хроникахъ и подтвержденная актами, хранящимися въ государственномъ архивѣ...
   Президентъ де Броссо разсказываетъ, что когда папскій нунцій пріѣзжалъ въ Венецію, то три монастыря оспаривали честь предложить ему любовницу. Венеціанки на монастырскія пріемныя смотрѣли какъ на самое безопасное мѣсто для свиданія. И дѣйствительно, скоро эти пріемныя обратились въ салоны, гдѣ ни въ разговорѣ, ни въ пріемахъ не надо было наблюдать никакого приличія или скромности.
   Такъ упала эта республика, нѣкогда славившаяся суровыми добродѣтелями, храбростью и доблестями гражданъ, предпріимчивостью и искусствомъ. Въ описываемую эпоху все проѣдало наслѣдіе отцовъ и дѣдовъ. Венеціанскіе корабли все дольше и дольше застаивались въ гаваняхъ; мореходы забыли одушевлявшую ихъ нѣкогда жажду открытій и отдаленныхъ странствованій. Патриціи смотрѣли на государственныя дѣла какъ на тяжелую обузу. И народъ, дольше высшихъ классовъ не поддававшійся порчѣ, скоро сообразилъ, что и его чередъ пришелъ. Работы совсѣмъ были заброшены. На всѣхъ campi, campioni съ утра до ночи звучала музыка, и пары, опьянѣвшія отъ страсти, танцовали или монфрину, или фурлану. Даже ночью не было конца этой оргіи. Въ торжественномъ молчаніи, подъ яснымъ небомъ, которое не уступаетъ іонійскому, всюду звучали кантилены Тассо и серенады, составленныя и положенныя на музыку гондольерами. Народу нужны были зрѣлища и, какъ бы они ни были разорительны для государства, оно должно было давать ихъ. Этому празднику, казалось, не было конца. А кругомъ уже сдвигались тучи, и судьба Венеціи рѣшилась.
   Нѣсколько вспышекъ древней доблести не могли спасти ее. Она, нѣкогда царицы морей, владѣвшая безчисленными колоніями, подчинившая себѣ цѣлыя государства теперь сама торопилась исполнять повелѣнія сосѣднихъ корольковъ. Смерть была близка къ ней. И въ то самое время, когда одурѣвшіе отъ разврата патриціи помышляли только о новыхъ оргіяхъ, когда народъ праздновалъ свое приволье на площадяхъ и каналахъ, а дожъ только и заботился о спокойствіи и тишинѣ своего загороднаго дома, французскія войска съ деревомъ свободы и Бонапартомъ были уже недалеко, и старый, беззубый левъ св. Марка не пугалъ никого...
   

IV.
Пьяцетта.-- Гиды въ Италіи.-- Кампанилла.-- Площать св. Марка.-- Карнавалъ.

   Входя на пьяцетту, это талантливое предисловіе къ геніальной площади св. Марка, вы уже предугадываете величіе и красоту зрѣлища, ожидающаго васъ впереди. Достаточно одного перечисленія палаццо дожей, древней Библіотеки, Zecco, двухъ колоннъ съ знаменитымъ львомъ св. Марка и св. Ѳеодоромъ, съ грандіозною далью площади впереди,-- чтобы васъ охватили яркія впечатлѣнія давно-давно пережитыхъ дней, когда эта поэтическая Венеція такъ манила къ себѣ, такъ могуче приковывала къ своимъ вѣчнымъ памятникамъ мечты и желанія. Моя гондола причалила сюда въ райское весеннее утро, когда солнце позолотило старые мраморы, волнами свѣта разлилось по каменному паркету этой площади, вспыхивало и горѣло въ каждомъ всплескѣ Canal grande, воды котораго казались голубѣе персидской бирюзы. Несмотря на жару, итальянцы кутались въ свои изумительныя ротонды, смѣшнѣе которыхъ до сихъ поръ я ничего невидалъ. Это, дѣйствительно, женская ротонда, съ тѣмъ различіемъ, что къ ней вмѣсто воротника пришитъ хвостъ неизвѣстнаго въ естественной исторіи звѣря. Крыломъ ротонды и хвостомъ венеціанецъ закрываетъ себѣ часть лица и ротъ, тогда какъ весьма короткія полы оканчиваются чуть не на "экваторѣ", при чемъ ноги, обыкновенно до крайности худыя, предоставлены на произволъ стихій. Воротники всевозможныхъ цвѣтовъ. На нихъ идутъ мѣха голубые, красные, желтые. Нѣкоторые стоятъ дыбомъ, обнаруживая свое происхожденіе отъ благороднаго пса. Другіе являются явнымъ посягательствомъ на честь и доброе имя енота, бобра и прочихъ почтенныхъ гражданъ зоологическаго царства. Синьоры, кутающіеся въ ротонды, съ ранняго утра являются на пьяццу и пьяцетту и коротаютъ на ней весь свой день.
   -- Почему они не работаютъ?
   -- Э!.. Они ждутъ,-- отвѣтитъ вамъ венеціанецъ.
   -- Чего?..
   -- Счастія?.. Иной такъ вотъ ходитъ, ходитъ -- и вдругъ...
   -- Ну, на это разсчитывать трудно.
   -- Не скажите!.. Пять лѣтъ тому назадъ, одна американка, очень богатая, также утромъ пришла на площадь, сѣла, стала смотрѣть, а потомъ выбрала, подозвала къ себѣ молодого человѣка и говоритъ: "Хотите быть моимъ мужемъ? У меня десять милліоновъ". Теперь онъ въ Римѣ, въ коляскахъ ѣздитъ. Эге?.. Этого всякому хочется.
   Ожидающихъ счастія молодыхъ людей здѣсь масса, и они на форестьерокъ заглядываютъ именно съ тѣмъ выраженіемъ, съ какимъ дѣвица на Невскомъ, въ "тихій часъ вечерней мглы", смотритъ вамъ въ лицо, съ надеждой -- "не клюнетъ-ли"... Кромѣ этихъ завсегдатаевъ пьяццы и пьяцотты, тутъ еще масса гидовъ. Но надо отдать имъ справедливость,-- они не такъ назойливы, какъ въ остальной Италіи. Каждый изъ нихъ добросовѣстно предложитъ вамъ свои услуги, повторитъ свое предложеніе и отстанетъ. А попробуйте, напримѣръ, подъ Неаполемъ отдѣлаться отъ гида! Онъ васъ нѣсколько улицъ станетъ преслѣдовать до того, что, наконецъ, вы сами съ бѣшенствомъ накинетесь на него. Вообще, разъ вы идите съ красною книжкою Бедекера въ рукахъ,-- кончено! вы -- законная добыча веттурино, гида, всякихъ кустодовъ, нищихъ, бабъ и мальчишекъ. Завидя васъ издали, ила, лучше, замѣтивъ въ вашихъ рукахъ красную книжку, веттурино начинаютъ хлопать бичами, подъѣзжаютъ и становятся вамъ поперекъ дороги. Вы ихъ обходите сначала молча,-- они повторяютъ тотъ же маневръ, не переставая все это время пояснять вамъ, куда они могутъ доставить синьора-форестьере. Слѣдуютъ наиболѣе заманчивыя названія окрестностей. Когда наконецъ вы выругаетесь, потерявъ всякое терпѣніе,-- веттурино начинаетъ въ отчаяніи выкрикивать, что "можетъ быть, eccelenz'а поѣдетъ не сегодня, а завтра, un' ultra volta (въ другой разъ)," что онъ "готовъ отвезти и завтра",-- при чемъ опять подробное перечисленіе всѣхъ окружающихъ мѣстъ. Хуже всего то, что другіе извозчики, воображая, что вы нанимаете ихъ товарища, но не сходитесь съ нимъ въ цѣнѣ, съ неистовымъ хлопаньемъ бичей, похожимъ на пистолетные выстрѣлы, несутся къ вамъ тоже, и, спустя нѣсколько мгновеній, вы видите себя въ центрѣ какого-то неописуемаго хаоса. Я разъ шелъ съ нѣмцемъ путешественникомъ во Флоренціи, когда на меня накинулась подобная свора. Потерявъ терпѣніе, я обругался по-русски, при чемъ энергія мѣткой фразы до того подѣйствовала на веттурино, что они, совсѣмъ не понимая ее даже, разлетѣлись во всѣ стороны. Смотрю, мой нѣмецъ живо вытащилъ записную книжку.
   -- Какъ вы превосходно говорите по-итальянски. Какая сила! Какъ эта фраза? Повторите, пожалуйста, я ее запишу.
   Мнѣ большаго труда стоило увѣрить его, что она не имѣла ничего общаго съ благороднымъ языкомъ оперныхъ пѣвцовъ и пѣвицъ.
   Но если вамъ удалось отвязаться отъ веттурино, но торопитесь праздновать свое освобожденіе. Васъ уже замѣтили, уже увидѣли въ рукахъ вашихъ красную книжку самые злѣйшіе враги путешественника -- гиды. Со всѣхъ сторонъ они несутся къ вамъ -- и въ шапкахъ съ золотою надписью: "гидъ для туристовь", и въ обыкновенныхъ шляпахъ. Отъ этихъ отдѣлаться мудренѣе, чѣмъ отъ извозчиковъ. Эти просто прилипнутъ къ вамъ, обнаруживая удивительное сходство съ банными листьями. Отъ нихъ не отвертишься. Въ бѣшенствѣ вы останавливаетесь, начинаете ругаться. Гидъ даетъ вамъ время успокоиться. Вы оглядываетесь,-- оказывается, онъ у васъ за спиною. Разъ вы на него оглянулись,-- онъ опять начинаетъ предлагать услуги. Вы вооружаетесь терпѣніемъ и идете молча. Передъ вами мраморная церковь, цѣль вашей экскурсіи. Только-что вы остановились передъ нею,-- комаръ ужъ жужжитъ надъ вашимъ ухомъ. Не успѣли вы рта разинуть, какъ гидъ уже начинаетъ описаніе этой церкви, перевирая имена, годы, событія. У васъ въ Бедекерѣ все это изложено лучше и вѣрнѣе. Вы гоните гида прочь, но онъ глухъ на этотъ разъ. Обезумѣвъ и отъ жары, и отъ его приставаній, вы бросаетесь въ прохладный мракъ церкви, ожидая хотя тамъ обрѣсти свое спасеніе. Но, увы!-- не успѣли вы еще добѣжать до скамейки, какъ за вашею спиною оказывается тотъ же гидъ, вѣжливо обращающій ваше вниманіе на "эту вотъ статую, которая изображаетъ святую Веронику" (въ усахъ шиломъ!). А въ подмогу ему несутся съ двухъ сторонъ "кустоде" съ пачкой фотографій въ рукахъ и нищій, освобождающій на бѣгу "для показа" ногу изъ штановъ, съ громадною, тщательно воздѣлываемою раной на колѣнѣ. Доходя до остервенѣнія, вы ищите спасенія опять на улицѣ. Но двери храма растворяетъ вамъ толстая старуха, и сама становится въ нихъ съ протянутою рукою. Наконецъ, вы на улицѣ. Гидъ, весь въ поту, догоняетъ васъ; нищій, опять вложивъ ногу въ штаны (они у нихъ какъ-то особенно ловко приспособлены для этого), и кустодъ съ фотографіями посылаютъ вамъ проклятія съ паперти.
   Гидъ, очевидно, рѣшился доканать васъ. Онъ не отстанетъ ни на минуту. (Въ Поццуоли близъ Неаполя -- одинъ такой съ низу гнался за кареткой, въ которой я ѣхалъ до Сольфатеры, т. е. по крайней мѣрѣ четыре версты). Въ этомъ у него опять являются помощники. Церковь осталась позади. Вы юркнули въ узкую, всю заставленную безчисленными балконами улицу -- вамъ на встрѣчу здоровенный болванъ -- съ книжкою Riccordo di Venezia или Firenze, Napoli и т. д. въ рукахъ. Онъ шаговъ за пять отъ васъ съ трескомъ выбрасываетъ изъ переплета длинную полосу скверно намалеванныхъ видовъ... Una lira (одинъ франкъ) -- оретъ онъ съ одной стороны... "Un soldo per maccheroni" -- колесомъ подкатывается къ вамъ подъ ноги другой мальчишка -- и, живо обертываясь головой внизъ, ногами вверхъ,-- идетъ передъ вами въ такомъ сверхъес цѣ,-- отбояривался мой собесѣдникъ, теряясь все больше.
   -- Ну, вотъ видишь. А ты въ то время еще даже въ проектѣ не существовалъ... L'unico patriote!.. Дураки вы всѣ, вотъ что! А повѣсятъ вашему единственному патріоту св. Маврикія на шею, да дадутъ подрядъ на перестройку какого-нибудь казеннаго дома, такъ онъ сейчасъ, "великій гражданинъ и славный организаторъ", старцу изъ Страделлы начнетъ руки лизать. Всѣ вы хороши! Да не только Августину, а всякому префекту.
   Зеленый двойной вуаль и дымчатыя очки въ это время нетерпѣливо похлопывали Бедекеромъ по перекладинѣ трама, стоя на его платформѣ. Но въ эту минуту трамъ неожиданно тронулся, и "еще дѣвица" упала прямо въ мои объятія, при чемъ я почуялъ весьма противный запахъ соединенныхъ лавандоваго масла, камфары и ромашки. Думаю, что не обошлось и безъ оподельдоку.
   -- Ach, mein Gott!..-- И нѣмка, цѣломудренно отшатнувшись отъ меня, начала поправлять свое смятое платье.
   -- Это моя вина. Я заговорился съ этимъ imbecille,-- опять ткнулъ онъ перстомъ въ несчастнаго,-- и забылъ, что обѣщалъ вамъ, синьорина, показать нашъ знаменитый соборъ... Ну, stupide, иди съ миромъ!-- отпустилъ онъ врага клерикаловъ.-- Это вотъ всегда такъ. Мы его опредѣлили управляющимъ въ графу Мельци, и какъ только онъ накралъ первую тысячу франковъ, сейчасъ же противъ насъ запѣлъ. Пожалуйте, синьорина. Bitte, mein gnädiges Fräulein!.. Bitte. Если и вамъ угодно видѣть славу Монцы, я буду очень счастливъ показать вамъ тоже все,-- обратился онъ ко мнѣ.
   Разумѣется, я воспользовался и пошелъ.
   "Gloria di Monza" оказалась, дѣйствительно, прекрасной.
   Уединенная пустынная площадь, обставленная старыми домами. Вся глубина ея занята величавымъ соборомъ, словно прислонившимся въ своей громадной башнѣ. Посреди площади -- древній колодецъ съ двумя мраморными колоннами, поддерживающими Христа благославляющаго. Тишина царитъ здѣсь самая молитвенная. Фасадъ собора въ высшей степени красивъ. Онъ весь въ томъ style de cabinet, который въ четырнадцатомъ вѣкѣ такъ былъ популяренъ въ Ломбардіи. Но онъ еще молодъ въ сравненіи съ самимъ соборомъ, царственныя своды и колонны котораго были возведены тысячу триста лѣтъ тому назадъ, въ 595 году, благочестивою королевою ломбардовъ Теодолиндой, той самой, которая, думая освятить храмъ, на первый камень брызнула собственною кровью, ударивъ себя ножемъ въ руку.
   Въ небольшихъ медальонахъ надъ порталомъ до сихъ поръ сохранились бюсты Теодолинды и ея мужа Аутарикса. Надъ ними весь фасадъ съ великолѣпіемъ и изяществомъ украшенъ и инкрустаціями разноцвѣтныхъ мраморовъ, и тонкою кужевной рѣзьбой, и всякого рода розетками, круглыми и четыреугольными вставками всевозможныхъ арабесокъ. Мы долго стояли внутри, передъ превосходнымъ Гверчино, передъ барельефами хоровъ и кафодры и, наконецъ, сошли внизъ, гдѣ за семью замками находится знаменитая желѣзная корона. Въ обручъ ея вдѣланъ одинъ изъ гвоздей честнаго животворящаго креста.
   -- Вотъ наша святыня!-- показалъ ее падре. При тускломъ огнѣ большой восковой свѣчи, изъ темноты прорѣзывались тонкія грани алмазовъ, да краснымъ огнемъ горѣлъ громадный рубинъ.-- Вы знаете, ее разъ украли эти "porci" австрійцы, о, какіе это тюремщики. Боже мой!! Но послѣ вилла-франкскаго мира должны были ее вернуть. Самъ Наполеонъ надѣвалъ ее на себя! Вы знаете, вѣдь онъ былъ чистый итальянецъ, и еслибы разные еретики не заточили его на этотъ островъ, какъ его?
   -- Святой Елены.
   -- Ну да, "Константина и Елены", именно, онъ непремѣнно основалъ бы всемірную имперію, и былъ бы на цѣлый свѣтъ одинъ папа въ Римѣ и одинъ императоръ въ Парижѣ. Но Богъ еще не хочетъ, вѣроятно, счастія человѣчества.
   Мы долго оставались здѣсь, осматривая разные подарки, сдѣланные Теолиндой и другими ломбардскими королями этому храму. Нѣмка, при всякомъ случаѣ, ахала, взвизгивала и, очевидно, разсчитывала, чего все это стоитъ; негодовала на Бедекера, почему онъ не говоритъ ни слова объ этихъ прелестяхъ, и, наконецъ, выразила полное свое удивленіе, какъ королева могла разстаться со всѣми этими сокровищами.
   -- Еслибы мнѣ только одинъ такой камешекъ, только одинъ,-- совсѣмъ замирающимъ голосомъ какъ-то стонала она.
   -- Что же бы вы сдѣлали изъ него?
   -- О, я знаю... Я бы его за хорошую цѣну продала и тогда, тогда купила бы себѣ большой домъ, откуда было бы все видно, и все сидѣла бы на балконѣ съ работой...
   Когда мы опять вошли въ соборъ, на одной изъ скамеокъ его я издали различилъ тонкую и стройную фигуру моей русской спутницы. Она слегка приподняла брови, повела на меня недоумѣвавшимъ взглядомъ своихъ красивыхъ глазъ и, наконецъ, принудила себя улыбнуться.
   -- Вы здѣсь въ первый разъ?-- спросила она.
   -- Да.
   -- Какъ хорошъ этотъ соборъ, какъ благородны эти размѣры, пропорціи, какъ чисты его линіи. Васъ удивляетъ, что я такъ говорю о немъ? Я его считаю своимъ, я каждый день провожу здѣсь часъ, два. Сядешь и забудешься. Тишина тутъ такая бываетъ -- точно и кругомъ, и въ тебѣ самой все замерло, улеглось. Дѣлается и покойно, и хорошо. Ни къ чему не тянетъ, никто не зоветъ. Всѣмъ порывамъ конецъ. Старушки вонъ эти, Маріэтта и Анунціата, совсѣмъ неслышно ходятъ. А вслушаешься въ эту тишину... Какъ она въ сущности много говоритъ о томъ, что будетъ тамъ, послѣ... Когда всему земному конецъ, когда ни этихъ воспоминаній... Впрочемъ, что же я? Давно русскаго не видала -- наговориться хочется.
   Я сѣлъ рядомъ. Моя сосѣдка замолчала...
   Нѣсколько минутъ спустя, я тоже совсѣмъ забылся. Соборъ и меня поднялъ. Мнѣ казалось, что стѣны его раздвинулись, своды ушли въ какую-то недосягаемую высь. Только и видны были основанія томныхъ колоннъ, пропадавшихъ, въ сумракѣ, точно онѣ развѣтвлялись въ стройныя арки гдѣ-то въ небесахъ уже. Именно то, о чемъ думала она -- спокойствіе безконечности охватывало. Все мелкое, земное отходило прочь, пропадало передъ этою неизмѣримостью, тонуло въ ней... Здѣсь тѣмъ не менѣе, подъ этими сводами, совершались ужасныя вещи. Пять столѣтій тому назадъ, вся Монца раздѣлялась на разныя враждующія партіи и не нашла лучшаго мѣста для драки, какъ свой соборъ. По окончаніи службы, когда люди уже начали выходить, одинъ изъ мѣстныхъ патриціевъ подошелъ къ другому и ударилъ его ножемъ въ сердце. Это было сигналомъ общаго боя. Къ вечеру, храмъ былъ полонъ трупами и умирающими. Другой разъ, здѣсь думали найти убѣжище отъ войскъ Фридриха Барбароссы и заперлись въ соборѣ провинившіеся граждане Монцы. Но свирѣпая солдатчина, ворвавшаяся сюда, перерубила ихъ безъ различія пола и возраста... Кровавыя воспоминанія! Каждый камень этихъ историческихъ мѣстъ полонъ ими.
   -- Пора!-- съ усиліемъ поднялась моя новая знакомая.
   Я послѣдовалъ за нею.
   Маріэтта и Анунціата уже ждали насъ у двери. Онѣ "состояли при соборѣ", это -- почетное нищенство, оплачиваемое очень дорого. Разъ одинъ итальянецъ-сапожникъ при мнѣ похвастался:
   -- Я хорошаго рода!
   -- Какого именно?
   -- Мой отецъ былъ справа вторымъ на паперти падуанскаго Санто.
   Падуанское Санто -- не кладбище (въ другихъ городахъ они такъ называются), а соборъ св. Антонія.
   -- Вы, разумѣется, не хотите видѣть знаменитую мумію.
   -- Какую?
   -- Тутъ же въ соборѣ показываютъ высохшаго Гектора Висконти. Онъ лежитъ, не измѣняясь, четыреста семьдесятъ лѣтъ.
   -- Нѣтъ, слуга покорный, я не охотникъ до такихъ зрѣлищъ.
   Черезъ минуту, мы были уже на пустынной площади. Съ спокойною строгостью смотрѣлъ на насъ соборъ... Вотъ на его башнѣ мелькнуло что-то зеленое и черное рядомъ... Оказалось, что падре Виченцо, какъ истинный prête galantuomo, самъ повелъ на верхъ дымчатыя очки -- любоваться окрестностями Монцы, затопленными зеленью и солнечнымъ свѣтомъ. Надо правду сказать, черный padre былъ похожъ отсюда на ворону, присѣвшую отдохнуть на галлерейкѣ старинной башни. Онъ замѣтилъ насъ и раскланялся.
   Мы свернули направо въ узкую улицу. Здѣсь было прохладно и сыро. Дома жались другъ къ другу и толкались балконами, точно локтями.-- То старинная арка въ стѣнѣ, то вдѣланъ камень съ латинской надписью, то черезъ улицу переброшенъ смѣло сводъ, и на немъ построена легкая башня, тоже вся сквозная, въ арки ея видна глубокая лазурь, теплая, бездонная. А за нею, за этою аркою, вдругъ старый домъ, едва ли не ровесникъ Теодолиндѣ, съ грифами, на которые оцираются колонны соборнаго портала. Всѣ его окна въ рѣшоткахъ и какихъ рѣшоткахъ! За ними тьма кромѣшная -- строгонько должно быть жили въ такихъ каменныхъ мѣшкахъ старые рыцари. Вонъ а нстѣнѣ гербъ. Стерся совсѣмъ, только графская корона наверху дѣла, да и ее всю затянуло нѣжною и мелкою золенью, точно бархатнымъ футляромъ. А на щитѣ -- вмѣсто геральдическихъ изображеній, громадный сѣрый паукъ раскинулъ свои сѣти и ждетъ въ гости довѣрчивыхъ мухъ. Подъ домомъ какая-то дыра внизъ, оттуда валитъ тяжелый паръ.
   -- Это здѣшняя кухня для бѣдныхъ. Отравляютъ ихъ ужасно всякою гадостью, а берутъ дорого...
   -- Что же это? благотворительное stabilimento какое нибудь?
   -- Нѣтъ, видите ли: одному здѣшнему лавочнику захотѣлось непремѣнно въ члены парламента попасть. Онъ и открылъ это. И вѣдь почитали бы вы, какъ въ мѣстныхъ газетахъ его изобразили. Я уже думала, не аллюминіевы ли дворцы какіе нибудь онъ воздвигъ. "Отнынѣ нѣтъ въ Монцѣ нищеты -- синьоръ Поджи для всѣхъ голодныхъ открылъ превосходную столовую, которой могутъ позавидовать даже залы первоклассныхъ отелей". Я, помню, смѣялась тогда. Какъ эти залы будутъ завидовать, думала. А его все таки избрали, и теперь онъ законодатель. Ну, понятно, на столовую для бѣдныхъ -- нуль вниманія. Своего добился.
   Отсюда мы повернули на болѣе людную улицу.
   -- Вотъ лучше полюбуйтесь этою стариною. Шестьсотъ лѣтъ стоитъ и какъ еще крѣпка.
   -- Это Бролетто?
   -- Да. Вы угадали по рисункамъ?
   На массивныхъ красныхъ колоннахъ стояло тяжелое зданіе съ окнами въ родѣ тѣхъ, на которыя я еще недавно любовался въ мантуанскомъ дворцѣ герцоговъ Гонзаго. Уродливые барельефы, высокая, словно сторожевая башня, балконъ, съ котораго когда то объявлялись смертные приговоры, и помостъ внизу, гдѣ они для краткости исполнялись тотчасъ же,-- и вдругъ предобродушное старческое лицо, въ колпачкѣ на бекрень, почему-то усердно кивавшее мнѣ и подмигивавшее изъ этого самаго окна.
   Я вопросительно посмотрѣлъ на него.
   -- Subito, signor, subito!.. крикнулъ онъ, и но успѣлъ я еще опомниться, какъ онъ уже былъ внизу, приглашая меня на верхъ, осмотрѣть эту "достопримѣчательность", которая, разумѣется, оказывалась и unica, и bellissima и manifica.
   -- Я вовсе не хочу видѣть этого.
   -- Зачѣмъ же вы тогда звали старика Франческо?
   -- Я васъ не звалъ, но вотъ вамъ за вашъ трудъ.
   Старикъ сдѣлалъ шагъ назадъ, смѣрилъ меня съ ногъ до головы горящимъ взглядомъ и съ истиннымъ достоинствомъ проговорилъ:
   -- Я получаю, когда показываю, за работу, но милостыни не беру... Я, синьоръ, изъ гарибальдійцевъ, я одинъ изъ "тысячи", и меня знаетъ вся Монца.
   -- Тогда не сдѣлаете ли вы мнѣ честь, въ слѣдующій разъ выпить со мною рюмку вермута вонъ въ томъ кафе?
   -- Это дѣло другое!-- И старикъ просіялъ, даже красная феска съ громадной кистью сползла у него на затылокъ.-- Очень вамъ благодаренъ! Буду ждать васъ.
   Я ему пожалъ руку, и мы пошли дальше, любуясь всѣмъ, что насъ окружало здѣсь -- и старыми выступающими кровлями вверху, и безчисленными балконами, которые, словно чудовищныя сѣти сказочныхъ пауковъ, опутали всю улицу; вмѣсто мухъ, застряли въ нихъ пузатые мальчуганы, звонко хохотавшіе на весь околотокъ,-- съ ихъ няньками-красавицами изъ Бріанцы, украшенными оригинальнымъ головнымъ уборомъ въ родѣ сіянія изъ серебряныхъ шпилекъ вокругъ затылка и двумя большими, похожими на ложки, справа и слѣва. Весело трепетала нѣжная листва, еще шумѣвшая мягко и ласково на новыхъ побѣгахъ старыхъ деревьевъ. Но ничего не было лучше этой быстрой Ламбро, торопившейся въ каждой своей каплѣ разомъ отразить и слѣпящее солнце, и голубое небо...
   Мнѣ оставалось только осмотрѣть королевскій паркъ.
   Я думалъ, что о дворцѣ нечего и думать, такъ какъ король въ это время былъ въ Монцѣ. Оказалось, напротивъ. Меня пригласили войти и, кромѣ комнатъ, занятыхъ лично королевской четой, показали все.
   Дворецъ убранъ съ изящною простотою. Нѣсколько старинныхъ картинъ, выбранныхъ королевой Маргаритой въ туринскихъ дворцахъ, нѣсколько произведеній молодыхъ художниковъ, которыхъ хотѣли поощрить, висятъ на стѣнахъ. У великолѣпнаго рояля -- громадная этажерка нотъ.
   -- Наша королева большая музыкантша,-- пояснили мнѣ.
   Я вскользь взглянулъ на ноты и увидѣлъ, между прочимъ, "Жизнь за Царя" Глинки, изданную фирмою Риккорди для итальянскихъ театровъ, потомъ симфоніи и романсы Чайковскаго, "Демона" Рубинштейна и еще нѣсколько произведеній русскихъ композиторовъ. Королева Маргарита не только хорошо исполняетъ музыкальныя пьесы, но она очень тонко судитъ о нихъ. По крайней мѣрѣ, въ Римѣ нѣкоторое время появлялись музыкальныя рецензіи, обращавшія на себя общее вниманіе. Потомъ уже секретъ открылся -- авторомъ ихъ была королева. Она великая поклонница Вагнера, пламенно пропагандируетъ его въ Италіи, и если "развращенное" (зри нашихъ кучкистовъ) итальянское ухо стало примиряться съ Вагнеромъ въ послѣднее время -- и въ Миланѣ, и въ Болоньѣ, и въ Римѣ, ея величество заслугу эту можетъ въ значительной части приписать себѣ.
   -- Прежде мы пускали форестьеровъ даже въ личныя комнаты короля, но должны были прекратить это.
   -- Почему?
   -- Англичане... Они ужасны. Чуть не доглядишь, англичанинъ непремѣнно отломитъ что нибудь или такъ положитъ въ карманъ на память. Мы, если узнаемъ англичанъ, такъ ужь пристально слѣдимъ за ними всюду.
   Прохлада и поэтическая тѣнь великолѣпнаго парка -- неописуемы.

   Въ итальянскую лѣтнюю жару это рай въ полномъ смыслѣ слова. Самыя разнообразныя деревья и въ самыхъ неожиданныхъ сочетаніяхъ разрослись здѣсь на полной волѣ. Глаза разбѣгаются, не знаешь чѣмъ любоваться! До сихъ поръ, точно въявь, раскидываются передо мною эти аллеи, гдѣ стоитъ вѣчная темень, въ которую золотыми полосами рѣдко-рѣдко врываются солнечные просвѣты. Тысячи ручьевъ пробѣгаютъ незамѣтно у самыхъ корней, наполняя тишину этого единственнаго парка своимъ звонкимъ рокотомъ; меланхолическій шопотъ фонтановъ на полянахъ, пѣніе птицъ вверху -- и еще нѣсколько шаговъ -- и вдругъ мертвое безмолвіе, подавляющій покой заснувшей природы. Вдали, въ пролѣскахъ, мелькаютъ силуэты оленей... Невольно поддаешься этому торжественному молчанію. Ни одинъ храмъ -- не производилъ на меня такого удивительнаго впечатлѣнія. Мой добрый пріятель -- итальянскій поэтъ Винченцо де Кастро -- передъ смертью своей создавалъ здѣсь послѣднія свои стихотворенія; молодая поэтесса Патуцци, о которой мнѣ случалось говорить какъ-то, пріѣхавъ въ Монцу, написала цѣлый циклъ прелестныхъ сонетовъ, посвященныхъ монцскому парку.
   Надо сказать, кто итальянцы -- первоклассные мастера устраивать сады и парки. Ни одна національность въ мірѣ не обладаетъ такимъ вкусомъ въ расположеніи всевозможныхъ деревьевъ купами, подбирая такъ, чтобы листья ихъ были разныхъ оттѣнковъ, формы стволовъ разныхъ рисунковъ. Никто не сумѣетъ такъ разбросать и составить цвѣтникъ, посѣять самую траву, чтобы и она служила общей картинѣ пышнаго и нигдѣ не повторяемаго разнообразія. Итальянскіе сихъ дѣлъ мастера даже въ самой Англіи вытѣснили англичанъ, и только наши баре, не зная этого, для разбивки парковъ, по старой памяти, выписываютъ англичанъ. Дальше всего англичане садо- и парководы забрались на Гибралтаръ, но и оттуда, наконецъ, итальянскіе спеціалисты ихъ вытѣснили прочь, и надо видѣть, въ какой Эдемъ они обратили хотя бы ту же гибралтарскую Аламеду. Монцскій паркъ въ этомъ отношеніи является истиннымъ чудомъ итальянскаго искусства.
   Черезъ нѣсколько времени, мнѣ пришлось еще разъ посѣтить этотъ паркъ -- былъ вечеръ, короткій, южный, быстро смѣнившійся теплою, полною нѣги, ночью... Я, какъ обвороженный, не зналъ, гдѣ я и какія чудеса творятся со мною въ этомъ поэтическомъ призрачномъ царствѣ... Я помню нѣсколько строкъ, набросанныхъ тогда же, и мнѣ кажется -- онѣ вѣрно передаютъ впечатлѣнія, навѣянныя монцскимъ паркомъ:
   
   Въ полный тайны сумракъ сада
   Я иду. Журчитъ ручей..
   Такъ заманчивы: прохлада
   Кипарисовыхъ аллей,
   Пышныхъ розъ благоуханье,
   Крикъ цикады, лунный свѣтъ,
   Горъ далекихъ очертанье,
   Скалъ туманный силуэтъ,
   Шелестъ листьевъ, отраженье
   Кроткихъ звѣздъ въ стеклѣ рѣки,
   Тѣней робкое движенье,
   Брилліанты-свѣтляки,
   Шорохъ крыльевъ поздней птицы...
   И, какъ будто въ полуснѣ,
   Опустивъ свои рѣсницы,
   Ночь идетъ на встрѣчу мнѣ:
   Подъ лазурною фатою,
   Величава и пышна,
   Вся обрызгана росою и звѣздами убрана.
   Въ складкахъ платья дремлютъ тѣни,
   Вьется рой блаженныхъ сновъ,
   И на встрѣчу -- дымъ куреній
   Изъ кадилъ ночныхъ цвѣтовъ.
   Позабывъ дневныя битвы
   И страданія свои,
   Міръ молчитъ -- зато молитвы
   Распѣваютъ соловьи.
   Вѣтерокъ въ благоговѣньѣ
   Тихо вторитъ, упоенъ --
   Словно струнъ далекихъ пѣнье,
   Словно арфъ волшебныхъ звонъ.
   
   Но въ первый разъ, когда изъ тѣни и прохлады этого парка мнѣ пришлось вернуться въ жаркія улицы, въ духоту настоящаго ломбардскаго лѣта, признаюсь, я не чувствовалъ себя особенно счастливымъ. Я едва успѣлъ добѣжать до станціи, какъ поѣздъ, шедшій изъ Швейцаріи черезъ Комо, на всѣхъ парахъ подлетѣлъ и остановился у платформы. Еще нѣсколько минутъ, и я былъ въ Миланѣ. Въ полномъ смыслѣ слова адомъ показался онъ мнѣ. На улицахъ ни души. Солнце не только жгло, но и слѣпило. Въ эти часы здѣсь все вымираетъ, одни ослы бродятъ по дальнимъ его закоулкамъ, да англичане бѣгаютъ съ путеводителями въ рукахъ, точно потерявъ что-то, крайне имъ необходимое.
   Право, нужно родиться здѣсь, чтобы выносить эту паровую жару. Недаромъ мнѣ разсказывали объ одномъ московскомъ купцѣ, который, напившись пьянъ по случаю торжества оппозиціонныхъ депутатовъ надъ министерскими (ни тѣхъ, ни другихъ онъ не зналъ и не вѣдалъ, въ чемъ собственно ихъ различіе), раздѣлся посреди "пьяцца дель Дуомо" и потребовалъ шайки и вѣника. Едва-едва трое изъ "Publica Sicurezza" успѣли увести его въ квестуру, гдѣ сначала никакъ не могли опредѣлить его національности. Ни на какомъ языкѣ, кромѣ русскаго, онъ не объяснялся, а сотоварищи, въ виду скандала, оставили его на произволъ судьбы. Зато на другой день, когда его выпустили, онъ уложился и тайкомъ удралъ изъ Милана въ Россію, не досмотрѣвъ всей Италіи, зачѣмъ собственно и пріѣзжалъ сюда, Балконы были пусты -- нижніе этажи всѣ сомкнули, точно вѣки, свои маркизы и спали; вдали весь на свѣту сіялъ бѣлый въ готическихъ иглахъ соборъ съ своей изящной башней, ажурный, словно нарисованный на голубомъ небѣ полувоздушною нѣжною кистью сказочника-художника, предпочитающаго дѣйствительности фантастическіе сюжеты.
   Я не знаю, какъ добрался къ себѣ и собирался было уже разлить по каменному полу нѣсколько графиновъ воды, чтобы, охладивъ такимъ образомъ комнату, улечься, какъ въ дверь ко мнѣ постучали;
   -- Avanti (войдите, собственно -- впередъ), крикнулъ я по мѣстному обычаю. Chi e?
   -- Я, синьоръ!-- вскочилъ ко мнѣ сосѣдъ мой, беззаботный сициліецъ съ такимъ веселымъ видомъ, точно умеръ какой-нибудь баснословный дядя и оставилъ ему громадное наслѣдство.
   -- Я, синьоръ!..
   -- Что это вы, въ національную лотерею сто тысячъ выиграли?
   -- Нѣтъ, уѣзжаю. Пришелъ сказать вамъ свое addio!
   -- Куда вы?
   -- Въ Сиракузы, домой, ессо!..
   -- Зачѣмъ?
   -- Сапоги шить!
   -- А въ Мазини?..
   -- Э! не всѣмъ же быть Мазини -- Италіи также нужны и хорошіе сапожники. Мой профессоръ сегодня мнѣ сказалъ:-- ты, Луиджи, былъ, есть и будешь всегда настоящимъ азино (asino -- оселъ), никакого толку я отъ тебя не добьюсь. Ты поешь какъ собака (come un cano), и будь увѣренъ что если гдѣ-нибудь выступишь на сцену, такъ въ этомъ городѣ гнилыхъ апельсиновъ не хватитъ. Всѣ въ тебя полетятъ.
   -- А потомъ.
   -- А потомъ онъ меня прогналъ. Я уложился -- вотъ (показалъ онъ мнѣ крошечный узелокъ), сбѣгалъ на прощаніе поцѣловать Розину и сейчасъ отправлюсь.
   -- Ну, а Розина въ отчаяніи, я думаю?
   -- Эта дѣвчонка-то? Нѣтъ, она умнѣе меня гораздо. Она себѣ высмотрѣла одного англичанина, тоже баритонъ, только онъ хорошо платитъ профессору, тотъ съ нимъ и возится. А ужъ баритонъ этотъ, знаете, не то, что лаетъ, а блеетъ, какъ баранъ. Ну, она, Розина, живо острижетъ его, Ахъ, да,-- главное-то съ попугаемъ забылъ проститься.
   Онъ живо вернулся къ себѣ, выскочилъ на балконъ и какъ-то удивительно защелкалъ языкомъ. Зеленый попугай, до тѣхъ поръ спокойно дремавшій въ теплѣ, встрепенулся.
   -- Evviva il re!... заоралъ сиракузецъ.
   -- E-vvi-vvi-vvi-va il ге!.. отвѣтилъ ему попугай, пресмѣшно переступая съ одной ножки на другую и кивая ему круглой головой съ разинутымъ клювомъ.
   -- Che brutto ragazzaccio, che stupido... выскочила изъ прохладныхъ комнатъ старушка, яростно потрясая маленькимъ, какъ лимонъ, и, какъ онъ же, желтымъ кулачкомъ. Maladetto, diavolo рогсо!.. По тебѣ, mascalzone, давно уже тюрьма плачетъ...
   Попугай тоже волновался въ это время и, все переступая съ ноги на ногу, оралъ крайне возбужденно свое evviva il re, такъ что старушка должна была накрыть его платкомъ.
   -- Не сердитесь, mia bella!.. Я сегодня уѣзжаю... addio!..
   -- Въ адъ, въ адъ... Скорѣй въ адъ!-- выходила изъ себя сосѣдка.
   -- Che huona signora! Не правда ли,-- свѣсился съ балкона внизъ сициліецъ.-- Che ottimo coure!.. Addio, addio, sol di rose... И черезъ нѣсколько секундъ я уже слышалъ, какъ онъ, проходя мимо моего коридора, пѣлъ "la donna e mobile". Шаги его все утихали, голосъ послѣдними отзвучіями слышался еще на лѣстницѣ -- и воцарилась тишина. Старушка освободила загипнотизированнаго имъ попугая, ворча про себя что-то весьма не лестное по адресу молодаго человѣка. Я бы не поздравилъ его, если бы его душѣ пришлось совершать хоть часть тѣхъ путешествій, въ которыя она посыла ее... Становилось жарко. Моя комната была на солнечной сторонѣ. Въ открытыя на балконъ двери и въ окно -- улица дышала такимъ удушливымъ зноемъ, что кровь приливала къ вискамъ. Я вышелъ на мгновеніе и зажмурился. Слѣпящимъ свѣтомъ было затоплено Corso, только и осталось впечатлѣніе бѣлой, въ безчисленныхъ мраморныхъ кружевахъ и узорахъ, башни и кровли собора. Сквозь его ажурную фантасмагорію орнаментовъ, статуй, галлерей, зубцовъ, иголъ, башенокъ, лѣстницъ, смотрѣло темное, темное небо, какое только здѣсь бываетъ при сорока градусахъ.
   Я поспѣшилъ опустить деревянныя жалузи, и въ комнатѣ стало темно. Потомъ, на сильно нагрѣвшійся за день каменный полъ я вылилъ цѣлый умывальникъ воды и, раздѣвшись до гола, съ наслажденіемъ протянулся на кровати. Освѣженный воздухъ, какъ мягкая рѣчная вода, ласкалъ тѣло. Глаза невольно смыкались...
   

Счастливые уголки.
(Гардо и Лугано).

   Я ѣхалъ на итальянскія озера среди довольно печальныхъ условій.
   Аграрное движеніе, вызванное крестьянскимъ безземельемъ, разгорѣлось въ Ломбардіи; холера изъ Генуи перевалила черезъ Апеннины въ Миланъ. Въ Брешіи собирались митинги, а въ ея округѣ уже вспыхнуло волненіе. Тройственный союзъ отразился здѣсь такою гнетущею бѣдностью, военныя издержки столь непосильнымъ бременемъ легли даже на владѣльцевъ лучшихъ участковъ, что самые ярые проповѣдники и сторонники "величія во чтобы то ни стало" умолкли и остерегались появляться на улицахъ. И до этой "mania grandiosa" деревенское хозяйство здѣсь, вслѣдствіе высокихъ арендныхъ платежей и налоговъ, не только не представляло никакихъ выгодъ, но напротивъ -- являлось крайне убыточнымъ для населенія. Не говоря уже о простыхъ "contadini" -- даже помѣщики бросали поля и основывали фабрики. Соперничество Америки убивало сѣверную Италію, и изъ одной Брешіи за три-четыре года выселилось въ Аргентину 8,600 взрослыхъ работниковъ. Нигдѣ постепенно возрастающая народная бѣдность не является до такой степени опасной для господствующаго образа правленія. Савойская династія, на которую еще недавно чуть не молилась страна, очень много потеряла за послѣдніе годы, при чемъ республиканцы настолько же выиграли и усилились. Даже полуграмотный народъ ужъ научился узнавать своихъ истинныхъ враговъ. Онъ съ ненавистью относится къ "политикѣ авантюровъ", къ безсмысленнымъ союзамъ, къ отдаленнымъ походамъ, къ проблематическимъ выгодамъ эѳіопскаго плѣненія, при чемъ въ новопріобрѣтаемую землю нельзя даже переселяться, ибо тамъ нечего дѣлать. Нужно еще сказать, что въ Брешіи пока лучше, чѣмъ въ остальныхъ частяхъ нѣкогда богатой и счастливой Ломбардіи. Еще надняхъ въ Тревиліо старикъ-отецъ перебилъ жену и дѣтей мотыкою -- а потомъ явился и донесъ на самого себя.
   -- Мнѣ было невыносимо видѣть ихъ умирающими день за днемъ. Лучше ужъ разомъ.
   Слѣдствіе выяснило, что весь этотъ округъ питается исключительно кукурузой, а въ нѣкоторыхъ семьяхъ и этого не было.
   Проституція -- растетъ не по днямъ, а по часамъ. Въ публичные дома Алжира, Орана, Константинополя, Триполи, Александріи, Каира, Суэца и Адена -- ломбардскія дѣвушки уходятъ сами за безцѣнокъ, лишь бы хоть чѣмъ-нибудь помочь своимъ семьямъ и самимъ быть сытыми. Даже въ австрійское владычество такое прискорбное явленіе здѣсь было неизвѣстно. Дешевизна живого товара отсюда отразилась даже на уменьшеніи своеобразнаго вывоза изъ Бранденбурга и Помераніи, до сихъ поръ господствовавшихъ на всѣхъ восточныхъ рынкахъ разврата. Вольнонаемныя дѣвицы Амаліи и Каролины, изъ Кенигсберга и Штетина, за ненадобностью остаются дома, потому что благородные эллинскіе Аристиды и Ѳемистоклы, торгующіе этою частью, предпочитаютъ нынче итальянокъ и за красоту, и за дешевизну...
   Самоубійства, прежде неслыханныя въ этомъ жизнелюбивомъ народѣ, подъ солнцемъ, которое дѣлаетъ смерть какою-то безобразною выдумкою, умножаются и, что ужаснѣе всего, жертвами такой душевной болѣзни дѣлаются молодые люди въ возрастѣ отъ 18 до 25 лѣтъ, Сумасшествія тоже -- не рѣдкость. Мѣстные дома для помѣшанныхъ переполнены, армія тоже поставляетъ сюда не мало жертвъ; нищенство, прежде бывшее только промысломъ, удѣломъ лѣнивыхъ и развратныхъ, стало необходимостью для цѣлыхъ деревень... Менѣе всего такихъ тяжелыхъ явленій -- замѣчается въ Брешіи и дальше къ Гардскому озеру. Не оттого ли такъ силенъ наплывъ сюда путешественниковъ, и такихъ именно, какихъ брешіане прежде у себя и не видали? Напримѣръ, наши соотечественники! Ужъ на что, кажется, народъ прямолинейный. Точно на нихъ шоры надѣты -- ни правой, ни лѣвой стороны не видятъ и катаются себѣ по магистральнымъ желѣзнодорожнымъ линіямъ. И тѣ заглянули сюда. Когда я пріѣхалъ въ Брешію -- въ ея гостиницахъ слышался русскій говоръ, въ театрѣ пѣли "московскіе итальянцы", т. е., москвичи, учившіеся у итальянскихъ профессоровъ пѣнія, и дебютировавшіе здѣсь. По окрестностямъ бродятъ художники, имена которыхъ оканчиваются на "онъ" и "скій", и даже нѣсколько виллъ было куплено подъ самымъ городомъ блуждающими петербужцами и одесситами. Что же ихъ манитъ сюда? Я думаю, помимо хорошихъ гигіеническихъ условій -- еще и красота этого небольшого города съ его семидесятитисячнымъ населеніемъ. Наши живописцы въ восторгѣ отъ холмовъ и горъ, у подпожья которыхъ расположился городъ. Brixia древнихъ еще изстари славилась въ Италіи. Римляне временъ императоровъ ѣздили сюда пользоваться ключами, цѣлебное дѣйствіе которыхъ извѣстно до сихъ поръ. Катуллъ на Лагоди-Гардо построилъ себѣ знаменитую виллу; латинскіе поэты не разъ въ шумномъ Римѣ вздыхали объ уединеніи и поэтическихъ созерцаніяхъ этого уголка.
   Брешія расположена на высотѣ ста сорока семи метровъ, на послѣднемъ холмѣ изъ группы центральныхъ Альпъ. Ея крѣпость пользуется заслуженнымъ уваженіемъ у стратеговъ, а здѣшняя оружейная фабрика, занимая тысячу рабочихъ, каждый годъ выпускаетъ около ста тысячъ ружей. Прошлое города -- полно легендъ. Жители его не чистые итальянцы, потому что до римскаго завоеванія вся эта мѣстность была населена сеноманами -- гальскимъ племенемъ. Брешія переходила потомъ изъ рукъ въ руки; на ея улицахъ и подъ ея стѣнами кипѣли такія побоища, о которыхъ даже средневѣковые поэты не могутъ намъ дать должнаго понятія. Едва ли за это время нашелся бы здѣсь камень, не обрызганный благородною кровью защитниковъ своей родины. Здѣсь выздоравливалъ раненый Баярдъ; въ теченіе трехъ дней Брешію грабилъ Гастонъ де-Фуа... Потомъ являлась чума -- и все, что она оставила въ живыхъ, подобрали голода и пожары. Смѣлые кондотьери Вероны и Венеціи разбивали себѣ лбы о крѣпкія стѣны Брешіи; среди ея гражданъ, "всего меньше было властолюбивыхъ тирановъ", аттестуетъ ее знаменитый, недавно умершій историкъ Чезаре Канту. Еще недавно -- въ войнѣ съ Австріей -- Брешія прославилась геройскою защитою противъ нѣмецко-славянскаго войска. Здѣсь родился и выросъ любимый ученикъ Абеляра -- Арнольдъ Брешіанскій, и славный художникъ Моретто называлъ Брешію но только своимъ отечествомъ, но и ласковою матерью!
   Но, разумѣется, сюда влекутъ путешественниковъ вовсе но историческія впечатлѣнія.
   Брешія теперь -- одинъ изъ самыхъ свѣтлыхъ и улыбающихся городовъ сѣверной Италіи. Чистота ея вошла въ пословицу. Хорошій горный воздухъ славится повсюду. На ней лежитъ что-то свѣтлое. На ея улицахъ васъ веселою волною охватываетъ радостный шумъ южной толпы, кроткой и мирной, то праздничное оживленіе, которымъ такъ дорожатъ сѣверяне, появляющіеся здѣсь. Рядомъ съ площадями, гдѣ ключемъ кипитъ дѣятельность и жизнь сегодняшняго дня, въ величавомъ покоѣ своемъ -- стоятъ пустынные старые кварталы, гдѣ, среди домовъ, считающихъ свой возрастъ шестью и семью столѣтіями, возвышаются древніе соборы -- въ родѣ la Kotonda (VII вѣка!) съ фресками IX вѣка, и другіе, съ замѣчательными остатками древняго искусства. Едва ли еще не старѣе Sant-Afra или San-Barnaha, выстроенный на мѣстѣ Геркулесова храма... А, напримѣръ: "Санъ-Джіованни-евангелистъ" -- храмъ IV вѣка, полный величавыхъ воспоминаній, задумчивый и царственный посреди своей безмолвной площади. Дворцы, бролетто, ложи и башни этого города пользуются глубокимъ уваженіемъ историковъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, надъ ихъ изученіемъ долго работали двое русскихъ -- археологъ и художникъ, посланные нашимъ правительствомъ. Близъ города ихъ особенное вниманіе привлекаютъ развалины Веепасіанова храма, удивительно сохранившіяся!..
   Наканунѣ своего отъѣзда на Лаго-ди-Гардо -- я зашелъ въ одинъ изъ старыхъ соборовъ.
   Тишина -- какая бываетъ только въ лѣсу, въ часы безвѣтреннаго вечера.
   Тонкія колонны уходятъ вверхъ и тамъ развѣтвляются; словно закутавшіяся въ потемки, мраморныя статуи чуть мерещатся въ придѣлахъ... Какой-то католикъ въ черной шапочкѣ прошелъ къ алтарю, слегка присѣвъ передъ его распятіемъ -- мнѣ казалось, что это скользнулъ призракъ. Прохладно... Нищій безшумно подобрался ко мнѣ и безъ слова протянулъ шапку...
   -- Eccelenza... иностранецъ?..
   Я скорѣе угадалъ, чѣмъ разслышалъ его вопросъ...
   -- Я тоже не здѣшній,-- прошамкалъ онъ.
   -- Кто же вы?
   -- Русскій!..
   Мое изумленіе -- легко понять. Встрѣтить соотечественника въ типичнѣйшемъ представителѣ соборнаго нищенства... Я, впрочемъ, сейчасъ же подумалъ, что меня обманываютъ -- и заговорилъ съ нимъ по русски. Нищій чуть не заплакалъ.
   -- Я давно не слышалъ своего языка.
   -- Да вѣдь здѣсь бываютъ наши.
   -- Мнѣ ихъ не удалось встрѣтить, да и совѣстно... Еслибы я зналъ, что вы именно русскій -- я бы не подошелъ къ вамъ.
   -- Почему?
   -- Потому что дома... я зналъ лучшіе дни... Во мнѣ, разумѣется, трудно угадать офицера одного изъ блестящихъ полковъ... А между тѣмъ -- мнѣ такъ улыбалась жизнь, какъ рѣдко кому!.. Мои товарищи давно уже командуютъ корпусами, управляютъ губерніями... Слава Богу, что они забыли меня! Да я и самъ себя забылъ. Вотъ уже десятый годъ медленно умираю на паперти этого собора. Хорошо еще, что епископъ здѣшній добръ ко мнѣ. Велѣлъ меня не трогать. А то -- какъ православному -- брешіанское духовенство запрещало мнѣ просить милостыню у католическаго храма...
   -- Отчего вы не вернетесь назадъ?
   -- Не могу... Опустился... Да и чѣмъ я буду жить тамъ? Здѣсь быть нищимъ все таки легче, чѣмъ тамъ, гдѣ меня знаютъ и могутъ вспомнить... Нѣтъ, ужъ лучше такъ.
   Я спрашивалъ его о прошломъ, но старикъ только отмахнулся.
   -- Прощайте... Благодарю васъ.
   -- Вы не хотите ничего услышать о Россіи?
   -- Нѣтъ... Не потому, чтобы я не любилъ ея... Но лучше забыть. Не такъ болитъ душа.
   На другой день я хотѣлъ познакомить бѣднаго старика-соотечественника съ богатымъ русскимъ -- и повелъ его сюда. Былъ праздникъ -- на площади изъ собора слышалось торжественное пѣніе органа. Въ дверяхъ его издали виднѣлись сотни свѣчей, горящихъ въ сизыхъ отъ ѳиміама сумеркахъ. На паперти стояли нищіе; я нашелъ своего -- сгорбленнаго, казавшагося еще болѣе несчастнымъ, чѣмъ вчера.
   -- Вотъ онъ.
   Я только что хотѣлъ подойти къ нему, какъ онъ вздрогнулъ, отвернулся и быстро заковылялъ прочь отсюда.
   -- Послушайте...
   Я хотѣлъ было остановить его -- куда!.. Онъ даже не оглянулся.
   Послѣ я уже не могъ его видѣть.
   Мнѣ надо было ѣхать на Гардское озеро...
   

II.

   Темная синева неба, зелень очарованныхъ береговъ, лазурь несравненнаго озера, городки, на чпетыхъ улицахъ которыхъ вы уноситесь въ незапамятную старь, въ легендарные средніе вѣка... Какъ все это хорошо! Развалины говорятъ вамъ здѣсь о Катуллѣ, Виргиніи; гребцы поютъ канцоны старыхъ поэтовъ; что-то яркое, праздничное на всемъ и больно становится за далекую родину. Вспоминается, какъ она мучится въ родовыхъ боляхъ календарной весны, какъ морозы напослѣдокъ застуживаютъ ее, какъ отпѣваютъ бѣдную неугомонныя вьюги, какъ тяжко дышится и скверно живется теперь дома! А тутъ: солнце во всю; потянетъ вѣтромъ -- и въ прохладной волнѣ его струятся благоуханія пышныхъ розъ, такихъ алыхъ, такихъ безстыдно-страстныхъ! Платаны въ зеленыя облака окутались и ревниво обступили бѣлую виллу, заслоняя ее отъ горячихъ ласкъ ненасытнаго солнца. Горы полу воздушными чудятся. На ихъ вершинахъ снѣга -- такими царственными мантіями въ тысячахъ красивыхъ смладокъ ложатся внизъ, что смотришь и не насмотришься. Понимаешь, почему чужеземецъ, попадая сюда, усваиваетъ влюбленное выраженіе глазъ. Эту природу можно, дѣйствительно, обожать, какъ женщину, желать ее безъ конца, тосковать въ разлукѣ, ревновать ее къ другимъ, искать одиночества съ нею, подмѣчать въ ея божественномъ лицѣ тысячи смѣняющихся впечатлѣній. Солнце ярче поднялось, тѣни легли на голубое озеро, облачко набѣжало,-- и вся она иначе смотритъ, что-то новое въ ней, незнакомое, неподмѣченное...
   Вотъ на высотѣ старая башня... Я потомъ взбирался мода во время непогоды. Какъ все кругомъ было и красиво, и грандіозно! Невольно мои впечатлѣнія вписывались въ памятную книгу -- риѳмованными строчками:
   
        На гребни горъ ложатся тучи...
   Уже ударилъ первый громъ.
   Сѣдой туманъ окуталъ тучи,
   И быстро въ воздухѣ ночномъ
   Несутся буйные порывы
   Слѣпаго вихря. Дождь сѣчетъ
   Долинъ притихнувшихъ оливы,
   Съ платановъ злобно листья рветъ...
   Слѣпящей молніи струею
   На мигъ одинъ озарено,
   Изъ ветхой башни надо мною
   Блеснуло круглое окно.
   Чу... Всемогущіе раскаты,
   Во мракѣ бѣлые лучи,--
   Какъ будто горъ мятежныхъ латы
   Громятъ небесные мечи.
   И страшно мнѣ за замокъ старый,
   За пошатнувшійся утесъ;
   Боюсь, что темныхъ тучъ удары
   Его снесутъ въ бездонный плесъ,--
   Въ тѣ воды, что въ сѣдомъ туманѣ
   Неразличимыя шумятъ
   И, обреченную заранѣ,
   Спокойно жертву сторожатъ.
   
   Мимо всей этой красоты быстро-быстро неслись наши вагоны. Какіе-то городки мелькали въ глазахъ. Клочки лазури среди мрачныхъ утесовъ... Не это ли Гардское озеро?
   Дезенцано! Мнѣ до сихъ поръ мало говорило это звучное имя. Я зналъ, что въ его окрестностяхъ много римскихъ мозаикъ и памятниковъ. Въ 878 году -- веронскій монастырь св. Зенона, ссылаясь на хартію Карломана, прибралъ къ рукамъ этотъ городъ... Не безъизвѣстно мнѣ было и о томъ, сколько крови пролилось у стѣнъ и башенъ этого гардскаго захолустья. Что касается до славы средневѣковыхъ побоищъ, то Иродъ, съ его избіеніемъ израильскихъ младенцевъ -- мальчишка и щенокъ рядомъ съ ломбардо-венеціанскими кондотьери готическаго рисунка. Одинъ изъ такихъ, взявъ разъ Дезенцано, разрѣшилъ своимъ солдатамъ въ теченіе недѣли творить здѣсь все, что имъ угодно. Впрочемъ, надо отдать имъ справедливость. Они такъ этимъ воспользовались, что ужъ на пятый день -- имъ нечего было дѣлать на... пустомъ мѣстѣ!..
   -- Дезенцано!-- кричитъ во все горло кондукторъ, когда поѣздъ останавливается.-- Дезенцано!-- еще громче подхватываетъ другой, точно предполагая пассажировъ оглохшими...
   -- Ну -- глотки!-- завидуетъ русскій пѣвецъ, сопровождающій меня.-- Съ дѣтства орутъ. Немудрено, что въ театрѣ эдакая прорва ухитряется весь оркестръ покрыть. Поди-ка -- попробуй потягаться съ нимъ...
   Я выхожу: маленькій городокъ, тихія улицы, словно еще грезящія о Карлѣ Великомъ, жившемъ здѣсь нѣкоторое время. Арки вверху... Башни старыя-старыя, важныя, нахмурившіяся. Жутко дѣлается, далекою старью вѣетъ отовсюду; кажется, что еще вчера веронскіе монахи св. Зенона были здѣсь властителями, и властителями жестокими. Въ 778 г. Карлъ Великій подарилъ имъ этотъ городокъ, и они такихъ замковъ понастроили кругомъ, точно вмѣсто иноческихъ сутанъ на нихъ блистали рыцарскія латы, а руки, занятыя мечемъ, и не носили креста никогда. Какое безмолвіе на площадяхъ! На одной -- фонтанъ меланхолически разсказываетъ что-то облупившемуся дряхлому храму, красныя мраморныя колонны котораго оперлись на спины львамъ, разинувшимъ разъ навсегда, лѣтъ шестьсотъ назадъ, свои пасти. Надъ входомъ каменное изваяніе... Лицо плоское, борода лопатой, тѣло точно медвѣжье, мечъ въ рукахъ больше самого, на головѣ рога. Спрашиваю, что сіе обозначаетъ: прекрасный незнакомецъ оказывается Карломъ Великимъ... А тамъ дальше, угломъ, вдвинулся старый палаццо, покривился и точно размышляетъ, на какую сторону ему будетъ спокойнѣе упасть: вправо или влѣво? Старики думаютъ долго. Очевидно, это отлично понимаетъ бородатый рыбакъ, потому что онъ преспокойно въ тѣни этого палаццо разлегся на довольно таки археологической мостовой и дрыхнетъ, очень мало заботясь о томъ, что въ эту самую минуту, какъ я имъ любуюсь, оселъ съ философскимъ равнодушіемъ переступилъ черезъ него передними ногами и вдругъ задумался и застылъ, наклоня свою длинноухую башку... Ни рыбаку, ни ослу и дѣла нѣтъ -- первому, что на него сыплется уголь изъ корзинъ, которыми нагруженъ второй, а сему послѣднему, что одна изъ нихъ вотъ-вотъ рухнетъ прямо на всклоченную голову спящаго бѣдняка... Весь этотъ городенко похожъ на него. Какъ этотъ подъ старымъ дворцомъ, такъ и Дезенцано у Гардскаго озера заснулъ и до сихъ поръ видитъ старый сонъ: папу Пія V, отлучающаго его отъ церкви за то, что онъ не подчинился волѣ его святѣйшества и не согласился признавать себя собственностью намѣстника апостола Петра... Снятся ему воины св. престола, осаждающіе стѣны его, уже и тогда (1566 г.) полуразвалившіяся. Впрочемъ, эти солдафоны слишкомъ привыкли одѣваться пестро и жить сладко, чтобы при этихъ великихъ качествахъ еще сохранить и храбрость. Дезенцанцы ихъ побили и прогнали, а на отлученіе не обратили особеннаго вниманія. Зато папа Григорій XIII весьма благоволилъ къ нимъ и, вновь сопричисливъ ихъ къ церкви Христовой, разрѣшилъ имъ даже "безданно и безпошлинно грѣшить въ теченіе пятнадцати лѣтъ". Грезится маленькому городку красавица Біанка Матуччи... Какой-то веронскій кондотьери захватилъ ея мужа, чтобы заставить ее -- отдаться ласкамъ побѣдителя. Она все утро простояла -- вотъ тутъ на колѣняхъ у оконъ его дворца, такого теперь мрачнаго и облупившагося. Когда кондотьери выходилъ на балконъ, она молила пощадить плѣнника и не обезчещивать ея. Онъ только смѣялся и въ послѣдній разъ кинулъ ей:
   -- Вечеръ научитъ тебя покорности и ночью мы будетъ счастливы.
   Біанка Матуччи въ отвѣтъ выхватила ножъ и, крикнувъ тирану: "получай тѣло, котораго ты такъ добивался",-- ударила себя въ самое сердце...
   Послѣдній сонъ, который видитъ скромное и тихое Дезенцано -- это войска, проходившія мимо на героическій бой подъ Сольферино. Тутъ мирный городенка немало былъ удивленъ превратностью судебъ. Сегодня ночевалъ здѣсь Францъ-Іосифъ и грозилъ всѣхъ вѣрноподданныхъ дезенцанцевъ перевѣшать, если они только вообразятъ, что Италія не фикція, а дѣйствительность, и не прошло двадцати четырехъ часовъ, какъ швабскому цезарю пришлось убираться восвояси, а въ Дезенцано пріѣхалъ ночевать Наполеонъ III. Дезенцанцы, убѣдившіеся, что "Италія" существуетъ налицо, обрадовались, и тотчасъ же Викторъ-Эммануилъ, какъ настоящій "re-galantuomo", осчастливилъ свой городъ, стащивъ у здѣшняго "синдако" его супругу. Вотъ "его величество" такъ, дѣйствительно, былъ объединителемъ своего королевства. Нѣтъ города здѣсь, гдѣ бы не указывали его дѣтей,-- все бравыхъ молодцовъ съ такими бородами и усами, что нѣтъ никакой возможности сомнѣваться въ ихъ высокомъ происхожденіи, хотя и съ лѣвой стороны... Между тѣмъ, здѣсь у приходской церкви, гдѣ (не шутите!) есть настоящіе образа Пальмы Старшаго, Тьеполо и Брентано, животъ до сихъ поръ "дама королевской милости", знаменитая тѣмъ, что, приревновавъ Vittorio къ какой-то веронской графинѣ, сначала оттрепала ту, а потомъ, въ сознаніи своего "полнаго права", такъ обработала самого "galantuomo", что тотъ и впослѣдствіи, въ родительской заботливости о цѣлости сыновнихъ реберъ, нѣсколько разъ совѣтовалъ легкомысленному въ юности Гумберту:
   -- Пожалуйста, избѣгай дезенцанскихъ красавицъ. У нихъ слишкомъ зоркіе глаза и притомъ свинцовые кулаки, и (что съ ними подѣлаешь!) онѣ вѣдь совсѣмъ но вѣрятъ въ нашу "неприкосновенность".
   Когда я пріѣхалъ въ Дезенцано, пароходъ, совершающій рейсы отсюда (съ южнаго пункта озера) къ Ривѣ (сѣверному), уже отошелъ. Я поневолѣ остановился въ отелѣ. Бедекеръ горячо рекомендовалъ "великолѣпный королевскій отель Майера". Можно ли было не вѣрить Бедекеру,-- Бедекеру, про котораго самъ Бисмаркъ сказалъ:
   -- Въ Германіи только двѣ настоящія знаменитости,-- это я и Бедекеръ.
   По темной и грязной улицѣ, спотыкаясь объ апельсинныя корки и собственнымъ плечомъ сдвигая съ мѣста непоколебимыхъ ословъ, я добрался до входа въ отель. Но, увы,-- онъ былъ недоступенъ. Въ немъ стоялъ чей-то мулъ; его дубасили въ два полѣна лакеи гостиницы, но животное при семъ обнаруживало такую трогательную твердость въ бѣдствіяхъ, какой не выказалъ даже и великій Наполеонъ на островѣ св. Елены. Мнѣ оставалось одно,-- перелѣзть черезъ мула, что я и исполнилъ, никого не удививъ. Очевидно, это было въ порядкѣ вещей...
   -- У скотины есть характеръ!-- съ уваженіемъ говорилъ намъ Herr Майеръ, несомнѣнно нѣмецъ, и нѣмецъ самой мутной воды. По крайней мѣрѣ, на стѣнахъ его отеля германцы въ каскахъ били французовъ въ кепкахъ, Бисмаркъ красовался въ нѣсколькихъ видахъ, добродушнымъ бульдогомъ поглядывая на путешественниковъ, мирившихся съ грязью и дороговизною майерова заведенія; хозяйская собака называлась Гравелотомъ, и я твердо увѣренъ, что на набрюшникѣ Frau Майеръ былъ вышитъ все тотъ же неизбѣжный желѣзный канцлеръ. Дѣло въ томъ, что Frau Майеръ была въ томъ положеніи, которое мужчины изъ любезности называютъ интереснымъ, а согласитесь, кому же изъ германскихъ Амалій не лестно произвести на свѣтъ маленькаго Бисмарка?.. Весь вечеръ самъ Herr Майеръ доказывалъ намъ, что Германія есть "первый націонъ" во всей вселенной, и что съ этимъ не соглашаться могутъ только свиньи да французы, что по его, Herr Майера, мнѣнію -- значитъ одно и то же. Увы, тогда еще не было русско-французскаго соглашенія, иначе и мы бы сподобились причисленія къ этой зоологической семьѣ.
   Нужно было видѣть, съ какимъ презрѣніемъ слушали его итальянцы. Они не противорѣчили ему, но, право, отвращеніе такъ сказывалось въ ихъ взглядахъ, на ихъ лицахъ, что Frau Майеръ, надѣвшая къ вечеру чистыя митеньки и до нельзя членовредительствовавшая за фортепьяно надъ Шубертомъ, обидѣлась и обозвала ломбардцевъ -- шарманщиками. Тѣ, впрочемъ, не остались въ долгу и, уходя спать, я имѣлъ удовольствіе слышать, какъ почтенный Herr Майеръ изъ себя выходилъ. Дѣло въ томъ, что одинъ изъ оскорбленныхъ заносчивою нѣмкой оказался художникомъ-карикатуристомъ и изобразилъ въ кругѣ (въ родѣ рафаелевой мадонны) "Una famiglia stupida". Бисмаркъ въ чепчикѣ, сидя въ креслѣ, наказывалъ Herr Майера, разложивъ его у себя на колѣняхъ,-- нелитературнымъ мѣстомъ къ верху. Передъ нимъ Frau Майеръ стояла на колѣняхъ, молитвенно сложивъ руки и повторяя (лента изо рта съ готическими буквами): "о, Боже, дай силы моему Фридриху благополучно перенести свое счастіе". Tableau это было изображено углемъ на стѣнѣ залы. Почтенный Майеръ бѣсился, желая и уничтожить рисунокъ, написанный съ удивительнымъ сходствомъ, и обуреваясь корыстолюбіемъ, ибо его увѣряли, что художникъ -- авторъ карикатуры -- величайшая знаменитость Италіи, и англичане со всѣхъ сторонъ будутъ ѣздить сюда, въ Дезенцано, любоваться на его замѣчательное произведеніе, пока не появится традиціонный американецъ и не купитъ кусокъ стѣны съ изображеніемъ, на вѣсъ чистаго золота, благодаря этому, вставъ на другой день, я имѣлъ удовольствіе видѣть "Una Famiglia stupida" еще красующеюся на стѣнѣ въ залѣ... Увы, посѣтивъ Дезенцано еще черезъ два года, я уже не встрѣтилъ ни этой карикатуры, ни ея оригиналовъ. Майеръ съ своей Амаліей оставилъ Италію навсегда...

   Какъ ни благословенна эта страна, какъ ни великолѣпно ея голубое небо, какъ ни прекрасны бирюзовыя воды чуднаго озера, но, надо сказать правду, народу здѣсь живется скверно. Я посѣщалъ деревушки, окружающія Дезенцано, и былъ удивленъ несказанно. Крестьянинъ работаетъ круглый годъ, не складывая рукъ, и какъ работаетъ! Итальянцы въ этомъ отношеніи жестоко оклеветаны путешественниками и совершено напрасно ославлены лѣнтяями и бездѣльниками. У пригардскаго поселянина почти не бываетъ праздника, и при такихъ условіяхъ онъ все-таки довольствуется одною кукурузой, часто приготовленною на водѣ. Масло для него слишкомъ дорого. Нѣсколько разъ въ годъ они ѣдятъ ту же кукурузу въ видѣ ньокковъ, т. е. лопешекъ, обжаренныхъ въ салѣ, но и то не всѣ. Остальнымъ это удается только въ пятницу карнавала. Мясо достается имъ дважды въ годъ: индюкъ къ Рождеству и ягненокъ на Пасху (l'agnelo di Pasqua) {Крестьяне въ комскихъ палестинахъ знаютъ индюка только на Пасху!}; въ остальное время они облизываются, видя, какъ эти сокровища кушаютъ ихъ капелланъ и мѣстная аристократія. Хорошо еще, если въ большой праздникъ бѣдному мужику удастся полакомить себя кусочкомъ "саламэ" -- мѣстной колбасы. Поэтому неудивительно, что пеллагра и другія болѣзни заставляютъ чуть не вырождаться здѣшнее населеніе. Есть деревушки (одна у самаго Гардскаго озера), гдѣ мнѣ показалось, что я попалъ въ какую-то больницу для тифозныхъ. Зеленыя лица, слабыя, колеблющіяся, ревматическія ноги, лихорадочно горящіе глаза... Обратная сторона медали, разумѣется, узкользаетъ отъ туриста, который, зарядивъ себя восторгомъ такъ ужъ и не разстается съ нимъ, пока съ быстротою курьерскаго поѣзда объѣзжаетъ Италію. Крестьянина онъ не встрѣчаетъ, а если и видитъ, то при исключительныхъ условіяхъ. Понятно, что такой путешественникъ изъ своей поѣздки выноситъ нѣсколько балетныя впечатлѣнія. Главнымъ образомъ разоряютъ здѣшнихъ крестьянъ страшные налоги, почти учетверившіеся со времени объединенія. Итальянскій сѣверъ, именно Ломбардія, недаромъ и не безъ основанія жалуется на сицилійскій югъ. Населеніе Неаполя и южнѣе не хочетъ платить податей или не можетъ, потому что тамъ вся земля распредѣлена между нѣсколькими аристократическими семьями. Савойцы, не желающіе раздражать впечатлительныхъ южанъ, невполнѣ довольныхъ Италіей "единой и нераздѣльной", наверстываютъ всѣ минусы на ломбардскомъ сѣверѣ. Посему въ Миланѣ, Брешіи, Веронѣ -- вы услышите сѣтованія: "насъ заставляютъ платиться за юліанъ, мы держимъ Неаполь и Сицилію, точно дорого стоящую кокотку, на содержаніи, и разоряемся". Ломбардія была бы раемъ, если бы королевство итальянское оканчивалось Римомъ, предоставивъ партенопойскихъ ладзарони ихъ собственной участи. Въ самомъ дѣлѣ, въ общій бюджетъ Италіи Ломбардія вноситъ 1/4, тогда какъ ея населеніе не составляетъ и 1/10 части. Вообще, въ данномъ случаѣ, принимая старое сравненіе Италіи съ сапогомъ, надо согласиться, что до сихъ поръ голенище къ нему пришито искусственно -- точно изъ другой совсѣмъ пары...
   Тѣмъ не менѣе, несмотря на ужаснѣйшія условія существованія, ломбардскіе крестьяне, отказывая себѣ во всемъ и вырождаясь, употребляютъ самыя отчаянныя усилія, чтобы дать образованіе дѣтямъ. На помощь имъ приходитъ правительство. Обученіе у нихъ дешево и сердито. Въ университетахъ Павіи, Пармы, Падуи и Равенны немало здѣшняго крестьянства. Едва ли не большинство студентовъ дается деревней. Какъ они живутъ -- другой вопросъ. Имъ и въ городахъ, за недостаткомъ средствъ, приходится вести ту же жизнь, что и дома. Нетопленная комната, оборванное платье, недостаточная пища... Кончивъ университетъ, они не увеличиваютъ собою городского грамотнаго пролетаріата, а возвращаются обратно въ деревню, часто къ плугу, къ мотыкѣ. И надо сказать правду, въ этой образованной деревенщинѣ -- разгадка громадныхъ успѣховъ, сдѣланныхъ Италіею за послѣднее время, успѣховъ, несмотря на народную нищету и озлобленіе. Денегъ нѣтъ, голода часты, населеніе не знаетъ, куда ему дѣваться, а между тѣмъ фабрики умножаются, ввозъ все меньше и меньше, и на зло тарифамъ Италія заполоняетъ окрестныя страны своими дешевыми произведеніями. Въ нихъ, въ этихъ образованныхъ крестьянахъ, залогъ ея процвѣтанія въ будущемъ. Они уже идутъ дальше отцовъ и обрабатываютъ землю согласно указаніямъ науки, заводятъ различныя промышленныя предпріятія и вообще ищутъ и находятъ, при самыхъ ограниченныхъ средствахъ, способы развивать свое благосостояніе. Они же -- главная сила смѣлаго, одушевленнаго пламеннымъ патріотизмомъ либеральнаго большинства. Безъ нихъ всю Италію потрясали бы происки "черной камарильи" и недовольнаго своимъ униженіемъ стараго дворянства. Въ нихъ главный противовѣсъ, какъ революціоннымъ попыткамъ этихъ послѣднихъ, такъ и безумной страсти Рима къ политической авантюрѣ. Поэтому и здѣсь но только не боятся университетскаго образованія, но расширяютъ его насколько могутъ. Той дѣло открываются новые университеты, крестьянству облегчается доступъ туда. Просвѣщенная и задающаяся просвѣтительными задачами власть прекрасно понимаетъ, что съ каждымъ выходящимъ изъ университета гражданиномъ она пріобрѣтаетъ все болѣе и болѣе партизановъ. Отъявленные обскуранты въ родѣ Криспи (такого, каковъ онъ теперь!) не осмѣливаются налагать рукъ на это лучшее достояніе современной Италіи -- на легкость, дешевизну и общедоступность ея низшаго, средняго и высшаго образованія...
   Еще пригардскому крестьянину живется, все-таки, нѣсколько лучше. У него есть подспорье, которымъ не могутъ пользоваться другіе. Дѣло въ томъ, что сѣверная часть озера принадлежитъ Австріи, ну, а контрабанда на водѣ гораздо легче, чѣмъ на сухомъ пути. Понятно поэтому, что Рива, Тремозино, Тосколано и другіе городки занимаются ею весьма усердно, къ крайнему негодованію офиціальныхъ финансистовъ. Въ горахъ, окружающихъ Гардское озеро, нерѣдкое явленіе -- цѣлые караваны контрабандистовъ. У меня до сихъ поръ въ памяти одинъ такой, на который я наткнулся близъ Тремозино. Мы отправились съ пріятелемъ поздно вечеромъ въ горную деревушку. Ночь застала насъ къ дорогѣ, и какая ночь! Она риѳмованными строчками вписалась въ мою памятную книжку, и я прошу позволенія у читателей такъ и привести ее здѣсь:
   
   Ночь... Утесовъ силуэты
   Словно въ воздухѣ висятъ.
   Мглой и тучами одѣты,
   Подъ луною горы спятъ.
   Крикъ совы, лѣсовъ молчанье,
   Водопада дальній шумъ,
   Звѣздъ задумчивыхъ мерцанье
   И -- идемъ мы наобумъ.
   Всюду гротовъ черныхъ зѣвы,
   Всюду бездны... Путь далекъ...
   Вонъ въ часовнѣ кроткой Дѣвы
   Тускло брезжитъ огонекъ.
   Вѣковыхъ платановъ сѣни
   Вѣчный миръ ея хранятъ.
   Чу!.. Загодочныя тѣни
   По утесу вверхъ скользятъ.
   Прямо къ нимъ ведетъ дорожка...
   Горный край безлюденъ, дикъ...
   И ползетъ впередъ сторожко
   Нашъ отважный проводникъ.
   Тихій шопотъ... Смѣхъ...
                                 -- Синьоры,
   Путь открытъ во всѣ концы;
   Это наши черезъ горы
   Переходятъ молодцы.
        Мы сошлись. Какіе люди,
   Великаны на подборъ!
   Руки сильны, крѣпки груди,
   Рѣчь свободна, ясенъ взоръ...
   За спиной мѣшокъ тяжелый,
   Ножъ за поясомъ... Въ рукахъ
   Блещутъ ружья... Смѣхъ веселый
   Такъ и носится въ горахъ.
   Мы идемъ тропой скалистой...
   Путь труднѣе, гуще мракъ...
   -- Кто они?
                       -- Контрабандисты...
   -- Что въ мѣшкахъ у нихъ?
                                 -- Табакъ!..
   У часовни, полонъ вѣры,
   Каждый шепчетъ: "Божья мать,
   Помоги, чтобъ доганьеры {Таможенные.}
   Не успѣли насъ поймать,
   А накроютъ -- Пресвятая,
   Вѣрныхъ слугъ не оставляй!
   Какъ начнется битва злая,
   Нашимъ пулямъ вѣрность дай,
   Мышцамъ крѣпость, чтобъ глубоко
   Ножъ врагу направить въ грудь.
   Обѣщаемъ: издалека,
   Какъ окончимъ трудный путь,
   Принести Тебѣ наряды:
   Шёлкъ такой, такой атласъ,
   Что дукессы были бъ рады
   Пріодѣться въ нихъ хоть разъ.
   Если насъ ты не обманешь,
   Расфрантишься въ пухъ и прахъ,
   Щеголять, мадонна, станешь
   Въ брилліантовыхъ серьгахъ.
   Если жъ нѣтъ -- тебѣ убытокъ.
   Ты подумай: доганьеръ
   Можетъ дать тебѣ улитокъ
   Да оливокъ, напримѣръ.
   У него мундиръ въ заплатахъ
   И разорваны штаны...
   Пусть онъ въ этихъ пышныхъ латахъ
   Станетъ жертвой сатаны".
   И опять тропой скалистой,
   Межъ ущелій, безднъ и кручъ,
   Побрели контрабандисты
   Въ царство звѣздъ, луны и тучъ.
        Мы остались у мадонны
   До разсвѣта -- на плитахъ.
   Видимъ: вдругъ кладетъ поклоны
   Передъ статуей монахъ:
   -- Дѣва, милостива буди
   И услышь ихъ,-- шепчетъ плутъ,--
   Пусть и грѣшны эти люди,
   Но, что сказано -- дадутъ.
   Это нищіе такіе,
   Ихъ не стоитъ и жалѣть.
   Дѣва, видишь, какъ я плачу,
   Какъ я скорбенъ, тощъ, забытъ,--
   Ниспошли же имъ удачу,
   Чтобъ и я былъ тоже сытъ"!--
        И колышутся платаны,
   И подъ шелестъ ихъ вѣтвей
   Непроглядные туманы
   Все сгущаются грознѣй.
   Громче ропотъ водопада,
   Ночь зловѣща и темна,
   Только свѣтится лампада
   Предъ мадонною одна.
   Дремлетъ падре безмятежно,
   Пикъ мадонны чуть дрожитъ --
   
   "Доганьеры" и "доганы" (таможенные и таможни), дѣйствительно, являются предметами величайшаго отвращенія для крестьянства.
   -- Между нами и счастьемъ стоитъ таможня,-- говорятъ они.
   Контробандистъ здѣсь -- нѣкоторымъ образомъ народный герой, потому и держать себя онъ старается "соотвѣтственно". Слово его свято и нерушимо. Ему можно ввѣрить значительныя суммы безъ всякихъ документовъ. Итальянскій національный банкъ можетъ обмануть и обманываетъ, итальянскій контрабандистъ -- никогда! Это человѣкъ чести. За оскорбленія онъ мститъ по рыцарски и ни на какія уступки съ совѣстью не идетъ. Большія деньги, пріобрѣтаемыя "войною съ таможней", онъ не копитъ, а щедро швыряетъ ихъ кругомъ. Случалось, что здѣшніе молодцы этого цеха зимою въ Миланѣ имѣли абонированную ложу въ театрѣ la Scala, держали дорогихъ француженокъ, одѣвались у первыхъ портныхъ. Приходила весна, и они опять возвращались на родное озеро, надѣвали костюмъ горнаго охотника и до послѣднихъ чиселъ холодной осени занимались своимъ промысломъ. Ихъ слову вѣрятъ не только частные люди, но и правительство. На Комскомъ озерѣ я познакомился съ бывшимъ контрабандистомъ Constantino, содержавшимъ лодки въ Hôtel Villa d'Esté. Онъ провелъ на каторгѣ въ Анконѣ пять лѣтъ за убійство въ стычкѣ таможенныхъ или, по нашему, пограничной стражи. Когда его округъ ходатайствовалъ за него передъ королемъ, il re Umberto отвѣтилъ:
   -- Я его помилую, если онъ дастъ слово не заниматься больше контрабандой.
   Constantino думалъ полгода и, наконецъ, давъ требуемое слово, былъ освобожденъ. Съ тѣхъ поръ, хотя ему и представлялись всяческіе соблазны, онъ ни разу не нарушилъ даннаго слова.
   Какъ въ Испаніи, такъ и здѣсь, народныя пѣсни славятъ контрабандистовъ, какъ какихъ нибудь Баярдовъ -- рыцарей безъ страха и упрека. Это лучшіе женихи. Всякая здѣшняя красавица мечтаетъ о любовникѣ-контрабандистѣ!
   Я какъ-то встрѣтилъ молодаго красиваго парня, котораго въ наручникахъ вели куда-то господа карабинеры. Вся деревня провожала его: женщины плакали, мужчины съ воодушевленіемъ кричали ему вслѣдъ:
   -- Будь спокоенъ, главное!..
   -- Придетъ время -- вернешься; мы тебя встрѣтимъ, какъ роднаго.
   -- За свою сестру не бойся: мы ее сбережемъ и замужъ выдадимъ всей деревней.
   -- Что это такое?-- спрашиваю.
   -- А видите ли... Бѣднякъ заспорилъ о чемъ-то съ доганьеромъ. А доганьеры, извѣстно, birbanti е ladri (разбойники и воры), имъ до всего есть дѣло, они служатъ "своему" правительству въ ущербъ бѣднымъ людямъ, которымъ Господь-Богъ вовсе не для того далъ желудокъ, чтобы онъ пустовалъ, и зубы, чтобы они только щелкали на чужую кукурузу. Луиджи, знаете, былъ отличный "контрабандистъ", ну, этотъ mascakone (мерзавецъ) доганьеръ и изловилъ его ночью въ лодкѣ. Тотъ изъ Ривы везъ себѣ разныя вещи въ Пескьору къ купцамъ... Луиджи не хотѣлъ сдаваться: таможенный его схватилъ за шиворотъ,-- poveretto (бѣдняжка) и ударилъ его ножемъ въ грудь, чтобы тотъ не совалъ носа въ чужія дѣла. Только всего и было!.. Вотъ теперь взяли sfortuflato giovine (несчастнаго юношу). Что подѣлаешь! Развѣ "савойцы" понимаютъ настоящихъ людей?..
   Гардское озеро рѣже всѣхъ другихъ ломбардскихъ озеръ посѣщается путешественниками. Сами итальянцы говорятъ, что его прелесть портятъ austriachi, нѣмцы, потому что они одни являются сюда изъ Ривы и дѣлаютъ на пароходахъ "турнэ", не останавливаясь нигдѣ. Англичанъ немного, русскіе явились только въ послѣднее время, крайне изумивъ мѣстныхъ глубокомысленныхъ географовъ, твердо вѣрившихъ, что la Russia и la Prussia въ сущности одно и то же, а Pietroburgo есть не что иное, какъ Brandenburgo... Разумѣется, я говорю про деревенскихъ политиковъ. Городскіе -- выше ихъ. Хотя въ одной изъ почтовыхъ конторъ, куда я подавалъ заказное письмо въ Петербургъ, чиновникъ удивленно спросилъ меня:
   -- Cosa е Pietroburgo? (Что такое Петербургъ).
   -- Il capitale (столица).
   -- Dove? (гдѣ).
   Я ему пояснилъ. Онъ пожалъ плечами.
   -- Неужели вы не знаете Петербурга?
   -- Синьоръ,-- гордо проговорилъ онъ.-- Я учился, я много учился (и онъ вздохнулъ устало -- вотъ-де, до какой степени я образованъ)... Я даже очень много учился... Но знай я, гдѣ Петербургъ, я бы не сидѣлъ здѣсь, а былъ министромъ въ Римѣ!..
   Но отсутствіе англичанъ придаетъ Гардо еще большую прелесть. Это озеро -- одно изъ красивѣйшихъ въ мірѣ и самое большое въ Италіи. "Benacus" древнихъ, оно когда-то манило на свои поэтическіе берега римскихъ поэтовъ и философовъ, укрывавшихся въ тишинѣ и кроткомъ мирѣ его окрестностей отъ треволненій и потрясеній вѣчнаго города. Оно простирается въ длину на 66 верстъ и въ самомъ широкомъ мѣстѣ между его берегами насчитывается 16 верстъ. Вся поверхность Гардо равняется 300 квадратныхъ верстъ. Высокій діапазонъ итальянцевъ заставляетъ ихъ называть его бездоннымъ, потому что между Граньяно и Кастеллетой глубина его доходитъ до 600 метровъ. Какъ и всѣ итальянскія озера, оно имѣетъ громадную важность въ общей экономіи страны. Это "регуляторы водъ". Въ нихъ собирается весь излишекъ влаги. Съ Альпъ водопады и потоки бѣшено несутся сюда весною, переполняютъ ихъ, и въ засуху всѣ вытекающія отсюда рѣки питаются ими въ волю. Минчіо давно бы высохъ, еслибы не озеро Гардо. Мрачныя горы Пескьеры, долины этого счастливаго уголка давно бы обезплодѣли и обезлюдѣли, еслибы оно не кормило ихъ. Благодаря ему же, въ самое сухое время -- въ воздухѣ окрестныхъ городовъ и деревень сохраняется необходимая доля влажности, и растительность развертывается здѣсь съ такою пышностью и силой, что въ этомъ отношеніи берегамъ озера Гардо уступаетъ даже знаменитая итальянская Кампанья. Долины своими устьями, примыкающими къ берегамъ озера, "пьютъ его воды" и, благодаря этому, кажутся сплошными садами; онѣ удивляютъ поразительнымъ разнообразіемъ воспитывающихся въ нихъ растительныхъ породъ, размѣрами, какихъ здѣсь достигаютъ деревья, гущиною листьевъ, яркостью цвѣтовъ и ихъ ароматомъ... Въ нѣкоторыхъ ущеліяхъ, заполоненныхъ зелеными облаками рощъ, задыхаешься, такъ они напоены жаркимъ дыханіемъ безчисленныхъ розъ, словно въ истомѣ и нѣгѣ раскрывшихъ алые манящіе лепестки. "Наши долины были бы раемъ, если бы сюда не являлись чиновники и не разоряли насъ", говорятъ на Гардо. "Дѣлая единую Италію, мы никогда не думали, что намъ придется вздыхать о временахъ австрійскаго владычества! Тогда жилось лучше, мы но знали не только голода, какъ теперь, но и нужда но стучалась къ намъ въ двери. Правда, эти проклятые tedeschi (нѣмцы) давили насъ, но зато они не отнимали куска хлѣба изо рта". Прибавьте, что это мнѣ приходилось слышать отъ человѣка, у котораго дѣдъ и дядя погибли въ войнѣ за независимость Италіи. Одинъ служилъ въ королевскихъ войскахъ и дрался съ австрійцами, другой былъ отличенъ самимъ Гарибальди. Много нужно настрадаться, чтобы забыть такія преданія! "Сицилійцы и неаполитанцы захватили все. Они менѣе всего боролись съ врагами Италіи, а теперь савойская династія возводитъ ихъ въ министры, въ правители страны. Имъ насъ но жалко. Они хотятъ, чтобы и мы стали такими же ладзарони, какъ и ихъ соотечественники". Поэтому вы здѣсь всюду наткнетесь на оригинальное явленіе. Ломбардцы и вообще сѣверяне считаютъ границу Италіи за Римомъ. Неаполь и Сицилія -- видите, оказываются незаконнорожденными дѣтьми Италіи, и за равноправныхъ ихъ ни миланцы, ни веронцы, ни брешіане не признаютъ. Какъ-то на пароходѣ я спрашиваю у пріятеля, синьора Трецца, съ кѣмъ онъ говорилъ.
   -- Онъ по типу не итальянецъ?
   -- Разумѣется. Онъ и не итальянецъ на самомъ дѣлѣ. Онъ родился въ Неаполѣ. Мать его была сиракузянка, а отецъ изъ Салерно. Мы -- настоящіе -- не считаемъ ихъ за своихъ.
   Чѣмъ не древне-римское " ci vis romanus"?
   Несмотря на сѣверное положеніе озера, лимонныя плантаціи здѣсь развиваются прекрасно. Въ извѣстные мѣсяцы, пароходъ, плывущій посрединѣ Гардо, бываетъ весь обвѣянъ благоуханіемъ ихъ; отъ ихъ запаха и аромата лилій, кровь приливаетъ къ вискамъ. Немудрено поэтому, что озеро Гардо мѣстные поэты называютъ пріютомъ любви, съ чѣмъ совершенно согласны вѣнскія влюбленныя парочки, потому что онѣ на первыхъ порахъ бѣгутъ сюда. Поэтому я рѣшительно не совѣтую всѣмъ, кто въ Бога вѣруетъ, являться сюда въ печальномъ одиночествѣ,-- невольно пожелаешь жену ближняго твоего. Примѣры вѣдь заразительны, и въ Италіи людямъ, слишкомъ рано утрачивающимъ нѣкоторыя движенія юности, совѣтуютъ обыкновенно покататься по Гардскому озеру.
   Итальянцы даже Минчіо, питающуюся его чистыми водами, называютъ святою, благословенною рѣкою. Вообще это особенный мірокъ. Здѣсь дуютъ свои собственные вѣтры: Sovero (сѣверный) и Ora (южный), и когда они разбѣсятся на бирюзовомъ просторѣ глубокихъ водъ, пароходы не выходятъ изъ "гаваней" Пескьеры и Дезенцано. Мѣстные жители съ ужасомъ разсказываютъ, что разъ буря на Гардо опрокинула и поглотила настоящій пароходъ, а брызги озера, когда оно расшалится, кропятъ даже мраморныя колонны виллъ, расположенныхъ на извѣстной высотѣ. Виргилій называлъ его "моремъ" (Fluctibus et fremitu assurgens Benace marine). Катуллъ, жившій здѣсь на мысѣ Сирміоне, величалъ его въ извѣстные моменты "ужаснымъ" и сравнивалъ его волны съ хребтам нарушить своего обѣщанія.
   Пасквино отозвался тотчасъ-же:
   -- Бѣдная госпожа Справедливость!.. Она совсѣмъ затеряется въ городѣ, столь для нея новомъ, какъ великій Римъ.
   Quod non fecenmt barbari -- fererunt Barberini! Кардиналъ Барберини, взошедшій на папскій престолъ подъ именемъ Урбана VIII, несмотря на свои обѣщанія служить исключительно церкви и уничтожить деспотизмъ, войдя во вкусъ -- тотчасъ-же по-фамусовски началъ стараться, гдѣ можно было, услужить родному человѣчку. Извѣстно, что онъ содралъ бронзу съ потолка Пантеона. Итальянскій юмористъ того времени говоритъ, что онъ былъ "не первымъ осломъ въ этомъ отношеніи", ранѣе его еще палаццо звѣзда, изображенныя въ гербѣ же (изъ котораго былъ новый папа отвѣтилъ:
   -- Гора -- это Голгоѳа, на которой Риму суждено претерпѣть страданія и на которой палачи раздѣлятъ его имущество и одежды, дерево -- это древо креста, но Христова, но злаго разбойника, на которомъ деспотизмъ папы пригвоздилъ народъ римскій. А звѣзда -- комета, предвѣщающая разрушеніе города.
   Этотъ папа, впрочемъ, только писалъ стихи, да ревностно учреждалъ конгрегаціи, такъ что во время столкновенія съ Франціей, кончившагося, впрочемъ, мирно, Пасквино разразился слѣдующей эпиграммой:
   
                       Марфоріо:
   
   Подымаются галлы грозные!--
   Что мы противу этой націи
   О, Пасквино -- другъ, можемъ выставить?
   
                       Пасквино:
   
   -- "Конгрегаціи, конгрегаціи!..
   
   Александръ VII воздвигнулъ храмъ della Расо -- мира. Передъ нимъ построили тріумфальную арку, на которой красовалась надпись: "Orietur in diebus nostris Justitia et abimdantia pacis" -- т. e. "нынѣ возрождаются справедливость и благосостояніе міра". Когда пана пріѣхалъ освятить церковь, придворные ему указали на эту надпись. Представьте себѣ бѣшенство папы, когда онъ прочелъ вмѣсто Огіоtur -- Morictur, т. е. умираютъ... Оказалось, какимъ то чудеснымъ способомъ Пасквино успѣлъ прибавить только одну букву M,-- измѣнивъ, такимъ образомъ, въ противоположномъ смыслѣ всю надпись.
   Послѣ смерти Александра VII:
   Марфоріо. Пасквино, что онъ говорилъ въ послѣднія минуты?
   Пасквино. Пространно о себѣ, много о своихъ родныхъ, довольно о государяхъ, такъ себѣ о кардиналахъ, мало о церкви и ни слова о Богѣ!
   Папы, разумѣется, не оставались въ долгу и, при случаѣ, давали себя знать неумѣвшимъ спрятать концовъ авторамъ. Кого находили убитымъ, отравленнымъ, зарѣзаннымъ, утопленнымъ въ Тибрѣ, кого вѣшали офиціально, если было основаніе судить его. Случалось, что въ сочиненіи такихъ эпиграммъ оказывались виноватыми князья и графы. Если они были богаты, имъ удавалось спастись и отдѣлаться изгнаніемъ, если нѣтъ то съ ними тоже не церемонились. Герцога, Ферраро, повиннаго въ очень остроумномъ описаніи любовныхъ похожденій папы, святой отецъ пригласилъ къ себѣ и, вмѣстѣ съ десертомъ, заставилъ его принять яду. Какъ видите, тогда не шутили,-- но, разумѣется, не такимъ путемъ могли положить конецъ "сатирѣ улицы, и пощади". Сегодня вѣшали одного, завтра являлась новая надпись о томъ, какъ папа покровительствуетъ искусству и какое "высокое положеніе занимаютъ при немъ поэты и юмористы", а послѣзавтра невидимый Пасквино, точно у него была тысяча рукъ, расклеивалъ разныя эпиграммы и сатиры на всѣхъ углахъ, статуяхъ и колоннахъ вѣчнаго города.
   Когда Климентъ IX поднялъ вопросъ о томъ, какъ заставить замолчать непрошенныхъ цензоровъ его образа жизни и неутомимыхъ обличителей его министровъ,-- тотчасъ же Пасквино преподалъ ему на этотъ счетъ весьма спасительный совѣтъ:
   
   Какъ цѣлый Римъ, ты хочешь знать,
   Заставить можно замолчать?
   Будь хоть сторукимъ налагаемъ --
   Топоръ иль петля не причемъ.
   Пусть будетъ жизнь твоя чиста --
   Не забывай завѣтъ Христа,
   За правду стой, люби нашъ Римъ --
   И всѣ мы разомъ замолчимъ!..
   
   Но молчать имъ не приходилось долго -- послѣдніе отголоски Пасквино слышались еще недавно, хотя они были уже далеки отъ прежняго ожесточенія и злобы. Такъ, когда разразилась революція въ Парижѣ въ 1880 году, Марфоріо опять спросилъ Пасквино:
   
   Возстала Галлія -- носительница свѣта,
   Хотѣлъ бы я узнать, что Пій восьмой намъ скажетъ?
   
                       Пасквино:
   
   Любой школяръ тебѣ -- священный текстъ на это:
   "Когда запѣлъ пѣтухъ, заплакалъ Петръ",-- укажетъ.
   
   Вся соль здѣсь въ томъ, что пѣтухъ по-итальянски gallo.
   При Піѣ девятомъ очень рѣдко просыпался Пасквино. Старикъ усталъ, нѣсколько сотъ лѣтъ вѣрой и правдой прослужилъ своему родному городу; да и остроумія у него прежняго уже не было. Отъ дряхлости, вѣроятно, онъ потерялъ всѣ свои зубы. Когда Мастаи обманулъ общее ожиданіе -- Пасквино откликнулся:
   
   Мои милые либеральчики
   Оближите себѣ пальчики:
   Пій девятый -- іезуитъ!
   
   Но это былъ уже не тотъ неукротимый портной, смѣхъ котораго заставлялъ дрожать дворцы римской знати и стѣны Ватикана. У него явилось множество болѣе молодыхъ, сильныхъ и остроумныхъ конкурентовъ. Рядомъ возникла юмористическая печать, и римскія уста уже не нуждались въ безносыхъ мраморныхъ статуяхъ, чтобы наклеивать ярлыки на подходящіе лбы. Послѣднія вспышки Пасквино -- еще были довольно удачны, когда Наполеонъ сталъ сажать повсюду королей. Одновременно съ этимъ вздорожало оливковое масло, и вотъ проснувшійся старичина Пасквино кричитъ въ Капитолій такому-же дряхлому своему собесѣднику.
   -- Эй, Марфоріо -- ты знаешь-ли, что масло вздорожало?
   -- Почему?
   -- Нѣтъ его больше. Наполеонъ израсходовалъ все...
   -- На что?
   -- Мазалъ королей и жарилъ республики!
   И потомъ, во время занятія Рима французами въ 1810 году, обезпокоенный непривычнымъ шумомъ Марфоріо спрашиваетъ у пріятеля:
   -- Правда ли, что всѣ французы воры?
   -- Всѣ?-- нѣтъ, но buona-parte (большая часть).
   Немного спустя было приклеено четырехстишіе на старую, хотя, въ этомъ отношеніи, вѣчно новую тему:
   Одинъ туристъ спросилъ швейцарца-капитана:
   -- Мнѣ кажется, Святой Отецъ глядитъ изъ Ватикана?
   И тотчасъ, посмотрѣвъ, отвѣтилъ молодецъ:
   -- Нѣтъ, не святой, но правы вы -- отецъ!
   Старикъ, наконецъ, умеръ, но, очевидно, въ этомъ портняжкѣ было что-то чудесное.
   Не прошло нѣсколькихъ лѣтъ, какъ онъ воскресъ, въ видѣ большаго юмористическаго журнала, посвященнаго политическимъ вопросамъ. "Pasquino " издается теперь въ Римѣ и пользуется большимъ успѣхомъ. Нужно только сказать, что въ новомъ своемъ воплощеніи знаменитый швецъ, во-первыхъ, научился прилично выражаться, а во вторыхъ, потерявъ свою старую злобу, сумѣлъ вернуть прежнео остроуміе. Редактора и сотрудниковъ его не вѣшаютъ, не заточаютъ, не рубятъ имъ головъ и не выдаютъ кошельковъ съ золотыми скуди, но на барьеръ вызываютъ ихъ часто, и они вовсе не прочь соскочить со страницъ своего журнала, встрѣтиться лицомъ къ лицу съ отмѣченнымъ ими субъектомъ. Въ Италіи юмористъ долженъ отлично стрѣлять и хорошо владѣть шпагой. Отказаться отъ дуэли здѣсь нельзя -- и журналистъ, который на своемъ знамени поставилъ непримиримую ненависть къ дуэлямъ, какъ къ наслѣдію средневѣковыхъ предразсудковъ,-- самъ дрался девять разъ (мы говоримъ о редакторѣ "Il Secolo"). Еще на этихъ дняхъ, въ Миланѣ, редактору журнала "Guerin Mesquino" пришлось въ одинъ день выдержать два поединка, а сегодня вашъ покорнѣйшій слуга видѣлъ его спокойно прохаживающимся по Corso Vittorio Emmanuele.
   Въ заключеніе привожу четырехстишіе моего пріятеля Феррари:
   
   Юмористъ теперь съ отвагой
             Коротко знакомъ;
   Онъ перомъ разитъ, какъ шпагой,--
             Шпагой -- какъ перомъ!

МЕЦЕНАТЪ.

I.

   Флорентійскій поѣздъ тихо подходилъ къ Риму. Древнія стѣны вѣчнаго города и отдѣльно стоящія средневѣковыя башни мелькали по сторонамъ. Вдали рисовалось марево дворцовъ и храмовъ съ колоссальнымъ куполомъ св. Петра, царившимъ надъ ними, съ развалинами Палатина на холмахъ, охватывавшихъ городъ справа, съ сквозными арками Колизея. Въ вагонѣ перваго класса -- сладко спалъ толстый тщательно выбритый путешественникъ, голова, руки и ноги котораго оказались совершенно лишними придатками къ громадному животу, стянутому желтымъ жилетомъ, отъ движенія вагона колыхавшемуся во всѣ стороны. На затылкѣ у него чуть не падала Богъ вѣдаетъ какъ прилѣпившаяся дорожная шапочка. На жирныхъ и сплывшихся пальцахъ короткихъ рукъ блестѣли крупные изумруды и чистѣйшей воды брильянты, въ который разъ уже заставлявшіе весьма аппетитно поглядывать на толстяка красивую и свѣжую француженку, помѣщавшуюся напротивъ. Теперь она, впрочемъ, не отводила глазъ отъ окна. Зеленая Кампанья окончилась -- поѣздъ оставилъ позади римскія стѣны. Кругомъ высились однообразные дома съ зелеными жалюзи и безчисленными сквозными, къ каждому окну примостившимися балконами. Въ глубинѣ улицы показывались то древнія колонны, то остовъ развалинъ. Вонъ вдали башня Нерона выдвинулась и спряталась опять... Француженкѣ жаль стало спавшаго путешественника. Для него совсѣмъ, пожалуй, пропадутъ первыя впечатлѣнія Рима.
   -- Monsieur, monsieur...-- Позвала она его.
   -- А?..-- Съ усиліемъ раскрылъ онъ глаза и уставился на нее совсѣмъ ослѣпшими отъ сна глазами.
   -- Мы пріѣзжаемъ... Вотъ Римъ уже.
   -- А чортъ его дери!-- Отвѣтилъ толстякъ по-русски, но съ такой понятной интонаціей, что дама покраснѣла и перешла къ слѣдующему окну.
   -- Что вашъ сосѣдъ?-- Обратился къ ней итальянецъ, сидѣвшій тамъ, вѣжливо приподымая шляпу.
   -- Чудовище какое-то и бормочетъ на неизвѣстномъ языкѣ.
   -- Гидъ говоритъ, что онъ русскій.
   -- Не можетъ быть. Русскіе всѣ очень вѣжливы и хорошо воспитаны.
   Вагонъ сталъ замедлять движеніе. Поѣздъ подходилъ къ платформѣ.
   -- Слышите?-- улыбнулась француженка.
   Точно воспользовавшись сравнительною тишиною, чудовище захрапѣло во всю, да такъ громко, съ такими модуляціями свиста, трубныхъ звуковъ, скрипѣнія колесъ, что всѣ, находившіеся около, расхохотались отъ души. Кондукторъ, наскоро отбиравшій билеты, подошелъ къ путешественнику и попробовалъ, было, растолкать его -- не тутъ-то было. Къ счастію, онъ замѣтилъ билетъ, торчавшій изъ боковаго кармана, и безъ церемоніи вынулъ его. На станціи послышались звонки -- факкино стремглавъ влетѣлъ сюда и давай вытаскивать пассажирскія вещи. Толстякъ не просыпался. Длинный и худой, вертлявый, какъ глистъ, проводникъ, очевидно, нанятый на всю поѣздку форестьеромъ, вскочилъ въ вагонъ...
   -- Eccelenza... Eccelenza -- сталъ онъ расталкивать спавшаго.
   Но тотъ пустилъ носомъ такую необыкновенно тонкую ноту, что бывшій около смуглый итальянецъ сейчасъ же опредѣлилъ ее.
   -- Верхнее до взялъ, бестія! Кабы у него горло было такое, какъ носъ, большую карьеру могъ-бы онъ сдѣлать у насъ!
   -- Синьоръ принчипе?-- безнадежно продолжалъ изводить себя гидъ.-- Сейчасъ вагонъ отцѣпятъ.
   -- Ну, и пускай!-- Открылъ туристъ отяжелѣвшія вѣки.-- Мнѣ-то что?
   -- Вѣдь мы уже пріѣхали... ваша свѣтлость...
   -- Куда?-- изумился толстякъ, мало-по-малу получая сознаніе окружающей его обстановки.
   -- Въ Римъ.
   -- Ну?... Подыми-ко меня... Вотъ такъ... Живо мнѣ зельтерской воды!...
   Гидъ бросился къ дорожному мѣшку, торчавшему на верхней сѣткѣ, открылъ его, отвернулъ механизмъ, задерживавшій въ бутылкѣ пробку, пустилъ ее въ окно въ проходившаго мимо факкино и побѣдоносно заткнулъ горлышко пальцемъ. Толстякъ жадно выпилъ тепловатую жидкость.
   -- Comme il fait chaud!-- вздохнулъ онъ.-- Бери-ка вещи. Шарманщикъ!.. Куда теперь?
   -- Въ отель Квириналъ, эччеленца. Тамъ всѣ коронованныя особы останавливаются.
   -- Это мнѣ все равно... Какъ кормятъ, вотъ что ты скажи?
   -- Какъ въ раю!-- восхитился гидъ.
   -- Ну, у тебя вездѣ рай! гдѣ макароны есть... Эхъ вы -- пустозвоны!-- Закончилъ онъ по-русски и поплелся за проводникомъ.-- Вещи и самъ въ омнибусъ, а для меня коляску. Слышишь!...
   Внизу -- въ громадныхъ подъѣздахъ Hôtel Quirinal уже кипѣла сумасшедшая дѣятельность. Народа пріѣхала масса. Смуглые "камергеры" бѣгали по лѣстницамъ, сбивая съ ногъ одинъ другого. Швейцаръ снизу кричалъ имъ что-то, синьоръ-диретторе -- распредѣлялъ путешественниковъ по различнымъ номерамъ; другой величественный синьоръ, называвшійся министромъ, командовалъ черноглазыми факкино, вносившими багажъ. Подъемная машина работала во всю, подымая на верхъ цѣлые косяки англичанокъ съ ихъ чадами и домочадцами, кокетливыхъ американокъ, грузныхъ падре, явившихся сюда для поклоненія папѣ и исключительно останавливавшихся въ этой клерикальной гостиницѣ. Наконецъ подкатила коляска съ русскимъ путешественникомъ. Толстое чрево въ желтомъ жилетѣ вынули изъ нея и внесли почтительно въ пріемную. Форестьеръ, тяжело дыша, остановился...
   -- Номеръ угодно синьору иль-конте?.. Графу -- аппартаменты требуются?-- встрѣтилъ его "министръ"...-- Королевскій номеръ для принчипе,-- разсыпался съ другой стороны "direttore ".-- Настоящій королевскій номеръ?
   -- Зельтерской води... скорѣе!-- задыхался предметъ этихъ заботливыхъ стараній...-- Сажайте меня въ машину... Невозможно...
   Его покойно усадили и подняли. Когда "ассансеръ" спустился опятъ, туда вскочила было чахоточная англичанка съ золотушными глазами, но сейчасъ же отшатнулась назадъ съ криками ужаса.
   -- Что такое, что случилось?
   -- Трупъ!-- орала она.
   Прислуга бросилась туда -- на диванчикѣ лежалъ только что пріѣхавшій толстякъ. Его кое-какъ растолкали. Оказалось, что въ то время, какъ машина поднималась, онъ благополучно заснулъ, пропустивъ свой этажъ и спустился посему обратно. Къ нему, въ предупрежденіе вторичнаго подобнаго случая, посадили лакея. Воздухоплаваніе на сей разъ совершилось благополучно, и форестьеръ достигъ "королевскаго аппартамента". Комнаты были, дѣйствительно, роскошны. Толстякъ подошелъ прежде всего къ кровати и ее освидѣтельствовалъ. Потомъ обернулся къ лакею.
   -- Льду поскорѣе и побольше. И воды -- облиться мнѣ.
   Возлѣ была туалетная комната, гдѣ оказалось возможнымъ совершить эту операцію. Лакей стремглавъ сбѣжалъ внизъ и, когда онъ вернулся чрезъ нѣсколько минутъ -- "форестьере" былъ уже готовъ. Онъ стоялъ посреди комнаты голый, въ позѣ Геркулеса фарнезскаго.
   -- Воды!..
   Его отвели въ сообщавшуюся съ его спальнею туалетную и начали обливать ледяною водою. Толстякъ только фыркалъ, какъ бегемотъ, похлопывая себя по колыхавшемуся во всѣ стороны животу, крякая по утиному и только, когда ужъ очень пронималъ его холодъ, онъ присѣдалъ на корточки. Лакей едва удерживался отъ хохота...
   -- Разотри!
   И толстякъ легъ на диванъ. Камерьеръ безпрекословно захватилъ въ обѣ руки мягкія щетки и давай терзать чудище. Совершенно удовольствовавшись этимъ, толстякъ едва имѣлъ силы перебраться на постель и, не успѣлъ лакей обернуться, какъ тотъ уже во всей своей невинности храпѣлъ, завѣсившись отовсюду густымъ пологомъ.
   -- Синьоръ... Ваша свѣтлость... Надо записать свое имя...-- Безнадежно хлопоталъ около камерьеръ, но храпъ лежавшаго только усиливался. На счастье явился съ желѣзной дороги гидъ съ массою ящиковъ, чемодановъ, сакъ-вояжей.
   -- Пріѣхалъ сюда русскій князь?
   -- Какой?-- никакого князя не было.
   -- Толстый такой. Въ желтомъ жилетѣ.
   Лакеи расхохотались.
   -- Ты, Карлино, куда его везешь. На ярмарку въ Неаполь показывать?
   -- Или сюда въ зоологическій садъ?
   -- Съ ума вы сошли, bestii е canaglii, знаете ли, кто это?
   -- Кто?-- присмирѣли лакеи.
   -- Милліонеръ, дважды милліонеръ, трижды милліонеръ. Онъ каждый мѣсяцъ тратитъ милліонъ... два милліона, три милліона. Всякую дрянь покупаетъ, что ему ни принесутъ, и за все золотомъ платитъ сейчасъ же. Дураки вы эдакіе -- я къ вамъ золотой рудникъ привезъ, а вы о зоологическомъ садѣ.
   -- Синьоръ Карлино!-- Мгновенно кинулись къ нему съ величайшимъ уваженіемъ и министръ, и директоръ.-- Синьоръ Карлино, не обращайте вниманія на нихъ. Но угодно ли вамъ стаканчикъ вермуту и закусить съ дороги... Мы вамъ такую комнатку дадимъ...
   -- То-то!-- успокоивался гидъ.
   -- Какъ записать его?-- подошелъ съ книгой министръ.
   Проводникъ вынулъ карточку своего барина и подалъ. На ней значилось: Петръ Павловичъ Бутонъ изъ Петербурга... Г. Бутона немедленно занесли на доску и въ книгу отеля.
   

II.
Что слава -- звукъ пустой!

   Черезъ день послѣ своего пріѣзда въ Римъ, Бутонъ еще прохлаждался въ постели, изображая классическаго Силена, но безъ винограднаго листка, когда къ нему постучались. Толстякъ даже и не подумалъ одѣться...
   -- Avanti!-- крикнулъ онъ, и въ комнату какъ угорѣлый влетѣлъ его гидъ. На сей разъ -- онъ держалъ въ рукахъ цѣлую пачку газетъ и большой букетъ изъ чайныхъ розъ. Тонкое благоуханіе ихъ разлилось въ жаркомъ воздухѣ. Даже бегемотъ прищурился и потянулъ въ себя этотъ нѣжный, ни съ чѣмъ не сравнимый ароматъ..
   -- Молодецъ!-- похвалилъ онъ проводника...-- молодецъ!.. Старайся!.. Потомъ Бутону вдругъ пришла блестящая мысль въ голову.-- Поди-ка возьми воды со льдомъ внизу...
   Приказаніе его было исполнено. Петръ Павловичъ вскочилъ въ чемъ былъ и приказалъ, помочивъ въ этой водѣ букетъ, помахать на себя. "Это меня освѣжитъ", объяснялъ онъ столь странное требованіе; но гиду не надо было этихъ объясненій. Если бы ему "форестьеръ" велѣлъ ходить на головѣ, кричать пѣтухомъ, кудахтать курицей -- онъ только всѣ эти "удовольствія" приписалъ бы къ счету и ничего болѣе. Извѣстная вещь, что "форестьеры" вообще народъ странный, но они богаты, а кто хорошо платитъ -- тотъ имѣетъ право капризничать и выдумывать, что ему угодно. Новый родъ Зевсова дождя, осыпавшаго его съ чудныхъ лепестковъ благоухавшихъ розъ, до того понравился толстяку, что тотъ даже жмуриться началъ. Потомъ велѣлъ тому же гиду опустить розы въ воду и поставить на окно... Черезъ полчаса онъ былъ уже одѣтъ.
   -- Ну, что новаго?
   -- Пріѣздъ вашей свѣтлости надѣлалъ здѣсь большого шума.
   -- Почему же они узнали?
   -- Какъ всегда!..-- Скромно улыбнулся гидъ.-- Я объѣхалъ редакціи, ну, тамъ заплатилъ, что слѣдовало. Счетъ получите въ концѣ недѣли... Они и напечатали, что знаменитый русскій меценатъ, которому итальянское искусство обязано такъ много... Вотъ, если хотите -- я прочту вамъ. Что будетъ вашей высокой милости непонятно -- скажите. Я переведу.
   -- Валяй!-- поощрялъ его Бутонъ.-- Люблю publicité. Мы вѣдь -- Бутоны -- французскаго происхожденія. Изъ эмигрантовъ еще при Людовикахъ!.. Какъ подлецы гильотину воздвигли, ну и мы сейчасъ вонъ!
   Газеты единогласно свидѣтельствовали, что наконецъ-то Римъ въ своихъ древнихъ стѣнахъ удостоился узрѣть великаго (eminente) покровителя искусствъ, передъ щедростью и тонкимъ пониманіемъ котораго спасовалъ бы даже и Меценатъ. Затѣмъ пространно говорилось о милліонахъ "rublo", которые щедро сыпались изо всѣхъ кармановъ русскаго Ротшильда. Одинъ изъ репортеровъ прибавилъ, что древніе знали одинъ только рогъ изобилія, а у signora Butono ихъ шесть по числу кармановъ. Иллюстрированная газета присовокупила къ этому обѣщаніе помѣстить на своихъ страницахъ въ самомъ непродолжительномъ времени -- портретъ знаменитаго чужестранца, имя котораго будетъ славно въ наукѣ...
   -- И чудесно!-- похвалилъ современный меценатъ.-- И чудесно...
   Всѣ замѣтки оканчивались указаніемъ, что всякаго рода дѣла съ меценатомъ ведетъ его секретарь Джузопе Карлино.
   -- Какъ, секретарь?..
   -- Это, ваша свѣтлость, будетъ гораздо важнѣе... Всѣ знаменитые иностранцы путешествуютъ съ секретарями. Лордъ Браксибургъ, графъ де-Розіе Пуарсонъ, принчипе Піедимонте. Всѣ, всѣ... И почему же ему, Карлино, не быть секретаремъ. Онъ говоритъ на шести языкахъ, слава Богу, видѣлъ свѣтъ и умѣетъ отличить настоящее золото отъ фальшиваго,-- закончилъ гидъ низко кланяясь въ сторону къ толстяку и -- такимъ образомъ, давая ему понять, что настоящее золото именно онъ и есть.
   -- Ну, чортъ съ тобой... Называйся, какъ хочешь. А теперь всѣ эти статьи то -- вырѣжи и наклей на бумагу... Утру-то нашимъ носы!-- мелькнуло у него въ головѣ.-- Пускай-ка -- попробуютъ такъ, какъ я. А то говорили у насъ въ интендантствѣ -- Бутонъ пустой человѣкъ! Вотъ тебѣ и пустой...
   Окончивъ съ заданной ему работой, синьоръ Карлино попросилъ позволенія удалиться на нѣсколько минутъ внизъ. По мѣрѣ того, какъ онъ спускался съ лѣстницы, видъ его дѣлался горделивѣе, а внизу онъ такимъ пѣтухомъ задралъ носъ кверху, что только что было приготовившійся потрепать его по плечу портье -- разинулъ ротъ,-- да такъ и остался съ приподнятой рукой...
   -- Эй!.. Джузеппе,-- обратился къ нему Карлино...-- Художники были?
   -- И теперь ждутъ!..
   -- Гдѣ?
   -- Въ "salon de lecture"...
   -- И много ихъ?
   -- Пока набѣжало трое.
   -- Скажите имъ, что господинъ секретарь готовъ ихъ принять у себя черезъ нѣсколько минутъ.
   -- Какой секретарь?-- еще болѣе изумился портье.
   -- Какъ какой... Я!..-- И онъ окончательно встопорщилъ свои крылья.
   Портье смотрѣлъ, смотрѣлъ и отвернулся. Фыркнулъ его помощникъ... Фыркнулъ лакей, стоявшій на лѣстницѣ... Въ заключеніе расхохотался и самъ Карлино.
   -- Это что же значитъ такое?-- Хлопнулъ его по животу directore.
   -- Ничего... Sono secretario, только и всего... До сихъ поръ былъ гидомъ, а теперь секретарь.-- И онъ снова распустилъ павлиній хвостъ.
   -- Ну, а плата-то теперь?
   -- Плату я удваиваю. Нельзя же секретарю платить, какъ гиду. И комнату вы мнѣ теперь отведите лучше -- и въ счетъ ему ставьте больше. Этотъ, вѣдь, теленокъ, ничего не понимаетъ... Счетъ-то я повѣряю, никто другой... Ну, вы, разумѣется, понимаете, за "protogione" -- пополамъ? И онъ скосилъ глаза, такъ что вся его физіономія приняла необыкновенно хитрый видъ.
   -- Еще бы! Слава Богу, знаемъ.
   -- Ну, теперь, пойдите и доложите господамъ художникамъ, что господинъ секретарь проситъ ихъ къ себѣ.
   Гидъ вошелъ въ свой номеръ и развалился на диванѣ, дали сапоги снялъ и остался въ однихъ чулкахъ, почему-то это казалось ему необыкновенно изящнымъ и величественнымъ. Чулки были грязные. Въ дверь къ нему стукнули, и вслѣдъ затѣмъ въ комнату вошло три необыковенно волосатыхъ посѣтителя со свертками подъ мышкой... Гидъ имъ кивнулъ головой.
   -- Художники?..
   -- Да, синьоръ секретарь. Мы прочли, что знаменитый русскій меценатъ...
   -- Та, та... та... хорошо, хорошо... Для васъ меценатъ, а для меня корова. Я ее дою, понимаете, я!.. И я же ѣзжу на ней, на этой коровѣ. Что я скажу, то и будетъ.
   На лицахъ у художниковъ разлилось умиленіе.
   -- Я напишу вашъ портретъ, синьоръ секретарь...-- Выскочилъ первый.
   -- И я тоже!.. Вы такой оригинальный типъ...-- Вставилъ другой.
   -- Это сдѣлаетъ большой фуроръ на выставкѣ.
   Карлино, очевидно, польщенный, задралъ ноги еще выше и вставилъ пальцы въ проймы жилета.
   -- Видите-ли, я готовъ поощрить васъ... Если мой портретъ можетъ что-нибудь придавить къ вашей славѣ -- отчего же!.. Я всегда покровительствовалъ бѣднымъ живописцамъ и, могу сказать, сдѣлалъ очень многихъ изъ нихъ счастливыми... Но я всегда былъ жертвою людской неблагодарности!-- вздохнулъ Карлино.
   -- Неужели нашлись такія низкія души!..
   -- О, да!.. Ну, что вы тамъ принесли съ собою,-- кивнулъ онъ на свертки, бывшіе у нихъ подъ мышками.
   Художники мигомъ развернули свои полотна.
   -- Этотъ вечеръ мнѣ не совсѣмъ нравится... Если бы вотъ на той башнѣ сдѣлать балконъ и посадить на него даму, э?.. Какъ вы думаете?.. Впрочемъ, моя корова все возьметъ... Это я такъ только даю вамъ указаніе на будущее время... Вотъ эта картина ничего. Онъ любитъ голыхъ женщинъ. Только если бы вы ее повернули сюда вотъ немножко -- больше видно было бы и круглѣй бы вышло! Вѣдь это даже удивительно. Вы вотъ художники, а такихъ простыхъ вещей но понимаете. Для чего голая женщина -- чтобы всѣ видѣли! Значитъ, чѣмъ больше видно, тѣмъ лучше. И, право, какъ вы не додумаетесь -- надо на одной и той же картинѣ нарисовать ее два раза. Съ одной стороны и съ другой стороны. Тогда все будетъ ясно -- и никакихъ секретовъ!.. И цѣна была бы двойная... А это у васъ что?
   -- Видъ Неаполя, превосходный видъ Неаполя!.. Единственный видъ Неаполя!..
   -- Помилуйте, у насъ уже семнадцать Неаполей есть -- и розовые, и желтые, и красные. И вечеромъ, и утромъ, и ночью. Нельзя же все одинъ Неаполь.
   Физіономія художника вытянулась.
   -- Развѣ вотъ что...-- Рѣшилъ гидъ.-- Собственно говоря, отчего бы мнѣ и не оказать вамъ своего покровительства. Русскіе всѣ глупы. Скажемъ, что это, ну, Палермо, что ли... Или вотъ что -- отчего не быть другому Неаполю? Гдѣ-нибудь въ Африкѣ, а?.. Куда наши за кораллами ѣздятъ.
   -- Нельзя!-- уныло проговорилъ художникъ.-- Неаполь одинъ.
   -- Пускай онъ будетъ одинъ, но у насъ ихъ окажется два.
   -- Пойметъ!.. А вотъ что... Развѣ ему сказать... Ваша синьорія все, что скажетъ, онъ всему повѣритъ... Вѣдь вы давно извѣстный, ловкій и умный человѣкъ... На вашемъ мѣстѣ другой бы ничего не могъ... А вы дѣлаете карьеру...
   Гидъ совсѣмъ просіялъ.
   -- Окажемъ,-- рѣшилъ пейзажистъ,-- что это Неаполь историческій, какимъ онъ былъ двѣсти лѣтъ назадъ и что принадлежитъ онъ кисти Leone di Salerno!.. Ессо!.. А я только реставрировалъ...
   -- Баста!... Довольно, я понялъ все!.. Такъ и будетъ.
   -- Полотно только новое...-- Замѣтилъ одинъ.
   -- А вы думаете, много онъ понимаетъ, что новое, что старое? Вы, посмотрите, сколько онъ простыхъ камней домой везетъ -- домъ выстроить можно... Принесутъ ему камень, говорятъ, Марій на немъ сидѣлъ, онъ сейчасъ -- золотой; другой показываютъ -- здѣсь, говорятъ, вотъ слѣды отъ слезъ королевы Джованны. Онъ -- другой золотой... Пять сундуковъ съ камнями отослалъ къ себѣ въ Россію. Камней, видите, у нихъ мало! Наклеитъ бумажку съ описаніемъ и радуется!
   Художники засмѣялись. Въ это время послышался еще стукъ въ двери. Новый пейзажистъ явился. На зеленомъ фонѣ было написано большое красное яблоко.
   -- Что это?
   -- Это туча при вечернемъ освѣщеніи... Сюда падаютъ лучи солнца, и она принимаетъ ихъ колоритъ.
   -- А я думалъ яблоко!..-- простодушно замѣтилъ secretario.-- Ну, да все равно, давайте сюда... Но помните -- всѣ вы здѣсь, что я скажу вамъ. Мы эти яблоки купимъ... Но -- половина моя... Слышите-ли?.. И еще если нарисуете яблоко -- и еще купимъ!..
   Не успѣлъ онъ окончить этой сентенціи, какъ въ комнату ввалились разомъ двое живоппецевъ.
   -- Отчего вы входите безъ доклада?-- вдругъ вспомнилъ Карлино.-- Развѣ вы не знаете, какъ надо къ господамъ входить!..
   -- Намъ сказали... Мы слышали...-- Струсили художники.
   -- Ну, вотъ!.. Чего еще... Кажется не bambini, надо-бы умѣть отличать золото отъ грязи...
   И онъ, не надѣвая сапогъ, гордо прошелся по комнатѣ.
   -- Какая сегодня погода?
   -- Солнце... жарко.
   -- Отчего вы не нарисуете солнца?-- круто обернулся онъ къ художникамъ.-- Я васъ спрашиваю, отчего вы не нарисуете солнца?.. Кажется, чего проще... Нарисуйте -- мы купимъ. Пять солнцъ нарисуете -- мы пять купимъ. И даже десять купимъ. Но только, чтобы это было настоящее... Чтобы больно смотрѣть было -- слышите, а не то, что яблоко это?-- Презрительно ткнулъ онъ въ картину.-- И лошадь нарисуйте -- и лошадь куплю, а яблокъ больше не надо. Куда мы дѣнемъ эти яблоки? Ну, теперь погодите -- пока я схожу на верхъ. Кстати, называйте его -- principe... Можете говорить altezza, ну, я не знаю, еще что. Русскіе любятъ почтительность. Они богаты и платятъ за нее... Потомъ, что бы онъ ни сказалъ -- не спорьте. И моя половина -- впрочемъ, платить-то я вамъ буду -- все равно, значитъ.
   

III.
Меценатъ Бутонъ.

   -- Ну, теперь пойдемте!-- И Карлино, торжественнѣе церемоніймейстера любого нѣмецкаго двора, повелъ за собою художниковъ на верхъ къ меценату.
   Вводя ихъ въ салонъ, онъ разставилъ художниковъ у дверей, а самъ на цыпочкахъ подошелъ къ слѣдующей комнатѣ.
   -- Знаменитые римскіе маэстро ждутъ вашу свѣтлость!
   Бутонъ зажмурился, какъ котъ, у котораго щекотали за ухомъ, и съ трудомъ понесъ свое толстое чрево въ пріемную. Не успѣлъ онъ показаться -- какъ знаменитые маэстры отдали ему общій поклонъ, точно по командѣ.
   -- Спасибо, ребята!.. Граціа! граціа!-- Перевелъ онъ по-итальянски и сѣлъ въ кресло.
   Карлино сталъ подводить къ нему по одиночкѣ художниковъ, указывая вмѣстѣ съ симъ и на ихъ картины.
   -- Вотъ этотъ видъ хотѣлъ купить самъ лордъ Фицморисъ, но я написалъ, чтобы остановить продажу для васъ.
   Бутонъ устремилъ рыбьи глаза на "видъ" и хмыкалъ что-то, долженствовавшее изобразить его одобреніе.
   -- А, вотъ, это яблоко подъ солнцемъ, которое живописецъ нарочно сдѣлалъ похожимъ на яблоко... Посмотрите, какъ оно похоже на яблоко!.. Вѣдь, похоже?
   -- Точно... хм... похоже.
   -- Ну, вотъ?-- торжествовалъ Карлино.-- Я говорилъ, что оно похоже... Такъ это самое яблоко, т. е. облако, хотѣлъ купить національный музой.
   Воспользовавшись тѣмъ, что Бутонъ отвелъ глаза въ сторону, Карлино показалъ автору яблока кулакъ, шепнувъ ему: "нарисуй-ка ты у меня еще разъ этакую дрянь!.."
   Когда представленіе картинъ и художниковъ было окончено, Бутонъ предложилъ живописцамъ сѣсть...
   -- Пускай они поговорятъ!-- Приказалъ онъ Карлино.
   Тотъ сейчасъ завелъ рѣчь о натурщицахъ. Бутонъ ожилъ.
   -- Это тоже съ натуры?-- ткнулъ онъ въ большое полотно, изображавшее затасканный сюжетъ, Венеру въ объятіяхъ Марса.
   -- Какъ-же -- все съ натуры. У насъ вездѣ натура.
   -- Кто-же Марсомъ-то былъ... Любопытная, скажу вамъ, ролька!
   Живописцы, понимавшіе по-французски, ухмыльнулись.
   -- И баба эта... тѣло-то... У насъ въ Россіи -- все такія бабы... толстыя!.. Вотъ какія есть... Chez nous en Russie!..-- Обвелъ онъ широкій кругъ заплывшими жиромъ и точно перевязанными ниточками пальцами.
   -- Но только съ нея писать нельзя!..-- Грустно закончилъ онъ.
   -- Почему это?
   -- Но позволитъ. У насъ гнушаются этимъ. Вотъ какъ.
   Аудіепція продолжалась не особенно долго. Хозяинъ все моргалъ, моргалъ, глядя на живописцевъ, тѣ старались смотрѣть почтительнѣе.
   -- Слышали они обо мнѣ?-- Обернулся онъ къ Карлино.
   -- Еще бы! Какъ же не слыхать.-- Подскочилъ авторъ яблока.-- Объ вашей милости теперь кричатъ во всей Италіи. Въ журналахъ, газетахъ, въ кофейняхъ...
   -- Что-же кричатъ?-- Зажмурился Бутонъ.
   -- Говорятъ, что вы самый великодушнѣйшій изъ Меценатовъ.
   -- Глубочайшій изъ знатоковъ!-- Поддержалъ другой.
   -- Богатѣйшій изъ собирателей картинъ...
   -- Самый знатный изъ знатныхъ иностранцевъ.
   -- Потому, знаете,-- лѣниво заговорилъ Бутонъ,-- и пріятно путешествовать по Италіи, что у васъ цѣнятъ. Сейчасъ писать начнутъ. А у насъ въ Россіи -- дикость одна! Необразованіе. Ничего не понимаютъ.
   -- О, если-бы вы навсегда поселились въ Италіи,-- вздохнулъ одинъ.-- Какое-бы это было счастіе для нашей бѣдной страны!..
   -- Мы бы нарисовали ваши портреты.
   -- И выставили ихъ въ назиданіе потомству...
   -- И на удивленіе современникамъ!-- Торжественно закончилъ авторъ двухъ "Неаполей", по вдохновенію гида ставшихъ видами города въ древности...
   Наконецъ, Бутонъ зазѣвалъ, скучно ему стало...
   Замѣтившій это "секретаріо" вскочилъ съ мѣста и подалъ живописцамъ знакъ. Тѣ откланялись и сошли внизъ, ожидая тамъ расчета.
   -- Заплати имъ тамъ!-- Лѣниво проговорилъ меценатъ,-- и потомъ коляску мнѣ. Ѣхать надо сегодня куда-нибудь. Тамъ рѣшимъ.
   -- Карлино сбѣжалъ внизъ.
   Тутъ онъ опять преобразился въ важнаго барина, даже знавшая его хорошо прислуга отеля до какой степени прониклась уваженіемъ къ гиду, что одинъ лакей собствопоручно смахнулъ ему пыль съ ботинокъ.
   -- Благодарю... Небрежно уронилъ тотъ, совершенно входя въ свою роль...
   -- Ну, господа маэстро, теперь можемъ и мы разсчитаться. У насъ то хорошо, кто принесъ картину -- получай сейчасъ лиры, но задержимъ ни на минуту. Во-первыхъ, синьоры, у насъ цѣны опредѣленныя и условія также. Мы не разбираемъ, какая картина, большая или маленькая -- все равно. За каждую по сорокъ лиръ -- а расписки вы напишите каждый на сто!..
   Художники заволновались.
   -- Тутъ красокъ однѣхъ больше пошло...
   -- Не на ваше-ли яблоко?..
   -- Работы сколько!
   -- Этакихъ Неаполей вы въ день сдѣлаете десять... Развѣ это живопись -- мазня... Вамъ, синьоры, только бы потолки расписывать...
   -- Нѣтъ, мы такъ не можемъ. Помилуйте, намъ англичане дадутъ больше...
   -- Да развѣ вы думаете, что между англичанами найдутся такіе дураки, какъ этотъ?.. Ну, вотъ, чтобы показать свое великодушіе, и даю вамъ по пятидесяти -- сейчасъ. Пишите расписки на сто -- и все кончено. Вотъ деньги,-- вынулъ онъ изъ кармана пачку розоватыхъ бумажекъ.-- Вамъ придется полтораста лиръ, вамъ пятьдесятъ, вамъ сто... За яблоко слѣдовало-бы дешевле...
   Художники помялись, помялись и согласились...
   По неволѣ. Ѣсть надо. У каждаго изъ нихъ долги -- слѣдуетъ платить!.. Да и дѣйствительно, кто дастъ больше за подобную мазню!.. И то благодать. Написали расписки, получили деньги и ушли. Карлино отложилъ изъ денегъ своего патрона -- то, что ему пришлось "per commissione", за комиссію, т. е., ровно столько-же, сколько онъ заплатилъ господамъ артистамъ.
   -- Еще два такихъ мѣсяца, Карлино, и фортуна твоя сдѣлана.-- Сладко улыбнулся онъ, увидѣвъ себя въ зеркало.-- Еще два такихъ мѣсяца -- и ты можешь открыть свою гостиницу. Знакомства у тебя пропасть. Сейчасъ-же наѣдутъ дураки -- "форестьеры" и, спустя какихъ-нибудь десять лѣтъ, ты будешь въ полномъ смыслѣ слова " господиномъ ".
   Въ дверь постучали.
   -- Войдите!-- И Карлино величественно развалился въ креслахъ.
   -- Русскій принчипе покорнѣше проситъ синьора Карлино пожаловать къ нему.-- Вѣжливо доложилъ лакей.
   -- Доложи принчипе, что синьоръ сейчасъ будетъ!
   Карлино кивнулъ ему головой!.. Онъ было уже собрался итти, какъ вдругъ блистательнѣйшая мысль пришла ему въ голову. Онъ, какъ сумасшедшій, взбѣжалъ по лѣстницѣ, забывши всю свою важность и тамъ, тяжело дыша, запыхавшись нѣсколько, испугалъ даже Бутона.
   -- Ваша свѣтлость... принчипе...
   -- Что, что такое?-- заторопился и тотъ, поддерживая руками расколыхавшееся чрево.
   -- Вѣдь вы... какъ покровитель искусствъ... Имѣте право...
   -- Да говори скорѣе...
   -- Орденъ... Получить орденъ... св. Маврикія!... Хотите?..
   -- Что же... Я пожалуй... У меня есть русскіе, но и иностранный то же... Я не прочь.-- Видимо обрадовался синьоръ принчине...
   -- Тогда я вамъ это обработаю живо... Нужно будетъ, разумѣется, платить за protegiom, но это для васъ такіе пустяки...
   "Теперь моя гостиница въ карманѣ!" -- радовался Карлино, усаживая черезъ полчаса Бутона въ коляску...
   

III.
"Коммендаторе."

   Едва-ли самъ Бутонъ могъ бы объяснить, зачѣмъ ему итальянскій орденъ и какое отношеніе онъ съ своимъ толстымъ чревомъ можетъ имѣть къ св. Маврикію или Савойской коронѣ. Тѣмъ не менѣе, мысль, брошенная его секретаремъ, попала не на безплодную почву. Спустя часъ -- когда коляска влачила его по залитымъ солнцемъ улицамъ вѣчнаго города, а гидъ, вертѣвшійся какъ угорь на переднемъ сидѣньи, трещалъ безъ умолку, объясняя своему "принчипе", что это вотъ храмъ св. Петра, а это Ватиканъ, Бутонъ вдругъ прервалъ его.
   -- А, ну ихъ къ чорту!..-- Гидъ, уже привыкшій къ жаргону русскаго барина, разомъ осѣлъ и какъ собака поднялъ голову вверхъ, ожидая, какое за этимъ послѣдуетъ приказаніе.
   -- Точно у тебя языкъ завели какъ машину, трещишь -- трещишь!..
   -- Non capisco (не понимаю),-- заболталъ головою гидъ, въ самомъ дѣлѣ не соображая, что-же надобно синьору принчипе.
   -- Молчите!..-- По французски объяснился Бутонъ.-- Отъ вашей болтовни голова болитъ.
   -- Это моя обязанность... Я долженъ объяснять вамъ, что мы встрѣчаемъ по пути.
   -- Очень мнѣ надо... Я выѣхалъ для воздуха...
   -- Помилуйте... Храмъ св. Петра -- это чудо изъ чудесъ. Единственное въ мірѣ -- нигдѣ нѣтъ ничего подобнаго!..
   -- А мнѣ что до этого за дѣло?..
   Гидъ вытаращилъ на него глаза, очевидно, ничего не понимая.
   -- Люди нарочно ѣздятъ даже изъ Америки посмотрѣть на храмъ св. Петра...
   -- И пусть ихъ... Сволочь какая-нибудь ѣздитъ... Которой дѣлать нечего...
   Карлино окончательно осѣлся...
   -- Вы вотъ мнѣ лучше... Объ орденѣ... Орденъ-то мнѣ какъ? Мнѣ, собственно говоря, на это -- наплевать, по русски заговорилъ онъ,-- ну, да ужъ такъ... Чтобы не даромъ. Былъ въ Италіи -- и ничего не вывезъ... Орденъ-то красивый?
   -- Unico!.. Единственный...-- Немедленно пришелъ въ восторгъ проводникъ.-- Это не орденъ -- а художественное произведеніе. Ни въ одной странѣ нѣтъ ничего подобнаго!.. Подъ стекло можно -- не только что на грудь.
   -- Ну, а какъ-же... Получить его?..
   -- Это я, я, Карлино, вамъ устрою... Вы, на меня надѣйтесь... Разумѣется, придется дать кое-кому...
   -- Много не дамъ!-- Осторожно предупредилъ Бутонъ.
   -- А что синьоръ принчипе называетъ много?-- Закинулъ тотъ удочку.
   -- Тамъ видно будетъ...
   Рыба не клюнула. Карлино вздѣлъ на удочку новаго червяка.
   -- Лента красная съ синими краями... Орденъ изъ голубой эмали съ золотомъ... А сколько бы вы дали за это?
   -- А сколько надо?.. Ты толкомъ говори. Терпѣть не могу этихъ карманщиковъ: все вокругъ да около ходятъ... Кому давать-то?
   -- Во-первыхъ, тому, кто васъ представитъ... Во-вторыхъ, тамъ, гдѣ будетъ представленіе разсматриваться...
   -- А въ третьихъ -- вамъ?
   Карлино скромно улыбнулся.
   -- Всѣ ѣсть хотятъ, синьоръ принчипе... Видѣли-ли вы такого человѣка, который бы не хотѣлъ ѣсть?.. Такихъ людей даже и совсѣмъ нѣтъ! Впрочемъ, что касается до меня -- я послѣднее дѣло. Если что дадите -- хорошо, нѣтъ -- роптать не буду. Я знаю, русскіе великодушны и умѣютъ цѣнить насъ по достоинству... Дѣло въ томъ, что, видите-ли, надо отыскать какого-нибудь "коммондаторе", который бы представилъ васъ къ ордену. У насъ коммендаторе имѣетъ право представлять кого онъ хочетъ.
   -- Это что еще за коммендаторе?
   -- Лицо, имѣющее высшую степень ордена!
   -- Значитъ, этотъ хватаетъ уже крупно?
   -- То-есть?..
   -- Этому въ пасть-то надо отвалить кушъ побольше?.. Ротъ-то у него, у вашего коммендаторе, широко раскрытъ?
   Карлино засмѣялся даже отъ удовольствія.
   -- Повѣрьте, я постараюсь сдѣлать, чтобы это стоило подешевле... Я за ваши интересы разорвусь...
   -- Старайся...-- Похвалилъ его Бутонъ...
   А коляска въ это время уже ѣхала назадъ... Мутный Тибръ желтыми волнами катился посреди старинныхъ домовъ, глядѣвшихся прямо въ его воды... Вонъ вдали прямо изъ рѣки подымаются ихъ стѣны. Невольно благоговѣйное чувство охватывало каждаго при взглядѣ на эти берега, откуда когда-то диктовались законы цѣлому міру -- гдѣ билось громадное сердце вселенной, разливавшее жизнь по ея далекимъ окраинамъ... Каждаго -- но не Бутона...
   -- Это еще что за птичникъ?-- указалъ онъ небрежно на круглую башню у самаго моста, съ статуями святыхъ, благословляющихъ дивный городъ со своей смѣлой арки.
   -- Это не птичникъ...-- обидѣлся Карлино.
   -- Какъ не птичникъ... Что-же такое?
   -- Крѣпость св. Ангела...
   -- А развѣ ангелы не святые бываютъ?
   -- Не знаю!..-- И Карлино пустился въ описаніе знаменитой башни.-- Не хотите-ли выйти посмотрѣть?-- опомнился онъ.
   -- Ну, ее... Очень нужно... Ты вотъ что скажи, гдѣ-бы закусить здѣсь -- только не по вашему... Мнѣ всѣ эти макароны да ризотто надоѣли уже. Чортъ ихъ возьми -- только брюхо пучитъ съ нихъ, а настоящей сытости не чувствуешь... Глупость одна!
   Карлино приказалъ кучеру ѣхать на Корсо Виктора Эммануила.
   -- Да вотъ что,-- опомнился Бутонъ.-- Папу-то вашего показываютъ?
   -- Пій охотно принималъ посѣтителей, а Левъ рѣдко.
   -- Значитъ, заплатить надо? Сколько за входъ?
   -- Нѣтъ, тутъ деньгами ничего не сдѣлаете.
   -- Въ Италіи -- да ничего?-- удивился Бутонъ.
   Спустя дня два, Карлино разыскалъ, наконецъ, коммендаторе, который соглашался представить Бутона къ ордену.
   Коммендаторе, писавшій на своихъ карточкахъ "gia deputato al Parlamente", былъ юркій и маленькій старичокъ въ парикѣ, мѣнявшій свой цвѣтъ вмѣстѣ съ временами года. Такъ, синьоръ коммендаторе весною, когда въ немъ пробуждались эротическія наклонности, дѣлался страстнымъ брюнетомъ, лѣтомъ -- "каштанѣлъ", а осенью -- почему-то щеголялъ въ рыжей шевелюрѣ. Зимою онъ не носилъ никакого парика, и такъ какъ на головѣ его не было ни одного волоска, то онъ имѣлъ полное право считаться блондиномъ. Коммендаторе получилъ свой крестъ за особыя услуги, оказанныя савойскому дому. Злые языки говорили, что всѣ его заслуги заключались въ удивительно чуткомъ носѣ; но мало-ли что могутъ сказать завистники, (mia deputato al parlamento -- не ожидая визита Бутона, явился къ нему самъ... Уговорено было, что онъ будетъ завтракать...
   -- Синьоръ принчипе?..-- Вопросительно проговорилъ онъ, входя къ толстяку.
   Тотъ отвѣсилъ низкій поклонъ, рискуя апоплексическимъ ударомъ.
   По общеитальянскому обычаю, коммендаторе немедленно пришелъ въ восторгъ.
   -- Позвольте, о позвольте коснуться руки великаго (eminente), несравненнаго (incomparabile), знаменитѣйшаго (illustrissime) мецената нашего времени. Я давно слышалъ (только третьяго дня) о вашемъ великодушіи, о томъ высокомъ покровительствѣ, которое вы оказываете итальянскимъ художникамъ!.. Ваши коллекціи великолѣпны, онѣ составятъ вамъ славу въ потомствѣ и вызовутъ удивленіе современниковъ... Вотъ (и коммендаторе растопырился совсѣмъ) -- вотъ такими, каковы вы есть на самомъ дѣлѣ (шагъ назадъ -- и длань впередъ), васъ изобразятъ на полотнѣ, высѣкутъ изъ мрамора... И внизу напишутъ (глядя вверхъ и обѣ руки къ небесамъ) -- "онъ ничего не жалѣлъ для искусства и искусство оцѣнило его". Я написалъ вамъ сонетъ... Я!.. И напечатаю его... Вотъ онъ.
   Синьоръ коммендаторе полѣзъ въ задній карманъ, вытащилъ сначала грязный платокъ, потомъ табакерку, потомъ печатный лоскутокъ, какой то свертокъ съ бутербродомъ, мѣдную пуговицу и, наконецъ, сложенный въ четвертку листокъ... Онъ напыщенно прочелъ сонетъ, жестикулируя какъ паяцъ; окончивъ, положилъ его на свою шляпу, и, такимъ образомъ, на шляпѣ поднесъ Бутону... Бутонъ, забывъ, что все это входило въ программу, ни съ того, ни съ сего прослезился и бросился обнимать несчастнаго коммендаторе, такъ что тотъ совсѣмъ утонулъ вт объятіяхъ и пространственномъ тѣлѣ знаменитаго мецената...
   -- Вотъ какъ цѣню!-- началъ было этотъ по русски, но, опомнившись и сообразивъ, что тотъ его не понимаетъ, окончилъ болѣе ясно: "Никогда не забуду... Нигдѣ такъ не поймутъ человѣка, какъ въ Италіи... Позвольте еще разъ...."
   И старикъ вновь утонулъ въ чревѣ Бутоновомъ.
   Зато конецъ этого свиданья былъ выдержанъ совершенно въ иномъ тонѣ.
   Когда гость и хозяинъ подвыпили и сверхъ того еще "покрыли" это по мѣстному обычаю ликерами, Бутонъ неожиданно хлопнулъ коммендаторе по животу (послѣ этого несчастный гость перегнулся пополамъ) и уже безъ всякаго стѣсненія произнесъ...
   -- Ну, говори толкомъ, старичина, сколько стоитъ это удовольствіе?..
   -- Что такое?
   -- Ну, на счетъ ордена-то.... Сколько стоитъ?..
   -- Милостивый государь! Италія и даромъ умѣетъ цѣнить...
   -- Laissez... laissez... Это потомъ... А мы по чистой совѣсти...
   -- Но, вы понимаете... Искусство.
   -- Ахъ ты, Боже мой... Вотъ человѣкъ-то. Все бы ему молебны пѣть... Dites moi -- combien?.. Combien voulez vous... Comprenez... Hy, аржанъ, чортъ тебя возьми...
   -- Разумѣется... Я человѣкъ бѣдный...
   -- Ну, такъ и зналъ, теперь панихиды начнетъ. Нѣтъ, чтобы сразу... Экой народъ. Combien, monsieur...
   -- Я человѣкъ бѣдный... Я жертва несправедливости и неблагодарности людской...
   И онъ началъ дѣловой разговоръ.
   

IV.

   Гидъ -- онъ же и секретарь Джузеппе Карлино, былъ въ большихъ хлопотахъ.
   Сегодня лицо, отъ котораго зависѣло дать дальнѣйшій ходъ представленію къ ордену -- заявило, что оно явится лично посмотрѣть знаменитыя картины, скупленныя этимъ меценатомъ для поощренія итальянскаго искуства. Секретарь на первыхъ порахъ даже струсилъ: неужели-же показывать всѣ эти яблоки въ видѣ облаковъ и безчисленные Неаполи?.. Но, переговоривъ съ коммендаторе, онъ успокоился. Оказалось, что "персонѣ" надо было предложить какой либо подарокъ.
   -- Только, разумѣется, не изъ этихъ картинъ!-- Съ итальянскимъ юморомъ предупредилъ его коммендаторе.
   Карлино прищурился на галлерею очень лукаво, ударилъ себя по носу и сдѣлалъ презабавную физіономію.
   -- Если за такія картины даютъ ордена...
   -- За нихъ бы по настоящему слѣдовало дать въ шею!
   -- Знаете, надо художника поощрять не тогда, когда онъ сдѣлается извѣстнымъ и начнетъ писать хорошо, а тогда, когда онъ еще, такъ сказать изъ яйца вылупливается.
   -- То то въ картинахъ этихъ такъ много желтка.
   -- Точно омлеты...-- Расхохотался Карлино...-- А что, синьоръ коммендаторе, хорошо-ли вы тогда позавтракали съ моимъ дуракомъ?
   -- Ничего...-- Какъ улитка спрятался въ свою раковину коммендаторе.
   -- Ну, а напримѣръ?
   -- Такъ, знаете...
   -- Слѣдовало бы вспомнить и о бѣдномъ Карлино...
   -- Это насчетъ чего-же?-- Старикъ прикинулся ничего не понимающимъ.
   -- А насчетъ моей части... Помните, какъ условлено было?..
   -- Карлино, ты знаешь я старъ уже... Мнѣ жить осталось не долго... Я не забуду тебя въ моемъ духовномъ завѣщаніи... А теперь... Вотъ тебѣ отъ меня на память...-- Онъ полѣзъ въ свое портмонэ... Карлино слѣдилъ за нимъ жаднымъ взглядомъ -- но увы! бывшій членъ парламента вынулъ оттуда свою фотографическую карточку, и только что секретарь хотѣлъ запротестовать, какъ коммондаторе горячо обнялъ его, поцѣловалъ и торжественно всучилъ карточку эту ему въ руки...
   -- Ну!.. Только и могъ проговорить изумленный Карлино...-- Ну!.. много я видалъ всякаго народа, а такихъ еще не случалось!..
   Но коммондаторе бѣжалъ уже оповѣстить "персону" о томъ, что галлерея и бумажникъ Бутона готовы къ ея услугамъ...
   По сему торжественному случаю Бутонъ облекся во фракъ,-- точно жирному индюку привязали сзади ласточкинъ хвостъ. Онъ еще разъ обошелъ свою галлерею...
   -- Знаешь оно... не совсѣмъ то...
   -- Что не совсѣмъ?-- заторопился гидъ.
   -- Все Неаполи эти одни...
   -- А развѣ Неаполь не считается жемчужиною вселенной?.. Развѣ пословица не говоритъ: vedi Napoli е ро imorir? Какъ же въ такой галлереѣ не быть Неаполямъ, сами вы сообразите.
   -- Оно точно... Но только слѣдовало бы и жанровымъ картинамъ...
   -- А это развѣ не жанръ?-- ткнулъ торжественно гидъ пальцемъ въ монаха, разсматривавшаго на солнце бокалъ съ виномъ...
   -- Только вѣдь это надулъ насъ, подлецъ. Олеографія оказалась, а не картина.
   -- А это?-- И онъ уставился на дѣвицу, меланхолически разсматривавшую свои собственныя ноги въ водѣ...
   -- Это, точно, хорошо!-- осклабился Бутонъ.-- Худа больно... Но, впрочемъ, по здѣшнему климату.
   -- А эта... А эта!..
   -- И эти, точно... Хотя бы и не по итальянской погодѣ...
   Лакей влетѣлъ какъ сумасшедшій съ докладомъ о прибытіи особы.
   Бутонъ поспѣшилъ къ ней на лѣстницу. Особа была еще тучнѣе Бутона. Отъ тучности даже глаза ея выкатились на лобъ и покраснѣли... Онъ на каждой ступенькѣ задыхался.
   -- Вы бы въ машинѣ... Поднялись бы... Не устали?
   -- Я боюсь... Вдругъ оборвется!..
   Толстяки пожали руки другъ другу...-- Сначала Бутонъ попросилъ его и коммендаторе завтракать. По сему торжественному случаю, гидъ -- онъ же и секретарь -- облекся во фракъ и прислуживалъ. Карлино, впрочемъ, не выдержалъ своей роли и, обнося какимъ то рагу, вспомнилъ о томъ, какъ коммендаторе зажилилъ его деньги и какъ-бы по неловкости опрокинулъ блюдо съ горячимъ соусомъ прямо на его лысую какъ колпакъ голову. Коммендаторе вскочилъ съ руганью, но, замѣтивъ, что "особа" благосклонно хохочетъ, моментально смолкъ и ужъ гораздо спокойнѣе принялъ униженныя извиненія Карлино. Очистясь отъ рагу и соуса, онъ продолжалъ прерванную этимъ несчастнымъ случаемъ бесѣду.
   -- Въ какомъ родѣ ваша картинная галлерея? Кто изъ извѣстныхъ нашихъ маэстро сдѣлалъ вкладъ въ нее?
   Не успѣлъ еще Бутонъ отвѣтить на это, какъ обваренный коммендаторе вмѣшался въ дѣло.
   -- У синьора нѣтъ извѣстныхъ мастеровъ... Онъ преслѣдуетъ другія задачи. Впослѣдствіи, нѣтъ никакого сомнѣнія, всѣ они будутъ извѣстны, но теперь... Но теперь все это начинающіе и нуждающіеся таланты. Синьоръ разсуждаетъ такъ,-- извѣстнаго мастера каждый купитъ, но поддержать начинающаго никто не захочетъ. Вотъ, въ чемъ его заслуга!..
   Бутонъ опять прослезился...
   -- То есть, какъ это вы меня поняли!..
   -- О, это великое, доброе дѣло!-- поддержала и особа...
   Когда завтракъ былъ оконченъ, Бутонъ пригласилъ ее въ другую комнату.
   Великолѣпныя полотна были уже развѣшаны и разставлены.
   -- И только подумать, что все это будущія знаменитости!-- продолжалъ въ томъ-же восторженномъ тонѣ коммендаторе...
   -- Такъ что мы теперь находимся какъ бы въ родовспомогательномъ заведеніи,-- сострилъ чиновный гость.
   Всѣ расхохотались...
   -- Вы вѣрно очень любите Неаполь?-- И лукавая усмѣшка скользнула по губамъ гостя.
   Бутонъ звѣрски оглянулся на секретаря, но тотъ сзади толстяка высунулъ языкъ особѣ.
   -- А это что такое, яблоко?
   -- Нѣтъ... это облако, только имѣющее внѣшнее сходство съ яблокомъ.
   -- У вашихъ художниковъ очень много фантазіи. Посмотрите, у этого пастуха издали кажется точно три носа.
   Бутонъ всмотрѣлся и ахнулъ.
   Дѣйствительно, кролѣ одного, законнаго и каждому необходимаго носа, маэстро сдѣлалъ пастуху уши, имѣющія столь разительное сходство съ носомъ, что не было ничего удивительнаго въ восклицаніи гостя.
   -- Этакая сволочь!-- по русски обругался хозяинъ галлереи.-- Выбросьте!-- приказалъ онъ Карлино.
   -- Нѣтъ, какъ можно.-- Вступился судья картины, коммендаторе.-- Какъ можно... А если впослѣдствіи художникъ пріобрѣтетъ знаменитость,-- сообразилъ онъ,-- насколько замѣчательно тогда будетъ это фантастическое произведеніе его. И итальянцы обмѣнялись полуулыбкой.
   -- Это что-же -- дама на коврѣ?
   -- Нѣтъ... Это ночь на крыльяхъ вѣтра...
   -- Ночь-то хромая... Одна нога меньше другой.
   -- Художникъ хотѣлъ изобразить, когда ночь идетъ на убыль и прибавляется день.-- Опять подмигнулъ старикъ особѣ.
   -- Сейчасъ что-ли давать ему подарокъ-то?
   -- Послѣ, послѣ...-- остановилъ Карлино.
   Обзоръ картинъ наконецъ окончился вполнѣ благополучно. Особа, похваливъ особенную манеру художниковъ, рисовавшихъ для мецената, еще съ большимъ удовольствіемъ отозвалась о его щедрости и отдала полную справедливость его системѣ -- поощрять начинающіе таланты.
   -- Италія постарается вамъ выразить свою признательность, какъ можетъ... И скоро вы на своихъ карточкахъ будете имѣть возможность писать cavalière!..
   Бутонъ по своему обыкновенію полѣзъ было обниматься, но у обоихъ сама природа поставила препятствія для выраженія изліяній. Они столкнулись животами и только издали, простирая другъ другу руки, могли выразить, сколь душа ихъ полна...
   При уходѣ -- особа у себя въ каретѣ нашла какой-то свертокъ и нисколько тому не изумилась. Въ сверткѣ оказался эмальированный Хлѣбниковскій сервизъ... Особа плотоядно улыбнулась -- и черезъ двѣ недѣли къ Бутону былъ привезенъ дипломъ ордена св. Маврикія...
   Гидъ подалъ колоссальный счетъ своимъ издержкамъ по этому предмету.
   Меценатъ уплатилъ безъ разговора, до того онъ былъ восхищенъ всѣмъ этимъ, особенно, когда въ одной изъ мелкихъ газетъ появилась объ этомъ статья, въ которой Бутона называли просвѣщеннымъ и изящнымъ покровителемъ искусства; сравнивали его съ Медичисами и въ заключеніе обѣщали приложить въ ближайшемъ будущемъ портретъ этого щедраго и благороднаго форестьера...
   Досказать остается не много...
   Дома Бутонъ увѣшалъ стѣны картинами, а Джузеппе Карлино -- открылъ наконецъ "Гостиницу для пріѣзжающихъ" и завелъ своего министра, директора и каммергеровъ.
   

Ватиканъ и Колизей.

   Римъ не дается сразу... Бродишь-бродишь по его улицамъ и площадямъ и только спустя много дней и недѣль старый вѣковѣчный городъ вдругъ начнетъ выдвигаться передъ вами царственными силуэтами своихъ августѣйшихъ дворцовъ и храмовъ изъ-за жалкой плѣсени сегодняшняго дня... Пройдетъ еще немного, и вы уже не видите новаго города. Онъ весь заслоненъ величавыми руинами... Нигдѣ легенда не заститъ такъ дѣйствительности, какъ здѣсь... Кругомъ идетъ стройка и ломка. Рушатъ цѣлыя улицы, стираютъ съ лица земли мрачные средневѣковые кварталы, съ ихъ щелями и закоулками, полными еще кровавыхъ воспоминаній и романтическихъ былей. На мѣстѣ этой уходящей изъ міра стари вытягиваются въ струнку современныя линіи домовъ, голыхъ, однообразныхъ какъ казармы... И все-таки Римъ древности, Римъ легендъ -- еще непобѣдимъ. Онъ поступился только самою малою частью обширныхъ владѣній, и выйдите здѣсь въ первую лунную ночь -- надъ скучными и безхарактерными созданіями нашего вѣка онъ вдругъ вырастетъ передъ вами въ грандіозномъ великолѣпіи каменныхъ твердынь, въ суровой красотѣ профилей и фасадовъ, съ которыми помѣрялись цѣлыя тысячелѣтія и въ безсиліи отступили отъ нихъ... Люди съ своей стороны сдѣлали все: они разграбили его галлереи, расхитили статуи съ пьедесталовъ, обокрали ниши, гдѣ нѣкогда стояли бюсты грозныхъ повелителей вселенной, содрали барельефы съ его стѣнъ, сняли мозаики половъ, сбили прочь фрески, уцѣлѣвшія до сихъ поръ, краски которыхъ свѣжи какъ эмаль... И только... Точно моль, что вездѣ, гдѣ могла, погрызла платье и не смѣла тронуть самого великана... Его лохмотья -- еще больше къ лицу ему; рядомъ съ мундирнымъ Римомъ, онъ настоящій повелитель... Онъ императоръ и вождь, тогда какъ сегодняшній Римъ во что ни одѣвается, все на немъ кажется ливреей...
   Ломали Гетто...
   Мнѣ жаль было старыхъ щелей, говорившихъ такъ краснорѣчиво объ ужасахъ недавняго прошлаго. Всякій разъ какъ падала средневѣковая стѣна, земля точно стонала подъ нею, и немедленно подъ свѣжею руиною показывались арки и очерчивались колоссальные своды римскихъ домовъ,-- домовъ, помнившихъ времена Нерона и Тиверія и только задѣланныхъ кругомъ каменными паутинами Гетто... Задыхаясь отъ клубовъ пыли, я выбрался на громадную,-- разумѣется, для этого города -- площадь, на которой когда-то горѣли костры инквизиціи... Вонъ мраморный Джіордано Бруно. Суровый монахъ, сожженный здѣсь... Онъ слишкомъ хорошо понималъ Евангеліе, слишкомъ ясно читалъ въ немъ завѣты любви, братства и свободы, чтобы жить среди общаго мрака... Его сожгли тутъ, какъ Савонароллу во Флоренціи, какъ Фра-Бартоломео въ Севильѣ. Всмотритесь въ тьму среднихъ вѣковъ, эти костры не являются ли вамъ яркимъ созвѣздіемъ будущаго. Зловѣщіе огни суевѣрія давно погасли, а это созвѣздіе все яснѣе и яснѣе свѣтитъ намъ на новые пути... Верстовые столбы дороги, по которой двигался умъ человѣка! Я никогда не могъ безъ волненія проходить мимо этого памятника, воздвигнутаго Джіордано Бруно, вѣкомъ, имъ угаданнымъ... И въ этотъ разъ я остановился, уносясь благоговѣйною мыслью въ длинный мартирологъ страдальцевъ, для которыхъ муки славной смерти являлись заманчивѣе позорной жизни среди рабства и униженій... Остановился, какъ вдругъ рядомъ со мною послышалась суматоха: толпа мальчишекъ кричала и бѣсновалась вокругъ какого-то монаха... О, не торжествующаго, не грознаго, не католическаго монаха среднихъ вѣковъ, не того, который жегъ Савонароллу, Джіордано-Бруно, а монаха сегодняшняго, жалкаго, оборваннаго... Лицо загнаннаго и напуганнаго звѣря... Блуждающіе глаза, словно отыскивавшіе нору, куда бы ему можно было уйти отъ насмѣшливаго, мстительнаго, безжалостнаго міра... Босой, спасаясь отъ осинаго роя жестокихъ уличныхъ дѣтей, онъ то шмыгалъ направо, то налѣво и -- какова иронія!-- кинулся наконецъ къ памятнику Джіордано Бруно, прислонился къ его рѣшеткѣ, точно прося защиты, и закрылъ глаза грубыми руками... Мнѣ стало жаль его... Я крикнулъ на дѣтей и отогналъ ихъ прочь...
   -- Вы свободны, отецъ мой,-- проговорилъ я, обращаясь къ нему...
   -- Благодарю, благодарю васъ... Что я имъ сдѣлалъ?.. Я только просилъ милостыню... Только -- милостыню... И это Римъ... нашъ Римъ!-- горько вырвалось у него...-- Я пришелъ сюда вчера... Я -- сициліецъ... У насъ еще не травятъ иноковъ какъ бѣшеныхъ псовъ... Я не ѣлъ цѣлый день... Кому это памятникъ?
   Онъ обернулся, прочелъ надпись, отступалъ въ ужасѣ, протягивая руки передъ собою, точно защищаясь ими отъ какого-то страшнаго призрака...
   -- Здѣсь, здѣсь... на этомъ самомъ мѣстѣ... Гдѣ еретика сожгли... И они смѣли... И небо молчитъ...
   Странно было видѣть, какъ по огрубѣвшему, подъ южнымъ солнцемъ ставшему похожимъ на пергаментъ лицу полились слезы... Монахъ точно стыдясь меня, плакалъ, отвернувшись и низко опустивъ рыжій капюшонъ свой на глаза... Только сѣдая борода его вздрагивала (онъ не брилъ ея -- какъ и другіе сицилійскіе монахи)... Онъ скоро сдѣлалъ надъ собою видимое усиліе, поклонился мнѣ и пошелъ было прочь... Но пріостановился. Видимо, онъ колебался...
   -- Вамъ нужно что-нибудь?
   -- Мнѣ стыдно... Можетъ-быть, намъ пора умирать... Я уже говорилъ вамъ, что со вчерашняго дня не ѣлъ...
   -- Не могу ли я вамъ предложить зайти со мною въ одну изъ остерій.
   -- А вамъ... со мною... Отъ моихъ лохмотьевъ бѣгутъ всѣ...
   -- Какія глупости... Вотъ тутъ есть остеріа дель-Фальконе... Намъ подадутъ въ ней отличнаго орвіето, и никто не посмѣетъ оскорбить васъ...
   Монахъ вмѣсто отвѣта низко поклонился мнѣ еще разъ, и мы отправились.
   -- И это Римъ... И это нашъ Римъ!-- по-прежнему повторялъ онъ, оглядываясь изъ подлобья на сегодняшнюю мѣщанскую толпу, кишмя кишѣвшую въ старыхъ улицахъ. Кое-гдѣ на площадкахъ торчали выхваченныя нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ изъ языческихъ храмовъ колонны съ католическими святыми наверху, и при видѣ ихъ монахъ оживлялся.
   -- Не все еще ушло изъ міра... Не все!..
   И глаза его загорались на мгновеніе злобнымъ огонькомъ, точно въ нихъ изъ-за нѣсколькихъ сотенъ лѣтъ чудомъ какимъ-то отражалось полымя костровъ Бруно и Саванароллы...
   -- Не все еще ушло изъ міра, не все... Пробьетъ часъ, и весь этотъ сегодняшній міръ унесется отъ дуновенія устъ Его, какъ уносится прочь вѣнчикъ одуванчика отъ сильнаго порыва сирокко... И это придетъ, да, придетъ...
   И вдругъ, неожиданно для меня, монахъ сбросилъ свой капюшонъ и, уже гнѣвно сверкая глазами, погрозилъ кулакомъ въ пространство. Я понялъ разомъ: дѣйствительно, не все ушло изъ міра... Побѣди завтра такіе, какъ этотъ, и снова вспыхнутъ костры на площадяхъ Рима, и въ черныхъ кавернахъ св. Ангела опять загремятъ цѣпи узниковъ. Къ счастью остерія была близко.
   -- Войдите, отче,-- показалъ я ему на ея гостепріимно отпертыя двери.
   -- Благодарю васъ...
   Войдя, монахъ забылъ и старый Римъ, и свою злобу... Онъ какъ-то по собачьи потянулъ носомъ въ ту сторону, гдѣ ярко пылала печь и дымились разныя блюда. Потянулъ -- и разомъ ослабѣлъ отъ голода... Такъ ослабѣлъ, что чуть не упалъ на ближайшую скамью и даже голову опустилъ на руки. Воодушевленіе, поддерживавшее его недавно, погасло. Передо мною былъ уже не "воинъ церкви", а просто нищій, нуждавшійся въ моей помощи. Я приказалъ подать ему вина.
   -- Выпейте скорѣе сначала...
   Отъ перваго же стакана крѣпкаго орвіетто кровь бросилась ему въ голову, и глаза заблистали, но уже добрымъ свѣтомъ. Онъ, казалось, ласкалъ взглядомъ и бѣлыя массы макаронъ, политыхъ масломъ, и желтоватыя груды подцвѣченнаго шафраномъ риса, и аппетитно дымившіяся фриттуры изъ разной рыбы, поджаренной въ мѣстномъ "olio", и цѣлыя горы салата, составлявшаго здѣсь "specialita di casa". Хозяинъ остеріи славился этимъ и съ гордостью говорилъ, что сюда полакомиться его салатомъ приходятъ даже изъ Квиринала и Монтечиторіо...
   Я только теперь увидѣлъ воочію, что значитъ волчій аппетитъ.
   Фра-Инноченціо -- такъ звали моего новаго пріятеля,-- какъ-то мгновенно уничтожалъ все, что ему подавали... Онъ уже не обращалъ вниманія на насмѣшливыя улыбки Антонія, который, несмотря на свое званіе половаго, вмѣшивался дѣятельно въ политику, и эту старую крысу Ериспи иначе не называлъ, какъ "padre della Patria". Монаховъ онъ ненавидѣлъ -- и войди фра-Инноченціо безъ меня, едва ли онъ пошевелился бы на его зовъ... Монахъ съѣлъ суповникъ minestrone, гдѣ было все: и фасоль, и горохъ, и вермишель, и рисъ, и грибы, и Богъ знаетъ еще что, мгновенно стеръ съ лица земли гору макаронъ al sugo, потомъ навалился, какъ на злѣйшаго своего врага, на такую же гору рису, не спуская глазъ съ ожидавшей его и румянившейся на очагѣ рыбы. Отъ этой не осталось и хвоста, когда передъ нимъ очутился большой кругъ "горгонцолы". Ароматъ сыра заставилъ заходить его ноздри. Глаза Инноченціо приняли даже сладострастное выраженіе. Я думаю, въ эту минуту онъ не отказался бы чокнуться даже съ величайшимъ еретикомъ Мартиномъ Лютеромъ... Исчезла горгонцола -- настала очередь finoechi -- нѣчто въ родѣ нашего сельдерея...
   Когда фра-Инноченціо отвалился отъ стола, на его лицѣ было чисто теньеровское благодушное выраженіе... Онъ откинулся къ стѣнѣ, сложилъ на животѣ руки и сладко зажмурился.
   -- Сыты вы?-- спросилъ я его.
   -- Да... На цѣлую недѣлю, mio figlio (мой сынъ).
   -- Не хотите ли еще чего-нибудь?..
   Онъ сонно раскрылъ глаза, устало обвелъ ими остерію и съ видимымъ сожалѣніемъ отрицательно покачалъ головою. Духъ бодръ -- и все бы, кажется, съѣлъ, а плоть немощна.
   -- Нѣтъ, mio figlio... Я не хочу болѣе злоупотреблять вашимъ великодушіемъ.
   -- А что бы вы сказали о стаканчикѣ марсалы теперь?
   -- Что же кромѣ того, что виноградная лоза создана на утѣху грѣшному человѣчеству.
   На моихъ глазахъ голодный и озлобленный монахъ Зурбарана обращался въ веселаго и благодушнаго инока во вкусѣ Рабле.
   -- А кофе, если къ нему прибавить и много бенедиктину?
   -- Зачѣмъ же "немного?" -- встревожился онъ...
   Я велѣлъ подать и то и другое.
   Выпилъ онъ марсалу. Кофе его освѣжилъ.
   -- Вы зачѣмъ же пріѣхали въ Римъ?-- спросилъ я его.
   -- Пріѣхалъ! я пришелъ... Только изъ Мессины въ Реджіо благочестивый капитанъ парохода перевезъ меня... Весь остальной путь я сдѣлалъ пѣшкомъ и чѣмъ больше подвигался къ сѣверу, тѣмъ больше замѣчалъ, какъ вѣра оскудѣваетъ въ народѣ!.. До Козенцы меня сажали за столъ всюду, гдѣ я стучался въ двери. Мнѣ давали вино, рыбу, сыръ... За Неаполемъ -- только сыръ и хлѣбъ, а подъ Римомъ, нашимъ Римомъ, и одного хлѣба напросишься... Да!.. Зачѣмъ я сюда пришелъ? Мнѣ хотѣлось поклониться святѣйшему отцу... Я видѣлъ его вчера -- онъ былъ грустенъ... Очень грустенъ... Намѣстникъ Петра -- въ своемъ Ватиканѣ какъ узникъ въ заточеніи... Гдѣ тѣ времена: Римъ управлялъ міромъ, и міръ покорно склонялся къ его ногамъ... Онъ былъ грозенъ и могущественъ. Императоры пѣшкомъ ходили въ Каноссу, короли искали милостей папы... Онъ объявлялъ войны и заключалъ миръ. По одному движенію его руки сотни тысячъ воиновъ двигались въ Палестину, въ Африку. Все, что поднимало голову, должно было гибнуть. Торжественно и свято горѣли костры на площадяхъ всего католичества... Цѣлые народы стирались съ лица земли... Вспомните альбигойцевъ. Головы вѣнценосцевъ падали такъ же легко, какъ трава подъ серпомъ... Папа создавалъ королей, папа сбраеывалъ ихъ въ пропасть забвенія. Громы Ватикана отдавались въ пустыняхъ Африки, въ дѣвственныхъ лѣсахъ Америки. Молніи его настигали всюду; сама смерть не освобождала отъ ужасовъ его гнѣва; онъ цѣлые города обрекалъ аду -- и адъ ждалъ свою жертву. Цѣлыя провинціи стенали, отлученныя отъ его церкви,-- и никто не смѣлъ та ько тогда, когда сообразилъ, что онъ не у себя, вынулъ деньги. Я заставилъ его сложить ихъ какъ слѣдуетъ, положилъ ему въ конвертъ, а конвертъ въ боковой карманъ фрака. Затѣмъ позвалъ человѣка и приказалъ ему отчистить пріятеля, что тотъ и исполнилъ, хотя безъ особеннаго удовольствія.
   Било одиннадцать часовъ ночи. Площадь св. Марка, когда мы проходили по ней, вся была затоплена народомъ, тѣмъ не менѣе изъ Мерчеріи и другихъ входившихъ подъ ея аркады улицъ стремились сюда же новыя толпы. Точно море гудѣло, разшумѣвшееся подъ могучими ударами сѣвернаго вѣтра. Отдѣльные звуки, хоръ нѣсколькихъ оркестровъ пропадали въ этомъ стихійномъ гулѣ. Едва продвигались въ живой массѣ комическія процессіи съ тысячами фонарей, знаменъ, хоругвей... Вонъ баркайоло съ веслами одѣтые ради карнавала въ бархатъ. Передъ ними на шестахъ -- черная гондола изъ картона и легкаго дерева. Вся она залита огнями безчисленныхъ плошекъ, а въ ней -- мальчикъ и дѣвочка въ старыхъ венеціанскихъ костюмахъ, въ парчѣ, въ жемчугахъ, съ напудренными париками... Процессія калѣкъ -- слѣпые, хромые, горбуны, карлики и карлицы; чуть-ли не полкъ дѣвушекъ въ импровизированныхъ военныхъ костюмахъ. За ними съ пищалками, скалками, трещотками, сковородами и другими мусикійскими, орудіями не пользующимися правами гражданства въ обыкновенное время, слѣдуютъ собравшіеся со всей Венеціи клоуны... Громадный деревянный слонъ, за нимъ корабль, застрявшій, наконецъ, потому, что въ этомъ сплошномъ морѣ ему пришлось сѣсть на мель и сняться съ нея нѣтъ никакой возможности... А отдѣльные типы, отдѣльныя лица! Что за разнообразіе масокъ, костюмовъ!.. Двѣ прехорошенькія рыбачки изъ Кіоджіи, цѣлыя дюжины прелестныхъ кружевницъ изъ Вурано, шумная гурьба мальчиковъ не старше девяти лѣтъ, одѣтыхъ ангелами, рыбами, бутылками, бабочками, птицами, лягушками и надъ ними громадное, едва справляющееся съ своими ходулями, чудовище съ кабаньей головой, тюленьими лапами и гигантскими крыльями летучей мыши. А по самой серединѣ площади -- эстрада, на ней гирлянды фонарей. Изъ зелени, расположенной въ центрѣ ея, ярко свѣтятъ электрическія солнца... На эстрадѣ танцуютъ -- это шабашъ, гдѣ что-то пестрое, яркое, бѣшеное, кричитъ, хохочетъ, поетъ и носится съ головокружительной быстротой подъ звуки невѣдомо кому слышной музыки. Мы съ художникомъ едва-едва могли продраться сквозь толчею, при чемъ въ одномъ мѣстѣ моего пріятеля осыпали мукой, въ другомъ подхватили и завертѣли маски, въ третьемъ насъ обоихъ заключили въ кругъ, составленный изъ всевозможныхъ уродовъ, и мы должны были принять участіе въ ихъ каннибальской пляскѣ.
   Растрепанные, сбитые съ толку, оглушенные, но веселые и возбужденные до нельзя, мы наконецъ очутились подъ сводами Прокурацій и оттуда поспѣшили уйти въ боковую уличку, которая вела къ театру Россини. Толпы и тутъ, впрочемъ, были такъ густы, что намъ приходилось пробираться гуськомъ. Справа и слѣва ярко освѣщенныя лавочки съ маскарадными костюмами полнымъ полны. Венеціанцы и венеціанки, нисколько не стѣсняясь, съ шутками и хохотомъ переодѣвались кто во что могъ, откровенно снимая съ себя все до рубашки. Изъ дверей лавокъ, настежь открытыхъ, въ живыя рѣки, стремившіяся по улицамъ, выбѣгали ежеминутно красныя, желтыя, синія, зеленыя, фантастически закостюмированныя фигуры. Маленькіе съѣстные магазины были тоже наполнены съ верхомъ. Рѣже маски торопились перекуситъ кое что, наскоро, безъ толку. Одинъ глоталъ какой-то противный frutti di mare, другой возился съ пульпой (спрутъ), третій выскакивалъ съ колбасою въ рукахъ, размахивая ею какъ капельмейстеръ палочкой, пока не съѣдалъ ее до хвоста включительно. Обыкновенно безмолвные и мрачные по ночамъ каналы -- на этотъ разъ были лишены величаваго и нѣсколько угрюмаго спокойствія. Когда мы входили на мостъ, переброшенный черезъ нихъ, подъ нами неслись гондолы за гондолами съ цѣлыми хорами и оркестрами любителей, ярко освѣщенныхъ бумажными фонарями... Все это отражалось въ водѣ также пестро и ярко. У меня, наконецъ, закружилась голова. Я уже не помню, какъ мы добрались до театра Россини. Остался въ памяти тотъ необычайно торжественный видъ, съ которымъ искатель догарессы вступилъ въ залу, гдѣ уже игралъ оркестръ и веселыя пары носились, сознавая и импровизируя совсѣмъ непонятные намъ танцы и фигуры...
   Я поспѣшилъ въ фойе, предоставивъ моего спутника его собственной участи. Спустя нѣсколько времени, я сталъ его отыскивать и представьте мое удивленіе, когда этотъ отечественный дикобразъ оказался въ блестящей ложѣ, въ кружкѣ прелестной молодежи. Лицо художника было оживлено свыше мѣры.
   -- Это!.. Сказалъ онъ, увидѣвъ меня и перевѣсившись чорезъ барьеръ.-- Кажется, можно понять бы... Чорть знаетъ что!
   Какъ я ни привыкъ къ нему, но на этотъ разъ не могъ сообразить, что ему надо и спросилъ объ этомъ.
   -- Видите вѣдь... Именно... Угощаю... Чего-же вы...
   -- Я пить не хочу. Нашли вы что нибудь?
   -- Пока нѣтъ... Но это все равно... Пожалуйте.
   Компанія, бывшая съ нимъ, тоже меня приглашала. Я вошелъ, но не успѣлъ еще мой пріятель налить мнѣ въ бокалъ шампанскаго, какъ бутылка выпала изъ его рукъ на полъ, и самъ онъ, вытаращивъ глаза и раскрывъ ротъ, точно окаменѣлъ, не сводя глазъ съ дверей ложи, въ которой показалась снявшая маску прехорошенькая венеціанка съ цѣлою массой золотистыхъ волосъ на головѣ.
   -- Ого!..-- Только и могъ онъ выговорить...-- Вотъ она... Ай да мы...
   Хохотъ окружавшихъ насъ принялъ гомерическіе размѣры. Захохотала и вошедшая, польщенная произведеннымъ ею впечатлѣніемъ.
   -- Да-съ...-- Потиралъ онъ руки...-- это точно... Но потомъ вдругъ опомнился и, схвативъ за руку ближайшаго венеціанца, чуть не крикнулъ ему на ухо: Chi è questa signora?..
   -- Эта дама... Э... такъ, работница...
   -- Какъ работница, догаресса говорю.
   -- Нѣтъ... Она на Морчеріи въ магазинѣ шьетъ...
   Художникъ ополоумѣлъ, отчаянно заискалъ въ карманахъ, нѣтъ ли альбома, чтобы зарисовать ее, альбома не оказалось, зато онъ вытащилъ пакетъ съ деньгами, при одномъ видѣ которыхъ догаресса почувствовала къ нему необыкновенное уваженіе.
   -- Пойдемъ, эге...-- Приглашалъ онъ ее...-- Вотъ это самое, да!..-- И при этомъ для пущей удобопонятности сгибалъ локоть кренделемъ и подставлялъ ей. Нанина, какъ оказалось звали ее,-- нисколько не удивляясь этому, протянула руку ему, и хохотавшіе отъ души молодые люди тутъ же составили цѣлую процессію за ними, когда они пошли по залѣ... Въ этотъ вечеръ я уже потерялъ надежду удержать соотечественника отъ какой нибудь глупости. Онъ прилипъ къ златоволосой догарессѣ и отъ Нанины не отставалъ вовсе...
   -- Вы не безпокойтесь за него, предупредили меня, Нанина милая дѣвушка и ничего дурнаго съ вашимъ пріятелемъ не произойдетъ.
   Такъ я и уѣхалъ изъ маскарада.
   Дня черезъ четыре, интересуясь, что сталось съ пріятелемъ, я поѣхалъ къ нему въ гондолѣ.
   Та же старуха встрѣтила меня на лѣстницѣ своего сыраго и мрачнаго палаццо.
   -- Дома?
   -- Кто?
   -- Русскій художникъ?
   -- Онъ еще вчера уѣхалъ.
   -- Куда?..
   -- На ту сторону на Джіудекку... Какая то дѣвушка съ нимъ была все время... Я думала, вы знаете.
   -- Вотъ тебѣ и на, что жъ они поселились вмѣстѣ что-ли?
   -- Э... молодое всегда къ молодому льнетъ. Тутъ уже ничего не сдѣлаешь. А знаете, что мнѣ только къ сегодняшнему дню удалось привести его комнату въ сколько нибудь человѣческій видъ.
   Я прожилъ въ Венеціи еще четыре недѣли, но художника ужъ не встрѣчалъ нигдѣ.

-----

   Въ палаццо ди-Брера открылась выставка.
   Я въ это время жилъ въ Миланѣ и въ одно солнечное утро отправился въ знаменитый дворецъ, создавшій въ своей "академіи" не мало талантливыхъ живописцевъ. Къ полному моему благополучію было еще очень рано и въ залахъ, кромѣ меня, да какого-то старика -- не оказывалось никого. Можно было познакомиться съ новымъ художественнымъ урожаемъ безъ помѣхи. Я быстро миновалъ ученическую галлерею, мнѣ хотѣлось поскорѣе увидѣть моихъ прошлогоднихъ знакомцевъ. Что-то дали новаго Риччи или Віанелли, изъ за которыхъ я выдержалъ, помню, цѣлую бурю упрековъ отъ представителей стараго режима въ искусствѣ... "Консерваторы" красочнаго цеха никакъ не могли простить молодымъ maestro ихъ оригинальности, отсутствія правильныхъ линій, реализма, впрочемъ, реализма итальянскаго, не имѣющаго ничего общаго съ грубостью и карикатурой, въ которой выразился фламандскій, напримѣръ, жанръ. Подъ синимъ небомъ, подъ горячимъ солнцемъ, среди яркихъ красокъ, красивыхъ лицъ и красивыхъ движеній -- мудрено было бы удариться въ шаржъ, въ уродливость, въ ту помойную живопись, которая, разумѣется, находитъ и будетъ находить поклонниковъ... Вѣдь есть же любители порнографическихъ листковъ и площадной карикатуры, отчего-же не быть такимъ-же и у помойныхъ маляровъ?
   На сей разъ Риччи и Віанелли отсутствовали. Ихъ не было.
   Я посмотрѣлъ въ каталогъ -- оказалось, что они ничего не прислали.
   Вѣрно, перекочевали въ Римъ, гдѣ новые художники находятъ лучшихъ цѣнителей и... покупателей. Скромный Миланъ можетъ только выставить картину, а купятъ ее въ Римѣ или Неаполѣ, гдѣ много "форестьеровъ"... Итальянцы рѣдко пріобрѣтаютъ произведенія искусства, если это не шедевры старыхъ мастеровъ...
   Было нѣсколько новыхъ картинъ, скульптурныхъ вещицъ, носившихъ на себѣ печать истиннаго таланта. Я спокойно проходилъ мимо, отмѣчая въ своей записной книжкѣ то, что мнѣ особенно нравилось, какъ вдругъ до меня донеслось восторженное восклицаніе старика, ранѣе меня появившагося на выставкѣ.
   -- Вотъ настоящее сокровище!
   Я подошелъ.
   -- И вѣдь надо же, чтобы лучшая картина принадлежала иностранцу...-- Злился старикъ.-- И фамилія какая-то необыкновенная... Вѣрно, онъ турокъ или, по крайней мѣрѣ, шведъ.
   Изумленный географическими сопоставленіями старика и его "по крайней мѣрѣ" я заглянулъ на подпись подъ картиной.
   -- Это русскій!-- пояснилъ я.
   Еще-бы -- значилась фамилія Vorobieff...
   -- Не можетъ быть русскій?..
   -- Увѣряю васъ, я знаю.
   -- Ну, что вы знаете?... Что вы можете знать? Я перевидѣлъ русскихъ тысячами. Они покупаютъ картины, но не пишутъ ихъ.
   -- Вотъ тебѣ и на! Мало въ Римѣ русскихъ художниковъ.
   -- Я никогда не былъ въ Римѣ! Что такое Римъ, я васъ спрашиваю? Я миланецъ (sono niilanèse),-- и онъ энергично ударилъ себя въ грудь...-- Sono milanese, ессо! И горжусь этимъ. А Римъ намъ не указъ и никакихъ тамъ русскихъ художниковъ нѣтъ, почему-же иначе имъ бы не быть и въ Миланѣ?
   И онъ побѣдоносно оглянулся на меня.
   -- Могу васъ увѣрить, что Воробьевъ русскій. Я самъ русскій, и потому знаю.
   -- Вы русскій?.. Значитъ, вы покупаете картины?-- перешелъ онъ въ дѣловой тонъ.-- У меня, синьоръ, есть настоящій Гверчино... Я вамъ уступлю дешево...
   -- Я не покупаю картинъ.
   -- Значитъ, вы не любите искусства?.. Значитъ, вы...
   -- Не потому вовсе... А потому, что у меня нѣтъ денегъ для такихъ покупокъ.
   -- Эге... нѣтъ денегъ.-- И онъ недовѣрчиво подмигнулъ мнѣ глазами.-- Какъ-же это, чтобъ у русскаго да не было денегъ. Гдѣ-же виданы такіе русскіе?.. Ну, ужъ это знаете... Скажите просто, что вы у старика Луиджи де-Вермо не хотите купить, ну я и удовольствуюсь этимъ. А то на -- ко... Денегъ нѣтъ... Да вы знаете, что ни у кого нѣтъ столько денегъ сколько у русскихъ. Вотъ что синьоръ -- я вамъ могу и въ долгъ повѣрить. Настоящій Гверчино...
   Но я рѣшительно отказался и отъ этой сдѣлки...
   -- Если это вашъ соотечественникъ,-- ткнулъ онъ въ картину, передъ которою мы стояли, то ему можно обѣщать громадную будущность. Это необыкновенно... Я знаю... Я вѣдь самъ профессоръ... То есть былъ. Теперь молодежь знать ничего не хочетъ, но когда-то Луиджи де-Верме былъ не послѣднимъ человѣкомъ въ Академіи ди-Брера!.. Нынѣшніе художники всѣ ушли въ эффекты, въ неожиданности...
   Я сталъ всматриваться въ картину Воробьева.
   -- Да я знаю этаго художника!-- изумленно воскликнулъ я.
   Посмотрѣлъ въ "указатель", читаю "Dogaressa" Воробьева. Онъ, именно онъ и ни кому болѣе быть нельзя. Всматриваюсь въ черты "Догарессы" и узнаю въ нихъ -- скромную венеціанскую модистку, встрѣченную когда-то нами въ Teatre Fenice въ маскарадѣ...
   Картина была, дѣйствительно, хороша.
   Она написана на Макартовскій манеръ, на узкомъ полотнѣ, точно для простѣнка. На верхней половинѣ -- сквозной венеціанскій балконъ стараго паллаццо, за колоннами балкона сплошная рѣзьба мраморныхъ стѣнъ. На балконѣ "догаресса" чудной красоты, вся въ волнахъ распущенныхъ золотистыхъ волосъ. Луна бьетъ прямо въ ея блѣдное лицо... Внизу стѣна палаццо и сумрачная глубь смутно набросаннаго канала. Догаресса не то слушаетъ, не то мечтательнымъ, задумчивымъ взглядомъ слѣдитъ, не подплываетъ-ли къ ней знакомая гондола...
   Мнѣ хотѣлось какъ можно скорѣе узнать, гдѣ находится чудакъ художникъ, наконецъ, отыскавшій свою догарессу. Я обратился за справками въ Контору Академіи -- мнѣ не могли сказать ничего и послали къ торговцу ***.
   -- Онъ долженъ знать, онъ всѣхъ знаетъ!-- Пояснили мнѣ.
   Я поѣхалъ къ нему, оказалось, что, дѣйствительно, онъ всѣхъ знаетъ. При первомъ вопросѣ о Воробьевѣ онъ сначала расхохотался и потомъ вдругъ сдѣлалъ серьезное лицо и справился, не родственникъ ли онъ мнѣ. Когда я на этотъ счетъ успокоилъ его, онъ опять сталъ смѣяться.
   -- Ну, если это не родственникъ вамъ, то тогда я могу сказать откровенно, что другого такого оригинала навѣрное по всей Италіи не найдете.
   -- Развѣ онъ и здѣсь себя показалъ?
   -- Еще бы, еслибъ не жена, онъ давно попалъ бы или подъ поѣздъ желѣзной дороги, или въ каналъ, или подъ колеса...
   -- О какой женѣ вы говорите?
   -- Да развѣ вы не знаете. Синьоръ Воробьевъ женатъ на итальянкѣ.
   -- Не на оригиналѣ своей догарессы?
   -- Да! да! О belissima signora! Лучшая изъ венеціанокъ. Ну, и она любитъ его тоже, на минуту одного не оставляетъ. Такъ и смотритъ, какъ бы онъ чего не выкинулъ.
   -- Гдѣ же они теперь живутъ?
   -- Гдѣ-то!
   -- А гдѣ именно?
   -- Этого я не знаю. Думаю, что вообще... въ Италіи.
   Объясненіе было не на столько точно, чтобы я могъ имъ воспользоваться. Но сама судьба, очевидно, готовила мнѣ пріятную неожиданность встрѣчи съ Воробьевымъ.
   Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ этого я вздумалъ провести осень на Lago di Como. Тамъ, надъ самымъ озеромъ, среди дивнаго парка есть отличный отель Villa d'Este. Въ немъ собралась вмѣстѣ со мною цѣлая ватага соотечественниковъ, не такихъ, отъ которыхъ обыкновенно какъ отъ чумы бѣжишь за границей, а людей простыхъ. милыхъ и добрыхъ. Такимъ образомъ, мы жили очень весело... Разъ какъ то пришло намъ въ голову предпринять поѣздку по озеру въ лодкѣ. Красавецъ Константинъ, нѣкогда контрабандистъ, побывавшій на каторгѣ и помилованный королемъ, предложилъ намъ свое "бателло". Мы сѣли. Съ первыхъ ударовъ веселъ -- были уже далеко. Когда лодка отплыла на половину озера -- вдали сквозь голубыя ущелья показались снѣговыя вершины Швейцаріи. Пахло туберозами. Вѣтерокъ изъ садовъ, окружающихъ озеро, доносилъ къ намъ ихъ густое благоуханіе. Нѣсколько лодокъ уже обогнало насъ, мы просили Константина грести медленнѣе, какъ можно. Такъ хорошо было среди этаго затишья. Великолѣпный американскій ботъ на косомъ парусѣ срѣзалъ носъ у нашей лодки. Цѣлая дюжина красивыхъ американокъ, почти по парижской модѣ разряженныхъ до невозможности, пронеслась бокъ о бокъ... Кто то запѣлъ, я весь погрузился въ счастливое созерцаніе всего окружающаго -- какъ вдругъ прямо на колѣна мнѣ попала чья то шляпа...
   -- Вотъ именно... Оно самое...-- Кто то кричалъ неподалеку.
   Изумленный подымаю голову и вижу -- Воробьевъ самолично, швырнувшій въ меня шляпой, изъявляетъ намѣреніе изъ лодки лѣзть прямо въ воду. Закинулъ ногу -- лодка качается... Какая то дама старается удержать его. Я велѣлъ Константину грести въ ту сторону.
   -- А что я говорилъ?..-- Послышалось радостное на встрѣчу мнѣ...-- Вотъ и оказалось... Чего тутъ еще -- ей Богу...
   Лодки наши поравнялись... Воробьевъ, не взирая ни на что, перескочилъ къ намъ и ни съ того ни съ сего, уставившись на господина, сидѣвшаго поодаль отъ меня, произнесъ:
   -- Гдѣ онъ?
   -- Кто такой.
   -- Ну вотъ еще... я спрашиваю... Здравствуйте.
   И онъ совсѣмъ незнакомому подалъ руку.
   -- Такъ вы не можете?
   -- Что такое?
   -- На счетъ его.
   -- Воробьевъ, меня вы что ли спрашиваете?-- отозвался я, любуясь этой сценой.
   Онъ обернулся и точно только что меня увидѣлъ.
   -- Но угодно ли... Скажите пожалуйста, а я думалъ.
   Воробьевъ оставался столь же неудопонятнымъ, хотя одѣтъ былъ съ иголочки. Галстукъ на немъ былъ завязанъ мастерски и даже въ петличкѣ красовался геліотропъ. Очевидно, о немъ заботились.
   -- Прошу васъ, синьоръ,-- обратилась ко мнѣ съ другой лодки сидѣвшая тамъ дама.-- Надѣньте на него шляпу.
   Я ему передалъ ее. Воробьевъ посмотрѣлъ на мягкую шляпу такъ, точно онъ никогда не видалъ ничего подобнаго и потомъ скомкавъ положилъ ее въ карманъ, точно платокъ. Всѣ кругомъ расхохотались, Воробьевъ нисколько не смутился.
   -- Ну чего же? Ко мнѣ теперь... Именно -- всѣ.
   -- Куда къ вамъ?
   -- Вонъ,-- неопредѣленно махнулъ онъ рукою,-- туда.
   Я счелъ обязанностью представиться его женѣ.
   -- Мы ужъ разъ видѣлись!-- Поправила она.
   -- Гдѣ?-- Притворился я непомнящимъ.
   -- Въ театрѣ Фениче... У насъ своя вилла здѣсь. Я и мужъ просимъ васъ всѣхъ пожаловать къ намъ...
   -- Она всегда...-- пояснилъ Воробьевъ...-- за меня. У ней словъ много... А у меня словъ нѣтъ!-- И онъ съ видомъ безпредѣльнаго и почтительнаго изумленія уставился на собственную супругу.
   -- Ты бы надѣлъ шляпу. Тебѣ же вѣдь не удобно такъ!-- уговаривала она.
   -- А гдѣ шляпа?
   -- У тебя въ карманѣ...
   Черезъ четверть часа мы приставали къ прелестному саду, примыкавшему къ самому берегу озера...
   Что сказать еще?
   Воробьевъ счастливо живетъ до сихъ поръ на Лаго ди Комо и все рисуетъ свою догарессу, не зная другаго идеала. У нихъ дѣти, на которыхъ отецъ смотритъ съ удивленіемъ, а мать трепещетъ, какъ бы ему не пришло въ голову вмѣстѣ со шляпкой и носовыми платками положить ихъ въ карманъ или продѣлать надъ ними какой либо иной столь же неожиданный опытъ.
   

Поѣздка въ Мурано.

   Ибнъ-Амедъ изъ Дамаска, передаютъ восточные сказочники, продалъ душу шайтану, чтобы тотъ научилъ его, какъ древніе аравитяне обдѣлывали бирюзу и драгоцѣнные камни. Шайтанъ сторговался съ нимъ какъ слѣдуетъ, потомъ они отправились къ кадію, засвидѣтельствовать законнымъ образомъ это условіе...
   -- Неужели тебѣ не жаль души?-- спросилъ несчастнаго ювелира Ибнъ-Амеда кадій.
   -- Что будешь дѣлать!.. Кысметъ -- судьба!..
   -- А ты думаешь, что дешевле чортъ для тебя не сдѣлаетъ?..
   -- Нѣтъ!.. У нихъ вѣдь повадка извѣстная...
   -- Погоди... Я попробую устроить это дѣло иначе, только помни, барыши пополамъ. Не удастся -- душа вѣдь не уйдетъ отъ него.
   Ибнъ-Амедъ согласился -- кадій послалъ полицейскаго за шайтаномъ. Чорта ввели; тотъ первымъ дѣломъ кадію десять золотыхъ. Судья похвалилъ за почтительность къ начальству и выразилъ удовольствіе, что въ аду проклятая аллахомъ сволочь получаетъ воспитаніе, какое дай Богъ и на землѣ.
   -- Только одного я не понимаю,-- замѣтилъ кадій,-- что тебѣ въ душѣ этого жалкаго байгуша (нищаго), когда за такое дѣло ты можешь получить не одну, а нѣсколько душъ.
   У чорта глаза разгорѣлись, онъ положилъ на столъ еще десять золотыхъ. Кадій тотчасъ же удостовѣрился, но фальшивые ли они: "У васъ въ аду на этотъ счетъ, я слыхалъ, довольно свободно. Шайтана на колъ не посадишь... Ну, такъ вотъ, что я скажу тебѣ. Довѣрь этотъ секретъ мнѣ -- и я тебѣ дамъ цѣлыхъ семнадцать душъ, т. е. весь свой гаремъ. Получи его и убирайся къ себѣ въ пекло".
   Шайтанъ, разумѣется, согласился. Утраченная современниками тайна обдѣлывать камни была передана кадію при Ибнъ-Амедѣ. Тотъ сейчасъ же открылъ мастерскую, и скоро всѣ красавицы Дамаска, Алоппо и Моссула стали щеголять удивительными запястьями, ожерельями, сергами, выдѣланными изъ бирюзы, рубиновъ и сапфировъ. Кадій тоже не остался въ накладѣ. Онъ, разумѣется, тотчасъ же завелъ себѣ новый гаремъ, съ новыми семнадцатью женами, одна лучше другой. Прошелъ такимъ образомъ годъ -- какъ вдругъ тотъ же шайтанъ является къ нему изъ ада, но блѣдный, измученный, исцарапанный, на себя но похожій.
   -- Что съ тобою?-- изумился судья, когда прислуга подала, кальяны и кофе.
   -- Послушай, кадій. Сколько хочешь отступнаго, чтобы взять назадъ своихъ женъ.
   -- Эге!.. Что такъ? развѣ онѣ тебѣ не нравятся... Помилуй, кажется товаръ первый сортъ... Зюлейка -- лучшая звѣзда Омана, Фатьма -- была первою въ Недждѣ... Айша...
   -- Да чортъ ихъ возьми...-- Крикнулъ было чортъ и запнулся, вспомнивъ, что онъ уже взялъ ихъ.
   -- Послушай, милѣйшій шайтанъ, у насъ за такіе каламбуры редакторовъ юмористическихъ журналовъ бьютъ палками по пяткамъ. Не совѣтую тебѣ столь неудачно острить въ присутствіи законной власти.
   -- Кадій, возьми у меня что хочешь. Все отдамъ тебѣ, только прими обратно своихъ женъ.
   -- Ну, нѣтъ, братъ... Нашелъ дурака!.. Я десять лѣтъ только и мечталъ о томъ, чтобы отъ нихъ отдѣлаться, а тутъ неугодно-ли... возись съ ними опять...
   Несчастный шайтанъ впалъ въ такое отчаяніе, что пошелъ въ дервиши и только этимъ путемъ могъ избавиться отъ терзавшихъ его семнадцати фурій.
   Эта слышанная еще въ дѣтствѣ сказка невольно пришла мнѣ въ голову, когда въ ясное осеннее утро я отправился изъ Венеціи въ Мурано и здѣсь посѣтилъ мастерскія Сальвіатти. Если Сальвіатти и не продавалъ души чорту, то ему за то удалось воскресить давно умершее, похороненное и забытое искусство, искусство, которымъ во времена оны славилась Венеція. Вмѣстѣ съ этой адріатической царицей оно выросло, расцвѣло, состарилось и исчезло. Цѣлое столѣтіе прошло -- и только въ старыхъ палаццо здѣшнихъ патриціевъ показывали посѣтителямъ удивительныя мозаики и такой художественной обдѣлки хрусталь, что люди цѣнили его уже не на вѣсъ золота, а гораздо дороже. Я не говорю о тонкости этихъ сосудовъ, вазъ, всевозможной утвари самыхъ изящнѣйшихъ формъ -- нѣтъ, кромѣ мастерства поражала и удивительная отдѣлка, рисунокъ, часто обнаруживавшій яркую фантазію художника, сочетаніе красокъ, чуждое рутинѣ и условности. Миѳологія, образы, созданные необузданнымъ воображеніемъ восточныхъ племенъ, причудливые контуры африканскихъ растеній -- все это сложилось тутъ въ какую-то затѣйливую арабеску. Изъ цѣлыхъ гнѣздъ, свитыхъ изъ стеклянныхъ нитей, подымались легкія какъ воздухъ головы баснословныхъ животныхъ, поддерживая тонкія стеклянныя раковины такихъ красивыхъ и оригинальныхъ рисунковъ, что навѣрное въ морѣ нѣтъ ничего подобнаго; на тонкихъ витыхъ ножкахъ блистали эмалированныя чаши, чуждыя правильныхъ размѣровъ, всегда нѣсколько скучныхъ, какъ будто даже скомканныя, тонкія какъ мыльные пузыри и горящія такими же оттѣнками, какими горятъ бирюза, золото... цѣлые кувшины изъ этого венеціанскаго хрусталя, несмотря на ихъ величину, вѣсили но болѣе одного, двухъ лотовъ. Венеціанскіе патриціи ужасно дорожили остатками старой промышленности и хранили ихъ у себя подъ стеклянными колпаками. Точно также эмалированная мозаика, оставшаяся свѣжею въ точеніе нѣсколькихъ сотъ лѣтъ на стѣнахъ собора св. Марка, на плафонахъ и карнизахъ старыхъ палаццо, являлась тайною для нынѣшнихъ венеціанцевъ. Казалось, обѣ эти промышленности такъ и осуждены были на вѣчное забвеніе, если бы не нашелся замѣчательно энергическій человѣкъ, задавшійся цѣлью во чтобы то ни стало воскресить Лазаря изъ гроба, отыскать тайну прежней венеціанской мозаики, секретъ "хрустальнаго искусства",-- иначе не знаю, какъ и назвать его, и принести то и другое въ даръ соотечественникамъ.
   Какъ это ни странно, но занялся этимъ дѣломъ ни болѣе ни менѣе какъ пользовавшійся извѣстностью и соединенною съ него практикою -- докторъ правъ, адвокатъ Сальвіатти (Salviatti). Странное дѣло, въ каждомъ итальянцѣ -- копните его -- непремѣнно отыщите это ревнивое чувство къ старой славѣ отечества. Они, дѣйствительно, болѣютъ душой, видя нынѣшній упадокъ когда-то великой и промышленной страны. Сколько разъ приходилось мнѣ открывать пламенныхъ поклонниковъ прежней живописи и замѣчательныхъ знатоковъ ея между хотя бы и дантистами. Въ самомъ дѣлѣ, никто иной, какъ зубной врачъ Моретти написалъ книгу о Доменикино, а Риччи, инженеръ и спеціалистъ земляныхъ работъ, обратилъ на себя вниманіе статьями о Гверчино. Окулистъ Фоноліо вдругъ оказывается не только пропагандистомъ старой системы итальянскаго пѣнія, но и знатокомъ его на столько, что когда Чалли хотѣлъ написать о музыкѣ книгу, то обратился ни къ кому иному, какъ къ этому глазному врачу. Папа Левъ XIII-й пожелалъ положить конецъ очень некрасивому негармоничному пѣнію здѣшнихъ пѣвчихъ въ церквяхъ -- нужно было возстановить старый клиръ -- гдѣ-же нашелся спеціалистъ по этой части -- среди анатомовъ и свободныхъ мыслителей, въ лицѣ знаменитаго римскаго профессора матеріалиста. Немудрено, что и адвокатъ Сальвіатти бросилъ выгодную должность, двадцатилѣтнюю практику, чтобы разыскать слѣды искусства, которымъ по справедливости нѣкогда гордилась Венеція. У него не было ни сотрудниковъ, ни источниковъ, ни... денегъ! Но первый разъ, впрочемъ, большія дѣла совершаются при очень малыхъ средствахъ. Была бы энергія, а успѣхъ судьба посылаетъ тому, кто ее достоинъ. Въ 1850 г. ему удалось наконецъ, послѣ цѣлаго ряда опытовъ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ, потраченныхъ на безплодныя подготовительныя работы -- воспроизвести старую венеціанскую мозаику, а еще три-четыре года спустя открыть наконецъ секретъ замѣчательнаго художественнаго стекляннаго производства. Говорятъ, что между дряхлыми стариками (Мурано, Торчелло и Бурано славятся долговѣчностью своихъ жителей) -- онъ нашелъ двухъ или трехъ, которые смутно помнили, какъ ихъ отцы или дѣды работали надъ этимъ дѣломъ. Онъ тотчасъ же взялъ ихъ къ себѣ и, ловя каждую минуту просвѣтленія, добивался разныхъ подробностей и самъ производилъ опыты, пока наконецъ не напалъ на настоящій слѣдъ. Результатъ ясенъ. Его художественныя мастерскія завалены работами и на Вестминстерское аббатство, и на соборъ св. Марка, и на св. Павла (въ Лондонѣ), и на Америку, и въ Египетъ. Надъ образцами для нихъ трудятся лучшіе художники Италіи и еще на дняхъ я видѣлъ, напримѣръ, исполненныхъ здѣсь по рисункамъ Морелли Евангелистовъ для знаменитаго собора въ Амальфи. Что это за красота и сила!.. Какъ вѣрно схвачены и переданы библейскіе типы, и но только этнографически вѣрно, но каждый является именно самимъ собою: Іоаннъ, Павелъ, Петръ. Вы на лицѣ каждаго изъ нихъ читаете не только его происхожденіе, но и его характеръ. Нельзя ошибиться въ опредѣленіи... И какъ нѣжны оттѣнки, какъ хороши краски; какъ тонко выполнены смуглыя семитическія лица и сколько выраженія дано ихъ глазамъ. Не вѣришь, что сдѣлано изъ кусковъ эмальной массы, кажется, что самая искусная кисть работала надъ этимъ. Кто побывалъ хоть разъ въ Вѣнѣ, вѣрно помнитъ великолѣпныя мозаики промышленнаго музея австрійской столицы -- онѣ тоже вышли изъ мастерскихъ Сальвіатти. Послѣ него явились другіе -- сначала его сотрудники, потомъ масса. Открыли такія же мастерскія, и хотя секретъ уже пересталъ быть секретомъ, но на ихъ издѣліяхъ, какъ на стеклѣ, такъ и на мозаикѣ лежитъ печать ремесленности. Тамъ нѣтъ художника, нѣтъ таланта, который даетъ такой блескъ и изящество всему, что выходитъ изъ отеля Сальвіатти. Сами онъ слишкомъ артистъ {Сальвіатти нѣсколько лѣтъ уже какъ умеръ.}. Ему поневолѣ приходилось брать помощниковъ съ деньгами, и въ то время, какъ послѣдніе задались цѣлями извлекать изо всего барыши, первый только и думалъ, какъ бы усовершенствовать искусство. Понятно, что первымъ не нравилось, когда ихъ капиталъ уходилъ на дорого стоящія опыты, и они разставались съ Сальвіаттти, открывая свои мастерскія. Нѣкоторые изъ хозяевъ послѣднихъ нажились; Сальвіатти -- до сихъ поръ на имѣетъ ничего. Явись у него завтра милліонъ, онъ послѣзавтра швырнетъ его на опыты для разрѣшенія какой-нибудь новой и дорогой задачи. Тѣ бьютъ на пестроту, стремятся во что бы то ни стало понравится доминирующему мѣщанству, Сальвіатти только о томъ и думаетъ, какъ бы приблизиться къ идеальнымъ работамъ старыхъ мастеровъ; и теперь уже въ Туринѣ знатоки никакъ не могли отличить издѣлій Сальвіатти отъ Венеціанскихъ. А венеціанская академія изящныхъ искусствъ постановила, что работы Сальвіатти: "его золотыя и серебряныя эмали и эмали красками въ мозаикѣ, его художественныя издѣлія изъ дутаго стекла -- неизмѣримо выше древнихъ образцовъ этого, рода". Въ венеціанской академіи явился даже классъ мозаики, созданной Сальвіатти. Изъ этого класса образуются впослѣдствіи фабриканты, хозяева мастерскихъ. Примѣръ едва-ли не единственный, что человѣкъ, создавши какое-либо дѣло, не обращаетъ его въ секретъ, въ свою исключительную пользу а старается развить его какъ можно шире и болѣе. Въ другихъ странахъ дѣлаютъ это правительства. Я не буду говорить объ изобрѣтенныхъ самимъ Сальвіатти приспособленіяхъ и улучшеніяхъ для удешевленія этого дѣла. Теряя въ матеріальномъ отношеніи, этотъ бывшій адвокатъ выигрывалъ въ другомъ. Жоржъ Зандъ опубликовала два письма къ нему, въ которыхъ она его называла не только "артистомъ, но и замѣчательнымъ гражданиномъ". "Je suis fière,-- заканчиваетъ она, обращаясь къ нему,-- d'avoir été pour quelque chose dans votre détermination et je la regarde comme la meilleure récompense do mon livre", и т. д. Какъ это ни странно, но одинъ человѣкъ такимъ образомъ сумѣлъ воскресить уголокъ стараго венеціанскаго величія. Въ самомъ дѣлѣ, когда теперь проходишь по Морчеріи, подъ сводами Прокурацій, по улицѣ 9-го марта -- изумляешься, какъ быстро и широко развилась эта промышленность: безчисленныя лавки, магазины, мастерскія полны мозаиками, именно изобрѣтенными Сальвіатти, мозаиками "на изнанку", à l'envers. Сотни художниковъ и тысячи работниковъ заняты ими. На большомъ каналѣ дворцы наняты подъ помѣщеніе этихъ мастерскихъ. Знаменитые архитекторы, какъ сиръ Скоттъ, Пенрозъ и другіе, писали Сальвіатти коллективно: "Vos ouvrages ont tous parfaitement résisté et conservent encore le même éclat que lorsqu'ils étaient neufs. Votre nom, commo votre art, passeront aux siècles futurs en conservant tout le lustre et le mérite qu'ils ont possédé dès que vous avez ressuscité pour la première fois cette superbe et particulière manière do l'art décoratif".

   Въ Сальвіатти замѣчательно то, что онъ не особенно падокъ на выгодные заказы. Когда къ Сальвіатти обратились нѣмцы, желавшіе разукрасить свои памятники недавнихъ побѣдъ надъ французами пестрыми мозаиками съ изображеніемъ своихъ солдатъ, прокалывающихъ несчатныхъ побѣжденныхъ, то Сальвіатти прямо отказался отъ воспроизведенія столь величественныхъ сюжетовъ, и ихъ приняла другая фирма. Въ издѣліяхъ ея я видѣлъ замѣчательно звѣроподобныхъ прусскихъ солдафоновъ, которые, якобы улыбаясь, погружаютъ штыки въ "свѣжее мясо", по выраженію одного пребездарнаго, но имѣвшаго успѣхъ во время войны германскаго публициста. Свѣжее мясо въ красныхъ штанахъ, изображающее французскихъ солдатъ, почему-то является муравьями въ сравненіи съ слонами германской арміи.
   -- Отчего вы отказались отъ этого заказа?-- спрашивали у Сальвіатти.
   -- Видите-ли... Это не мое дѣло. Тамъ нѣтъ мѣста искусству. И онъ, разумѣется, былъ тысячу разъ правъ!..
   Говорятъ, что фигуры пруссаковъ прокалывающихъ французскихъ солдатъ -- портреты. Если это вѣрно, я не поздравляю нашихъ добрыхъ сосѣдей съ такимъ типомъ. Передъ этими ослиными челюстями и животными лицами, даже наши бѣлорусскіе солдатики Царовококшайскихъ полковъ едва ли не Ньютоны и Галлилеи.
   Я уже говорилъ вамъ о работахъ Сальвіатти для Амальфійскаго собора. Послѣдній едва ли не лучшее созданіе итальянской архитектуры за послѣднее время -- въ области бывшаго королевства Обѣихъ Сицилій. Морелли, писавшій апостоловъ для мозаичныхъ работъ,-- глаза новой неаполитанской школы молодыхъ художниковъ. Онъ не только художникъ -- онъ и философъ. Въ двѣнадцати фигурахъ апостоловъ онъ развернулъ передъ нами цѣлую поэму древняго міра, сочетавъ глубокое прониканіе евангельскихъ идеаловъ съ удивительнымъ реализмомъ выполненія. Морелли, прежде выполненія этой работы, добросовѣстнѣйшимъ образомъ изучалъ страну, костюмы, обычаи -- какъ Флоберъ для своихъ романовъ. Оттого и его апостолы кажутся совсѣмъ выхваченными изъ древняго міра, воскресшими... Смотришь, смотришь на эти лица и такъ и кажется, вотъ, вотъ послышится суровая и энергическая проповѣдь, вѣщимъ глаголомъ раздадутся надъ вами неумирающія заповѣди, перевернувшія цѣлый міръ, бросившія все человѣчество на иные историческіе пути. И надо видѣть, какъ языкъ кисти Морелли -- Сальвіатти перевелъ на языкъ мозаики... Не знаемъ, что лучше, что ближе, что вѣрнѣе...
   А его исполненіе разныхъ миѳологическихъ сюжетовъ. Нужно сказать правду, мозаика, какъ бы она хороша ни была, всегда нѣсколько кричитъ. Ея эффектъ часто грубъ, краски рѣзки -- совсѣмъ не то у хорошихъ мозаистовъ и особенно у Сальвіатти. У него всѣ оттѣнки вѣрны природѣ, нѣжны, часто даже онъ щеголяетъ неопредѣленностью нюансовъ тамъ, гдѣ это у мѣста. Мягкость рисунка у него не оставляетъ желать ничего лучшаго. Ясныя, полныя тишины и спокойствія небеса; кажется, что они полны спокойно льющагося свѣта; скользящіе по нимъ очерки ангеловъ, совсѣмъ сквозныя крылья которыхъ кажутся легкимъ облачнымъ налетомъ, лица, полныя жизни и выраженія...
   Я у же говорилъ, что Сальвіатти, такимъ образомъ, воскресилъ старую венеціанскую мозаику. Теперь путешественникамъ можно себя снабжать всевозможными образчиками этого рода произведеній за сравнительно небольшія средства. Но, что у лавочниковъ обратилось въ ремесло -- въ отдѣлку разныхъ прессъ-папье, ножей, столиковъ и т. д., у Сальвіатти осталось искусствомъ. Въ одномъ только отношеніи онъ пошелъ на фокусъ, но и то, кажется, болѣе для того, чтобы показать, до какой тонкости работы дошли въ его ателье. Представьте себѣ круглую пластинку, величиной въ серебрянный пятачекъ, на которой мозаикой выполнены двѣнадцать портретовъ лицъ, извѣстныхъ всѣмъ въ настоящее время. И портреты эти не намеки на портреты, а, дѣйствительно, они сами. Возьмите лупу и смотрите на нихъ -- тоже самое. Никакая требовательная придирчивость не найдетъ въ нихъ, къ чему привязаться!.. И такихъ много. Эти миніатюры-мозаики продаются очень дорого, да иначе и нельзя. Лучше всего, что старые образцы такихъ миніатюръ, сохранившіеся въ Мурано, въ знаменитомъ музеѣ, совершенно поблѣднѣли рядомъ съ новыми работами Сальвіатти.
   Короче, ни къ кому такъ нельзя приложить итальянской пословицы "gli Italiani lavorano е creano" (итальянцы работаютъ и создаютъ), какъ къ этому неутомимому человѣку.
   Несмотря на красоту и достоинство издѣлій, Сальвіатти вовсе не богатъ.
   Англичане, входившіе съ нимъ въ компанію, узнавшіе его секреты и устроившіе свои, уже чисто ремесленныя мастерскія, давно сдѣлали милліоны; у Сальвіатти почти ничего, кромѣ его славы и общаго уваженія венеціанцевъ, т. е. такой монеты, которую ни одинъ мѣняла вамъ не размѣняетъ. Когда я проходилъ по заламъ его дома на большомъ каналѣ, въ громадныя окна котораго солнце щедро лило свои золотые лучи на мозаики, на десятокъ артистовъ, работавшихъ надъ громадными картинами, меня поражало то, что всякая вещь, выставленная здѣсь, носила на себѣ слѣды несомнѣннаго таланта, художественности. Не было ничего рѣзкаго, грубаго, кричащаго. Мое удивленіе было еще больше, когда на другой день я осматривалъ въ Мурано его стеклянныя мастерскія, его выставки "vietri veneziani".
   Поѣздка эта -- одна изъ очаровательнѣйшихъ, какія я только дѣлалъ въ Италіи.
   Гондола тихо движется сначала вдоль величавыхъ и поэтическихъ палаццо Большаго канала, словно разъ навсегда замкнувшихся въ легендарныя воспоминанія. Потомъ она свертываетъ въ боковые каналетто, узенькіе и обставленные мрачными домами, среди которыхъ вдругъ неожиданно выдвинется передъ вами всѣмъ своимъ великолѣпнымъ фасадомъ дворецъ, окутанный мраморнымъ кружевомъ полувосточнаго орнамента или заслонившійся отъ свѣта арками и колоннами... Но только что окончатся эти маленькіе каналы, только что царственный призракъ Венеціи отойдетъ назадъ съ своими куполами и башнями, весь утопая въ розовомъ сіяніи, какъ передъ вами раскинется голубая, чистая какъ персидская бирюза лагуна съ смутнымъ и полувоздушнымъ очеркомъ зеленыхъ горъ. Ихъ самихъ не видать, вы отличаете только снѣясныя вершины, эту серебряную кайму на темносинемъ небѣ... Путь замѣтная рябь бѣжитъ по лагунѣ, по этому мечтательному простору тихихъ водъ, вслѣдъ за вашей гондолой, о которой такъ удачно выразился итальянскій поэтъ Гуальдо:
   
   Подъ твердью голубой, какъ небеса востока,
   Вся въ свѣтломъ зеркалѣ лагунъ отражена,
   Гондола черная задумалась глубоко,
   О смерти грезитъ-ли иль о любви она?
   
   Задумывается или нѣтъ гондола, предоставляю судить поэтамъ, но что самъ задумываешься, плывя въ ней, погружаешься въ какую-то сладкую дрему -- это знаетъ всякій, побывавшій въ Венеціи. Мимо проходитъ монументальное кладбище, гдѣ на одинокомъ островѣ мертвымъ венеціанцамъ отлично спится посреди голубыхъ лагунъ. Порою вы увидите, что по одному направленію съ вами слѣдуетъ нѣсколько гондолъ и на одной изъ нихъ -- черный гробъ, окруженный черными же монахами съ опущенными на лицо капюшонами и съ большими восковыми свѣчами въ рукахъ. Воздухъ такъ спокоенъ, что только съ движеніемъ гондолы пламя этихъ свѣчей слабо отклоняется назадъ. Точно все убаюкиваетъ покойника!... Но вотъ онѣ пристали къ "острову кладбища", изъ старой церкви съ величавою башней вышли на встрѣчу черные монахи, и вы уже оставили позади и это безмолвное царство смерти, и печальный кортежъ ея. Передъ вами обрисовываются какіе то сѣрые дома, окутанные темными клубами дыма, точно тамъ, на бирюзовую лагуну эту легла туча... Скоро вы въ ней замѣчаете устье канала, гондола вплываетъ въ него, и на право, и на лѣво, широко раздвинувшись одинъ за другимъ, равняются передъ вами дворцы Мурано.
   Когда-то весело жилось въ этомъ теперь такомъ пустынномъ и заброшенномъ городѣ, гдѣ только дымятся фабрики венеціанскихъ промышленниковъ. Лѣтописцы считали Мурано земныхъ раемъ. Сюда съѣзжались по вечерамъ ученые, писатели, музыканты и художники, наслаждаться прелестью садовъ, ароматами тысячи цвѣтовъ, мягкостью воздуха. Они называли этотъ печальный нынче городокъ -- мѣстомъ, достойнымъ только полубоговъ и нимфъ. Знаменитые поэты того времени, какъ напримѣръ Корнеліусъ Кастальди, импровизировали цѣлыя поэмы о Мурано. Одинъ изъ нихъ выражалъ желаніе, чтобы боги обратили его всего въ зрѣніе и обоняніе, потому что "сады и виллы Мурано такъ прекрасны, а благоуханіе этого острова заставляетъ человѣка забывать о самомъ раѣ". Путешествовавшій здѣсь и вернувшійся назадъ въ Испанію Навачеро даже въ благословенной небомъ Андалузіи вспоминаетъ постоянно о садахъ Мурано. Здѣсь, въ тѣни кипарисовъ и тополей, дивныя красавицы Венеціи проводили досуги, если и но совсѣмъ согласно съ строгой моралью, то все-таки поэтически-весело, слушая Молино и Аретино, любуясь издали удивительнымъ очеркомъ Венеціи, словно дремлющей надъ голубыми лагунами, забываясь подъ упоительные звуки мандолинъ Серби и Спероне. По обычаямъ того счастливаго времени -- цѣлыя "академіи" назначали засѣданія, но въ залахъ при глупомъ свѣтѣ газа за длиннымъ столомъ, покрытымъ зеленымъ сукномъ, а въ садахъ Мурано. Тутъ говорили и спорили Геркулесъ Бентиволіо, Язонъ де-Норресъ, Сансовино, Дольче, при чемъ, по словамъ Замбелетти, "красота, окружающая ихъ, отражалась въ рѣчахъ ораторовъ и самымъ спорамъ ихъ сообщала свою мягкость".
   Въ тѣ далекія времена стекловарни Мурано были чуть ли не единственными въ Италіи. По крайней мѣрѣ, Аретино въ письмѣ къ одному изъ своихъ друзей, съ нѣсколько комическою нынче гордостью, говоритъ, описывая Венецію: "но, что мнѣ толковать тебѣ о всей роскоши этого города, которому одинаково служатъ востокъ и югъ, западъ и сѣверъ, земли и моря!.. Довольно сказать что у насъ не такъ, какъ во дворцахъ Флоренціи, Болоньи, Милана и Генуи; окна не закрываются матеріями или промасленною бумагой, а блестятъ чудесными стеклами, производящимися въ Мурано". Но не одни стекла выходили изъ здѣшнихъ варницъ. Работай онѣ только въ этомъ направленіи, мнѣ не пришлось-бы говорить о нихъ. Дѣло въ томъ, что изъ. рукъ муранскихъ мастеровъ выходили подлинно созданія искусства, въ стоклѣ и хрусталѣ воспроизводился цѣлый сказочный міръ всевозможныхъ баснословныхъ животныхъ, геральдики -- грифовъ, поддерживающихъ художественно исполненные щиты, единороговъ съ коронами и гербами -- такой тонкой работы, что за нѣкоторые изъ этихъ издѣлій любители того времени уплачивали рубинами и алмазами и, чѣмъ меньше былъ вѣсъ покупаемой вещи, тѣмъ больше шло въ обмѣнъ драгоцѣнностей. Все это дѣлалось изъ такого тонкаго стекла, что оно, по словамъ лѣтописца, походило легкостью и тонкостью "на дыханіе, задержапное въ воздухѣ". Прежде всего въ Мурано, разумѣется, я отправился посмотрѣть на одну изъ главныхъ его достопримѣчательностей -- на базилику св. Доната, основаніе которой относится къ десятому вѣку. Колоссальная мозаиковая Богородица ея, исполненная еще въ XII столѣтіи, до сихъ поръ невольно останавливаетъ васъ. Это одно изъ лучшихъ произведеній стараго "византійскаго" искусства, остатокъ прежней пышности яркаго и величаваго храма, старшаго по лѣтамъ, чѣмъ Санъ-Марко въ Венеціи, а знаменитому Равенскому собору, тоже византійскому, приходящагося ровесникомъ. Древнія колонны, привезенныя въ эту базилику съ развалинъ Альтинума, мозаика пола, богатая и пережившая около 800 лѣтъ, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ кажется еще свѣжей и, если вамъ удастся отдѣлаться отъ словоохотливаго сторожа этой базилики, воображающаго себя не только великимъ археологомъ, но и глубочайшимъ знатокомъ всѣхъ тайнъ венеціанской республики, то вы проведете здѣсь нѣсколько минутъ подъ впечатлѣніемъ вереницы великихъ событій или совершившихся здѣсь, или бывшихъ въ связи со всѣмъ, что тутъ находится. Вотъ камень, на который, обливаясь кровью, упалъ, сражонный рукой подлаго наемнаго убійцы -- Морони; тутъ плакала и билась въ агоніи нераздѣленной любви несчастная Клоринда де Маламокко, тамъ, весь въ экстазѣ, создавалъ свои лучшія духовныя вещи, какъ напримѣръ, "Pieta Signori" Страделла, а на этихъ самыхъ мозаикахъ, шелъ отчаянный бой республиканцевъ Мурано съ завоевателями изъ Венеціи, подчинявшими ей все, что смѣло кругомъ этого царственнаго города дышать и жить. Только эта базилика, да церковь Св. Петра мученика и остались здѣсь отъ шестнадцати храмовъ, украшавшихъ Мурано въ средніе вѣка. Если вы "любитель старыхъ" картинъ, подите къ св. Петру. Тутъ вы увидите образа, писанные Пальмой Младшимъ, Санта-Кроди, Джіованни Беллини, Сальвіатти и даже Поль-Веронезомъ. Къ сожалѣнію, невѣжественный падре этой церкви назначилъ сюда еще болѣе невѣжественнаго кустода, и этотъ въ такой мерзости держитъ сокровища этихъ художниковъ, что становится больно и грустно. Святой Іеронимъ Веронеза -- весь въ грязи и въ пыли.
   -- Какъ вамъ не стыдно! Отчего вы не почистите этого?
   Сторожъ на меня поднялъ глаза.
   -- А зачѣмъ-бы я на эту ветошь сталъ тратить время?
   -- Да вѣдь это Веронезъ.
   -- Ну, и Богъ съ нимъ. Вы знаете -- очисти я его, путешественники и смотрѣть не станутъ. Особенно англичане. Эти любятъ, чтобы все было покрыто пылью и грязью, тогда по ихнему это дѣйствительное antidata, а если чисто -- значитъ, поддѣлка!..
   Картина Беллини, написанная на стѣнѣ и представляющая "Вознесеніе", уже полустерлась!..
   Въ одномъ изъ другихъ храмовъ Мурано были фрески Джіотто, но сначала самый храмъ разрушился, потомъ въ его стѣнахъ благочестивые на словахъ итальянцы устроили остерію (кабачекъ), при чемъ остроумные карикатуристы придѣлали святымъ и мученикамъ усы и бороды. Еще въ началѣ этого столѣтія путешественникъ Миланецъ Фадигара видѣлъ остатки этихъ фресокъ, но потомъ отъ нихъ ничего но осталось. Въ тридцатыхъ годахъ, нѣкто Бендацци, страстный археологъ и любитель старинной живописи, тщетно отыскивалъ ихъ -- оказалось, что остерія попала въ руки какого-то почтеннаго еврея, который уничтожилъ послѣдніе остатки работъ Джіотто. Къ утѣшенію поклонниковъ этого стариннаго художника можно привести одно только -- нѣкто Антоніо Грамола, знатокъ этого рода искусства, утверждаетъ, что фрески Мурано принадлежали ученикамъ Джіотто, а не ему самому, потому что Джіотто никогда не бывалъ въ Мурано. Тѣмъ не менѣе, это alibi убѣдило не многихъ. Впрочемъ, здѣсь не особенно церемонятся съ этою живописью. Роскошныя фрески одного изъ дворцовъ Piazza della Erba въ Веронѣ владѣлецъ приказалъ было закрасить знаете-ли почему? Потому что изображенныя на нихъ нимфы обернулись къ зрителямъ и къ площади не лицомъ, а тѣми частями тѣла, кои, будучи весьма необходимы, тѣмъ не мѣнѣе не пользуются правомъ гражданства въ литературѣ. Потомъ уже оказалось, что сія вандальская мысль неспроста пришла въ голову почтенному веронцу. Еще бы! Его, видите ли, пилила и поѣдомъ ѣла худощавая супруга, которая по своему сложенію не нуждалась въ такихъ обширныхъ креслахъ, какія приличествовали-бы изображеннымъ нимфамъ. Вотъ подите -- отчего иногда зависитъ судьба величайшихъ произведеній искусства!
   Сальвіатти именно въ Мурано воскресилъ старое искусство венеціанскаго стекла. Здѣсь онъ отыскалъ рабочихъ, внуковъ и правнуковъ стекловаровъ, тутъ онъ нашелъ массу прежнихъ образцовъ и, не выходя изъ этого нѣкогда веселаго и блестящаго, а теперь умирающаго среди лагунъ города, построилъ здѣсь "дойницу". Мы вошли въ это заведеніе черезъ длинный коридоръ и дворъ, который нѣкогда, очевидно, принадлежалъ къ обширному саду. Нѣкоторыя алыя розы, очевидно, не хотѣли подчиниться общему закону уничтоженія всего сущаго и цѣпко держались за ветхія стѣны, ползли по нимъ наверхъ къ тѣмъ миртамъ и тополямъ, могучій ростъ которыхъ заслонялъ отъ нихъ свѣтъ. Внизу довольно мрачное помѣщеніе, пыльное и грязное. По среди него пылаетъ нѣсколькими отверстіями своими стекловарница, эта печь, гдѣ кипитъ жидкое стекло, точно солнечнымъ блескомъ слѣпя ваши глаза... Нѣсколько человѣкъ работало здѣсь, выхватывая длинными трубками комки жидкаго стекла и выдувая изъ нихъ всякіе затѣйливыя чаши, кубки, сосуды -- то въ видѣ извивающагося змѣя, то въ видѣ грифовъ, единороговъ, птицъ и тому подобныхъ чудищъ и не чудищъ. Другіе изъ печей выхватывали цвѣтное стеклянное молоко и накладывали на издѣлія первыхъ разные узоры.
   -- Гдѣ здѣсь "маэстро"?-- спрашиваю у одного изъ нихъ.
   -- Здѣсь всякій маэстро. Почти каждый работаетъ самъ по себѣ.
   -- И много здѣсь рабочихъ (opérai)?
   -- Тутъ рабочихъ нѣтъ.
   -- Кто же вы?
   -- Мы?-- И маэстро гордо оглянулъ меня съ ногъ до головы...
   -- Мы, вы хотите, знать это!
   -- Да!
   -- Мы -- художники, артисты. Намъ надо фантазіи, мы сами создаемъ и рисунки и формы. Вотъ я сдѣлалъ змѣя съ верблюжьей головой, Посмотрите-ка... Отъ руки вѣдь все... И всего-то онъ вѣситъ столько же, сколько одна лира! Вотъ изъ этакого кусочка стекляннаго молока все вышло.
   -- А теперь что вы будете дѣлать?-- спросилъ я его, видя, что онъ остановился передъ отверстіемъ дойницы и задумался надъ кипѣвшимъ тамъ свѣтоноснымъ молокомъ.
   -- Не знаю еще... Жду вдохновенія!..
   И артистъ, вдругъ, выхвативъ комокъ стекла, выдулъ изъ него чудесную форму, похожую на античный свѣтильникъ.
   Но это все еще мелочи! Въ мастерскихъ Сальвіатти приготовляются такія чудесныя вещи, что, подходя къ нимъ, вы недоумѣваете, изъ чего онѣ могли бы быть сдѣланы. До этого не подымалось даже старое венеціанское искусство. Вотъ, напримѣръ, громадная ваза вся черная и на ней бѣлая, какъ молоко, женская фигура, обвившая ее, пишетъ что-то. Форма этой нагой женщины, красота вазы выше всякихъ похвалъ.
   -- Изъ чего это?
   -- Изъ стекла.
   Подхожу и убѣждаюсь, что, дѣйствительно, меня не обманываютъ. А вотъ большая амфора, отдѣланная самыми разнообразными цвѣтами и такой артистической работы, что ихъ не отличишь отъ настоящихъ -- оказывается и здѣсь одно стекло. И такъ безъ конца. Соглашаешься, что, пожалуй, тутъ ремесленникамъ дѣлать нечего, а надо работать художникамъ.
   Въ томъ же Мурано -- чудесный музей.
   Вы можете здѣсь прослѣдить, какъ это "искусство" родилось, развилось и умерло въ Венеціи и какъ затѣмъ оно воскресло для еще болѣе пышнаго расцвѣта. Проходя мимо этихъ чудныхъ люстръ и зеркалъ, понимаешь, что онѣ были только у мѣста въ палаццо Венеціи, среди мраморовъ, парчи и восточныхъ ковровъ. Въ буржуазномъ домѣ нашего типа онѣ оказались бы нѣсколько странными и неумѣстными, какъ неумѣстно было бы на здоровой и толстущей прачкѣ, ну, хоть бы ожерелье изъ античныхъ камней или брильянтовая корона. А какъ хороши здѣсь мозаики изъ стекла; миніатюры эти нужно смотрѣть сквозь лупу, и сильную, чтобы разглядѣть великолѣпные портреты людей давно умершихъ и оставившихъ намъ въ наслѣдіе только кровавую память о своихъ блестящихъ, но дорого обошедшихся человѣчеству подвигахъ! А большія мозаики изъ того же стекла, воспроизводящія съ художественной тонкостью цѣлыя картины великихъ мастеровъ. Можно не любить этого рода искусство, но нельзя ему не удивляться!
   И когда проходишь по площади Св. Марка, мимо галлерей Прокурацій, занятыхъ безчисленными лавками съ выставками произведеній этого воскресшаго искусства, то только тогда понимаешь, насколько удаченъ былъ подвигъ невѣдомаго до того адвоката, задумавшаго поднять изъ гроба спокойно спавшаго въ немъ мертвеца и вдохнуть въ него живую душу. Теперь -- это производство даетъ милліоны франковъ Венеціи и венеціанцамъ!
   Когда мы возвращались назадъ, луна уже выплыла на темноголубое небо. Серебристыя сѣти разстилались на дремлющей лагунѣ. Звено за звеномъ низало ихъ весло нашего гондольера, тихо, тихо мурлыкавшаго про себя какую-то пѣсню о жестокой красавицѣ съ бѣлокурыми волосами и каменнымъ сердцемъ. Вдали, въ легкомъ туманѣ, весь полувоздушный, выдвигался поэтическій призракъ Венеціи, и только ближе къ намъ величавый силуэтъ стѣнъ и церкви новаго кладбища весь бѣлый, казался, какимъ-то внезапно поднявшимся изъ глубины лагунъ фантастическимъ видѣніемъ...
   

ПАДУА.

I.
Штатскій генералъ и Падуанскій принцъ.-- Золотыя солнца и золотые ослы.-- Экскурсія въ древность.-- Нашествіе иноплеменныхъ.-- Медвѣди въ качествѣ натурщиковъ и школы Карла Великаго.-- Философъ Анафестъ.-- Мрачное время.-- Намѣстникъ-прелатъ.-- Пагино и его амуры.-- Народное возстаніе.-- Каррочіо.-- Эцелино и его тиранія.-- Венеціанцы.-- Въ Падуѣ не веселятся, а учатся.

   Едва-ли я ошибусь, если скажу, что многіе изъ нашихъ читателей знакомы съ Падуей только по Падуанскому принцу изъ глупѣйшей оперетки "Боккачіо". По крайней мѣрѣ, когда мы подъѣзжали къ этимъ нѣкогда итальянскимъ Аѳинамъ, мой спутникъ заранѣе приходилъ въ нѣкоторое радостное волненіе. Я долженъ предупредить, что съ наукой онъ не имѣлъ ничего общаго, а съ "Буффомъ" очень много. Лѣтомъ его неизмѣнно весь Петербургъ видѣлъ въ первомъ ряду креселъ въ "Аркадіи".
   -- Вотъ вы убѣдитесь... Вотъ посмотрите...-- И тутъ-же отвратительнѣйшимъ козлитономъ онъ начиналъ напѣвать: "Такъ холить надо почву, чтобъ пышно расцвѣла..."
   Насколько я могъ понять, всѣ его мечты сосредоточивались на томъ, что именно въ Падуѣ онъ увидитъ опереточную дѣйствительность -- съ короткоподолыми дѣвочками, студентами въ пестрыхъ шапочкахъ, съ уличными серенадами, неистовыми рогоносцами, всяческими авантюрами по части легкомысленнаго поведенія и тому подобными прелестями Гинебурговскаго режима. Весь городъ, такимъ образомъ, представлялся ему большою сценой "Аркадіи", гдѣ нѣтъ зрителей, а все дѣйствующія лица.
   -- Вы что сегодня вечеромъ будете дѣлать?-- въ крайнемъ возбужденіи обращался онъ ко мнѣ.
   -- У меня есть письма къ здѣшнимъ профессорамъ... Нужно пойти, перезнакомиться.
   -- А я на улицы!...
   И онъ ужь заранѣе сіялъ, возбужденный и счастливый.
   -- Да вѣдь Падуа въ десять часовъ спитъ... Городъ серьезный,-- много работаютъ, рано ложатся и еще раньше встаютъ.
   -- Ну, вотъ еще! Толкуйте!... Знаемъ мы... Помните эту серенаду: "фирули фирули..."
   -- Ради Христа, не пойте!... Посмотрите, съ какимъ изумленіемъ публика начинаетъ смотрѣть на васъ!...
   Чтобы представить себѣ весь комизмъ этой сцены, нужно знать, что мой спутникъ былъ штатскій генералъ, съ почетной лысиной и вполнѣ благонамѣреннымъ брюшкомъ. У себя, въ департаментѣ, онъ являлся Юпитеромъ Олимпійскимъ, и, находясь теперь во временномъ отпускѣ отъ семейныхъ узъ, хотѣлъ въ Италіи вознаградить себя за долговременную супружескую вѣрность... Въ Венеціи по этой части ему не повезло. Тиціановскія красавицы относились къ нему довольно ядовито, и его превосходительство надѣялся въ Падуѣ отвести душу. "Помилуйте, я самъ былъ студентъ -- знаю!" И онъ мнѣ подмигивалъ съ такою блаженной улыбкой, что я уже начиналъ представлять себѣ штатскаго генерала въ розовомъ трико и голубой шапочкѣ, въ бѣломъ, коротенькомъ плащѣ, со шпагой на боку -- короче, настоящимъ Падуанскимъ принцемъ...
   Если-бы зналъ онъ, какое разочарованіе ждало его здѣсь!...
   Еще издали, когда мы подъѣзжали къ Падуѣ, величаво выдвинулись передъ нами колоссальные купола св. Антонія, сѣрыя башни старыхъ замковъ, тонкія колокольни соборовъ и мрачный силуэтъ какого-то упраздненнаго монастыря... Все это казалось тѣмъ рѣзче, что Падуа не похожа на другіе итальянскіе города: она обстроена небольшими, низенькими домами, оставшими такими, какими они были и въ средніе вѣка. Дома эти тихи, какъ тихи и даже нѣсколько мрачны улицы и историческія площади города. Позади, за городомъ, на безоблочномъ сегодня небѣ до такой степени нѣжно, мягко и изящно рисовались матовыя вершины горъ, что нельзя было отвести отъ нихъ влюбленнаго взгляда. Именно -- вершины, самыхъ-же горъ не было видно, и только серебряные вѣнцы ихъ и мантіи сіяли на чистой и безмятежной лазури... Не хотѣлось вѣрить, что настаетъ ноябрь, и печальныя вьюги уже носятся по заснувшему до весны простору далекой родины. Солнце грѣло такъ сильно, что всѣ окна въ вагонахъ были открыты, хотя какая-то нѣмка старалась обратить общее вниманіе на свой флюсъ. Но на это никто не смотрѣлъ, потому-что всѣмъ было извѣстно, что мудрая природа даровала это украшеніе каждой нѣмкѣ, которой исполнилось свыше сорока лѣтъ, для услажденія ея одинокаго пути. Подъ самой Падуей къ намъ въ вагонъ насѣло пропасть студентовъ, но такихъ серьезныхъ и спокойныхъ, что мой генералъ даже встревожился... "Да у Лейтонскаго это совершенно иначе!... Отчего они не поютъ, не смѣются?..." -- волновался онъ, глядя на эту молодежь.
   Падуанцы чувствуютъ особенную нѣжность къ золоту. У нихъ всѣ гостиницы "золотыя" -- "Золотая звѣзда", "Золотой крестъ", "Золотой рай" "Золотое солнце" и даже "Золотой оселъ". Единственное исключеніе составляетъ "Aquila Nera"; но этотъ "черный орелъ" является, дѣйствительно, настолько чернымъ по накопившейся въ немъ цѣлыми столѣтіями грязи, что для вывоза ея понадобилось-бы безчисленное множество "золотыхъ ословъ". Истративъ столько золота на вывѣски и названія своихъ отелей, падуанцы остались совсѣмъ безъ этого благороднаго металла, почему видъ двадцати-франковой монеты приводитъ ихъ въ нѣкоторое неистовство, а пара такихъ монетъ заставляетъ сбѣгаться для ихъ обозрѣнія всѣхъ "камерьеровъ" гостиницы и самого "министра", т. е. управляющаго ею. Жизнь здѣсь до такой степени дешева, что итальянское юношество побѣднѣй стремится именно сюда. Есть здѣсь пансіоны отъ 1 1/2 до 2-хъ франковъ въ день -- за квартиру, обѣдъ и завтракъ. За пять франковъ вы уже пользуетесь роскошью, а за десять -- получаете привиллогію принца крови и на васъ начинаютъ показывать пальцами, точно вы Донъ-Карлосъ или самъ Рыковъ въ апогеѣ своего величія. Въ кафе Подрокки мой генералъ далъ на чай "камерьеру" пять франковъ. Тотъ съ священнымъ ужасомъ взялъ монету двумя перстами, точно боясь обжечься, понюхалъ, попробывалъ ее зубами, позвалъ другаго,-- передалъ посмотрѣть, понюхать и попробывать зубами ему, другой третьему, третій четвертому. Разбудили хозяина, и тотъ вскочилъ заспанный, нечесанный -- посмотрѣть монету и человѣка, давшаго ее. Хотя онъ и шепнулъ буфетчику: "я давно зналъ, Джузеппо, что всѣ форестьеры -- дураки",-- тѣмъ не менѣе мнѣ долго чудилось во взглядахъ даже совсѣмъ постороннихъ людей, обращенныхъ на моего спутника, почтительное восклицаніе: "вотъ человѣкъ, давшій пять франковъ на чай камерьеру!" При этомъ меня интересовалъ только одинъ вопросъ: сколько вполнѣ почетныхъ гражданъ богоспасаемой Падуи хотѣли-бы быть на мѣстѣ счастливаго лакея?...
   Знаете, какъ давно существуетъ Падуа?.. Сотнями нельзя считать, нужно прикинуть тысячелѣтія. Основалъ ее ни болѣе ни менѣе, какъ братъ миѳическаго царя Трои Пріама, герой Антеноръ, о которомъ у меня, напримѣръ, сохранилось только смутное воспоминаніе, связанное съ отвратительнымъ карцеромъ, куда меня сажали обыкновенно за незнаніе уроковъ. Самое названіе города произошло отъ рѣки Падусъ (Padus), нынче -- По. Теперь По течетъ гораздо южнѣе, но нѣкогда онъ именно омывалъ стѣны этого города. Латиняне называли его Patavium, и жители его, вмѣстѣ съ прочими венетами, могли выставить въ поле 120,000 воиновъ. Не вѣрите -- обратитесь къ Страбону... Что касается до меня -- за что взялъ, за то и отдаю!
   Падуанцы недаромъ гордятся своей исторіей: кого только они не били и кто не билъ ихъ! Первый испыталъ на себѣ ихъ силу спартанскій царь Клеонимъ. Ему вздумалось подняться вверхъ по рѣкѣ Ваккильоне, чтобы немножко пограбить, кого Богъ пошлетъ. На этотъ разъ, впрочемъ, онъ ошибся въ расчетѣ. Падуанцы разбили его войско и сожгли спартанскіе корабли, оставивъ только ихъ носовыя части, которыми и украсили свой храмъ Юноны. Носы эти были столь громадны, что очертаніе ихъ до сихъ поръ осталось въ типѣ падуанцевъ. Вѣроятно, беременныя матроны часто посѣщали этотъ храмъ. По крайней мѣрѣ, сѣверные итальянцы и теперь называютъ это украшеніе человѣческаго лица, если величина его является превосходящей всякія вѣроятія -- "падуанскимъ"... Потомъ доблестные жители этого города были вѣрными союзниками римлянъ и вмѣстѣ съ ними дрались противъ Аннибала. Римляне отблагодарили Патавіумъ, прикарманивъ его; по крайней мѣрѣ изъ дальнѣйшей исторіи видно, что, пользуясь междоусобіями его гражданъ, они водворяли между ними миръ при помощи своихъ легіоновъ. Патавіумъ не только славился авгурами, которые, почище нынѣшняго сомнамбула, могли видѣть, что дѣлается за тысячи верстъ отъ нихъ, но и особенно развеселою жизнью. Падуанки были знамениты пріятнымъ легкомысліемъ, а отличаться супружескими добродѣтелями предоставляли мужьямъ. Вѣроятно, благодаря этому, здѣсь во множествѣ рождались разные великіе люди, между которыми слѣдуетъ упомянуть Тита Ливія, поэта Луція Стеллу, Квинта Педіана, Кайя-Валерія Флакка и знаменитаго своимъ гражданскимъ мужествомъ въ мрачныя времена -- Нерона-Публія Тразеи-Пета. Какъ это ни странно, но Падуа стала терять свое значеніе, принявъ христіанство, словно языческіе боги лучше покровительствовали ей. Тотчасъ же, какъ пали здѣсь храмы Зевса и Юноны, на городъ начали обрушиваться всяческія бѣдствія. Кто только не грабилъ его! Многочисленныя фабрики, высокоразвившееся земледѣліе, промышленность, создавшая городу громадное богатство,-- все это разомъ исчезло подъ ударами варварскихъ ордъ, то-и-дѣло занимавшхъ городъ. Населеніе его разбѣжалось частью на острова Ріальто, составляя такимъ образомъ, одинъ изъ элементовъ, изъ которыхъ впослѣдствіи сложилась Венеція. Кого только не перевидала въ своихъ стѣнахъ Падуа! Готы, гунны, вандалы, остъ-готы, кимвры, авары, славяне, лангобарды поочередно приходили, закусывали и уходили. Понятно, что послѣ цѣлаго ряда такихъ непрошенныхъ гостей, Падуа оказалась до-тла разоренною. Населеніе ея умирало съ голоду на улицахъ; отъ домовъ оставались однѣ стѣны; дѣвушки были уведены, потому что всѣ эти калики-перехожіе, несмотря на свое бродяжничество, не были лишены нѣкоторыхъ наклонностей къ изящному. Историкъ горестно восклицаетъ: "благочестивому народу оставались однѣ старухи; все-же, что было помоложе, уводили съ собою варвары!.." Тѣмъ не мѣнѣе, падуанскія Сарры, вѣроятно, не были совсѣмъ безполезны, потому что, когда супругъ "добродѣтельной Agilulphe" взялъ съ бою городъ, то тамъ оставалось довольно народу, чтобы потомъ этотъ доблестный побѣдитель могъ хвастаться тѣмъ, что онъ развѣялъ и разсѣялъ падуанцевъ, какъ песокъ по вѣтру. Епископы съ клиромъ тогда бѣжали въ Маламокко; остатки старыхъ зданій и стѣнъ были окончательно разрушенны... Уцѣлѣли только крѣпкія твердыни на горныхъ высотахъ, одна изъ которыхъ до сихъ поръ вѣнчаетъ грозную Монте-Руа.
   Отъ Падуи оставалось, такимъ образомъ, одно воспоминаніе. Лангобарды первые задумали возстановить Падуу. На помощь ей пришли венеціанцы, и съ тѣхъ поръ быстро возникшій изъ развалинъ городъ переходилъ, какъ библейская блудница, изъ рукъ въ руки,-- до того что, наконецъ, пересталъ даже и защищаться. Чего тутъ, когда все равно схватятъ за шиворотъ и поведутъ, куда захотятъ! Покорность падуанцевъ такъ понравилась Карлу Великому, что онъ воздвигъ имъ каѳедральный соборъ и украсилъ его многими статуями, красотѣ которыхъ удивлялись современники. Но для насъ несомнѣнно, что натурщиками для падуанскихъ Фидіевъ, вѣроятно, служили не люди, а медвѣди. Другой подарокъ этого государя имѣлъ гораздо большее значеніе. Онъ основалъ здѣсь нѣсколько школъ, долго боровшихся съ окружавшимъ ихъ невѣжествомъ. Въ мрачное время среднихъ вѣковъ онѣ были яркими солнцами, свѣтившими погруженному въ потемки міру.
   Кто только потомъ не захватывалъ Падуу, чего только но дѣлали съ нею! Городъ разрушали. Подъ ударами разнаго разбойничьяго сброда падали его монастыри, дворцы и храмы; но устояли школы, хранившія въ себѣ удивительную живучесть. На другой день, какъ уходила военщина, профессора являлись въ полуразрушенныя аудиторіи, и тысячи студентовъ сбѣгались нивѣсть откуда -- внимать великимъ истинамъ добра и правды. Есть что-то глубоко трогательное въ этомъ вѣчномъ торжествѣ науки надъ смертью и разрушеніемъ. Разсказывалось, между прочимъ, про одного философа Анафеста, который продолжалъ читать лекціи въ то время, когда мадьяры побивали мечами его слушателей. Онъ невозмутимо заканчивалъ свои округленные и краснорѣчивые періоды и тогда, когда усѣянная гвоздями булава варвара поднялась надъ его сѣдой головой. Уста великаго оратора сомкнулись только тогда, когда онъ самъ упалъ недвижнымъ трупомъ на холодныя ступени лѣстницы, которая вела къ его каѳедрѣ. Эти школы подготовили впослѣдствіи почву для университета. Хороши были и побѣдители венгровъ. Веренгаръ, явившійся изъ Милана, разграбилъ то, что не успѣли окончательно истребить мадьяры. Онъ сжегъ монастырь и госпиталь св. Іустина, уничтожилъ каѳедральный соборъ и перерѣзалъ всѣхъ монаховъ и гражданъ, попадавшихся на улицахъ. Оргинальные спасители черезъ нѣсколько лѣтъ были выгнаны венграми и, въ свою очередь, вновь вытѣснили ихъ. Каково было существовать при такихъ условіяхъ! Я не разсказываю о слѣдовавшихъ затѣмъ войнахъ Веренгара съ Оттономъ, во время которыхъ Падуѣ одинаково доставалось и отъ своихъ, и отъ чужихъ. Ей еще тошнѣе пришлось потомъ, когда въ борьбу вступили безчисленные Генрихи, Фридрихи и разноименные папы. По мѣрѣ того, какъ ослаблялись силы пауданскихъ гражданъ, болѣе и болѣе возврастала власть мѣстныхъ епископовъ, христіанское братолюбіе которыхъ оказалось еще горше разрушительныхъ набѣговъ всякаго рода военщины. Буржуазія, крестьянство и падуанскіе дворяне начали сплачиваться. Собрали совѣтъ, въ которомъ явились равноправными участниками представители всѣхъ сословій. Совѣтъ выбралъ консуловъ, власть которыхъ была противовѣсомъ духовенству. Когда графы веронскіе хотѣли было прибрать къ рукамъ Падуу,-- противъ нихъ вмѣстѣ съ народомъ возстало и мѣстное дворянство.
   Почувствовавъ свою силу, Падуа уже сама начала обижать другихъ. Завелись распри поочередно съ Виченцой, Тревизо; старый врагъ Верона тоже была на виду. Съ Венеціей начали сводить разные счеты. Сегодняшніе враги являлись завтра друзьями, вчерашніе союзники дѣлались величайшими непріятелями. Началась какая-то путаница, въ которой и до сихъ поръ не могутъ еще разобраться толкомъ историки тественномъ видѣ, открывая по истинѣ необыкновенное шествіе. Вы совсѣмъ потеряли голову, какъ вдругъ откуда-то -- иной разъ мнѣ казалось изъ подъ земли, выростаетъ передъ вами новый верзило съ парою грязныхъ, лохматыхъ, паршивыхъ щенковъ въ рукахъ, происхожденія самаго плебейскаго.
   -- Вотъ рѣдкія болонки!-- кричитъ онъ вамъ въ самое ухо. Все время берегъ для синьора-принчипе... Вотъ необыкновенныя болонки! И всего по сту лиръ за штуку.-- Въ доказательсто сверхъестественныхъ свойствъ болонки онъ начинаетъ се дергать за хвостъ и за ухо. Болонка визжитъ, визжитъ мальчишка внизъ головой, оретъ что-то продавецъ "riccordo" и тутъ же солиднымъ басомъ гидъ поясняетъ вамъ, что эта улица называется vicolo S-ta Maria dolorosa, что это вотъ дома, а это балконы, что балконы эти сдѣланы изъ желѣза, а улица эта ведетъ въ другой vicolo Jesuiti, гдѣ тоже есть дома, а на домахъ балконы. Желающій получить одинъ сольдо на макароны мальчишка -- ноги свои сверху выгибаетъ внизъ, просовываетъ между ними голову и искусно открываетъ ротъ, щелкаетъ зубами, показываетъ какъ онъ будетъ кушать макароны и своими неистовыми криками сзываетъ другихъ, такихъ-же. Наконецъ, вы вспомнили о томъ, что въ благоустроенныхъ государствахъ существуетъ полиція. Вы увидѣли и самаго "стража" въ какомъ-то уланскомъ киверѣ. Вы спѣшите къ нему. Онъ моментально прогоняетъ мальчишку, но гидъ и передъ нимъ стоитъ съ полнымъ созпаніемь своего права на васъ.
   -- Что ему нужно, чего онъ присталъ ко мнѣ?
   -- Онъ -- гидъ... Онъ -- точно гидъ.
   -- Да, позвольте, мнѣ не нужно гида.
   -- Какъ можно, чтобы синьору-форестьере не нужно было гида!-- Весьма резонно объясняетъ вашъ мучитель.-- Я утвержденъ "муниципіей"...
   -- Онъ точно утвержденъ "муниципіей",-- успокаиваетъ васъ городовой.
   Наконецъ, о радость! вы увидѣли передъ собою кафе. Измученный и усталый вы бросаетесь туда, жадно пьете воду, заказываете какой-нибудь ликеръ, а сосѣдъ, сидящій за тѣмъ-же столикомъ хитро подмигиваетъ вамъ глазами и таинственно шепчетъ:
   -- Если синьору-форестьере нужна una Missima ragazza, пусть синьоръ скажетъ только мнѣ. У меня есть une joli fille pour ce soir...
   Поперхнувшись ликеромъ, вы расплачиваетесь и бѣжите, но у дверей, опять:
   -- Это кафе называется кафе dei Specclii, а улица -- via Жома...
   Гидъ оказывается все время ждалъ васъ здѣсь!..
   Понятно послѣ этого, съ какимъ удовольствіемъ я на одной изъ Неополитанскихъ улицъ стравилъ двухъ гидовъ между собой, начавъ торговаться съ однимъ и затѣмъ заговоривъ съ другимъ. Судьба приготовила для полноты моего счастія еще одинъ сюрпризъ. Гиды перешли въ рукопашную, схватили другъ друга за вихры и такимъ образомъ, не разжимая рукъ, направились живописною группой на ближайшій полицейскій постъ.
   Иногда ко всѣмъ этимъ господамъ присоединяется еще новый палачъ. Онъ подходитъ необыкновенно таинственно и важно, молча высовываетъ изъ-за пазухи руку и тычетъ вамъ въ носъ какой-то каменный обрубокъ, имѣющій отдаленное сходство съ "образомъ и подобіемъ божіимъ".
   -- Antiquita!.. Cinquanta lire! (древность, пятьдесятъ лиръ)!
   -- Не нужно.
   -- Какъ не нужно!-- Старикъ съ крайнимъ изумленіемъ оглядывается на окружающихъ.
   -- Такъ не надо....
   -- Э! какъ не надо, если одинъ англичанинъ давалъ двѣсти лиръ.
   -- Отчего-же вы ему не отдали?
   -- Потому что я гордъ! Такъ и быть, для васъ я отдамъ за сорокъ девять! Сорокъ девять лиръ.-- И онъ завертываетъ "антикита" въ грязную бумагу.
   -- Меццо!.. Предлагаете вы, чтобы отвязаться отъ него
   -- Что, меццо?
   -- Меццо-лира (полфранка).
   -- Какъ полфранка?-- Старикъ впадаетъ въ бѣшенство:-- я работалъ надъ этимъ двѣ недѣли, а онъ полфранка. Еще мѣсяцъ назадъ одинъ русскій графъ купилъ у меня такую-же за двадцать пять лиръ, а я надъ той работалъ только недѣлю...
   Всѣ начинаютъ хохотать надъ наивнымъ признаніемъ: старикъ, понялъ это -- и присоединяется къ общему смѣху.
   -- Форестьеро богаты, а мы бѣдны!-- Оправдывается онъ. Они принчипе, а мы просто люди!.. Дайте что нибудь на макароны. Povero Giovanni, vecchio Giovanni любитъ макароны!..
   Въ Венеціи всѣ эти господа далеко не такъ назойливы. Прежде всего, въ этомъ благословенномъ городѣ нѣтъ извозчиковъ вовсе. Появленіе лошади гдѣ-нибудь на Мерчеріи или въ иной улицѣ царицы моря произвело-бы не меньшій переполохъ, какъ внезапная встрѣча кита на Гороховой или слона въ Лиговкѣ. Благодаря этому и каналамъ, Венеція оказывается едва-ли не единственнымъ въ мірѣ городомъ, гдѣ нѣтъ шума и пыли! Отсутствіе экипажей ведетъ къ тому, что вы вдругъ замѣчаете въ какомъ-нибудь узенькомъ переулочкѣ даму -- декольте, въ бальномъ нарядѣ и цвѣтахъ, и ея кавалера во фракѣ и бѣломъ галстукѣ. Это приглашенные идутъ на балъ въ Ridotto или въ залы Бауэра. На пьяцеттѣ, съ которой я такъ легкомысленно отвлекся въ сторону, на васъ могутъ напасть гиды и гондольеры, но это даетъ весьма слабое понятіе о томъ, что насъ ожидаетъ на югѣ этой благословенной Италіи.
   Съ пьяцетты, пока не увидишь площади св. Марка, не хочется уходить.
   Трудно описать красоту этого средоточія Венеціи. Отсюда любуешься не только глубокой далью лагунъ, полу воздушнымъ очеркомъ Лидо и другаго берега Большого канала съ его дворцами,-- здѣсь передъ вами палаццо дожей. Только-что вы замирали отъ восторга, видя его съ воды, но и этотъ боковой фасадъ нисколько не хуже. Въ немъ нарушены всѣ законы строгаго стиля. Палаццо у всѣхъ взялъ все: и у Востока, и у готическаго искусства, и у Римлянъ, и даже у византійцевъ. Именно тутъ вы убѣждаетесь, что генію не надо программъ, правилъ и условныхъ рамокъ... Онъ даже кривъ на два окна, они гораздо ниже остальныхъ, онъ перевернутъ вверхъ ногами -- находятъ нѣкоторые,-- все равно! то, что обезобразило бы всякою другую постройку, удивительно къ лицу этому единственному изо всѣхъ мнѣ извѣстныхъ дворцовъ. Если бы Венеція ничего не создала, кромѣ палаццо дожей, она все-таки имѣла бы право на одно изъ первыхъ мѣстъ въ исторіи человѣчества. Колоннада изъ могучихъ, массивныхъ мраморныхъ столбовъ, подпирающихъ грандіозные своды, поддерживаетъ другую, легкую и изящную, съ стрѣльчатыми арками, съ мраморнымъ кружевомъ, съ рѣзьбою, тонкость которой споритъ съ ея чистовосточнымъ разнообразіемъ. На этихъ двухъ рядахъ колоннъ покоится гигантская масса дворца изъ бѣлаго и розоваго мрамора, громадныя окна которой отдѣланы съ такимъ богатствомъ фантазіи, что вы невольно вспоминаете дышащіе всею пламенною изобрѣтательностью солнечнаго Востока разсказы Ибнъ-Амеда и поэмы Мурадъ-бея. Я не могу забыть русскаго художника, который, пріѣхавъ сюда въ первый разъ, цѣлую недѣлю ходилъ какъ помѣшанный. "Я не знаю, сонъ это или дѣйствительность?" -- всѣмъ повторялъ онъ. И то, и другое. Это -- сонъ геніальнаго поэта, воплотившійся въ мраморное тѣло. Это -- дѣйствительность у предѣловъ сна. Рѣзьба карниза, его украшенія, которымъ я даже не умѣю прибрать названія, съ этими безчисленными колоколенками, сквозными пирамидами, приводятъ на память сравненіе, сдѣланное Теномъ въ его замѣчательной книгѣ объ Италіи. Онъ говоритъ, что эта мраморная растительность на кровлѣ палаццо дожей "fait penser aux riches cactus qui, dans les contrées d'Afrique et d' Asie où ils sont nés entremêlaient les poignards do leur "feuilles et le pourpre de leur fileurs". На первыхъ порахъ палаццо до того поражаетъ массой, общимъ, что трудно разобраться въ деталяхъ,-- нѣтъ возможности даже замѣтить ихъ. Потомъ уже видишь, что каждая колонна заканчивается на верху своеобразными мраморными барельефами, нигдѣ не повторяющимися; что по одному окну въ каждомъ фасадѣ, при помощи красивыхъ колоннъ и художественнѣйшихъ украшеній кругомъ, обращены въ отдѣльныя ложи. Вамъ говорятъ о мрачной исторіи одной изъ нихъ,-- о томъ, что отсюда вотъ объявлялись смертные приговоры, что тутъ иногда въ самомъ окнѣ вѣшались государственные преступники: но вамъ не хочется останавливаться на этихъ кровавыхъ воспоминаніяхъ.

   Солнце такимъ горячимъ свѣтомъ обливаетъ розовый и бѣлый мраморъ дворца, въ лучахъ такъ обрисовываются безчисленныя колонны и арки, весь палаццо такъ мягко и красиво выдѣляется на томно-голубомъ небѣ своей несравненной кровлей, что вы находите у себя силы только молча любоваться этимъ... Вы отходите дальше и отсюда смотрите на уголъ этого несравненнаго palazzo дожей. Двойной рядъ его колоннадъ загибаясь сквозитъ на чудной лазури. Взглядъ не отрывается отъ причудливой и изящной картины. Между колоннами вы видите точно вставленную туда картину: розовый монастырь S. Джіордіо Маджіоро съ его тонкой художественной башней, зеленую даль лагуны съ мелькающими по ней гондолами,-- и опять это единственное въ мірѣ мягкое въ полутонахъ венеціанское небо. На краю пьяцетты, у берега, стоятъ двѣ колонны -- два монолита изъ восточнаго гранита. Ихъ силуэты замѣтны издали, и къ нимъ невольно приковывается взглядъ туриста, впервые подъѣзжающаго сюда. Это подарокъ республикѣ, сдѣланный дожемъ Доменико Микеля. Онъ ихъ взялъ съ одного изъ островъ греческаго Архипелага. Венеціанцы, вообще, не возвращались изъ экспедицій съ пустыми руками. Каждый привозилъ что-нибудь въ подарокъ отечеству, почему теперь площадь св. Марка является чѣмъ-то въ музея, гдѣ собраны всѣ такія приношенія. Доменико Микеле возъ три такихъ колонны, но одна упала въ воду по пути. Поставилъ ихъ на площади ломбардецъ Баратіерри, которому республика въ благодарность позволила между этими колоннами открыть на площади игорный банкъ. Но съ XVI вѣка этому небольшому пространству дано другое назначеніе. Здѣсь устроили лобное мѣсто, и на эти плиты пролито немало крови. Какъ-будто нарочно ставили здѣсь приговореннаго между этими двумя колоннами, лицомъ къ цвѣтущему Лидо, къ голубому простору ласковой Адріатики, къ изящнымъ дворцамъ того берега, чтобы несчастный въ послѣднія мгновенія сознавалъ, какъ безконечно-хороша жизнь и какъ страшенъ вѣчный мракъ могилы, въ которую не заронитъ горячихъ лучей солнце, откуда уже не увидишь чуднаго, вѣющаго такою благоговѣйною тишиною неба!.. Въ 1329 г. на одну изъ колоннъ поставили статую св. Ѳеодора, перваго покровителя города. Съ вершины другой колонны, поднявъ хвостъ трубой и смѣшно растопыривъ лапы, смотритъ крылатый левъ св. Марка на востокъ, гдѣ нѣкогда республика пріобрѣла себѣ богатство и славу, и куда теперь не заходитъ уже ни одинъ корабль, на флагѣ котораго красовался бы такой же левъ... При всемъ моемъ почтеніи къ древности, я долженъ сказать правду, что ни прежніе, ни нынѣшніе венеціанцы не имѣли особенно близкаго знакомства со львами. Какъ левъ св. Марка, созданный нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ, такъ и современный левъ на памятникѣ Манину, очевидно, одинаково сдѣланы съ собакъ, съ которыми у нихъ гораздо болѣе родственнаго сходства, чѣмъ съ величественными царями спаленныхъ небомъ горячихъ пустынь Африки. Зданіе Библіотеки противъ палаццо, по другую сторону пьяцетты,-- лучшее произведеніе Сансовино. Онъ его началъ въ 1536 г., и послѣ его смерти дѣло было кончено его ученикомъ Скамоцци. Изящный фасадъ украшенъ двумя колоннами: одна въ дорическомъ, другая въ іоническомъ стилѣ. Надъ карнизомъ изящная балюстрада съ двадцатью шести статуями, исполненными Томасо Ломбардо, Данезе и Катанео. На пьяццу выходитъ двадцать одна аркада этой грандіозной Библіотеки. Въ ворота можно замѣтить двѣ гигантскія каріатиды Алессандро Витторіа...
   Я говорилъ выше, что пьяцетта -- только предисловіе къ геніальной площади св. Марка,-- предисловіе, стоящее вполнѣ книги, которую вслѣдъ за нимъ приходится читать. Попавъ сюда еще въ первый разъ, я долго но могъ опомниться отъ удивленія и восторга, разомъ охватившихъ меня. Ничего въ цѣломъ мірѣ нѣтъ болѣе прекраснаго и грандіознаго. Это не площадь, а громадная, безконечно громадная зала съ темноголубымъ южнымъ небомъ, льющимъ жаркіе лучи, вмѣсто потолка. Каменный паркетъ ея блеститъ подъ солнцемъ; на чудной лазури мягко выдѣляются зубцы и карнизы. Прокурацій, опирающихся на несмѣтныя колонны, художественно законченная torre Orolog'io, полуготическій, полувизантійскій соборъ, покоящійся, на несравненныхъ аркадахъ, поддерживающихъ безчисленныя колоколенки, купола, готическія стрѣлки и башенки, цѣлый грандіозный бордюръ изъ мраморныхъ статуй. И все это перемѣшано съ дивными мозаиками, краски которыхъ, свѣжія до сихъ поръ, понятны только подъ этимъ солнцемъ, подъ этимъ небомъ. Игра свѣта и тѣни на базиликѣ дѣлаетъ ее всегда интересною для васъ. Когда бы вы ни пришли сюда, взглядъ вашъ скользитъ по безконечнымъ портикамъ площади и непремѣнно остановится на соборѣ св. Маркѣ, потому что новый лучъ свѣта, новая тѣнь -- и его фасадъ представляетъ иную красоту. Можно подумать, что эту площадь, съ ея вѣчными памятниками, создалъ великій народъ, громадное государство, изъ-за тысячи верстъ посылавшее сюда свои богатства и своихъ художниковъ. Величіе маленькой Венеціи понятно только здѣсь. Безъ лѣтописей, безъ хроникъ, безъ исторіи -- разомъ видишъ, съ какими воспоминаніями стоишь лицомъ къ лицу. Одинъ французъ-путешественникъ называлъ эту площадь не иначе, какъ "ея величество площадь св. Марка". Наполеонъ, котораго трудно было бы удивить чѣмъ-нибудь, и тотъ, дойдя до ея середины, снялъ шляпу и поклонился ей. Рядомъ съ соборомъ -- палаццо дожей. Ближе къ вамъ -- прямая, какъ мачта, башня, одна изъ самыхъ величайшихъ, какую я только знаю. У ея подножія Сансовино создалъ такую изящную "logia", что я понимаю отчаяніе путешественниковъ, для которыхъ она пока закрыта, надо въ ней кое-что возобновить. Она одѣта статуями, бронзами, барельефами. Тенъ недаромъ сравниваетъ ее съ пышно распустившимся цвѣткомъ у ногъ каменнаго гиганта -- этой колокольни.
   Базилика -- это пантеонъ Венеціанской республики. Двѣ изящныя колонны передъ нею взяты изъ Сенъ-Жанъ д'Акры. Когда крестоносцы завоевали въ 1204 году Константинополь, Венеціанцы на свою долю получили изъ добычи четыре бронзовые коня Гипподрома, которыми они украсили порталъ собора. Ранѣе эта квадрига украшала какой то Нероновскій дворецъ и была похищена Византіей. Со стороны площади, у базилики, на изящныхъ бронзовыхъ пьедесталахъ, вычеканенныхъ Алессандро Леонардо въ 1605 году, въ почтенную высоту поднимаются три венеціанскія мачты -- pili. И, нихъ развѣвались нѣкогда знамена трехъ королевствъ -- Кипра, Кандіи и Морей, завоеванныхъ республикою. "Кампанилла" -- не что иное, какъ колокольня св. Марка. Въ этомъ случаѣ, она стоитъ своего собора. Всякая другая башня была бы мизерна въ сравненіи съ базиликой; всякій иной соборъ показался бы жалкимъ рядомъ съ этою Кампаниллой, имѣющею сто метровъ высоты. Заложена она была въ началѣ X-го вѣка и кончена въ 1178 году. Но вскорѣ ударъ молніи разрушилъ ее, и архитекторъ Бартоломео Вуоно возобновилъ и отдѣлалъ ее истрійскимъ мраморомъ. Это собственно двѣ колокольни, одна въ другой. Между ними шесть шаговъ разстоянія. Въ этомъ интервалѣ сдѣланъ ходъ вверхъ -- не лѣстницей, а нечувствительно подымающейся покатостью. По ной идешь, неособенно уставая, причемъ "кустоде", съ особенною гордостью, передаетъ вамъ, что Наполеонъ взъѣхалъ тутъ до самой вершины на лошади. Тотчасъ же сторожъ съ одинаковою гордостью сообщитъ вамъ, что въ послѣднія три столѣтія отсюда сбросились внизъ сто пятьдесятъ человѣкъ и въ томъ числѣ еще недавно два еврея.
   -- Они даже не долетѣли до низу.-- съ итальянскою напыщенностью поясняетъ онъ.
   -- Какъ не долетали?
   -- Такъ... Разбились въ пыль на воздухѣ.
   Я расхохотался.
   -- Чему вы смѣетесь? Это всѣ знаютъ, даже въ книгахъ пишутъ.
   -- Въ какихъ?
   -- Э!... Почему я знаю, въ какихъ?... Наша колокольня особенная!
   Она, дѣйствительно, особенная.
   У меня родъ страсти забираться на башни. Ничего подобнаго я нигдѣ и никогда не видалъ. Передо мною разомъ раскрылась безграничная даль. Въ бинокль я видѣлъ южный склонъ Альповъ, синѣющихъ отсюда въ 140 лье, отъ мѣловыхъ утесовъ Вероны до грозныхъ стремнинъ Истріи. По другую сторону раскидывались бирюзовыя лагуны и темносиняя даль Адріатики, далеко-далеко сливающаяся съ небомъ, такъ что нельзя было опредѣлить, гдѣ начинается одна и кончается другое. Закатывалось солнце. Самые яркіе блики и краски ложились на эту несравненную картину. Венеція плавала въ розовомъ сіяньи; вся розовая, подымала она изъ нѣжной лазури лагунъ безчисленные купола, дворцы и башни къ безоблачному небу, по которому скользили теперь прощальные лучи. Сплошнымъ моремъ свѣта сіяла Адріатика съ темными массами Истріи на Сѣверѣ. Далекія Альпы исчезли на минуту, зато цѣлыми кострами пламени горѣли ихъ глетчеры и снѣга. Это было особенно грандіозно. Казалось, вся эта огнистая кайма проступила на небѣ; склоновъ горъ не было видно вовсе. Повторяю еще разъ -- чувствуешь безсиліе мысли и слова рядомъ съ такими созданіями величайшаго художника -- природы!... Внизу развертывалась подъ моими ногами пьяцца, вся выложенная инкрустаціями истрійскаго мрамора, кровли Прокурацій, купола святаго Марка съ мраморнымъ кружевомъ статуй, фантастически вырѣзанный карнизъ палаццо дожей. Часы на башнѣ "Ороледжіо" показывали восемь. Бронзовые кузнецы на ихъ вершинѣ стали отбивать молотками по колоколу. Глухіе удары плыли внизъ, всколыхавъ застоявшійся воздухъ. Откуда-то донесся и замеръ благоговѣйный напѣвъ "Ave Maria". Еще нѣсколько минутъ,-- и тишина смѣнилась шумомъ, медленно подымавшимся снизу. Всю площадь покрыла толпа. Венеція, какъ всегда, торопилась сюда на пьяццу скоротать вечеръ. По узкимъ улочкамъ клубились и неслись новыя волны народа. Мерчорія была залита имъ... Синіе каналы, намѣчивающіеся то тамъ, то сямъ, чернѣли гондолами, тоже стремившимися къ пьяццѣ... Въ послѣдній разъ прощальные лучи рубиновыми бликами засвѣтились на известнякахъ Веронской стороны и глетчерахъ Альпъ и -- погасли. Теперь на смѣну огненной каймѣ выступили самыя горы -- мрачныя, величавыя съ бѣлыми разливами и гребнями снѣга. А на югѣ, уже молчаливое и неподвижное, раскидывалось темносинее море, на самомъ краѣ котораго, словно послѣднее дыханіе умирающаго -- трепетали въ агоніи запоздалые отсвѣты погасшаго заката.
   Сюда надо войти именно весною, когда на тѣхъ далекихъ горахъ еще лежатъ снѣга и льды. Они много придаютъ красоты всей этой панорамѣ.
   -- Пожалуйте внизъ,-- пригласилъ меня сторожъ.
   -- Я не хочу... Можно остаться еще?
   -- Нѣтъ. Строго запрещено.
   -- А если я вамъ предложу пять лиръ?
   Онъ поколебался... Рука его уже протянулась.
   -- Нѣтъ... У меня дѣти. А нынче, знаете, савойцы всюду вводятъ строгіе порядки.
   Пришлось спуститься. Въ послѣдній разъ я бросилъ отсюда взглядъ на потемнѣвшую Венецію... Пробѣжалъ по безчисленнымъ кровлямъ съ ихъ оригинальными трубами, похожими на несмѣтныя башенки. Этихъ сотни тысячъ, тонкихъ, высокихъ, съ коронками вверху. О нихъ написаны цѣлые архитектурные трактаты. Имъ посвящаются даже стихи. Въ послѣдній разъ пронеслись мимо меня голуби св. Марка... Пора было внизъ, въ толпу...
   Голуби св. Марка -- особенные голуби!
   Это то же самое, что капитолійскіе гуси. И тѣ и другіе оказали услуги отечеству; но въ то время, какъ неблагодарные римляне преспокойно скушали своихъ гусей,-- венеціанцы до сихъ поръ кормятъ потомковъ тѣхъ знаменитыхъ голубей, которые адмиралу Дондоло, осаждавшему Кандію, доставили депеши необычайной важности изъ Венеціи. Дондоло съ тѣми же крылатыми посланцами отправилъ обратно вѣсть о взятіи Кандіи. Съ тѣхъ поръ голуби получили имя голубей св. Марка. Особы ихъ неприкосновенны, и хотя джентльмены въ ротондахъ очень любятъ голубей въ жаркомъ и паштетѣ, но и этимъ Лукулламъ остается только мечтать о томъ времени, когда окончательно будутъ отмѣнены всѣ историческія привиллегіи. До тѣхъ поръ голубей св. Марка будутъ кормить городъ и путешественники. Совѣтую попробовать каждому. Довольно бросить горсть кукурузы, продающейся тутъ же, чтобы съ карнизовъ Прокурацій, съ кровли палаццо дожей, съ Кампаниллы и изъ-подъ аркадъ св. Марка слетѣлись цѣлыя стаи. Онѣ сядутъ вамъ на голову, на плечи. Если вы будете держать кукурузу въ горстяхъ голуби, уцѣпившись за ваши пальцы, расклюютъ ее живо. Въ прежнее время за похищеніе такого голубя республика наказывала весьма жестоко: и заключеніемъ въ тюрьму, и штрафами. Теперь, въ виду общаго покровительства, оказываемаго этимъ птицамъ, ими пользуются только потихоньку сторожа, обязанные заботиться о нихъ. Волки въ овчарнѣ.
   Если вы любите голубей и хотите скушать ихъ, какъ слѣдуетъ жирными и отлично приготовленными,-- подружитесь со сторожами св. Марка
   Воображаю, какіе легіоны птицъ развелись бы здѣсь, если бы не эти усердные "охранители". Въ самомъ дѣлѣ, исполняйся строго постановленіе Венеціанскаго сената,-- теперь "Развѣнчанная Царица" была бы населена одними голубями. Людямъ здѣсь не оказывалось бы мѣста. Голуби св. Марка -- любимцы дѣтей всѣхъ народовъ. Вы то и дѣло видите крохотныхъ путешественниковъ и путешественницъ, у которыхъ въ вытянутыхъ впередъ горстяхъ кукуруза. Голуби десятками садятся имъ на руки, на плечи, на голову, сотнями суетятся у ихъ ногъ, подбирая упавшія зерна и всю площадь наполняя своимъ характернымъ гульканьемъ. Они занимаютъ всѣ карнизы "Прокурацій", это ихъ неотъемлемыя жилища. Когда пушка съ о. Джорджіо Маджіоре возвѣщаетъ вечеръ и полдень, они тучами скидываются съ этихъ карнизовъ и подымаются въ небо. Въ хорошія погоды голуби, ничего не боясь, ходятъ себѣ по площади св. Марка между народомъ, и если какой нибудь младенецъ учинитъ за ними охоту, они только отбѣгутъ въ сторону, не удостаивая его даже ни малѣйшимъ движеніемъ своихъ крыльевъ.
   Когда я сошелъ внизъ съ башни собора, былъ уже вечеръ. Вся площадь, залитая толпой, казалась шумнымъ моромъ, бившимся въ берега безмолвныхъ памятниковъ, обставлявшихъ ее отовсюду. Подъ этимъ темнымъ небомъ, сверкающимъ не нашими холодными звѣздами, каждый звукъ выросталъ до необычайныхъ размѣровъ, каждое впечатлѣніе усиливалось сверхъ мѣры. Залитыя огнями кофейни были полны народа. Все это уничтожало фрукты, кофе, ликеры, мороженыя и т. п. Красавицъ въ Венеціи теперь мало. Ушло и величіе города. Золотоволосыя головки, съ яркими южными глазами, смуглыя и чернокудрыя пріѣзжія изъ другихъ мѣстностей Италіи рѣдко уже мѣшаются въ эту картину, полную жизни и блеска. Крики продавцовъ воды и сластей "confetti"покрывали все. Казалось, почтенные коммерсанты орали для собственнаго удовольствія. Зажмурится, присядетъ и выводитъ нотки, одну пронзительнѣе другой, а тутъ у самаго столика давно уже стоятъ дѣти съ сольдами въ рукахъ, ожидая, когда артистъ достаточно накричится и можно будетъ взять у него обваренную сахаромъ фигу или весь въ леденцовой корѣ апельсинъ или нанизанные на палочки орѣхи, изюмъ, виноградъ. Цѣлыя горы лакомствъ,-- невольно ищешь глазами, гдѣ тѣ Гаргантуа, которые могутъ пожрать все это. Эти confetti недаромъ пользуются своей репутаціей. Рядомъ столики съ кораллами, камеями, дешевыми мозаиками. Тутъ орутъ тоже,-- не столики, а ихъ счастливые обладатели. Вслушайтесь, и окажется, что каждый въ данномъ случаѣ является поэтомъ. Одинъ выкрикиваетъ, что его кораллы, въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ, хранились въ безднахъ моря какими-то особенно свирѣпыми морскими чудовищами. Другой живописуетъ, какъ адріатическія водяныя "царицы" подарили ему эти кораллы съ тѣмъ, что красавица, надѣвши ихъ хоть разъ, уже никогда больше не потеряетъ ни свѣжести своего лица, ни такого же, какъ они, розоваго цвѣта своихъ щечекъ. А тутъ вдругъ изъ общей массы звуковъ, вихремъ кружащихся по пьяццѣ, вырвется могучій напѣвъ модной оперной аріи, и толпа бѣжитъ на встрѣчу пѣвцу, который, цѣлый день сидѣлъ за верстакомъ, сапожной колодкой или иглой и швейной машиной и теперь на свободѣ отводитъ душу. Вслушайтесь въ его рулады, обратите вниманіе на гибкость его голоса,-- и вы убѣдитесь, что итальянцы рождаются пѣвцами, какъ торгашами -- англичане, блягерями -- французы, грабителями -- нѣмцы и Рудиными, "лишними людьми", или Обломовыми -- русскіе.
   Посреди площади толпа стѣной стоитъ вокругъ военной музыки. Войдя сюда сумрачнымъ, грустнымъ, черезъ нѣсколько минутъ вы сами разомъ поддаетесь этому удивительному общему увлеченію. Начинаете кричать, хохотать, бѣситься, заговаривать съ незнакомыми и, вовсе не удивляясь, отвѣчать имъ. Разъ я зимою изъ оконъ отеля св. Марка, помѣщающагося въ старыхъ Прокураціяхъ смотрѣлъ внизъ, когда вся эта площадь была залита волнами свѣта. Венеція празоновала послѣдній день карнавала. Посрединѣ на платформѣ, подъ открытымъ небомъ, танцовали маски. Маски тысячами слонялись и внизу, стѣсняясь кое-гдѣ до того, что между ними, дѣйствительно, некуда было упасть яблоку. И какія маски! Это не наши традиціонныя табачныя лавки, испоконъ вѣка одѣвающія желающихъ испанцами, поляками и разбойниками. Въ узкихъ улочкахъ кругомъ пьяццы -- цѣлыя мсссы магазиновъ, торгующихъ костюмами. Является туда венеціанка, тутъ же откровенно при всѣхъ переодѣвается въ костюмъ и бѣжитъ съ визгомъ, шумомъ и хохотомъ на площадь. Костюмы эти являются результатомъ богатой южной фантазіи. Чего только не придумали ихъ авторы! Когда сверху смотришь на это море, блестящее золотою чешуей, зелеными и голубыми крыльями, перьями всѣхъ цвѣтовъ, причудливыми и пестрѣйшими головными уборами, цѣлыми волнами развѣвающихся во всѣ стороны лентъ, позументовъ, полотнищами атласа и бархата, парчей, поддѣльными камнями, сверкающими какъ настоящіе,-- вы уже перестаете отличать, кто и какъ одѣтъ здѣсь. Вы только видите удивительныя сочетанія красокъ, слышите общій веселый гулъ,-- и, въ концѣ концовъ, вамъ начинаетъ казаться, что это -- одно тысячеголовое чудовище; въ отдѣльныхъ движеніяхъ является стройность, звуки музыки тонутъ въ шумѣ и говорѣ: процессіи, одна другой ярче, съ фонарями, хоругвями, знаменами и колоссальными скрипками вызываютъ гомерическій хохотъ и проглатываются толпою. Балконы кругомъ загромождены красавицами, любующимися на зарево венеціанскаго карнавала. Но войдите сюда, въ эту живую массу. Если вы привыкли къ похоронному, полицейскому благочинію нашей улицы,-- у васъ закружится голова на первыхъ порахъ. Съ вами заговариваютъ тыеячи людей и, не ожидая отвѣтовъ, уходятъ дальше. Вонъ цѣлый взводъ дамъ и дѣвицъ, одѣтыхъ солдатами, заполучитъ васъ въ свой кругъ и открываетъ вокругъ смятеннаго форестьера веселую пляску. Вонъ, взобравшись на одинъ изъ бронзовыхъ пьедесталовъ мачтъ св. Марка, красный кардиналъ говоритъ какую-то проповѣдь. Толпа сначала смѣется, крики "браво! браво!" волною несутся къ оратору, но онъ не остановился во-время, толпѣ стадо скучно... "Баста, баста!" -- кричатъ ему снизу. Проповѣдникъ желаетъ поправиться, но его уже не слушаютъ, свистки кругомъ, гуканья... Кто-то лѣзетъ къ нему на бронзовый пьедесталъ и стаскиваетъ за красную полу внизъ... Политическія маски тутъ же. Неизбѣжный Бисмаркъ, желѣзный Мольтке и другія, болѣе или менѣе крупныя современныя политическія знаменитости. Россія въ видѣ палача гонитъ передъ собою цѣлую массу пестро одѣтыхъ дѣтей.
   -- Кто это?
   -- Э! разный народъ: Poveri polacchi, ну и прочіе... Китайцы что ли... На одномъ изъ ребятъ написано stampa "(печать)", и весь онъ одѣтъ въ газеты. Палачъ особенно усердно хлещетъ ихъ кнутомъ и бѣдный ребенокъ оретъ благимъ матомъ.
   Вотъ и Австрія, двулицая на маскѣ: спереди -- Австрія, сзади -- Венгрія. Весь костюмъ въ лохмотьяхъ, каждый кусокъ отдѣльно. Клочекъ итальянскихъ цвѣтовъ уже совсѣмъ отпалъ и треплется только на булавкѣ...
   Не хватило бы мѣста, если бы описывать подробно этотъ шабашъ карнавала... Но вотъ на torro Orologio послышался первый ударъ двѣнадцати часовъ. Бронзовая статуя кузнеца бьетъ молотомъ въ колоколъ... Послѣдній звукъ -- и площадь, точно по мановенію волшебнаго жезла, гаснетъ разомъ. Море свѣта -- и вдругъ тьма кругомъ, только южныя звѣзды теплятся на небѣ, да также торжественно въ его ночную синь уходятъ въ безчисленныхъ статуяхъ и стрѣлкахъ купола и кровли св. Марка. Еще нѣсколько минутъ, и послѣдніе отголоски толпы умираютъ въ далекихъ улицахъ, на Мерчеріи, на каналахъ. Старая Венеція, развѣнчанная царица, вступаетъ въ свои права,-- и вы опять лицомъ къ лицу сталкиваетесь съ воспоминаніями о далекомъ-далекомъ прошломъ. Это, впрочемъ, неизбѣжно. Венеція на каждомъ шагу напоминаетъ вамъ блестящую легенду. Какъ старикъ, она только и говоритъ о томъ, что "было", сознавая хорошо, что для нея уже ничего лучшаго не будетъ болѣе. Лѣтописцы, и, между прочими, Брунелески, Санудо, разсказываютъ, что тогда на пьяццѣ, сверху донизу, раскидывались вдоль домовъ большіе восточные ковры, брусскіе шелка, византійскія парчи. Между ними, декорированныя съ безумною роскошью, на воздухъ, подъ свѣтъ тысячи огней, выставлялись дивныя созданія Джіованни Беллино, Рафаэля, Джіорджоне, Микель Анджело, Порденоне, Тиціана и другихъ. Всѣ трофеи, которыми обладала республика, взятые ею въ бояхъ на отдаленномъ Востокѣ -- въ Турціи, Византіи, Кандіи, Кипрѣ, Мореѣ, Сенъ-Жанъ-д'Акрѣ, въ Африкѣ и въ Европѣ,-- все это изящными и величавыми группами ставилось здѣсь на пьедесталахъ, подъ ослѣпительнымъ свѣтомъ безчисленныхъ огней.
   Въ послѣдній разъ на карнавалъ въ Венецію я пріѣхалъ изъ города Ромео и Джульеты -- Вероны, и не узналъ своей развѣнчанной царицы! Точно хорошая картина, покрытая густою сѣрою кисеей, она вся закуталась въ туманъ. Моросило. На каналахъ было холодно, и несчастные гондольеры тщетно всматривались въ мглу, не пошлетъ-ли имъ милосердный Богъ какого-нибудь англичанина, потому что, кромѣ рыжаго британца, кому придетъ въ голову кататься въ такое время. Но -- небо слишкомъ горячо любитъ адріатическую царицу. Оно можетъ дуться на нее день-два -- но больше. Потомъ еще ярче улыбнется его безконечная лазурь, еще теплѣе обниметъ оно "задумчивую красавицу" -- какъ назвалъ поэтъ Венецію. Такъ это и случилось дѣйствительно. На второй-же день, проснувшись,-- я зажмурился тотчасъ же, потому что прямо въ глаза мнѣ ударило солнце, а подойдя къ окну, я увидѣлъ передъ собой большой каналъ съ его торжественно молчаливыми дворцами весь залитый сіяніемъ. Тѣмъ не менѣе, несмотря на мглу и мелкій дождь, на холодъ перваго дня,-- карнавалъ начался, и венеціанцы сочли обязанностью все-таки явиться на площадь св. Марка. Небо могло плакать сколько ему угодно, и самыми леденящими слезами, вѣтеръ съ далекихъ горъ, засыпанныхъ снѣгомъ, могъ охватывать стужей насквозь -- настоящій итальянецъ все-таки приклеитъ себѣ громадный носъ, выпуститъ жабо выше головы, и, совершенно довольный самимъ собой, отправится веселиться и веселить другихъ. Въ сущности ему надо очень мало. У насъ-бы стали скучать до морской болѣзни, дозлились-бы до-того, что хоть пулю въ лобъ,-- итальянецъ не таковъ. Нацѣпилъ себѣ привязную бороду, вмѣсто сюртука напялилъ бѣлый балахонъ (это подъ дождемъ и въ холодъ), взялъ въ руки трещотку -- и колесомъ ходитъ но площади... А посрединѣ площади св. Марка сдѣланъ большой помостъ, разцвѣченный флагами и газовыми фонарями. Посреди его музыка -- платите полъ-франка и идете танцовать. "Да это какой-то сумасшедшій домъ," -- приходила въ ужасъ россійская розиня. Вѣдь дождь идетъ, холодно, сидѣть-бы дома, а они пляшутъ!.. И не безпокойтесь, пропляшутъ до двѣнадцати часовъ -- на зло стихіямъ. Вотъ премудрый старецъ изъ Страделлы-Депретисъ (нужно отдать справедливость шутнику -- загриммировался удивительно!) катается по площади, сидя на другомъ такомъ-же молодцѣ, гриммированномъ свиньей съ надписью -- moralita. Онъ оказывается, впрочемъ, не одинъ. На встрѣчу ему попадается другой Депретисъ, гриммированный еще лучше и осѣдлавшій осла,-- на коемъ значится "Италія". Двойники, встрѣчаясь, начинаютъ къ общей потѣхѣ какой-то дикій танецъ. Вотъ цѣлая компанія здоровенныхъ рыбаковъ изъ Кіоджіи, одѣтыхъ въ женскія платья, полишинелли и клоуны, головастики... Вотъ какіе-то лѣшіе -- ни лица, ничего не видно. Все покрыто листьями. Руки и ноги тоже въ листьяхъ, а на затылкѣ, какъ султанъ, колышатся вѣтви пальмъ. А то -- вдругъ, съ самымъ заразительнымъ смѣхомъ, несется цѣлая гурьба дѣвчонокъ, нацѣпившихъ маски и завернувшихъ головы платками. Онѣ только издали поглядываютъ на платформу. Это для нихъ роскошь недоступная. Правда, за себя онѣ должны заплатить по полуфранку,-- но вѣдь это цѣлыхъ пятьдесятъ сантимовъ, Madonna mia! Гдѣ-же взять имъ столько? Онѣ, впрочемъ, скоро находятъ возможность принять болѣе участія въ праздникѣ. На площади оказывается мѣсто, гдѣ музыка слышнѣе. Маски тотчасъ-же принимаются плясать и, чѣмъ больше идетъ дождь,-- тѣмъ имъ веселѣе. Посинѣли отъ холода, руки совсѣмъ какъ сырое мясо стали -- и ничего!.. Mamma mia! Что за невидаль веселиться въ хорошую погоду... У каждаго должно быть солнце въ душѣ! На платформѣ пляшутъ важные люди, это -- лакеи, гиды, сапожники. Это уже -- синьоры и, схватясь мужчина съ мужчиной, съ сигарами въ зубахъ, съ шапками на бекрень, они вальсируютъ столь величественно и медленно, что у француженки, стоящей рядомъ со мною, вырывается невольно: развѣ имъ за это ордена даютъ, что-ли?.. У васъ, наконецъ, начинаетъ кружиться голова, и вы спѣшите поскорѣе добраться къ святому Марку, темный и торжественный силуетъ котораго кажется теперь еще томнѣе и еще торжественнѣе... Тутъ, въ этомъ уголкѣ -- сравнительная тишина. Громадные своды стараго храма висятъ надъ вами. Налѣво -- палаццо дожей въ мраморномъ кружевѣ своихъ арокъ и колоннъ, направо башня съ часами и широкими воротами, сквозь которыя льются на площадь новыя шумныя рѣки народу, прямо передъ вами три колоссальныя красныя мачты, на которыхъ когда-то вѣяли знамена трехъ подвластныхъ венеціанской республикѣ королевствъ!.. Нѣтъ, что касается до меня -- то, Венеція, вся ушедшая въ воспоминанія о своемъ прошломъ, тихая и задумчивая, грустно глядящаяся въ спокойное зеркало своихъ каналовъ, нравится мнѣ болѣе этой гальванизированной и шумной. На второй день карнавала,-- когда тучъ и тумана уже не было, я взялъ гондолу и велѣлъ везти себя по Большому каналу. Молчаливо одинъ за другимъ выдвигались передъ мною величавые дворцы. Сегодня отодвигалось назадъ, "вчера" опять становилось близко. Точно осуществленная легенда казался весь этотъ городъ и но хотѣлось назадъ въ толпу и шумъ этой залитой свѣтомъ площади. Гдѣ трупъ великаго города корчился отъ судорогъ и конвульсій, захваченный веселымъ карнаваломъ счастливой Италіи... Ночь вся уходитъ на маскарады -- въ театрѣ Россини, въ театрѣ Гольдони, въ Ридотто и еще Богъ знаетъ гдѣ. И веселятся-же здѣсь! Совсѣмъ не то, что у насъ, гдѣ куда ни зайдешь, вездѣ ходятъ не люди, а какія-то зеленые зміи, опротивѣвшіе и себѣ, и собакамъ. Итальянцы, впрочемъ, по несносному виду,-- сойчасъ-же узнаютъ иностранца... Эй, эй, посмотри, вонъ идетъ морская болѣзнь съ шапо-клякъ!..-- слышится около меня. Оглядываюсь, куда указываетъ веселый венеціанецъ, и вижу дѣйствительно морскую болѣзнь, которая вскорѣ и оказывается соотечественникомъ. И зачѣмъ только эти господа свою отчаянную скуку разносятъ по свѣту. Ужь сидѣлъ-бы въ своихъ петербургскихъ кабинетахъ, не трогаясь съ мѣста! Англійскій сплинъ совсѣмъ иное дѣло. Англичанинъ отъ своего сплина или вѣшается, или подъ поѣздъ кидается, или застрѣливается, или завоевываетъ цѣлыя имперіи, а нашъ братъ отъ своей скуки только мычитъ, да киснетъ... Вѣдь былъ же здѣсь русскій, насмѣшившій венеціанцевъ. Онъ пріѣхалъ сюда, засѣлъ въ отель Даніелли, да и высидѣлъ тутъ два года. Никуда не показывался, даже на Окіавоне,-- набережную противъ отеля, но выходилъ, цѣлый день лежалъ себѣ, а потомъ ѣлъ и опять ложился,-- даже иной разъ по недѣлямъ не позволялъ убирать комнаты, чтобы не мѣшали ему лежать!..
   Я уже говорилъ, что, на другой день послѣ моего пріѣзда, солнце, голубое небо, медлительно струящіеся каналы, вызвали меня на улицу, на площадь. Толпа уже заливала ее всю, такъ-что бѣднымъ голубямъ св. Марка некуда было дѣться, и они, нахохлившись, сидѣли на старыхъ барельефахъ, на балконахъ и кровляхъ, меланхолически поглядывая оттуда на всю эту непривычную суету карнавала. По срединѣ площади строили большую арену, гдѣ его величество король Панталоне со своей дочерью, граціозною Розаурой, изъ роскошной ложи должны были любоваться потѣшнымъ турниромъ. На сей разъ дирекція карнавала насъ перехитрила. Она сдѣлала такъ мало мѣстъ для посѣтителей и расположила ихъ столь неудобно, что едва-ли сотая часть публики могла наслаждаться красотою граціозной Розауры, величіемъ il re Pantalone и ловкостью клоуновъ, переодѣтыхъ рыцарями... Еще достраивали арену, а уже маски ходили по площади, распѣвая на венеціанскомъ нарѣчіи новую пѣсню.
   
   Viva Васо е de la vida
   Viva l'sugo е chi lo beve
   Trinca, trinca imbalsameve
   Со sto netare divin
   Viva Васо е de la vida
   Benedeto sia il bon vin! и т. д.
   
   Прославленіе Бахуса, жизни, полной веселости, винограднаго сока, и тѣхъ, кто его пьетъ, приглашеніе, какъ можно болѣе поглощать этотъ божественный нектаръ -- слышалось повсюду. Очевидно, пѣсня понравилась и разомъ сдѣлалась популярной. Появилась она въ спеціальной карнавальной газетѣ. Такова Италія. Здѣсь даже карнавалъ не можетъ обойтись безъ своей собственной газеты, каковою и оказалась "Sior Tonin Bonagrazia" {Эта потомъ сдѣлалась постоянной.}) съ своимъ приложеніемъ "El Zioba grassa". "Сіоръ" только является въ воскресенье, а "Zioba grassa" -- по четвергамъ (Zioba -- четвергъ на венеціанскомъ арго). Газета наполнялась всевозможными шутовскими выходками, смѣшными корреспонденціями, посылавшимися со всѣхъ концовъ венеціанской области, "карнавалентами", театральными рецензіями, гдѣ жестоко доставалось популярнымъ артистамъ и любимцамъ публики, а также программами увеселеній на каждый день. Такъ, напримѣръ, сегодня я узналъ, что, помимо всякихъ турнировъ на площади святаго Марка, состоится на набережной пріемъ великолѣпнаго абиссинскаго посольства, пожаловавшаго спеціально, чтобы засвидѣтельствовать свое почтеніе карнавальному королю Панталоне І-му и его дочери граціозной Розаурѣ. Посольство это должно было прибыть раньше, но оно, видите-ли, было задержано въ карантинѣ и тамъ просидѣло два дня. Дѣло въ томъ, что въ данномъ случаѣ на помощь карнавалу пришли матросы. Въ Венеціи на Джіудекѣ (самый громадный изъ ея каналовъ) стоитъ военный корабль, побывавшій въ Африкѣ. Матросы его пожелали изобразить абиссинцевъ, ассабцевъ, массовцевъ и другихъ новоявленныхъ поданныхъ итальянскаго королевства. Король Панталоне І-й изволилъ дать свое всемилостивѣйшее согласіе и назначилъ воскресенье для пріема посольства передъ самымъ турниромъ. Цѣлая свита клоуновъ съ королемъ Панталоне, ѣхавшимъ на ослѣ лицомъ къ хвосту, съ граціозною Розаурою, канканируя по всей площади, направились отъ дворца дожей по набережной большого канала. Безчисленная толпа кричала "evviva il re Pantalone", городская "гвардія" серіозно отдавала ему честь, свита клоуновъ, сопровождавшая его, выкидывала тысячи всякаго рода скоморошествъ и безумствъ... На набережной противу королевскаго дворца ждали головастиковъ (маски въ громадныхъ картонныхъ головахъ) во фракахъ и съ портфелями подъ мышками. Панталоне принялъ докладъ министровъ, отодралъ за чубъ кого-то изъ своей свиты и затѣмъ вступилъ въ единоборство съ однимъ изъ сановниковъ, какъ вдругъ вдали показалась гондола съ посольствомъ. Осла сейчасъ-же за хвостъ притянули къ набережной, при чемъ онъ лягнулъ Панталоне, Панталоне лягнулъ перваго министра, первый министръ второго и такъ по очереди. Абиссинцы образовали чрезвычайно красивую группу. Въ центрѣ лодки на возвышеніи сидѣла красавица абиссинка, вымазанная сажей, съ волосами въ видѣ того сіянія, которое обыкновенно изображалось во времена оны на мѣдныхъ киверахъ. Надъ нею колыхалась бѣлая хоругвь. Вокругъ расположились ассабцы, масеовцы и абиссинцы съ подлиннымъ оружіемъ и атрибутами африканскихъ племенъ. Матросы играли свою роль отлично, и свиданіе абиссинской красавицы съ граціозною Розаурой насмѣшило всѣхъ. Король Панталоне держалъ себя съ подобающимъ достоинствомъ и только разъ размѣнялся дружественными затрещинами съ своимъ первымъ министромъ... Посольство принято, дары вручены, и весь кортежъ направился подъ музыку на пьяццу. Тутъ уже негдѣ было двинуться отъ массы народа. "Evviva il re Pantalone"!.. звучало съ конца въ конецъ, и въ два часа съ половиной начался турниръ!.. Описаніе его мы опускаемъ. Битва саррациновъ съ рыцарями, абиссинцевъ съ клоунами и тому подобное хорошо въ циркѣ, но не тутъ, гдѣ отъ тѣсноты нельзя было шевельнуться. Крики и шумъ толпы оглушали, голова кружилась, въ виски била кровь... Легкій вѣтерокъ, развѣвавшій знамена, висѣвшія на мачтахъ передъ соборомъ, нисколько не освѣжалъ, и я ушелъ скорѣй въ тьму и прохладу св. Марка. Здѣсь стояла величавая тишина. Сумракъ обвивалъ сотни колоннъ и густился подъ царственными сводами базилики... Далекое, далекое прошлое оживало вновь и выростало передъ вами. Изъ всѣхъ угловъ, отъ каждаго камня смотрѣло оно на васъ.
   

V.
Базилика св. Марка.-- Палаццо дожей,-- Тюрьмы.-- Мостъ Вздоховъ.

   Св. Маркъ -- одинъ изъ древнѣйшихъ храмовъ въ Европѣ. Уже въ 552 году Нарсесъ, посѣтившій родившуюся на лагунахъ Бренты Венецію, построилъ здѣсь капеллу во имя см. Ѳеодора. Въ IX вѣкѣ венеціанцы, вѣрные привычкѣ обкрадывать страны, куда ихъ заносила судьба, привезли на родину мощи св. Марка изъ Александріи. Легкомысленный народъ немедленно далъ отставку св. Ѳеодору и перешелъ въ подданство св. Марка. Въ теченіе четырехсотъ лѣтъ новый покровитель Венеціи исполнялъ свое дѣло хорошо, но происки св. Ѳеодора, если вѣрить юмористической поэмѣ Ваччи, вызвали страшный пожаръ, который уничтожилъ базилику, построенную братьями Партечипаціо. Венеціанцы не унялись и воздвигли новую, еще великолѣпнѣе первой, при чемъ большую часть издержекъ принялъ на себя дожъ Піетро Орсеоли. Онъ созвалъ въ Венецію лучшихъ архитекторовъ и почти завершилъ постройку, за что и былъ возведенъ католическою церковью въ санъ святаго. Послѣдующіе дожи, и особенно Контарини, украшали базилику, насколько могли, но только въ 1071 году дожъ Доменико Сольво окончательно обшилъ ее мраморами и положилъ начало мозаикамъ, которыми она славится въ настоящую минуту. Базилика была до того великолѣпна, что лѣтописецъ свидѣтельствуетъ ревнивое изумленіе римлянъ, явившихся сюда на ея торжественное освященіе въ 1094 году. До сихъ поръ неизвѣстными остались имена архитекторовъ.
   Не знаютъ даже, были ли они греки или итальянцы. По живописи стѣнъ и византійскому стилю постройки можно почти наверное предполагать, что главными мастерами здѣсь были константинопольцы, съ которыми въ тѣ отдаленныя времена Венеція вела постоянныя сношенія. Сверхъ того, нужно замѣтить, что св. Маркъ, какъ и вся его площадь, по чьему-то остроумному замѣчанію, является альбомомъ Венеціанской республики,-- альбомомъ, въ который каждый венеціанецъ, возвращавшійся изъ отдаленнаго похода или странствованія, считалъ себя обязаннымъ внести и свою строку. Между тысячами колоннъ и колонокъ изъ порфира, серпентина, змѣевика, яшмы и т. д., но мало такихъ, которыя были силою взяты или похищены венеціанцами изъ другихъ храмовъ. Разсказываютъ характерную легенду, рисующую нравы того времени, какъ одинъ венеціанскій пилигримъ обокралъ Гробъ Господень, чтобы украсить св. Марка. Изъ византійскихъ церквей не только крали венеціанцы, но, при податливости греческаго духовенства, просто покупали разныя драгоцѣнности. Усердіе ихъ доходило вотъ до чего: разъ генуэзцы украли изъ какой-то восточной мечети нѣсколько колонокъ изъ разноцвѣтнаго мрамора и везли ихъ къ себѣ. Объ этомъ пронюхали венеціанцы и настигли ихъ около Морои. Нравы тогда были несложны. Сила рѣшала дѣло. Корабли венеціанскіе напали на генуезцевъ, разбили ихъ, а украденныя колонны торжественно привезли домой и поставили ихъ въ храмъ св. Марка. Сюда все годилось: и Нероновскіе квадриги, и грубыя статуи съ могилъ Скифскихъ царей, и Діана Эфесская и Аполлонъ, который по переходѣ сюда оказался св. Іоанномъ, и Юпитеръ -- произведенный въ Моисеи, языческія надписи, арабскія вязи -- тоже находили здѣсь свое мѣсто. Даже надгробныя доски Византійцевъ -- пошли на вставки въ стѣны этого собора!
   Впрочемъ, не мало тутъ и своихъ работъ, напримѣръ: мозаики, сохранившія до сихъ поръ живость красокъ, наружныя бронзовыя двери въ нѣсколькихъ мѣстахъ, рельефы VI вѣка въ интервалахъ между аркадами; зато двѣ четыреугольныя изящныя колонны, находящіяся передъ входомъ въ Баттистерію, были похищены изъ храма Саба въ Птолемаидѣ. На нихъ еще замѣтны коптскіе орнаменты и надписи. Точно также изъ Птолемаиды были взяты двѣ порфировыя группы. Нѣкоторые венеціанцы требовали даже невозможнаго. Одинъ, напримѣръ, добылъ въ Аѳинахъ статую сатира, которую желалъ помѣстить для украшенія во храмѣ, а другой, когда ему отказали взять у него Венеру для той же цѣли, обидѣлся до того, что заперся въ своемъ палаццо и до конца дней своихъ не выходилъ оттуда. Разсказываютъ тоже про одну венеціанскую патриціанку, славившуюся своею красотой и недоступностью, которая отдалась французскому королю, чтобы купить золота на украшеніе св. Марка. Ревнивая любовь венеціанцевъ къ своей базиликѣ, дѣйствительно, создала изъ нея какую-то архитектурную эпопею, красотѣ которой мы до сихъ поръ изумляемся. Италія, въ сущности, послѣ Рождества Христова создала четыре великія вещи: Мадонну Рафаэля, "Адъ" Данте, пьяццу св. Марка и соборъ св. Петра. Выше этого творчества человѣчество еще не шло, да еще неизвѣстно, пойдетъ ли когда-нибудь.
   Отъ горячаго солнца на площади св. Марка, отъ шума и крика ея толпы, я часто уходилъ сюда, подъ тѣнь этихъ величавыхъ аркадъ и массивныхъ сводовъ. Тишина и прохлада царили въ базиликѣ. Изрѣдка дама вся въ черномъ, склонясь на колѣни, замаливала никому невѣдомые грѣхи на мраморныхъ плитахъ храма, да ожирѣвшій на даровыхъ историческихъ голубяхъ св. Марка сторожъ садился на скамейку блаженно, засыпать на холодкѣ. Иногда я попадалъ на проповѣдь. Весь сухой, сводимый судорогами, доминиканецъ съ каѳедры, устроенной на одной изъ колоннъ, громилъ чревоугодіе и блудъ.
   А тутъ же слушавшіе его другіе домиканцы, толстые, жирные и ручные сами, какъ голуби св. Марка, лакомо поглядывали на черноокихъ венеціанокъ и мало-по-малу придвигались къ нимъ поближе, благо мужья въ Венеціи не посѣщаютъ проповѣдей и не слушаютъ мессы. Въ уголкахъ ютились влюбленныя парочки, которымъ было мало дѣла до проклятій оратора, призывавшаго и землю, и небо, адъ и рай, праведниковъ и грѣшниковъ -- въ свидѣтельство того, что именно за такія дѣянія ихъ будетъ на томъ свѣтѣ пожирать пламя геены... Съ вышины смотрѣли на меня мозаики. Широкій солнечный лучъ, ворвавшись въ окно, точно золотая лента висѣлъ во мракѣ храма; трепетное сіяніе другихъ пропадало въ мраморномъ лѣсу колоннъ и колонокъ, въ сумракѣ куполовъ, то отражаясь въ золотѣ мозаикъ, дробясь въ ихъ яркихъ краскахъ, то падая внизъ и освѣщая ни съ того ни съ сего русокудрую головку ребенка или совершенно голый круглый какъ арбузъ черепъ старика нищаго.
   Святое величіе базилики не избавляло ее отъ сценъ кровопролитія и убійствъ. Такія были времена строгія!
   Я уже говорилъ о томъ, какъ въ преддверіи храма былъ убитъ дожъ, покушавшійся на народную свободу. Мраморный полъ св. Марка и безъ этого не разъ обагрялся кровью. Вотъ, напримѣръ, Лазарь Пезаро. Ему доставляло удовольствіе вызывать на поединокъ не иначе, какъ на базиликѣ. Прохлада ли ея манила его, или ему очень хотѣлось попасть въ рай, потому что, по народному повѣрью, умершіе здѣсь отправляются прямо въ объятія св. Марка, какія бы преступленія они не совершили на землѣ. Пезаро, впрочемъ, не удалось дожить до конца. Совѣтъ десяти, раздосадованный упреками народа, жаловавшагося на покровительство патриціямъ, велѣлъ поймать Пезаро съ двѣнадцатью другими шалопаями и безобразниками большаго свѣта и безъ церемоніи задушилъ ихъ въ черныхъ мѣшкахъ и застѣнкахъ "prigioni", до сихъ поръ внушающихъ ужасъ посѣтителямъ палаццо дожей. Такъ же точно онъ распорядился съ дукессой, пойманной въ храмѣ св. Марка за не совсѣмъ благочестивымъ занятіемъ. Ее обнималъ монахъ, при чемъ одежда обоихъ была въ полномъ безпорядкѣ... Дукессѣ отрубили голову, а монаха сожгли живымъ. Примѣръ подѣйствовалъ. На слѣдующей же недѣлѣ подъ портиками храма было арестовано уже нѣсколько парочекъ! Таково спасительное вліяніе смертной казни.
   Дошло до скандала даже! Разъ догаресса назначила въ св. Маркѣ свиданіе одному венеціанскому Адонису. Ревнивый мужъ отравилъ обоихъ, а къ утѣшеніе своего вдовства укралъ у родителей сестру убитаго имъ юноши и десять лѣтъ держалъ ее тайно въ палаццо.
   Еще недавно пьяцца и св. Маркъ были сценами самыхъ грубыхъ столкновеній между народомъ и венеціанскимъ духовенствомъ. Все, разумѣется, изъ-за вопроса о свѣтской власти папы. Случалось, что, во время процессій по площади, раздраженные насмѣшками сидѣвшихъ у кофеенъ шалопаевъ, попы и монахи бросались на нихъ, и начиналась потасовка крестами, свѣчами и хоругвями съ одной и палками и стульями -- съ другой стороны. Часто на мѣстѣ оставались изувѣченные. На крики сбѣгался народъ, и духовныхъ загоняли опять въ базилику, гдѣ они оставались до ночи. Теперь, разумѣется, подобнымъ сценамъ нѣтъ мѣста въ Венеціи, и св. Маркъ сталъ опять гордостію ея гражданъ.
   И положеніе духовенства значительно измѣнилось въ бѣдной Италіи. Разорительная политика тройственнаго союза съ одной стороны, драконовскій режимъ Синьора Криспи съ другой -- заставили массу опять обратить всѣ свои надежды на папу. Священники какъ нельзя лучше воспользовались этимъ, и всѣ прежніе муниципальные выборы въ сѣверной Италіи и главное въ Венеціи -- были полнымъ торжествомъ клерикаловъ. Церковь, недавно здѣсь гонимая, стала вновь воинствующей и побѣждающей.
   Палаццо дожей -- рядомъ съ св. Маркомъ.
   Я уже въ третій разъ посѣщалъ Венецію, живалъ въ ней подолгу, но всегда съ однимъ и тѣмъ чувствомъ входилъ въ широкій и величавый дворъ этого палаццо. Вотъ двѣ знаменитыя, одѣтыя бронзовою скульптурой цистерны; вокругъ четыре фасада съ галлереями, колоссальными лѣстницами и статуями. Вездѣ барельефы, все удивительно закончено и строго соотвѣтствуетъ одно другому. Какая противоположность! Снаружи -- это воплощенная въ мраморъ неукротимая фантазія поэта, внутри -- сама исторія, гармоничная, полная величавой простоты какъ лѣтопись, гдѣ быль и сказка, наивное преданіе и краткій разсказъ о доблестныхъ дѣлахъ смѣшиваются въ одно стройное цѣлое. Колоссальные Марсъ и Нептунъ и выхваченные изъ библіи Адамъ и Ева мирно уживаются вмѣстѣ на мраморныхъ площадкахъ, мелкая кружевная отдѣлка камня но нарушаетъ общаго впечатлѣнія,-- она составляетъ фонъ, на которомъ выдѣляются болѣе крупныя фигуры, статуи. Взглядъ останавливается на нихъ и на величавыхъ дѣстницахъ, галлереяхъ, колоннахъ, ужо потомъ отличая него эту тонко сплетенную фантасмагорію оружія, перевитаго вѣтвями, единороговъ, цвѣтовъ, точно выхваченныхъ изъ какой-то восточной сказки, переходящихъ одни въ другіе, вперемежку съ барельефами, съ невообразимыми арабесками, нигдѣ но повторяющимися. Взойдя наверхъ, вы начинаете оглядываться въ будничную суету двора. У цистернъ собралась толпа женщинъ съ кувшинами. Обратите на нихъ вниманіе -- и вы живо поймете всю прелесть венеціанскаго типа. Республика умерла, царица моря развѣнчана, но венеціанка не разучилась смѣяться,-- и какимъ смѣхомъ! Огонь въ глазахъ, ослѣпительно-бѣлые зубы, тонкія черты аристократическихъ лицъ!... Такъ и видишь въ нихъ Сандрильонъ. Онѣ кажутся въ грязи такъ, ради шутки. Вечеромъ за ними пріѣдутъ золотыя кареты, и въ бархатѣ и атласѣ, въ кружевахъ и брильянтахъ -- онѣ отправятся къ сказочнымъ принцамъ.
   Я спросилъ у нихъ, куда мнѣ идти? Большая часть сконфузилась и промолчала.
   -- Синьоръ -- форестьере?-- откликнулась одна побойчѣй.
   -- Да.
   -- У васъ есть такіе дворцы?.. А такія, какъ мы, есть?-- переспросила другая, и черезъ минуту мы были друзьями.
   На этомъ мѣстѣ около тысячи шестидесяти лѣтъ тому назадъ уже стоялъ дворецъ, но онъ былъ уничтоженъ пожаромъ въ самомъ началѣ XII столѣтія. На развалинахъ его построили другой, но нынѣшній былъ начатъ только въ половинѣ четырнадцатаго вѣка и законченъ въ ХV-мъ. Строили его частями. Сначала Піетро Басседжіо и Филиппо Календаріа вывели фасадъ, обращенный къ Большому каналу. Потомъ, черезъ 69 лѣтъ, окончили крыло, отвѣчающее пьяцоттѣ. На это такъ истощились рессурсы республики, что нашли нужнымъ, наконецъ, подъ страхомъ пени въ 1000 дукатовъ, запретить даже и предлагать великому совѣту идею о продолженіи работъ. Такъ продолжалось до 1482 года, когда Томасо Мочениго, заплативъ этотъ штрафъ, предложилъ опять вести палаццо далѣе. Венеціанскіе архитекторы, Джіовани Панталеоне и Бартоломео Буоно начали новыя работы, окончивъ дворецъ снаружи черезъ семнадцать лѣтъ. Только въ 1550 году, при дожѣ Франческо Донато, этотъ палаццо былъ уже отдѣланъ совсѣмъ и внутри. Несчастіе преслѣдовало, впрочемъ, новую постройку: два пожара значительно попортили ее, при чемъ въ пламени погибло множество картинъ Тиціана, Беллини, Витторе Карпаччіо, Паоло Веронезе и другихъ. Это, невознаградимая потеря для искусства, и лѣтописецъ разсказываетъ, что венеціанцы наложили по ней шестинедѣльный трауръ; всѣ общественныя удовольствія были запрещены, и патриціи и патриціанки приходили на пьяцетту ежедневно плакать. Утрата картинъ была сочтена несчастіемъ для республики. Какая другая страна можетъ выставить столь же благородное отношеніе къ искусству! Въ этомъ отношеніи нужно признаться, что излѣнившаяся, растлѣнная аристократія Венеціи стояла выше демократіи 1797 года, которая съ непонятнымъ вандализмомъ и безъ всякаго для того повода истребила нѣсколько величайшихъ произведеній человѣческаго творчества. При Наполеонѣ, благодаря солдафонамъ его арміи, погибла тоже значительная часть картинъ. Какъ это ни странно, но первыя мѣры къ тщательному охраненію палаццо дожей со всѣми его художественными сокровищами принадлежатъ австрійцамъ. Съ этою цѣлію они удалили изъ дворца всѣ офиціальныя учрежденія и оставили тамъ только библіотеку св. Марка.
   Нечего и говорить, что нынѣшнее итальянское правительство, ревниво охраняющее историческія зданія, приняло всѣ мѣры къ возстановленію палаццо дожей во всемъ его прежнемъ величіи. Къ ужасу и отчаянію путешественниковъ, нижній фасадъ палаццо закрытъ,-- тамъ производятся тщательныя работы. Кромѣ того, состоялось также запрещеніе, подъ весьма значительною отвѣтственностью, вывоза изъ Италіи художественныхъ-произведеній. Кустоды, впрочемъ, жалуются на англичанъ и американцевъ, что они и при нынѣшнихъ условіяхъ находятъ возможность портить самыя лучшія зданія.
   -- Мы за ними слѣдимъ неотступно...
   -- Почему?
   -- А потому, что они варвары-тедески.
   Тедеско считалось самымъ злобнымъ ругательствомъ въ Сѣверной Италіи. {Это было лѣтъ десять назадъ, теперь времена измѣнились, и нѣмцы заполонили Венецію. Бываютъ сезоны -- весною и осенью, когда на ея площадяхъ и прочихъ улицахъ, въ ея кафе только и слышидіь, что нѣмецкій языкъ. Ему уже учатся Венеціанцы, желающіе нажить деньгу съ иностранцевъ. Соотвѣтственно этому измѣнилось и отношеніе къ нѣмцамъ. Новое поколѣніе не помнитъ австрійскаго гнета. Нѣмецъ теперь здѣсь гость, и выгодный гость, котораго надо уважать! Нынче, такимъ образомъ, и слово tedesco потеряло свое бранное значеніе.}
   -- Чѣмъ же они доказали это?
   -- Чуть увидятъ барельефъ, да отвернется кустоде,-- они живо обломаютъ ручку, головку, мраморный цвѣтокъ и какъ воспоминаніе -- въ карманъ. Носы, руки у статуй отхватываютъ -- вотъ какіе они воры и разбойники! Нужно бы совсѣмъ не пускать сюда англичанъ.
   И дѣйствительно, въ дивной Баптистеріи -- Крестильнѣ Пизы я самъ видѣлъ испорченными въ конецъ единственные въ мірѣ барельефы, на которыхъ училось не одно поколѣніе художниковъ. И все это работа англичанъ-туристовъ, считающихъ необходимымъ брать все, что имъ нравится, и всюду, куда судьба ихъ закидываетъ. Такой ужъ загребистый народъ. Они было попробовали продѣлать то же самое и въ Венеціи, но играющіе роль жандармовъ итальянскіе карабинеры ничего не берутъ, ихъ не подкупишь. Англичане, такимъ образомъ, попадали въ кутузку.
   И подѣломъ!
   Французы тоже отличились. Во дворѣ палаццо былъ прежде чудесный горельефъ: дожъ Фоскари, преклоняющій колѣна передъ львомъ республики. Наполеонъ велѣлъ его сломать. Лучше всего то, что этому геніальному варвару хотѣлось снести весь дворецъ и изъ частей его воздвигнуть такой же въ Парижѣ! Только громадность издержекъ остановила этого совроменнаго Нерона!
   Небольшая колоннада ведетъ къ лѣстницѣ Гигантовъ -- Scala dei Giganti. Тутъ именно и стоятъ Марсъ и Нептунъ Сансовино. Здѣсь старѣйшій изъ членовъ совѣта короновалъ новоизбраннаго дожа. Воображаю эту картину посреди грандіозной обстановки, подъ блескомъ южнаго солнца, когда весь этотъ дворъ и галлерея горѣли золотомъ, парчей и брилльянтами патриціевъ, присутствовавшихъ при церемоніи...-- Зато тутъ же, семь мѣсяцевъ послѣ такого торжественнаго коронованія, была отрублена голова несчастному Марино Фаліеро, и та же залитая въ золото и парчу толпа рукоплескала, когда побѣдитель при Лепанто, недавній идолъ венеціанцевъ, склонилъ свою шею надъ роковою плахой...
   Республика не шутила!
   Лѣстница Гигантовъ ведетъ въ галлерею. Тутъ именно находится знаменитое отверстіе въ стѣнѣ. Прежде здѣсь стоялъ левъ, и въ его пасть венеціанская сволочь опускала доносы, приводившіе иныхъ на эшафотъ, иныхъ въ смрадный мракъ тюремъ, а другихъ -- навѣки изгонявшіе изъ отечества! Проклятаго льва давно уничтожили, и теперь съ ненавистью и отвращеніемъ венеціанецъ указываетъ вамъ на это отверстіе въ стѣнѣ.
   -- У насъ были тогда мерзавцы, пользовавшіеся этимъ!-- плюетъ онъ на подлую стѣну.
   У нихъ "были"!.. Счастливая страна, проклинающая своихъ Іудъ въ прошломъ.
   Великолѣпный рядъ бюстовъ стоитъ подъ аркадами этой галлереи. Все это знаменитые венеціанцы, дѣйствительно, знаменитые какъ Піетро Вембо, Паоло Парута, Апостоло Зено, Марко Фоскарини, Энрико Дандоло, Марко Поло и другіе. Это своего рода Пантеонъ Венеціи, и каждый годъ къ нему прибавляется нѣсколько новыхъ. Съ завистью проходишь мимо, съ болѣзненнымъ чувствомъ вспоминаешь далекій, туманный и холодный сѣверъ, гдѣ одержимые недугомъ самооплеванія современники не сами стараются дорасти до своихъ великихъ людей, а ихъ низвести до себя!.. Отсюда вверхъ ведетъ великолѣпная Scala d'oro -- золотая лѣстница. Роскошные орнаменты ея сводовъ сами по себѣ могли бы сдѣлать замѣчательнымъ любой дворецъ. Всѣ барельефы -- А. Витторіо, фрески -- Ж. Франко. При входѣ двѣ чудесныя статуи Тиціано Аспетти -- Геркулесъ, убивающій гидру, и Атласъ. Выше -- Изобиліе и Благотворительность, исполненныя Франческо Сегалино. Нужно видѣть эту лѣстницу, когда по ней льются волны горячаго солнца, когда лучи его дробятся на позолотѣ сводовъ, синюю чернь кладутъ въ углубленія барельефовъ и отражаются желтымъ сіяніемъ на старыхъ мраморахъ... А виды изъ окна -- эти лагуны, замирающія въ томъ же блескѣ и зноѣ, эта пьяцца, гдѣ опять дышишь прежнимъ величіемъ, гдѣ легенда становится дѣйствительностью, а дѣйствительность сказкой!...
   Scala d'oro ведетъ къ небольшому коридору. По лѣвую сторону тутъ входъ въ библіотеку св. Марка, основаніе которой положили Петрарка и Зено, а направо -- входъ въ залу великаго совѣта -- Sala del maggior consiglio.
   Я ранѣе много разъ читалъ объ этой залѣ, ожидалъ чего-то необыкновеннаго, но то, что представилось мнѣ, было выше всякихъ ожиданій. Громадная палата (сто семьдесятъ шаговъ въ длину и восемьдесятъ въ ширину) поражала великолѣпіемъ. Завѣшанныя желтымъ шелкомъ окна пропускали золотистый свѣтъ, который придавалъ удивительную жизнь громаднымъ картинамъ, фрескамъ стѣнъ и живописи потолка. Здѣсь рѣшались судьбы Венеціи, и надо согласиться, что зала вполнѣ соотвѣтствуетъ величію республики. Въ ней собирался великій совѣтъ, состоявшій изъ всѣхъ крупныхъ должностныхъ чиновъ Венеціи и ея аристократіи, т. е. представителей родовъ, записанныхъ въ золотую книгу. Дожъ и его совѣтники предсѣдательствовали и дѣлали предложенія собранію, но право голоса принадлежало имъ равное съ каждымъ участвовавшимъ въ совѣтѣ. Рѣшенія великаго совѣта, на которомъ обыкновенно подавалось 200 голосовъ, считались уже безвозвратными. Отмѣнить ихъ не могла никакая сила. Теперь громы, раздававшіеся здѣсь, замолкли. Зала эта не пугаетъ никого. Въ послѣдній разъ она сослужила службу Венеціи въ 1848 и 1849 году, когда здѣсь, подъ предсѣдательствомъ Даніила Манина, собирались депутаты возродившейся не надолго республики. Но увы!... Хотя трусливый врагъ бѣжалъ, но въ венеціанцахъ уже не нашлось доблести ихъ предковъ,-- и австрійцы скоро возвратились назадъ, чтобы вовсе доконать возставшій народъ...
   Какая славная исторія и какое позорное паденіе!
   Отраженіемъ этого блеска именно и служитъ зала Совѣта. На ея стѣнахъ написана вся исторія республики, не забыто ничего, что могло бы пробудить доблесть въ робкихъ сердцахъ. Отсюда выходишь упоеннымъ славою царицы моря. Пробѣгая эти страницы, написанныя лучшими художниками, начинаешь жалѣть, отчего не живешь въ то время, когда жили и дѣйствовали всѣ эти давно истлѣвшіе герои, и невыразимо мелкимъ и мѣщанскимъ кажется нашъ вѣкъ съ его неистовою гоньбою за мѣднымъ грошемъ, съ его лавочною нравственностію и чесоточнымъ цѣломудріемъ, замѣнившимъ древнюю доблесть... И какіе художники работали надъ этой живущею до сихъ поръ лѣтописью Венеціи: Тинторетто, Леонардо и Франческо Бассано, Андреа Вичентино, Цуккаро, Гамбарото, Джуліо дель Моро, Марко Beчелліо, Паоло Веронезе, I. Пальма, Велотти, Піетро Либори, Грегоріо Ладзарини, Беллини и цѣлая масса другихъ. Самыя событія, переданныя ими на полотнѣ, на фрескахъ, на стѣнахъ, полны потрясающаго величія. Тутъ морская битва при Сальварѣ, гдѣ венеціанцы взяли въ плѣнъ Оттона, сына Фридриха I; тамъ Барбарусса и Александръ III (папа) въ Венеціи; рядомъ -- заключеніе славнаго мира съ императоромъ и папой. Вотъ Андреа Контарини возвращается послѣ побѣдоносной осады Кіоджіи; дожъ Дондоло коронуетъ Балдуина императоромъ Востока; венеціанцы вмѣстѣ съ другими крестоносцами вторично берутъ Константинополь; рядомъ Энрико Дондоло водружаетъ знамя республики на стѣнѣ Византіи. Вотъ императоръ греческій умоляетъ Венецію о помощи, а тамъ Цара признаетъ подданство республикѣ; рядомъ ту же Цару берутъ боемъ, а немного въ сторонѣ внутренность церкви св. Марка -- такая, какою она была шестьсотъ восемьдесятъ лѣтъ назадъ, и въ ней Энрико Дондоло и крестоносцы клянутся освободить Святую Землю. Наверху: завоеваніе Смирны, защита Скутари, пораженіе герцога миланскаго венеціанскою кавалеріею, побѣда республики надъ феррарцами, побѣда на Лаго ди Гардо, Венеція, увѣнчанная славой, Венеція между богами, Венеція, коронуемая богинею побѣды, защита Врешіи, взятіе Галлиполи, Падуи, Карманьолы, Каттаро, битва при Лепанто, бой въ Дарданеллахъ, завоеваніе Мореи, Пепинъ, пораженный въ каналѣ Орфано, Доменико Микели, побѣждающій калифа египетскаго въ Яффскихъ водахъ, взятіе Тира, Каффы на Черномъ морѣ, рядъ побѣдъ надъ генуэзцами, пизанцами, падуанцами, сициліанцами и т. д., безъ конца.
   Ходишь, смотришь и задаешь все одинъ и тотъ же вопросъ: да неужели это та самая Венеція, по улицамъ и каналамъ которой еще сегодня бродилъ, любуясь ея умирающими палаццо? Неужели эти джентльмены въ ротондахъ -- потомки тѣхъ самыхъ побѣдителей, славѣ которыхъ безсмертные художники посвятили кисти? И не вѣришь этому, и вся яркая старь начинаетъ казаться только сказкой!... Самою громадною картиною, какъ въ этой залѣ, такъ и въ цѣломъ мірѣ является "Рай" Тинторетто. Она заняла всю стѣну надъ трономъ дожа. Передъ ней останавливаешься въ полномъ смыслѣ слова ошеломленнымъ. Она имѣетъ восемьдесятъ шаговъ въ длину и двадцать четыре фута въ вышину. На ней изображено болѣе шестисотъ, фигуръ, мелькающихъ въ заревѣ, въ розовомъ отблескѣ, перемѣшанномъ съ облаками и широкими волнами свѣта... Тенъ передъ нею закрылъ глаза, совершенно ослѣпленный. Я старался открыть ихъ пошире, цѣлыми часами стоялъ передъ этимъ грандіознымъ видѣніемъ поэта, переданнымъ красками на полотнѣ,-- и все-таки недостаточно познакомился съ нею. Отсюда, изъ этой залы, выходишь, унося впечатлѣніе какого-то хаоса. Съ аллегорическими изображеніями Венеціи перемѣшиваются цѣлыя моря крови, въ которыхъ несутся навстрѣчу врагу суда республики съ носами, выгнутыми вверхъ, галеры съ массою веселъ, пѣнящихъ зеленыя волны Востока. То въ заревѣ пожарищъ, то подъ дождемъ стрѣлъ, рвутся куда-то одушевленныя дружины венеціанцевъ!... Мачты мѣшаются со знаменами. Иллирійцы, греки, саррацины -- все это встаетъ потомъ въ памяти обрывками, не давая возможности разобраться въ своихъ впечатлѣніяхъ. Могучія тѣла, бѣшенство схватки, золотая парча одеждъ, солнце, отражающееся на мечахъ, багровый дымъ горящихъ замковъ, волны, вспѣненныя ураганомъ боя,-- и посреди всего этого дивный Тріумфъ Венеціи, написанный Паоло Веронезе!... Я отказываюсь говорить объ этомъ. Слово, бѣдно, оно не передаетъ даже контуровъ, а тутъ еще живость и разнообразіе красокъ -- и и адскихъ чудовищъ. Современные гурманы не съ меньшимъ уваженіемъ относятся къ Гардо. Если они и не воспѣваютъ его бурь, то облизываются при воспоминаніяхъ о чудесныхъ фореляхъ, угряхъ, щукахъ, карпахъ, лососяхъ, харіусахъ, линяхъ, которыми ихъ угощаютъ на здѣшнихъ пароходахъ. Воды озера кишмя-кишатъ этою рыбой и -- какъ ни странно -- мѣстному населенію всего рѣже приходится ѣсть эту изысканную пищу. Оно слишкомъ бѣдно для этого и весь уловъ поневолѣ продаетъ въ города. Замѣчательно, что въ бирюзовыхъ водахъ Гардскаго озера живутъ два рода морскихъ рыбъ и морскіе раки.
   Кстати, по поводу того, что мѣстному крестьянину приходится трудиться и въ горахъ, и въ полѣ, и въ саду, и въ озерѣ -- на чужіе рты -- здѣсь очень популярна знаменитая пѣсенка Пьера Дюпона, переведенная однимъ итальянскимъ поэтомъ съ такими характерными измѣненіями, что я не могу отказать себѣ въ удовольствіи привести ее для русскаго читателя въ такомъ же пересказѣ:
   
   Мы, чья лампа догораетъ
   Утромъ рано съ пѣтухами,
   Мы, кого нужда сгоняетъ
   Къ наковальнямъ за громами.
   Мы, что съ жизнью безотходной
   Каждой мышцей вѣчно бьемся,
   Передъ старостью холодной
   Безъ защиты остаемся.
        Другъ за друга стой смѣлѣй!
        Пить сберемся ль въ круговую,
        Пусть хоть пушки грянутъ -- пей
        За свободу міровую!..
   Изъ земли скупой и скудной
   И изъ моря добываетъ
   Наша сила битвой трудной
   Все, что краситъ и питаетъ.
   Зрѣлый плодъ, колосья съ нивы,
   Злато, перлы -- полной чашей...
   Овцы бѣдныя! на диво
   Ткутъ плащи изъ шерсти вашей!
        Другъ за друга и т. д.
   Что приноситъ намъ работа,
   Хоть сгибаетъ наши спины?
   Гдѣ плоды труда и пота?
   Мы не люди, а машины!
   Трудъ нашъ землю то и дѣло --
   Чудесами покрываетъ,
   Но лишь медъ оконченъ -- смѣло
   Пчелъ хозяинъ выгоняетъ.
        Другъ за друга и т. д.
   Въ жалкихъ рубищахъ готовы
   Мы съ лачугами сживаться,
   Гдѣ однѣ ночныя совы
   Да грабители гнѣздятся,
   Но и въ нашихъ жилахъ страстно
   Кровь горячая клокочетъ --
   Поле, лѣсъ и полдень ясный,
   Кто же ихъ изъ насъ не хочетъ!
        Другъ за друга и т. д.
   Всякій разъ, какъ благородно
   Нашу кровь мы проливали,
   Доступъ къ Риму всенародно
   Чужеземцу облегчали...
   Былъ уже Депрётисъ жаденъ --
   Криспи мы хвалили сдуру;
   Но, какъ волкъ, онъ безпощаденъ
   И деретъ седьмую шкуру!..
        Другъ за друга и т. д.
   Говорятъ, насъ Гумбертъ любитъ,
   Сынъ "Il re galantu это",
   Но за нѣмцевъ насъ онъ губитъ,
   Словно мы чужіе дома.
   Нищеты мы носимъ узы,--
   И чѣмъ дальше, тѣмъ тѣснѣе --
   За какіе-то союзы,
   Чтобы чортъ ихъ взялъ скорѣе!..
        Другъ за друга и т. д.
   Не надеждой ли, въ Санъ-Тельмо,
   Расцвѣтали, какъ амуры,
   Предъ улыбками Вильгельма
   Наши новые Кавуры...
   Для подобныхъ превращеній,
   Честно кровью истекая --
   Умиралъ въ пылу сраженій
   Лучшій цвѣтъ родного края!..
   

III.

   Пароходъ отъ Дозонцано отваливалъ очень рано. Наканунѣ мы все время проговорили съ бывалыми людьми о Гардо и его данникахъ: рѣкѣ Сарка (Sarca) и потокахъ Понале и Тосколано, и о главномъ, котораго здѣсь называютъ сыномъ озера. Объ этой рѣкѣ Данте говоритъ:
   
   ...Mincio si chiama
   Fino а Gоverno, dove cade in Po...
   
   Мы встали въ 6 часовъ, когда косой свѣтъ солнца заливалъ еще только вершины горъ, и ихъ снѣговыя короны плавали въ морѣ золотисто розоваго тумана. Изъ него кое-гдѣ выступали голубоватые горные скаты съ лиловыми утесами. Городокъ уже проснулся и кипѣлъ необычайной суетой. Всѣ спѣшили на пристань посмотрѣть на иностранцевъ,-- единственное удовольствіе, доступное дезенцанцамъ, разумѣется, кромѣ опернаго театра, безъ котораго ни одинъ итальянскій городъ существовать не можетъ, какъ бы онъ малъ ни былъ. Нѣкоторые здѣшніе "Козьмодемьянски" обладаютъ даже двумя-тремя храмами искусства, куда на карнавалы и ярмарки слетаются разныя пѣвчія птицы, талантами поскромнѣе и цѣною подешевле. Тѣмъ не менѣе, въ каждыхъ итальянскихъ "Чебоксарахъ" хоть мѣсяцъ въ году да есть особый сезонъ -- Stg'ione importante, когда на маленькую сцену являются пѣть крупные оперные артисты. Такъ, при мнѣ въ крошечномъ Конольяно были объявлены знаменитые баритонъ Кашманъ и теноръ Моретти; въ какомъ нибудь Дезенцано пѣли Пасква и Тетрацини и дирижировалъ оркестромъ illustrissimo Usigdio. Въ такіе праздники мѣстные граждане дѣлаются необыкновенно горды. Они говорятъ про своихъ артистовъ:
   -- Вы знаете: онъ поетъ въ миланской la Scala и у насъ!
   Это, вмѣстѣ съ сооруженіемъ памятниковъ на площадяхъ величиною въ ладонь, является преобладающею страстью итальянцевъ. Около Дезенцано -- маленькій городенка весь въ тѣни своихъ башенъ. Точно крошечный рисунокъ изъ исторіи среднихъ вѣковъ. На его площади -- дряхлый соборъ и монументъ: необычайно растопыренный петелъ съ мечемъ въ одной и какою-то алебардой въ другой рукѣ.
   -- Кто это?-- спрашиваю.
   -- Какъ! Вы не знаете?.. Вы!
   И мѣстный сципіонъ-извозчикъ отступилъ отъ меня, очевидно, негодуя.
   -- Это Паоло Паулуччи.
   -- Что онъ сдѣлалъ?
   Сципіонъ пожалъ плечами?
   -- Великій полководецъ... Въ XV-мъ столѣтіи онъ во главѣ полутораста нашихъ знаменитыхъ согражданъ взялъ штурмомъ сосѣднее Латико! А потомъ защищалъ нашъ городъ отъ гнусныхъ дозонцанцевъ.
   Поставьте рядомъ съ этимъ нижегородскаго извозчика, который на мой вопросъ:
   -- Кому это памятникъ?
   -- Кто жъ его знаетъ... Генералу поди! {Генераломъ оказался Козьма Мининъ.}
   У парохода уже суетились влюбленныя вѣнскія парочки, возвращавшіяся назадъ по окончаніи медоваго мѣсяца въ Италіи. Палуба была завалена всевозможнымъ грузомъ, среди котораго бѣгали, прыгали и неистово возились похожіе на обезьянъ черномазые матросики и лакеи въ ободранныхъ курткахъ.
   -- А вашей дамѣ тоже кофе?-- на бѣгу спросилъ меня одинъ такой, по привычкѣ.
   -- Какой дамѣ?
   -- Какъ какой!-- обидѣлся онъ.-- Извѣстно, какія бываютъ дамы.
   -- Я безъ дамы.
   -- Cosa? (чего-съ) -- не сообразилъ онъ.
   -- Я одинъ.
   Онъ не безъ любопытства окинулъ меня съ ногъ до головы и побѣжалъ сообщить повару, что нашелся чудакъ, пріѣхавшій на Гардское озеро безъ дамы. Поваръ начисто выбритый -- совсѣмъ портретъ Юлія Цезаря, только въ бѣломъ фартукѣ,-- поднялся изъ кухни, уставился на меня, поморгалъ, поморгалъ, покачалъ неодобрительно головой и, проворчавъ: странные люди водятся in questo mondo?! исчезъ опять въ свое святилище.
   Я до такой степени былъ пораженъ неприличіемъ моего одиночества, что не рискнулъ даже оспорить двойной счетъ, представленный мнѣ впослѣдствіи лакеемъ и за меня, и за воображаемую даму. Порокъ, такимъ образомъ, былъ наказанъ, а добродѣтель въ лицѣ вѣнскаго банкира,-- рядомъ со мною ухитрившагося взять на буксиръ не одну, а двухъ дамъ,-- торжествовала...
   Розовый туманъ мало-по-малу разсѣивался. Коронованныя серебряными вѣнцами горы выступали все болѣе и болѣе въ своемъ августѣйшемъ величіи, окруженныя другими, менѣе великолѣпными, покорно склонившими хребты у ихъ подножій... Каменное Дезенцано съ башнями и храмами золотилось подъ лучамя и до него, наконецъ, добравшагося солнца. Когда нашъ пароходъ, вспѣнивъ бирюзовую воду озера, отвалилъ отъ пристани, городъ, весь заключенный въ стѣны и стройно заканчивающійся замкомъ, показался даже красивъ,-- такъ красивъ, что я, еще наканунѣ не знавшій, куда дѣваться въ немъ отъ неимовѣрной скуки, сталъ жалѣть, что такъ скоро оставлю этотъ чудесный уголокъ. Впрочемъ, скоро мнѣ пришлось вернуться сюда: была дивная, ясная, лунная ночь, озеро все млѣло, засыпая подъ едва-едва ласкавшими его лучами тоскующаго мѣсяца, и я невольно повторилъ про себя вдохновенныя строки Маффеи:
   
   Ma gia régna nel ciel quêta e serena
             La tua, notte о Benaco! Ad una -- ad una
             Sotto l'ampie ali sue le stelle aduna
             Fincliè l'azzura immensita n'а piena...
   Dai troni alpestri ehe ti fan corona
             Vereconda reina alza la lima
             E quel lume gentil sulla tua brima
             Onda con dolce tremolio balena..
   
   "Твоя ночь, о, Бенако, спокойная и ясная, уже царитъ въ небесахъ. Подъ необъятными крылами ея одна за другой собираются звѣзды, пока лазурная безконечность не переполнится ими...
   "Стыдливая царица-луна подымается съ альпійскихъ троновъ, вѣнчающихъ тебя короной, и ея кроткій свѣтъ съ нѣжнымъ трепетомъ волнуется, мерцая на твоемъ сумракѣ".
   Но въ это раннее утро, когда золотистый туманъ поблѣднѣлъ и разсѣялся и только въ синевѣ небесной скользили розовые отсвѣты, озеро нежданно подарило насъ такою счастливою, безмятежною, кроткою и радостною улыбкой, что на зло времени и разстоянію -- въ снѣгахъ далекаго сѣвера она согрѣваетъ меня до сихъ поръ. Отъ нея тепло дѣлается на душѣ, будни отходятъ назадъ и праздничнымъ блескомъ охватываетъ душу. Въ какую-то неоглядную даль все сіяя, каждою каплею свѣтясь, раскинулось бирюзовое Гардо... На немъ не было покоя, покой -- слишкомъ неподвиженъ; нѣтъ, но но было и волненія. Озеро дышало, именно дышало широко, упруго и медлительно, слегка покачивая лодки съ красными и желтыми парусами, которые подъ этимъ освѣщеніемъ казались не кусками крашенаго холста, а ярко оперенными блестящими крылами птицъ, на минуту опустившихся къ голубой поверхности и точно приникшихъ къ родной груди... Позади стояли эмалевыя горы: до того живы были ихъ краски! Эти оттѣнки зелени и сини, эти кобальтовыя вершины, лиловатыя скалы, темень ущелій, морщины сбѣгающихъ внизъ рытвинъ, облака садовъ у берега и башни, вырывавшіяся изъ ревниво обступившихъ ихъ платановъ, былита къ хороши, что я не слышалъ и не видѣлъ ничого кругомъ, хотя и видѣть и слышать было что! Налѣво выступы альпійскихъ предгорій, уходя въ тѣнь, казались совсѣмъ ляписъ-лазуревыми, притомъ какими-то прозрачными, точно это были не тяжелыя массы первозданныхъ громадъ, а ихъ миражъ, легкое марево, ждавшее только вѣтра, чтобы всколыхнуться и унестись далеко-далеко... Туманъ на озерѣ хотя и разсѣялся, и яркія крылья челноковъ были видны Богъ вѣсть на какомъ просторѣ, но между горами онъ еще клубился и тысячами хлопьевъ выползалъ медленно изъ ихъ ущелій. На минуту бѣлыя облака его приникали къ водѣ и, свертываясь, уносились, оставляя по себѣ влажный слѣдъ на поверхности утесовъ... Что-то чудовищное, грандіозное было въ этихъ молочныхъ, будто живыхъ клубахъ, по очереди показывавшихся изъ-за горъ и исчезавшихъ. Цвѣтъ воды изумителенъ... Тополи, замки и башни на берегахъ отражались въ ней, слегка колыхаясь... Призрачный міръ поэтическихъ фантомовъ окружалъ насъ, и, по мѣрѣ того, какъ пароходъ двигался впередъ, оставляя за собою двѣ полосы пѣны, точно широкія серебряныя кружева, по мѣрѣ того, какъ берега, точно щеголяя, показывали намъ свои сокровища, всю эту неописанную прелесть южной природы, избалованной солнцемъ и небомъ,-- чувство страстнаго восторга охватывало меня. Я думаю, влюбленный юноша такъ смотритъ въ очи своей красавицы. То мрачныя, то идиллическія картины проносились мимо, изъ ущелій порою выбѣгали бѣлью потоки, водопады падали съ отвѣсовъ темныхъ скалъ, и каждая подробность казалась мнѣ новою строкою этой геніально задуманной и божественно выполненной картины, которую мы зовемъ Лаго ди-Гардо...
   Вотъ скала... Она вся лиловая подъ этимъ освѣщеніемъ. Тѣни ложатся на нее густою сѣнью... Вотъ вамъ и легенда. Ее знаетъ здѣсь всякій мальчишка.
   
        На скалѣ, въ пещерѣ дикой,
   Въ облакахъ, среди орловъ,
   Жилъ пустынникъ, мужъ великій,
   Нищъ, безмолвенъ и суровъ.
        Онъ въ своей звѣриной шкурѣ
   Былъ добычей жадныхъ блохъ.
   Не случалось горной бурѣ
   Заставать его врасплохъ.
        Сильный духомъ, твердый въ вѣрѣ.
   Слушалъ онъ, какъ громъ гремѣлъ
   И сидѣлъ себѣ въ пещерѣ,
   И псалмы тихонько пѣлъ.
        Въ разныхъ случаяхъ печальныхъ
   На скалѣ его крутой
   Изо всѣхъ селеній дальнихъ
   Шелъ народъ къ нему толпой.
        Онъ творилъ за чудомь чудо;
   Не однимъ былъ славенъ онъ:
   Пьянства бичъ, гонитель блуда,
   Исцѣлялъ неплодныхъ женъ.
        Освятила благость неба
   Столь великіе труды:
   Онъ жирѣлъ отъ корки хлѣба,
   Часто пьянъ былъ отъ воды.
        Наконецъ, его высокій
   Духъ пріяли небеса,
   И въ пещерѣ одинокой
   Совершились чудеса.
        Въ бозѣ ревностью палимы,
   Приходя издалека,
   Находили пилигримы
   Бочки винъ, окорока.--
        Пуховикъ былъ здѣсь къ тому же:
   Камень сталъ вдругъ мягче розъ,
   Такъ Господь -- святого мужа
   И прославилъ, и вознесъ!
   
   Скала -- отошла назадъ. Опять новыя и новыя детали этой чудной поэмы Катуллова озера. Новыя волшебныя неожиданности свѣтотѣни...
   -- Не правда ли хорошо?-- вырвалось у сосѣда справа.
   -- О, ja!.. Ganz gemütlich,-- закатила глаза сентиментальная нѣмка.
   Будь подъ руками у меня ножъ,-- не ручаюсь!-- я могъ бы зарѣзать ее за это ganz gemütlich. По этому ganz gemütlich я угадалъ въ ней берлинку, на склонѣ дной вышедшую замужъ и потому до безобразія сладкую... я перешелъ на другой конецъ парохода; увы, и тутъ была счастливая парочка. И не только счастливая сама по себѣ, но пламенно желавшая и другимъ показать это. Она садилась къ нему на колѣни, онъ обнималъ со при всѣхъ. Очевидно, "законный бракъ" здѣсь понимался, какъ бракъ публичный. Этими нравами отличается въ особенности Вѣна. Вѣнецъ никогда не поѣдетъ въ Италію одинъ. Въ вѣнскихъ газетахъ цѣлыми столбцами читаются объявленія: "Человѣкъ зрѣлаго возраста желающій совершить пріятное и веселое путешествіе по Италіи, ищетъ попутчицу, молодую, обладающую хорошимъ характеромъ, любящую природу и искусство. Проситъ прислать фотографическія карточки -- желательнѣе въ бальныхъ костюмахъ, съ обозначеніемъ условій". Вотъ эти-то господа зрѣлаго возраста, убѣдившіеся по бальнымъ костюмамъ въ наличности теоретически положенныхъ каждой дамѣ даровъ природѣ,-- отправляются съ ними по Италіи, и если ихъ мало въ южной и средней, зато ближайшее къ австрійскому Тиролю и само на половину австрійское, Лаго ди-Гардо кишмя кишитъ ими. Обладающія "чувствомъ природы и знаніемъ искусства" дамы тратятъ восклицательные знаки на каждомъ шагу, при чемъ "зрѣлый возрастъ" убѣждается къ своему удовольствію, что онъ не обманулся и судьба послала ему именно такую спутницу, которая ему и требовалась.

   Еще чаще въ вѣнскихъ изданіяхъ являются зазыванія такого рода и не со стороны грубой части человѣческаго рода -- сами дамы прибѣгаютъ къ этому средству, чтобы сдѣлать путешествіе "пріятное и полезное для ихъ самообразованія". "Молодыя и красивыя дамы" ищутъ "серьезныхъ спутниковъ" для экскурсій по Италіи, причемъ таковые могутъ быть и пожилыми, но при одномъ условіи, чтобы они были хорошо сохранившимся. За молодыми и красивыми дамами слѣдуютъ "пріятныя и обладающія добрымъ характеромъ дѣвушки" (слово: дѣвушки, въ предупрежденіе превратныхъ толкованій, печатается курсивомъ). Часто дѣвушки съ добрымъ характеромъ обѣщаютъ много удовольствій и рекомендуютъ свою "сговорчивость". Разумѣется, при всѣхъ этихъ условіяхъ, довольно мудроно сохранить одиночество бѣднымъ вѣнцамъ. Мы еще не дошли до такихъ пріемовъ высшей культуры.
   Вѣнскія парочки, пользующіся любовью "на прокатъ", являются сюда черезъ Тріентъ и Риву, изъ Дезенцано ѣдутъ въ Верону; мимоходомъ смотрятъ св. Антонія въ Падуѣ и, проводя недѣлю въ Венеціи, возвращаются домой черезъ Тріестъ и Зиммерингъ: онъ въ свою контору, лавку и бюро, она -- въ безвѣстность, до новаго объявленія "зрѣлаго возраста,", жаждущаго дамы въ "бальномъ костюмѣ". Какъ хотите, а нѣмцы не дураки и понимаютъ, гдѣ раки зимуютъ... На сой разъ мои спутницы-вѣнки были самыя настоящія, 84-й пробы. Шиньоны -- на вѣсъ, бюсты на выносъ, глаза, какъ ложки, плечи круглыя, таліи тонкія... Берлинскія трехъэтажныя кувалды, оглядывавшія ихъ довольно враждебно, тотчасъ же подзывали къ себѣ своихъ собакевичей и затѣмъ уже не позволяли имъ отлучаться ни на шагъ, въ огражденіе своего супружескаго права. Надо признаться, что гг. берлинцы не безъ зависти посматривали на вѣнцевъ и только пыхтѣли и сопѣли, когда желавшіе показать, что и онѣ "тоже счастливы", прусскія Амальхенъ съ выраженіемъ разнѣженныхъ индюшекъ въ лицѣ спрашивали ихъ:
   -- Скажи мнѣ, Фридрихъ, въ виду этой чудной природы, какъ ты меня любишь?
   Фридрихъ мычалъ что-то неудобо переводимое и, очевидно, желалъ бы лучше, "въ виду этой чудной природы", швырнуть за бортъ поэтическую индюшку.
   Другія сентиментальныя кухарки берлинскаго пошиба фыркали на все. По ихнему, Потсдамъ и Штетинъ лучше Лаго ди-Гардо, а вѣнки -- всѣ слишкомъ разряжены для порядочныхъ женщинъ.
   -- О, мой Фридрихъ! Покажемъ имъ, что мы не нуждаемся въ шёлкѣ и атласѣ, чтобы любить другъ друга.
   Фридрихъ свирѣпо хмурится, мысленно адресуя ко всѣмъ чертямъ свою супругу. Длиннымъ мысомъ вытянулся въ озеро Сирміоне. Отъ него, изящнаго, величаваго, не отрывается взглядъ туриста, память котораго еще полна представленіями о Катуллѣ.
   Въ звучныхъ стихахъ, Кардуччи говоритъ объ этой жемчужинѣ Гардо:
   
   Ессо: la verde Sirraio nel Iucido lago sorride,
   Fiore de le penisole.
   Il sol la guarda e vezzeggia: somiglia d'intorno il Benaco
   Una gran tazza argentea,
   Cui placido olivo per gli orli nitidi corre
   Misto а l'eterno lauro...
   
   Вилла римскаго поэта стояла здѣсь въ мѣстности, называвшейся Mansio Sirmiono. Среди царственныхъ развалинъ ея вамъ укажутъ массивныя арки, удѣдѣвшія на зло времени, на которыхъ покоились ловкія стѣны давнымъ давно рухнувшаго зданія. Отсюда, съ этой высоты -- такъ далеко видно озеро въ самомъ широчайшемъ мѣстѣ. Взглядъ блуждаетъ по его лазури, по чуднымъ далямъ, по этимъ горамъ, что ласково и нѣжно легли своими чудовищными хребтами вокругъ Гардо. Потомъ здѣсь поставили свой замокъ веронскіе Скалигеры. Тамъ нынѣ помѣщается мѣстное "municipio", и у входа въ его башни вы увидите камни съ римскими надписями, извлеченные изъ остатковъ виллы находчивыми строителями. Тишина царитъ теперь въ дивныхъ садахъ Сирміоне. Такая тишина, что въ ней невольно слышатся голоса легендарнаго прошлаго. Струи фонтановъ, падающія въ мраморные бассейны, оплакиваютъ поэта, такъ любившаго этотъ идиллическій уголокъ. Старыя деревья, опустя вѣтви, задумались о немъ же, и только одни платаны кажутся молодыми, хотя надъ ихъ вершинами прошли столѣтія. Платанъ въ этомъ отношеніи счастливое дерево. Онъ всегда молодъ. На его корѣ вѣка не оставляютъ морщинъ. Она также свѣжа, сѣдины лишаевъ и мху не покрываютъ ея вовсе... Темные траурные кипарисы -- повсюду. Они къ лицу развалинамъ. Въ кипарисахъ природа надѣваетъ на себя трауръ по далекому, навсегда угасшему поэтическому вѣку, когда пѣвцы были истинными властителями думъ и царили въ сордцахъ. Оливы сѣроватой зеленью серебрятся на склонахъ за руинами, тутовыя деревья раскидываются могучими массами зелени и дышатъ такою полнотою жизни, такой красотой, что, казалось, на нихъ однихъ эта почва могла бы истощить творческія силы. У остатковъ римскихъ бань тополи весело сквозятъ на солнцѣ. Вотъ жизнерадостное дерево! Въ немъ каждый листокъ трепещетъ и нѣжится въ свѣтѣ, зноѣ и прохладѣ.
   А гротъ Катулла! Принадлежитъ ли онъ, дѣйствительно, Каю Валерію Катуллу, или нѣтъ -- какое мнѣ дѣло, но какъ красивъ этотъ подземный дворецъ съ его чудовищными арками и циклопическими стѣнами!... Та часть, которая вверху покоилась на нихъ, уже не существуетъ, но по размѣрамъ уцѣлѣвшаго основанія видно, что это была за громада! Нѣсколько коринѳскихъ колоннъ еще лежитъ въ пыли около; въ раскопкахъ кругомъ находятъ множество медалей, статуй и мозаикъ. Это дивное сооруженіе занимало 24,000 квадратныхъ метровъ, и все нынѣшнее населеніе мыса Сирміоне не только легко бы размѣстилось здѣсь, но осталось бы еще достаточно пространства для наличности обоего пола Дозенцано и Поскьеры. Тутъ, впрочемъ, все дышитъ воспоминаніями о Катуллѣ. Онъ родился около -- въ Веронѣ, въ 86 году по P. X., и, кончивъ свое образованіе въ Римѣ, возвращался постоянно сюда. Разсказываютъ, что здѣсь стояла чудесная мраморная вилла Лезбіи, въ которую онъ былъ влюбленъ. Во дворцѣ Сирміоне отецъ Катулла не разъ принималъ Юлія Цезаря... Замокъ Скалигеровъ со своими величавыми башнями и стѣнами кажется жалкимъ, рядомъ съ этими остатками старыхъ римскихъ дворцовъ. Эти твердыни печально смотрятъ въ спокойную даль Гардскаго озера. Для нихъ уже нѣтъ настоящаго и будущаго. Все это отжило и отзвучало и только воскресаетъ въ памяти и фантазіи поэта, да и то въ неясныхъ чертахъ!
   Около -- небольшая церковка, гдѣ простодушный капелланъ украшалъ при мнѣ лиліями алтарь мадонны и мимоходомъ щипалъ розовыя щечки дѣвушекъ, приносившихъ ему цвѣты. Овечки краснѣли, а пастырь взиралъ на нихъ еще благосклоннѣе. Очевидно, онъ со своимъ стадомъ жилъ въ полномъ согласіи и мирѣ.
   -- Неужели, до сихъ поръ продолжались владѣнія Катулла?-- спросилъ я его, указывая на руины, никому, кромѣ римлянъ, судя по ихъ могучимъ пропорціямъ, не принадлежащія.
   -- Э! Не все ли намъ равно?.. Эти язычники горятъ въ огнѣ неугасимомъ. Туда имъ и дорога. Хотя Господь и съ такой дряни, какъ они посылаетъ своимъ священнослужителямъ малый прибытокъ. Вотъ, напримѣръ, вы пріѣхали сюда Катуллову виллу смотрѣть, а кстати оставите двѣ-три лиры на украшеніе нашей мадонны...
   И онъ хитро подмигнулъ мнѣ, кстати по дорогѣ потрепавъ по круглому и пышному плечу такую Маріетту, что я, право, пожалѣлъ, почему я не художникъ. Священникъ во вкусѣ Раблэ остался позади, когда эта Маріетта догнала меня.
   -- Синьору не угодно ли будетъ остановится здѣсь? У насъ есть чистая комната.
   -- Увы!..
   И я проклялъ судьбу путешественника. Кажется, чего лучше -- оставайся, а тутъ неугомонный пароходъ или экипажъ, запряженный неторопливыми конями, поѣздъ съ локомотивомъ, уже разводящимъ паръ, наконецъ гидъ, мысленно посылающій васъ къ черту,-- ждутъ васъ. Надо прощаться и уходить, съ сожалѣніемъ поглядывая на круглыя плечи Маріетты.
   Какимъ уныніемъ вѣяли на меня руины Сирміене, когда въ слѣдующій разъ я посѣтилъ ихъ лунною ночью. Было тихо. Мечтательный, серебряный свѣтъ покоился на обломкахъ мрамора и придавалъ таинственное что-то поднявшимся среди этого запустѣнія деревьямъ. Воображеніе подсказывало такъ много. Шумная, полная блеска и красоты жизнь иного міра воскресала въ краскахъ и звукахъ. Слышалось за двѣ тысячи лѣтъ долетавшее пѣніе семиструнныхъ лиръ, музыка идиллическихъ флейтъ, грезились полныя нѣги, стройныя и манящія движенія гадитанскихъ плясуній и торжественно въ недвижномъ воздухѣ, строфа за строфою, текли импровизаціи теперь уже полупонятныхъ поэтовъ. Какая жизнь, какіе люди! Въ бѣшеномъ вихрѣ вакханалій тонетъ послѣдній разумъ,-- все для тѣла, все для наслажденія,-- а рядомъ на мраморныхъ аренахъ сотнями умираютъ гладіаторы, звѣрь терзаетъ когтями кинутую ему нагую мученицу и на осмоленыхъ столбахъ вѣчными свѣточами будущаго горятъ проповѣдники новыхъ идеаловъ, новыхъ, еще неслыханныхъ началъ человѣческаго самосознанія... И далеко-далеко, въ легендарныя глубины сказочнаго края, идутъ на смерть или на побѣду желѣзные легіоны!.. Глухой гулъ ихъ движеній слышится еще здѣсь, хотя нынѣшній день съ его суетою, мѣщанскими грошовыми интересами, стеръ давно самые слѣды отгорѣвшей, отдышавшей, отмучившей и отпраздновавшей самую себя жизни... Чу... что это за пѣніе? Тихое-тихое... крадущееся, несмотря на ночь, на безмолвіе и безлюдье окрестностей? Таинственное, печальное и смиренное въ одно и тоже время. Не изъ катакомбъ ли донеслись гимны первыхъ христіанъ?-- и взглядъ упорно прикованъ въ голубую даль: не покажутся ли тамъ, точно выходящія изъ земли, изъ могилъ бѣлыя фигуры молящихся... Нѣтъ, тамъ только лунный свѣтъ...
   Днемъ въ Сирміоне уже не было этихъ впечатлѣній. Озеро все горѣло и лучилось; зелень, точно лакированная, блестѣла. Вездѣ полнота жизни, всюду -- торжествующее "сегодня", и ни звука, ни грезы о далекомъ-далекомъ прошломъ.
   И чѣмъ дальше, тѣмъ это озеро становится все красивѣе и изящнѣе. Западный берегъ террасами -- одна выше другой -- уходитъ въ недосягаемую высоту, гдѣ царственно плаваютъ въ лазури вершины причудливыхъ горъ. Между ними подымаются на второмъ планѣ другія, за ними третьи... И конца имъ нѣтъ, и даже тамъ, гдѣ даль сливается въ одну марь, мерещатся еще какія-то очертанія! То пропадутъ, то выступаютъ... Ближе къ озеру -- зелень самая высокая. Точно ей хочется перерасти эти горы. Все рвется вонъ изъ мѣры; а тамъ, гдѣ человѣкъ все подчинилъ себѣ и разбилъ плантаціи,-- плодовыя деревья сплошь осыпаны розовымъ цвѣтомъ, точно алыя облака скучились, приникли къ землѣ и не хотятъ ее оставить вовсе... Налѣво отъ насъ мелькнула Манерба съ развалинами храма Минервы, гдѣ итальянскій поэтъ Гальдо видѣлъ олимпійскихъ боговъ, которые сошли сюда въ ясную лунную ночь и, за недостаткомъ жрецовъ, сами совершали моленіе великой богинѣ...
   Вы не знаете Гальдо, или Гуальдо? Это одинъ изъ симпатичнѣйшихъ поэтовъ молодой Италіи. Онъ мало извѣстенъ за ея границами... Не хотите ли познакомиться съ нимъ? Муза его нѣжна, онъ любитъ полутоны, мягкость красокъ; ничего рѣзкаго, угловатаго. Нѣтъ даже паѳоса въ его стихотворныхъ мелопеяхъ. Вотъ, напримѣръ, его Венеція:
   
   Подъ твердью голубой, какъ небеса востока,
   Вся въ зеркалѣ лагунъ своихъ отражена,
   Гондола черная задумалась глубоко...
   О смерти грезитъ ли, иль о любви она?..
   
   Загадка смѣлости, величія эмблемы,
   О славѣ прошлаго свидѣтельствуя намъ,--
   Изъ дивныхъ мраморовъ безсмертныя поэмы,--
   Стоятъ дворцы торжественные тамъ.
   
   Какія дивныя плывутъ воспоминанья!
   Въ груди моей восторгъ смѣняется тоской...
   И я плыву впередъ... Шумъ... говоръ... восклицанья --
   
   Ріальто и на немъ народъ снуетъ толпой,
   А вдалекѣ опять и нѣга, и молчанье,
   И голубыхъ лагунъ мечтательный покой...
   
   За манербо есть маленькое урочище со старымъ замкомъ, одиноко стоящимъ на высокомъ и отвѣсномъ утесѣ. Прежде онъ соединялся съ горами длиннымъ хребтомъ. Землетрясеніе раскололо его и до башенъ нѣтъ никакой возможности добраться. Подъ этими небесами не можетъ быть пяди земли безъ легенды; есть такая и по поводу этихъ башенъ. Путь къ нимъ уничтоженъ не землетрясеніемъ, а былъ, видите, у Карла Великаго колдунъ, который зачаровалъ въ одной изъ нихъ свою дочь и приказалъ утесу разсѣсться. Дочь, изумительная красавица, спитъ, вся обвитая тамъ ползучею растительностью; спитъ до тѣхъ поръ, пока послѣдній изъ рода Карла Воликаго не придетъ сюда и волшебнымъ мечемъ не прорубитъ къ ней ступеней...
   -- Да развѣ есть еще родъ Карла Великаго?-- спросилъ я у разсказывавшаго мнѣ эту легенду итальянца.
   -- Явно, нѣтъ!.. Но, знаете, короли вообще не церемонились, и потому у нихъ сколько угодно тайныхъ дѣтей, а у тайныхъ -- еще болѣе тайные.
   И какою стариною вѣетъ здѣсь отъ всего!.. Самая "Манерба" происходитъ отъ храма Минервы, нѣкогда стоявшаго здѣсь. Впослѣдствіи, когда римляне ввели въ моду иноземныхъ боговъ -- въ пещерахъ около Минервы поклонялись персидскому божеству Митрасъ. Стѣны Rocca di Manerba брали не разъ лонгобарды и вновь занимали ихъ римляне, пока не пришли варвары и не разрушили ихъ. Возстановленныя изъ руинъ, онѣ были опять взяты Людовикомъ XII. При чемъ, вѣроятно, для пріученія его жителей къ твердости въ бѣдствіяхъ -- треть ихъ была перебита!..
   Вотъ красивый островъ Лекки... Какъ онъ хорошъ со стройными колоннами своихъ дворцовъ, съ садами и террасами, по которымъ вьется виноградъ... Изъ-за кровель домовъ уносятся въ голубое небо строгіе, молитвенные кипарисы!.. Островъ этотъ теперь купленъ герцогомъ Гаэтано де-Феррари изъ Генуи. Говорятъ, что у него собраны тутъ истинныя сокровища искусства и устроена великолѣпная библіотека. Но онъ строго хранитъ ее для себя одного. По крайней мѣрѣ, русскій профессоръ, работавшій въ здѣшнихъ архивахъ и монастыряхъ, не получилъ доступа въ книгохранилище ревниваго дуки. Лучше всего отвѣтъ, данный его свѣтлостью:
   -- Я не для того покупаю рукописи и книги, чтобы другіе ими пользовались.
   Гораздо умнѣе отвѣтилъ какой-то турокъ, у котораго во владѣніи оказались древніе манускрипты:
   -- Зачѣмъ тебѣ знать чужія мысли, когда у каждаго человѣка должны быть свои!
   Мы тихо подходили къ заливу Сало, минуя утесистые выступы мысовъ, изящные острова, похожіе на букеты цвѣтовъ, поднявшіеся изъ воды и отраженные ею. Когда изъ ихъ зелени подымаются бѣлыя стѣны счастливыхъ виллъ, невольно зависть щемитъ сердце: почему мы обречены въ самомъ дѣлѣ жить на чухонскихъ болотахъ, задыхаться въ ихъ душныхъ туманахъ, въ этомъ стихійномъ насморкѣ анемической природы нашего ингерманландскаго сѣвера? А тутъ что за красота! Въ глубинѣ залива -- городки, точно высѣченные изъ одной каменной глыбы каждый: до того они скучены, стройный цѣльны. Налѣво Pontes, направо Гардоне и въ глубинѣ, при впаденіи Вальчіано въ Гардо,-- Сало, красивый, радостный, праздничный, съ шумною набережной, съ толпами веселаго люда на узенькихъ улицахъ, прячущихся въ тѣни старинныхъ арокъ, которыми соединились противоположные дома; съ пестротою тряпокъ, свѣсившихся съ балконовъ; съ галлереями на кровляхъ, заставленными цвѣтами; съ садами, выходящими отъ стѣнъ къ самой водѣ и встрѣчающими насъ благоуханнымъ привѣтомъ пышныхъ цвѣтовъ; со старыми твердынями замка; четырехугольныя башни его хмурятся на суету нынѣшняго мѣщанскаго дня; сотни лодокъ, то подымающія, то опускающія розовые и желтые паруса, колеблются въ заливѣ... Горы надъ Сало -- сплошь въ зелени. Она наводненіемъ свѣжей листвы залила овраги и ущелья черезъ край, поднялась надъ ними и грозитъ оттуда затопить самый городъ... Нѣтъ-нѣтъ да и пахнетъ на насъ ароматомъ апельсинныхъ цвѣтовъ... Еще дальше вокругъ этого счастливаго городка -- плантаціи въ легкихъ бѣлыхъ колонкахъ, на которыхъ утверждены еще болѣе легкія кровли, защищающія дорогіе сорта фруктовыхъ деревьевъ отъ слишкомъ страстныхъ, изсушающихъ, знойныхъ поцѣлуевъ солнца. И весь этотъ городокъ отраженъ водою,-- такъ онъ и опрокинулся въ нее съ зелеными горами, съ маревомъ перепутавшихся домовъ, точно приподымающихся одинъ надъ другимъ, чтобы заглянуть, кого это принесла нелегкая на пароходѣ въ тихій и мирный заливъ?
   Тихій и мирный -- истинное прибѣжище для поэта! Прочтите, что о исмъ сказалъ тотъ же Кардуччи:
   
   ...porge dal seno lunato а sinistra
   Salò le braccia candide,
   Lieta corne fadciulla che in danza entrando abandonna
   Le chiome e il velo а l'aure,
   E ride е gitta fiori con le mane piene, e di fiori
   Le esulta il capo giovine!
   
   Другей мѣстный поэтъ Грамота говоритъ:
   
   Когда душѣ усталой больно,
   Изъ душныхъ стѣнъ бѣги въ Сало:
   Смотри, какъ озеро привольно
   У самыхъ ногъ его легло!
   Благоуханныя пустыни,
   Въ какое царство алыхъ розъ
   Уходятъ дивныя святыни,
   Пріюты лѣности и грезъ!..
   Казалось, старь перешагнула
   Десятки отжитыхъ вѣковъ --
   И ухо ловитъ стихъ Катулла
   Въ тиши задумчивыхъ садовъ...
   
   Въ Сало всего 5,000 жителей, но они на узенькихъ и улыбающихся улицахъ шумятъ, вѣроятно, изъ патріотизма (чѣмъ городъ меньше, тѣмъ патріотизмъ его гражданъ выше) одинъ за сто. Каждый радъ показать вамъ свой городъ, каждый наперерывъ хочетъ похвалиться ратушею, старинной, но прекрасной, однимъ изъ тѣхъ палаццо, какими по справедливости гордятся здѣшніе лѣтописцы. Не шутите, и у крошечнаго Сало есть такіе, и не только есть, они даже доказываютъ, что Сало когда-то была самостоятельною республикою, которая несомнѣнно сдѣлалась бы грозою для цѣлаго свѣта, еслибы прожила болѣе 5 лѣтъ -- краткаго срока, отпущеннаго судьбою, для ея самостоятельнаго существованія.
   -- Что же у васъ только и есть, что одна ратуша?-- хотѣлъ я подогрѣть патріотизмъ сальскаго гражданина, вызвавшагося показать мнѣ городъ.
   -- Нѣтъ, у насъ есть еще соборъ,-- подмигнулъ онъ мнѣ.-- Но это будетъ стоить вамъ, по крайней мѣрѣ... двадцать пять чентезимовъ!..
   Выговоривъ такую страшную сумму (25 чент. = 1/4 лиры 1/4 нашего четвертака), онъ зажмурился, очевидно, самъ себя считая величайшимъ мошенникомъ во всей вселенной...
   -- Но можно взять и дешевле,-- сконфузился онъ безъ всякаго участія съ моей стороны.
   Я посулилъ ему франкъ, что заставило его прійти въ неистовый восторгъ.
   -- Знаете, иностранцы великодушны, но мои сограждане -- неблагодарны...
   -- Почему это?
   -- Какъ же. Въ другомъ мѣстѣ мнѣ былъ бы заживо поставленъ памятникъ, а я остаюсь безъ онаго, и не только безъ онаго, но, какъ видите, и безъ штановъ, потому что (и онъ отвернулъ фалды сюртука) развѣ такую ветошь можно считать штанами?
   -- Что же вы сдѣлали для Сало?
   -- Я?..-- изумился онъ моему невѣжеству.
   -- Да, вы...
   -- Но вѣдь я -- Піетро Артано...
   -- Никогда не слыхалъ.
   -- Неужели?-- горестно изумился онъ.-- Неужели у васъ ничего по говорятъ обо мнѣ?..
   Онъ на минуту погрузился въ трогательное сожалѣніе о невѣроятной забывчивости человѣчества и потомъ выпрямился, толкнулъ себя въ грудь и произнесъ громкимъ голосомъ:
   -- Я послалъ вызовъ Наполеону III...
   -- Когда, по какому случаю?
   -- Да раньше, чѣмъ Орсини бросилъ свою бомбу, я изъ Сало, заказнымъ письмомъ, вызвалъ Наполеона III на поединокъ, обязываясь по его требованію прибыть на какую ему угодно границу -- на бельгійскую, или германскую, или ломбардскую, все равно,-- и драться на оружіи, какое онъ изберетъ. Я требовалъ только путевыхъ издержекъ, потому что я человѣкъ бѣдный и не могу тратиться "для его удовольствія"...
   -- Ну, и что же онъ вамъ отвѣтилъ?
   -- Онъ?.. Трусомъ оказался... Ни слова!.. Вы понимаете, точно повѣсилъ замокъ на свой ротъ. Ни единаго слова!..
   -- Можетъ быть, его испугали "путевыя издержки"?
   -- Въ самомъ дѣлѣ?.. Да!.. Пожалуй... Но, тѣмъ не менѣе, мое coraggio произвело на него большое впечатлѣніе, и достаточно было потомъ какому-то Орсини бросить какую-то бомбу, чтобы Наполеонъ III сообразилъ, что если у Италіи найдется еще два такихъ доблестныхъ сына, какъ я, Піетро Артано изъ Сало, и этотъ, знаете, bambino (ребенокъ) Орсини, то вѣдь мы когда нибудь и доберемся до него?.. Ну, понятно, Наполеонъ III испугался и объявилъ этимъ проклятымъ тедескамъ войну... Италія освобождена и едина, а я хожу... безъ штановъ!.. Какъ вамъ это покажется?.. Да, въ нашей прекрасной странѣ неблагодарность современниковъ заставляетъ насъ надѣяться на благословенія потомковъ.
   -- И государство не назначило вамъ пенсіи!
   -- Нѣтъ (N no!) -- ударилъ онъ себя въ грудь.
   -- Не можетъ быть...
   -- Клянусь вамъ именемъ моей бѣдной матери! (Gfuiro sul nome della mia povera Madre.)
   -- Это ужасно.
   -- Еще бы... Я обращался къ Виктору-Эммануилу, Кавуру, къ Umberto, къ Депретису, Крисни, ко всѣмъ. И ни чентезима!.. Ничего... Я просилъ гражданъ, но мои соотечественники въ Сало дадутъ мнѣ развѣ вотъ это.
   И онъ театрально наклонился, захватилъ треть земли и эффектно швырнулъ ее передъ собою.
   -- И то только тогда, когда не станетъ ихъ великаго гражданина.
   "Великій гражданинъ" своимъ неподдѣльнымъ комизмомъ занялъ меня больше, чѣмъ соборъ въ Сало съ его старинною и граціозною бѣлою башнею, такъ красиво рисовавшеюся въ ясномъ и прозрачномъ воздухѣ.
   Правду сказать, эти маленькіе итальянскіе "Тетюши" заинтересовали меня очень. Я цѣлый день здѣсь ходилъ по улицамъ, забирался въ церкви, любуясь на образа, писанные Пальмою старшимъ и Романино, таращилъ глаза на дворцы: коммунальный, городской, юстиціи... Вмѣстѣ съ великимъ гражданиномъ охалъ при видѣ Pallazo Martinengo и сокрушался, что всепобѣдное время накладываетъ свою руку на всѣ прекрасные остатки старины; зашелъ въ Новый театръ, гдѣ, о, великолѣпіе, была опера... Шло "Риголетто", безъ хоровъ, понятно. Но пѣвцы пѣли отлично. Сопрано было очень недурное и сдѣлало такую трель на верхнемъ mi, что публика, какъ одинъ человѣкъ, встала и бѣшено аплодировала пѣвицѣ. Правда, теноръ былъ хамоватъ. Въ "donna e mobille" -- онъ повернулъ передъ собою стулъ и сѣлъ на него такимъ раскорякою, что та же восторженная публика шикала ему.
   -- Dio, che animale!
   (Боже, какое животное!..)
   Экскурсій отсюда вамъ предложатъ множество. Самая очаровательная -- это въ удобной коляскѣ къ заброшенному въ альпійскую глушь, живописнѣйшему, судя по расказамъ, озору Идро, въ чистыя воды котораго глядятся патріархальные и старинные итальянскіе городки, для которыхъ подъ тѣнью ихъ замковъ, кажется, до сихъ поръ продолжаются еще средніе вѣка... За послѣдніе сто лѣтъ они только разъ проснулись: въ великую эпопею воины за объединеніе Италіи. Въ войска Виктора-Эммануила отсюда явилась наивная, смѣлая молодежь, надъ которою сначала смѣялись пьемонтцы, но послѣ перваго боя -- смѣхъ уступилъ мѣсто безграничному уваженію. Горцы съ озера Идро дрались такъ отчаянно, ихъ атаки были столь неудержимы и стремительны, что, пропуская ихъ мимо себя, Викторъ-Эммануилъ потомъ высоко подымалъ свою шляпу. Они умирали съ крикомъ "Evviva Italia" и съ такою блаженною улыбкою на лицѣ, точно подобная смерть была для нихъ величайшимъ счастіемъ! Прибрежные жители на Идро говорятъ съ гордостью: "у насъ нѣтъ семьи безъ траура. Каждая посылала сыновей умирать за отечество, и изъ нихъ домой почти никто не вернулся"... Въ Сало хотѣли поставить имъ памятникъ, но Идро обидѣлось. "Мы и сами сберемся сдѣлать это". И до сихъ поръ еще откладываютъ свои сбереженія съ этою цѣлью.
   Право, мнѣ на другой день жаль было прощаться съ Сало. Ужъ очень оно красиво и изящно!..
   Массы замковъ по берегамъ. Четырехугольныя башни съ зубцами зорко слѣдятъ своими подслѣповатыми окнами за нашимъ пароходомъ и за неприличнымъ поведеніемъ новыхъ берлинскихъ и вѣнскихъ парочекъ. Ихъ, очевидно, очень много. Вчера было достаточно, сегодня еще больше. Должно быть, на всѣ гардскіе пароходы хватитъ съ излишкомъ.
   Мы вышли на середину озера, и на противоположной сторонъ его разомъ развернулись передъ нами одинъ другого красивѣе и живописнѣе Пизано, Бардолино, Гардо... Отъ одного къ другому виллы... надо всѣмъ ляписъ-лазуровыя горы... Между нами и берегомъ -- лодочки съ красными и желтыми крыльями парусовъ. Одна летитъ на перерѣзъ пароходу. На ея парусѣ, на мгновеніе, мелькаетъ изображенная простодушнымъ художникомъ мадонна... Каменныя деревушки застѣнчиво выглядываютъ и робко улыбаются намъ изъ-за зеленыхъ стѣнъ обступившихъ ихъ тополей... Вотъ одинокая башня... Близко-близко мы проходимъ отъ нея. Какая-то красавица смотритъ въ окно... бросаетъ цвѣты... Они падаютъ на берегъ, а намъ некогда даже оглянуться. Изъ облаковъ розоваго пара подымается царственная вершина Бальбо, хребетъ котораго, какъ сторожащее озеро баснословное чудовище, легъ вдоль всего восточнаго берега Гардо и загнулся даже вдоль его сѣверной оконечности... За нимъ, поту сторону, узенькая и великолѣпная долина Адиже,-- здѣсь бассейнъ Гардо, съ безчисленными ручейками и водопадами, низвергающимися въ его бирюзовыя воды со стремнинъ и утесовъ Монте Бальбо.
   Мы не видѣли Дескьеры. Она осталась позади, за мысомъ Сирміоно, но крошечные городки восточнаго веронскаго берега -- удивительны. Совѣтую путешественникамъ не пожалѣть нѣсколькихъ дней и останавливаться во всѣхъ. Это не будетъ потеряннымъ временемъ. Какъ хорошъ, напримѣръ, надъ городкомъ Gardo старый замокъ la Rocca... Какъ суровы его башни и какъ мрачны легенды о заключенной въ ней вдовѣ императора Лотаря -- королевѣ Аделаидѣ! Въ самомъ городѣ всего полторы тысячи жителей. Рядомъ городъ Бардодано, еще дальше -- Лазиза; въ обоихъ 2,500 жителей и въ обоихъ -- старые заики, новыя виллы, древніе соборы и будто только что выросшія изъ ихъ темнаго камня колокольни; отличныя картины въ церквахъ и довольно скверные отели на берегу.
   Черезъ маленькій "республиканскій" городишка Гардоне свирѣпо бѣжитъ и пучится рѣка Техино, точно чудовищный змѣй, разѣвающій пасть на трепещущаго грѣшника. Кажется, еще мгновеніе -- она смоетъ внизъ всѣ дома, башни и церкви... И не понимаешь, чего она разбѣсилась такъ?.. Кажется, вонъ съ Бальбо, выше, она же сочится едва замѣтною бѣлой ниткой,-- а не угодно ли, какъ расшумѣлась внизу! Вы не шутите съ Гардоне. Лѣтъ двадцать назадъ онъ прославился на весь міръ. Когда король проѣзжалъ мимо, депутація отсюда явилась къ нему, и "синдако" въ великолѣпной рѣчи потребовалъ у его величества ни болѣе, ни менѣе, чтобы тотъ, оставаясь королемъ Италіи, считался только президентомъ Гардонской республики. Синдако ссылался на "испытанную" доблость своихъ согражданъ. Ихъ онъ почему-то называлъ Цинцинатами, а себя Вашингтономъ. Закончилъ онъ угрозой, что посреди этихъ Цинцинатовъ найдетя немало и Муцій Сцоволъ, которые въ случаѣ чего сожгутъ себѣ не только правыя, но и лѣвыя руки. У всѣхъ этихъ городовъ въ озерѣ маленькіе молы; за ними чуть колышутся въ индиговой водѣ черныя лодочки; на каменныхъ набережныхъ спятъ безпечные Цинцинаты-рыбаки, подставивъ -- и безъ того пылающіе самымъ республиканскимъ цвѣтомъ -- носы безпощадному золотому лучу солнца.
   Въ этихъ городахъ все сегодняшнее -- маленькое, уютное, красивое. Зато "вчера" оставило грандіозныя воспоминанія. Я не могу забыть палаццо, стоящаго среди задумчиваго сада на самомъ берегу озера. Онъ теперь не обитаемъ. Окна его заколочены. Въ залахъ стоитъ сумракъ и тишина -- а нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ онъ жилъ такъ шумно, столько событій совершилось среди его мраморовъ, эти колонны были свидѣтелями такихъ кровавыхъ драмъ, что мѣстный поэтъ недаромъ восклицаетъ: "когда бы вы могли говорить -- сколько людей сошлось бы сюда плакать и молиться". Такъ и мерещатся здѣсь мрачные Скалигеры, на мраморѣ пола чудится тѣнь мрачнаго Данте: Казъ-синьоріо бродилъ въ садахъ этого дворца, задумывая мѣры, создавшія такое величіе его излюбленной Веронѣ. Въ одной изъ залъ, до сихъ поръ вамъ показываютъ мѣсто, гдѣ была убита двоюродная сестра падуанскахъ Эццелиновъ, знаменитая красавица Біанка.. Она бѣжала сюда съ однимъ изъ своихъ пажей. Оба думали укрыться отъ всего свѣта въ густой тѣни этихъ садовъ. Но ихъ узналъ какой-то монахъ и донесъ объ этомъ въ Падую. Эццелино зналъ, что, потребуй онъ сестру,-- повелители Вероны и Гардо не отдадутъ ея. Тогда онъ послалъ наемныхъ убійцъ. Одѣвшись рыцарями, они попросили гостепріимства у бѣдной Біанки. Та приняла ихъ. Вечеромъ пажъ игралъ на лютнѣ, она пѣла имъ -- и въ минуту, когда и тотъ, и другая не ождали этого, средневѣковые Спарафучилло внезапно подошли и "зарѣзали" обоихъ. По приказанію Эццелино, головы его сестры и ея любовника были доставлены въ Падую. Онъ вывѣсилъ ихъ на башнѣ своего замка и черезъ глашатаевъ объявилъ во всеуслышаніе:
   -- Такъ Эццелино караетъ оскорбителей своей чести.
   Честь, впрочемъ, была тутъ не причемъ.
   Кровожадный тиранъ самъ былъ влюбленъ въ Біанку и, дѣйствуя такъ, подчинился только гнуснѣйшей ревности.
   Спарафучилло, впрочемъ, тоже не имѣли возможности воспользоваться выгодами своего преступленія. Возмущенные еронцы поймали ихъ и... сварили живыми въ смолѣ!
   Каковы времена были?..
   Теперь палаццо молчитъ среди своихъ садовъ. Его хозяева -- въ Римѣ и сюда не заглядываютъ вовсе. Одна легенда живетъ въ этомъ безмолвіи.

IV.

   Стройно и красиво выгнулась и почти отвѣсно упала въ озеро Tanta San Vigilio. По откосу этого мыса поднялись темные кипарисы. Наверху тополи и платаны. Чаща пышной зелени; за нею видны рѣдкія кровли спрятавшагося городишки... Еще дальше голая скала, со столовою поверхностью, могучею массою обрушивается въ недвижныя воды; около -- кипарисы и платаны отступили и дали мѣсто гигантскому утесу. Бѣлый замокъ подъ нимъ -- не знаешь, гдѣ онъ нашелъ клочокъ плоской земли, ладонь, на которой поднялись его башни... Передъ ними, на бѣлой мраморной террассѣ, бѣлая же мраморная статуя святаго. Она и внизу опрокинулась въ воду и чуть дрожитъ въ ней. Поднятой рукой она благословляетъ насъ... Но мимо, мимо: новыя картины ждутъ насъ. Бѣлыя, едва замѣтныя вверху нити водопадовъ пѣнятся внизу цѣлыми облаками пѣны. Послѣ дождей торопится щегольнуть ими тихое озеро Гардо. Пышные сады... Надъ ними ущелья синѣе и темнѣе ночи. Именно -- жилища змѣя... Только одному змѣю и помѣститься въ этихъ прохладныхъ тѣснинахъ.
   Вода озера зеленѣетъ -- на ней сизая кайма горъ...
   -- Это что за громадный замокъ?-- спрашиваю я у матроса.
   -- Торри, городъ. Онъ весь -- крѣпость... старая, когда крѣпости строились еще изъ башенъ...
   Башни на аркахъ; сквозь эти арки несутся въ клубахъ пѣны бѣшеные водопады. Въ серебряной пыли ихъ стоятъ эти твердыни. Сыро... Такъ много влаги, что нѣкоторыя башни совсѣмъ закутались въ зеленые плащи цѣпкой поросли. Ихъ не видать, только грозные зубцы торчатъ изъ-подъ этого покрова, которымъ сердобольная земля одѣваетъ простуженныя развалины. И арки внизу тоже завѣшены плющемъ. Я въ Торри сошелъ на берегъ. Внутри, башни съ верхомъ переполнены зеленью, цѣлые замки наводнены ею; странно даже,-- простите за вульгарное выраженіе,-- какъ она не выпретъ прочь эти старыя, израненныя и потрескавшіяся стѣны... На улицахъ Торри тишина... Подъ арками каменныя лѣстницы скользкими ступенями ведутъ въ сумрачныя, полныя прохлады комнаты, гдѣ живутъ рыбаки. Озеро немолчно бьется въ эти ступени. Окна, тамъ, гдѣ они свободны отъ всякой поросли, заслонились отъ свѣта зелеными ставнями, точно старикъ, спасающій глаза отъ солнца темными очками...
   За Торри -- къ сѣверу озеро суживается, горы все растутъ и хмурятся. Тишина -- благоговѣйная, молитвенная -- мало по малу охватываетъ всѣхъ на пароходѣ. Даже вѣнскія парочки примолкли, точно мы входимъ на паперть какого-то величественнаго храма, въ глубинѣ котораго ждетъ насъ невѣдомое божество -- кроткое или грозное -- никто не знаетъ... Древній городенка Мадерно налѣво тоже прижался къ горамъ -- и его охватила дрожь ожиданія и неизвѣстности. И ему чего-то страшно. Надъ нимъ разорванныя и сумрачныя вершины monte Pizzocolo. Какъ рыцарь, похудѣвшій въ латахъ, городъ съежился только въ одномъ уголкѣ старыхъ стѣнъ... Передъ городомъ длинный и пологій мысъ, разрѣзанный вдоль рѣкою Тосколано; за нею передъ Мадерно также старый городъ Тосколано. Въ первомъ 1,636 жителей, во-второмъ -- 2,590. А во времена римлянъ оба они кипѣли торговою сутолокою, здѣсь стояли гордые легіоны всемірнаго властителя. Кругомъ до сихъ поръ отыскиваютъ старые фундаменты римскихъ построекъ, остатки укрѣпленій... За Тосколано, въ нѣсколькихъ часахъ пѣшеходной дороги, долина, носящая то же имя; въ долинѣ старый замокъ графовъ Тосколано на сѣрой скалѣ.
   
        Глядишь-не знаешь, гдѣ скала,
   Гдѣ стѣны замка?.. Все угрюмо,
   Какъ будто тучею легла
   На нихъ таинственная дума.
        По сѣрымъ камнямъ мохъ ползетъ
   И плющъ давно заткалъ бойницы.
   На высотѣ, какъ черный гротъ,
   Какъ пасть, зіяетъ входъ темницы...
        Желѣзомъ кованная дверь,
   Тутъ были узники забиты;
   Роняютъ слезы и теперь
   Надъ ними каменныя плиты.
   
   Я постучался въ эту, желѣзомъ кованную, дверь. Далеко отдался гулъ моихъ ударовъ. Точно по безчисленнымъ жиламъ отразился онъ въ самыя нѣдра утеса... Мимо шелъ пастухъ.
   -- Вы хотите осмотрѣть замокъ?
   -- Да.
   Онъ протянулъ руку ладонью вверхъ.
   Я ему положилъ сольдо. Посмотрѣлъ-посмотрѣлъ онъ и рѣшительно протянулъ другую; я и на нее тоже положилъ мѣдную монету...
   -- Grazie!..
   И пастухъ спокойно двинулся дальше.
   -- Aspetti, Aspetti!.. Постойте, постойте!-- крикнулъ я ему.
   Онъ остановился.
   -- Что же вы мнѣ не показали, гдѣ входъ сюда?
   -- А я самъ не знаю!
   И съ полнымъ спокойствіемъ онъ началъ сползать внизъ... Скоро, за выступами утёсовъ, я потерялъ изъ виду его баранью, шерстью вверхъ, куртку.
   Пришлось мнѣ самому обойти скалу и замокъ. Въ одной изъ старыхъ башенъ дыра какая-то. Надъ нею въ окнѣ прилажена ставня, Изъ-за ставни виситъ тряпка...
   "Должно быть, тутъ живутъ"!.. соображаю я и храбро лѣзу въ дыру. Она заканчивается дверью. Стучусь. Слышу чей-то кашель.
   -- Кто тамъ?
   -- Я!..-- Потомъ, сообразивъ, что такой отвѣтъ по меньшей мѣрѣ глупъ, кричу:
   -- Путешественникъ, желающій осмотрѣть замокъ...
   Въ дверяхъ -- четырехугольникъ, закрытый изнутри доской. Доска отодвигается. На меня смотритъ какая-то баба, старуха со слезящимися глазами и трясущимся подбородкомъ, вся въ лохмотьяхъ.
   -- Вы путешественникъ? Одинъ?
   "Неужели она опасается за свою невинность и красоту", удивлялся я мысленно.
   -- Одинъ.
   -- Сейчасъ доложу... графу.
   Какому графу?-- Я соображаю несчастный видъ развалинъ. Гдѣ же тутъ жить графу -- думаю... Наконецъ, рѣшаюсь предложить вопросъ.
   -- А гдѣ графъ?
   -- Вверху... Видѣли снаружи окошко. Ну, вотъ тамъ и живетъ il conto Toscolano.
   -- А вы кто?-- спрашиваю ее.
   -- Я...-- Она показываетъ мнѣ десны за отсутствіемъ зубовъ, что означаетъ любезную улыбку...-- А я сама графиня.
   -- Какъ?
   Мнѣ показалось, что я ослышался.
   -- Я графиня Тосколано! Жена графа Тосколано.
   Я снимаю шляпу.
   -- Синьора контесса, надѣюсь, извинитъ меня за...
   Но синьора контесса, не ожидая далѣе, протягиваетъ мнѣ въ отверстіе дверей руку и тоже ладонью вверхъ... Я кладу франкъ... Она удаляется, и я слышу, какъ деревянная лѣстница скрипитъ подъ ея логами... Жду. Опять такой же скрипъ -- и въ окошечко двери смотритъ на меня небритое лицо съ сѣдыми, дыбомъ встопорщенными, точно у страдающаго водобоязнью, бровями.
   -- Синьоръ конте?
   -- Эге!.. Онъ самый...
   И снова ладонь... Я опять кладу франкъ. Синьоръ конте вставляетъ франкъ въ одинъ глазъ и, щуря другой, дѣлаетъ видъ, что имъ онъ ничего не видитъ. Я протягиваю ему второй франкъ. Онъ, прозрѣвъ, отворяетъ двери, вѣжливо кланяясь, и говоритъ:
   -- Милости прошу во владѣнія когда-то могучаго и знаменитаго графа Тосколано...
   Я разспрашивалъ потомъ въ городѣ Тосколано: оказалось, что старый оборванный чудакъ, дѣйствительно, графъ и носитъ по праву это имя. Онъ послѣдній изъ фамиліи, когда-то владѣвшей обоими берегами рѣки Тосколано -- съ городами: Тосколано, Мадерно, съ Гардоне на югѣ и Гарньяно на сѣверѣ, со всѣми отрогами горы Pizzocola. Дружины, служившія графамъ Тосколано, насчитывали по нѣскольку тысячъ копій... Самъ нынѣшній графъ Тосколано въ юности былъ очень богатъ, но его разорили австрійцы. Онъ имѣлъ неечастье знать исторію Италіи и былъ страстнымъ патріотомъ. Австрійцы продержали его двѣнадцать лѣтъ въ тюрьмѣ и конфисковали всѣ его имѣнія. Какъ онъ теперь существуетъ?-- не знаю. Не каждый же день сыплются на его ладони франки изъ кошельковъ туристовъ. Рѣдкій изъ послѣднихъ посѣщаетъ Тосколано -- большинство ѣдетъ мимо, а изъ остающихся въ городѣ никто почти не рискуетъ на трудную экскурсію въ долину.
   Мы долго бродили по развалинамъ... Грустно было слышать старика, когда онъ говорилъ: "вотъ тутъ была у моихъ предковъ зала суда, здѣсь тюрьма, здѣсь оружейная палата, здѣсь комнаты многочисленной прислуги, здѣсь капелла, здѣсь спальня графини, здѣсь кабинетъ графа, здѣсь помѣщеніе капеллана. Тамъ вонъ жилъ мажордомъ... и т. д., и т. д. А вонъ погреба, гдѣ хранилось отличное винцо". И старикъ причмокнулъ губами и языкомъ, точно самъ пивалъ его. Потомъ мы взобрались на башню. Онъ зорко оглянулъ всѣ окрестности...
   -- Тутъ все, что вы видите, было наше... И тѣ вонъ города, и тѣ синія горы... все, все. А теперь...
   Онъ помолчалъ и совершенно неожиданно закончилъ:
   -- Италія, синьоръ, можетъ быть, будетъ сильной и богатой, но никогда ужъ ей не стать великой, никогда!.. И знаете ли почему? Потому что она не умѣетъ быть благодарной!
   Мы спустились внизъ...
   Графъ предложилъ мнѣ войти къ нему. Лѣстница скрипѣла и жаловалась подъ нашими шагами. Комната оказалась похожей на пещеру. Стѣны -- изъ кирпича, выступающаго огрызками, углами. Сыро... Въ углу громадная кровать, въ другимъ -- печурка, которую, очевидно, давно уже но топили. "Что они ѣдять"? задавался я, глядя на нихъ. Два стула, столъ и вдругъ громадное древнее кресло.
   -- Тутъ садились мои предки,-- указалъ на него графъ,-- садились, чтобы судить своихъ подданныхъ...
   Онъ казался мнѣ такимъ несчастнымъ и жалкимъ съ своими воспоминаніями!..
   -- Видите въ окно площадку -- гдѣ еще вымощено?-- показалъ онъ мнѣ.
   -- Да, вижу.
   Солнце теперь било туда, и въ скважинахъ между камнями улыбались цвѣты и зелень...
   -- Ну, такъ на этой самой площадкѣ, по приговорамъ графовъ Тосколано, палачъ обезглавливалъ ихъ подданныхъ...
   -- Да, да,-- вздохнулъ онъ..-- по приговорамъ! У графовъ Тосколано были и палачи свои.
   Оборванная старуха-графиня все это время стояла у стѣны, жадными глазами глядя на меня... Наконецъ, когда я собрался уходить, заговорила она.
   -- Теперь мы бѣдны. Да... Теперь мы не знаемъ, что такое горячая пища... И мы стары, очень стары, а никто не хочетъ намъ помочь...
   Старикъ смотрѣлъ въ окно, не оборачиваясь.
   -- Не могу ли я предложить вамъ...
   -- О, можете, мой благородный синьоръ, можете!..-- умоляющимъ голосомъ разрѣшила мнѣ она и даже заплакала, когда я предложилъ ей десять франковъ. Она хотѣла поцѣловать мнѣ руку. И я самъ чуть не плакалъ, спускаясь внизъ по скалѣ изъ этого когда-то орлинаго гнѣзда.
   Въ самомъ дѣлѣ, какъ все это характерно! Въ Венеціи чуть ли не лакеемъ у нашего консула Бакунина служилъ -- графъ Бембо, потомъ повышенный на высокую степень писца. А Бембо были въ свое время и дожами, и полководцами. У нѣкоторой миланской Сачердоти нанималась горничною герцогиня Пападополи? Между чистильщиками сапогъ въ Неаполѣ немало графовъ и князей -- и настоящихъ, а не жалованныхъ со вчерашняго дня. Любая всероссійская Матрена лѣтъ за сорокъ можетъ найти здѣсь жениха съ оглушительной фамиліей и цѣлымъ гнѣздомъ самыхъ блистательныхъ гербовъ -- нужно будетъ только передъ свадьбою сшить ему панталоны. Несчастные!.. Какъ неумолима исторія и, какъ тяжко разореннымъ потомкамъ знатныхъ фамилій приходится расплачиваться за преступленія своихъ могущественныхъ предковъ!
   Пульчіано, Месеага, Чечина, Санъ-Пьетро д'Агрино, Больяко, Вилла -- мелькнули, словно какой-то сонъ, мимо насъ, когда мы плыли на пароходѣ вдоль брешіанскаго берега. Ничто не можетъ сравниться съ его плантаціями, садами. Кажется, тутъ нѣтъ ни одной пяди необработанной земли и стоитъ гдѣ нибудь голой скалѣ выступить и подставить солнцу ладонь, чтобы гардцы навезли на нее земли снизу и разбили чудный садъ. Бѣлыя колонки садовъ и плантацій на террасахъ. Террасы за террасами все выше и выше... А озеро сдвигается и сдвигается... Скоро уже ущельемъ кажется оно между все болѣе хмурящимися горами... Водопады шумнѣе и чаще. Бѣлыя ниточки ихъ виднѣе выступаютъ изъ трещинъ и пропадаютъ внизу, въ облакахъ пѣны...
   "Ривьера",-- какъ предпочтительно называютъ итальянцы эту часть берега,-- заканчивается Гарньяно, "большимъ городомъ" совершенно затопленнымъ оливами, лимонными деревьями и лаврами... Вы не шутите, я не даромъ подчеркнулъ: большимъ. Здѣсь 4,000 жителей, а это на Гардо не шутка.. Сверхъ того, у Гарньяно есть своя исторія, которою эти четыре тысячи несказанно гордятся. Въ 1866 г. австрійскія канонерки подкрались по воровски къ этому мирному городку, ничего имъ не сдѣлавшему, и давай его громитъ... Много домовъ было разрушено, при чемъ швабы предпочтительно направляли свой огонь въ церкви и два красивые палаццо, бывшіе достопримѣчательностями города... Бомбы почти разрушили городскую думу. Въ стѣнахъ многихъ изъ здѣшнихъ домовъ до сего времени сидятъ швабскія ядра... Напротивъ Гарньяно -- Кастелетто, крошечная и красивая группа домовъ, сбившихся у водопада... Кстати прошу позднѣйшихъ путешественниковъ не винить меня, если Гардо для ихъ удовольствія не представитъ столькихъ водопадовъ, сколько видѣлъ я. Мнѣ пришлось пріѣхать сюда въ періодъ, когда страшные ливни въ Альпахъ только-что окончились и даже нѣкоторыя долины были затоплены ими. Понятно, что съ каждой горы низвергались цѣлыя рѣки... Это было удивительно величаво и исключительно.
   За Гарньяно начинается къ сѣверу совершенно фантастическая мѣстность. Берега отвѣсны и грандіозны. Они мрачны до такой степени, что самое блѣдное воображеніе связываетъ съ ними тысячи романическихъ преданій, рыцарскихъ легендъ. Каменная стѣна берега идетъ отъ воды прямо и пропадаетъ въ облакахъ. Кажется поэтому, что ей нѣтъ конца, трещины изорвали ее во всѣ стороцы -- издали онѣ кажутся какими-то іероглифами. Холодомъ вѣетъ,-- чувствуется леденящее дыханіе суровыхъ альпійскихъ вершинъ... Еще полчаса, и нашъ пароходъ попадаетъ въ призрачное царство миражей. Голубаго неба не стало... Воды часто не видать совсѣмъ. Каменныя стѣны береговъ, облака и озеро перемѣшались и перепутались такъ, что не разберешь, гдѣ кончаются одни и начинаются другіе. То выползетъ изъ ущелья громадное, свѣтлое сѣрое облако, припадетъ къ водѣ, окутаетъ утесъ -- и мы плывемъ въ какомъ-то хаосѣ, то вдругъ оно всползетъ вверхъ и обнажитъ воду цвѣта индиго, темныя скалы и какую нибудь рѣчонку, текущую въ такой трещинѣ, точно сказочный гигантъ разсѣкъ здѣсь скалу однимъ ударомъ меча, чтобы дать исходъ водамъ, накопившимся за нею... Кастелетто, пока мы къ нему подходили, нѣсколько разъ окутывалось тучами и вновь раскутывалось. Когда, наконецъ, нашъ пароходъ остановился передъ нимъ, въ крошечный портъ вдругъ ни съ того, ни съ сего ударило солнце... Въ городкѣ миніатюрномъ и все миніатюрно... Портъ весь занятъ пятью суденышками, хотя вдругъ на одной изъ самыхъ жалкихъ лачугъ красуется консульскій флагъ и пестрый горбъ. Смотримъ,-- дѣйствительно, консульство...
   Венесуэлы!.. Почему Венесуэлы?.. Э, да, не одна Венесуэла имѣетъ представителей въ Casteilotto di Brenzone (не смѣйтесь: всѣ маленькіе городки непремѣнно претендуютъ на длинныя названія; вспомните наши Козьмодемьянскъ, Царево-Кокшайскъ, Красный-Яръ и т. д.). Вонъ еще флагъ и еще гербъ: консульство Монако! Я изъ уваженія передъ величіемъ этого государства снимаю шляпу... Далѣе еще флагъ и опять пестрый гербъ. На сей разъ -- Греціи... Двѣ тысячи жителей Кастелетто, очевидно, не могутъ обойтись безъ этихъ трехъ великихъ державъ!..
   -- Чѣмъ замѣчателенъ вашъ городъ?-- обращаюсь я къ туземцу, пораженный обиліемъ консульствъ.
   -- Э!.. Какъ чѣмъ? А это что?
   -- Это Монте Бальдо.
   -- Именно. Ну, такъ изъ нашего Кастелетто обыкновенно предпринимаютъ восхожденіе на эту гору.
   Мы опять возвращаемся къ брешіанскому берегу. Тутъ уже всѣ города висятъ надъ озеромъ. Они помѣстились точно орлиныя гнѣзда и сверху смотрятъ на насъ. Къ нимъ ведутъ вырытыя въ утесахъ лѣстницы. Мы видимъ красивую церковку Тиньяле, такую же и два палаццо Термозины, и удивляемся, какъ они взобрались такъ высоко -- да еще подъ такіе утесы, которые вотъ сдвинутся и раздавятъ подъ собою эти городки. Въ одномъ мѣстѣ какая-то живописная кучка каменныхъ домиковъ забилась подъ скалу, которая далеко нависла надъ ними и прикрыла ихъ кровлей... Берега суживаются совсѣмъ... Кажется, сойдутся и раздавятъ нашъ пароходъ со всѣми его влюбленными парочками. Гребни горъ, вдвигающихся въ Гардо выступъ за выступомъ, все причудливѣе, точно хребты, на которыхъ намѣчены какіе-то позвонки. Именно похожи на чудовища, что залегли головами въ озеро... Горныя рѣчонки грохочутъ такъ, что мы ихъ слышимъ на палубѣ. Горбинами переброшены черезъ нихъ каменные мосты, и нѣкоторые защищены башнями,-- должно быть, въ тѣ еще времена, когда на каждомъ мѣстѣ шелъ рыцарскій грабежъ. Помилуйте, всѣ удобства для этого были подъ руками. Одинъ толчокъ -- и обобранная жертва летѣла въ пѣну вздувшейся рѣчонки, а она въ свою очередь уносила тѣло въ Гардо... Потомъ поди, ищи! Каменные островки попадаются. Точно изъ-подъ воды только что выступили. Просто глыба гранита, и на ней посреди озера непремѣнно тоже башня, дерзкая, хищная, точно сторожащая что-то или кого-то. Нѣкоторыя такія torre, кажется, прямо изъ воды поднялись -- ни клочка земли кругомъ. Должно быть, теплые ребята живали здѣсь въ старину! Надъ Мальтевиною -- пограничнымъ итальянскимъ городкомъ (сѣвернѣе, увы, уже Австрія):-- нависъ утесъ, пугающій воображеніе.
   Надъ этимъ утесомъ другой, а надо всѣмъ уже поднялся громадный замокъ,-- такой грозный, величавый и царственный, что безъ всякаго сомнѣнія вѣрить мальтезинскимъ патріотамъ, увѣряющимъ, что онъ построенъ Карломъ Великимъ. Во всякомъ случаѣ, онъ восходитъ до той эпохи, и впослѣдствіи венеціанцы еще болѣе увеличили его и укрѣпили, пристально наблюдая отсюда за тѣмъ, чтобы во владѣніяхъ льва св. Марка все было тихо и смирно. Къ замку жмутся добравшіеся до него высокіе дома.
   Въ Мальтезинѣ на пароходѣ сѣлъ оригиналъ, какого я не встрѣтилъ и въ Италіи,-- вообще странѣ оригиналовъ. Онъ началъ съ того, что подошелъ по очереди ко всѣмъ пассажирамъ и представился имъ, при чемъ дамамъ, благоволившимъ протягивать ему руку,-- цѣловалъ оную. Потомъ онъ сѣлъ посрединѣ парохода, развернулъ платокъ, вынулъ изъ него флейту и началъ играть на ней. Какой-то расчувствовавшійся вѣнецъ, принявъ его за профессіональнаго музыканта, положилъ ему франкъ. Итальянецъ вѣжливо поблагодарилъ его, приподнявъ шляпу, потомъ кивнулъ бѣжавшему мимо лакею:
   -- Луиджи, возьми-ка этотъ франкъ, да вотъ тебѣ еще пять на придачу!
   Чудакъ оказался милліонеромъ Т*** изъ Вероны, и не только милліонеромъ просто, но архи-милліонеромъ. Узнавъ, что я русскій, онъ театрально попятился отъ меня.
   -- Мы васъ боимся.
   -- Кого и за что?
   -- Русскихъ! О, мы хорошо помнимъ генерала Souvaroff... Это былъ великій полководецъ, и вы насъ когда нибудь проглотите; вы, вообще скушаете всю Европу и не подавитесь, какъ я вотъ эту поленту съ воробьями. У русскихъ желудокъ большой, очень большой. Маленькая Италія помѣстится въ немъ, какъ какая нибудь тартинка.
   Я сталъ было увѣрять его въ томъ, что у насъ никто не думаетъ о завоеваніяхъ, у Россіи слишкомъ много дѣла внутри, напротивъ, мы только и нуждаемся въ мирѣ. Но, очевидно, чудакъ былъ изъ тѣхъ, на которыхъ доказательства не дѣйствуютъ.
   -- Да, да, вы должны, разумѣется, говорить такъ, но я не даромъ читалъ и учился...
   -- Да зачѣмъ мы васъ будемъ завоевывать?
   -- Какъ зачѣмъ?.. Наша цивилизація сгнила, какъ римская, и насъ должно обновить новое переселеніе варваровъ.
   -- Благодарю покорно!
   -- За что?
   -- За варваровъ. Это вы насъ варварами...
   -- Да! Но варвары современные, разумѣется, но то, что были тѣ... Да, притомъ, въ самомъ дѣлѣ, вы народъ сильный, чего же вамъ оставаться въ своихъ степяхъ и болотахъ? Вамъ тоже хочется тепла и свѣта. Вы и придете къ намъ. О, Россія -- великая угроза всей Европѣ. Противъ васъ нуженъ общеевропейскій союзъ. Вы подумайте о томъ, какъ вы страшны. Чтобы начать войну, европейская держава должна пройти черезъ кандинскія ущелья всякихъ кредитовъ и ассигновокъ -- и, прежде чѣмъ война объявлена, о ней будутъ толковать въ парламентѣ, въ печати; понятно, что каждый, кому шкура дорога, приготовится. Ну, а вамъ и готовиться незачѣмъ. Вы всегда готовы. Состоится у васъ questo ucaso (этотъ указъ) -- вы и пойдете.
   Вообще, нѣтъ ничего комичнѣе свѣдѣній о нашемъ отечествѣ, обращающихся въ Италіи. Прибавьте къ этому, что они считаются здѣсь непреложными. Ловкіе австрійскіе корреспонденты итальянскихъ газетъ, повинуясь указаніямъ изъ вѣнскаго министерства иностранныхъ дѣлъ, не разъ писали даже въ такія изданія, какъ Diritto, Tribuna, Nazione, о завоевательныхъ стремленіяхъ Россіи. Мы, видите ли, даже на Италію разинули свою чудовищную пасть. Намъ нужны всѣ славянскія земли, Адріатика съ итальянскимъ берегомъ, Венеція съ Фріулемъ и т. д. Нѣтъ такой глупости, какую здѣсь нельзя было бы пустить въ ходъ, и каждой, какъ бы она ни была нелѣпа и фантастична -- будьте спокойны -- повѣрятъ. Одинъ изъ глубокомысленныхъ политиковъ въ продажномъ, хот мъ хоронить своихъ мертвецовъ. Они лежали у запечатанныхъ вратъ храмовъ, вороны выклевывали имъ незрячія очи, собаки рвали ихъ оставленныя тѣла... Все, все, и наука и искусства служили ему. Одинъ былъ Богъ на небесахъ -- и одинъ властитель на землѣ... Вся она могла бы сдѣлаться единымъ стадомъ -- надо было только слѣпо вѣрить и слѣпо повиноваться. Римъ освобождалъ міръ отъ мукъ неспокойной совѣсти, отъ вѣчныхъ тревогъ пытливаго и мятущагося ума, отъ терзаній бѣсовскаго сомнѣнія... Въ этомъ свѣтломъ царствѣ не было мѣста мысли. Зачѣмъ она! Все было указано. Пути намѣчивались -- и уму, и совѣсти, и сердцу, и слову человѣка... Все, что было съ нами, должно было жить и цвѣсти, что противъ -- гибнуть, уничтожаться. Его проклятіе было вѣчно... Мы были вождями, именемъ св. отца мы повелѣвали міромъ -- мы пастыри душъ, мы хранители ихъ совѣсти...
   От. Инноченціо уже стоялъ передо мною. Голосъ его почти гремѣлъ; жестикулировалъ монахъ такъ, что я невольно отъ него посторонился.
   -- А Римъ... Развѣ это тотъ Римъ?.. Великолѣпнѣе не было города во всей вселенной: золото, драгоцѣнные камни, шолки, парча, пряности Востока, сокровища Индіи -- все это рѣками лилось сюда. Развѣ теперь строятъ дворцы, подобные тѣмъ, въ которыхъ жила князья церкви, ея прелаты, епископы, кардиналы... Тайну своего сооруженія имъ передалъ Римъ императоровъ, Римъ Октавія Августа, Нерона, Тиверія, Домиціана. И теперь каменными твердынями стоятъ эти палаццо среди жалкихъ сооруженій королевской Италіи. Римъ былъ великъ, Римъ былъ царствененъ, равнаго ему можно было искать только у древнихъ. Въ несравненномъ блескѣ и роскоши стояли его храмы, зарево огней ихъ освѣщало всю землю и къ напѣвамъ ихъ молитвъ робко прислушивалась вселенная. Когда гудѣлъ колоколъ св. Петра -- молчала земля, молились люди и пѣли ангелы. По улицамъ, которыя теперь ломаютъ, въ невиданномъ великолѣпіи, ослѣпляя пурпуромъ, парчею, золотомъ, сверкающими діадемами, огнями тысячей факеловъ, двигались процессіи -- и народъ встрѣчалъ ихъ на колѣняхъ; точно рѣка радужнаго пламени струилась по этимъ священнымъ мостовымъ... Римъ былъ господиномъ міра, а господами Рима были мы!.. Искусство -- развѣ монетъ оно жить теперь? Кто дастъ новому Микель Анджело цѣлыя горы мрамора, чтобы въ каменную броню одѣть гигантскіе образы его воображенія, кто одушевитъ чистою вѣрою Рафаэля или Мурильо, чтобы изъ безднъ свѣта, изъ мистическихъ высей неба кисть ихъ уловила божественныя черты Мадонны... Кто?.. Не министры ли въ Монтечиторіо? Не король ли въ Квириналѣ?.. Кто золотомъ, огнемъ и парчею одѣнетъ эти улицы, кто дастъ счастье народу?..
   -- Счастье народу?!-- бурнымъ ураганомъ ворвался въ нашу бесѣду Антоніо.-- А вы давали его?
   -- Да!...
   -- Цѣною рабства, униженія... Совѣсть и мысль молчала...
   Фра-Инноченціо презрительно посмотрѣлъ на него.
   -- Но выйдемъ ли мы...-- обратился онъ ко мнѣ тихо.
   -- Пожалуй...
   Мы выбрались изъ остеріи.
   Ночь уже стояла надъ Римомъ, звѣзды ярко свѣтились въ небесахъ... Шумъ недалекаго Тибра доносился до насъ...
   -- Я радъ, что на тернистомъ пути встрѣтилъ васъ... Теперь истинные католики въ рѣдкость...
   -- Я не католикъ!-- улыбнулся я.
   -- Нѣтъ. Кто же вы?
   И отецъ Инноченціо отшатнулся отъ меня.
   -- Я греческой церкви...
   Можно было думать, что змѣя зашипѣла на монаха... Откинулся, поднялъ руки и черезъ нѣсколько мгновеній его не было около... Только слабый шорохъ его босыхъ ногъ доносился изъ за угла.
   Я пошелъ къ Тибру...
   Вонъ вдали круглая башня ев. Ангела... Вонъ куполъ св. Петра... Какъ ночью смутны ихъ очертанія... Направо, прямо изъ воды подымаются старые черные теперь дома. Въ рѣдкомъ окнѣ робко мигнетъ огонекъ... Да... Вонъ онъ средневѣковый Римъ,-- Римъ, на поклоненіе которому шли короли и императоры, Римъ, какъ паукъ отсюда подстерегавшій каждое движеніе человѣческой мысли, каждый порывъ проснувшейся народной совѣсти, Римъ, канонизировавшій палачей и проклинавшій праведниковъ, Римъ, который всю вселенную сдѣлалъ бы монастыремъ траппистовъ... Вотъ онъ этотъ гигантъ, желавшій и мыслить и чувствовать одинъ за всѣхъ... Стихійный эгоизмъ свой онъ одѣвалъ яркою порфирою царственнаго великолѣпія, слѣпилъ глаза своимъ блескомъ, такъ что совѣсть поневолѣ смолкала у тѣхъ, кто приходилъ сюда... И какое рабство -- мрачное, подлое, распространялось отсюда, какъ кругъ на водѣ. Кто смѣлъ соперничать съ нимъ?.. Онъ, дѣйствительно, не только жегъ людей, но и истреблялъ цѣлые народы. Гдѣ благородные мавры Испаніи, гдѣ ея ученые евреи, гдѣ альбигойцы? Гдѣ во Франціи гугеноты, гдѣ пышныя тысячелѣтія царства Америки?.. О, онъ не зналъ пощады... Онъ давилъ все, пока не былъ раздавленъ самъ... И все-таки на немъ лежитъ отблескъ величія, подкупающій близорукое человѣчество. Этотъ голодный монахъ -- какъ онъ выросъ, когда заговорилъ о томъ, объ его Римѣ? Гдѣ онъ взялъ силу и красоту слова?.. Лохмотникъ говорилъ какъ властелинъ... А это только отбросы, оскребыши, выродившіеся потомки средневѣковаго Рима.
   Чѣмъ же былъ настоящій?..
   За куполомъ св. Петра вдругъ просвѣтлѣло. Онъ рѣзко выдѣлился на разомъ поблѣднѣвшемъ небѣ. Вмѣстѣ съ нимъ опредѣлились величавые силуэты Ватикана, кровли и выступающіе фасады дворцовъ и башенъ. Изъ ночнаго мрака тусклою сталью блеснулъ Тибръ, округлилась и точно поднялась, громада св. Ангела... Изъ-за собора тихо выплывалъ мѣсяцъ. Еще нѣсколько мгновеній, и поголубѣли выси небесныя. Въ безднахъ лазури тонули и пропадали еще недавно такъ ярко горѣвшія звѣзды. Скоро ясная, мечтатальная, задумчивая лунная ночь такимъ нѣжнымъ поэтическимъ сумракомъ окутала Римъ, что меня потянуло въ мистическое безмолвіе его руинъ, гдѣ, казалось, таинственная древность въ эти часы очарованнаго сна открывается со всѣми своими загадками... Я шелъ мимо спящихъ храмовъ, молчаливыхъ дворцовъ, сурово хранящихъ за своими гигантскими порталами страшныя тайны далекаго прошлаго. На безлюдныхъ площадяхъ въ сороолѣ мерцавшаго свѣта, наклоняясь съ своихъ высокихъ колоннъ, благословляли, простирая надо мною руки, каменные святые. Въ темнотѣ тѣсныхъ переулковъ, казалось, скользили призраки...
   Я едва достучался къ главному сторожу Колизея.
   Онъ мнѣ обѣщалъ отворитъ его въ первую лунную ночь.
   Какая тишина въ этихъ царственныхъ руинахъ... Онѣ не спятъ, онѣ притаились и сторожатъ что-то... Какъ хорошъ этотъ каменный гигантъ подъ яркимъ мѣсяцемъ! Все исчезло, точно провалилось въ бездну,-- и Римъ, вѣчный Римъ, и тысячелѣтія, и царства, и народы съ тѣхъ поръ, какъ на этихъ облитыхъ луннымъ свѣтомъ плитахъ оетервенѣлчй и голодный звѣрь терзалъ тѣло мученицы или гладіаторы умирали и убивали въ угоду развратнымъ квиритамъ. Все, все исчезло -- остались только невѣдомо какъ въ пустомъ пространствѣ эти некрушимые профили, безчисленныя ступени, чудовищныя, въ исполинскихъ стѣнахъ зіяющія арки, въ которыя теперь такъ нѣжно лились лазурно-серебристыя волны свѣта... Какъ рѣзко въ ночныхъ нобесахъ рисуется кайма этихъ стѣнъ, вверху изъѣденныхъ вѣками и какъ изъ, ѣденныхъ! Казалось, тысячелѣтія напрасно ломали зубы надъ этимъ стихійнымъ сооруженіемъ...
   Я сѣлъ на одну изъ ступеней...
   Какъ все молчитъ кругомъ... Зловѣще молчитъ... Напротивъ, вся черная за свѣтомъ, мрачно высится стѣна. Только въ аркахъ ея синѣетъ ночное небо, да рѣзко обрисовываются въ нихъ узловатыя вѣтви, изъ камня поднявшихся деревьевъ... Черные зѣвы внутреннихъ галлерей... Что тамъ чудится? Какія тѣни!.. Сплю ли я?.. Самъ не знаю. Хочу подняться и не могу, точно эти чары и меня заколдовали. Какой это гулъ несется издали... Точно рѣка прорвала свои плотины. Вотъ, вотъ еще нѣсколько мгновеній, и бунтующая влага хлынетъ и все зальетъ пѣнящимися разливами... Ожилъ камень что ли?.. Тяжелая поступь когортъ, закованныхъ въ желѣзо... Лязгъ мечей... Грохотъ колесницъ... И Колизей уже не пустъ... Вверху надо мною бѣлые силуэты весталокъ... пурпуръ сенаторовъ... Вотъ они, эти спокойныя и холодныя лица патриціевъ; точно изо всѣхъ музеевъ собрались они сюда, оживъ на одну эту волшебную ночь... И арена внизу наполнилась... Тихо выходятъ гладіаторы. Щиты ударяются о щиты, мечи о мечи... Въ лунномъ блескѣ тускло блестятъ оконечники копій, мерещатся размахи на-диво сплетенныхъ сѣтей... Какой острый запахъ... Лужи пролитой крови,-- я вижу, какъ онѣ круглятся на этихъ сѣрыхъ плитахъ черными размоинами... Въ смертныхъ корчахъ -- умирающіе... Со ступеней несется торжественный говоръ всемірнаго города, а изъ-за желѣзныхъ рѣшетокъ неистово ревутъ почуявшіе кровь тигры... Жадно ревутъ, такъ же жадно, какъ и эта толпа наверху... А это что?.. Въ нѣжной красотѣ юности, въ чистомъ блескѣ безгрѣшныхъ помысловъ, святая, непорочная выходитъ на арену дѣвушка... Ее-ли рвутъ острые зубы дикихъ звѣрей?.. Ея-ли взглядъ въ послѣднія мгновенія устремленъ съ такою восторженною вѣрою въ эту доступную ея мысли бездну неба?.. Чу... Во всѣ окна и арки галлереи цѣлымъ ураганомъ врываются свѣтлые призраки... Назадъ отброшены серебристыя полы ихъ легкихъ покрововъ; съ крестами въ рукахъ, съ еще не застывшею проповѣдью добра и правды на устахъ, несутся они головокружительнымъ вихремъ въ глубь Колизея,-- весь его наполняя точно сіяющимъ паромъ... Всѣ, всѣ, кто въ теченіе вѣковъ гибнулъ здѣсь за великія права человѣческаго духа, за свободу совѣсти и за совѣсть свободы!.. Неужели этихъ исполинскихъ стѣнъ хватитъ, чтобы вмѣстить ихъ здѣсь... Еще и еще новые ураганы призраковъ толпятся въ воздухѣ, въ осіянномъ воздухѣ римской лунной ночи, за арками галлереи... Слѣдитъ за ними око и не видитъ конца имъ,-- свѣтлыми облаками тонутъ они въ чистыхъ небесахъ... Сколько ихъ здѣсь... И все это страдало, вѣрило, молилось, все побѣждало, умирая...
   Да, настоящій Римъ, Римъ, кичливо называвшій себя вѣчнымъ,-- исчезъ. Онъ, окаменѣлый, на ужасъ всѣмъ вѣкамъ стоитъ исполинскими профилями своихъ руинъ-мавзолеевъ. Мученики побѣдили его... Зло, какъ глаза змія, было стерто съ лица земли. О, какое свѣтлое торжество. Торжество добра, красоты и правды. Торжество всепрощенія... Ушли палачи изъ міра, на ихъ троны въ величіи страдальческаго героизма вступили жертвы. Человѣчество, бѣдное человѣчество, должно было вздохнуть свободно. Кроткая покорность передъ зломъ оказалась сильнѣе мечей, плахъ, огня, темницъ, самой смерти. О, теперь настанетъ царство добра и свободы. Конецъ вѣчному гнету...
   Зачѣмъ же опять эти огни костровъ на площадяхъ? Зачѣмъ по знаку первосвященника тысячи и сотни тысячъ новыхъ гладіаторовъ католическаго міра слѣпо подымаются и идутъ избивать другія тысячи и сотни тысячъ людей, или не знающихъ Евангелія, или слишкомъ хорошо его понимающихъ. Какъ жертва могла, восторжествовавъ, обратиться въ палача? Что за безсмысліе во всемъ этомъ? Неужели они боролись съ жестокостью древняго Рима, чтобы, сбросивъ его, поднять темницы Рима средневѣковаго, гдѣ опять стала задыхаться и биться въ тщетныхъ усиліяхъ своихъ мысль и совѣсть человѣчества?.. Нероновъ и Тиверіевъ смѣнили папы. Кто же теперь вѣчною угрозою свободѣ, добру и правдѣ смѣнитъ папъ?.. Ужели любовь и всепрощеніе -- только орудіе борьбы, орудіе слабыхъ, тотчасъ же забываемое, какъ только слабые становятся сильными? Или человѣчеству суждено биться въ заколдованномъ кругѣ рабства, и весь прогрессъ исторіи заключается въ смѣнѣ однихъ притѣснителей другими.
   Кто новый идетъ на смѣну?..
   Кого теперь должны бояться люди?..
   Я не помню, долго ли я спалъ... Повѣяло утреннимъ холодкомъ... Я открылъ глаза. Небо блекло... Луны уже не было. Когда я проснулся -- на стѣнахъ Колизея загорался румянецъ восходящаго солнца.. Римъ еще былъ окутанъ туманомъ, и надъ нимъ плавали верхушки башенъ, куполы соборовъ, зубцы стѣнъ, профили термовъ, кровли дворцовъ, статуи, вѣнчавшія капители колоннъ, кипарисы Монте-Пинчіо...
   Съ страннымъ чувствомъ жуткости на душѣ я шелъ домой...
   Только-что пережитыя впечатлѣнія охватывали меня смятеніемъ и тревогой. Вчерашній монахъ -- такъ грозно отшатнувшійся отъ меня -- выросталъ въ какого-то исполина. Не вѣрилось, чтобы умеръ принципъ, имъ представляемый...
   Но... дня черезъ два я его встрѣтилъ...
   Фра-Инноченціо опять былъ голоденъ и, потому робокъ. Онъ сконфуженно подошелъ ко мнѣ, поклонился низко-низко... Увы! Отъ его ненависти не оставалось и слѣда... Онъ и искательно и ласково смотрѣлъ на меня. Будь у него хвостъ -- онъ завилялъ бы теперь какъ собака. Видя, что я не гоню его, фра-Инноченціо толкнулъ меня локтемъ и совсѣмъ по-кошачьи замурлыкалъ.
   -- А какое въ той остеріи было орвіетто... И макароны... Самому папѣ не каждый день приходится ѣсть такіе.
   И лукаво подмигивалъ, и пожималъ мнѣ руку... За одинъ стаканъ орвіетто онъ готовъ былъ простить мнѣ схизму.
   Вотъ онъ царственный Римъ! И этотъ монахъ сжегъ когда-то Джіордано Бруно... Нѣтъ, не его надо бояться. На страхъ измученному человѣчеству не воскреснутъ средневѣковыя были... Не подняться опять Григоріямъ и Сикстамъ, какъ до нихъ не воскреснуть было Неронамъ и Тиверіямъ...
   

ВОСКРЕСЪ.
(Поэма въ прозѣ).

I.

   Старая, знакомая тоска не отставала отъ него. Она, какъ тѣнь, то укорачивалась, то росла, но неизмѣнно слѣдовала за нимъ. Онъ уже не помнилъ, сколько времени влачилъ ее съ собою. Одни и тѣ же проклятые, мучительные вопросы безотходно становились между нимъ и свѣтлымъ праздникомъ Юга. Они ему застилили все, сѣрою завѣсой падали передъ тѣмъ, чему такъ хотѣла раскрыться его душа. Подъ итальянскимъ небомъ, у ласковыхъ водъ бирюзоваго залива, въ виду полувоздушнаго голубаго Капри, онъ оставался все тѣмъ же извѣрившимся больнымъ, какимъ въ своихъ холодныхъ и гнилыхъ туманахъ знала его далекая родина... Ни настоящаго наслажденія, ни минуты забытья. Вѣчно одно и то же: "зачѣмъ?" Постоянное исканіе подкладки, страсть, не удовлетворяясь декораціей, заглядывать за кулисы, задыхаться отъ ихъ пыли и сора, привычка бередить въ себѣ прежнія раны, копаться въ своихъ душевныхъ недугахъ и жить этою, самимъ себѣ причиняемою, болью. Докторъ, прогнавшій его сюда, говорилъ ему на прощанье:
   -- Васъ только и вылѣчитъ жизнерадостный Югъ. Авось, онъ васъ захватитъ и не дастъ очнуться. Вы слишкомъ много думаете, слишкомъ пристально анализируете себя. Такъ нельзя. У насъ въ сумасшедшихъ домахъ не мало начинавшихъ именно съ этого. Убирайтесь-ка скорѣй, а тутъ я васъ и лѣчить не стану. Все равно, будете безъ толку тратиться на аптеки, да на меня. Погодите, здѣсь еще до чахотки доноете. Не вы первый, не вы послѣдній. Того и гляди, каверны явятся -- тогда ужъ никакой Югъ вамъ не поможетъ.
   Онъ на этотъ разъ послушался.
   Снѣгъ и туманы остались позади. Тамъ, въ гнилыхъ оттепеляхъ, смѣняемыхъ вьюгами, тяжело и трудно рождалась сѣверная весна. Земля точила какую-то, насквозь проникающую влагу, небо хмурилось, заволакивалось безпросвѣтными тучами и цѣлыми днями плакало надъ мучительно, отъ зимней спячки, просыпавшеюся страной. Когда его подъ Венеціей обожгло южнымъ солнцемъ, и лазурь Адріатики, прозрачная и легкая, какъ миражъ, раскинулась, катя свои медлительныя, красивыя волны, онъ, было, на минуту забылся... Подъ вечеръ прощальные отблески заката показали ему розовый силуэтъ умирающей среди своихъ безмолвныхъ, голубыхъ лагунъ развѣнчанной царицы моря. Ночь онъ встрѣтилъ на ея каналахъ. Задумчивые дворцы въ серебристомъ сіяніи мѣсяца были еще прекраснѣе. Они точно прислушивались къ чему-то, и тихое движеніе весла гнало его черную гондолу въ синемъ сумракѣ мимо ихъ фасадовъ, точно обвитыхъ въ мраморныя кружева.
   Но солнце грѣло каждый день, влюбленныя волны, какъ вчера, такъ и сегодня стремились къ дремлющимъ берегамъ. Луна все также свѣтила на беззвучныя лагуны. Старые города въ мистической тиши своихъ башенъ, въ таинственныхъ потемкахъ тысячелѣтнихъ соборовъ, отжившихъ и на вѣкъ замолкшихъ палаццо, не унимали болѣзненной, постоянной работы мозга, который, точно червь въ орѣхѣ, точило неотступно однимъ и тѣмъ же вопросомъ: "зачѣмъ?" До сихъ поръ словно грезящая о Скалигерахъ и прислушивающаяся къ торжественному чтенію Дантовскихъ канцонъ монументальная Верона; свѣтлая Флоренція, ласково убаюканная нѣжными напѣвами Арно; мрачная рыцарская Сіена, навѣки замкнувшаяся и истлѣвшая въ своихъ средневѣковыхъ латахъ; величавый силуэтъ Рима цезарей, всюду выдвигающійся изъ-за скоропреходящихъ созданій сегодняшняго творчества; дивное ритмическое Средиземное море, гдѣ волны за волнами слѣдуютъ какъ строки безконечной и полной неизсякаемыхъ красокъ поэмы,-- мелькнули мимо и не дали ему настоящаго счастья. Онъ шелъ въ толпу, не понимая ея веселья или презирая его; бродилъ но развалинамъ и видѣлъ въ нихъ все то же вѣчное торжество могучей неправды надъ добрымъ безсиліемъ. Кровь проступала, казалось ему, сквозь сѣрыя плиты Колизея, въ знойномъ воздухѣ чудился ревъ остервенѣлаго звѣря и мучительный крикъ раздираемой жертвы... И напрасно тогда въ пережившія тысячелѣтія арки сіяло голубое небо, и горы Сабинскія и Лаціума такъ мягко обнимали зеленую Кампанью... То же самое пилатово: "въ чемъ истина?" терзало его душу, держа ее въ безразсвѣтныхъ сумеркахъ.
   Онъ слишкомъ привыкъ думать, и въ шумныхъ фразахъ, опьяняющихъ другихъ, различалъ или минутное увлеченіе, или своекорыстный расчетъ. Его друзья и товарищи были практичнѣе, они, вмѣстѣ со старыми книжками, въ университетскихъ аудиторіяхъ оставили свои идеалы. Моисеи не каждый день сходятъ съ Синайскихъ высотъ, чтобы разбивать золотыхъ тельцовъ ликующаго невѣжества. Онъ съ тоскою слѣдилъ за близкими ему и дорогими людьми и мучился за вѣру своей молодости. Онъ не разъ, вооруженный знаніемъ и талантомъ, выходилъ на борьбу съ торжествующими идолами и изъ-подъ ихъ побѣдныхъ колесницъ его выбрасывало далеко, измученнаго, истерзаннаго, искалѣченнаго. Искусство, которое такъ любилъ онъ, падало. Безцеремонная наглость проталкивалась локтями и становилась тамъ, гдѣ прежде ей не было мѣста. Красота, вѣчная красота, была затоптана въ грязь -- ради будничной правды, выдуманной, наклеветанной, рожденной смрадными устами! Кровь сочилась изъ его безчисленныхъ ранъ, въ головѣ нылъ безотвязный вопросъ: "неужели зло вѣчно и побѣдамъ его нѣтъ конца и предѣла?"
   А какъ пышно и ослѣпительно въ его воспоминаніяхъ блисталъ тотъ день, когда предъ нимъ впервые открылась эта заманчивая издали и мучительная въ дѣйствительности дорога. Ни облачка не было на небѣ, ни одной тучки въ его мечтахъ о будущемъ. Онъ думалъ тогда, что жизнь такъ ясна и полна; онъ видѣлъ все въ яркихъ и заманчивыхъ краскахъ. "Мое,-- безсознательно говорилъ онъ себѣ,-- мое все: и эта жизнь, и этотъ блескъ, и этотъ стихійный шумъ кругомъ". Сіяющіе горизонты впереди, и чѣмъ тѣснѣе его каморка, чѣмъ она бѣднѣе и темнѣе, тѣмъ роскошнѣе міръ его грозъ, окружающихъ его отовсюду. Грудь молодая такъ дышала, точно не хватало ей воздуха, силы было столько, что не зналъ онъ, куда ее размыкать, раскидать, истратить, чтобы тяжелымъ бременемъ она не давила его. И на все у него находились и отзывъ, и улыбка...
   Его первыя, его вдохновенныя строки!.. Боже мой, онъ, разумѣется, думалъ о славѣ, но она не была на главномъ планѣ его будущаго. Ему вѣрилось, что онъ перевернетъ міръ, не даромъ толпа съ такимъ восторгомъ ловила каждую его мысль, каждую строку, въ которыхъ бились живые пульсы и, точно пламя, по невидимымъ жиламъ пробѣгало одушевленіе и восторгъ искренняго убѣжденія. Да, слушая его, люди станутъ лучшими, униженные подымутъ голову, унижавшіе умилятся и въ сердцѣ своемъ откроютъ источники вѣчной любви и правды. Всѣ, всѣ послѣдуютъ за нимъ въ тотъ ослѣпительный свѣтъ общаго счастья, который такъ сіялъ ему безтревожною зарею будущаго...
   Хорошіе, чистые, яркіе призраки... и только призраки.
   Сколькихъ еще обманете вы?
   Ему смѣшно и больно теперь...
   Куда это дѣлось?.. Вопросы, недавно волновавшіе всѣхъ, брошены за ненадобностью, то, что, казалось, и было истиной -- осмѣяно и вновь нуждается въ доказательствахъ и постановкѣ. Великодушіе, любовь и красота -- захватаны грязными руками и написаны на знаменахъ людей, которымъ дорогъ только грошъ. Эгоизмъ разливомъ своихъ грязныхъ водъ затопилъ все, и съ каждымъ днемъ этотъ потокъ все выше и выше подымается... Запершись въ своей душной комнатѣ, онъ видѣлъ оттуда, что его дѣло никому не близко, что -- бѣшеное, широкогорлое, огульное торжество дурныхъ инстинктовъ -- никому не больно... И изъ этого онъ заключилъ, что и борьба его никому не нужна... Онъ добровольно уходилъ самъ, обрекалъ себя на изгнаніе, ѣлъ его горькій хлѣбъ -- и, возвращаясь назадъ, уже не видѣлъ слѣдовъ своей проповѣди, и начиналъ думать, что она безплодна. Вредная трава заполоняла съ такимъ трудомъ очищенную ниву... Что было дѣлать?
   А время шло, въ вискахъ показалась сѣдина, прежнихъ силъ не было, онѣ изсякали.
   Надъ нимъ, неисправимымъ идеалистомъ, смѣялись всѣ; величали его "Донъ-Кихотомъ", дошли до того, что даже его враги снисходительно отзывались объ его проповѣди, окрестили его пророкомъ сказочныхъ идеаловъ -- и шли своей дорогой, не оглядываясь на его изодранныя въ отчаяніи одежды... И никто не подозрѣвалъ, что онъ самъ уже не вѣритъ въ успѣхъ своего дѣла и стоитъ на посту только какъ часовой среди непріятеля, которому честь не позволяетъ уйти, хотя защита становится самоубійствомъ... Онъ начиналъ самому себѣ признаваться, что вѣра его жизни обманчива, что идеалы его все такъ же далеки, какъ и въ тотъ день, когда онъ вышелъ на путь, казавшійся ему прямо ведущимъ къ нимъ. Правда, вѣчная, художественная красота и свобода представлялась ему прекрасными созвѣздіями недосягаемаго неба. Они свѣтили ему, но съ какой страшной высоты; горѣли сами, но лучи ихъ не разгоняли все болѣе и болѣе густѣвшаго мрака!..
   Такимъ же угрюмымъ и больнымъ нелюдимомъ онъ, вотъ уже второй мѣсяцъ, пребывалъ въ Неаполѣ... Шумными волнами катилась мимо жизнь, и какая жизнь!-- но онъ оставался въ сторонѣ. Она не могла обмануть его своимъ призрачнымъ блескомъ. Онъ зналъ цѣну ему, и въ пышности и прелести декорацій угадывалъ дрянь и рвань ветхихъ кулисъ, прекрасныхъ только на разстояніи. Природа?.. Но онъ уже не различалъ въ ней души, понимая, что это -- вѣчная иллюзія, что стоитъ закрыть глаза -- и нѣтъ свѣта, контуровъ, тѣней и красокъ, закрыть уши -- и умрутъ звуки, пустить себѣ пулю въ лобъ -- и не будетъ ни времени, ни пространства, ни мысли, а что-то другое, загадочное, таинственное, страшное. Онъ зналъ, что все видимое -- обманъ, дѣйствительность -- за предѣлами его сознанія. Жизнь -- сонъ; пробужденіе -- смерть, нирвана! Ему казалось величайшею непослѣдовательностью длить это существованіе, и, разумѣется, онъ бы давно покончилъ съ собою, если бы не смутная, рѣдко, но, все-таки, прорывавшаяся надежда: можетъ быть, онъ не все самъ видѣлъ, разложилъ и размотрѣлъ, можетъ быть, и въ мірѣ нравственныхъ явленій есть области недоступныхъ измѣреній, какія-нибудь невѣдомыя начала, на которыя стань только -- и весь міръ перевернется разомъ, и евангельское царство любви и правды явится на землѣ, и старое зло, какъ холодное, свирѣпое, склизкое, неразумное чудовище на вѣки вѣчные заползетъ въ невѣдомые гроты.
   И все кругомъ какъ будто нарочно сговорилось вызвать во чтобы то ни стало улыбку на лицѣ этого бѣднаго меланхолика...
   Въ розовыхъ туманахъ утра проступалъ золотистый силуэтъ Неаполя, цѣльный, художественный и стройный, какъ сонъ молодого поэта. Съ темной синевы неба благословеніемъ и ласкою вѣяло на нѣжно зеленѣвшую землю... Море днемъ рядилось въ тысячи красокъ и оттѣнковъ. Оно съ такою умоляющею жалобою пѣло у заколдованныхъ береговъ, такъ тихо катило волны, съ такою щедростью по отмелямъ раскидывало самыя причудливыя кружева бѣлой пѣны. А вдали тяжело дышалъ дымомъ днемъ, и огнемъ ночью утомленный Везувій; словно въ страстной истомѣ у его ногъ раскидывались Портичи, Резина, Toppe дель Греко, Анунціата и другіе городки, казавшіеся алыми подъ лучами заката. Можно было подумать, что царственный Везувій окружилъ себя коралловымъ ожерельемъ. Чуть намѣчивались черезъ заливъ Кастелламаре и Сорренто, и весь осіянный, изящный, поэтическій плавалъ въ лазурныхъ водахъ стройный островъ Тиверія, будто изваянный изъ одного куска аметиста.
   Точно для этого сумрачнаго человѣка радостно раскрывали свои алыя уста цвѣты громадныхъ деревьевъ, бѣлыми и пышными коронами казались распустившіяся магноліи, розы умирали, исходя благоуханіемъ, съ утра до ночи курились чуднымъ ароматомъ бѣлыя лиліи. Словно въ истомѣ нѣжно клонили свои лепестки цвѣты миндальныхъ деревьевъ, и тихо, какъ слезы, падали внизъ кисти розовыхъ и нѣжныхъ лагерстремій.
   Но ему было не по себѣ на этомъ вѣчномъ праздникѣ торжествующей красоты. "И чему радуются" ревниво и задумчиво глядѣлъ онъ на счастливыя лица. Сколько разъ вѣдь этотъ неугомонный палачъ Везувій засыпалъ ихъ золою, заливалъ лавою, заживо хоронилъ цѣлые города, а рабы все, какъ и прежде, продолжаютъ строиться у ногъ своего зловѣщаго тирана. Безсиліе и глупость человѣчества никогда еще не проявлялись такъ ярко несомнѣнно!..
   По ночамъ лазоревыя сумерки, прозрачныя и чистыя, ложились на успокоившееся море. Словно опрокинутые. золотые восклицательные знаки въ воздушной синевѣ его искрились огоньки лодокъ, дрожа своимъ отраженіемъ въ водѣ. Югъ пѣлъ ему въ эти тихіе часы ласковой ночи лучшія свои пѣсни, а онъ уходилъ отъ нихъ къ себѣ, въ свой номеръ, запирался тамъ недовольный, вѣрный хандрѣ и скукѣ, и ни разу въ душѣ его не звучало ободряющее: живи и надѣйся!
   

II.

   Разъ какъ-то онъ съ Via di Roma подымался вверхъ по узенькимъ улицамъ, то идущимъ ступенями и круто, то словно щели огибающимъ утесы, на которыхъ выстроена нагорная часть Неаполя. Ему хотѣлось устали. Онъ думалъ, что утомленіемъ убьетъ больное, вѣчно точившее свой раздражающій ядъ чувство недовольства. Чѣмъ дальше онъ взбирался, тѣмъ шире раскидывались дали, а когда улыбающаяся, лѣнивая какъ изморившаяся вакханка, Партенопея, вся оказалась у его ногъ со своими безчисленными, узкими отсюда, какъ трещины, улицами, каменными площадями съ ладонь, причудливыми соборами, мхомъ подернутыми башнями, наглухо запертыми палаццо и мрачнымъ выступомъ Castel del Ovo, гдѣ кельи тюремъ кажутся выдолбленными въ сѣрой массѣ скалы и изъ нея же смотрятъ въ лазурь Неаполитанскаго залива черныя, безпорядочно разбросанныя бойницы, онъ вдругъ остановился, точно никогда не видѣлъ всего этого. Вонъ зеленѣющій Позилиппо, скалистый Поццуоли, двуглавый Везувій... На самомъ горизонтѣ это волшебное царство земли и воды точно обнимаютъ длинныя руки Сорренто съ одной и Мизенъ съ другой стороны. На бирюзовую поверхность залива, тамъ, гдѣ эти руки не дошли одна до другой, выплыли, словно ревниво сторожа его отъ остальнаго міра, Капри, Искія и Прочида... И вдругъ чувство искренняго умиленія овладѣло его душою.
   Ничего въ мірѣ нѣтъ прекраснѣе этой безграничной картины. Никогда и нигдѣ творчество великаго художника природы не блещетъ такою глубиною замысла, безконечнымъ разнообразіемъ яркихъ, какъ эмаль, красокъ, художественнымъ изяществомъ отдѣльныхъ силуэтовъ, законченностью царственнаго цѣлаго.
   Стоитъ разъ ее увидѣть, чтобы она вѣчнымъ вкладомъ осталась въ вашей смятенной душѣ. Риѳмованныя строки сами навертываются, и здѣсь понимаешь истинные порывы вдохновенія, опьяняющимъ вихремъ уносившіе душу южныхъ поэтовъ. Растутъ воспоминанія прошлаго, и невольно стройные образы и сравненія подсказываются окрыленною фантазіей, сравненія, залитыя свѣтомъ слѣпящаго восторга. И самъ этотъ мрачный нелюдимъ невольно поддался вдохновенному порыву и, какъ въ счастливые годы своей далекой юности, записалъ въ свою памятную книжку:
   
   Какъ гладіаторъ пораженный,
   Лежитъ Неаполь утомленный
   На полусонныхъ берегахъ.
   Надъ нимъ соперникъ горделивый,
   Везувій мрачный, молчаливый,
   Съ мечемъ пылающимъ въ рукахъ...
   
   Пощады страстно проситъ море,
   Рыдаютъ волны на просторѣ,
   Какъ будто молятся онѣ;
   Но, недоступный, своенравный,
   Молчитъ зловѣще Цезарь славный
   Въ своей лазурной вышинѣ.
   Онъ взобрался еще выше...
   
   И вдругъ надъ нимъ выросли зловѣщія сѣрыя стѣны, острыми углами отвѣсно поднявшіяся на крутомъ утесѣ, на самомъ темени горы. Снизу онѣ ему только мерещились, и лишь теперь онъ различилъ ихъ надъ тихимъ и свѣтлымъ городомъ. Онѣ хищнымъ орломъ смотрѣли внизъ со своей высоты, разсчитывая минуту, когда можно будетъ раскинуть въ знойный воздухъ свои сильныя крылья и ринуться за добычей... Глядя на нихъ, нельзя было опредѣлить, гдѣ кончается скала, гдѣ начинается крѣпость... Утесъ незамѣтно переходилъ въ ея стѣны... На одномъ углу ихъ, вверху, въ темномъ фонѣ неба, вѣявшаго благоговѣніемъ и тишиною, рѣзко выдѣлялся силуэтъ часоваго...
   Мимо прошелъ какой-то прохожій.
   -- Что это такое?-- обратился къ нему русскій, немилосердно коверкая итальянскій языкъ.
   -- Эти?-- удивился тотъ,-- да развѣ вы не знаете?
   -- Нѣтъ.
   -- Санто-Эльмо.
   -- А рядомъ?
   -- Упраздненный монастырь Чертоза-Санъ-Мартино.
   -- Санто-Эльмо!
   Зловѣщій палладіумъ страданій благороднѣйшихъ сыновъ Италіи, вѣчный памятникъ надъ замученными здѣсь апостолами независимости и единства; сѣрая удушливая темница, гдѣ сотни великихъ гасли въ вѣчномъ мракѣ и ужасѣ заточенія.
   Санто-Эльмо!
   Одно изъ ненавистнѣйшихъ воспоминаній и едва ли не самая постыдная страница исторіи... Она была бы позорнѣйшею, если бы черезъ заливъ на синемъ Капри не намѣчивались руины Тиверія... Тысячи лѣтъ разстоянія между ними, а человѣчество остается все однимъ и тѣмъ же. И католическій монастырь прислонился въ Сантъ-Эльмо... Союзъ трапписта съ палачомъ, страданіе здѣсь и проклятіе за гробомъ. Нѣтъ, Тиверій не изъявлялъ претензій на послѣднее...
   И разомъ какъ будто не было кругомъ этой красоты и величія Неаполитанскаго залива.
   Краски померкли, свѣтъ погасъ.
   Онъ тихо направился къ воротамъ крѣпости. Ему, было, заслонилъ дорогу часовой. Къ счастью, мимо шелъ дежурный по караулу офицеръ.
   -- Что вамъ угодно?
   -- Осмотрѣть Санто-Эльмо.
   -- Вы кто такой?
   -- Иностранецъ-путешественникъ.
   -- Съ вами есть паспортъ?...
   -- Да, вотъ онъ.
   -- Signor -- русскій подданный... О, я знаю!.. Un grand impero... molto freddo. Freddo di Siberia... la richezza immensa! E... e... poveri polacchi! (великая имперія, очень холодная!.. Сибирскій холодъ... и безчисленныя богатства. И... и... бѣдные поляки.) Наши пѣвцы вывозятъ оттуда графинь и милліоны... Я бы предпочелъ милліоны... Впрочемъ, о вкусахъ не спорятъ... У меня есть родственникъ, un grand artista! Онъ пѣлъ, знаете, тамъ... На берегахъ Ледовитаго океана... (Sul oceano glaciale...) Какъ его зовутъ этотъ городъ... Та.. Таган... Таганрогго!.. Ессо il nome!.. Вотъ названіе... Сдѣлайте одолженіе... Я радъ служить вамъ. Не угодно ли пожаловать со мною, я вамъ покажу і nostri priggioni (наши тюрьмы). У насъ теперь, какъ историческое воспоминаніе, хранится то, что вы увидите. Что дѣлать! Каждый народъ долженъ пройти черезъ эти ужасы... Независимость не дается отечеству даромъ, свобода требуетъ жертвъ. Она должна быть выстрадана, оттого ее такъ и цѣнятъ. Иначе она бы ничего не стоила...
   "Философъ, должно быть",-- подумалъ про себя русскій, проходя за нимъ по длиннымъ коридорамъ и опускаясь по ихъ ступенямъ все ниже и ниже... Стѣны внутри были сыры и голы. Тишина... Шаги отдавались далеко, далеко, замирая гдѣ-то... Точно ихъ повторяли блѣдные признаки, населявшіе эти пустынныя и безмолвныя кельи... День все тускнѣлъ; чѣмъ ниже сходилъ русскій со своимъ провожатымъ, тѣмъ дышать становилось труднѣе. Можетъ быть, это было нервное ощущеніе? Стѣны точили слезы, и слезы медленно струились на каменные полы... На нихъ были лужи... слезы падали, шлепая, съ высокихъ, въ темнотѣ пропадавшихъ сводовъ. Наконецъ, началась мрачная область подземелій... Здѣсь безраздѣльно царилъ мракъ. При свѣтѣ факеловъ блестѣли изрѣдка влажные изломы камня по сторонамъ и вверху, да выдѣлялись смутно толстыя колонны, поддерживавшія черепа этихъ склеповъ... На колоннахъ темнѣли тускло и неясно ржавые спаянные обручи...
   -- Это было очень просто!-- объяснялъ весело офицеръ, стараясь быть какъ можно любезнѣе.-- Къ обручу прикрѣпляли кольца отъ цѣпи, къ другому концу которой замыкали наручникъ или ошейникъ или желѣзный поясъ арестанта... И, знаете, онъ могъ съ большимъ удовольствіемъ (col gran piacere) бѣгать у столба, какъ, знаете, бѣгаютъ собаки... если ихъ находятъ нужнымъ привязывать... и они, разумѣется, бѣгали -- вотъ на этомъ разстояніи. Посмотрите!
   Факелъ освѣтилъ каменную поверхность пола. На немъ по радіусу, равному шести шагамъ, намѣчивался кругъ, вытертый въ гранитѣ ногами безчисленныхъ, ходившихъ на цѣпяхъ, заточенныхъ.
   Сколько поколѣній надо было, чтобы оставить глубокій слѣдъ въ камнѣ? Русскому казалось, что онъ видитъ помѣшавшихся отъ вѣчнаго мрака и ужаса заключенныхъ въ Сантъ-Эльмо. Дни и ночи бѣшено по этому кругу бѣгали они, наполняя безмолвіе своего погреба или своей могилы, что все равно, только зловѣщимъ звономъ роковой цѣпи.
   Онъ задыхался.
   Ему хотѣлось на воздухъ. Ему кружило голову, онъ поневолѣ долженъ былъ прислониться къ каменной колоннѣ, и ему представилось, какъ тѣ мученики, также въ безвыходномъ отчаяніи, горящимъ лицомъ прижимались къ ней -- единственной свидѣтельницѣ ихъ невыразимыхъ страданій.
   -- Съ непривычки дѣйствуетъ ужасно!-- снисходительно улыбался офицеръ.-- Вотъ только посмотрите эти достопримѣчательности...-- и онъ поднесъ факелъ къ самому столбу.
   Столбъ оказался высѣченнымъ изъ цѣльнаго утеса, въ мрачной кавернѣ котораго заключался этотъ погребъ. На неровной поверхности колонны значились какія-то черты.
   -- Это надписи... Знаки?
   -- Да! Разберите.
   Офицеру ужасно нравилось впечатлѣніе, производимое на иностранца склепомъ. Онъ, очевидно, гордился имъ и не хотѣлъ скоро лишать себя этого удовольствія.
   -- Разберите. Это не трудно.
   И онъ еще ближе поднесъ факелъ, такъ что копоть длиннымъ языкомъ покрыла колонну.
   -- Томазо Алеарди.
   -- Вѣрно... Отлично...-- восхищался тотъ.-- А еще?
   -- Никколо Гуальдо.
   -- Да! Именно. Томазо Алеарди и Никколо Гуальдо... Вѣрно... Вы, вѣрно, слышали объ этихъ лицахъ... Алеарди и Гуальдо были величайшими патріотами. Они "дѣлали" итальянское единство въ тѣ времена, когда еще никто серьезно и не думалъ о немъ... Они мечтали о родинѣ, сильной и независимой, свободной, съ Римомъ въ ея средоточіи, короче о томъ, чему мы служимъ теперь. Ну, ихъ сюда посадили, и здѣсь они умерли одинъ вслѣдъ за другимъ. А имена свои они выцарапали на камнѣ ногтями... Точно надъ могилой.
   -- Ногтями!-- вырвался крикъ ужаса у русскаго.
   -- А можетъ быть и желѣзомъ цѣпи!-- немедленно согласился итальянецъ.-- Я, пожалуй, тоже теперь не повѣрю ногтямъ -- слишкомъ глубоко врѣзано это. А камень здѣсь крѣпокъ. Нѣтъ, это желѣзомъ... Смотрите, у Гуальдо -- это "до"!.. А вѣдь тутъ у стѣны тоже кольцо, и на немъ виситъ конецъ заржавѣвшей цѣпи. Видите, около вырѣзаны опять буквы.
   -- Паэзіелло!
   -- Ессо (вотъ)! Его освободили русскіе. Пришли russi и освободили. Войска великаго Сѣвернаго Императора! Его солдаты и офицеры -- на рукахъ вынесли геніальнаго композитора, и потомъ вашъ Государь благодарилъ ихъ за это. Великій композиторъ... Онъ тоже мечталъ о великой и независимой родинѣ... Когда сюда зашелъ Гарибальди, онъ поцѣловалъ эти надписи. Нашъ galantuomo Vittorio Emmanuele -- снялъ шляпу и долго стоялъ, задумавшись, передъ ними. А когда обернулся къ свитѣ, на его глазахъ блестѣли слезы.
   Но русскій уже не слушалъ.
   "Сколько страданій, сколько мукъ, самыхъ невѣроятныхъ, таящихся въ вѣчномъ мракѣ подземелій!"
   Какъ будто чужой голосъ говорилъ въ его душѣ, когда изъ мрака этой могилы онъ поднимался еще выше и выше. Солнце ударило ему въ глаза. Теплый воздухъ повѣялъ въ лицо, голубое море блеснуло внизу, и чудное небо раскинулось надъ нимъ.
   Онъ жадно и страстно дышалъ.
   Ему казалось, что его самого цѣлые годы продержали въ этой тьмѣ, что тѣ цѣпи заржавѣли отъ его слезъ и отъ капель его холоднаго пота, который ужасъ гналъ изъ его ослабѣвшаго и истерзаннаго тѣла. Онъ за эти нѣсколько минутъ пережилъ все, что терпѣли тѣ.
   И ему стало еще страшнѣе за мучившихся въ этой ямѣ, заживо схороненныхъ, уже и не мечтавшихъ о свѣтломъ днѣ освобожденія. Онъ, этотъ день, былъ но для нихъ. Солнце могло подыматься, день рождался вновь и смѣнялся ночью, цвѣты распускались весной,-- они молили и просили объ одномъ -- о смерти. Смерть для нихъ отмыкала ворота темницъ, разбивала ржавую цѣпь, впившуюся въ тѣло.
   Черезъ заливъ, все такой же прелестный и поэтическій, синѣлъ Капри.
   Темницы Тиверія тамъ, эти здѣсь.
   Что же дѣлало человѣчество въ эти восемнадцать вѣковъ?
   И опять приливъ знакомой тоски охватилъ и унесъ его за собою. Онъ уже не видѣлъ яркихъ и теплыхъ красокъ, голубой эмали залива, пестроты Неаполя, дымящагося меча, занесеннаго надъ нимъ Везувіемъ. Онъ спускался по ступенямъ улицъ, не слыша пѣсенъ, звучавшихъ ему отовсюду.
   -- Addio, signor!-- кричалъ ему сверху офицеръ, изумлявшійся его невѣжеству. Какъ вдругъ вспомнилъ разсказы своего брата и, желая еще разъ быть, какъ истинный galantuomo, пріятнымъ иностранцу, закричалъ, что было силъ, вслѣдъ ему:
   -- Когда вернетесь домой, въ это freddo di Siberia, мой привѣтъ русскимъ графинямъ!.. Скажите, что мой братъ, un grand artista, сохранилъ о нихъ самыя восторженнныя воспоминанія. Объ этихъ аристократическихъ красавицахъ изъ Таганрога -- на Ледовитомъ океанѣ. Но русскій его уже не слышалъ.
   Онъ точно хотѣлъ скорѣй убѣжать отъ страшнаго призрака, явившагося ему. Точно можно было ему уйти отъ самого себя.
   

III.

   До вечера онъ оставался дома. Его тянуло назадъ -- въ туманы и холода далекаго сѣвера. Тамъ его хандра была у мѣста; тамъ онъ не казался нелѣпымъ диссонансомъ на яркомъ фонѣ чужой радости и счастья. Радости и счастья? Да развѣ они могли существовать рядомъ съ этими твердынями Сантъ-Эльмо, руинами Тиверія, печальными остатками развратной Байи и гротами Позилиппо, выбитыми въ каменныхъ нѣдрахъ руками плѣнныхъ рабовъ. Ночь опустилась на померкнувшій заливъ, голубая, прозрачная, искрившаяся звѣздами, влюбленно глядѣвшими съ своей недосягаемой высоты на этотъ чудный край. Въ открытый балконъ вѣяло прохладой, пропитанной дыханіемъ моря. Оно сонно шепталось съ береговъ легкими, едва замѣтными, ритмическими волнами. По ту сторону залива, подъ Везувіемъ, горѣли огоньки -- Нортичи и Резины. Въ сумеркахъ какая-то лодка, поднявъ свое крыло, скользила, какъ призракъ, по направленію къ Капри. Онъ долго слѣдилъ за ея парусомъ, пока тотъ не исчезъ совсѣмъ. Вдругъ послышался какой-то странный шумъ. Точно городъ сразу проснулся, и не только проснулся, но и выбѣжалъ на улицы. Онъ посмотрѣлъ съ балкона... Все въ одно мгновеніе залилось огнемъ. Кіана, куда выходилъ его номеръ, загоралась въ фантастическомъ блескѣ лучезарной иллюминаціи.
   Русскій взялъ шляпу и спустился.
   Шумныя толпы народа неслись мимо, обгоняя его. Тысячи ракетъ взвивались и рвались въ воздухѣ. Издали доносились вдохновенные звуки гимна Si leyano і morti! (воскресаютъ мертвые), исполнявшагося нѣсколькими оркестрами. Порою въ стройную музыку, словно захватывавшую всѣхъ въ высь неоглядную, восторженно врывались торжествующіе крики безчисленной массы. Русскій, недоумѣвая, пошелъ за другими. Ему были чужды и эти крики, и эти восторги. Пока на этомъ народномъ праздникѣ онъ былъ только гостемъ и зрителемъ, не понимая его. Шумная волна откуда-то надвинувшейся толпы подхватила и понесла его съ собою. Теперь онъ уже не принадлежалъ себѣ. Онъ двигался и останавливался, и опять двигался вмѣстѣ съ нею. И странно, съ этимъ механическимъ движеніемъ, вдругъ, незамѣтно для него самаго, что-то стихійное, родственное проникло въ его душу. Онъ чувствовалъ, что и его подхватываетъ, что и его увлекаетъ вихремъ общаго одушевленія. Онъ не успѣлъ опомниться, какъ очутился на piazza de і Martin. Площадь мучениковъ была залита огнемъ. Стѣны ея домовъ горѣли звѣздами, вензелями, цѣлыми сверкающими фразами, пышными гирляндами разноцвѣтнаго пламени, изъ открытыхъ оконъ струились потоки ослѣпительнаго свѣта. И посреди, точно огненный столбъ, сіяла мраморная колонна, поставленная здѣсь королемъ въ намять неаполитанцевъ, погибшихъ за независимость, свободу и единство Италіи. На всѣхъ лицахъ играли отблески этого пламени, глаза горѣли, счастливыя улыбки свѣчились повсюду. Сотни тысячъ людей дышали, думали и чувствовали въ эту минуту какъ одинъ человѣкъ.
   -- Что это такое?-- обернулся русскій къ сосѣду, восторженное лицо котораго было прекрасно благороднымъ одушевленіемъ.
   -- Сегодня народъ празднуетъ память своихъ мучениковъ.
   Голосъ его дрогнулъ. Въ глазахъ блеснули слезы.
   -- Они умирали и мучились, завоевывая своими страданіями силу и независимость родинѣ.. И вотъ, вся Италія сошлась теперь у ихъ памятника поклониться великимъ дѣламъ своихъ апостоловъ.
   И русскаго что то подняло и понесло къ самой колоннѣ.
   Онъ не соображалъ, что самъ сталъ всѣми силами продираться къ ней, какъ жаждущій олень къ источникамъ воднымъ. Ему хотѣлось дотронуться до нея, точно холодный мраморъ однимъ своимъ прикосновеніемъ долженъ былъ исцѣлить его многолѣтнюю муку. Вотъ передъ нимъ уже четыре бронзовыхъ льва -- символъ патріотическихъ возстаній 1799, 1820, 1848, 1860 гг. Всѣ въ разныхъ положеніяхъ -- раздавленные, умирающіе, и только послѣдній побѣдно и гордо подымался надъ разбитыми звеньями рабства, валявшимися на мраморномъ помостѣ у его ногъ. Люди и плакали, и смѣялись кругомъ, и вмѣстѣ съ ними плакалъ и смѣялся русскій, не понимая, что съ нимъ дѣлается. Темная туча, столько лѣтъ заслонявшая отъ него свѣтъ Божій, сползла, открывая вновь сіяющія дали... Вдругъ вдали грянули колокола, всѣ оркестры слились въ одинъ національный гимнъ; какъ величавое знамя, развернулся онъ надъ толпой, подымаясь все вышей выше. Впереди блеснуло что-то еще болѣе яркое -- тысячи факеловъ освѣщали путь кому-то. Крики стали ураганомъ бѣшенымъ, въ которомъ утонуло все... Русскій и самъ кричитъ, вмѣстѣ съ сосѣдями, evviva... Кому?-- развѣ не все равно теперь, въ эту минуту... Ему казалось, что у всей площади одно сердце, и что это сердце бьется въ его груди. Всѣ глаза и его тоже устремились къ послѣднему льву 1860 года... Факелы разступились, могучимъ движеніемъ толпа отлила, давая кому-то мѣсто. Кто-то счастливый, гордый, зная, что онъ во всѣхъ и всѣ въ немъ въ эту минуту, подымается въ ореолѣ пламени, въ благодарномъ eviva всего Неаполя, всей воскреснувшей Италіи.
   -- Кто это... кто?-- торопливо спрашиваетъ русскій.
   И слышитъ въ отвѣтъ.
   -- Король!
   Король, во главѣ своего народа, привѣтствовалъ павшихъ мучениковъ и лаврами вѣнчалъ ихъ памятникъ. Онъ кланялся ямъ, завоевавшимъ его странѣ свободу и величіе. "Да здравствуетъ Гумбертъ, evviva Savoia", какъ одинъ человѣкъ кричалъ ему благодарный народъ, сознавая себя здѣсь единымъ и великимъ...
   Да, стоитъ жить, стоитъ страдать!
   И онъ вспомнилъ видѣнную имъ въ Римѣ темницу Галилея...
   Что же, развѣ остановилась земля, и солнце стало вращаться оттого, что великаго человѣка запирали въ нее, въ эту тьму, и мучили въ ней?
   И русскій разрыдался, самъ не зная чему.
   Люби и страдай,-- ничто доброе не пропадаетъ. Только злое и насильное уходитъ изъ міра безъ слѣда.
   Вверху эти подземелья, остатки ржавыхъ цѣпей, имена, выцарапанныя ногтями въ каменномъ тѣлѣ утеса, а внизу эти львы, это свѣтлое торжество независимаго отечества съ своимъ королемъ во главѣ.
   И русскій вернулся поздно ночью, весь разбитый, усталый, но счастливый и улыбающійся...
   Прошло немного времени.
   Онъ вернулся домой.
   Его не узнали. Истлѣвшая молодость воскресла въ немъ, въ его словахъ забились снова пульсы, пламя разлилось по невидимымъ жиламъ его убѣжденной проповѣди.
   Каждою строкой своей онъ вновь служитъ добру, красотѣ и правдѣ, этимъ тремъ лицамъ единаго божества. И когда кругомъ смѣялись, когда ему кидали въ лицо кличку устарѣлаго идеалиста, когда толпа бѣжала за грошевыми интересами сѣрыхъ будней, передъ нимъ воскресала та залитая огнями площадь, та горящая пламенемъ колонна, тѣ бронзовые львы, и вокругъ опять слышались крики стихійнаго восторга.
   -- Ничто доброе не пропадаетъ!-- говорилъ онъ себѣ и улыбался общему равнодушію.
   А въ молодыхъ сердцахъ слова его проповѣди уже будили многое. Будили добро, истину и красоту, присущія каждой душѣ и только временно застилаемыя мглистыми тучами будней.
   

СБѢЖАЛИ!
(Страничка изъ скитальческой жизни).

   Въ торжественный сумракъ стараго собора, сквозь цвѣтную розетку готическаго окна, едва-едва пробивались лучи горячаго и яркаго за этою мраморною громадою солнца. Оно сегодня всѣ улицы и площади маленькаго итальянскаго городка заливало слѣпящимъ свѣтомъ и наполняло душнымъ зноемъ. Даже у моря, дремавшаго подъ раскаленнымъ утесомъ, было нисколько не легче. Зато здѣсь, въ соборѣ, солнце оказывалось безсильнымъ. Оно не могло пронизать каменныя стѣны, а стекла оконъ, то фіолетовыя, то синія и красныя, пропускали только слабое сіяніе, тонувшее подъ громадными сводами, умиравшее тамъ, едва успѣвъ отразиться на старыхъ мозаикахъ, представлявшихъ колоссальныя, но уже нѣсколько столѣтій назадъ потемнѣвшія фигуры святыхъ. Внизу оно но могло осилить мрака. Оно точно плавало надъ нимъ. Тутъ мигали у алтаря, заставленнаго Распятіемъ и мраморными статуями ангеловъ, огоньки высокихъ свѣчъ, робко раскрывались и потомъ опять жмурились лампадки, и едва различимые клубы ѳиміама отсюда, вмѣстѣ съ напѣвомъ органа, медленно поднимались все выше и выше, точно съ трудомъ проникая сквозь тяжелый сумракъ стараго собора. Медленно поднимались, чтобы разостлаться подъ сводами, вознестись въ непроглядную глубь громаднаго купола и тамъ заснуть, какъ засыпаютъ въ бозвѣтріе облака на вѣющемъ благоговѣйною тишиною небѣ... Только нѣсколько минутъ простоявъ внизу на разноцвѣтныхъ мраморахъ пола, между которыми едва едва виднѣлись древнія плиты съ полуистертыми изображеніями заснувшихъ подъ ними епископовъ, рыцарей и королей, плиты съ митрами, коронами и гербами, съ сглаженными чертами спокойныхъ, опустившихъ свои каменныя вѣки лицъ,-- только постоявъ внизу, можно было нѣсколько привыкнуть къ этому мраку и различить въ немъ силуэты обтянутыхъ паутиною памятниковъ, колоннъ, на мраморѣ которыхъ плечи и руки безчисленныхъ богомольцевъ оставили замѣтные слѣды, и массы сидѣвшаго и стоявшаго народа, сливавшагося издали въ одно общее марево...
   -- Какъ хорошо тутъ!-- проговорила у одной изъ колоннъ только-что вошедшая сюда блондинка, не оставляя руки бывшаго съ нею молодого человѣка.-- Какъ хорошо!
   -- Особенно послѣ этой убійственной жары. Дышется легко по крайней мѣрѣ. Ты не хочешь ли сѣсть, Нина?
   -- Нѣтъ, нѣтъ... Развѣ у тебя рука устала?
   -- Ну вотъ!
   -- Я могу опереться о стѣну.
   Мало-по-малу передъ ней выступали силуэты и профили, до тѣхъ поръ точно спавшіе во мракѣ, силуэты громадныхъ колоннъ, профили изваянныхъ у самыхъ стѣнъ памятниковъ. Нечаянно опустивъ глаза внизъ, она вздрогнула и отступила: прямо подъ ея ногами было какое то каменное спящее лицо... Почти сгладилась надъ нимъ митра, и только сложенныя руки забытаго епископа были отчетливо видны съ крестомъ и посохомъ... Длинная вязь готической надписи почти стерлась, остался только годъ...
   -- Однако... сколько лѣтъ тому назадъ умеръ...-- раздумчиво проговорилъ молодой человѣкъ, улыбнувшись инстинктивному страху свей подруги.-- Не бойся, Нина, не укуситъ за ногу.
   Та все-таки передвинулась... взглядъ ея съ робкимъ любопытствомъ перебѣгалъ по колоннамъ снизу вверхъ. Казалось, каждая изъ нихъ состоитъ изъ нѣсколькихъ, спаявшихся вмѣстѣ; только въ выеотѣ онѣ опять развѣтвлялись, образуя цѣлый лабиринтъ сводовъ и арокъ. Сіяніе, едва едва пронизывавшее цвѣтныя окна, скользнувъ по нимъ, замирало на изваяніяхъ, выступавшихъ на этихъ колоннахъ. Гладкія снизу, вверху онѣ были прорѣзаны нишами, въ которыхъ виднѣлись смутныя фигуры рыцарей, королей и папъ, то благословляющихъ мракъ, заливавшій соборъ, то грозящихъ кому то съ своей недоступной высоты. Съ другихъ колоннъ обрисовывались безобразныя существа, державшія въ своихъ каменныхъ лапахъ каменныхъ же всадниковъ, тщетно старающихся отбиться отъ этихъ задушающихъ объятій... Вонъ неуклюжая фигура паладина. Лошадь его взвилась на дыбы -- тяжелая, грубо высѣченная. Въ рукѣ у него громадный, больше его самаго, мечъ, и сверху, прямо на его круглый шишакъ, спустился мраморный орелъ и точно силится выкрикнуть что-то, распустивъ свои сѣрыя крылья. И всѣ эти изваянія на колоннахъ знаменовали младенчество искусства. Творческій геній спалъ еще, грезя во снѣ кошмаромъ какихъ-то тяжелыхъ, похожихъ на безобразныя глыбы, существъ, и призраками, которыхъ трудно отличить отъ тучъ, и тучами, складывавшимися въ призраки... Вонъ медвѣдь взлѣзъ на колонну -- всматривается Нина -- и въ этомъ медвѣдѣ узнаетъ попытку создать человѣческое лицо и тѣло... На головѣ медвѣдя корона, въ рукахъ -- крестъ и мечь. Очевидно, наивный ваятель, восемьсотъ лѣтъ тому назадъ, не могъ никакъ справиться съ непокорною, не слушавшею его рѣзца, массою камня... Нина окончательно привыкла къ этому мраку кругомъ.
   -- Николай, посмотри на эти памятники по стѣнамъ!.. Кому они?
   -- Вотъ тотъ королю Рожеру, умершему тысячу двѣсти лѣтъ... Вотъ и онъ самъ спитъ въ нишѣ, сложенной въ видѣ часовни. А этотъ, котораго лошадь обратилась хвостомъ сюда - знаменитый кондотьери Корригоне. Онъ славился своею храбростью и жестокостью. Видишь -- даже въ соборѣ топчетъ кого то копытами своего коня... Вотъ королева Хуана,-- острый колпакъ одиннадцатаго столѣтія на ней... паутина совсѣмъ заткала ее отовсюду. Вотъ атлеты поддерживаютъ гробовую доску, на которой спитъ папа, должно быть, одинъ изъ безчисленныхъ Юліевъ, а внизу надпись, очень наивная, что вмѣстѣ съ нимъ здѣсь же похоронены и его дѣти. Тогда, знаешь, они не стѣснялись. Въ порядкѣ вещей это было!..
   Нина съ нѣкоторою робостью смотрѣла на все это. Казалось, она не увѣрена была, что всѣ эти каменные мертвецы, всадники, орлы, извивающіяся подъ копытами змѣи и спящіе, положивъ громадныя головы на свои мраморныя лапы, львы не сдвинутся, не соскочатъ въ мракъ собора, не бросятся на нее. Такъ громадно было сооруженіе, что хотя внизу шептала свои молитвы и даже пѣла масса народа, Нинѣ все-таки казалось, что она здѣсь одна, одна лицомъ къ лицу съ этою тысячу лѣтъ пережившею массой, среди всего этого каменнаго великолѣпія. Она опять взяла за руку молодого человѣка и прижалась къ нему. Онъ повелъ ее впередъ, туда, гдѣ у громаднаго алтаря столпились массы богомольцевъ.
   -- А знаешь что, Николай,-- заговорила она съ нимъ шепотомъ, точно боясь, что ее разслышатъ и поймутъ другіе.
   -- Что?
   -- Наша церковь въ Подклѣтовѣ, помнишь?-- лучше.
   Онъ разсмѣялся.
   -- Какой ты еще ребенокъ, Нина!
   -- Право лучше. Она такая веселая. Солнце въ нее всѣми своими лучами льется, насквозь ее нижетъ, точно всю золотомъ осыпаетъ. А въ окна -- помнишь?-- только посмотришь, тамъ березки тебѣ кивають, точно "здравствуй" говорятъ. Веселыя, молодыя березки! Птицы на нихъ поютъ, да какъ задорно. Какъ пѣвчіе замолчатъ, стрекотанье ихъ такъ и врывается въ церковь, точно и онѣ по своему молятся. Не правда ли, вѣдь птицы молятся?
   -- Почему ты это думаешь?
   -- А какже... Какъ солнце -- онѣ и поютъ, а жаворонокъ для того, чтобы спѣть, всегда въ высоту поднимается -- къ Богу ближе ему. Развѣ мы знаемъ, что у нихъ, въ ихъ маленькихъ головкахъ творится?
   -- За то я знаю, что творится въ твоей.
   -- Что?-- улыбнулась она ему.
   -- А то, что и тебѣ самой хотѣлось бы вслѣдъ за этими птицами къ своимъ роднымъ березкамъ вернуться, не такъ ли?
   -- Только съ тобою вмѣстѣ... Одна ни за что!..-- И она еще ближе прижалась къ нему.
   -- Сама знаешь -- нельзя... Твой, мужъ на все способенъ.
   И они оба замолкли. Теперь меланхолическій мракъ собора былъ какъ нельзя болѣе подъ-стать тоскѣ, охватившей эти два молодыя сердца.
   -- Что это значитъ, писемъ къ тебѣ нѣтъ?
   -- Не понимаю...-- нѣсколько взволнованно заговорилъ молодой человѣкъ.-- Дядя никогда не былъ такимъ неаккуратнымъ... Вѣдь вотъ уже два мѣсяца прошло.
   -- Писалъ ты ему еще?
   -- Какже, три письма послано.
   -- Телеграфируй, Николай.
   -- Смѣшная ты, Нина. Ты думаешь, здѣсь это то же самое, что въ Россіи. Телеграммы изъ Италіи къ намъ стоятъ Богъ знаетъ какихъ денегъ. А у насъ...
   -- Ахъ, эти деньги, деньги!.. И зачѣмъ онѣ!
   -- У меня на совѣсти, Нина... Жила ты до сихъ поръ, не зная никакихъ расчетовъ, не заботясь о завтрашнемъ днѣ.
   -- Ну, что касается до этой жизни, пожалуйста!.. Какая же это жизнь была! хороша жизнь -- нечего сказать. И сумасшедшій домъ, куда меня заперъ-было мужъ -- тоже жизнь? Хорошо, что выручили оттуда. А то, говорятъ, не особенно-то скоро вырываются другіе изъ этихъ клѣтокъ. Ты мнѣ, пожалуйста, про эту жизнь ни слова... Богъ съ ней... Меня одно мучаетъ только...
   -- Что, Нина?
   -- Какъ мы обернемся, въ случаѣ, ежели дядя не пошлетъ денегъ тебѣ?.. Вернуться въ Россію нельзя. Съѣдятъ насъ съ тобою. И куда мы тамъ дѣнемся?
   -- До поры, до времени и толковать нечего. Охота разстраивать себя изъ пустяковъ,-- попробовалъ онъ было ободрить ее, но такъ неудачно, такъ печально, что она еще ниже наклонила свою хорошенькую головку.
   -- А сколько у насъ еще остается?
   -- Да франковъ сто, полтораста -- не больше!..
   -- Что же, этого надолго хватитъ?
   -- На десять дней еще... И то съ трудомъ!..
   Оба призадумались. А между тѣмъ напѣвъ органа все разгорался и разгорался; торжественно лилась эта вдохновенная молитва, громче и громче бились ея гармоничныя волны въ души присутствовавшихъ. Скоро внизу послышались сначала неувѣренные и робкіе голоса, еще минута -- и они слились съ широкою мелодіею органа. Теперь все, казалось, пѣло здѣсь: и камни собора, и его рѣзные мраморы, и тысячи невѣдомыхъ существъ, точно рождавшихся въ спокойно вздымавшихся кверху клубахъ ѳиміама, въ сумракѣ, сгустившемся подъ сводами въ глубинѣ высокихъ куполовъ. Нинѣ, невольно поддавшейся благоговѣйному чувству, казалось, что поютъ и эти безчисленные каменные мертвецы, лежавшіе, скрестивъ руки, на старыхъ стертыхъ плитахъ, и эти мраморные папы и кардиналы, спящіе въ своихъ нишахъ, и эти бронзовые всадники на громадныхъ коняхъ, и эти атлеты, поддерживавшіе роскошные саркофаги. Ее самое охватило что-то и приподняло... Ей казалось, что она плаваетъ въ недосягаемой высотѣ, вмѣстѣ съ геніальными звуками Палестрины, съ клубами и облаками ѳиміама уносится все выше и выше.
   Она невольно оставила руку своего спутника... Губы ея шептали молитву, и та же молитва билась вмѣстѣ съ ея сердцемъ, вздрагивала въ каждомъ ея пульсѣ, внутреннимъ холодомъ пробѣгала по ея тѣлу.
   Напѣвъ, занесшійся въ неоглядную высь, точно замеръ тамъ.
   Чувствовалось, что теперь, вмѣстѣ съ вознесшимися гимнами присутствовавшихъ, онъ звучитъ далеко, далеко надъ землей, за той каменной массой, за тѣмъ синимъ небомъ...
   Послышался шумъ и шорохъ стульевъ... Мальчики въ бѣломъ, съ зажженными свѣчами, проводили всего залитаго въ парчу и кружева епископа, направо и налѣво раздававшаго свои благословенія... Остальные священники ушли въ сакристію. Нина точно очнулась отъ какого-то сна. Будто на землю упала съ высоты, куда было занесли ее внезапно выросшія крылья!
   -- Пора, пойдемъ!-- обернулся къ ней молодой человѣкъ.
   Она бросила послѣдній взглядъ на торжественное великолѣпіе этихъ мраморовъ, порфировъ и мозаики, на эти развѣтвлявшіяся вверху въ безконечные своды колонны, на эти пережившіе тысячелѣтіе памятники и, опустивъ голову, вышла на паперть...
   Только-что занавѣска, прикрывавшая выходъ, приподнялась, какимъ свѣтомъ и тепломъ пахнуло на нихъ!..
   Яркая улица, синее, чисто-восточное небо, слѣпящія глаза стѣны домовъ, какой то уголокъ сада съ высокой пальмой, зеленая корона которой вся выдвинулась на улицу, и впереди -- лазурная даль Средиземнаго моря... Говоръ и шумъ. Волны народа снуютъ справа и слѣва. Слышатся пѣсни... Звуки фортепіано несутся изъ за одного балкона; изъ за другого имъ отвѣчаетъ нѣжный напѣвъ скрипки... Оки свернули налѣво въ узенькій переулокъ, высокіе дома котораго точно еще сдвигались, какъ будто они хотѣли расплющить пѣшеходовъ своими каменными массами. Сверху висѣли на протянутыхъ поперекъ переулка веревкахъ цѣлыя гирлянды всякго тряпья; черезъ улицу то и дѣло шныряли чуть не голыя дѣти въ открытыя двери ихъ жилья, за которыми откровенно выставлялась на показъ каждому желающему будничная обстановка съ супружескими постелями, чадомъ, дымящими кухнями, нечесанными старухами и тутъ же въ простотѣ души одѣвающимися дѣвушками... Переулокъ свертывалъ прямо къ почтѣ.
   Зѣвающій чиновникъ издали видѣлъ подходившую къ нему парочку. Очевидно, онъ уже зналъ ихъ. Они не успѣли остановиться передъ его окошечкомъ, какъ онъ имъ весьма предупредительно крикнулъ:
   -- Е oggi pure non é niente per il signor Marcoff!.. (И сегодня тоже ничего нѣтъ для г. Маркова).
   -- А почта русская пришла?
   -- Э!.. Всякая почта не только пришла, но и разослана. Я не знаю, почему бы русская, въ этомъ случаѣ, составляла исключеніе -- весьма резонно замѣтилъ онъ.
   -- Вы внимательно смотрѣли, намъ нѣтъ ничего дѣйствительно?-- замирающимъ голосомъ переспросила Нина и вспыхнула.
   -- О, signora!-- окончательно размякъ итальянецъ:-- если-бы вы знали, съ какимъ удовольствіемъ я бы вручилъ вамъ письмо... Но его нѣтъ... А если его нѣтъ, то откуда же я возьму его!... Я не могу написать его самъ, но еслибъ могъ -- вы не можете и сомнѣваться, что оно давно было бы у васъ!.. А doinani (до завтра)!-- отвѣтилъ онъ весьма обязательно на унылое "addio" молодого человѣка.
   -- И сегодня ничего нѣтъ -- совсѣмъ безнадежно уронилъ онъ.
   Слезы показались на глазахъ Нины.
   -- Бѣдный Николай! Это ты изъ-за меня все!..
   -- Нина, какъ тебѣ не стыдно! Скорѣе ты терпишь изъ за моего легкомыслія!
   -- А что же бы мнѣ осталось, если бы ты не спасъ меня? Петля?.. Лучше ужъ не станемъ говорить объ этомъ.
   И они вмѣстѣ пошли домой въ убогій "альберго", выпятившій свой пестро-расписанный фасадъ прямо на тихое сегодня, словно задремавшее отъ жары море. По узенькой и тѣсной лѣстницѣ они поднялись въ свою комнату. Пахло оливковымъ масломъ, пригорѣлой полентой; снизу доносился крикливый голосъ хозяйки, распекавшей кого-то.
   -- Чечилія опять заперла ставни, отъ солнца,-- проговорилъ Марковъ, только чтобы положить конецъ этому молчанію.
   Нина распахнула ихъ и невольно засмотрѣлась.
   Безконечная морская даль вся горѣла передъ нею...
   Нѣсколько судовъ замерло вдали,-- штиль,-- не сдвинуться имъ съ мѣста вовсе... Тамъ далеко-далеко облачко всползло было изъ за моря на небо, да лѣнь ему стало или жара растомила, оно такъ и осталось, только отъ солнца по краямъ пылаетъ...
   -- Какъ хорошо, какъ хорошо!-- проговорила Инна.-- Тутъ невольно забываешь всякое горе. Ну, что опускать голову... Будетъ еще время -- наплачемся...
   Она запѣла, улыбаясь и солнцу, и небу, и морю...
   

II.

   А между тѣмъ ей, именно ей, и было о чемъ призадуматься.
   Со всѣхъ сторонъ набѣгали черныя тучи. Жизнь, было улыбнувшаяся ей, опять вся ушла въ душный и холодный туманъ. Даже это южное солнце не могло разсѣять его своими жаркими лучами. Бываютъ существованія, гдѣ минута радости, жалкій проблескъ счастья, оплачивается годами страданій. Нина могла съ полною справедливостью упрекнуть судьбу, что она на ея долю послала именно такую жизнь. Оставшаяся сиротою послѣ отца, она была сварливою теткою выдана замужъ за старика-генерала, славившагося своимъ богатствомъ и крутымъ нравомъ. Изъ одной жалкой и бѣдной клѣтки она попала въ другую, раззолоченную, роскошную, но еще болѣе крѣпкую. Сквозь ея рѣшетки и затворы дѣвушка любовалась съ печальнымъ недоумѣніемъ на свободу и приволье другихъ; сама она тщетно рвалась бы отсюда,-- ей было некуда уйти изъ ея проклятой темницы. Суровый старикъ пристально слѣдилъ за нею, и по мѣрѣ того какъ она блѣднѣла и чахла, сердце его не смягчалось,-- напротивъ, онъ все мрачнѣе и мрачнѣе хмурилъ свои сѣдыя брови. Покорная и безотвѣтная, она старалась сдѣлаться еще тише и незамѣтнѣе въ богатомъ домѣ, хотя ей донельзя противны сдѣлались всѣ эти раззолоченныя хоромы, зеркала, бронза, тропическія растенія. Ей казалось, что на всемъ лежитъ влажный слѣдъ противныхъ рукъ старика; все это сумасшедшее богатство кругомъ производило на нее впечатлѣніе отвратительныхъ ласкъ ея мужа, циничныхъ и безмолвныхъ, не озарявшихся ни однимъ лучомъ искренней любви или страстнаго увлеченія. Дошло до того, что она цѣлые дни проводила у себя въ комнатѣ, сжавшись въ уголкѣ громаднаго дивана и неподвижно глядя въ окно, за которымъ сверкали и золотились на солнцѣ главы московскихъ церквей, высились стѣны Кремля и далеко горѣлъ и величаво лучился куполъ храма Спасителя... Безоблачное небо съ своимъ неогляднымъ просторомъ раскидывалось тамъ, и тщетно ея глаза отыскивали, гдѣ оно кончается. Глубь его была неизмѣрима. Оттуда вѣяло на нее безконечной свободой и просторомъ... Она, все также съежившись у себя, широко раскрытыми глазами слѣдила за полетомъ вольныхъ пташекъ, за клубами сизаго дыма, подымавшагося въ недостигаемую высь, и часто ей казалось, что ея тѣло осталось здѣсь въ ненавистной обстановкѣ, въ уголку на диванѣ, что оно совсѣмъ, совсѣмъ оставлено ею навсегда, а духъ ея носится и плаваетъ въ этомъ лазоревомъ пространствѣ -- блаженный, полный иной, не здѣшней жизни, сливающійся съ золотыми лучами солнца и глубокою синью неба, играющій со звуками колоколовъ, когда они, медленно колышась въ воздухѣ, проплывали мимо... Добромъ это кончиться не могло. Врачи, посѣщавшіе ее, предупредили мужа, что жена его близка къ помѣшательству. Ее надо было отправить за границу и какъ можно скорѣе. Тамъ -- она очнулась. Швейцарія, вся въ голубой съ серебромъ парчѣ своей, Италія съ знойнымъ солнцемъ и невиданною пестротою южныхъ красокъ охватили ее несказаннымъ блаженствомъ. Она поѣхала съ своею теткою,-- мужа здѣсь не было. Нина стала оправляться быстро. Кроткая улыбка вернулась на ея зарумянившееся лицо, южное солнце отразилось въ ея потускнѣвшихъ-было глазахъ, расправился согнувшійся-было станъ... И вмѣстѣ съ приливомъ силъ, молодости и здоровья впервые въ ея сердце постучалось совсѣмъ до тѣхъ поръ невѣдомое ей чувство. Тутъ же, въ одномъ отелѣ съ нею, оказался русскій -- юноша-художникъ, учившійся въ Италіи. Онъ жилъ на средства своего дяди -- пріятеля ея мужа. Она слышала о немъ, о его талантѣ еще тамъ, у себя на сѣверѣ, и потому съ перваго момента онъ не былъ для нея незнакомымъ. Тетка здѣсь имъ не мѣшала. У нея завелся свой романъ съ прощалыгой итальянскимъ графомъ, у котораго, кромѣ наслѣдственныхъ коронъ, гербовъ и девизовъ, была только пара панталонъ за душою. Она мечтала о его титулѣ, онъ -- о ея приданомъ и скорой смерти старухи. Предоставленные самимъ себѣ, Нина и Марковъ живо сблизились. Онъ узналъ ея исторію, и чувство безконечной жалости еще болѣе усилило его любовь. Не надо было и объясняться. Оба были искренни и молоды; для обоихъ это увлеченіе было первымъ, у того и другого не нашлось силы спрятать его, и потому при первомъ словѣ, сама не зная какъ, Нина упала въ его сильныя руки... Дѣло "приняло законный ходъ". Отъ свиданій въ саду, подступавшемъ прямо къ мечтательному Лаго-ди-Комо, отъ уединенныхъ прогулокъ по горамъ и окрестнымъ долинамъ оно перешло въ ея комнату, потомъ въ его, расположенную совсѣмъ отдѣльно отъ тетушки, въ другомъ этажѣ. Впервые Нина узнала все безумное счастье любви и страсти. Она впервые отдавалась со всѣмъ пыломъ разомъ проснувшагося увлеченія, со всей безбоязненостью до сихъ поръ молчавшаго сердца. Какъ будто предчувствуя, что уже не долго осталось быть вмѣстѣ, они хотѣли взять другъ у друга все, выпить одинъ изъ другаго всю жизнь, длили и множили пароксизмы любви, обращая ее въ какую-то горячку, вѣчный бредъ... Но хотя они и предчувствовали, что конецъ близко, тѣмъ не менѣе письмо ея мужа о возвратѣ назадъ какъ громъ упало между ними. Въ первую минуту, оглушенные и разбитые, они оставались въ оцѣпенѣніи.
   -- Что же ты думаешь дѣлать? Я сама должна возвращаться на той недѣлѣ въ Россію, ты знаешь -- мнѣ нужно продать имѣніе и кончить все тамъ?..-- спрашивала ее тетка.
   Замужество старухи было рѣшено, и итальянскій графъ въ новой парѣ платья, съ дорогими перстнями на рукахъ и полнымъ бумажникомъ въ карманѣ, сіялъ какъ тріумф . Съ сѣвера, черезъ горы, то-и-дѣло являлись германскіе императоры, чтобы короноваться въ Римѣ, причемъ вѣрные себѣ нѣмцы, разумѣется, не церемонились въ богатой и плодоносной странѣ. Святые отцы тоже оказывались на высотѣ положенія. Нѣкій Пагино былъ, напримѣръ, падуанскимъ намѣстникомъ Фридриха Барбаруссы. Вмѣстѣ съ духовнымъ саномъ онъ соединялъ вовсе не христіанскія доблести. Мало того, что онъ тиранилъ и притѣснялъ всячески народъ,-- ему еще захотѣлись выступить на состязаніе съ рыцарями по отношенію къ прекрасному полу. Въ то время славилась въ Падуѣ красотою нѣкая Сперонелла, дочь богатаго нобиля. Прелатъ, потерявъ надежду обольстить ее сутаной, приказалъ своимъ каноникамъ похитить ее, что они и исполнили въ совершенствѣ. Сперонелла была привезена ими въ замокъ духовнаго отца, при чемъ, какъ говорятъ, каноники были тоже не дураками -- и ранѣе Пагино вкусили отъ древа познанія добра и зла. Это вызвало негодованіе въ населеніи. Народъ воспользовался и возсталъ, хотя предлогъ выбранъ былъ не особенно удачно, потому что какъ Пагино, такъ и его каноники не особенно выиграли. Современники говорятъ, что уже ранѣе этихъ свв. отцовъ, Сперонелла была женою...-- шести мужей. Похищеніе было совершено во время праздника. Весь народъ находился на Prato della Valle. Когда синьорія съ консуломъ приказали ударить въ набатъ, всѣ падуанцы оказались вооруженными. Ихъ повели нобили и осадили намѣстника въ его замкѣ. Тотчасъ-же была провозглашена независимость города отъ германскихъ императоровъ, и Пагино былъ очень счастливъ, что его недавніе подчиненные не сбросили его внизъ со скалы, на которой гордо красовался его замокъ. И теперь еще развалины его стоятъ на высотѣ, надъ мирной деревенькой, обступившей снизу эту гору.
   Въ эти древнія времена выступаетъ одна оригинальная особенность падуанскихъ войнъ и возстаній. Я говорю о карроччіо (carrocio). Карроччіо пользовалась громаднымъ значеніемъ, и безъ нея было не мыслимо никакое народное движеніе. Карроччіо была колесница длиною въ двѣнадцать, шириною въ шесть футовъ, со всѣхъ сторонъ закрытая тонкими досками, такъ что внутри она имѣла видъ отлично отдѣланной комнаты. Стѣны ея были украшены чудесно исполненною рѣзьбою изъ дерева особенно цѣнныхъ породъ. Золоченые, серебряные и чисто-золотые листья переплетались на нихъ въ самыя затѣйливыя арабески, окружавшія образа святыхъ Просдосима, Даніила, Юстина, Антонія, считавшихся покровителями города. Посреди нихъ находился гербъ Падуи. Впослѣдствіи стѣны "карроччіо" были украшены бирюзой, эмалью и другими драгоцѣнностями. Самыя колеса ея были не только окованы желѣзомъ, но и отдѣланы золотомъ. На передней части ея были вырѣзаны два дракона съ распущенными крыльями и глазами изъ хрусталя. Колесницу эту везли восемь бѣлыхъ лошадей, подъ покрывалами изъ краснаго бархата, на которомъ тоже блистали чеканенные изъ золота падуанскіе гербы. На кровлѣ "карроччіо" развѣвалось военное знамя. Внутри находились всевозможныя снадобья для излѣченія ранъ. Карроччіо играла большую роль во время войны. Она всегда находилась въ центрѣ боя. Вокругъ нея кипѣла ожесточенная свалка. Если она попадала въ руки непріятеля,-- сраженіе считалось проиграннымъ, и падуанское войско опозореннымъ. Во время мира, "карроччіо" являлась на всѣ народные праздники. Падуанскія красавицы составляли ея почетную стражу, а золотая молодежь принимала на себя роль непріятеля. Первыя, вооруженныя флердоранжевыми духами, сластями, цвѣтами, защищали городскую колесницу, обливая юношей духами и осыпая ихъ цвѣтами и лакомствами; юноши дѣйствовали тѣмъ-же оружіемъ. Не трудно догадаться, на чьей сторонѣ оказывалась побѣда.
   Тотчасъ-же, какъ Пагино былъ изгнанъ, города Сѣверной Италіи образовали союзъ, существовавшій, впрочемъ, не особенно долго. Явились разные проходимцы, не лишенные мужества и талантовъ и еще въ большей степени обладавшіе характернымъ для того времени коварстволъ. Одинъ, Эцелино д'Онара, падуанскій тиранъ, воплощалъ въ себѣ, напримѣръ, нѣкоторыя современныя ему достоинства и всѣ пороки. Гордый и храбрый, честолюбивый и жадный, онъ былъ въ тоже время подлъ и низокъ, какъ послѣдній мерзавецъ. Для него не было ничего святаго. Сегодня другъ, завтра онъ являлся вашимъ убійцей; самыя пламенныя клятвы давались имъ только для того, чтобы усыпить вашу подозрительность; онъ наносилъ удары и въ страшномъ бою, и изъ-за угла. Для него не было отечества, потому что изъ личныхъ цѣлей онъ приглашалъ въ Падуу грубую и мерзкую сволочь и спокойно смотрѣлъ, когда она грабила его родину, насилуя женщинъ, грабя и убивая гражданъ, уничтожая великолѣпные памятники прошлаго. Побѣжденный при Леньяно онъ идетъ на измѣну, обманъ, низость, шпіонство, словомъ -- на все, чтобы только уничтожить побѣдителя -- лигу итальянскихъ городовъ. Онъ крадетъ чужихъ невѣстъ, чтобы доставить себѣ свирѣпое удовольствіе, и, обезчестивъ несчастныхъ, отсылалъ ихъ къ женихамъ. Дѣвушекъ лучшихъ фамилій онъ отдаетъ разнузданной солдатчинѣ, и когда народъ является съ протестомъ, онъ убиваетъ страдалицъ на глазахъ толпы. Веронскіе Скалигеры, графы феррарскіе -- у нихъ у всѣхъ были великодушные порывы, черты, мирившія съ ихъ тираніей; у Эцелина же -- ничего подобнаго. Это былъ даже и не звѣрь, а просто подлая и злобная скотина, топтавшая копытами все, что оказывалось слабѣе его. Наслѣдники Эцелина стоили своего главы. Въ этихъ оргіяхъ распутства, жестокости и лжи -- совсѣмъ теряешься. Нельзя себѣ представить, какъ народъ могъ пережить все это!... Тишина и миръ охватываютъ теперь развалины ихъ замковъ, точно знаменуя, что никогда это страшное время не вернется болѣе.
   Я не пишу исторіи Падуи. Мнѣ просто хотѣлось объяснить, почему она до сихъ поръ смотритъ такъ мрачно, разсказать, какое прошлое врѣзалось на ея лицѣ такими глубокими морщинами.
   Послѣдующіе правители Падуи были гораздо лучше, и городъ при нихъ началъ отдыхать. Нѣсколько сотъ лѣтъ продолжавшееся угнетеніе уступило мѣсто болѣе спокойной эпохѣ внутренняго развитія. Городъ является поперемѣнно связаннымъ то съ Вероной, то съ Венеціей. Имъ правятъ князья изъ рода de la Scala -- Скалигеры, являвшіеся, при всѣхъ своихъ порокахъ, чуть не святыми въ сравненіи съ Эцелинами. Судьба, однако, не долго баловала падуанцевъ. Едва успѣли они успокоиться, какъ явился Галеаццо Висконти. Падуа ему показалась достаточно лакомымъ кускомъ. А потомъ опять вмѣшались въ дѣло венеціанцы, которые уже крѣпко водворились здѣсь. Изъ ихъ когтей не такъ-то легко было уйти. Для освобожденія Падуи являлись и нѣмцы, и испанцы. Разъ императоръ Максимиліанъ I привелъ съ собой стотысячное войско съ этой цѣлью, но венеціанцы разбили его, несмотря на неравенство силъ. Падуанцы, не вовремя обрадовавшіеся, были жестоко наказаны. Венеціанская республика не шутила. Лучшіе граждане города были отвезены въ тюрьмы палаццо дожей. Часть ихъ казнена между колоннами Льва св. Марка и Ѳеодора святаго на Пьяцеттѣ, другіе безъ церемоніи задушены въ самой темницѣ. Начались конфискаціи, окончательно обезсилившія городъ, который съ тѣхъ поръ уже не рѣшался подняться -- до 28 апрѣля 1797 года, когда подъ крики: "да здравствуетъ демократическая республика!" -- французы на площади Синьоріи посадили "дерево свободы" и затѣмъ избрали муниципалитетъ изъ двадцати двухъ гражданъ. Дерево не принялось. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ австрійцы заняли городъ, еще нѣсколько разъ переходившій изъ рукъ въ руки, пока, наконецъ, онъ не вошелъ въ предѣлы Итальянскаго королевства.
   Какъ сумрачны до сихъ поръ улицы Падуи!
   Не могу выразить, съ какимъ страстнымъ любопытствомъ я присматривался къ этимъ невысокимъ, темнымъ домамъ, часто верхними этажами надвигавшимися на улицы, сѣрымъ башнямъ и величавымъ храмамъ.
   -- Послушайте!-- разочаровывался мой спутникъ;-- да вѣдь это совсѣмъ не то...
   -- Не похоже на оперетку?
   -- Да... Знаете, я совсѣмъ теряю вѣру въ Италію... Какъ у васъ здѣсь скучно!-- обратился онъ къ хозяину отеля.
   -- Въ Падуѣ не веселятся, а учатся!-- наставительно проговорилъ тотъ:-- для развлеченія сюда не стоило и ѣхать.
   Святая истина, въ которой штатскому генералу пришлось убѣдиться на другой же день.
   

II.
Площади и улицы.-- Обиліе книжныхъ магазиновъ.-- Въ семьѣ стараго профессора.-- Университетская семья.-- Университетъ.-- Мраморная лѣтопись.-- Въ кафе Педрокки.-- Прекрасныя падуанки.-- Sala della Raggione.-- На республиканскомъ обѣдѣ.-- Вечеръ въ литературномъ кружкѣ.

   Я не знаю болѣе типичнаго города, какъ Падуа. Вѣка пронеслись надъ нею, какъ бы но коснувшись ея своими крылами. Все здѣсь осталось такъ же, какъ было во время Эпелиновъ, борьбы Гвельфовъ и Гибеллиновъ и проч. Если въ Версалѣ есть уголки, говорящіе о прошломъ, то Падуа -- вся такова, вся, начиная отъ ея предмѣстій и кончая центральной площадью, сплошь уставленной мрачными и старыми домами, на стѣнахъ которыхъ прибиты массы каменныхъ гербовъ, хотя роды, которымъ они принадлежали во время оно, давно исчезли съ лица земли. Развѣ только въ старыхъ лѣтописяхъ можно найти ихъ имена съ пышнымъ и восторженнымъ повѣствованіемъ о подвигахъ, совершенныхъ этими господами. Я бродилъ цѣлые дни здѣсь по разнымъ улицамъ, заходилъ въ соборы и замки, странно вкрапленные въ массы буржуазныхъ построекъ,-- и всюду смотрѣло на меня съ кровель, со стѣнъ, изъ оконъ и бойницъ, изъ дверей и изъ-подъ арокъ далекое-далекое прошлое, кажущееся здѣсь вчерашнимъ днемъ. Болѣе -- сегодняшнему не вѣрится, девятнадцатый вѣкъ становится абсурдомъ; а то, навсегда отошедшее, кажется -- еще живетъ здѣсь и дѣйствуетъ. Такъ и ждешь, что послышится веселый звукъ трубъ и литавръ, и изъ тихой улицы, сплошь ушедшей подъ тѣнь суровыхъ и величавыхъ домовъ, выступитъ на эту площадь пышно разубранная каррочіо съ драконами, знаменами, золочеными колесами и цѣлой сотней красавицъ-падуанокъ въ остроконечныхъ шапкахъ, въ парчѣ, бархатѣ и жемчугахъ; а вотъ изъ подъ той арки, нависнувшей, съ покоящейся надъ нею башней, надъ другой пустынной улицей, раздастся звонъ копытъ и, весело блистая на солнцѣ сталью кованыхъ латъ и мелкою сѣтью пизанскихъ кольчугъ, покажется смѣлый кондотьери съ десяткомъ-двумя рыцарей, надъ шлемами которыхъ заколышатся пестрыя перья... Право, и каррочіо съ своими красавицами, и кондотьери съ рыцарями были бы совсѣмъ къ лицу современной Падуѣ. Положимъ, новое время сказалось и здѣсь. Кое-гдѣ воздвигнуты дома современной архитектуры, но имъ здѣсь неловко, они какъ-то смотрятъ конфузливо и странно посреди отовсюду обступившей ихъ почтенной старины, точно бойкіе, краснощекіе мальчуганы ворвались въ толпу дѣдушекъ, обсуждающихъ какое-то важное, серьезное дѣло. Смѣхъ оборвался, ихъ свѣжая, чудная улыбка торопится сбѣжать, и ребенокъ разомъ растерялся и не знаетъ, что ему дѣлать... Такими кажутся всѣ современныя зданія въ Падуѣ -- въ родѣ громаднаго и роскошнаго кафе Педрокки, отдѣланнаго желтымъ веронскимъ мраморомъ и покоющагося на такихъ-же цѣльныхъ колоннахъ. Нужно сказать, что нынѣшніе падуанцы несказанно гордятся этимъ кафе. У нихъ есть дивный соборъ св. Антонія и другіе, но падуанецъ не придаетъ имъ такого значенія, какъ кафе. Зато кафе -- съ разрисованными на мраморныхъ стѣнахъ картами всѣхъ частей свѣта, съ фресками въ другихъ его залахъ -- положительно приводитъ падуанцевъ въ восторгъ. Они знать не хотятъ, что въ Парижѣ или Мадритѣ есть лучшія. "Этого не можетъ быть!" -- съ полнымъ убѣжденіемъ отвѣтитъ вамъ падуанецъ и нисколько не улыбается, когда основателя этого "великаго учрежденія", господина Педрокки, мѣстные ораторы называютъ "великодушнымъ и несравненнымъ гражданиномъ". Грязи на полахъ здѣсь совершенно достаточно для итальянца, чтобы онъ былъ доволенъ своимъ существованіемъ. А въ этомъ отношеніи -- могу васъ увѣрить -- малымъ онъ не удовлетворится. По вечерамъ кафе это переполнено студентами и профессорами. Здѣсь ведутся горячіе споры, прочитываются наскоро только что вышедшія политическія вечернія газеты, которыхъ здѣсь нѣсколько. Партіи распредѣляются по различнымъ салонамъ, и только въ большихъ залахъ, гдѣ бываютъ дамы, не принято ни спорить, ни курить,-- обычай весьма почтенный. Кромѣ этого, здѣсь много другихъ кафе, такъ много, что еслибы созвать сюда всѣхъ петербургскихъ кофейницъ, съ кухарками включительно, то онѣ могли-бы тутъ размѣститься весьма свободно. Но еще больше въ Падуѣ книжныхъ магазиновъ. Въ этомъ отношеніи университетскій городъ сказался здѣсь вполнѣ. На каждой улицѣ нѣсколько такихъ лавокъ. Мѣстныя типографіи снабжаютъ ихъ въ достаточной степени книжнымъ товаромъ. Кромѣ того, въ Падую привозятъ французскія, англійскія, нѣмецкія, даже испанскія книги, но ни одной русской. Я давно уже за-границей. Мнѣ хотѣлось заглянуть въ русскую книгу. Ходилъ, ходилъ по магазинамъ,-- вездѣ одинъ отвѣтъ:
   -- Прежде держали много, теперь нѣтъ,
   -- Почему-же?
   -- Еще недавно славянскіе студенты интересовались русской литературой. Они покупали. А теперь учащіеся здѣсь сербы, далматинцы, хорваты покупаютъ только итальянскія, французскія и нѣмецкія книги. Да и студентовъ этихъ меньше стало. Съ тѣхъ поръ, какъ вѣнскій университетъ отрѣшился отъ прежнихъ стѣсненій молодежи, все стремится туда. У насъ же живутъ только тѣ, которые побѣднѣе или поближе къ Италіи -- изъ Истріи, изъ Фріуля...
   Это, вѣроятно, не въ одной Падуѣ. Когда я былъ въ Бѣлградѣ, Землинѣ, Аграмѣ, Тріестѣ, Рагузѣ -- всюду одна и та-же исторія.
   -- Есть русскія книги?
   -- Нѣтъ. Прежде держали, а теперь на нихъ нѣтъ спроса: вы первый спросили...
   Даже вѣнскіе и пражскіе магазины перестали держать ихъ въ томъ количествѣ, въ какомъ выписывали прежде. "Никто не интересуется ими",-- отвѣчаютъ теперь на разспросы объ убыли русскихъ книгъ.
   Ссылку на дешевизну жизни падуанскихъ студентовъ я провѣрилъ въ тотъ-же вечеръ. Мнѣ привелось быть въ семьѣ одного профессора. Тутъ сошлось много молодежи, и оказалось, что въ Падуѣ возможно жить совершенно благополучно на 30 франковъ въ мѣсяцъ. Аркадія какая-то, да и только. За эти деньги студентъ имѣетъ немало: чистую комнату, постель, даже коверъ на каменномъ полу; утромъ -- кофе съ хлѣбомъ; въ 11 часовъ завтракъ, обязательно изъ мясныхъ блюдъ -- котлеты и еще что-нибудь, съ краснымъ виномъ; въ три или четыре часа -- обѣдъ; вечеромъ -- свѣчу. Дровъ ему не дадутъ, да на югѣ и не привыкли топить печей. Какъ бы ни была велика стужа, а часа на два въ день служанка непремѣнно растворитъ всѣ окна и очень удивится, если вы запротестуете противъ этого. Одѣваться студенту въ Падуѣ, какъ и во всей остальной Италіи, не дорого. Франковъ за двадцать пять, за тридцать онъ купитъ себѣ костюмъ, да еще съ претензіей на щегольство. Отсюда понятно, почему небогатая молодежь изъ девятнадцати итальянскихъ университетовъ выбираетъ преимущественно Падую. Жизнь здѣсь, правда, немного скучна, развлеченія рѣдки и дороги, нравы весьма строги. Но западный юноша въ эту пору не думаетъ о пустякахъ. Онъ знаетъ, что четыре-пять лѣтъ университета надо проработать, упорно проработать,-- и работаетъ усидчиво, безотходно. Съ профессорами у нихъ превосходные отношенія. Профессорскій кабинетъ открытъ каждому студенту. Когда я проводилъ вечера у падуанскихъ профессоровъ, мнѣ приводилось видѣть, какія массы студентовъ, даже незнакомыхъ совсѣмъ, посѣщаютъ ихъ. Между падуанскими профессорами -- надо сказать правду -- я не встрѣчалъ такихъ далай-ламъ, какихъ такъ много у насъ. Простота отношеній здѣсь доведена до крайности. Университетъ, дѣйствительно, живетъ семьей. Студентъ уважаетъ профессора, потому что видитъ въ немъ почтеннаго работника науки. Студенты представляютъ собою одну семью, тѣсно сплоченную общностью интересовъ и проникнутую сознаніемъ собственнаго достоинства. Товарищество высоко развито. Чего-нибудь позорнаго студентъ совершить здѣсь не можетъ, потому что товарищи не допустятъ. Съ голоду умереть также нельзя: во-первыхъ, все дешево, во-вторыхъ, если же и на дешевое нѣтъ средствъ, товарищи и профессора не замедлятъ притти на помощь. Не оттого-ли такимъ идиллическимъ миромъ и спокойствіемъ вѣютъ на васъ интеллигентные кружки Падуи? Я нисколько не удивляюсь, когда давнымъ-давно оставившій каѳедру, бывшій падуанскій профессоръ, знаменитый де-Кастро плакалъ, разсказывая о своихъ слушателяхъ... И студенты, ставши уже бородатыми старыми буржуа, при встрѣчѣ съ нимъ кидаются ему на шею... Въ Падуѣ, напримѣръ, существуетъ республиканскій союзъ. Но это -- абстрактные республиканцы, республиканцы-идеалисты, съ отвращеніемъ встрѣчающіе все, отъ чего пахнетъ кровью и выстрѣлами. Вслѣдствіе этого, напримѣръ, нужно было слышать, какъ восторженно эти самые республиканцы кричали "evvia!" королю Гумберту, возвращавшемуся изъ Неаполя, какія горячія рѣчи въ честь его они произносили на своихъ обѣдахъ. Скажу одно: едва-ли монархисты говорили съ такою подкупающей искренностью. Тутъ все шло отъ сердца, было откровенно. Расчетъ не зажжетъ такимъ огнемъ молодыхъ глазъ. Только чувство правды, какъ огниво изъ кремля, выбиваетъ изъ сердца такія яркія искры...
   Самый падуанскій университетъ обязанъ своимъ возникновеніемъ болонскому.
   Въ 1222 году болонцы поссорились съ нѣкоторыми профессорами своего университета. Эти, долго не думая, перебрались въ Падуу съ лучшими своими учениками. Почва въ Падуѣ была уже подготовлена существованіемъ училищъ, основанныхъ еще Карломъ Великимъ, такъ что наука могла прямо пустить здѣсь свои корни. Университетъ на первыхъ-же порахъ далъ цѣлую плеяду блестящихъ ученыхъ, слава которыхъ, несмотря на смутныя времена, могуче звучала отсюда. Первый, прославившій падуанскій университетъ, былъ профессоръ Альбертъ Магнусъ, которому современники присвоили эпитетъ великаго. Въ это-же самое время изученіе юриспруденціи достигло здѣсь такой высоты, что даже государи призывали падуанцевъ для рѣшенія возникавшихъ между ними споровъ о правѣ. А когда какой-то владѣтельный герцогъ захотѣлъ отнять земли у своихъ подданныхъ, то достаточно было коллективнаго протеста падуанскихъ ученыхъ, чтобы его свѣтлость выпустила жертву изъ рукъ. Ужо въ 1261 году папа Урбанъ нашелъ нужнымъ дать университету особыя привиллегіи за цѣлый рядъ научныхъ заслугъ; послѣ этого оказался такой наплывъ студентовъ, что одного ректора стало мало и выбранъ былъ второй. Одинъ ректоръ завѣдывалъ цизальпинскими, а другой транзальпинскими студентами. Сами падуанцы настолько цѣнили университетъ и гордились имъ, что коммуна постановила; всякій студентъ, въ случаѣ нужды, имѣетъ право получить немедленное пособіе изъ общественныхъ суммъ. Всякій профессоръ, помимо публичныхъ лекцій, обязанъ былъ давать частныя, при чемъ ему было запрещено принимать за это плату. Бѣднякъ наравнѣ съ богачемъ могъ итти къ нему и заниматься на дому съ нимъ. Нарушеніе этого правила наказывалось очень строго. Знаменитый ученый Ансальдъ потерялъ каѳедру за то, что потребовалъ особаго вознагражденія за частныя занятія. Преподавалось все, что было извѣстно въ то время: теологія, гражданское и каноническое право, грамматика, риторика, логика, философія, физика, естественныя науки, медицина. Авторитетъ университета росъ такъ быстро, что уже папа Григорій X потребовалъ у него совѣта и указаній по поводу каноновъ Ліонскаго собора. Когда въ 1289 и 1290 году падуанскій университетъ закрыли, вся Европа заговорила противъ этого съ такимъ негодованіемъ, что и падуанцы, и папа поспѣшили пойти на всевозможныя уступки, и молчанію науки былъ положенъ конецъ. Угроза университету была угрозой каждому падуанцу. Рыцарь Ансельмо Торацци, имѣвшій съ наукой столько-же общаго, сколько Грибоѣдовскій Скалозубъ съ Вольтеромъ,-- когда, въ его присутствіи, при дворѣ французскаго короля графъ Мора позволилъ себѣ какую-то неудачную шутку надъ падуанскимъ студентомъ, бросилъ ему перчатку. Мора принялъ вызовъ и былъ убитъ Ансельмомъ. Въ XIV вѣкѣ падуанскій университетъ особенно прославился и достоинствомъ своихъ профессоровъ, и обиліемъ студентовъ, несмотря на то, что тутъ-же рядомъ, въ Виченцѣ и Тревизо основались тоже университеты.
   Все, что только имѣло значеніе въ Италіи, торопилось проникать въ Падую, воздать честь этому, дѣйствительно, великому учрежденію. Джіотто, Данте Алигьерри, Петрарка -- всѣ они считали себя обязанными поклониться падуанскому университету и лично выразить ему свое уваженіе. Университетъ далъ цѣлый рядъ блестящихъ ученыхъ. Славный профессоръ парижской академіи, монахъ Альбертъ, эллинистъ Пьеръ д'Абано -- онъ же и профессоръ медицины, Альбертинъ Муссато, поэтъ, ораторъ, историкъ,-- всѣ они вышли отсюда. Городъ принималъ такое участіе въ дѣлахъ университета, что, когда всемогущая тогда инквизиція стала преслѣдовать этого самаго Пьори д'Абано, падуанская коммуна предоставила ему право избрать въ каждомъ кварталѣ по три человѣка изъ значительнѣйшихъ гражданъ, чтобы они непрестанно заботились объ его безопасности. 12 этихъ падуанцевъ собирались въ Sala della Eagg'ione, обдумывали мѣры для спасенія Абано, грозили его врагамъ местью города, тратили общественныя суммы съ этою цѣлью и добились таки, что ничья рука не смѣла коснуться осужденнаго на гибель инквизиціей профессора. Венеція, не церемонившаяся ни съ чѣмъ и ни съ кѣмъ, старавшаяся задушить все, чтобы только уничтоженное въ одномъ мѣстѣ развилось въ ней самой,-- Венеція, закрывшая университеты Виченцы и Тревизо, не смѣла коснуться Падуи.
   Попытка перенести падуанскій университетъ въ Кіоджіо привела къ такому взрыву общаго негодованія, что даже "совѣтъ десяти" и всѣ власти республики поторопились потвердить привилегіи университета. Единственно, что могли сдѣлать венеціанцы -- это установленіе правила, что полученіе степени доктора философіи и медицины должно происходить въ самой Венеціи, но право давать дипломъ на званіе докторовъ юриспруденціи и теологіи осталось исключительно за Падуей. Слава университета была такъ велика, что Стефанъ, король польскій, прислалъ посольство съ богатыми дарами, чтобы выпросить нѣсколькихъ профессоровъ для своего университета въ Краковѣ. Знаменитый Галилей былъ тутъ профессоромъ математики; между; учениками считали Торквато Тассо, получившаго здѣсь свой дипломъ доктора гражданскаго и каноническаго права, философіи и теологіи. Я не говорю уже о цѣломъ рядѣ открытій, сдѣланныхъ тутъ, о работахъ его профессоровъ и проч. Объ этомъ пришлось-бы писать цѣлые томы!..
   Когда я входилъ въ ворота падуанскаго университета, невольное благоговѣніе охватывало меня. Передо мной во всѣ стороны тянулись галлереи, опиравшіяся на мраморныя колонны. Древнія стѣны университета были вплоть до карниза покрыты мраморными щитами съ гербами его бывшихъ студентовъ. Здѣсь были тысячи такихъ гербовъ. Они придаютъ удивительное величіе этимъ каменнымъ массамъ. Судя по этимъ гербамъ, сколько великихъ ученыхъ, поэтовъ и философовъ, а также полководцевъ, законодателей, королей выходило отсюда! Герцогскія короны то-и-дѣло пестрятъ скромныя стѣны, въ нишахъ которыхъ вперемежку съ гербами стоятъ бюсты давно истлѣвшихъ профессоровъ; надписи тянутся по карнизамъ. Вы, дѣйствительно, чувствуете, что это -- храмъ истины, свѣтлой и неподкупной, храмъ живого знанія. Между статуями вы видите здѣсь женщинъ и узнаете, что вопросъ о женскомъ образованіи былъ рѣшенъ въ Падуѣ еще триста лѣтъ тому назадъ. Елена Лукреція Корнаро Плеконія получила здѣсь дипломъ доктора философіи; такого-же доктора теологіи получила знаменитая Катарина Рамбелли. Марія Дондола и Лучіа Вембо защищали здѣсь свои диссертаціи противъ ученѣйшихъ мужей Падуи и были признаны, подъ громовыя рукоплесканія увлеченной ихъ краснорѣчіемъ аудиторіи, докторами юриспруденціи. Вы проходите здѣсь посреди скульптуръ, орнаментовъ и отдѣльныхъ частей зданій, созданныхъ великими геніями Палладіо, Сансовино и Вассано... Вотъ Aula Magna -- полная работъ Альбана Томазелли, Карлини и Занетти. Ходишь, молча любуешься всѣмъ этимъ и невольно сознаешь, что если и видѣлъ у себя дома университеты болѣе обширные и громадные,-- зато ни одинъ изъ нихъ не охватывалъ тебя такимъ могущественнымъ обаяніемъ. Наука здѣсь, дѣйствительно, у себя, и ничья рука не касается ея. Столѣтія чистыхъ мыслей, великихъ истинъ и дѣлъ смотрятъ здѣсь со стѣнъ и потолковъ, и только тутъ начинаешь понимать, почему падуанскіе студенты, откуда-бы они ни пришли сюда, считаютъ Падуу и ея университетъ своею настоящею родиной!.. Я здѣсь знакомился съ итальянцами, англичанами, французами и славянами -- и ни разу не имѣлъ случая разубѣдиться въ этомъ. Работаетъ Падуанская молодежь много. Не мудрено, что за послѣдніе 10 -- 15 лѣтъ Италія сдѣлала такіе успѣхи по всѣмъ отраслямъ знанія. Еще недавно ея медики были притчею во языцахъ,-- теперь же они завоевали себѣ почетное мѣсто въ наукѣ. Живая связь студента съ профессоромъ осталась здѣсь такою же, какою она была въ средніе вѣка. Падуанскіе профессора кромѣ програмныхъ лекцій безкорыстно работаютъ со своими слушателями и дома. Прежде дѣлалось это по обязанности -- теперь по традиціи и горе тому, кто измѣнилъ бы ой. Противъ него пошли бы прежде всего товарищи.
   Но если падуанскій университетъ находится на высотѣ своего историческаго прошлаго, то прекрасныя падуанки прекрасны только на картинахъ мѣстныхъ художниковъ и въ стихахъ все идеализирующихъ поэтовъ. Я не думаю, чтобы мое прибытіе могло испугать до такой степени здѣшнихъ Лючій, Катаринъ и Изабеллъ и заставить ихъ спрятаться за непроницаемыя жалюзи ихъ мрачныхъ и маленькихъ оконъ. Во всякомъ случаѣ, ни я, ни штатскій генералъ не могли внушить имъ такого ужаса. Но я провѣрялъ свои впечатлѣнія, и его превосходительство тоже оказался весьма разочарованнымъ...
   -- Я вамъ, знаете, что скажу?-- раздраженно заявилъ онъ на третій день своего пребыванія въ Падуѣ.
   -- Что?
   -- Падуанки у Лентовскаго гораздо лучше, чѣмъ въ Падуѣ.
   -- Ну, вотъ!
   -- Вѣрно; настоящія никуда не годятся.
   Грубый типъ, зато по отношенію къ развитію онѣ заткнули за поясъ остальныхъ итальянокъ. Надо сказать правду: итальянская женщина во времена оны училась многому и въ научномъ мірѣ играла значительную роль. Теперь, ученая или даже просто сносно образованная въ нашемъ смыслѣ итальянка -- притча во-языцѣхъ. Такихъ нѣтъ совсѣмъ. Всѣ онѣ очень недалеки, мало читаютъ и ничѣмъ не интересуются. Въ Падуѣ, гдѣ онѣ все-таки нѣсколько получше и поумнѣе, дочь профессора, славившаяся и славящаяся совсѣмъ не женскими знаніями, совершенно наивно спросила меня: правда-ли, что у насъ зимою при дыханіи паръ падаетъ на землю снѣгомъ? Въ этомъ ничего нѣтъ удивительнаго. Я не хочу называть добраго и почтеннаго профессора, который пришелъ въ восторгъ отъ воображаемаго имъ вида Москвы: "Вы -- докторально началъ онъ -- видите тамъ изъ своихъ оконъ на востокъ -- Уралъ, на югъ -- Карпаты, а на сѣверъ простирается передъ вашими восхищенными очами Балтійское море!.." Я даже не улыбнулся, слушая это. Кругомъ были студенты, что-же огорчатъ въ ихъ присутствіи популярнаго старика!.. Въ Миланѣ -- еще лучше. Я познакомился съ европейскою знаменитостью -- славнымъ историкомъ Чезаре Канту, творенія котораго переведены и на русскій языкъ. И представьте себѣ мое изумленіе, когда этотъ кладезь премудрости разверзъ медоточивыя уста свои, чтобы выпалить въ меня слѣдующею глубокомысленною фразой:
   -- Ваше положеніе (русскихъ писателей) очень, очень тяжело.
   Я подумалъ, что онъ говоритъ о нашихъ цензурныхъ и иныхъ условіяхъ.
   -- Нѣтъ, я не о томъ. Вамъ очень трудно писать понятно для вашей публики.
   -- Почему?-- изумился я.
   -- Какже, у васъ вѣдь нѣсколько литературныхъ языковъ.
   -- Какихъ-же это?
   -- Во-первыхъ, петербургскій, во-вторыхъ, московскій, въ-третьихъ одесскій... Ну и многіе другіе еще.
   И вѣдь все это говорится тономъ человѣка, желающаго щегольнуть своими свѣдѣніями, и притомъ безапеляціонно!..
   Для падуанскихъ профессоровъ нужно вообще много безкорыстія.
   Мѣстная публика не можетъ раскупать ихъ произведеній. Много-много, если разойдется 1000 экземпляровъ особенно популярной книги, такъ что, издавая ее на свой счетъ, авторъ можетъ отложить всякія попеченія на какую-то ни было прибыль. Поэтому и обстановка профессоровъ въ высшей степени небогата и проста. Объ этомъ, впрочемъ, въ другой разъ.
   Прекрасныя падуанки, отъ которыхъ я отвлекся (что при ихъ неблагообразіи не особенно трудно), особенно возбудили гнѣвъ моего генерала своимъ неумѣньемъ одѣваться.
   -- Ну, послушайте!.. Призываю небеса въ свидѣтели -- какой-же это турнюръ? Развѣ это турнюръ?
   -- Что такое турнюръ?-- наивно обратился я къ нему.
   -- Какъ, вы не знаете турнюра?-- и онъ остановился въ неописуемомъ изумленіи.
   -- Нѣтъ...
   -- Турнюра!.. Да, батюшка, какой-же вы послѣ этого писатель?.. Турнюръ -- это то самое, что онѣ подкладываютъ вотъ сюда для большой округленности...
   -- Чему?..
   -- Какъ чему?.. Понятно, чему!.. Вѣдь не носъ-же здѣсь у нихъ. Безъ турнюра женщина теперь немыслима. Нужно, чтобы онъ былъ въ одно и то-же время и граціозенъ, и сѣдловатъ, чтобы...
   И онъ пустился въ такія тонкости, что мнѣ пришлось только удивляться его глубокому знанію всѣхъ тайнъ женскаго туалета...
   -- А вы думали, что это у нихъ отъ природы?-- потѣшался онъ надъ моимъ невѣжествомъ.-- Этакихъ статей отъ природы не полагается... Да, да... но мѣшало-бы вамъ поболѣе грамотности въ этомъ отношеніи...
   При внѣшнемъ не благообразіи, падуанки отличаются еще и непреоборимою добродѣтелью. Она несомнѣнно крѣпче всякихъ адамантовъ, если можно на камнѣ созидать такое семейное благополучіе, отъ какого нашъ братъ сошолъ-бы съ ума отъ скуки; но для профессоровъ это первый сортъ. Тѣ времена, когда вѣтренность и легкость нравовъ царили здѣсь, прошли безвозвратно. Къ тому-же я не видѣлъ еще въ Италіи такого города, гдѣ-бы въ одно и то-же время можно было встрѣтить столькихъ дамъ въ интересномъ положеніи. На первый взглядъ можно было-бы подумать, что попалъ не въ Итальянскія Аѳины, а въ громадное родовспомогательное заведеніе, или что мѣстныя дамы носятъ турнюры и съ востока и съ запада одновременно. Очевидно, научныя занятія здѣсь вовсе не препятствуютъ великимъ мужамъ Падуи пріумножать численность вѣрно-подданныхъ короля Гумберта. Напротивъ, особеннымъ обиліемъ дѣтей отличаются жены философовъ, затѣмъ слѣдуютъ историки, за ними медики, за медиками -- юристы... Интересно было-бы въ этомъ отношеніи собрать болѣе подробную статистику сравнительной правоспособности въ воспроизведеніи рода по различнымъ научнымъ отдѣламъ. Какіо благодарные выводы! И сколько пользы! Тогда всякая дама, при замужествѣ, могла-бы знать -- на что ей разсчитывать, и уже отъ ея свободной воли зависѣло-бы -- быть-ли неплодной Рахилью или плодородною Ліей. Мои заключенія о падуанскихъ ученыхъ могутъ быть исключительными, но я претендую на ихъ полную достовѣрность, тѣмъ болѣе, что тутъ мужья не отвѣтственные редакторы, за которыми скрываются болѣе или менѣе многочисленные сотрудники. Нравы падуанской семьи -- въ смыслѣ поддержанія основъ -- внѣ всякихъ сомнѣній, и Донъ-Жуанамъ здѣсь-бы не могло посчастливиться. Совѣтъ законодателямъ: не замѣнятъ-ли они церковнаго покаянія для явныхъ прелюбодѣевъ соотвѣтствующею ссылкою въ Падую?...
   Громадная площадь, обставленная старинными и мрачными, покрытыми словно чешуей, домами. Вся эта чешуя -- мраморные щиты съ изображеніемъ древнихъ гербовъ падуанскаго дворянства. Всѣ они подъ коронами съ обвалившимися зубцами, подъ шлемами, перья которыхъ, высѣченныя изъ истрійскаго камня, почернѣли отъ времени, точно смерть, пролетѣвшая надъ благородными родами, обвила и эти жалкія эмблемы прошлаго величія своимъ траурнымъ флеромъ, что ни гербъ-то легенда, что ни девизъ -- то драматическій разсказъ у старыхъ лѣтописцевъ. Разумѣется, здѣсь не мѣсто приводить ихъ,-- иначе очеркъ одной Падуи занялъ бы цѣлый томъ. Новые дома затесались сюда же, но они не посмѣли облѣпить себя современнымъ аляповатымъ орнаментомъ, напротивъ, отстроились такъ-же, какъ и старые, стоящіе рядомъ; только свѣжесть камня на нихъ и отличаетъ молодежь. Собственно говоря, это -- одна площадь, но колоссальное зданіе посрединѣ -- дворецъ Разума (Palazzo della Raggione), который падуанцы кратко называютъ Salone, дѣлитъ ее на двѣ. Одна получила названіе Piazza dolle Eube, другая -- Piazza delli Frutti. Очевидно, траву и фрукты надо было во что бы то ни стало разлучить одну съ другими. Изъ одной площади въ другую можно пройти подъ громадными воротами колоссальнаго "Дворца Разума". Площадь Травы съ громаднымъ рынкомъ -- чрезвычайно людна. Толпа тутъ кишитъ съ утра до ночи, и гвалтъ невообразимый. Не вѣрится, что все это въ тихой и скромной Падуѣ. Остальныя "пьяццы" въ высшей степени пустынны и молчаливы. Онѣ точно погружены въ воспоминанія о своемъ прошломъ и имъ не хочется даже и на минуту уйти изъ нея въ будничное и мелкое настоящее. Даже находящаяся рядомъ "фруктовая" площадь тиха -- какъ гробница. Торговки-падуанки спятъ себѣ среди цѣлыхъ грудъ яблокъ, сквернаго винограда и какихъ-то подозрительныхъ плодовъ, напоминающихъ, собою волчьи ягоды. Все это привозится сюда съ Еванейскихъ горъ, которыя видны хорошо изъ Падуи; оттуда же привозится и вино, составляющее гордость этого города. Что касается до меня, то я пить его согласенъ не иначе, какъ по судебному приговору, и то испытавъ предварительно всѣ проволочки кассаціоннаго порядка. Оно кисло, какъ физіономія редактора безъ подписчиковъ или какъ улыбка освистаннаго актера. По крайней мѣрѣ, выпивъ по неосторожности стаканъ его залпомъ, я долгое время не могъ сообразить -- отравленъ я или нѣтъ. Падуанцы тѣмъ не менѣе пьютъ его и похваливаютъ.
   -- Гдѣ есть подобное?-- съ гордымъ видомъ, распустивъ хвосты, спрашиваютъ они.
   -- Нигдѣ!-- совершенно искренно отвѣтилъ я.
   Да проститъ Господь невинную ложь старику-профессору, у котораго я обѣдалъ,
   -- Вотъ я угощу васъ нашимъ виномъ,-- съ хитрымъ подмигиваніемъ утѣшилъ онъ меня,-- Элеонора, подай-ка изъ тѣхъ бутылокъ,-- знаешь?
   Къ крайнему моему ужасу и отчаянію, "одна изъ тѣхъ" бутылокъ явилась. Дрожащею рукою, точно боясь пролить хотя каплю драгоцѣнной жидкости, старикъ-профессоръ налилъ стаканы себѣ и мнѣ, и тотчасъ же сморщилъ брови, чтобы дѣти, какъ-нибудь по неосторожности, не посмѣли попросить этой драгоцѣнности.
   -- За ваше здоровье!...
   Я чувствовалъ, что блѣднѣю, но что дѣлать -- надо быть мужественнымъ. Съ видомъ Сократа, подносящаго къ устамъ роковую чашу, я поднялъ стаканъ, хлебнулъ... "О радость, о счастье!" -- какъ поютъ въ операхъ: -- вино оказалось весьма сносное...
   -- Неужели это падуанское?-- изумился я.
   -- А что бы вы думали? Въ Падуѣ есть все!-- величественно закончилъ онъ, смакуя этотъ нектаръ. Затѣмъ бутылка была закупорена, и та-же Элеонора отнесла ее назадъ.
   Мое мнѣніе о падуанскихъ винахъ поколебалось, но не надолго.
   На другой день я разсказывалъ знакомымъ падуанцамъ объ обѣдѣ у профессора.
   -- Что, онъ угощалъ васъ отличнымъ падуанскимъ виномъ?....
   -- Да.
   Они расхохотались.
   -- Что вы смѣетесь?
   -- Да какже. Синьоръ Белотти -- прекрасный человѣкъ и великій патріотъ. Ему невыносима мысль, что иностранцы будутъ сквернаго мнѣнія о нашемъ падуанскомъ винодѣліи. Вотъ онъ купилъ ящикъ отличнаго бордоскаго вина и держитъ его. Какъ-только кто-нибудь изъ иностранцевъ познакомится съ нимъ, онъ сейчасъ зоветъ его къ себѣ обѣдать. А за обѣдомъ -- къ дочери: "принеси-ка того вина, знаешь -- изъ тѣхъ бутылокъ". И иностранцы пьютъ хорошее бордоское за скверное падуанское.
   Впрочемъ, и цѣны на мѣстное вино -- удивительны. Двѣнадцать бутылокъ стоятъ 7 франковъ, при чемъ три франка за бутылки!... нечего, значитъ, и претендовать.

   Торговки, продававшія фрукты, нисколько не примирили меня съ падуанскимъ типомъ. Во-первыхъ, у нихъ очень скверная манера, въ видахъ поддержанія животной теплоты и высокой температуры варенаго картофеля (тоже фрукты), сидѣть на горшкахъ съ нимъ. Во-вторыхъ, при видѣ ихъ, мнѣ пришли въ голову каріатиды временъ младенческаго состоянія искусства, или наши каменныя бабы, находимыя на курганахъ въ Малороссіи...
   Зато Palazzo della Raggione невольно остановитъ на себѣ вниманіе каждаго. Едва-ли въ цѣломъ мірѣ есть другая подобная зала, разумѣется, по ея громадности. Построили этотъ дворецъ падуанскіе патріоты въ память постыднаго для Германіи мира, подписаннаго Фридрихомъ Барбаруссой, послѣ того какъ его безчисленныя войска были разбиты соединенными арміями сѣверо-итальянскихъ городовъ. Событіе, дѣйствительно, славное. На одного итальянца тамъ приходилось болѣе чѣмъ по двадцати враговъ, и битва при Леньяно составляетъ вполнѣ законную гордость падуанцевъ. Хотя работы этого палаццо начались въ 1177 году, онѣ окончились только въ 1219 году, при подестѣ Джіованни Рускони. Едва-ли не тогда же начали и расписывать внутреннія стѣны колоссальной залы наивными фресками, можетъ быть, и имѣющими громадное значеніе для исторіи искусства, но мнѣ представлявшимися только курьезными. Живопись стѣнъ въ нѣкоторыхъ палатахъ испорчена. Оно и понятно: во-первыхъ, древность, а во-вторыхъ, этому дворцу тоже на своемъ вѣку пришлось вытерпѣть немало. Когда Падуа заводила войны съ сосѣдями и счастье оборачивалось къ ней турнюромъ, Кане де-ла Скала съ веронцами, а потомъ и подесты Виченцы старались разрушить это сооруженіе. Въ концѣ концовъ, и природа пришла на помощь имъ. Въ 1756 году ужасный вихрь сорвалъ громадную кровлю дворца и перебросилъ ее на площадь Пероніо. Дворецъ этотъ, дѣйствительно, состоитъ изъ одной залы. Внизу тройной рядъ громадныхъ и толстыхъ колоннъ, соединяющихся въ сводахъ, на которыхъ и покоится эта масса камня и желѣза. Наружный видъ дворца въ высшей степени простъ и строенъ. Никакихъ украшеній, никакихъ орнаментовъ. Вотъ на высотѣ идетъ галлерея, съ которой видны и Евганейскія горы, сіяющія въ солнечномъ свѣтѣ, и счастливая Ломбардія, утопающая, несмотря на позднее время, въ зелени пережившихъ лѣто садовъ и рощъ. Въ этихъ галлереяхъ массы антиковъ. Онѣ сами по себѣ музей всевозможныхъ барельефовъ, саркофаговъ. Опять все то-же младенчество искусства сказывается на каждомъ шагу. Плоскія лица святыхъ и ангеловъ, съ приплюснутыми носами, съ какими-то безногими и безрукими тѣлами, силуэты героевъ, похожихъ на слоновъ и медвѣдей, красавицы, которыхъ ваятель позабылъ снабдить глазами и носомъ, оставивъ вмѣсто этого какія-то круглыя лепешки. Тутъ и Petrone, или "камень позора": на немъ нѣкогда сѣкли людей, пробовавшихъ столь быстрымъ и остроумнымъ способомъ избавиться отъ долговъ, которыхъ они уплатить были не въ состояніи. Счастливыя времена, предлагавшія столь краткій способъ погашенія. Чего, чего нѣтъ внутри въ самой залѣ! И колоссальные двѣнадцать знаковъ Зодіака, и вся исторія Падуи въ картинахъ, почему-то начинающаяся съ изображенія Евы, когда она подаетъ Адаму яблоко, а врагъ рода человѣческаго, въ видѣ змѣи, изъ-за кустовъ любуется на эту сцену. Тутъ и Вавилонское столпотвореніе, и царь Давидъ въ шлемѣ съ перьями и со щитомъ, на которомъ значится какая-то латинская надпись... Короче -- исторія Падуи есть исторія цѣлаго міра. Значительное мѣсто занимаютъ картины изъ священнаго писанія, при чемъ святыя, очевидно, были списаны съ далеко не прекрасныхъ падуанокъ. Искусство, разумѣется, проиграло, но патріотизмъ остался въ барышахъ. Апокалиптическіе шестилапые звѣри смѣшиваются съ картинами чисто-католическаго содержанія, съ фресками Джіотто и Джіозетто. Гораздо лучше работы позднѣйшихъ художниковъ Zanoni и превосходна деревянная модель гигантскаго коня, сдѣланнаго знаменитымъ Донателло. Съ этой модели была вылита лошадь для конной статуи кондотьери Гатемелата, любоваться на которую до сихъ поръ ѣздятъ скульпторы въ Падую. Тутъ кромѣ того массы памятниковъ и медальоновъ въ честь знаменитыхъ падуанцевъ, начиная съ Тита Ливія. Между ними памятникъ одной падуанкѣ, которая предпочла смерть нарушенію супружеской вѣрности. Очевидно, въ тѣ времена женская вѣрность была настолько рѣдка, что граждане считали необходимымъ воздвигнуть ей памятникъ. Судя по мраморному бюсту этой цѣломудренной героини, я никакъ не могу понять тѣхъ, которые покушались на ея добродѣтель. Теперь ко всѣмъ этимъ памятникамъ прибавленъ, дѣйствительно, великолѣпный бюстъ Виктора-Эмануила и скоро будетъ поставленъ также незабвенному Гарибальди... Но всѣ эти детали и мелочи исчезаютъ изъ глазъ, когда, останавливаясь посрединѣ, окидываешь изумленнымъ взглядомъ эту гигантскую залу... Искорки лучей солнца льются въ его окна. Вся эта живопись стѣнъ сливается въ одинъ фонъ, подробности уходятъ куда-то и по-неволѣ начинаешь цѣнить геніальную идею архитектора, воздвигнувшаго это сооруженіе... Тутъ совершались цѣлыя революціи. Сюда собиралось населеніе падуанцевъ, недовольныхъ своими подестами и тиранами, а потомъ австрійскими правителями. Не разъ единодушные крики и девизы "за свободу и отечество" потрясали эти своды, и не разъ озвѣрѣлые рабы притѣснителя стрѣляли въ эту залу, изъ окаймляющихъ ее галлерей, въ восторженную толпу истинныхъ патріотовъ. Воображеніе невольно рисовало эти сцены, и почтенная старая зала исполнена необыкновеннаго величія... Съ сожалѣнію -- за нами шелъ кустодъ, которому хотѣлось честно заслужить свой франкъ. И, когда мысль уходила въ прошлое, онъ вдругъ пояснялъ намъ, что его сіятельство министръ такой-то еще надняхъ посѣтилъ Salono della Raggione и сказалъ то-то и то-то, или что вчера былъ здѣсь генералъ NN и, похлоповъ его по плечу, изволилъ остаться довольнымъ службой старика-кустода! И что у генерала могло быть общаго съ залой Raggione и почему этотъ дряхлый старикъ такъ надсаждался, давая намъ свои объясненія,-- я рѣшительно не могу понять и думаю только одно, что съ своими министрами и генералами онъ отправилъ намъ всѣ впечатлѣнія этого дня. Понятно, что мы поторопились выбраться отсюда...
   Старикъ-профессоръ, угощавшій насъ падуанскимъ виномъ изъ Бордо, былъ въ восторгѣ, что мы видѣли "Залу Разума".
   -- "Зала Разума" -- эмблема Падуи! импровизировалъ онъ.-- Только мы воздвигли справедливости и уму достойный ихъ храмъ.
   Остается прибавить, что неисправимый солдафонъ Наполеонъ Бонапартъ выразилъ величайшее сожалѣніе, что "Зала Разума" находится во второмъ этажѣ.
   -- Какая-бы славная конюшня вышла изъ нея для моей кавалеріи...
   Конюшня, тамъ, гдѣ стоятъ памятники Титу Линію и падуанскимъ знаменитостямъ!
   Мысль -- достойная Герострата...
   

III.
Съ башни муниципальнаго дворца.-- Прато della Valle.-- Падшіе ангелы Папафевы.-- Отецъ Винченцо.-- Упраздненные монахи.

   Такой-же старый и величавый, какъ и "Дворецъ Разума", Palazzo municipale -- какъ все это не похоже на-наши несчастныя городскія думы! Здѣсь мы, напримѣръ, проходимъ по цѣлому ряду залъ съ картинами мастеровъ, которыми по справедливости гордится Италія. Самыя стѣны -- это дивная лѣтопись если не великаго, то во всякомъ случаѣ умно и интересно прожитаго прошлаго. Объ этомъ свидѣтельствуютъ мраморные гербы, щиты, надписи и барельефы. Тутъ тоже на каждомъ шагу свои воспоминанія. Вотъ тутъ, напримѣръ, были тюрьмы, куда безъ церемоніи народъ сажалъ своихъ враговъ, какіе бы гербы ни красовались на ихъ щитахъ и какія бы короны ни украшали ихъ шлемы. А вотъ тутъ лилась "благородная" кровь изъ-подъ меча или топора исполнителей суровыхъ приговоровъ. Падуанская коммуна не шутила и довольно круто расправлялась съ людьми, одержимыми на счетъ ея свободы большимъ аппетитомъ. Здѣсь вотъ былъ казненъ графъ такой-то, тамъ -- дука, а въ томъ вотъ углу -- принчипе. Честь честью -- коммуна, покончивъ къ ними, устраивала имъ, какъ людямъ благорожденнымъ, пышныя похороны и не переносила на ту сторону гроба своей ненависти. Случалось очень часто, что краснорѣчивый падре, стоя надъ трупомъ казненнаго Гаргантуа, желавшаго проглотить республику, произносилъ трогательную рѣчь, воспѣвая подвиги и доблести обезглавленнаго, и стоявшіе около пышнаго гроба правители Падуи проливали искреннія слезы. Оно и понятно. Если жаль человѣка, погибшаго послѣ жизни безполезной, не одареннаго никакимъ талантомъ, то еще больше жаль другого -- доблестнаго, мужественнаго и геніальнаго. За свое преступленіе онъ расплатился головою -- за что же еще продолжать свои анаѳемы и проклятія?
   -- А вотъ тутъ была казнена дочь за отца...
   -- Это легенда?-- спрашиваю я.
   -- Нѣтъ. Все это значится у насъ въ лѣтописяхъ. Лаура (имя женщины) Кастеллари пришла проститься съ приговореннымъ съ смерти отцомъ. Когда ихъ оставили однихъ, она живо переодѣла отца въ свое платье, спустила ему низко на лицо покрывало, а сама набросила на себя его платье, привязала заранѣе приготовленную бороду и убѣдила старика выйти изъ тюрьмы вмѣсто нея. Она увѣрила отца, что ее, какъ женщину, не казнятъ. Отецъ, притворяясь потрясеннымъ горемъ, вышелъ изъ prigione. Когда явился падре исповѣдать приговореннаго, Лаура, боясь, что ее узнаютъ, притворилась невѣрующей и отказалась отъ исповѣди. Великодушная женщина сообразила, что если она обнаружитъ себя, то рано или поздно отца отыщутъ и казнятъ. Отыщутъ сейчасъ же, потому что онъ не успѣлъ еще уѣхать далеко отъ Падуя. Если же она погибнетъ за него, то случай этотъ такъ потрясетъ всѣхъ, что правители коммуны не посмѣютъ вторично арестовать стараго Кастеллари. Такъ и случилось. Она сама набросила на себя капюшонъ, которымъ закрывали лица казнимыхъ, твердою поступью взошла на роковыя ступени мраморнаго лобнаго мѣста,-- и полъ ея обнаружился только тогда, когда благородная головка Лауры скатилась, заливая кровью лѣстницу... Народъ заступился за ея отца -- и падуанская коммуна изрекла: нельзя казнить отца, сумѣвшаго такъ воспитать свою дочь. По другому же варіанту, смерть дочери была признана достаточнымъ для него наказаніемъ. Впослѣдствіи мнѣ показывали въ Падуѣ картину, изображающую это событіе. Ее хотѣли повѣсить въ "Залѣ Разума". Я не понимаю, почему бюстъ этой героини не выставленъ въ галлереяхъ Palazzo della Raggione -- онъ былъ бы тамъ гораздо умѣстнѣе всякихъ Титовъ Ливіевъ и многихъ римлянъ.
   Лаура Кастеллари и ея печальная судьба вдохновили одного изъ симпатичнѣйшихъ молодыхъ миланскихъ писателей -- Энрико Феррари, и, когда я уѣзжалъ отсюда въ Испанію, онъ оканчивалъ большой романъ на эту тому. Можно, сверхъ того, указать много падуанскихъ поэтовъ, посвятившихъ самоотверженной женщинѣ свой геній. Особенно въ этомъ отношеніи граціозно и красиво сдѣлана поэма венеціанца Марко-Антоніо Канини.
   Въ муниципальномъ дворцѣ, который во время оно назывался "Palazzo del Podesta", замѣчательны его стѣны, выстроенныя сплошь изъ крѣпкаго и изящнаго истрійскаго камня. На главной лѣстницѣ его вы прежде всего встрѣтите прекрасную группу, изваянную Тиціаномъ Миніо въ 1552 году: "Справедливость", сидящая между двумя львами. Львы, какъ и вездѣ въ Италіи до Кановы, больше похожи на собакъ, ради маскарада нацѣпившихъ себѣ, въ видѣ шиньоновъ, львиныя гривы. Другія статуи на той-же лѣстницѣ -- неизвѣстныхъ скульпторовъ -- еще лучше. Сумракъ внутренняго дворца удивительно къ лицу этимъ величавымъ галлереямъ съ потемнѣвшими отъ времени колоннами и барельефами. Я не могу отвести здѣсь слишкомъ много мѣста описанію этого сооруженія, и мнѣ приходится только вскользь упомянуть о чудесныхъ дверяхъ такъ называемой "зеленой залы"; о мраморныхъ лѣстницахъ и прелестныхъ карнизахъ съ простыми, но величавыми орнаментами; о балюстрадахъ, приписываемыхъ великому Палладіо; объ ораторіи съ превосходнымъ образомъ Богородицы, св. Антонія и др. святыхъ, исполненныхъ Доминикомъ Компаньолою; объ альфрескахъ потолковъ, имѣющихъ значеніе въ исторіи исскусства, какъ дѣтскій лепетъ ребенка играетъ роль въ образованіи языка; о цѣломъ рядѣ картинъ изъ исторіи города, написанныхъ падуанскими художниками, страдающими вообще нѣкоторою сухостью рисунка и мрачностью красокъ, но тѣмъ не менѣе несомнѣнно талантливыми. Мнѣ особенно нравилась одна, въ высшей степени наивная, гдѣ Моисей изображенъ въ средневѣковомъ рыцарскомъ костюмѣ, источаемый имъ источникъ -- красивымъ фонтаномъ бьетъ кверху, у ногъ пророка -- лягавая собака съ изображеніемъ герба Эцелиновъ на попонахъ, а вдали -- войска въ боевомъ строѣ, столь правильномъ, точно сейчасъ явится Гумбертъ производить имъ смотръ по всѣмъ правиламъ современнаго военнаго искусства. Разумѣется, это смѣшно; но посмотрите на выраженіе этихъ лицъ, на женщину съ ребенкомъ на рукахъ, пробирающуюся къ водѣ, на это томительное ожиданіе, написанное во всѣхъ ея чертахъ, на самого Моисея -- очевидно современный портретъ,-- и вы поймете, что, при всемъ комизмѣ деталей, художникъ былъ не изъ дюжинныхъ. Къ сожалѣнію, ее хотѣли унести изъ залы совѣта!.. Богатый муниципальный архивъ хранитъ документы первостепенной важности. Старецъ Чезаре Канту собирается начать ихъ разработку, говоря, что они должны пролить новый свѣтъ на событія первостепенной важности XIV, XV и XVI вѣка. Одинъ отдѣлъ "запрещенныхъ корпорацій" чего стоитъ. Онъ составился изъ 163 архивовъ, принадлежавшихъ разнымъ духовнымъ общинамъ, и обнимаетъ собою отдаленнѣйшую эпоху, начиная съ 734 до 1399 года. Палеографы муниципальнаго хранилища древностей возбуждаютъ восторги знатоковъ; старинные планы и карты, находящіеся здѣсь-же, даютъ совершенно иное, чѣмъ то, которое существовало до сихъ поръ, понятіе о видѣ и развитіи городовъ итальянскихъ нѣсколько столѣтій назадъ.
   Спасшись отъ душнаго архива на свѣжій воздухъ, я былъ вознагражденъ за это появленіемъ маленькаго змія-искусителя, въ видѣ оборваннаго мальчугана, который, съ необыкновенно задумчивымъ и даже меланхолическимъ видомъ, заявилъ мнѣ, какъ-будто вскользь:
   -- А главнаго-то синьоръ форестьеръ и не видѣлъ.
   -- Чего-же это? тебя, что-ли?
   Мальчикъ обратилъ вниманіе на свою особу, глубокомысленно устремилъ взглядъ на оборванные сапоги и штанишки и совершенно серьезно спросилъ меня:
   -- А развѣ вы художникъ? Художники точно это любятъ, чтобы много дыръ было. Одинъ съ меня писалъ картину... Онъ меня послалъ во дворецъ.
   -- Какъ-такъ?
   -- Ну, мой портретъ. И я теперь у короля и за меня дали большія деньги.
   -- Чего-же я не видѣлъ?
   -- Всей Падуи сразу...
   -- Вотъ-те и на! Какъ-же ее увидѣть?
   Вмѣсто отвѣта, онъ протянулъ руку. Я положилъ ему двадцать сантимовъ. Онъ тотчасъ-же протянулъ другую. Столько-же я бросилъ и туда.
   -- Синьоръ форестьеръ не былъ на башнѣ?...
   -- Да гдѣ-же она?
   -- Тутъ за угломъ. Башня этого дворца. Я вамъ покажу ее издали, а вы уже сами идите туда...
   -- Почему-же ты не проводишь меня?
   -- Видите-ли... Все изъ-за этого проклятаго "кустода". Онъ воображаетъ, что путешественники должны сами отыскивать къ нему дорогу... И притомъ, знаете, если-бы онъ еще гонялъ, какъ другіе, которые кричатъ, то я бы ничего не имѣлъ противъ этого,-- кричи себѣ; а то старый Атаназо кидается чѣмъ ни попало: камень -- камнемъ, деревянный башмакъ -- башмакомъ.
   Я пошелъ къ башнѣ.
   Старый Атаназо вышелъ ко мнѣ въ формѣ муниципальнаго сторожа, съ необыкновенно горделивымъ видомъ.
   -- Есть башни и въ другихъ мѣстахъ,-- зафилософствовалъ онъ,-- но что это за башни! Вотъ башня, такъ башня!-- и онъ одобрительно стукнулъ ладонью по каменной стѣнѣ.-- Могу сказать -- я ее знаю, и она меня знаетъ. Какъ вамъ кажется -- сколько я лѣтъ здѣсь?
   -- Не знаю.
   -- Еще-бы вамъ знать! Вы еще не родились, какъ я уже бѣгалъ по ея лѣстницамъ!... И никто вамъ такъ не разскажетъ о ней, какъ я. Никто! Есть такіе, что книги пишутъ; но что они понимаютъ? Одинъ даже прислалъ мнѣ свою объ этой башнѣ. Что-жъ, я читалъ,-- снисходительно закончилъ онъ,-- Отчего-же не прочитать. Онъ тамъ говорилъ и обо мнѣ тоже... Но вотъ, еслибы я написалъ о ней, это было бы совершенно другое.
   -- Отчего же вы не напишете?
   -- Но моему мнѣнію, объ этой башнѣ надо писать стихами, а стихами я не могу.
   Я, разумѣется, взошелъ на верхъ. Самая башня ничего не значитъ, но видъ оттуда дивный.
   Башня, точно клопами, населена какими-то солдатами, бабами, дѣтьми. Нѣтъ такой щели, изъ которой не слышался-бы крикъ ребенка, а въ двери этихъ клѣтушекъ я видѣлъ, какъ неукротимыя падуанскія матроны аплодируютъ своимъ дѣтямъ по тѣмъ частямъ тѣла, которыя самой природой предназначены для этихъ рукоплесканій. Одинъ солдатикъ спалъ себѣ, держа панталоны въ рукахъ и прикрывая ими лицо. Другой изображалъ углемъ на стѣнѣ какую-то усатую фигуру. Изъ одной щели послышался хохотъ и оттуда выскочила вся красная, смущенная дѣвушка.
   -- Ай, Лаура... Опять ты!...-- крикнулъ на нее старикъ-кустодъ.
   -- Что-жъ мнѣ дѣлать, дядя, если онъ щиплется...
   -- А ты зачѣмъ къ нему ходишь?
   -- Да если онъ зоветъ!....
   -- Ну, если зоветъ!-- не нашелся ничего сказать кустодъ...
   Среди такихъ идиллическихъ картинъ и аркадскихъ сценъ мы поднялись на верхнюю площадку. Солнце какъ нарочно вышло изъ прикрывавшихъ его съ утра облаковъ и я долго не могъ сойти съ мѣста, любуясь дивною, открывшеюся предо мною панорамой. Старикъ-кустодъ, какъ муха, что-то жужжалъ мнѣ на ухо, декламировалъ какіе-то стихи, показывалъ мѣста, гдѣ прежде вѣшали разныхъ хорошихъ людей и объяснялъ, какъ, въ сильные вѣтры, они на своихъ веревкахъ раскачивались надъ городомъ, но я уже его не слушалъ, мнѣ было не до того... Даже живописное сравненіе повѣшенныхъ съ колоколами, "которые только не звонятъ", прошло для меня даромъ. Передо мной, далеко на сѣверъ,-- намѣчивались своими серебряными коймами засыпанныхъ снѣгомъ вершинъ Тирольскія Альпы, на юго-западѣ мягко круглились и изящно уходили однѣ за другія горы счастливой Еванеи. Вонъ Сентъ-Эленъ, съ его очаровательною горою... Съ востока прямо въ лицо дулъ свѣжій морской вѣтеръ; тамъ за зеленою гладью, по которой извиваются капризная Бакильоне и поэтическая Брента, чудился ласковый, голубой просторъ Адріатики. Вотъ Баталья, Арива, Лониго и сотни другихъ городковъ и мѣстечекъ, точно выскочившихъ на солнце погрѣться и пококетничать съ засмотрѣвшимся на нихъ нескромнымъ путешественникомъ. А самая Падуа, съ ея монументальными храмами, съ дивною громадою св. Антонія, съ каменной массой стариннаго каѳедральнаго собора, съ площадями и улицами, словно щели разбѣгавшимися внизу, съ дворцами и башнями, словно сторожа поставленными надъ ними... Этотъ сѣрый колоритъ построекъ подъ осеннимъ даже солнцемъ пріобрѣталъ какую-то теплоту и жизненность. Право, казалось, что этотъ мраморъ и историческій гранитъ живутъ, что они, дѣйствительно, теплы, что подъ ихъ твердою корою бѣжитъ кровь и бьется пульсъ жизни...
   -- Да, здѣсь надо стихами, а я стихами не умѣю...-- уныло повторялъ кустодъ...
   -- Что это тамъ,-- вонъ?...
   -- Санта Марія делла Арела... А вонъ палаццо Синьоріи... Вотъ университетъ.
   Нужно было съ этой высоты видѣть этихъ копошащихся внизу муравьевъ, весь этотъ охваченный будничными интересами міръ... Солнце захватывало золотыми лучами цѣлыя улицы, обливало слѣпящимъ свѣтомъ площади и набрасывало на другія голубыя тѣни... Не хотѣлось уходить отсюда, хотя кустодъ уже довольно внушительно побрякивалъ ключами и намекалъ на то, что форестьеры -- счастливые люди, ибо для нихъ время не имѣетъ никакой цѣны.
   Когда мы спустились внизъ, та дверь, откуда выскочила Лаура, была плотно притворена, но изъ-за нея слышались довольно откровенные поцѣлуи и сдержанный смѣхъ.
   "Жизнью пользуйся, живущій!..."
   Не успѣлъ я еще выйти на улицу, какъ тотъ-же оборванный мальчуганъ оказался около меня. На сей разъ видъ его былъ не столь сосредоточенъ и меланхоличенъ, ибо онъ сосалъ апельсинъ, очевидно, купленный на мою "буона-мана".
   -- А я еще кое-что знаю, чего сеньоръ форестьеръ но знаетъ.
   -- Напримѣръ?
   -- Ужъ такая вещь, за которую даже трехъ сольди не жалко!...
   И онъ выпучилъ на меня глаза...
   -- Ну, разскажи.
   Такъ же какъ и въ первый разъ, онъ молча протянулъ ко мнѣ руку. Три сольди были ему вручены. Маленькій фисософъ съ глубокомысленнымъ видомъ спряталъ ихъ въ карманъ, при чемъ меня удивило, что у мальчугана при безчисленныхъ его прорѣхахъ оказалась такая совсѣмъ не нужная вещь, какъ карманъ. И зачѣмъ онъ ему?
   -- А я знаю, гдѣ Папафава!
   -- Это еще что?
   -- Всѣ форестьеры ходятъ смотрѣть Папафаву! Что тамъ такое -- я не знаю, мальчиковъ оттуда гоняютъ въ шею, вотъ такъ. Но только всѣ ходятъ... Во-первыхъ, это палаццо... Во-вторыхъ, говорятъ, что тамъ св. Антоній совершаетъ какое-то чудо... Не знаю... Только всѣ ходятъ и всѣ довольны...
   Меня это заинтересовало. Я велѣлъ ему проводить себя. Мы пошли по маленькимъ и узенькимъ улицамъ, совершенно пустыннымъ, точно оставленнымъ ихъ жителями. По сторонамъ хмурились старинные дома, иные съ окнами въ родѣ бойницъ, другіе -- выстроенные какъ башни, третьи -- до такой степени постарѣвшіе, что, видимо, имъ самимъ стало скучно жить на свѣтѣ. Напрасно солнце обливало ихъ своими щедрыми лучами; подъ ними еще рѣзче выступали морщины и сѣдины -- эти трещины, эти пятна какихъ-то проросшихъ сплошь камень лишаевъ. Потомъ потянулись улицы новаго города, и, наконецъ, мой проводникъ храбро позвонилъ у одного роскошнаго, по надуанскимъ понятіемъ, палаццо.
   -- А мнѣ все-таки досталось по затылку,-- широко улыбнулся онъ, когда мы ожидали портье.
   -- Отъ кого?
   -- Отъ кустода, тамъ, на башнѣ... Но не больно. Не стоитъ и толковать!-- успокоилъ онъ меня.
   Палаццо здѣшняго богача Папафава не представляетъ ничего интереснаго. Къ крайнему отчаянію лакея, водившаго меня по комнатамъ, я оказался не новичкомъ. Только-что онъ начиналъ: "Вотъ настоящее "Вознесеніе" Тиціана!... " -- какъ я перебивалъ его, оканчивая: "которое я видѣлъ въ Академіи изящныхъ искусствъ въ Венеціи!..."
   -- Вотъ папа Левъ, нарисованный Рафаэлемъ.
   -- То есть копія... Оригиналъ во Флоренціи...
   -- Вотъ Іоаннъ Креститель Гвидо Рони... Это ужъ оригиналъ!...
   -- А въ Ватиканѣ копія, что-ли?
   Лакей, наконецъ, пришелъ въ отчаяніе.
   -- Этакъ нельзя показывать, если каждый форестьеръ будетъ перебивать!-- бормоталъ онъ про-себя.-- Этакъ Богъ знаетъ что...
   -- Ну ужь теперь я вамъ покажу настоящее диво. Вы слышали что-нибудь о "Паденіи ангеловъ"?... Этого кромѣ насъ ни у кого нѣтъ.
   Въ мраморной залѣ, у стѣны, на мраморномъ пьедесталѣ, дѣйствительно, оказалась замѣчательная группа Агостино Фазолато. Замѣчательна она не какъ созданіе генія,-- въ этомъ отношеніи я никакъ не сойдусь съ нѣмцами, прославившими ее,-- а какъ своего рода скульптурный фокусъ. Представьте: изъ одного куста мрамора изваяны -- архангелъ съ огненнымъ мечемъ на верху и подъ нимъ около ста падшихъ ангеловъ, низринувшихся внизъ, при чемъ они всѣ перепутались такимъ клубкомъ, что сначала вся эта масса кажется вамъ сдѣланной изъ разныхъ кусковъ. Дѣйствительно, художнику пришлось тутъ преодолѣть немалыя трудности. Изгоняемые съ небесъ ангелы падаютъ въ самыхъ разнообразныхъ положеніяхъ, цѣпляясь одинъ за другаго, и тѣло каждаго изъ нихъ изваяно, если не талантливо, то все-таки безукоризненно. Вы всю эту группу видите насквозь, и, когда лакей напыщенно начинаетъ пояснять, вамъ сколько лѣтъ потрачено на созданіе этого "дива", вамъ становится жаль художника, бросившаго лучшіе годы жизни на эту обдѣлку цѣлаго кома мрамора... На меня, каюсь, онъ произвелъ впечатлѣніе какой-то массы бирюлекъ. Ни уму, ни вкусу, ни сердцу, ни чувству красоты ничего не говорятъ эти падающіе ангелы -- и, пожелавъ имъ спокойно продолжать свое паденіе и изумлять нѣмецкихъ критиковъ, я ушелъ, отказываясь осматривать другія чудеса палаццо Папафавы...
   Послѣ всѣхъ этихъ узенькихъ улицъ мнѣ захотѣлось простора. Я крикнулъ коляску, проѣзжавшую мимо, и приказалъ отвезти себя на Prato della Valle. Тутъ, дѣйствительно, есть, гдѣ отдохнуть взгляду. Представьте себѣ площадь въ 88,900 метровъ. Даже странно въ скученныхъ городахъ Италіи найти такую. Совершенно понятно, что взбаламученные поэты Падуи сравниваютъ ее съ моремъ, гдѣ съ одного берега впередъ не видать ничего. Море не море, а во всякомъ случаѣ дистанція обширнаго размѣра. Посрединѣ ея -- роща, въ которой и кругомъ которой расположена масса статуй. Еще недавно тутъ на краю стоялъ Zairo, родъ театра, въ которомъ каждые тридцать лѣтъ давались такъ называемыя искластическія игры, основанныя, по преданію, Антеноромъ -- тѣмъ-же троянцемъ, которому приписываютъ начало самой Падуи. На этихъ играхъ декламировали стихи и прозу и пѣли въ присутствіи толпы, вознаграждавшей импровизаторовъ и пѣвцовъ вѣнками. Тутъ же совершались бѣга колесницъ, навмахіи -- т. е. зрѣлища морскихъ сраженій, турниры, метаніе и ломаніе копій. Воды канала, протекающаго тутъ-же, могли выпускаться и запружать часть этой площади. Съ 1257 года здѣсь совершаются ежегодно конскіе бѣга, при чемъ намъ будетъ пріятно узнать, что почти всегда побѣдителями на нихъ оказываются, какъ здѣсь, такъ и въ Тревизо -- лошади русскихъ заводовъ. Начало этимъ бѣгамъ было положено декретомъ сената, пожелавшаго, такимъ образомъ, увѣковѣчить память освобожденія города отъ кровожаднаго и подлаго Эцелина III. Въ центрѣ, какъ я уже говорилъ, находится обведенный каналомъ островъ "Черато" съ перестилемъ, состоящимъ изъ колоннъ іонійскаго ордена. "Черато" назвали этотъ клочекъ земли въ честь падуанскаго профессора Доминика Черато, по рисункамъ котораго воздвигнуты и эти колонны, и эти мраморные мосты. Вокругъ острова и внутри его болѣе восьмидесяти громадныхъ статуй, поставленныхъ на отдѣльные пьедесталы. Кого-кого только нѣтъ въ этомъ собраніи! Прежніе падуанцы были очень щедры на памятники, и мнѣ не приходилось видѣть такого обилія ихъ, сосредоточеннаго на небольшомъ сравнительно пространствѣ. Тутъ и миѳологическій Антеноръ съ удивительно кислой физіономіей, точно на немъ на вѣки вѣчные отпечаталось то чувство, съ какимъ сей молодой человѣкъ бѣжалъ отъ грековъ, и Тразея Петъ, и Торквато Тассо, и профоссоръ Піетро д'Абано и Лизани, и папа Павелъ II и другіе папы, и Аріосто, и Галилей, и Петрарка, и доблестный дожъ Морозини, послѣдній изъ республиканцевъ, какъ его называли современники, и Титъ Ливій, и Маласпина, и Густавъ-Адольфъ, король шведскій, который слушалъ лекціи въ здѣшнемъ университетѣ, и Антоніо Канова, и даже здѣшній студентъ, впослѣдствіи король польскій Янъ Собіесскій, и Стефанъ Баторій, и Савонаролла рядомъ съ папой; короче -- чего хочешь, того просишь. Въ общемъ, все это поражаетъ своимъ величіемъ, особенно, когда вспомнишь, что всѣ эти памятники воздвигнуты у себя однимъ небольшимъ городомъ. Вообще, надо отмѣтить замѣчательную черту итальянцевъ. У нихъ больше, чѣмъ гдѣ-нибудь практикуется культъ великихъ людей. И при жизни, и по смерти они не забываютъ своихъ геніевъ и талантовъ и вообще мало-мальски выдающихся дѣятелей. На нихъ сосредоточено вниманіе современниковъ. и уваженіе потомства. Итальянцы даже преувеличиваютъ нѣсколько. Достаточно быть талантливымъ, чтобы васъ начали величать eminente; довольно пользоваться нѣкоторою извѣстностью, чтобы вамъ писали: All'celebre или a Pillustre poeta, al illustrissimo scrittcre и т. д. Можетъ быть, это комично, можетъ быть, при видѣ всѣхъ этихъ знаменитостей, у васъ на лицѣ и покажется улыбка, но все-таки это лучше нашего неопрятнаго отношенія къ своимъ даже великимъ людямъ. Итальянецъ вознесетъ ихъ подъ небеса; русскій, напротивъ, постарается схватить ихъ за фалды и притянетъ внизъ въ грязь и слякоть,-- не хватитъ силенки, такъ хоть возьметъ въ горсть этой вонючей мрази и швырнетъ ею въ лицо тому, кѣмъ другая страна бы гордилась. Нѣкоторые находятъ это врожденною свободою, независимымъ отношеніемъ къ авторитетамъ. Не берусь судить, но мнѣ кажется, что тутъ просто одно безпримѣрное и дикое хамство вчерашняго раба, который, почуявъ то, что теперь онъ кое на-кого и можетъ наброситься, что драть его за это не будутъ, отводитъ свою лакейскую душонку. Разумѣется, если этотъ авторитетъ можетъ постоять за себя или облеченъ властью, тогда сейчасъ-же -- "пожалуйте ручку"... Для меня нѣтъ ничего подлѣе и гаже этой эпидеміи самоплеванія, этой оргіи трусливаго разврата и распущенной низости, какимъ бы девизомъ она ни прикрывалась. Да и при чемъ тутъ девизы? Въ каждой лужѣ отражается солнце, но лужа все-таки остается вонючей лужей, а солнце -- солнцемъ. Часто величайшіе негодяи становятся подъ великое знамя, а завтра, когда это знамя, уступая силѣ, должно будетъ склониться,-- они же заплюютъ его и загадятъ, такъ что изъ-подъ этого благоуханнаго наслоенія и не разберешь великихъ завѣтовъ добра и правды!..
   Тутъ-же на Prato della Valle -- по пословицѣ, на ловца и звѣрь бѣжитъ -- пришлось мнѣ познакомиться съ очень оригинальнымъ типомъ. Передъ одной изъ статуй, чуть-ли не папы Урбана, смотрю, усѣлся себѣ на землю монахъ и зарисовываетъ что-то въ альбомъ. Такъ это было необычно и странно, что я заговорилъ съ нимъ. Первое время онъ отвѣчалъ неохотно, а потомъ, узнавъ, что я русскій, вдругъ оживился,-- откуда и языкъ взялся.
   -- Я ужасно радъ... Вы себѣ представить не можете...-- быстро заговорилъ онъ.-- Я очень, очень люблю вашу великую страну.
   -- Вы были въ ней?
   -- Нѣтъ. Куда же бѣдному мона какихъ красокъ!... Не менѣе замѣчательны, какъ и остальныя картины этой залы, идущіе вдоль ея карниза портреты дожей. Мое вниманіе остановило мѣсто, на которомъ когда-то былъ начертанъ одинъ изъ нихъ. Портретъ замазанъ чернымъ, и надъ этимъ пятномъ значится надпись: hic est locus Marini Falieri decapitati pro criminubns.
   Несчастный Марино Фаліеро!
   Человѣкъ, всю свою жизнь служившій республикѣ, бившій ея враговъ, вплетшій въ ея боевой вѣнокъ новые лавры -- и все это для того, чтобы черезъ семь мѣсяцевъ послѣ своего избранія въ дожи умереть позорною смертью измѣнника. Семь мѣсяцевъ только между ложей, откуда его представили ликующему народу, какъ новаго жениха Адріатики и властителя республики, и тѣмъ мѣстомъ на наружной галлереѣ, откуда одинъ изъ членовъ совѣта десяти съ окровавленнымъ мечемъ въ рукахъ вышелъ объявить народу, тому же самому народу: "измѣнникъ наказанъ!"... И то же солнце свѣтило въ оба эти раза, и то же улыбающееся лазурное небо привѣтствовало новаго избранника и новую жертву.
   Несчастный Марино Фаліеро!..
   Тѣмъ, кто успѣлъ хорошо забыть книжки, я напомню здѣсь исторію злополучнаго дожа. Въ 1354 году народъ, собравшійся на пьяцеттѣ передъ изящной "лоджіей" залы великаго совѣта, восторженно привѣтствовалъ вышедшаго къ нему восьмидесяти-лѣтняго старика Марина Фаліеро, только-что избраннаго венеціанскимъ дожемъ. Былъ яркій, безоблачный день, солнце свѣтило на благородное лицо новаго жениха Адріатики. Все, казалось, улыбалось ему въ будущемъ, какъ вдругъ невѣдомо откуда стрѣлою спустился воронъ и, уцѣпившись за одно изъ мраморныхъ украшеній дожи, три раза прокаркалъ. Народъ разошелся смущенный. Это говоритъ легенда. Въ сущности же, ворона съ его зловѣщимъ привѣтствіемъ слѣдуетъ изъ исторіи выкинуть. На масленицѣ, немного спустя, были празднества. Вся Венеція отдалась зрѣлищамъ и пирамъ, устраивавшимся для нея патриціями и богачами. Въ этомъ отношеніи царица моря совершенно унаслѣдовала привычки и потребности римскаго плебса. Тріумфальныя арки были воздвигнуты по всѣмъ улицамъ. Сверху донизу ихъ разукрасили парчей, цѣлыми разливами шелка, атласа и бархата. Вмѣсто военныхъ девизовъ и арматуръ, посреди этого чисто сказочнаго великолѣпія, красовались картины великихъ мастеровъ, выставлявшіяся нобилями Венеціи. Веселая толпа, разодѣтая по восточному, въ маскахъ и безъ масокъ, толпилась на пьяццѣ. Здѣсь армянинъ продавалъ баджиджи, тамъ бабиль выхвалялъ свои фантастическіе товары, заглушаемый браніемъ негра. Арлекины нашептывали что-то красавицамъ въ домино, которыя смѣясь убѣгали отъ нихъ въ толпу, маттакино -- маски, одѣтыя въ бѣлое и въ красныхъ чулкахъ и башмакахъ, бросали въ окна и на балконы Прокурацій, прямо въ патриціанокъ, яйца, наполненныя духами. Царь венеціанскаго карнавала -- Панталоне, въ своемъ пестромъ шутовскомъ костюмѣ, импровизировалъ цѣлыя сцены, между тѣмъ какъ продувной Бригелла, въ широчайшихъ бѣлыхъ штанахъ съ темными коймами, привязывался ко всѣмъ проходящимъ, отпуская на ихъ счетъ разныя, болѣе или менѣе непристойныя lazzi (въ Венеціи назывались такъ нецензурныя шутки). Толстые буржуа въ красныхъ плащахъ пыхтѣли въ толпѣ, зѣвая на нее; гондольеры, въ малиновомъ бархатѣ, расшитомъ золотомъ, и въ альбанскихъ шапкахъ, заигрывали съ красавицами изъ Кастелло. Нобили вмѣшивались въ толпу, отвѣчая на почтительные поклоны фамильярнымъ движеніемъ руки, или изрѣдка роняли фразу: adio, caro vechio!...
   Въ это самое время во дворцѣ дожа былъ блестящій пиръ. Расшитыя жемчугами, блистая массами драгоцѣнныхъ камней, за столомъ сидѣли прелестнѣйшія и знатнѣйшія патриціанки; между ними лучшими признавались статсъ-дамы догарессы. Жена Фаліеро умѣла выбирать ихъ, и первоклассные художники добивались какъ чести передать на полотнѣ ихъ благородныя черты потомству. Молодой дворянинъ Микеле Стено позволилъ себѣ здѣсь нѣсколько фамильярныхъ выходокъ по отношенію къ одной изъ этихъ красавицъ. Та обратилась къ догарессѣ, вся въ слезахъ, оскорбленная и растерянная. Сцену эту замѣтилъ Марино Фаліоро и выгналъ грубаго болвана изъ-за стола. Микеле Стено не успокоился. Раздраженный вполнѣ заслуженнымъ имъ позоромъ, онъ не нашелъ ничего лучшаго, какъ написать нѣсколько оскорбительныхъ для дожа словъ на спинкѣ трона въ залѣ, гдѣ давались аудіенціи посланникамъ. Дожъ передалъ дѣло сенату. Оскорбленіе было громадное, и Стено долженъ былъ поплатиться или головой, или вѣчнымъ изгнаніемъ изъ отечества. Но въ это время въ сенатѣ усилилась партія родовъ, враждебныхъ Фаліоро, и преступникъ былъ осужденъ на два мѣсяца тюрьмы и на годъ ссылки изъ Венеціи. Дожъ этотъ приговоръ счелъ личнымъ оскорбленіемъ, но съ сенатомъ спорить онъ не могъ. Нѣсколько спустя, инспекторъ работъ, предпринятыхъ въ арсеналѣ, пожаловался ему на одного дворянина, обидѣвшаго его. Марино Фаліоро отвѣтилъ, что онъ и самъ не обезпеченъ отъ оскорбленій патриціевъ. Повторилось еще нѣсколько случаевъ такого же рода. Положеніе стало невыносимымъ. Аристократія слишкомъ высоко поднимала голову, и въ Венеціи, потерявшей всякое терпѣніе, образовался заговоръ, въ которомъ дожъ дѣйствовалъ за-одно съ народомъ. 15 апрѣля 1355 года было назначено для ниспроверженія патриціевъ и переустройства республики на новыхъ началахъ; но за нѣсколько дней инквизиторы получили обстоятельный доносъ объ этомъ, и дѣло рухнуло. Главнѣйшіе вожди заговора были схвачены "олигархіей" и повѣшены на мраморныхъ колоннахъ палаццо дожей. Въ ту же ночь, послѣ недолгаго заключенія въ одну изъ самыхъ страшныхъ темницъ своего же дворца, Марино Фаліоро былъ приведенъ въ совѣтъ. Благородный старикъ, ни однимъ словомъ не отрицая своего участія въ этомъ, въ полной достоинства и мужества рѣчи бросилъ своимъ судьямъ обвиненія въ притѣсненіяхъ народа, въ вызванномъ ими упадкѣ древней доблести и пророчески предсказалъ, что уже недалека гибель могущественной царицы моря! Его осудили на смерть. Сенаторы знали, что дожъ любимъ народомъ, и потому поторопились привести свой приговоръ въ исполненіе. На другой день утромъ они, заперевъ ворота палаццо, тайкомъ казнили Марино Фаліеро, и только тогда, когда голова старца скатилась по мраморнымъ ступенямъ лѣстницы Гигантовъ на плиты двора, одинъ изъ торжествующихъ членовъ совѣта десяти съ окровавленнымъ мечемъ въ рукахъ вышелъ къ народу и, какъ пощечину, бросилъ ему:
   -- Измѣнникъ казненъ!...
   Несмѣтная толпа ворвалась въ палаццо и воочію убѣдилась, что Марино Фаліеро уже нѣтъ между живыми. До сихъ поръ во многихъ венеціанскихъ семьяхъ хранятся остатки матерій, когда-то омоченныхъ въ крови страдальца.
   Похороны были совершены ночью и тайно...
   Я прохожу мимо цѣлой массы другихъ комнатъ и залъ съ великолѣпными статуями, изящнѣйшими барельефами, плафонами, которыхъ теперь уже не создать никому, картинами, давно ставшими христоматіей искусства, фресками съ фигурами, живущими до сихъ поръ. Если бы я хотѣлъ остановиться на наиболѣе замѣчательныхъ сокровищахъ палаццо дожей, то о немъ одномъ мнѣ пришлось бы написать цѣлую книгу. Къ тому же подобныя вещи слѣдуетъ смотрѣть самому, а читать о нихъ не особенно занимательно. Да и какъ скажешь перомъ о краскахъ и линіяхъ, о дивныхъ типахъ и сценахъ, созданныхъ геніальными художниками!...
   -- И ничего тутъ такого нѣтъ!-- Послышалось около меня, когда я совсѣмъ ушелъ въ "Похищеніе Европы" Паоло Веронезе въ anticollegio, находящейся передъ самою залою совѣта министровъ.
   -- Ничего, разумѣется... И самый дворецъ ихъ куда хуже нашего кремлевскаго.
   "Такъ и есть. Москвичи!" -- сообразилъ я.
   -- Вонъ шарманщикъ стоитъ!-- указалъ одинъ изъ нихъ на меня; а чего уставился,-- и самъ не понимаешь.
   -- Голую бабу увидѣлъ и радуется.
   -- Они всѣ такъ... Наставили столбовъ, да завели какихъ то пастушковъ изъ мрамора,-- и сейчасъ диво! А какое же тутъ диво? позвольте у васъ спросить. Теперь вздумалъ я себѣ домъ строить на Таганкѣ. Ну, сейчасъ Ивана Еремѣева, знаете его?
   -- Какъ же!
   -- Онъ самый. Такой мнѣ планъ написалъ -- на удивленіе. А то орутъ -- палаццо, палаццо! Сюда бы Ивана Еремѣева онъ бы заткнулъ глотки шарманщикамъ.
   -- Еще бы. А Савёлъ Маркычъ какую домину выстроилъ Ворховатову.
   -- Вотъ-вотъ! Слава Богу, нечего намъ завидовать. То есть понимаете даже досадно. Пишутъ сволочи этакія, что вся Европа удивляется и монархи тоже! Стоялъ, я стоялъ -- чему тутъ дивиться? Дозвольте васъ спросить. Руки даже чесались, чтобы своего гида по шеѣ. Курлыкаетъ онъ что-то тамъ... Сколько къ нихъ невѣжества этого... Теперь статую одну я здѣсь видѣлъ. Разславили ее по всѣмъ Америкамъ. Сказываютъ, сколько тысячъ лѣтъ въ землѣ валялась и вдругъ обновили, нате, радуйтесь! Мнѣ Иванъ Фомичъ, изъ нашихъ онъ, говоритъ, непремѣнно пойдите посмотрите. Это, сказываетъ, идеалъ, перлъ... Ну я и пошелъ. Смотрю такъ себѣ -- лядащая дура баба. И ничего у ней нѣтъ особаго. Одну руку сюда вотъ -- а другую ей обломили. Точно какъ мы въ баню ходимъ. Ругался я потомъ, ругался. Вотъ вѣдь сколько стоитъ и смотритъ, опять разозлился онъ на меня. Кабы я по ихнему понималъ, сейчасъ бы ему: чего дуракъ буркалы пялишь. Аль не видалъ такихъ... Ступай домой, нечего болты болтать.
   И соотечественники пошли далѣе, негодуя и на Венецію, и на палаццо даже и на пьяццу св. Марка.
   Такъ и ни въ чемъ нѣтъ середины или вся Россія не стоитъ одного-венеціанскаго палаццо, или же Таганка -- лучше Венеціи.
   Цѣлый рядъ залъ съ чудными полотнами Тинторетто, съ несравненными плафонами Паоло Веронезе -- остался позади. Секретъ стараго искусства теперь утраченъ вполнѣ. Жанръ, реализмъ убили его, какъ современная дѣйствительность убиваетъ легенду; но у меня до сихъ поръ живы глубокія впечатлѣнія, вынесенныя отсюда. Всѣ эти "Венеціи" торжествующія, "Венеціи" побѣдоносныя, "Венеціи" среди боговъ и т. д.-- какъ мощно написано тѣло, какое выраженіе придано лицамъ! Въ сухихъ чертахъ безчисленныхъ дожей вы читаете исторію прошлаго; въ полусказочныхъ картинахъ Генриха фонъ-Блесса передъ вами раскрывается цѣлый міръ, которому вѣрили еще недавно; все это мистическое созерцаніе отжитаго вѣка такъ и отражается въ картинахъ Зелотти и Понкино. И рядомъ -- невиданная роскошь въ отдѣлкахъ каминовъ, мебели!... Камины, надъ которыми работалъ Сансовино, мебели, сдѣланныя по рисункамъ Піетро ди-Сало!...
   Вотъ, наконецъ, страшная нѣкогда Stanza tei dre capi del Consi glio dei Dicci и еще болѣе ужасная камера трехъ инквизиторовъ. Въ первой читались всѣ безыменные доносы, во второй... Но кто не знаетъ трагическихъ романовъ далекаго прошлаго, когда если не лучшіе, то во всякомъ случаѣ наиболѣе видные венеціанцы гибли неожиданно подъ ударами этого тайнаго судилища. Велики были пороки, съ которыми оно боролось, но и самая борьба велась жестоко и безпощадно. Обои изъ золоченой кожи, золоченый потолокъ съ картинами Тинторетто, три кресла, на которыхъ сидѣли когда-то неумолимые судьи, и въ окно -- голубая даль лагунъ съ стройными колокольнями, башнями и церквами... Ясное небо, горячее солнце,-- и не вѣрится, чтобы здѣсь именно, въ виду этого чуднаго, дышащаго такимъ спокойствіемъ и счастіемъ міра, совершались ужасы, повѣданные намъ Санудо, Вертелли и другими лѣтописцами.
   Одно можно сказать въ оправданіе тремъ инквизиторамъ Венеціанской республики. Они гораздо страшнѣе были патриціямъ, чѣмъ плебеямъ. Напротивъ! Народъ часто находилъ въ нихъ мстителей и защитниковъ. Имя этого трибунала произносилось шепотомъ, особы инквизиторовъ окружались безграничнымъ суевѣрнымъ почтеніемъ. Они не имѣли особеннаго костюма, но имена ихъ заносились въ государственные акты, въ списки и книги. И инквизиторы, со всей ихъ дѣятельностію, были таинственны, что только увеличивало ужасъ толпы. Процессы, совершавшіеся здѣсь, оставались неизвѣстными, наказаніе слѣдовало немедленно за преступленіемъ. Свидѣтели клятвами обязывались молчать. Въ случаяхъ особенной важности, между арестомъ обвиняемаго и казнью рѣдко проходило болѣе 24 часовъ. Смертные приговоры инквизиторовъ исполнялись тайно въ самой тюрьмѣ; иногда трупъ казненнаго вывѣшивался между двумя колоннами на пьяцеттѣ, но рѣдко. Чаще его бросали въ воды мрачнаго канала, чернѣющаго между палаццо дожей и знаменитыми тюрьмами, выстроенными Антоніо да-Понте. Воды его мрачно струятся подъ зловѣщею аркою моста Вздоховъ. Сюда не проникаетъ даже меланхолическій свѣтъ луны, и только огоньки рѣдкихъ гондолъ, робко пробирающихся въ Большой каналъ, отражаются въ его молчаливыхъ водахъ. Темная и узкая лѣстница изъ камеры трехъ инквизиторовъ вела прежде въ тюрьмы, называющіеся Ріотіэі. Но теперь ни этихъ тюремъ, ни этой лѣстницы, къ великому отчаянію путешественниковъ, не осталось. Туристы -- странный народъ, они были бы не прочь если бъ ежедневно для ихъ удовольствія устраивались казни съ четвертованіями какъ это было въ старой Венеціи, еслибы въ палаццо до сихъ поръ засѣдалъ таинственный трибуналъ инквизиторовъ. Одинъ изъ сторожей мнѣ наивно объяснилъ въ Неаполѣ.
   -- Англичане очень любятъ, чтобы имъ все показать. Тюрьмы, мѣста казней, и чтобы тамъ кровь была.
   -- Какъ кровь?
   -- Такъ, ему мало безъ нея. Надо чтобы ксе было. Ну что жъ летучую мышь утромъ зарѣжешь, зальешь камни кронью -- онъ и доволенъ. Пощупаетъ: кровь, спрашиваетъ?-- Кровь, отвѣчаю. Сейчасъ онъ въ свою книжку посмотритъ. Да, тутъ должна быть кровь!... Чтожъ и ему хорошо, и намъ тоже!... Мы должны угождать туристамъ, мы живемъ этитъ. А если бы можно было человѣка зарѣзать и трупъ его бросить тутъ же, то англичане совсѣмъ пришли бы въ восторгъ. Э! извѣстно, они богатые люди, а богатые люди имѣютъ право на капризы!-- Ужъ съ нѣкоторой строгостью закончилъ онъ.
   Зато "для удовольствія путешественниковъ" въ палаццо дожей оставлены тюрьмы, еще болѣе мрачныя, чѣмъ Piombi. Въ мрачномъ коридорѣ позади камеры совѣта десяти -- массивная дверь. За. нею узкая и зловѣщая лѣстница ведетъ въ "мостъ Вздоховъ", въ тюрьмы Антоніо да-Понте по ту сторону канала, о которыхъ мы говорили, и въ camerotti, расположенныя въ самомъ палаццо. Болѣе мрачныхъ темницъ я не видалъ никогда и нигдѣ! Недаромъ ихъ здѣсь называли колодцами (pozzi).
   Мостъ Вздоховъ совершенно справедливо пользуется своею печальною репутаціей.
   Въ немъ пыльный проходъ. По сторонамъ -- окна, задѣланныя рѣшетками. Преступника вели въ prigaoni этою темною жилой. Останавливаясь здѣсь на мгновеніе, онъ прощался съ дневнымъ свѣтомъ, даже, можетъ быть, съ самою жизнью, потому что тогда, если судъ и не былъ правымъ и милостивымъ, то, во всякомъ случаѣ, скорость его внѣ всякихъ сравненій... Лучшаго мѣста для послѣдняго "вздоха", дѣйствительно, нельзя было и придумать. Направо вся безконечная даль лагунъ, залитыхъ солнечнымъ свѣтомъ, съ черточкою Лидо на краю, съ Санъ-Джорджіо Маджіоре ближе... Гондолы скользятъ по лазурнымъ каналамъ, словно въ перламутръ одѣтыя облака несутся мимо. Изрѣдка мелькнетъ птица, а тамъ впереди -- по направленію чернаго и мрачнаго хода, уже тускло слезятся лампадки въ рукахъ суровыхъ и молчаливыхъ тюремщиковъ, уже слышится пронзительный визгъ дверныхъ петель, щелканье желѣзныхъ замковъ и отдаленное слабое позвякиваніе цѣпей... Дѣйствительно, мостъ Вздоховъ. Лучшаго имени ему не придумаешь. Ponte dei Sospiri, перекидывающійся на громадной высотѣ черезъ узкій каналъ, выстроенъ тѣмъ же да-Понте. Арка очень смѣлая и, во всякомъ случаѣ, оригинальная. Лучше всего ее можно увидѣть, помѣстившись на мосту della Paglia на Скіавоне. Тогда весь этотъ мрачный каналъ съ сумрачными тюрьмами, съ почернѣвшимъ боковымъ фасадомъ палаццо и смѣлымъ очеркомъ ponte dei Sospiri -- будетъ передъ вами. Для того чтобы попасть въ знаменитые колодцы, изъ которыхъ реставрировано только нѣсколько для путешественниковъ, надо свернуть ранѣе двери, ведущей къ мосту Вздоховъ, внизъ. Они -- въ самомъ палаццо.
   Колодцы находились въ полномъ распоряженіи совѣта десяти и трехъ инквизиторовъ республики. Часто инквизиторы даже производили свой судъ въ ихъ безрасвѣтномъ мракѣ. Я довольно подробно осматривалъ ихъ. Говорятъ, что это поддѣлка, что сначала они были уничтожены совсѣмъ и теперь снова возобновлены. Не думаю. Разумѣется, можно построить хоть сейчасъ какіе угодно каменные мѣшки, но придать стѣнамъ этотъ зловѣщій колоритъ, заставить холодный камень ихъ сочиться слезами, выбить въ гранитѣ углубленія, очевидно тамъ, гдѣ безчисленные узники, въ отчаяніи отъ вѣчнаго мрака ихъ колодца, бились головами въ стѣны его, належать каменныя скамьи -- могли только цѣлые вѣка. Что это за мрачные углы! Такъ и чудится, что вотъ-вотъ гдѣ-нибудь рядомъ послышится болѣзненный стонъ, визгъ цѣпей и послѣдній крикъ задушаемаго узника. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ стѣны исцарапаны глубоко. Не заключенные ли провели ногтями эти полосы, изнемогая въ глухомъ мракѣ безотзывнаго холоднаго мѣшка?.. Въ могилѣ, лучше. Могила задушаетъ быстрѣе; а тутъ цѣлые годы можно было умирать, сходить съ ума, вновь приходить въ себя, переживать агоніи, падать съ этой черной, холодной и склизкой каменной скамьи на этотъ холодный и склизкій полъ, биться на немъ и снова замирать на нѣсколько минутъ глубокой, похожей на смерть апатіи.
   -- Давали ли огонь сюда?
   -- Однимъ давали, другимъ нѣтъ... Огонь являлся, когда приходили судьи.

   Страшное положеніе! Непроглядный мракъ колодца разсѣивается, огонекъ брезжитъ въ немъ; но этотъ огонекъ не символъ возвращающейся жизни, а предвѣстникъ инквизиторовъ, палачей, пытки и казни.
   -- Тутъ былъ Марино Фаліеро!..-- показываютъ мнѣ черную дыру глубоко внизу.
   Любимецъ народа, побѣдитель на моряхъ и на сушѣ, вѣнчанный дожъ -- на этой подлой скамьѣ, во мракѣ колодца, куда никакой лучъ не могъ бы пробиться сквозь обложившія, его отовсюду гранитныя толстыя стѣны!...
   -- Здѣсь заключенъ былъ Фоскари. Вонъ тамъ, Каррара...
   Какія, воспоминанія!..
   Поэтическія были, отъ которыхъ слезы навертываются на глаза...
   Дышать становится трудно... Я быстро иду назадъ къ свѣту, къ воздуху и голубому небу, но сторожъ останавливаетъ меня еще разъ:
   -- Вотъ здѣсь въ стѣнѣ была устроена гаррота...
   -- Что такое?
   -- Тутъ душили,-- кратко объясняетъ онъ.-- А тутъ вотъ рубили головы. Видите -- по этимъ желобамъ стекала кровь, а голова отскакивала къ той вонъ стѣнѣ по наклонной плоскости.
   И какое картинное, вѣрное выраженіе "отскакивала"!..
   -- А здѣсь вотъ была подъемная дверь. Тутъ сейчасъ каналъ. Дверь подымали, трупъ вдвигали туда. Одинъ толчокъ -- и баста!.. Каналъ умѣлъ молчать. Никто потомъ не могъ бы узнать, что сдѣлалось съ вами..
   Были -- и нѣтъ!.. Есть ли животное подлѣе человѣка? Я понимаю -- могутъ быть убійцы, все что хотите, но цѣлыя учрежденія хладнокровно, съ спокойствіемъ совѣсти, съ помпой, но всѣмъ правиламъ своего отвратительнаго искусства отнимающіе жизнь у братій!
   Чортъ знаетъ что!
   
   Тюрьмы по ту сторону Моста Вздоховъ теперь служатъ исключительно для уголовныхъ преступниковъ. Онѣ построены изъ истрійскаго камня, и передній фасадъ ихъ покоится на семи аркадахъ великолѣпнаго портика. Окна верхняго этажа отдѣлены одно отъ другаго колоннами дорическаго ордена и украшены фронтонами. Изящный карнизъ наверху идетъ вдоль всего зданія. Такимъ образомъ, даже "Литовскій замокъ" въ Венеціи, и тотъ является красивымъ. Въ настоящее время тутъ между другими заключенными находятся и трое русскихъ. Исторія ихъ крайне странна и загадочна.
   Явилось трое юношей въ Венецію. Жуировали. Пришлось расплачиваться,-- юноши бѣжали, захвативъ съ собою, невѣдомо зачѣмъ, салфетку, простыню и подушку, принадлежащія отелю. Гондольеръ повезъ ихъ по ихъ же указанію за Лидо. Тамъ находился иностранный пароходъ. На пароходъ ихъ не приняли. Они потребовали, чтобы гондола ихъ доставила назадъ. Уже въ Венеціи, на Скіавоне, когда лодочникъ потребовалъ съ нихъ плату, они окружили его, приставили ему револьверъ ко лбу и заставили отступить обратно въ гондолу. Затѣмъ они, тоже не поодиночкѣ, а втроемъ, отправились на желѣзную дорогу съ оружіемъ и съ чужою простыней. Тутъ ихъ схватили... Одинъ оказался замѣшаннымъ въ какую-то банковую растрату, другіе -- просто мальчишки, кутившіе на его счетъ. Ихъ выдержали два мѣсяца въ тюрьмѣ, и теперь они сидятъ въ ожиданіи, когда кончится дѣло о выдачѣ ихъ Россіи. Вообще, здѣсь изъ русскихъ бываютъ очень потѣшные бандиты. Одинъ закажетъ, напримѣръ, себѣ чемоданъ въ 2000 франковъ съ серебряными украшеніями. Весь городъ начинаетъ орать о невиданномъ капризѣ богатаго форестьера. Чемоданъ выставляется въ окнѣ магазина,-- вотъ-де, какъ у насъ работаютъ! Благодаря этому, никому неизвѣстный русскій вдругъ оказывается въ курсѣ самаго безграничнаго кредита. Онъ хватаетъ, гдѣ только можетъ, и деньгами, и вещами, и чуть не борзыми щенками. Потомъ форестьеръ вдругъ изчезаетъ невѣдомо куда,-- и мастеръ, работавшій надъ чемоданомъ, съ другими его кредиторами искренно оплакиваютъ собственную свою слѣпоту и довѣрчивость. Или является русскій графъ... Разъѣзжаетъ, беретъ въ кредитъ золото, серебро, всякія шелковыя матеріи не торгуясь. Черезъ недѣлю -- графа и слѣдъ простылъ, только набитые камнями чемоданы его стоятъ въ номерѣ гостиницы, ожидая полиціи и слѣдователей. А то тутъ вотъ еще какой принчипе выискался. Онъ всѣмъ дарилъ свои портреты вмѣстѣ съ обѣщаніями выхлопотать русскій орденъ. Нужно сказать, что итальянцы перещеголяли французовъ въ погонѣ за ленточкой въ петличку. Они прямо на своихъ визитныхъ карточкахъ пишутъ; "cavalière" такой-то или "comendatore" N N и т. д. На подобную удочку попалось много. Принчипе на желѣзную дорогу провожали его кредиторы, какъ въ старое время кардиналовъ, чуть не съ хоругвями. Разумѣется, никто не получилъ ничего.
   -- Вы знаете, чего мнѣ стоитъ этотъ портретъ?-- показывалъ мнѣ въ Римѣ одинъ буржуа карточку необыкновенно приличнаго молодаго человѣка.
   -- Чего?
   -- Пять тысячъ франковъ... Вотъ этими руками, я самъ ихъ вручилъ... А св. Станислава нѣтъ, и денегъ нѣтъ. Вексель есть. Я показывалъ: говорятъ, что въ Россіи и князей такихъ не водится вовсе.
   

VI.
Подъ аркадами Прокурацій.-- Мерчерія и Ріальто.-- Рынки.-- Необыкновенные промыслы.-- Злополучія русской дамы.-- Знаменитый магнетизеръ.-- Кампо С.-Джіакомо.-- Мраморный горбунъ.-- Нескерія.-- Пьевры и черви.

   Нѣтъ ничего интереснѣе и привлекательнѣе южной толпы. Она всегда весела, остроумна и никогда не оскорбитъ васъ, если вы сумѣете вмѣстѣ съ нею жить ея жизнью. Что можетъ быть занимательнѣе наблюдать этотъ калейдоскопъ лицъ и типовъ, шумными волнами проносящихся мимо по узкимъ улицамъ, чтобы утонуть совсѣмъ въ цѣломъ морѣ гуляющихъ, торгующихъ, покупающихъ, работающихъ, сидящихъ и даже спящихъ на площадяхъ. Именно путешественники всего менѣе интересны тутъ. Они всѣ сами распредѣляются по національностямъ, какъ въ извѣстныхъ ящикахъ, съ разными отдѣленіями, брошенныя туда горсти разныхъ монетъ сами попадаютъ -- франки къ франкамъ, сантимы къ сантимамъ, золото къ золоту. И какъ монеты, всѣ они точно отчеканены одними и тѣми-же для каждой народности монетными дворами. Нѣтъ ничего скучнѣе гостиницъ, вагоновъ, собраній, наполненныхъ пріѣзжими. Зато мѣстная своя толпа -- это такое разнообразіе характеровъ, пріемовъ, выраженій, что цѣлый день ходи съ нею и не устанешь, не соскучишься... Вонъ подъ аркадами Прокурацій снуютъ празднующіе воскресенье венеціанцы. Всмотритесь въ нихъ, вслушайтесь -- сколько иной разъ неожиданнаго юмору. Идетъ, напримѣръ, важный англичанинъ. Весь онъ вытянулся въ струнку. Воротнички подняты до ушей, и головѣ въ нихъ невозможно повернуться ни вправо, ни влѣво; высокая шляпа надвинута на голову прямо, точно это какая-нибудь колонна. Длинная шея вотъ-вотъ оборвется и голова улетитъ вверхъ. Не успѣлъ я еще налюбоваться этимъ джентльменомъ, какъ вижу -- къ нему подбирается оборванный мальчуганъ, весь въ грязи, но съ такими яркими, красивыми глазами, что рядомъ со мною сидѣвшій художникъ сталъ зарисовывать эту чудесную головку къ себѣ въ альбомъ. Мальчуганъ, наконецъ, подошелъ къ англичанину.
   -- Синьоръ, а синьоръ!..
   Англичанинъ ни слова и идетъ дальше.
   -- Синьоръ...
   Форестьеръ остановился.
   -- Поскорѣе спустите фитиль,-- указываетъ мальчишка на вытягивающуюся вверхъ шею англичанина.-- Ради Бога поскорѣе спустите огонь, а то лампа треснетъ.
   И съ неистовымъ хохотомъ мальчуганъ летитъ дальше, къ крайней досадѣ моего сосѣда, еще не окончившаго набросокъ.
   А то вотъ еще сцена. Толстый, тупой нѣмецъ, съ тройнымъ подбородкомъ, и рядомъ -- худая, какъ спичка, нѣмка сидятъ въ кафе и пьютъ пиво. Набѣжалъ на нихъ мальчишка, остановился какъ вкопанный. Посмотрѣлъ, посмотрѣлъ,-- и живо назадъ. Черезъ минуту онъ опять былъ уже здѣсь съ кускомъ угля въ рукахъ. Пока ничего не подозрѣвавшій германецъ благодушествовалъ, прихлебывая пиво,-- его и его супругу мальчуганъ изобразилъ на стѣнѣ съ такимъ уморительнымъ сходствомъ, что въ его работѣ начали всѣ принимать участіе.
   -- Molto bene!... Benissimo!.. Bravo!-- слышалось кругомъ.
   Нѣмецъ, ничего не замѣчая, вытащилъ сигарку и сталъ ее сосать... Публика страшно волновалась, какъ-бы онъ не ушелъ, не помѣшалъ окончить работу. Берлинская жираффа, съ огромными лапами и необыкновенно соннымъ видомъ, сообразила, что на нее всѣ обращаютъ вниманіе, но объяснила это самымъ лестнымъ для себя образомъ и приняла, по ея мнѣнію, граціозную позу, задравъ и безъ того короткую юбку чуть не на колѣна и мечтательно заглядѣвшись на небо. Для поощренія ея въ этомъ направленіи, мальчуганъ живо прибавилъ ей бородавку на носъ.
   -- Ессо una stupida tedesca!...-- слышалось кругомъ.-- Браво! bravo, bambino!...
   Наконецъ, мальчишка кончилъ... Завернулся въ свой дырявый плащъ, съ гордостью посмотрѣлъ на всѣхъ и хотѣлъ уйти, какъ вдругъ новая идея блеснула у него въ головѣ. Онъ снялъ шляпу и почтительно подошелъ къ нѣмцамъ.
   -- Eccelenza... Date mi qualche cosa!... (Превосходительство, дайте мнѣ денегъ).
   Выведенный изъ своего блаженнаго спокойствія, нѣмецъ заволновался...
   -- Presto, presto... Vulio mangiare... {Скорѣе, скорѣе. Я ѣсть хочу.}
   Нѣмцу перевели, что у него проситъ денегъ маленькій бамбино. Тотъ даже привскочилъ.
   -- Wo für?..
   -- Но lavorato!... приставалъ мальчикъ...-- Я работалъ.
   Нужно было видѣть веселую наглость этого крошки.
   -- Was geht es mich an?
   Публика, принимавшая участіе во всемъ этомъ, передавала нѣмцу фразы мальчика, а ему -- вопросы нѣмца. Въ промежуткахъ сыпались остроты и замѣчанія.
   -- Ma come per ehè? Ho lavorato per lei! (Какъ за что? Я работалъ для васъ!) -- И онъ съ гордостью указалъ на красовавшуюся рядомъ карикатуру носорога и жираффы...
   Предоставляю читателямъ вообразить хохотъ толпы кругомъ и бѣшенство берлинскихъ буржуа. Сигара попала въ пиво. Мальчишка, впрочемъ, замѣтивъ, что издали подходитъ парочка carabinieri, живо юркнулъ въ переулокъ около и исчезъ тамъ, оставивъ обиженнаго нѣмца ругаться, расплачиваться за пиво и собираться къ консулу, чтобы пожаловаться на "оскорбленіе нѣмецкаго флага".
   Глупая ссылка на "нѣмецкій флагъ" до такой степени разсмѣшила и самыхъ спокойныхъ, что веселость толпы приняла необыкновенные размѣры.
   Подъ аркадами Прокурацій, на Морчеріи и на Ріальто -- бьются пульсы венеціанской торговли.
   Лавки и магазины Прокураціи -- для путешественниковъ. Безчисленныя мозаики, стекло и хрусталь, ювелирныя издѣлія, эстампы, фотографіи и кофейни идутъ вокругъ площади. Вечеромъ, когда все это залито газомъ, когда огонь дробится въ громадныхъ зеркалахъ, на золотѣ, серебрѣ и драгоцѣнныхъ камняхъ, на пестрыхъ мозаикахъ, повторяется въ пеисчетныхъ стекляныхъ призмахъ,-- Прокураціи производятъ совсѣмъ необычайный эффектъ. Кажется, что воскресла старая республика съ ея громадною коммерческою дѣятельностью. Но -- увы!-- это только кажется. Стоитъ вспомнить далекое прошлое, чтобы размѣры настоящаго стали жалки и ничтожны. Въ XV вѣкѣ, напримѣръ, деньги были рѣдки, сравнительно съ нынѣшнимъ временемъ. Тогдашній золотой, по сравнительной цѣнности, равнялся десяти, пятнадцати нынѣшнимъ. И въ то же время, въ одной сѣверной Италіи венеціанцы торговали на два милліона цехиновъ въ годъ и двадцать милліоновъ ихъ денегъ ежегодно обращалось внѣ Италіи. Четырнадцать дней "Sensa" были жатвою для художниковъ, скульпторовъ, фабрикантовъ золотыхъ тканей, шелковыхъ матерій, вытканныхъ цвѣтами. Болѣе 100,000 иностранцевъ съѣзжалось сюда въ это время. Отели того времени были полнымъ-полны. Ежегодно республика чеканила и выпускала въ обращеніе милліонъ золотыхъ цехиновъ, двѣсти тысячъ серебряныхъ и такъ же изъ серебра восемьсотъ тысячъ су. Венеціанская монета, точно также какъ и флорентійская, ходила по всей Европѣ, Азіи и въ Сѣверной Африкѣ. По словамъ дозы Томаса Мочениго, венеціанцы, какъ англичане нынче, считали себя хозяевами золота всего христіанскаго міра.
   Въ половинѣ XVI вѣка дошло до того, что они вели счетъ только на золотые дукаты. Населеніе самого города возросло до 200,000 человѣкъ. Флотъ республики состоялъ изъ 8,000 судовъ съ 1 7,000 человѣкъ экипажа, 300 -- съ 8,000 и 45 галеръ различной величины съ 11,000 гребцовъ. Офиціально было записано 8,000 кораблестроителей и 7,000 конопатчиковъ. Ежегодно въ разные концы міра отсюда вывозилось товаровъ на десять милліоновъ дукатовъ, при чемъ на два милліона оставалось чистой выгоды. Флорентійцы доставляли сюда 16,000 штукъ матерій, которыя потомъ венеціанцы уже отправляли въ Варварійскія владѣнія, въ Египетъ, Кипръ, Родосъ, Кандію, Сирію, Анатолію, Морею и Истрію. Тѣ же самые флорентійцы ежемѣсячно покупали въ Венеціи шелку, золота, серебра и драгоцѣнныхъ камней на 70,000 дукатовъ. Три тысячи ткачей шелковыхъ матерій, 16,000 -- толстой бумазеи -- съ утра до ночи были заняты дѣломъ. Были дома, приготовлявшіе ихъ на 7.050,000 дукатовъ, при чемъ имъ приходилось чистаго доходу болѣе милліона. Первый ударъ Венеціи въ этомъ отношеніи нанесенъ былъ въ слѣдующемъ вѣкѣ конкуренціей испанцевъ, португальцевъ: позднѣе добили ее голландцы и англичане, занявшіеся прямою доставкою колоніальныхъ товаровъ. Но долго еще это не отражалось замѣтно на блескѣ и роскоши венеціанцевъ,-- столько у нихъ было скоплено денегъ и золота въ слиткахъ. Со всѣхъ концовъ сюда являлись учиться индустріи работники, при чемъ надо отмѣтить одну черту. Правительство республики не только не мѣшало иностранцамъ, но, напротивъ, давало имъ даровое помѣщеніе. Такъ, извѣстно, что являвшіеся сюда массами съ 1576 года нѣмецкіе ткачи были покровительствуемы магистратомъ Венеціи и немного спустя открыли даже собственныя мастерскія Въ Contnida la Sànta-Croce. Въ эти счастливыя времена, всѣ моряки Адріатики считали за честь служить венеціанцамъ. На корабляхъ республики они уходили въ таинственную даль.
   Имя Венеціи пользовалось уваженіемъ во всемъ мірѣ. Въ Аравіи и Индіи особенно цѣнились золотыя монеты св. Марка, и Васко-де-Гама находилъ въ Калькуттѣ венеціанскіе дукаты. Лѣтописецъ Филіази приводить отзывъ англичанина Коонера, заявлявшаго, что, во время его странствованія по Азіи, тамъ, даже въ Китаѣ, не знали иной монеты, кромѣ цехиновъ. Льняныя матеріи и въ XVI вѣкѣ, когда венеціанская индустрія стала падать, изготовлялись здѣсь въ громадномъ количествѣ. Тканье шелковыхъ матерій, усовершенствованное луккскимъ изгнанникомъ Кастручіо, скоро приняло такіе размѣры, что на всѣхъ рынкахъ не хотѣли знать иного шелка, кромѣ венеціанскаго. Ковры республики были внѣ сравненія. Они часто выполнялись по рисункамъ Тиціана, Джуліо Романо и Тинторетто. Золоченая кожа для обивки стѣнъ и креселъ и для переплета книгъ изготовлялась здѣсь въ такомъ количествѣ, что продажею ея занималась 71 лавка. Но всего изящнѣе и роскошнѣе въ Венеціи производились мозаики, зеркала, хрусталь и кружева. Впервые кружевному производству здѣсь покровительствовали догарессы Дандолло-Малиньеро и Морозина Морозини-Гримани. Венеціанки у себя дома занимались плетеніемъ тончайшихъ издѣлій этого рода. Кружева были въ такой модѣ, что сатирикъ Гоцци жалуется, что кромѣ этого рода "сквозного покрова" венеціанки не хотятъ знать иныхъ матеріаловъ для своего костюма. Въ монастыряхъ занимались тѣмъ же самымъ производствомъ, при чемъ святыя инокини и для своего умерщвляемаго подвигами благочестія тѣла не хотѣли иного бѣлья, какъ изъ такого кружева, "на одинъ локоть котораго можно было бы одѣть бѣдную семью". Поэтъ Брунелески приходитъ въ восторгъ отъ этого рода промышленности. "Она создана для очей влюбленныхъ, ибо нѣтъ большей прелести, какъ бѣлорозовое тѣло красавицы, блистающее подъ тонкою сѣткою шелковыхъ узоровъ".
   Еще болѣе древнимъ занятіемъ венеціанцевъ было стекло. Отливка его процвѣтала уже въ XI вѣкѣ. Зеркала здѣшнія считались достойными великолѣпнѣйшихъ дворцовъ. Объ этой промышленности мы скажемъ впослѣдствіи, при описаніи острова Мурано, куда она была перенесена изъ Венеціи въ 1292 году декретомъ великаго совѣта, во избѣжаніе пожаровъ. Это вообще была счастливая пора. Всѣ имѣли занятія. На 200,000 населенія считалось только 187 нищихъ, тогда какъ теперь на 130.000 приходится 40,000 пролетаріевъ, существующихъ милостыней. Наживались люди въ ту благодарную эпоху быстро. Случалось зачастую, что простой работникъ дѣлался милліонеромъ и за 200--300 тыс. дукатовъ покупалъ себѣ патриціатъ. И такіе примѣры были вовсе не исключительными. Лабія, пришедшій въ Венецію босикомъ, черезъ двадцать лѣтъ, выдавая дочь свою замужъ, бросалъ изъ оконъ своего палаццо, въ теченіе цѣлаго часа, горстями въ народъ цехины и дукаты. Валіеръ пришивалъ брилліантовыя пуговицы къ платью такъ, чтобы онѣ сами обрывались. Онъ дарилъ ихъ поднимавшимъ, а пятнадцать лѣтъ назадъ онъ работалъ на фабрикѣ мозаикъ у Чериго!... Лѣтописи упоминаютъ не мало именъ богачей, начавшихъ такъ-же точно.
   Если знать все это, то нынѣшніе магазины венеціанскихъ Прокурацій значительно теряютъ свой интересъ. Нынѣшняя Венеція не является даже и тѣнью прежней!...
   Но если не справляться съ исторіей, то развѣнчанная царица Адріатики и теперь торгуетъ хоть-куда. Какія мозаики выставлены здѣсь, напримѣръ, у Сальвіати! Вотъ вамъ тоже интересный венеціанскій типъ. Былъ, онъ знаменитымъ адвокатомъ. Уничиженіе роднаго города щемило ему сердце. Ему хотѣлось воскресить хотя отчасти его древнее величіе. Онъ обратилъ вниманіе на то, что мозаика, нѣкогда прославившая Венецію, совсѣмъ упала въ ней. Сальвіати бросилъ свою профессію. Сначала какъ простой подмастерье, потомъ уже какъ фабрикантъ, онъ упорно работаетъ на этомъ поприщѣ и уже лѣтъ черезъ пятнадцать имѣетъ утѣшеніе видѣть, что старая "speciality" Венеціи опять развилась, теперь венеціанскія мозаики и стекло славятся по всему міру; въ самомъ городѣ цѣлыя улицы заняты магазинами ихъ. но самые лучшіе образцы выставлены у Сальвіати.
   Я видѣлъ у него картины, исполненныя такимъ образомъ, это -- сама жизнь.
   Знаменитый адвокатъ является артистомъ этого дѣла. Онъ совершенно не занимается мелкою мозаикой. Для иностранцевъ работаютъ другіе Сальвіати, потому что немедленно послѣ этого успѣха явились его однофамильцы, занявшіеся мозаикой, какъ рыночнымъ мастерствомъ. Мозаиковыми работами, точно такъ же какъ издѣліями изъ стекла полны сотни лавокъ. И чего только въ нихъ нѣтъ! Зеркала съ тонкими и изящными стекляными рамами, каждый орнаментъ которыхъ является самъ по себѣ художественнымъ произведеніемъ. По этимъ зеркаламъ идутъ сплошь артистическіе рисунки, сдѣланные какими-то красками по стеклу, но какъ! Я думаю, что лучшіе работники Парижа и Вѣны въ этомъ отношеніи могли бы позавидовать венеціанскимъ мастерамъ, Я, по крайней мѣрѣ, до сихъ поръ не видѣлъ ничего подобнаго. Тысячи огней вечеромъ отражаются въ этихъ зеркалахъ, въ хрустальныхъ вазахъ, до такой степени хрупкихъ, представляющихъ такія тонкія сквозныя сѣти всевозможныхъ на нихъ стеблей, такую изящную смѣсь красокъ, тонкихъ цвѣтовъ, что я совершенно понимаю путешественниковъ, останавливающихся въ восторгѣ передъ "spécialité" Венеціи.
   Останавливаться, впрочемъ, не совѣтую. Немедленно изъ магазина выскочитъ пьевра и на всевозможныхъ языкахъ заговоритъ съ вами.
   -- Я не хочу покупать...-- отбиваетесь вы отъ ея щупальцевъ.
   -- Зачѣмъ покупать? вы только посмотрите!...
   -- Я вижу и такъ.
   -- Что можно тутъ видѣть? Вы войдите въ магазинъ,-- лучшія вещи тамъ... Мы вѣдь ничего не беремъ за входъ.
   Наконецъ, пьевра васъ вовлекла въ лавку,-- тутъ у васъ начинаютъ глаза разбѣгаться. Изящный, разноцвѣтный хрусталь; мозаика во всевозможныхъ видахъ: мозаиковые ножи, кинжалы, преспапье, цѣлые столы; металлическія сквозныя издѣлія; ажурныя вещи, до такой степени тонкія, что къ нимъ боязно прикоснуться; серебро, золото, цѣнные камни; цѣлые вороха булавокъ съ гребнемъ венеціанской гондолы, съ старинными эмалями, цехинами,-- браслеты, цѣпи, брошки, запонки... Все это сверкаетъ, лучится, слѣпитъ глаза. Куда вы ни взглянете, взглядъ уходитъ въ безконечныя панорамы зеркалъ, повторяющихъ вашу особу сотни разъ. Въ это же самое время пьевра не умолкаетъ ни на минуту. Вы уже не чувствуете и не слышите словъ. Просто какой-то звонъ въ ушахъ. Попробуйте прицѣниться,-- венеціанецъ уже завертываетъ вамъ вещи. Вы даете ровно треть запрошенной цѣны,-- онъ нисколько не удивляется.
   -- Parleremo! (Поговоримъ!) -- восклицаетъ онъ, убѣжденный, что на этомъ поприщѣ никто и никогда его не побѣдитъ. И дѣйствительно, разъ начавъ говорить, онъ уже не остановится, пока путешественникъ не выйдетъ изъ его лавки, нагруженный, какъ оселъ, всевозможными бездѣлушками.
   -- In altra volta! Въ другой разъ!-- съ отчаяніемъ отбиваетесь вы.
   -- Эту вещь -- in altra volta!... Хорошо, я ее отложу для синьора. Ну, а на счетъ этой спичечницы... Посмотрите, какова она,-- царю ее подарить нестыдно! Ну, а вотъ этотъ ножъ или вотъ уборъ для дамы. Если у синьора есть невѣста,-- она еще больше полюбитъ его за это!... А вотъ столикъ,-- посмотрите, какія инкрустаціи изъ цвѣтовъ!... Я сейчасъ пошлю къ вамъ этотъ столикъ... Или вотъ зеркало,-- посмотрите, какъ оно увеличило вашу красоту!
   Какой-нибудь мордастый и рыжій, какъ сапожничій котъ, англичанинъ смотритъ,-- и ему, дѣйствительно, начинаетъ казаться, что красота его увеличилась. Сердце не камень и -- зеркало отправляется къ нему въ гостиницу...
   -- А вотъ, синьору принчипе не угодно ли посмотрѣть на эти картины.
   Вы смотрите. Вещь, дѣйствительно, въ высшей степени замѣчательная. На черномъ мраморѣ инкрустированы кусками другихъ камней -- серпентина, лаписъ-лазури, аметиста и проч.-- цѣлыя группы людей, каждый съ отлично переданнымъ выраженіемъ лица. Вы приглядываетесь, желая узнать -- неужели эти глаза, волосы, бархатъ платья, латы рыцаря, золото небрежно брошенной цѣпи -- все изъ различныхъ кусковъ камня. Оказывается, что венеціанецъ не солгалъ. А посмотрите, какъ такими же камнями переданы цвѣты... Чувствуешь досаду, отчего не обладаешь большимъ состояніемъ, при видѣ чудесъ мѣстныхъ мастеровъ-художниковъ. А бойкій прикащикъ уже нагромождаетъ передъ вами рамки къ портретамъ, доски къ альбомамъ, тарелки и вазы съ изящными рисунками...
   -- Я нынче бѣгаю отъ нихъ!-- говорилъ мнѣ русскій, живущій въ Венеціи.
   -- А что?
   -- Какъ пойдешь, такъ тысячи франковъ и не бывало! Цѣлые вороха у меня этого добра.
   А ложечки изъ сквозной эмали у того же Panciera (по-русски -- набрюшникъ). А розы у него же -- точно сама природа вырастила ихъ изъ золота.
   А стекло у Тестолини, напримѣръ, это -- чудо!
   Посмотрите, какъ на эти хрупкіе приборы брошено кружево, тонкое какъ паутина. Вы думаете настоящее. Дотроньтесь -- это новость, недавно открытая здѣшними мастерами. А золотой филигранъ по стеклу, эмаль на немъ!
   И въ сущности какъ все это дешево! Дешевизна и смущаетъ пріѣзжаго.
   На десять цѣлковыхъ накупишь подарковъ на цѣлый домъ -- ну и раскошеливаются.
   Мерчерія -- одна изъ самыхъ модныхъ и торговыхъ венеціанскихъ улицъ, будто продолженіе Прокурацій. Это два непрерывные ряда блестящихъ магазиновъ. Улица довольно длинная, изгибающаяся колѣнами, вся шага четыре въ ширину и залита ослѣпительнымъ свѣтомъ, потому что нетолько эти сплошные магазины сіяютъ газовыми рожками, но въ окнахъ, надъ окнами, подъ окнами -- вездѣ сіяютъ лампы, газъ всюду, цѣлыми волнами свѣта дробится на золотѣ, серебрѣ, хрусталѣ, фарфорахъ, мозаикахъ. Вкусу бездна! Если это лавка матерій, то самые яркіе цвѣта -- желтые, зеленые, красные льются подъ огнемъ, при чемъ газъ выхватываетъ изъ этого моря шелку, бархата и атласа -- небрежно брошенные на него перламутровые вѣера, вѣера изъ дорогихъ перьевъ, цѣлыя гирлянды великолѣпныхъ цвѣтовъ, ожерелья и Богъ знаетъ что еще, чему и не приберу имени. Толпы народа вѣчно снуютъ по Мерчеріи. Я не знаю, когда, кромѣ поздней ночи, она бываетъ пуста. Красивыя лица женщинъ то и дѣло лукаво улыбаются форестьеру, когда тотъ, разинувъ ротъ, заглядится на эти Тиціановскіе типы, соображая, гдѣ онъ ихъ видѣлъ. А въ сущности разгадка простая: видѣлъ онъ ихъ въ картинныхъ галлереяхъ Лувра, Дрездена, въ Эрмитажѣ Петербурга. Всѣ онѣ точно сошли съ полотенъ и дразнятъ его своею близостью, полнотою жизни, тепломъ рвущагося изъ-подъ обвившаго его шелка тѣла, огнемъ глазъ, счастливою улыбкою крупныхъ алыхъ губъ и этими удивительными и золотистыми вечеромъ, рыжеватыми днемъ, густыми волосами, которыхъ такъ много, что никакіе гребни, никакія шпильки не могутъ сдержать ихъ въ повиновеніи. И это -- не высшій классъ. Тотъ рѣдко выходитъ изъ золоченыхъ залъ своихъ дворцовъ или, если владѣлецъ ихъ обѣднѣлъ, изъ чердаковъ въ тѣхъ же роскошныхъ палаццо. Всѣ эти чудесныя головки -- буржуазки или крестьянки. Часто русскій останавливается въ недоумѣніи. Столько славянскихъ типовъ кругомъ и такихъ славянскихъ типовъ, о которыхъ можетъ только грезить художникъ!... Спросите, и окажется, что это славянки, пріѣхавшія изъ окрестностей Венеціи... Весь Фріуль заселенъ славянами, свято сохранившими среди чуждаго населенія чистоту своего типа.
   Иногда всю эту толпу точно ужалитъ что-то.
   Ни съ того, ни съ сего она начинаетъ шумѣть, кричать, пѣть. Пѣсня, начатая однимъ, подхватывается другимъ, перебрасывается съ Мерчеріи на другую улицу или мостъ каналетто, а оттуда -- на площадь, гдѣ ее запѣваетъ уже цѣлая толпа. А тамъ послышался любимый мотивъ гондольера на Canal grande, и, спустя нѣсколько минутъ, вся Венеція поетъ... Вы точно утопаете въ морѣ ласкающихъ ухо звуковъ... Волны ихъ подымаются и подымаютъ васъ, бьются кругомъ и выбрасываютъ васъ вдругъ, словно въ сказкѣ, въ прохладныя и молчаливыя сумерки стараго храма, куда солнце проникаетъ только сквозь тусклыя окна вверху падая золотыми лучами прямо на чудныя полотна Тинторетто, Веронезе или Гверчино. И вы, послѣ всего этого уличнаго шума, останавливаетесь здѣсь въ нѣмомъ благоговѣніи лицомъ къ лицу съ величайшими произведеніями безсмертныхъ художниковъ.
   Какъ я люблю такіе контрасты въ этой царственной Венеціи, живущей совсѣмъ особою жизнью, чуждою всякому другому городу цѣлой вселенной! Какъ часто отъ шума площадей я уходилъ въ величавый соборъ -- на нѣсколько минутъ забыться и утонуть въ прошломъ, въ далекомъ прошломъ. Если площадь и улица измѣнились, церковь осталась все тою-же, какою она была при всѣхъ этихъ Дандоло, Мочениго... Правда -- созданія вчерашняго дня: проводникъ и сторожъ привязываются къ вамъ, но если вы не знаете языка, бросьте имъ нѣсколько сольди, и они отпадутъ. Изъ сумрака колоннадъ, изъ торжественнаго молчанія высокихъ сводовъ передъ вами и надъ вами опять въявь воскреснетъ поэтическая быль. А тамъ опять толпа площадей, опять яркое солнце и жизнь улицы.
   Но возвратимся къ мерчеріи. Какъ ни хороша, какъ ни эффектна, эта улица теперь, но она не даетъ и отдаленнаго понятія о томъ, чѣмъ была прежде. Вотъ какъ одинъ флорентинецъ, посѣтившій Венецію сто семьдесятъ лѣтъ тому назадъ, описываетъ этотъ городъ и главнымъ образомъ Мерчерію. Чтобы получить понятіе о богатствѣ царицы моря, "лучше всего увидѣть Мерчерію, украшенную, по случаю какого-нибудь торжества, параднымъ образомъ. Всѣ купцы изъ своихъ лавокъ устраиваютъ необычайныя выставки, съ такимъ вкусомъ раскладывая товары, что передъ магазинами останавливаешься, какъ породъ картинами. Сукна, разныя матеріи, шелка, атласы, бархаты, золотыя издѣлія, дивныя, тончайшія въ мірѣ кружева, изящнѣйшія бахромы, полотна, разноцвѣтныя ленты, парчи, золото, серебро, перлы, брильянты -- все это представляетъ зрѣлище неописуемое. Иной разъ не знаешь, чему отдать преимущество -- нашимъ ли цвѣточнымъ выставкамъ, или венеціанской Мерчеріи. Нужно прибавить къ этому, что за послѣднее время (дѣло идетъ о 1718 г.) сенатъ декретами ограничилъ наружную роскошь лавокъ этой улицы. Прежде онѣ выставляли въ окна -- картины Тиціана, Микель Анджело, Тинторетто и тѣмъ привлекали покупателей на свои товары. Сверхъ того, ни одинъ купецъ не покажетъ публично лучшихъ вещей, чтобы у него не похитили ихъ рисунокъ, чтобы не явилось подражателей имъ. Толпа на улицахъ пестротою превосходитъ всякое вѣроятіе, но Мерчерія кажется совсѣмъ сказочной. Блестящіе патриціи и патриціанки, наряженные въ пестрые костюмы capellotti, албанскіе воины, находящіеся на службѣ у республики, маски, греки, матросы всевозможныхъ судовъ, залитые въ золото и багрянецъ должностныя лица Венеціи, гондольеры въ бархатѣ -- все мѣшается, сталкивается и разливается по узкой улицѣ. Въ праздникъ надъ каждымъ магазиномъ устраивается еще балдахинъ съ золотыми кистями, висящими надъ головами прохожихъ. Когда великій герцогъ тосканскій Фердинандъ II посѣтилъ Венецію, то Мерчерія покрыла стѣны волнами бѣлаго шелка и бѣлаго атласа, отъ одного дома къ другому черезъ улицу висѣли цѣпи, на которыхъ красовались фонари изъ граненаго хрусталя, такъ что вечеромъ, когда зажгли эту иллюминацію, горящая безчисленными огнями и убранная вся въ бѣлое Мерчерія представляла какой-то особенно волшебный видъ"...
   Идя по Мерчеріи и взявъ нѣсколько влѣво, выходишь къ Ріальто, къ этому мосту, сплошною аркою перебросившемуся черезъ Большой каналъ. Онъ носитъ на себѣ массу лавокъ. Да и самая дорога къ нему, какъ и Мерчерія,-- непрерывный рядъ магазиновъ. Имъ конца нѣтъ. Идешь, идешь,-- наконецъ, голова начинаетъ кружиться. Здѣсь по пути столько великолѣпныхъ зданій, что имъ теряешь счетъ. Они, впрочемъ, не поражаютъ сразу, потому что узкія улицы много отнимаютъ у нихъ.
   Дорога стоитъ моста, къ которому она ведетъ...
   До 1180 года здѣсь съ одного берега Большаго канала на другой перевозили на лодкахъ. Въ этомъ году былъ построенъ пловучій мостъ на судахъ. Черезъ восемьдесятъ четыре года поставили большой деревянный мостъ, уничтоженный во время знаменитаго мятежа въ 1310 году. Его возобновили опять такъ-же точно, какъ еще можно видѣть его на старинныхъ картинахъ палаццо дожей, но и на этотъ разъ онъ но долго просуществовалъ. Въ 1450 году маркграфъ Феррарскій посѣтилъ Венецію. Ему устроили торжественную встрѣчу. Народъ переполнилъ Ріальто,-- и мостъ рушился подъ его тяжестью, утопивъ множество венеціанцевъ въ каналѣ. На картинѣ Караччіо, въ академіи изящныхъ искусствъ, можно видѣть новый мостъ, выстроенный взамѣнъ рушившагося. Но и онъ угрожалъ паденіемъ, почему въ 1589 году приступили къ постройкѣ новаго каменнаго моста, существующаго теперь и навѣрное въ такомъ-же видѣ, въ какомъ онъ будетъ черезъ тысячу лѣтъ. Это сооруженіе вѣчное. Оно исполнено архитекторомъ Антоніо де-Понте, по рисунку Мишель Анджелло Буонаротти. Могучій геній его, любившій во всемъ выраженіе прлноты и силы, и здѣсь явился такимъ-же. Ріальто соединилъ оба берега Большаго канала одною громадною аркою въ 89 венеціанскихъ футовъ длины и 67 ширины. Арка эта покоится на двухъ устояхъ, состоящихъ каждый изъ 6,000 громадныхъ свай изъ стволовъ вяза. Все это забито камнями и отдѣлано, какъ и самый мостъ, истрійскимъ мраморомъ, почему поэты и не называютъ его иначе, какъ "Мраморный Ріальто". Его балюстрады и стѣны сплошныхъ лавокъ также одѣты мраморомъ.
   Ріальто вмѣстѣ съ Мерчеріей -- одинъ изъ главныхъ центровъ Венеціи. Тутъ всегда толпа, всегда шумъ, начиная съ нижнихъ ступеней моста, гдѣ открыто нѣчто въ родѣ рынка, и кончая лавками наверху. Въ аркады моста -- сверху видны дивныя дали Большого Канала съ дворцами, сплошь обвитыми мраморными колоннадами. Солнце горячимъ свѣтомъ обливаетъ ихъ, отражаясь золотыми бликами на голубыхъ водахъ. На мосту масса столиковъ со всевозможными товарами, набросанными цѣлыми грудами. Продавцы восхваляютъ свой товаръ. Во время моего посѣщенія Венеціи въ первый разъ тутъ продавалъ мозаиковыя бездѣлушки одинъ толстый и жирный, какъ доминиканецъ, поэтъ-тревизанецъ, который сочинялъ въ честь своего товара и распѣвалъ передъ толпою цѣлыя поэмы. Итальянцы хвалили ихъ, находя весьма недурными. Главнымъ образомъ шаблонъ этихъ рекламъ въ стихахъ заключалась вотъ въ чемъ.
   "Прелестныя синьоры и вы, несравненныя синьорины (о, еслибы я былъ молодъ!), со своихъ небесъ обратите вашъ чудный взглядъ на сокровища, разложенныя тутъ на этомъ столѣ,-- обратите потому, что все, что есть у меня наиболѣе драгоцѣннаго, я похитилъ у васъ: кораллы -- это ваши румяныя щечки и губки, голубыя мозаики -- это цвѣтъ глазъ вашихъ", и такъ далѣе,-- все въ томъ же родѣ.
   Уличный поэтъ отлично распродавалъ свои сокровища, тѣмъ болѣе, что самыя драгоцѣнныя изъ нихъ не стоили болѣе одной лиры, т. е. 35 к. по курсу.
   На венеціанскихъ площадяхъ и рынкахъ можно встрѣтить сколько угодно такихъ поэтовъ. Вотъ, напримѣръ, со всѣхъ угловъ пустынной, казалось, площади повалила толпа -- и было за чѣмъ. Посрединѣ -- телѣжка, въ телѣжку запряженъ молодой здоровый парень, лицо котораго выкрашено въ черный цвѣтъ. На немъ красная куртка, зеленые штаны и желтая шапка... На плечѣ у него мартышка, отъ нечего дѣлать производящая изслѣдованія въ кудлатой головѣ этого пестраго шута. Позади телѣжки господинъ въ бѣлой высокой шапкѣ мага, похожей на длинный конусъ изъ сахарной бумаги. На плечи у него накинутъ черный плащъ, широкими складками падающій внизъ. На плащѣ изображеніе черепа и сложенныхъ крестъ-на-крестъ костей. Длинная сѣдая борода, очевидно, привязана, потому что она совсѣмъ не идетъ къ молодому лицу съ плутоватыми глазами...
   Толпа сбѣжалась...
   Вымазанный въ черное парень съ обезьяной на плечѣ начинаетъ болтать на небываломъ языкѣ. Гортанные звуки льются у него изъ горла, потъ капаетъ съ лица. Зрители и слушатели, раскрывъ рты, смотрятъ на неизвѣстнаго имъ субъекта. Окончивъ рѣчь, никѣмъ непонятую, парень исполняетъ вокругъ таратайки пляску дикихъ, при чемъ обезьяна, чтобъ удержаться у него на плечахъ, всѣми своими двадцатью пальцами вцѣпляется ему въ волосы. Танецъ конченъ... Любопытство толпы доведено до самаго страстнаго состоянія. Тогда на скамейку становится магъ въ черномъ плащѣ. Сначала цитата на какомъ-то, также несуществующемъ языкѣ, потомъ поясненіе, что такъ говорятъ волшебные попугаи, живущіе на островѣ Адамантопапирусѣ. Магъ былъ въ плѣну у волшебныхъ попугаевъ двадцать лѣтъ и узналъ отъ нихъ множество секретовъ, служащихъ на пользу человѣчеству... Затѣмъ начинаются стихи. Магъ декламируетъ ихъ съ остервенѣніемъ. Онъ то поднимаетъ руки кверху, призывая небо въ свидѣтели того, что онъ одушевленъ лучшими намѣреніями относительно людей, собравшихся здѣсь, что онъ непремѣнно желаетъ сдѣлать этого красавца,-- указываетъ онъ на какого-нибудь грязнаго Джіакомо,-- не иначе, какъ милліонеромъ, а эту красавицу выдать за короля или даже за маркиза!... Замѣчая восхищеніе толпы, онъ разомъ срываетъ полотно съ таинственной телѣжки, и тамъ оказываются чучела змѣй, какія-то необыкновенныя яйца, кости допотопныхъ (по его словамъ) животныхъ, которыя до сихъ поръ живутъ на островѣ волшебныхъ попугаевъ. Затѣмъ слѣдуютъ сонеты: первый воспѣваетъ безнадежное состояніе синьорины, оставленной любовникомъ. Но спасеніе есть: слѣдуетъ только сжечь вотъ этотъ корешокъ въ огнѣ, называя имя невѣрнаго amante, какъ онъ самъ прибѣжитъ къ ней и будетъ валяться у ея ногъ. И корешокъ-то стоитъ всего пять сантимовъ!... Нѣсколько дѣвушекъ робко выдвигаются изъ толпы и краснѣя протягиваютъ къ магу сольди. Корешки поступаютъ въ ихъ распоряженіе съ пророчествомъ, что не пройдетъ и мѣсяца, какъ "онъ" предъ алтаремъ назоветъ ее своей. Затѣмъ наступаетъ чередъ молодыхъ людей. Стоитъ только вотъ этой косточкой стукнуть въ дверь своей возлюбленной,-- она сама ночью явится въ назначенное мѣсто и будетъ дѣлать все, что угодно счастливому обладателю талисмана. Сольди опять сыплются въ широкій карманъ великаго мага... Всевозможныя средства, впрочемъ, у него въ распоряженіи. Вотъ волосъ "каменнаго человѣка" (толпа приходитъ въ ужасъ): кто его проглотитъ, тотъ въ одинъ годъ станетъ сильнѣе всѣхъ. А вотъ кусочекъ ногтя "огненной женщины": у кого онъ въ карманѣ, тому все будетъ удаваться. Вотъ средство увидѣть во снѣ, что хочешь и т. д. Всѣ эти удивительныя средства крайне доступны: нѣтъ ничего дороже одного сольди!...
   Стихи льются какъ вода, сольди все больше и больше перемѣщаются изъ кармановъ рабочаго люда къ великому магу. Но иногда и ему случается получить совсѣмъ неожиданный бенефисъ.
   Разъ при мнѣ одинъ изъ такихъ "талисманщиковъ" не успѣлъ было еще распродать и половины своего товара, какъ вдругъ въ толпѣ послышался крикъ:
   -- Луиджи!... Да это -- мошенникъ Луиджи!...
   Толпа разступилась, и освирѣпѣвшая женщина вцѣпилась прямо въ бороду почтенному старцу. Борода осталась у нея въ рукахъ
   -- Что такое, что такое?-- заволновалась толпа.
   -- Какой онъ волшебный попугай, онъ просто мерзавецъ, подлецъ, разбойникъ, негодяй, мошенникъ!-- орала женщина.
   -- Постой, постой, Розина!..
   -- Видите, онъ, эта canaglia, этотъ maladetto узналъ меня!...
   И моментально сахарный конусъ сбитъ съ головы парня, переодѣвшагося магомъ.
   -- Посудите сами -- онъ меня съ тремя дѣтьми бросилъ безъ помощи одну, а самъ бѣгаетъ, мошенничаетъ, обманываетъ народъ...
   -- Это... это...-- забормоталъ было магъ...
   -- Волшебныхъ попугаевъ выдумалъ... Обезьяну эту самую у нашего padre укралъ... Мальчика, сына сосѣдки, свелъ за собою.
   Но толпа уже была доведена до извѣстнаго неистовства. Она ободрала съ обоихъ ихъ павлиньи перья и стала гнать по площади... Травля продолжалась, пока вдали не показалась парочка карабиньери...
   -- Что здѣсь такое?
   -- Волшебныхъ попугаевъ поймали...
   Разумѣется, конецъ извѣстный. Несчастнаго Луиджи, съ выкрашеннымъ Баптистомъ и обезьяной, повлекли куда слѣдуетъ. Такъ окончились поэтическія похожденія путешественника по странѣ волшебныхъ попугаевъ.
   Но не одно шарлатанство и мошенничество прикрывается здѣсь подобнымъ недостойнымъ маскарадомъ. Вотъ, напримѣръ, слышится трескъ барабана. Малый въ черномъ камзолѣ неистово стучитъ по бараньей кожѣ палкой; за нимъ выступаетъ необыкновенно важный джентльменъ въ треуголкѣ на напудренномъ парикѣ и въ громадныхъ круглыхъ, какъ глаза совы, темныхъ очкахъ.
   Это -- докторъ!..
   Онъ также стихами (стихи здѣсь неизбѣжны всюду!) воспѣваетъ удивительное дѣйствіе изобрѣтеннаго имъ "пургатива". Стоитъ только выпить ложку изъ этой бутылки или проглотить вотъ тотъ (самый крошечный) шарикъ, чтобы желудокъ (великій грѣшникъ) сейчасъ же получилъ надежную индульгенцію и освободился немедленно отъ своихъ грѣховъ. Представьте себѣ поэму въ честь клистирной трубки,-- а я и подобную слышалъ въ Венеціи отъ такого странствующаго доктора. У него есть и капли отъ зубной боли, и вообще всякія первобытныя средства. Если старикъ женится на молодой дѣвицѣ,-- стоитъ ему обратиться къ подобному большедорожному врачу, и онъ получитъ средства стать на высоту, соотвѣтствующую своему положенію. Если дѣвушка пошалила и боится разныхъ вредныхъ послѣдствій своей шалости,-- врачъ тайкомъ вручитъ ей флаконъ съ спасительной жидкостью, отъ которой если она и не умретъ, то проболѣетъ долго... На рынкахъ и площадяхъ эти господа не рѣдкость. Особенно они часты здѣсь во время карнавала или въ праздники. Въ большинствѣ случаевъ это какой-нибудь фельдшеръ или выгнанный аптекарь или докторскій ученикъ. Я никакъ не могу забыть русскую даму, съ которой мнѣ удалось познакомиться въ первое пребываніе мое во Флоренціи. Ее очень смущалъ красный цвѣтъ ея лица. А тутъ какъ нарочно, во время одной изъ своихъ прогулокъ, она наткнулась на такого же "доктора". Замѣтивъ иностранку, онъ возвысилъ голосъ и началъ воспѣвать стихами чудотворныя дѣйствія элексира, дающаго лицу ослѣпительный цвѣтъ восточной лиліи. "Vacca vecchia", какъ называли мою соотечественницу итальянцы, точно боевой конь, услышавшій знакомой сигналъ, навострила уши... Докторъ замѣтилъ это и запѣлъ совсѣмъ соловьемъ. Кончилось тѣлъ, что барыня за пять золотыхъ (сто франковъ!) купила у него флаконъ съ какою-то подозрительною жидкостью.
   -- Какъ употреблять ее?...
   -- Ваша комната на солнечной сторонѣ?
   -- Да.
   -- Въ полдень намажьте лицо этимъ и выставьте его на солнце. Если будетъ немного щипать -- ничего... Я лечилъ отъ такой же болѣзни абиссинскую императрицу и великаго герцога Марокко. Въ обоихъ случаяхъ помогло. Il Gran Duea di Магоссо подарилъ мнѣ за это десять бѣлыхъ жеребцовъ и двадцать черныхъ невольницъ. И таково дѣйствіе элексира. Я при его помощи жеребцовъ сдѣлалъ черными, а невольницъ бѣлыми.
   -- Гдѣ же они теперь?-- слышится изъ толпы.
   -- Э?... Жеребцы?...
   -- Нѣтъ, невольницы?
   -- Э!... Невольницы всѣ выданы замужъ за принцевъ, графовъ и маркизовъ!...
   Какъ ни явно было мошенничество большедорожнаго доктора, "vacca vecchia" повѣрила ему и, намазавшись чудотворною жидкостью, выставилась въ окно на все жаркое время дня. "Она три часа воронъ пугала!" -- смѣялись потомъ итальянцы. И представьте -- лекарство, дѣйствительно, подѣйствовало, но не такъ, какъ на невольницъ, а какъ на жеребцовъ, и г-жа Б. стала совсѣмъ черной. Потомъ оказалось, что жидкость эта была слабымъ растворомъ ляписа.
   -- Вѣдь это было явное мошенничество, какъ вы могли повѣрить?-- спрашивали у ней.
   -- Да вотъ подите же! Вѣдь случается же, что профессора лечатъ-лечатъ и сдѣлать ничего не могутъ, больной совсѣмъ уже умираетъ, а придетъ баба-знахарка, да и выпользуетъ!... У меня былъ братъ. Къ смерти приговорили, а простой деревенскій мужикъ его солеными огурцами вылечилъ!...
   Зато очень симпатичны здѣсь поэты улицъ!
   Поэты улицъ! Мнѣ кажется, что подобный типъ можно встрѣтить въ одной только Италіи.
   Представьто себѣ человѣка, который воспользовался тѣмъ, что гдѣ-нибудь на улицѣ, на площади, на паперти церкви собралась толпа,-- взбирается на пьедесталъ памятника, на лѣстницу дворца или просто на табуретъ и начинаетъ, ни съ того, ни съ сего, читать свои стихотворенія. Публика относится къ этому въ высшей степени серьезно и награждаетъ поэта въ высшей степени горячими рукоплесканіями. Случится какое-нибудь крупное событіе,-- оно станетъ сюжетомъ поэмы, оды, сатиры. Поэты улицъ -- чаще въ то же время и ремесленники. Сапожникъ, портной, мозаистъ въ свободное время идутъ и читаютъ свои поэтическія произведенія толпѣ. И въ этомъ отношеніи у нея бываютъ свои любимцы. Въ Венеціи только недавно умеръ знаменитый Пасквале, который нигдѣ не печатался, но стихи котораго долго еще будутъ цитироваться публикою улицы и площади. Иногда, окончивъ свои стихи, поэтъ снимаетъ шляпу и обходитъ толпу... Что же дѣлать? поэту тоже нужно ѣсть, какъ и всякому другому. Еще два года назадъ, на пьяццѣ, по вечерамъ здѣсь читалъ свои поэмы когда-то извѣстный итальянскій писатель, обѣднѣвшій и принужденный существовать такимъ образомъ. Разумѣется, бываютъ и люди совсѣмъ бездарные, но такихъ слушать не станутъ. Или ему заорутъ со всѣхъ сторонъ: "basta, basta!" или прогонятъ свистками и шиканьемъ, или просто разойдутся, оставивъ его проповѣдывать въ пустынѣ. Того же типа и ораторы площадей. Говорятъ, что между ними встрѣчаются люди, обладающіе достаточнымъ краснорѣчіемъ, но, разумѣется, краснорѣчіемъ, сотвѣтствующимъ ихъ аудиторіи. Въ этомъ отношеніи венеціанцы, какъ и римляне, удивительный народъ. Они пользуются всякимъ случаемъ, чтобы удивить другъ друга ораторскимъ искусствомъ. Сколько разъ случалось видѣть такую сцену: забираетъ кого-нибудь полиція -- злополучный mariuolo вдругъ останавливается и обращаетъ къ бутырю рѣчь съ жестами, ораторскими украшеніями, рѣчь, длящуюся полчаса и болѣе. Толпа молчитъ и слушаетъ. Понравится -- поаплодируетъ даже, хоть за минуту сама послала за этимъ полицейскимъ. Но и стражу не хочется ударить въ грязь лицомъ. Онъ самъ становится въ позу и начинаетъ отвѣтную рѣчь, полную паѳоса, гиперболъ, даже ссылокъ на поэтовъ и трагиковъ.
   -- Molto, molto bene!-- восхищается толпа, обрадованная неожиданному зрѣлищу.
   Восхищенный своимъ успѣхомъ, полиціантъ продолжаетъ и, въ самомъ патетическомъ мѣстѣ, моментально, съ трагическимъ жестомъ схватываетъ "оратора противной стороны" за шиворотъ и тащитъ его дальше. Зайдите въ аптеку. Засаленный фармацевтъ, съ наружностью отравителя, прочтетъ вамъ цѣлую рѣчь о какомъ-либо малозначащемъ лекарствѣ. Подите на почту сдавать письмо,-- чиновникъ, по поводу вашего адреса, будетъ говорить десять минутъ, при чемъ ссылается и на землю, и на небо, и на адъ, и на рай. Лакей, почтальонъ, телеграфистъ, приказчикъ -- разъ это римляне или венеціанцы -- непремѣнно ораторы. Въ этомъ отношеніи въ высшей степени любопытны тратторіи, гдѣ сбирается простой народъ. Кто-нибудь сунетъ подъ носъ лакею, или, какъ здѣсь называютъ, каморьере, дрянь, которую онъ подалъ, и внезапно обиженный "половой" становится въ позу и начинаетъ говорить. Посѣтитель отвѣчаетъ ему такъ же. Или двое гостей повздорятъ и, прежде чѣмъ перейти къ жестамъ, начинаютъ остолбовять другъ друга рѣчами. Иногда хозяинъ, возившійся у печи, гдѣ онъ жарилъ и варилъ всевозможныя снѣди въ облакахъ отъ супа съ раковинами, или бывшій въ погребѣ, гдѣ онъ налилъ въ узкогорлыя фіаски вино,-- вбѣгаетъ въ тратторію, размахается на посѣтителя руками и давай по всѣмъ правиламъ краснорѣчія держать рѣчь, предметомъ которой является обыкновенно неблагодарность публики и безконечная заботливость хозяина о ней. Случается и иначе: ни съ того, ни съ сего одолѣетъ одного изъ посѣтителей блажь сказать проповѣдь. Онъ сейчасъ на стулъ -- и давай о вредѣ чревоугодія. Это -- болѣе въ комическомъ тонѣ. Вмѣсто ада онъ угрожаетъ разстройствомъ желудка, каламбуритъ на сходство словъ purgatorio (чистилище) и purgativo (слабительное), и успокаивается подъ общій хохотъ и крики "браво".
   Рѣчи итальянскихъ ораторовъ, не только уличныхъ, но и парламентскихъ, всѣ страшно взбиты риторикой. Иначе они не могутъ: такой ужо высокій діапазонъ у нихъ. Посмотрите на обыкновенныхъ актеровъ,-- простота и естественность чужды имъ. Послушайте ихъ Демосѳеновъ,-- обороты напыщенны, сравненія гиперболичны, все -- неумѣренно. Прочтите ихъ статьи -- простая похвала въ нихъ кажется руганью, потому что ужъ если итальянецъ хвалитъ, такъ хвалитъ во всю, съ обращеніемъ къ миѳологіи и къ библіи, съ прилагательными въ превосходной степени. Рецензіи начинаются такъ: "Вотъ небывалый, неслыханный успѣхъ... Громы аплодисментовъ... Безчисленные крики "браво"... Восхищенная и упоенная публика... Вѣчныя воспоминанія о великой артисткѣ... Мы еще не можемъ опомниться отъ ея великолѣпной игры. Она перенесла насъ въ рай, но разставаніе съ нею сдѣлало жизнь для насъ адомъ. Ея слово -- роса въ засуху, ея жестъ -- само божественное величіе..." и т. д. Вы ищите, наконецъ, имени этой геніальной артистки -- и вдругъ оказывается, что это самая заурядная блоха, какую только можно себѣ представить въ театральной пыли... Такой уже преувеличенный народъ, рѣчь котораго стала риторикой... Сидите вы на площади св. Марка -- и вдругъ чей-то громкій, взвинченный голосъ и толпа кругомъ. Голосъ приближается отъ стола къ столу, отъ одного кафе къ другому. Такимъ образомъ доходитъ и до васъ. Вы видите irapiegato изъ municipia (т. е. служащаго въ думѣ). Онъ высокопарно объявляетъ о пропажахъ и обѣтованныхъ наградахъ за ихъ доставленіе. Сначала ярчайшими красками описываетъ напримѣръ, потерянную брошь, потомъ такъ восклицаетъ обѣщанныя за нее двадцать лиръ, точно онѣ -- сокровища Голконды! Двадцать лиръ господа -- двадцать; подумайте только. И начинается перечисленіе всего, что можно сдѣлать на двадцать лиръ. Оказывается, что этому конца нѣтъ, и двадцать лиръ вытягиваются на разстояніе отъ земли до луны.
   Площадное и уличное ораторство -- не средство къ жизни. Но вы не можете себѣ представить, какими иногда промыслами существуютъ итальянцы. Вся Италія является одною большою Обломовкой. Работаютъ сильно только въ Пьемонтѣ, Ломбардіи да Тосканѣ. Въ остальныхъ мѣстностяхъ, трудъ -- сущее наказаніе. Венеціанцы рады бы работать, да работы нѣтъ. Но есть спеціальные лѣнтяи, существующіе, какъ птицы небесныя, чѣмъ Богъ послалъ. Птицѣ много ли нужно? Пробѣжала по улицѣ лошадь, оставила на мостовой слѣды своего существованія, голодный воробей набросится -- и сытъ!... Такъ и итальянскіе лѣнтяи. Въ Венеціи я зналъ даровитаго художника. Изъ него могъ бы выработаться большой тал я и талантливомъ, "Il Corriere di Napoli" -- провозглашалъ: "Россія, своею жадностью къ политическимъ захватамъ, заставляетъ насъ по неволѣ бросаться въ объятія Австріи. Иногда люди-враги соединяются для общей защиты противъ тигровъ. Оставь завтра Россія свои завоевательные замыслы, и намъ не будетъ никакой нужды въ австрійскомъ союзѣ". И это еще болѣе просвѣщенные журналисты проповѣдуютъ такую чепуху. Можете себѣ представить, съ чѣмъ здѣсь приходится считаться, когда вы прочитываете болѣе мелкіе листки?! Право, о Китаѣ, Бирманіи, Сіамѣ не позволятъ себѣ такъ лгать, какъ лгутъ на Россію. Разумѣется, разница нашихъ учрежденій съ тѣмъ, что дорого и свято западной Европѣ, такова, что она насъ никогда не пойметъ. И винить ее особенно нельзя, но досадно на тѣхъ итальянцевъ, которые, имѣя возможность познакомиться съ Россіей, распространяютъ о ней самыя невѣроятныя глупости. Прочтите книгу Росси -- знаменитаго Эрнесто Росси. Мы его обласкали свыше мѣры; я думаю, у насъ никто не былъ принятъ съ такими распростертыми объятіями. И что же: въ своихъ мемуарахъ о Россіи онъ разсказываетъ, что -- разъ онъ появлялся въ какомъ либо домѣ -- его немедля сажали на тронъ (sul trono), и хозяева, а потомъ гости (не исключая женщинъ и дѣвушекъ) и наконецъ і schiavi (рабы) подходили -- цѣловать ему руку!..
   Пароходъ перешелъ опять на западную сторону, къ послѣднему на ней (какъ Мальтезина на востокѣ) итальянскому городу Лимоне. Крошка съ 600 жителями ужасно гордится великимъ гражданиномъ Онезимо Дольче (Дольче -- сладкій). Этотъ Дольче въ іюлѣ 1866 р., когда австрійцы подобрались сюда на своихъ канонеркахъ,-- бросился къ нимъ вплавь, взобрался на первую и, подойдя къ капитану, недоумѣвавшему, что сей сонъ обозначаетъ, зарѣзалъ его. Анисима Сладкаго разстрѣляли -- за-то Лимоне не забылъ его доселѣ. Городъ хотѣлъ даже воздвигнуть памятникъ мѣстному герою и собралъ на это... 56 франковъ... Онъ обратился къ другимъ городамъ Гардскаго озера, но тѣ отвѣтили ему весьма горделиво:
   -- Неужели ничтожный Лимоне воображаетъ, что у насъ нѣтъ своихъ героевъ?... своихъ великихъ людей?...
   Впрочемъ, лимонцы вышли съ честью изъ этого затрудненія. Изъ 56 франковъ памятника не выдумаешь, но нужда не свой братъ, и лимонцы взяли да и прибили мраморную доску на какой-то каменной лачугѣ. На этой доскѣ вырѣзано:

"Вниманіе!..
Прохожій, остановись и почти вѣчную память
величайшаго гражданина
славнаго Лимоне.
Онъ обезсмертилъ отечество
и въ свою очередь получившаго отъ него безсмертіе...
Здѣсь родился и росъ
Онезимо Дольче,
воскресившій память Муція Сцеволы
и доказавшій,
что великіе предки воскресли въ доблестныхъ потомкахъ...
Да здравствуетъ Италія
и вѣчная память
Онезимо Дольче!!!"

   Вывѣска стоила 42 франка. Достойные лимонцы не хотѣли воспользоваться остальными 14-ю... Они послали ихъ въ Римъ, на памятникъ Гарибальди, пояснивъ:
   "Великому патріоту
                                 благодарные лимонцы".
   При семъ они потребовали, чтобы римскій комитетъ въ израсходованіи этихъ 14 франковъ доставилъ имъ подробный отчетъ съ оправдательными документами...
   Поздно вечеромъ, туманъ опять заволокъ все озеро, и, освѣщенные багрянцемъ заката, красною мѣдью горѣли утесы восточнаго берега. Мрачныя, массивныя горы внизу пропадали во мглѣ... Намъ, ползшимъ вдоль лѣваго берега, гдѣ тумана не было, видны были онѣ, до половины скрытыя имъ. Тишина царила на озерѣ... Гардо здѣсь сжато берегами. Въ сумракѣ слышался порою шумъ далекаго водопада, но и онъ отходилъ назадъ и опять безмолвіе кругомъ, въ которомъ еще громче раздавалось тяжелое и словно усталое дыханіе нашего парохода.
   -- Теперь мы въ Австріи!-- радовались вѣнскія влюбленныя парочки.
   -- Съ чѣмъ васъ и поздравляю!-- хотѣлось отвѣтить этимъ восторженнымъ гусынямъ. Когда взошла луна, тихій свѣтъ ея отразился на снѣжныхъ вершинахъ горъ, гдѣ-то далеко-далеко. Точно величавые призраки, стояли онѣ тамъ, не смѣя подступить къ озеру, слишкомъ нѣжному, темному, улыбающемуся, слишкомъ теплому для ихъ суровой и мрачной красоты....
   -- Рива, синьоры, Рива!-- весело кричали лакеи, поднося намъ счеты.
   -- Рива, готовьтесь къ таможенному досмотру,-- приглашалъ насъ капитанъ съ высоты рубки.
   -- Рива и Австрія... Чтобы ей пусто было!-- заканчивалъ шопотомъ итальянецъ около меня.
   Долина Сарко, въ которой стоитъ этотъ городъ, была вся залита луннымъ свѣтомъ. Пахло цвѣтами. Набережная горѣла огнемъ. Подходя къ ней, мы увидѣли длинный рядъ бѣлыхъ тонконогихъ цапель, которыя при ближайшемъ ознакомленіи оказались офицерами мѣстнаго австрійскаго гарнизона. Они покручивали усы и принимали граціозныя позы, провожая глазами сходившихъ съ трапа соотечественницъ. Дальше насъ ждала армія отельныхъ комиссіонеровъ.
   Она атаковала насъ столь остервенѣло, что даже я, привычный человѣкъ, растерялся.
   -- Sole d'Oro... Sole d'Oro, синьоръ,-- кричалъ одинъ, краснѣя отъ натуги и надуваясь, какъ Борей на картинкахъ маляровъ прошлаго столѣтія.
   -- Albergo е pensione au Lae!..-- закатывалъ какъ бы по французски другой.
   -- Kastchaus Smidt,-- уже кричалъ рыжій нѣмецъ.
   -- Baviera, signori, Baviera!..
   -- Stella d'Oro...
   Наконецъ, одинъ болѣе находчивый выхватилъ у меня ручной чемоданчикъ и, съ видомъ сосредоточенной рѣшимости на жизнь и на смерть, двинулся впередъ. Я по неволѣ послѣдовалъ за своею судьбою.
   -- Куда вы меня предназначили?
   Онъ молчалъ, прибавляя шагу.
   -- Subito,-- наконецъ удостоилъ выговорить онъ.-- Вотъ! Первая гостиница въ Ривѣ -- "Золотое Солнце", съ садомъ, входящимъ на озеро. Здѣсь хорошо кормятъ и дешево берутъ.
   Изъ его рукъ я попалъ въ руки "министра" (управляющаго гостиницей), министръ поредалъ меня директору, директоръ позвалъ камергера (cammerriere), камергеръ -- вычистилъ мои сапоги и указалъ комнату, заявивъ, что священнодѣйствіе табльдота ожидаетъ меня...
   Рила ди-Тренто (Riva di Trento) -- прехорошенькій городенка. Впрочемъ, что я? Какой же это городенка, если въ немъ 6,100 жителей. Это уже столица. На Гардо люднѣе его нѣтъ. Итальянцы, вступая сюда, дѣлаютъ меланхолическія лица, здѣшніе ихъ соотечественники печально покачиваютъ головой и мрачно закутываются въ плащи. Потомъ и тѣ, и другіе вздыхаютъ... Вся эта мимика обозначаетъ соболѣзнованіе однихъ и скорбь другихъ о томъ, что "гнусные" австрійцы еще владѣютъ этою частью итальянской территоріи... Зато здѣшніе "патріоты", отлично зная нѣмецкій языкъ, притворяются, что не понимаютъ его, доводя до отчаянія только что переведенныхъ изъ Вѣны офицериковъ, не умѣющихъ даже свистать по итальянски. Надъ Ривой, выходящей въ долину Сарко, съ запада повисли большія горы, на которыхъ еще до сихъ поръ указываютъ руины скалигоровскихъ замковъ,-- доказательство того, что городъ и окрестности принадлежали когда-то Веронѣ... У самаго озера, весь облитый луннымъ свѣтомъ, въ величавыхъ башняхъ и зубчатыхъ стѣнахъ, стоялъ La госса, который австрійцы, чтобы покончить съ мѣстными ирридентистами, обратили въ казарму...
   Тѣмъ не менѣе, Italia irridenta здѣсь не дремлетъ. Когда я посѣщалъ итальянскій Тироль, это общество еще не было уничтожено римскими патріотами. Криспи, когда-то самъ гарибальдіецъ, не посовѣстился въ угоду австрійцамъ наложить руку на своихъ ирридентистовъ. Это было только однимъ изъ многочисленныхъ униженій, черезъ которыя прошла бѣдная Италія pour les beaux yeux прусскаго короля. При мнѣ ирридентисты дѣятельно вели здѣсь свою пропаганду. Подъ видомъ скромныхъ туристовъ и купцовъ, они шныряли изъ Ривы въ Алу, Ровередо, Тріентъ, Арко, подготовляя будущее отторженіе этихъ провинцій отъ Австріи. Сколько при этомъ тратилось восклицательныхъ знаковъ, театральныхъ позъ, зловѣщихъ взглядовъ, меланхолическихъ вздоховъ, многообѣщающихъ рукопожатій,-- предоставляю вообразить каждому, кто знаетъ Италію. Швабы этихъ заговорщиковъ называли опереточными героями, комедіантами, и отъ времени до времени дѣлали на нихъ облавы, судили ихъ, сажали въ крѣпость -- но вскорѣ выпускали. Отбывъ заточеніе, заговорщикъ дѣлался величественъ до неузнаваемости. Онъ пострадалъ за Италію и чуть не требовалъ себѣ заживо мраморнаго памятника. Тѣмъ не менѣе, несмотря на свою смѣшную внѣшность, irridenta дѣлала кое-что. Благодаря ей, даже славянская Истрія считаетъ себя итальянской, и въ Полѣ и Тріестѣ люди, носящіе далматинскія фамиліи, не желаютъ иначе разговаривать съ вами, какъ по итальянски. Возьмите Фріуль, принадлежащій Италіи. Вѣдь это чисто славянская, да еще горная страна, въ которой племенная обособленность должна бы сохранится -- а ее нѣтъ совсѣмъ. И даже журналистъ Добрыло (Dobrillo) изъ Фріуля, издававшій въ Веронѣ ирридентистскую газету, увѣрялъ меня, что предки его, если и были славянами, то только по недоразумѣнію.
   Уже была ночь, когда я вышелъ на кипѣвшія жизнью улицы города... Въ одномъ изъ кафе слышна была музыка. Вхожу -- гомонъ, блескъ и шумъ. Я подсѣлъ къ какой-то компаніи, занявшей два стола рядомъ. Здѣсь знакомятся быстро. Заговорили весело, беззаботно, и представьте мое изумлѣніе, когда новые мои пріятели отрекомендовались... сбѣжавшими артистами.
   -- То есть какъ это сбѣжавшими?
   -- Очень просто. Насъ "скриттуровали" (scrittnra -- ангажементъ) для Ровередо, пѣть "Фаворитку" и "Линду". Вотъ видите, вся наша compania... Illustro direttore d'orshestro (капельмейстеръ). Примадонны, теноръ, баритонъ -- весь составъ. Ну, мы, получивъ картелло (четверть всей платы), пріѣхали въ Ровередо... Поемъ, никто насъ не посѣщаетъ... Театръ пустъ. Импрессаріо хотѣлъ повѣситься, но вмѣсто того нашелъ лучшимъ обокрасть насъ и бѣжать.
   -- Куда?
   -- Въ Миланъ. Мы его встрѣтимъ тамъ въ Gallerea Vittorio. Посмѣемся... А за нимъ мы... Пѣшкомъ черезъ горы!
   -- И дамы пѣшкомъ?
   -- А на чемъ же имъ? Когда у насъ у всѣхъ и ста франковъ въ карманѣ нѣтъ?..
   И опять самый искренній и беззаботный смѣхъ...
   -- Слава не дается даромъ, и пути къ искусству тернисты!-- наставительно проговорилъ капельмейстеръ.
   -- Своего рода via dolorosa!..
   И опять смѣхъ.
   -- Завтра сядемъ на пароходъ.
   -- Гдѣ же вы помѣстились?
   -- А здѣсь...
   -- До утра?
   -- Нѣтъ, до утра побродимъ по набережной, по улицамъ.
   Какъ видите, не у насъ только "Счастливцевы и Несчастливцевы" путешествуютъ на собственныхъ ногахъ по шпаламъ. Въ Италіи часто случается то же самое, съ тѣмъ различіемъ, что никто здѣсь изъ этого драмы не дѣлаетъ. Всѣ, напротивъ, веселы и беззаботны. И обокравшаго ихъ импрессаріо, вѣроятно, дружелюбнымъ смѣхомъ встрѣтятъ въ Миланѣ и даже не откажутся отъ втораго ангажемента у него же.
   Подъ утро, проснувшись, я услышалъ стройное пѣніе на улицѣ...
   Должно быть, это мои новые пріятели коротали время, бродя до восхода солнца по Ривѣ.
   Сколько экскурсій изъ этой крохотной Ривы! И чего-чего только нѣтъ въ ея окрестностяхъ? Итальянское Арко съ своей изумительной скалой, гдѣ на самомъ тычкѣ, невѣдомо какъ, уцѣпился замокъ; водопадъ Понале среди райскаго уголка у крохотнаго, но изящнаго, какъ изумрудъ въ золотой оправѣ, озерка Ледро; восхожденіе на гору Джіумелла, откуда видна значительная часть Гардо и вершины Тироля; поѣздка на Вріоне, въ La Grotta, къ каскаду Бароне, въ Колонья, въ Тенно къ древнему замку и богъ вѣсть куда еще! Это, дѣйствительно, уголокъ, гдѣ стоитъ пожить подольше. Каждый день новыя впечатлѣнія и новыя непредвидѣнныя радости...
   Я жилъ здѣсь мѣсяцъ -- и весь онъ былъ наполненъ ароматомъ горныхъ фіалокъ, журчаніемъ ручьевъ, грохотомъ водопадовъ, веселыми пѣснями... Точно праздникъ молодости, свѣжести, чуткости первыхъ впечатлѣній... О немъ и вспомнить весело, какъ вообще весело вспоминать обо всей этой поѣздѣ по счастливому Гардо... весеннимъ сномъ представляется она мнѣ, и немудрено, что до сихъ поръ меня тянетъ въ эти крошечные "дворянскіе" городки, гдѣ воспоминаній больше, чѣмъ жителей, и замковъ -- чѣмъ домовъ... Точно старая милая сказка, которой, невольно вѣрится -- такъ хороши и красивы ея рыцари, такъ заманчивы ея дворцы и неожиданныя приключенія...
   Итальянскіе поэты величаютъ Гардо "лучшимъ изумрудомъ ломбардской короны", Вальди назвалъ его "улыбкою неба, отраженнаго землею"... Къ сожалѣнію, реторика не даетъ понятія о дѣйствительныхъ красотахъ, сосредоточившихся здѣсь на маломъ пространствѣ...
   Уѣзжая черезъ нѣсколько дней изъ Дезенцано, я оглянулся налѣво -- раздвинулись горы и изъ-за нихъ въ послѣдній разъ блеснула мнѣ громадная лазурная скатерть этого озера. Ояо какъ будто хотѣло мнѣ кинуть своо: "до свиданія"...
   Увы, это "до свиданія" стоило хорошаго "прощай". Нѣсколько лѣтъ послѣ того, я прожилъ въ Италіи, но мнѣ уже не приходилось посѣтить любимыхъ уголковъ этого рая Катулла и Матфеи. Только въ присылаемыхъ мнѣ книжкахъ молодыхъ поэтовъ -- я нахожу отголоски напѣвовъ, которые слышалъ здѣсь... Они охватываютъ душу поэтическою грустью -- особенно, когда за окнами тусклый петербургскій день сѣетъ снѣгъ, и въ сѣрый туманъ уходятъ озябшія улицы.
   

V.

   Въ этотъ разъ позднею осенью -- я ѣхалъ на другія италянскія озера. Гардо оставалось въ сторонѣ. Съ своего холоднаго сѣвера, гдѣ все задыхалось уже и томилось подъ снѣгомъ, я торопился къ Лугано и Лаго Маджіоре.Изъ шумнаго (для Швейцаріи, разумѣется) Базеля, черезъ Люцернъ и Сенъ-Готардъ перекинулась одна изъ замѣчательнѣйшихъ желѣзныхъ дорогъ въ мірѣ. Она разомъ переноситъ васъ отъ мертвящаго дыханія зимы -- къ нѣжной ласкѣ теплаго юга!.. Понятно, что путешественнику здѣсь не до техническихъ подробностей и онъ крайне невнимательно относится къ столбцамъ цифръ и данныхъ о томъ, какъ сооружалась эта магистральная вѣтвь, какъ Италія съ одной и Швейцарія съ другой стороны пробили Сенъ-Готардъ, чтобы пожать руки другъ другу. Тунели здѣсь пронизываютъ горы спиралями, такъ что вы выскакиваете изъ нихъ по одной вертикальной линіи съ отверстіемъ, въ которое вы нѣсколько минуть назадъ вскочили, только тысячи на двѣ футовъ выше или ниже. Люди рылись въ камнѣ, какъ черви въ яблокѣ! Легкомысленному туристу, ищущему тепла и голубаго ноба, и не сообразить даже, сколько труда и генія потрачено на этихъ высотахъ. Именно генія, потому что инженерамъ здѣсь мало было свѣдѣній. Они нуждались еще болѣе въ воображеніи и вдохновеніи, чтобы рѣшиться на эту титаническую работу.
   Синяя, прозрачная, мечтательная ночь, яркій мѣсяцъ. Мы несемся точно на коврѣ-самолетѣ вверху. Подъ нами бездны, провалы, захваченные моремъ темной зелени,-- и въ нихъ въ самомъ низу блестятъ бѣлыя, точно кованныя изъ серебра, стѣны домовъ. Черныя трещины и свѣтлые изломы утесовъ, словно до самаго сердца земли раздававшіяся щели и иглы причудливыхъ скалъ; голубой туманъ поднимается со дна куда-то провалившихся долинъ... Порою далеко, далеко внизу костеръ -- то мигнетъ звѣздочкой, то спрячется... Вотъ рѣка, точно змѣя въ серебряной пѣнѣ, мечется и бьется, извиваясь кольцами въ тѣснинѣ. Иногда кажется, что еще мгновеніе, и нашъ поѣздъ унесется въ воздухъ... Онъ уже наравнѣ съ голубыми, осіянными луною вершинами, среди торжественнаго молчанія плавающими въ царствѣ этой чудно-прекрасной ночи. Иной міръ -- незнакомый, начавшійся за рубежомъ дѣйствительности. Поѣздъ ворвался въ эту заколдованную область и стремится въ ужасѣ поскорѣе прочь отсюда, отъ этихъ обнаженныхъ конусовъ, величавыхъ и спокойныхъ, тихо дремлющихъ надъ суетною землею... Не всегда, впрочемъ, тихо. Порою слышится издали глухой и ворчливый ревъ водопада. Вырвавшись изъ вѣчной тьмы горнаго заточенія или изъ подъ коры бѣлесоватыхъ ледниковъ, онъ бѣшено кидается внизъ по черной трещинѣ, разбиваясь въ серебряную пыль о скалы, раздираемый тысячами ихъ выступовъ и изломовъ... Но -- нашъ поѣздъ еще стремительнѣе уносится отъ этихъ чудесъ алпійской ночи, забѣгаетъ въ жилы громадныхъ тунелей, выскакиваетъ изъ нихъ и, испуганный новымъ водопадомъ или новымъ хаосомъ стихійно нагроможденныхъ утесовъ, мечется вправо и влѣво. Въ отчаяніи онъ скользитъ по тонкимъ и словно паутина легкимъ мостамъ, переброшеннымъ черезъ пропасти, теряется въ тѣни ущелій, дѣлаетъ десятки зигзаговъ надъ однимъ и тѣмъ же городомъ, крыши котораго мерещутся далеко, далеко внизу, и, наконецъ, запыхавшійся и усталый, останавливается у одинокихъ домиковъ станцій, среди величаваго безмолвія тускло мерцающихъ ледниковъ... Изрѣдка, начиная съ Файдо, южный вѣтеръ пахнетъ въ лицо какимъ-то запахомъ цвѣтовъ, незнакомымъ, но сладко волнующимъ кровь. Италія уже издали посылаетъ въ немъ привѣтъ путешественникамъ, стремящимся къ ней съ далекаго простуженнаго сѣвера. На станціяхъ, выходя изъ вагона и останавливаясь передъ мрачными склонами горъ, я ловлю тонкое дыханіе альпійскихъ фіалокъ... Должно быть, изъ щелей и трещинъ -- всюду, гдѣ скользитъ днемъ лучъ солнца, поднялись онѣ. Эти фіалки -- небеснаго происхожденія! Земля лукава. Она раздается, ловитъ солнечный лучъ и смыкается надъ нимъ. Долго онъ томится въ землѣ и, сочетаясь съ ея живыми соками, вырывается наконецъ на свѣтъ и волю нѣжно-благоухающею фіалкой. Подъ Беллинцоною за Біаско -- послышалась итальянская пѣсня... Мы уже въ южныхъ кантонахъ!.. Горы жмутся къ дорогѣ, кажется -- вотъ-вотъ перевалятся черезъ нее и раздавятъ нашъ длинный поѣздъ... Три замка въ лунномъ свѣтѣ стоятъ, словно зачарованные. Мы сверху видимъ, какъ въ темныхъ садахъ глубоко внизу раскидывается счастливая долина р. Тичино... Эти-то сады и посылали намъ свое ароматное "добро пожаловать"! Издали они кажутся тучами, на ночь приникшими къ землѣ. Въ ихъ ароматѣ слышатся и розы, и лиліи, и жасмины, и магноліи... Еще нѣсколько минутъ, и вдали блеснуло тусклой сталью Лаго-Маджіоре. Тутъ уже -- нѣтъ мѣста сѣверу. Вокругъ въ озеро глядятся красивыя горы, смотрятся въ самую глубь его водъ, но нашему поѣзду некогда: онъ сворачиваетъ въ сторону, круто и рѣшительно, опять пронизываетъ безмолвное и торжественное, благоговѣйно торжественное царство вершинъ, утесовъ, узловъ, на нѣсколько минутъ останавливается передъ крошечнымъ Лугано -- словно дымящимся сегодня серебристымъ паромъ -- и, выбросивъ насъ изъ станціи на берегъ этого идиллическаго озера, самъ, въ черномъ дымѣ и въ золотыхъ искрахъ, уносится дальше...
   -- Батюшки... Что жъ это, гдѣ мы?-- слышится мнѣ вопль внезапно обрѣтенной соотечественницы. Я оглядываюсь -- несомнѣно московскій овощъ. Шляпка на головѣ съ какими-то крыльями и съ хвостомъ, задраннымъ къ верху -- это въ дорогѣ-то!.. Накидка тоже вся въ бантикахъ, а на ногахъ, несмотря на благодатную теплынь -- мѣховые ботики и на шеѣ оренбургскій платокъ; ничего не упустила, чтобы въ собственномъ бульонѣ свариться.
   Только я было сунулся помочь ей,-- ужъ очень жаль было: распарилась, растопилась и раскисла, какъ опара... очевидно, за эту серебряную чудную альпійскую ночь она и сознаніе потеряла, гдѣ она и что съ нею! какъ, къ великому моему счастію, рядомъ съ нею точно выросъ взъерошенный и кудлатый итальянецъ -- пиджакъ короткій, въ обтяжку, изъ-подъ узкихъ рукавовъ выглядываютъ громадныя красныя руки и на узлѣ галстуха -- подозрительная булавка въ кулакъ величиною... На головѣ чуть держится соломенная шляпа, вотъ-вотъ улетитъ сама или ее прочь сбросятъ дыбомъ встающіе волосы.
   -- Signora, subito, subito... Cara signora, aspetta un momento. Ci penso io... Faro tuttoperloi. Сейчасъ, сударыня, сейчасъ! Обождите минуту. Я самъ обо всемъ подумаю и устрою все.
   И, пробѣгая мимо другого такого же кудлатаго бекреня, налету роняетъ ему:
   -- Ghiarda, ehe bel pezzo di donna... {Чисто итальянское выраженіе, значитъ: "какой прелестный кусочекъ женщины". Такъ здѣсь выражаютъ свой восторгъ по поводу красивыхъ дамъ.}
   -- Гдѣ ты, Луиджи, познакомился съ нею?-- дѣловымъ тономъ спрашиваетъ тотъ.
   -- На дорогѣ... Una Russa... Ricca... Richissima come... come...-- затруднялся онъ,-- come i faraoni (богатая, богатѣйшая, какъ... какъ... какъ фараоны!) -- И неистовый Роландъ, захвативъ квитанціи изъ багажа всероссійской Матроны, полетѣлъ на станцію, опять показался оттуда, заоралъ что-то факкино (носильщику), какимъ-то козломъ взбѣжалъ къ соотечественницѣ, мимоходомъ схватилъ ее за руку,-- крикнулъ еще разъ: "сі penso io!" и опять скрылся...
   Черезъ нѣсколько минутъ, онъ уже садился съ нею въ коляску лучшаго изъ здѣшнихъ отелей -- du Parc...
   -- Куда ты?-- спросилъ его другой Роландъ.
   -- Съ нею вмѣстѣ... остановимся въ одномъ Albergo...
   И все это произносится съ восторженной жестикуляціей, съ выворачиваніемъ глазъ.
   -- Что это -- кажется, Луиджи пріѣхалъ?-- подошелъ къ оставшемуся другой итальянецъ.
   -- Да... Подхватилъ по дорогѣ какую-то vaeca (московскую корову), должно быть, богатая -- хочетъ остановиться съ ною въ Hôtel du Parc.
   -- Ну, что же, Луиджи -- человѣкъ бѣдный... Ему одно и остается -- или жениться на богатой, или уѣхать въ Массову. Онъ вѣдь marchese?
   -- Да... хорошей фамиліи изъ Комо, но отецъ, кромѣ герба, ничего ему не оставилъ. Притомъ же Луиджи и не учился ничему... Его братъ женился на старой англичанкѣ и хорошо устроилъ судьбу. Должно быть, и этому удастся... Ужъ онъ своего не упуститъ!..
   А Лугано тихо мерцало и серебрилось передъ нами въ лунномъ свѣтѣ. Въ голубомъ туманѣ, прозрачныя и воздушныя, смутно рисовались обступившія его горы... Самый городокъ, тихій и изящный, дремалъ, прислонясь къ отлогому берегу... Направо,-- выплывая точно изъ сумрака,-- удивительно законченная, блестѣла вершина Санъ-Сальваторе...
   
        Что за роскошь -- ночи эти!
   Тишина и блескъ вездѣ,
   Разстилаетъ мѣсяцъ сѣти
   Золотыя по водѣ.
        Мой гребецъ весломъ чуть движетъ
   И, беззвучное, оно,
   Въ нихъ скользя, какъ будто нижетъ
   За сквознымъ звеномъ звено...
        Ночь молчитъ... Подъ звѣзднымъ кровомъ
   Міръ заснулъ въ избыткѣ силъ...
   И боюсь, чтобъ громкимъ словомъ
   Ты его не разбудилъ...
   
   -- Вамъ куда?..-- набросился было на меня факкино.
   -- Не безпокойтесь... Я оставлю багажъ на станціи и завтра пришлю за нимъ.
   -- Неужели вы пойдете въ городъ пѣшкомъ?-- патетически заворочалъ онъ бѣлками, очевидно, съ ужасомъ думая о такомъ недостойномъ иностранца поведеніи.
   -- Да! Я знаю городъ... "Sono pratico"... Я здѣшній (иначе онъ бы не отсталъ).
   Очевидно, я потерялъ въ его глазахъ весь интересъ, онъ даже заложилъ руки въ карманъ.
   -- Что онъ?-- спросилъ его другой, стремившійся ко мнѣ и кланявшійся издали.
   -- Не стоитъ. Это не forestière... Это, такъ себѣ, просто signor. И даже не синьоръ -- а uomo... Нынче собьешься съ толку и не поймешь ничего.
   Какъ uomo (человѣкъ), я потерялъ въ ихъ мнѣніи и не стоилъ уже никакой заботливости.
   Луганское озеро (lac Ceresio -- тожь) -- какой-то узелъ узенькихъ и длинныхъ заливовъ, перепутавшихся между собою. Начинаясь въ Порлеццѣ, въ Италіи, оно идетъ къ городу Лугано 15-верстнымъ рукавомъ, а отъ Лугано кругомъ поворачивается на югъ, къ горѣ С. Джіоржіо -- на 8 верстъ. Тутъ оно раздѣляется на два длинныхъ залива, одинъ длиной въ 4 версты, другой, пройдя еще на югъ до Порто на пять верстъ, вдругъ круто поворачиваетъ на сѣверъ и уже на 10 верстъ тянется до города Анво, выдѣляя новый рукавъ, къ Трезѣ, на Я версты... Все это -- капризно, неожиданно и красиво, какъ шалость молодой красавицы. Лугано -- со всѣми его изворотами, извилинами -- является очень граціозною и остроумною шуткою природы. Это не величавое, полное средневѣковыхъ преданій Гардо; не спокойное и широкое Лаго-Маджіоре, которое многіе патріоты иногда называютъ моремъ; не съуженное сравнительно, но далеко протянувшееся картинное Лаго ди-Комо -- это просто нѣсколько безпорядочно, но художественно перепутавшихся озеръ, какъ будто случайно создавшихъ въ своихъ извивахъ и узлахъ по истинѣ райскіе уголки. Самое широкое мѣсто его, между Лугано и бухточкою Каваллино у Монте-Каприно -- равняется всего 3 верстамъ. Часто оно съеживается вдали, и, когдя за такимъ ущельемъ садится солнце -- озеро горитъ въ немъ, какъ остріе ножа... Зато, если Гардо и Лаго-Маджіоре, поэмы эпическія, а Комское озеро -- лирическая, то Луганское можно сравнить съ прелестнымъ, отдѣланнымъ, отточенымъ и звучнымъ, но маленькимъ сонетомъ. Глубина его даже не особенная, хотя на ея 272 метрахъ утонуть можно. Оно (вы не шутите!) имѣетъ свои вѣтры: дующій съ 11 ч. утра до заката,-- это теплый вѣтеръ, южный... Сѣверный называется просто "вѣтеръ"; онъ съ девяти часовъ вечера "работаетъ" до двухъ утра -- свѣжею прохладою альпійскихъ вершинъ и воздухомъ глетчеровъ умѣряя зной, застаивающійся днемъ... Съ Лаго-Маджіоре Луганское озеро соединяется рѣкою Треза... Что еще сказать о немъ, чтобы разомъ отдѣлаться отъ скучныхъ подробностей? Развѣ то, что оно кишитъ рыбою и особенно славится своими превосходными форелями, которыя совѣтую ѣсть не въ отеляхъ, а въ мѣстныхъ крошечныхъ остеріяхъ, гдѣ вамъ подадутъ рыбу, зажаренную въ прекрасномъ прованскомъ маслѣ и по мѣстному обычаю съ сыромъ и зеленью... О луганскихъ фореляхъ вы вынесете самое художественное впечатлѣніе. Немудрено, что итальянскіе поэты воспѣваютъ ихъ въ стихахъ, а миланскіе композиторы кладутъ эти стихи на музыку... Во всякомъ случаѣ, самыя форели лучше и этихъ стиховъ, и этой музыки...
   Любопытство -- короче узнать судьбу всероссійской Матрены, преслѣдуемой ломбардскимъ Orlando furioso, побудило меня, по тихимъ улицамъ спящаго города, ярко освѣщеннымъ луною -- пройти тоже къ Hôtel du Parc. Дома спали, опустивъ свои жалузи. Каменныя площади далеко повторяли шумъ моихъ шаговъ. Старыя церкви хмурились на иностранца, нарушавшаго мистическую тишину ночи. Наконецъ, на яркомъ свѣтѣ мѣсяца, черныя и пышныя, обрисовались рамки какого-то большаго сада... Платаны и кипарисы мѣшались вмѣстѣ, магноліи подымались темнозелеными громадами, словно блестящія ладони, подставляя лучамъ свои толстые листья. Бѣлые цвѣты въ нихъ, закрывшіеся на ночь, казались спящими, и только густой ароматъ, исходившій отсюда, наполнялъ окутанную въ прозрачный сумракъ аллею...
   Швейцаръ отеля du Parc встрѣтилъ меня такъ же, какъ встрѣчаютъ назойливаго просителя... Еще бы; явился какой-то чудакъ, весь въ пыли и пѣшкомъ. Съ неба свалился что ли? Но вѣдь на небесахъ денегъ нѣтъ...
   -- Отчего вы не въ каретѣ?.. На станціи бываютъ кареты...
   -- Заказанная мною золотая карета еще не готова, а мои пегасы всѣ находятся пока въ конюшняхъ у Аполлона.
   Онъ поморгалъ, поморгалъ...
   -- И потомъ у васъ нѣтъ вещей... Согласитесь сами...
   -- Но у меня есть деньги.
   Онъ недовѣрчиво покачалъ головой и, наконецъ, смилостивился.
   -- Идите на Вилла Черезіо -- рядомъ, это нашъ "dépendance"...
   -- А у васъ нѣтъ нумера?
   -- Все занято. У насъ нумера дорогіе, очень дорогіе!-- И онъ даже вздохнулъ отъ полноты души.
   Лугано -- совсѣмъ итальянскій городокъ... Узкіе переулки, гдѣ дома противоположные другъ другу цѣпляются желѣзными балконами; улицы, вымощенныя гранитными плитками, шумныя и веселыя, потому что тамъ цѣлые дни кишмя кишитъ беззаботная южная толпа. Людны и крикливы рынки, гдѣ до вечера толкаются отъ нечего дѣлать мѣстныя красавицы. Церкви вѣчно открыты, во мракѣ ихъ робко мелькаютъ огоньки свѣчей; множество поповъ и монаховъ, точно сюда собрались всѣ иноки, выгнанные изъ закрытыхъ въ Италіи монастырей... Оно такъ и оказалось. Въ Лугано есть спеціальность: торговля контрабандою, и она именно плодитъ монаховъ. Контрабандисты суевѣрны и нуждаются въ молитвахъ; толстые и благополучные попы -- на каждомъ шагу, и всѣ съ лоснящимися, точно лакированными лицами и такимъ видомъ, который сразу говоритъ вамъ, что они здѣсь господа въ полномъ смыслѣ слова... Картины, которыхъ вы уже не увидите въ Италіи, здѣсь еще, къ счастью художниковъ-жанристовъ, существуютъ. То и дѣло длинноухій оселъ, нагруженный сумками и корзинами, останавливается у дверей городскихъ домовъ и хижинъ; padre, во вкусѣ Раблэ и Аретино, смѣло стучится въ окно... Выбѣжитъ хорошенькая горничная, онъ ущемитъ ее перстами за подбородокъ, или ущипнетъ смуглую щеку, или по плечу похлопаетъ, а за горничной -- смотришь -- несутъ ему изъ дому кто что можетъ: утку, сыръ, рыбу, вино...
   Лугано когда-то былъ однимъ изъ трехъ городовъ тессинскаго кантона, чѣмъ онъ и до сихъ поръ гордится. Въ немъ около 6,200 жителей, и онъ красиво выстроенъ на склонѣ небольшаго холма, между горами Бро и С. Сальваторе. Лугано -- богатъ. Какъ его ни сосутъ монахи, а все онъ но тощаетъ и еще пуще вширь ползетъ, забрасывая свои сады и виллы все дальше и дальше... Къ каждому сезону сюда обязательно съѣзжаются тысячи англійскихъ старыхъ дѣвъ, но и онѣ никакъ не могутъ испортить красоты этого оригинальнаго и изящнаго городка. Изъ Германіи въ Лугано является всевозможная молодежь, благодаря дешевизнѣ. (Въ самомъ дорогомъ Hôtel du Parc -- я платилъ за полный пансіонъ, т. е. комната, утромъ чай съ молокомъ, масломъ и хлѣбомъ, въ часъ завтракъ съ десертомъ и въ семь часовъ обѣдъ -- 8 франковъ въ день). Французы и русскіе тоже сбираются на берега этого тихаго озера и тогда, смѣсью племенъ, нарѣчій и состояній, они напоминаютъ вавилонское столпотвореніе. Итальянскій языкъ совсѣмъ тонетъ въ наводненіи хрипящихъ, свистящихъ и шипящихъ звуковъ, къ которымъ присоединяется торжествующее хрюканье берлинскихъ туристовъ и тотъ особенный смѣхъ животомъ, который является неоспоримымъ доказательствомъ отсутствія художественности въ характерѣ народа.
   На Лугано лучше всего любоваться съ горы с. Сальваторе. Краски озера въ одно и то же время такъ нѣжны и такъ ярки. Берега точно эмалевые. Вода споритъ своею лазурью съ несравненными небесами Ломбардіи... Горы кругомъ мягки, онѣ такъ ласково облегаютъ озеро -- что невольно къ этому милому краю прирастаешь сердцемъ. Пароходы, точно муравьи, ползаютъ по озеру, оставляя за собою серебристыя черточки слѣда; заливъ, вокругъ котораго расположенъ городъ, своими изящными очертаніями, освѣщеніемъ, пышной зеленью, сочной и бархатной, покрывающей склоны холмовъ, невольно вызываетъ счастливую улыбку на самыя сумрачныя лица. Бѣлые дома города кротко смотрятъ въ его прозрачныя воды, виллы -- отражаются въ нихъ всякою своею колонкою, каждымъ платаномъ, ревниво заслоняющими ихъ отъ солнца, каждымъ кипарисомъ, молитвенно стремящимся въ высоту. Вотъ, именно, гдѣ "смиряется души моей тревога"... А эти прозрачныя дали, пропадающія въ золотистой дымкѣ, въ лазури, въ дрожащемъ отъ свѣта и зноя воздухѣ.
   Нѣтъ, здѣсь, дѣйствительно, хорошо! Однѣ эти горы чего стоятъ... Массы какой-то прозрачной ляписъ-лазури. Вамъ кажется, что онѣ свѣтятся изнутри, такъ теплы и жизненны ихъ краски... Смотришь и не насмотришься! Легкими складками намѣчиваются ихъ неровности, рытвины, ущелья. Солнце ласкаетъ ихъ лучами... Въ самомъ городѣ -- заговорите, съ кѣмъ вамъ угодно, вы услышите: лучше Лугано нѣтъ ничего на свѣтѣ... А его дома, церкви? Въ лунную ночь я какъ-то подошелъ къ собору Санъ-Лоренцо. Онъ весь сіялъ голубоватымъ блескомъ, мраморы портала выдѣлялись изъ черной тѣни, точно серебряные... Фасадъ, весь прозрачный и мистически прекрасный, какъ гигантская каменная скрижаль, подымался передо мною. Едва, едва намѣниваются на немъ рисунки Браманте. А "Марія dègli Angeli" рядомъ съ отель дю-Паркъ, который самъ когда-то былъ монастыремъ, уничтоженнымъ въ 1853 г. Какъ хороши здѣсь фрески Лукки, изображающія распятіе. Сколько въ нихъ силы и благоговѣйной нѣжности; какое благородство стиля, выразительность, чистота!.. Недаромъ Шарль Бланъ сравнивалъ ихъ съ творческими созданіями Рафаэля. И въ узенькихъ улочкахъ, и на шумныхъ, хотя маленькихъ площадяхъ порою находите неожиданные орнаменты, уголки оригинальныхъ зданій. На каждомъ шагу видно, что хотя собственно исторія и мало говоритъ о Лугано,-- но, тѣмъ не менѣе, надъ нимъ прошла громадная полоса жизни, ненарокомъ оставлявшей и въ этомъ мирномъ захолустьѣ свои слѣды.
   Здѣсь невозможно соскучиться. Сотня экскурсій въ окрестности... На другой день я отправился пѣшкомъ вокругъ горы С.-Сальваторе. До сихъ поръ мнѣ памятна эта прогулка. Каменная деревня Маркоте, какъ будто прижимающаяся къ нежданно высящемуся въ ней старому палаццо, Мелида, гдѣ холодное "асти" было такъ вкусно... Барбенго, гдѣ меня застала ночь... Я ее провелъ на балконѣ маленькаго дома. Яркій мѣсяцъ, словно зачарованное озеро, и тонувшія въ серебристой дымкѣ горы. Тишина... такая тишина, что, кажется, все кругомъ замерло и ждетъ, чтобы въ этомъ сіяніи вмигъ совершилось какое-то великое таинство... И луна остановилась, и притаились горы, и озеро -- не дышитъ. И только одно сердце бьется еще сильнѣе -- отъ счастья, и ничего ему не нужно въ эти минуты...
   Здѣсь, въ Барбенго, я провелъ два дня. Никуда не тянуло -- ничего не хотѣлось... Наудачу я открылъ свою записную книгу за то время и нашелъ тамъ двѣ рифмованныя замѣтки, посвященныя чудному уголку:
   
   Какъ щитъ серебряный, среди пустынныхъ горъ
   Сверкаетъ озеро. Скалистыя вершины
   Уходятъ въ небеса, въ ихъ ласковый просторъ,
   Какъ будто сбросивъ внизъ лѣсистыя стремины...
   Отъ солнца заслонясь, въ полдневный летучій зной,
   Подъ тѣмъ щитомъ заснулъ когда-то витязь славный.
   Чу, слышишь въ глубинѣ, какъ дышитъ онъ порой,
   Какъ по крутымъ горамъ, торжественный и плавный,
   Бѣжитъ и гаснетъ вздохъ... Пусть день умчится прочь
   И тѣни синія сольются по вершинамъ,--
   Проснется богатырь, и въ сказочную ночь
   Онъ встанетъ до небесъ могучимъ исполиномъ.
   
   Другая -- посвящена была руинамъ, потянувшимъ меня къ себѣ на кручи и скалы...
   
        Я въ забытую старую башню зашелъ,
   Что утесъ этотъ дикій вѣнчаетъ...
   Надо мною кружится альпійскій орелъ,
   Горный вѣтеръ привѣтъ мнѣ бросаетъ.
        Какъ на родинѣ, здѣсь -- все въ березѣ, въ соснѣ.
   Я въ бойницу гляжу: изъ тумана
   Подъ эмалью своей бирюзовою мнѣ
   Улыбнулося тихо Лугано.
        И въ порфирахъ лѣсовъ, средь таинственныхъ водъ,
   Снѣговыми вѣнцами блистая,
   Молча горы глядятъ. Неба знойнаго сводъ
   Что палата для нихъ золотая...
        Просыпаетесь вы, ночью темной во мглѣ,
   Расправляя усталые члены...
   И боюсь я за башню на дикой скалѣ,
   За ея одряхлѣвшія стѣны.
   
   Передъ отъѣздомъ изъ Лугано я былъ свидѣтелемъ нѣжной сцены.
   Всероссійская Матрена -- уже въ шляпѣ съ пижономъ и въ платьѣ такого краснаго цвѣта, что въ Испаніи любая vacca brava -- храбрая корова -- подняла бы ее на рога, изображала Джульету,-- а съ нею бѣдный, оставшійся при горбахъ, но безъ сапогъ, "маркезе" Луиджи -- Ромео... Очевидно, акціи его стояли высоко... На потномъ лицѣ Джульеты, какъ масло на сковородѣ, расплывалась самодовольная улыбка... "Ай да мы! какого, дескать, козыря подцѣпили"... Во влюбленныхъ глазахъ Ромео -- порою сквозили мучительныя ариѳметическія соображенія... Я пожелалъ счастья и удачи обоимъ... Оба, вѣдь, получатъ то, чего заслуживаютъ -- и, наконецъ, что бы дѣлали несчастные итальянскіе дуки и маркизы, если бы Господь не посылалъ имъ порою на бѣдность англійскихъ и русскихъ старушекъ, еще не разставшихся со сладкими вождѣленіями молодости. Въ итальянскихъ городахъ вы не разъ встрѣтите такія парочки, при чемъ отечественная Матрена, измѣнивъ свою фамилію на болѣе звучную, даже притворяется, что она по русски забыла.
   -- Ну что, какъ у васъ... въ Россіи?..-- разслабленно спрашиваетъ она, утопая въ самоудивленіи и обожаніи доставшагося ей звучнаго титула.
   Ихъ мужья воздвигаютъ надъ прахомъ безвременно утраченныхъ супругъ великолѣпные мавзолеи, и сами благословляютъ всю остальную жизнь -- добрую судьбу, пославшую имъ возможность позолотить свои заржавленные щиты, возобновить родовые замки и palazzi и щеголять до старости въ панталонахъ самыхъ вызывающихъ цвѣтовъ. И представьте, что при такихъ условіяхъ, хоть и очень рѣдко, а случаются счастливые браки. Изголодавшійся синьоръ маркизъ -- доволенъ свыше мѣры тѣмъ, что можетъ ѣсть макароны до отвалу, а спортъ супружеской невѣрности здѣсь не въ особенномъ фаворѣ. Вообще, итальянская семья, что бы о ней ни говорили путешественники, знакомые съ мѣстными дамами по тѣмъ экземплярамъ, которые имъ рекомендуютъ гиды -- очень крѣпка. Жена и мать -- для итальянца святыни. "Міа povera madré" -- мать -- о ней онъ всегда говоритъ съ нѣжностью и любовью, mia signora -- моя госпожа (жена) въ его глазахъ нѣчто святое, и я не совѣтую легкомысленно касаться этой госпожи. Съ вами здѣсь не поцеремонятся. Россійско-французское хвастовство экскурсіями на островъ Цитеры -- если этимъ занимается женатый человѣкъ -- здѣсь возбудитъ общее презрѣніе, и только! Дѣтей въ Италіи любятъ, и всѣ ихъ желаютъ. Не безъ основанія здѣшніе галлофобы, говоря о шансахъ, которыми Италія располагаетъ противъ французовъ, высчитываютъ, какъ уменьшается населеніе у сосѣдей и насколько оно растетъ въ самой Италіи. И хотя ограбленная правительствомъ страна, истощенная глупѣйшими вооруженіями, и выбрасываетъ ежегодно по нѣскольку сотъ тысячъ эмигрантовъ въ Америку сѣверную и южную, но все таки остается достаточно, что здѣшніе шовинисты имѣли право говорить: черезъ столько-то десятковъ лѣтъ мы будемъ многочисленнѣе французовъ!..
   Въ Лугано -- является то, чего вы не встрѣтите въ остальной Швейцаріи -- масса нищихъ. Это ужъ чисто итальянское ремесло, и рыцари ордена христарадниковъ здѣсь искупаютъ скуку утомленныхъ ими путешественниковъ своимъ живописнымъ видомъ. Въ самомъ дѣлѣ, безъ нищаго здѣшній городъ точно лишенъ чего-то, необходимаго ему для красоты и колорита. Попы и нищіе -- тамъ, гдѣ савойцы ихъ уничтожили -- своимъ отсутствіемъ много отняли у старинныхъ городовъ, которымъ они были такъ къ лицу. Прибавьте къ этому, что, благодаря свободнымъ учрежденіямъ Швейцаріи -- хотя бы въ Лугано уживаются и соціалисты, и монахи. Всѣ -- и тѣ, и другіе -- привыкли къ строгому порядку и, исполняя свое дѣло, не сталкиваются никогда. Въ послѣдній разъ, когда я былъ Лугано -- въ одинъ и тотъ же день въ городѣ было два митинга: свободномыслящихъ и иноковъ. И тѣ, и другіе выбрали себѣ мѣсто на берегу озера по сосѣдству. Первые въ "тратторіи", вторые въ саду какой-то виллы. Говорили много и страстно и тамъ, и здѣсь. Но вотъ кончились митинги, и иноки, черезъ сотни собравшихся тутъ свободномыслящихъ, должны были расходиться по домамъ. Я ожидалъ стычки, шума, волненія, искалъ глазами полиціи, "дворниковъ" съ ихъ дубинками, и другихъ агентовъ общественнаго порядка -- и былъ изумленъ немало. Ни въ чемъ подобномъ нужды но оказывалось. Либръ-пансеры разступились; клерикалы спокойно прошли черезъ ряды своихъ враговъ, и ни одного насмѣшливаго замѣчанія, ни одного оскорбительнаго восклицанія: такова нравственная дисциплина толпы страстной, впечатлительной и пламенной по характеру. Таково святое вліяніе воспитавшихъ ее великихъ учрежденій!.. Только рабы ругаются и дерутся по скотски. Свободные люди находятъ иной способъ для борьбы, болѣе достойный ихъ самосознанія и самоуваженія!.. Это въ глаза бросалось здѣсь каждому... Полиціи и новоявленному правительственному органу, дворникамъ, здѣсь нечего было дѣлать. Они могли спать спокойно...
   Московскіе мясники Охотнаго ряда, похваляющіеся количествомъ череповъ, которые удалось проломать имъ на своемъ вѣку, здѣсь вызвали бы -- устройство для нихъ особеннаго зоологическаго сада, или jardin d'acclimatation, съ надежными клѣтками. Ихъ бы изучали зоологи -- и, вѣроятно, отечественные охотнорядцы доставили бы имъ возможность написать много превосходныхъ монографій о низшихъ ступеняхъ человѣчества, гдѣ свирѣпость гориллы соединяется съ безсмысліемъ... Я искалъ сравненій для этого безсмыслія, но между звѣрями такого не нахожу. Когда въ газетахъ западной Европы появились извѣстія о побоищахъ въ Охотномъ ряду, случившихся двадцать съ чѣмъ-то лѣтъ тому назадъ -- даже наши враги возмутились ложью на Россію. Имъ казалось невозможнымъ нѣчто подобное въ Европѣ!.. Болгарскія звѣрства -- не въ счетъ. Тамъ обострилась пламенная и религіозная рознь -- а здѣсь вѣдь не было ни той, ни другой. Просто чесались у гориллъ кулаки, и ничего болѣе!..
   

VI.

   Въ Белинцону я выѣхалъ вечеромъ.
   Поѣздъ шелъ вдоль чудесной горной рѣчки, ласково и нѣжно серебрившейся подъ яркимъ сіяніемъ мѣсяца. Такимъ мечтательнымъ свѣтомъ онъ обливалъ три старые замка, когда мы подъѣзжали къ Белинцонѣ -- (маленькому итальянскому городку, величающему себя столицею швейцарскаго кантона Тессино, или Тичино), что мнѣ долго не хотѣлось войти въ отель, и я бродилъ по тихимъ и задумчивымъ улицамъ. Замки надъ Белинцоною -- ея лучшее историческое приданое. Ихъ подарили ей три кантона -- Швицъ, Ури и Унтервальденъ. Каждый выстроилъ по одному, и старыя башни, вѣнчающія вершины отдѣльныхъ холмовъ надъ Белинцоною, говорятъ вамъ о далекомъ, далекомъ времени, когда три пастуха, сошедшіеся, какъ говорятъ шутники, на "навозѣ" долины, гдѣ паслись ихъ стада, пожали другъ другу руки и создали республику, счастливо пережившую съ тѣхъ поръ всѣ потрясенія, не разъ вверхъ дномъ ставившія народы и правительства остальной Европы. И не только счастливо пережившую, но и обогатившую своихъ гражданъ... Возьмите, напримѣръ, кантонъ Тичино: -- несмотря на ирридентистскія стремленія здѣшнихъ итальянцевъ, ни одинъ изъ нихъ не пожелаетъ присоединенія къ королевству въ дѣйствительности. Шипѣть, декламировать надутыя рѣчи, взбивая пѣну самаго трескучаго націонализма -- сколько угодно, но все это декорумъ, внѣшность. Каждый изъ этихъ пѣтуховъ сознаетъ прекрасно, что Тичино,-- присоединись онъ къ Италіи,-- обѣднѣетъ съ быстротою по истинѣ сказочной... Граждане Тичино теперь платятъ ровно въ 874 раза менѣе податей, чѣмъ подданные итальянскаго короля. Народъ не долженъ продавать то, что онъ производитъ. Онъ самъ ѣстъ свой хлѣбъ и свое мясо, и пьетъ вино изъ своихъ лозъ. Поэтому онъ и смотритъ здоровымъ и сильнымъ. У него во всемъ проявляется болѣе достоинства и сознанія своихъ правъ. Какъ римскія лисицы ни стараются разжигать въ немъ ирридентистскія стремленія -- тессинцът имъ не поддаются. Они знаютъ хорошо, что "дымъ отечества" имъ живо глаза выѣстъ. Поэтому пропаганда, успѣшная въ предѣлахъ Австріи,-- ничего не могла добиться въ Швейцаріи. Въ то время, какъ заработная плата рядомъ, въ Бріанцѣ и Ломбардіи, упала до 1 франка въ день, здѣсь вы не найдете поденщика менѣе какъ за 3 франка, а то и всѣ четыре заплатите. Въ Италіи крупное землевладѣніе убиваетъ частныя хозяйства и личную предпріимчивость. Здѣсь -- обратно. Масса мелкихъ участковъ подѣлена между земледѣльцами, а потому и почва обрабатывается лучше, и мужикъ не боится пеллагры, не вырождается.
   Тѣмъ не менѣе, на словахъ здѣсь всѣ великіе патріоты. Всѣми силами они поддерживаютъ мѣстный языкъ. Никто въ школѣ, напримѣръ, не имѣетъ права говорить и преподавать иначе, какъ по итальянски. Мѣстные итальянцы образовали многочисленныя гимнастическія общества, практикующіяся также и въ военныхъ упражненіяхъ. Учатся маршировкѣ, разсыпному строю, стрѣльбѣ. Команда вся -- принятая въ итальянской арміи. Книги, изданныя въ королевствѣ, распространяются въ Тичино -- пропорціонально втрое, чѣмъ въ Ломбардіи. Радикальная "іl Secolo" -- сія миланская "княгиня Марья Алексѣвна" -- въ тичинскомъ кантонѣ распространена гораздо болѣе, чѣмъ мѣстныя газеты Белинцоны и Лугано. Тѣмъ не менѣе, когда одинъ изъ пламенныхъ патріотовъ, пріѣхавшій сюда изъ Рима, поднялъ было рѣчь о "возсоединеніи съ отечествомъ", ему отсюда едва удалось унести ноги. Я думаю, ни одинъ неудачно поющій простуженнымъ пѣтухомъ теноръ въ Миланѣ не слышалъ столько свистковъ и ругательствъ, сколько досталось на долю несчастному оратору...
   -- Союзъ -- да, возсоединеніе -- никогда!-- резюмировала желанія и симпатіи тичинскихъ итальянцевъ мѣстная газета.
   -- И союзъ отнюдь не таможенный!-- поправила другая...
   -- Пока существуютъ протекціонизмъ и безсмысленныя увлеченія воинственными замыслами въ Италіи -- мы, разумѣется, будемъ богатѣть за счетъ Ломбардія...
   Бѣдная Ломбардія!.. Ей, дѣйствительно, за все, про все приходится платиться.
   Утромъ, когда я проснулся -- солнце обливало свѣтомъ и зноемъ мою комнату. Сквозь растворенную дверь балкона въ Albergo della Posta ко мнѣ врывался неумолкаемый веселый шумъ южной толпы: пѣсни, звуки музыки, крики. Взглянулъ -- ничего особеннаго нѣтъ. Такъ себѣ, орутъ люди отъ полноты души: надо же чѣмъ нибудь выразить, какъ жизнь хороша, какъ имъ всѣмъ весело... Мальчуганы глазасты, шаловливы. Одинъ углемъ разрисовываетъ на стѣнѣ что-то,-- смотрю: толстаго цырюльника, спокойно и сонно прислонившагося къ дверямъ парикмахерской. Вонъ ослятникъ; длинноухое гонимое имъ животное чуть ползетъ подъ нѣсколькими мѣшками съ углемъ... Ослятникъ -- дуетъ себѣ его въ хвостъ короткою палкою, словно для аккомпанемента ужасно слезной и сентиментальной пѣснѣ, которую онъ во всеуслышаніе выкрикиваетъ, взвизгивая и закатывая глаза на припѣвѣ:

"Perche iо t'amo"!

   Вонъ цѣлый табунъ британскихъ старыхъ дѣвъ ведетъ на водопой, виноватъ -- къ замкамъ, отощавшій и отрепанный гидъ, въ котелкѣ, такъ лихо заломленномъ на бекрень, точно ему наплевать на все, будто онъ каждый день ѣстъ ризотто... Говорю это потому, что путешественники рѣдко заглядываютъ въ тихую и ничѣмъ, кромѣ своихъ замковъ, не замѣчательную Велинцону. Гидамъ здѣсь вообще скверно.
   -- На насъ разсердилась Мадонна!-- описывалъ мнѣ свои злоключенія одинъ изъ нихъ.
   -- Отчего?
   -- Каждый день мимо Белинцоны идутъ поѣзда, полные форестьеровъ, и все далѣе на югъ... Никто не останавливается здѣсь... Padre Atanaso убѣждалъ насъ сдѣлать ему пожертвованіе,-- а ужъ онъ-де вымолитъ у Мадонны путешественниковъ для Белинцоны. Но мы ему ничего не дали... Онъ и за нашихъ контрабандистовъ плохо молится... Они ему чистоганомъ десять золотыхъ заплатили, но только не помогло!
   -- Почему?
   -- Э, какъ почему. Всѣхъ перехватали итальянскіе доганьеры! Я такъ думаю, просто нашъ padre не въ милости у Мадонны. Вотъ и все. Онъ-то ей, положимъ, и молится,-- да она его знать не хочетъ. Будетъ она каждаго дурака слушать... Вотъ padre въ Каденаццо -- другое дѣло. Тамошняго капеллана Мадонна любитъ, и о чемъ онъ ее ни попроситъ -- она уже сдѣлаетъ! Мы все думаемъ у епископа выпросить себѣ этого "padre". Сами подумайте, намъ изъ-за толстаго Atanaso не умирать же съ голоду. Ему-то хорошо на даровыхъ индюкахъ!
   Даровые индюки -- мѣстный обычай. Каждый праздникъ,-- считая и воскресенья,-- прихожане, по очереди, подносятъ своему духовному отцу индюка, а если онъ сумѣетъ имъ понравиться, то индюки будутъ приподноситься ему ежедневно.
   Белинцона, тѣмъ не менѣе, не заслуживаетъ такого невниманія со стороны туристовъ, жадныхъ до красивыхъ видовъ. Едва ли часто вы встрѣтите такіе уголки, которыми богаты окрестности этого швейцарско-итальянскаго городка. Во-первыхъ, имъ замыкается долина С.-Готарда, и за нею начинается чудная гладь бассейна Лаго-Маджіоро. Во-вторыхъ, на окрестныхъ горахъ деревушки такъ хороши, что разъ пошелъ туда, не уйдешь иначе, какъ сохранивъ въ душѣ самое поэтическое воспоминаніе объ этихъ счастливыхъ захолустьяхъ. Взойдите, напримѣръ, на Castello di Svitto. Посмотрите, какъ онъ строенъ, законченъ и хорошъ на своемъ холмѣ, точно на пьедесталѣ, не высокомъ, чтобы размѣры и красота его не пропадали для васъ. Зубчатыя стѣны кругомъ, за ними второй рядъ такихъ же, выступающихъ четырехгранными башнями. Внутри нѣсколько прижавшихся одна къ другой высокихъ башенъ, и одна въ центрѣ. Все это такъ цѣльно, что съ полнымъ неумѣньемъ, а все же вы попытаетесь зарисовать его въ свой путевой альбомъ. И какъ отсюда направо и налѣво мрачны, грандіозны массы швейцарскихъ Альпъ. Между ними -- равнина, зелень которой, точно эмалью, покрываетъ ее. По этой эмали привольно и лѣниво течетъ, извиваясь и разбрасывая свои рукава, Тичино; вдали, точно брошенный великаномъ серебряный щитъ, блеститъ гладь Lago Magiore. Въ прозрачномъ воздухѣ, подъ синимъ небомъ, всѣ краски живутъ и ласкаютъ взглядъ. Вы начинаете понимать, почему здѣсь родилось и воспиталось столько художниковъ, музыкантовъ, поэтовъ. Поневолѣ станешь такимъ среди этой природы. И, дѣйствительно, населеніе Белинцоны и ея селъ: Риверы, Виры, Меццовино, Сиджирино, Торичелли, Беттиры, Гравезано и Біоржіо -- славится артистическими наклонностями. Оно дало Италіи скульпторовъ, художниковъ, архитекторовъ. Есть здѣсь много артистическихъ фамилій, гдѣ эти занятія передаются отъ отца къ сыновьямъ. Они уѣзжаютъ отсюда зарабатывать свой хлѣбъ въ Америку, Россію, Египетъ,-- но неизмѣнно, "сдѣлавъ маленькое состояніе", возвращаются назадъ -- воспитывать для той же дѣятельности свое нисходящее поколѣніе. Нѣкоторыя изъ этихъ семей дали искусству не однихъ ремесленниковъ, но и выдающихся по своимъ талантамъ людей. Такова фамилія Альбертини изъ Бедано. Есть извѣстные въ Италіи художники, архитекторы и скульпторы Альбертини, и они всѣ прибавляютъ съ гордостью -- "мы изъ Бедано".
   Белинцона даже хвастается тѣмъ, что она разослала дѣтей своихъ во всѣ концы міра.
   -- Спросите въ Буэносъ-Айресѣ, Ріо-Жанейро, Вальпарайзо, въ Шанхаѣ, Іеддо, Москвѣ, Петербургѣ, Таганрогѣ, Одессѣ -- есть ли кто изъ Белинцоны, или лучше даже не спрашивайте, а идите къ первому попавшемуся скульптору, и, если онъ итальянецъ -- онъ будетъ отсюда!
   Такъ, по крайней мѣрѣ, разсказывалъ мнѣ пріятель въ Белинцонѣ, "пріятель", ставшій такимъ, благодаря письмамъ, какими меня снабдилъ сюда Сальваторе Фарина.
   Белинцону со всѣхъ сторонъ сжали мрачныя горы, подавляющія своимъ величіемъ... Тамъ, гдѣ онѣ ниже, отсутствіе титаническихъ размѣровъ наверстывается романтическимъ хаосомъ скалъ, расщепленныхъ и изорванныхъ утесовъ. Ближе къ Белинцонѣ -- стали три холма, на которыхъ, какъ я уже говорилъ, кантоны, завоевавшіе этотъ край, поставили сѣть замковъ. Если у васъ мало времени, загляните хоть на швицкій... Самый путь къ нему по узкимъ улицамъ, ступеньками мимо старыхъ домовъ съ гербами громкихъ фамилій -- живописенъ и интересенъ. Тамъ, гдѣ эти переходы прекращаются, начинаются тропинки, выбитыя въ каменномъ тѣлѣ утеса. Особенно весною и лѣтомъ. По сторонамъ пышные сады; лавры рядомъ съ тучнымъ виноградомъ, часто перевивающимъ ихъ и ласкающимся къ нимъ свѣжими нѣжными листьями; яркіе алые цвѣты гранатовыхъ деревьевъ жадно раскрыли уста и не надышатся этимъ воздухомъ, гдѣ нѣга долинъ, переполненныхъ зноемъ, умѣряется прохладою горъ; жасмины до такой степени напоили все своимъ ароматомъ, что часто голова начинаетъ кружиться, и не знаешь, въ какое заколдованное царство попалъ! Фиговыя деревья раскидываются со всей роскошью и силою южной растительности. Цикады такъ звенятъ, что, кажется, каждый листъ звучитъ здѣсь восторженно и громко; ящерицы -- яркія, съ глазами, похожими на вкрапленные драгоцѣнныя камни,-- шмыгаютъ во всѣ стороны, разбѣгаясь отъ одного шума вашихъ шаговъ. Солнце бьетъ прямо въ старый порталъ, изъ-подъ котораго на васъ смотрятъ грозныя каменныя лица, легендарныя, таинственныя, поэтическія, окутанныя въ дымку преданій... Снизу изъ Белинцоны вамъ кажется, что замокъ живетъ до сихъ поръ -- здѣсь вы видите, что внутри онъ уже рухнулъ или собирается рушиться... Пустынныя залы. Въ главной башнѣ -- безмолвіе. Около -- колодецъ; близъ него каменный столъ и сѣдалища кругомъ; надъ ними старое и могучее дерево раскинуло вѣтви, бросая непроницаемую тѣнь на эту часть замковаго двора. Кой-гдѣ плющъ такъ заткалъ и снаружи, и внутри обнаженныя стѣны, что до нихъ не доберешься...
   Къ сожалѣнію, въ Белинцонѣ нѣтъ описанія этого замка. О немъ народъ разсказываетъ сказки и поетъ пѣсни, но мѣстные ученые почему-то этимъ не занимаются. А, можетъ быть, и лучше. Сильнѣе говоритъ воображеніе, и изъ "мрака временъ" величавѣе встаютъ призраки... Меня хорошенькая пастушка увѣряла, что стоитъ сюда прійти въ рождественскую ночь -- и всѣ залы этихъ башенъ увидишь полными закованныхъ въ сталь и желѣзо воиновъ, прелатовъ въ красномъ и дамъ въ бархатѣ и атласѣ. Они безмовно молятся у разбитыхъ алтарей, горящихъ безчисленными огнями; но вѣчный врагъ поэтическихъ сказокъ и фантазій изъ міра таинственнаго -- деревенскій пѣтухъ -- и сюда вноситъ свой отрезвляющій, реалистическій диссонансъ. Стоитъ ему только крикнуть, и видѣнія разсыпаются, огни тухнутъ, рыцари, прелаты и дамы исчезаютъ, и пустынныя залы опять полны только луннаго свѣта и тишины!..
   Деревень, виллъ, парковъ -- кругомъ точно насыпано. Какъ хороши отсюда Сементина, Монте-Карассо и Гордуно...
   Самая Белинцона очень красива. Ея главная площадь съ аркадами вокругъ, высокія колокольни Церквей св. Стефана и св. Петра, величавый фасадъ собора -- все это отстроено на такомъ небольшомъ пространствѣ, что вамъ кажется, будто весь городъ нарядился въ стѣны этихъ величавыхъ сооруженій... Вы начинаете понимать, почему столько крови было пролито за этотъ клочекъ земли, ничтожный по размѣрамъ, но не по значенію. Это ключъ къ долинамъ С. Готарда, слѣдовательно, и всей Швейцаріи, это -- ворота въ Левентину... На зданіяхъ и церквахъ Белинцоны поэтому вы читаете всю ея исторію. Вотъ щитъ со змѣей, захватившей ребенка въ пасть. Это гербъ повелителей Милана, герцоговъ Висконти -- они пядь за пядью отвоевывали этотъ край, устилая его трупами своихъ воиновъ, и крѣпко было засѣли въ немъ... Отнявши у нихъ Миланъ, Сфорцы объявили себя также и властителями Белинцоны и долго отстаивали ее отъ швейцарцевъ. Но для послѣднихъ вопросъ о Белинцонѣ былъ вопросомъ жизни или смерти. Они знали, что изъ Белинцоны врагъ всегда и легко можетъ ворваться въ долины Гельвеціи. Швицъ, Ури и Унтервальденъ поэтому истощили всѣ усилія, пока не захватили, наконецъ, въ руки эту драгоцѣнную котловину съ окружающими ее позиціями. По этому же самому Швейцарія назначила Белинцону главнымъ городомъ всего тессинскаго кантона, несмотря на то, что есть мѣста болѣе населенныя и промышленныя... Она устроила въ монастырѣ урсулинокъ -- "правительственный домъ", который, въ свою очередь, скульпторъ Вела украсилъ статуями.
   Здѣсь именно попробовали было монахи упраздненныхъ монастырей потребовать у властей ихъ воскрешенія. За монаховъ вступился папа, Франція тоже хлопотала за нихъ. Но республиканское правительство неспособно къ полумѣрамъ и компромиссамъ, по крайней мѣрѣ, въ Гельвеціи. Оно, безъ церемоніи, вмѣсто отвѣта объявило слишкомъ притязательныхъ святыхъ отцовъ -- изгнанными... Оставшихся, несмотря на это, мѣстныя власти заставили отработать принудительно стоимость ихъ перевозки до границы и выбросили туда... Съ тѣхъ поръ все вліяніе старыхъ монастырей перешло къ священникамъ, но эти здѣсь не смѣютъ агитировать противъ центральной власти. Оно имъ и невыгодно, потому что въ самой Италіи духовенство не пользуется такими доходами какъ здѣсь. Они настаиваютъ только на одномъ: чтобы школы находились въ ихъ рукахъ; до сихъ поръ это и удалось. Потомъ, когда монахи ужъ перестали быть грозными, ихъ допустили вернуться, и мы видѣли, какъ эта братья переполнила Лугано и его окрестности. Нынѣ, впрочемъ, уже поднятъ вопросъ о тессинскихъ школахъ, и система воспитанія и обуученія въ нихъ, кажется, станетъ строго государственной,
   Въ слѣдующій разъ, когда я пріѣхалъ въ Белинцону, въ ней была устроена... не шутите -- передвижная выставка итальянскихъ художниковъ! И далеко не дурная. Я не знаю, кто ее организовалъ -- здѣсь были, по крайней мѣрѣ, замѣчательнѣйшія изъ картинъ миланскихъ, римскихъ и неаполитанскихъ художниковъ, въ свое время красовавшихся на парижской всемірной выставкѣ.
   Италія пережила великую эпоху, соединилась, окрѣпла и изъ географическаго понятія, какимъ ее считалъ Меттернихъ, выросла въ живой организмъ. Должно быть, творчество ея слишкомъ истощилось на этомъ. Въ самомъ дѣлѣ, послѣ Маццини, Гарибальди, Кавура, Виктора-Эммануила и цѣлой плеяды блестящихъ поэтовъ, композиторовъ, писателей, она въ послѣднее время, въ области изящныхъ искусствъ, не дала никого, кто бы хоть немного переросъ посредственность. Все прилично гладко, скромно и банально, точно эти господа работаютъ на русскіе иллюстрированные журналы. Нигдѣ это впечатлѣніе не было такъ сильно, какъ въ галлереѣ живописи на Марсовомъ полѣ, и еще болѣе оно опредѣлилось впослѣдствіи, когда тѣ же картины стали возить по разнымъ городамъ и, между прочимъ, доставили сюда. Сравните итальянскихъ живописцевъ съ испанскими. У этихъ -- молодость, мощь, яркость. Изъ-подъ каждаго удара кисти брызжетъ талантомъ, какъ изъ-подъ молота огнемъ. Тутъ дерзкое исканіе своихъ, непроторенныхъ путей, страстная жажда подмѣтить въ природѣ черты, мимо которыхъ человѣчество шло, ихъ не замѣчая. Иногда романтическое преувеличеніе страсти, но никогда и нигдѣ -- блѣдности, анеміи. У итальянцевъ иное дѣло! Большинство ихъ художниковъ пишетъ, какъ учители рисованія. Каждаго можно пригласить сейчасъ на эту должность въ гимназію. Такъ у него все педантически правильно, рисунокъ исправенъ, краски умѣстны; нѣтъ одного, безъ чего все это мертво: нѣтъ души, нѣтъ таланта. Все старательно. Видно, что авторы потѣли надъ этими полотнами, желая создатъ что-то, и создали: всякій директоръ департамента можетъ повѣсить у себя не только въ гостиной, но и въ канцеляріи любую изъ этихъ картинъ. Она никого не будетъ шокировать, но никого не заставитъ и задуматься. Можно предположить, что или въ Италіи поблекло небо, потускнѣло солнце, моря не зыблются осіянною лазурью, магноліи, гранаты, апельсины и лимоны не блещутъ яркою зеленью, померанцы не рдѣютъ, какъ золото, или что мѣстные художники пишутъ въ шорахъ и въ черныхъ очкахъ -- такъ все это узко и вяло. Ни передъ одною изъ этихъ картинъ въ васъ не вспыхнетъ чувство негодованія, не разгорится жажда благородной мести, не зародится страстное исканіе подвига. Полное торжество академической мертвечины. Правда, Доменико Морели здѣсь отсутствовалъ. Но онъ уже умеръ, для настоящихъ "современныхъ, молодыхъ" maestri. Талантливой молодежи -- этого залога для будущаго -- вы напрасно стали бы искать здѣсь!..
   Читая страстныя статьи итальянскихъ критиковъ искусства, я ожидалъ совсѣмъ иного. Увы! приходилось и на сей разъ убѣждаться, что ихъ діапазонъ слишкомъ высокъ, и на прославленныхъ ими геніевъ слѣдуетъ смотрѣть, обернувъ бинокль обратно, чтобы уменьшить ихъ въ нѣсколько десятковъ разъ -- тогда только не ошибешься. Въ самомъ дѣлѣ, каталогъ указывалъ сто два имени, но изъ ста восьмидесяти картинъ едва ли пришлось бы назвать десять талантливыхъ и оригинальныхъ. Я, по крайней мѣрѣ, при всемъ моемъ оптимизмѣ, не берусь за это. Не "Sagna" же Армениза остановитъ васъ. О Рафаэлѣ Арменизе -- миланцѣ -- Сонцоньо и Тревесъ, пользовавшіеся его дѣйствительно удачными иллюстраціями въ ихъ изданіяхъ, прокричали чуть ли не какъ о геніи. Но какъ только онъ выставилъ свои серьезныя и большія картины -- тотчасъ же послѣдовало разочарованіе. Воскресить онъ ничего не воскресилъ, даже въ своихъ картинахъ ничего своего не далъ. Силуэтъ стараго собора не дуренъ. Не лишены жизни толпа молящихся у алтаря, воздвигнутаго въ полѣ, не бездарны эти музыканты вдали. Есть теплый колоритъ. Но вы смотрите и вспоминаете -- у кого же изъ прежнихъ художниковъ я видѣлъ то же самое. "Съ кого списываетъ великій Арменизе"? Немало картинъ такихъ, что всѣмъ улыбнуться хочется. Вспоминаются россійскія выставки -- съ ихъ наивностью и самообожаніемъ. "Povera madré", берегъ ручья, и еще берегъ ручья, и ручей въ берегахъ, и "у ручья", и опять "мать", "бѣдная мать", "несчастная мать" "счастливая мать" и т. д., безъ конца. Смотрите, и память вамъ рисуетъ, какъ во время оно, когда вы считали каждый альбомъ провинціальной барышни дѣломъ серьезнымъ, вы вписывали ей туда и берега ручья, и бѣдныхъ матерей -- въ томъ же родѣ, только на выставкѣ оно получше и побольше. Такъ что, когда, наконецъ, вы встрѣтите нѣчто въ родѣ Ave Maria римскаго художника Аццето Корелли -- вы отдыхаете душой и восклицаете: "Наконецъ-то!" Но, увы, Содомъ не могъ быть помилованъ за то, что въ немъ жилъ добродѣтельный Лотъ, такъ и одно полотно Корелли не спасло всей выставки. Оно выписано превосходно: пышная нива; колосья, словно въ истомѣ, склонились подъ собственною тяжестью. Зерно налилось золотомъ. Много творческихъ силъ въ этой благословенной почвѣ. Весело работалось жнецамъ,-- они забыли даже, что вечеръ близко -- и вдругъ раздалось торжественное: "Ave-Maria". Вы чувствуете и видите, что на всѣхъ этихъ лицахъ -- разомъ отразилось благоговѣніе. Что-то мистически-таинственное, полное дѣтской вѣры и трогательной кротости, разлилось кругомъ. Вы сами заканчиваете за этихъ поселянъ: piena di grazia. И всѣмъ хочется обрѣсти способность молиться, какъ молятся дѣти. И какъ все покойно кругомъ, какъ тихо подступаетъ ночь! Звѣздная и ясная, она сумерками и прохладой дастъ отдохнуть землѣ, истомившейся отъ страстной ласки горячаго южнаго солнца. Жнецы написаны прекрасно. Нужно или самому родиться и вырасти между ними, или обладать большою силою таланта, чтобы такъ усвоить ихъ міросозерцаніе и передать его. Вы ищите долго чего нибудь подобнаго этой картинѣ -- и, разумѣется, напрасно. Идутъ безчисленныя "Венеціи", "Итальянскія озера", неаполитанскіе типы, но вы хорошо помните, что англичане, нѣмцы, американцы гораздо лучше, вѣрнѣе, и несравненно "больше по итальянски" пишутъ это, чѣмъ сами итальянцы. Странное дѣло, вы то же самое замѣтите и у ихъ романистовъ. И они перестали чувствовать красоту своей природы и замѣнили въ этомъ случаѣ свободное, капризное и причудливое творчество признаннымъ шаблоннымъ трафаретомъ. Разочарованія слѣдуютъ одно за другимъ: вотъ воспѣтый мѣстными критиками итальянскій художникъ Даль-Ока-Біанко. Смотрите вы -- и невольно думаете: ужъ не пожухла ли картина. Если и потускла -- осталась бы печать таланта въ линіяхъ, очертаніяхъ, въ замыслѣ, вы угадали бы потускнѣвшую прелесть ея. Но угадывать нечего. Идете дальше, чтобы передъ картинами Чезаре-Детти испытать то же самое. Этотъ свои "свадьбы при Генрихѣ III" какъ будто пишетъ только для того, чтобы итальянскіе тенора знали, какіе костюмы носили тогда и какъ въ нихъ слѣдуетъ держаться. Вамъ жаль усилій, потраченныхъ художникомъ на воспроизведеніе атласа, бархата, парчи. Одна наивная белинцонка, остановившись, спросила мужа: "Какъ ты думаешь -- почемъ этотъ шёлкъ? Я думаю, меньше семи лиръ не отдадутъ за метръ"? А "дѣти Каина", а "Александръ въ Персеполисѣ? "Неужели эта толстая, выкормленная на неаполитанскихъ макаронахъ бабища съ Санта-Лучіи и есть красавица, сгубившая македонскаго полубога! Нужно имѣть вкусъ партенопейскаго ладзарони, чтобы увлекаться такими пузырями. Неужели въ Италіи даже "натуры" не стало, и Симони предпочелъ эту за вѣсъ. Нѣтъ. Вонъ проходитъ одна поселянка изъ-подъ Белинцоны -- вся красота, грація и изящество!.. Я бы хотѣлъ видѣть Альму Тадема передъ картиною Симони, передъ этимъ поруганіемъ дѣйствительной прелести угасшаго міра.
   Изъ Белинцоны въ Локарно -- совѣтую ѣхать въ коляскѣ. Это удовольствіе стоитъ недорого. Я заплатилъ всего 10 франковъ, и кучеръ счелъ себя очень счастливымъ, нѣсколько разъ повторивъ мнѣ, что за мое здоровье онъ выпьетъ сегодня бутылочку добраго "біаско". Самъ по себѣ онъ былъ тоже достопримѣчательностью. Во-первыхъ, во времена они, "онъ дѣлалъ Италію"; во-вторыхъ, за это дѣланіе австрійцы его держали въ крѣпости три года, заставляя работать до тѣхъ поръ, пока онъ, съ опасностью жизни, не бросился въ Дунай и не пробрался вплавь на другую сторону. Исторія его бѣгства -- цѣлая Одиссея, въ концѣ которой онъ попалъ къ Гарибальди и дрался подъ его начальствомъ. Тутъ онъ былъ раненъ, и, когда итальянское правительство впослѣдствіи предложило ему землю, онъ гордо отказался... Cario Marcone -- такъ его зовутъ -- предпочелъ вернуться домой въ Белинцону и наслѣдовать промыселъ своего отца, т. е. сдѣлался извозчикомъ.
   -- Отчего же вы не остались въ Италіи, которую "дѣлали"?
   -- Потому что я швейцарецъ!
   -- Зачѣмъ же вы тогда рисковали собою, сидѣли въ тюрьмѣ и мѣшались но въ свое дѣло?
   -- Какъ почему? но вѣдь я итальянецъ.
   -- Прекрасно... Теперь, значитъ, остается только Италіи, чтобы быть единой и нераздѣльной, присоединить къ себѣ Тріентъ. Не правда ли?..
   -- Да, да!-- закивалъ онъ головою.-- Это превосходно, весь вообще итальянскій Тироль съ Арко, Ровередо и другими городами...
   -- Но и тогда еще дѣло не будетъ кончено.
   Онъ круто повернулся ко мнѣ и улыбнулся, подмигивая.
   -- Синьоръ говоритъ о Тріестѣ и Истріи.
   -- Нѣтъ, это славянская земля... Я думаю о тичинскомъ кантонѣ.
   -- О Тичино!
   -- Да... Развѣ васъ это удивляетъ?-- Синьоръ хочетъ, чтобы Тичино съ Болинцоной присоединили къ Италіи.
   -- Ну, еще бы...
   -- Нашъ швейцарскій Тичино?.. Это невозможно... Тогда мы всѣ пойдемъ драться съ итальянцами, и я первый. Я еще недостаточно старъ, чтобы оставаться дома. Да, мы, синьоръ, тогда всѣ вооружимся.
   "Вотъ тебѣ и на!-- думалъ я,-- что же онъ такое: итальянецъ или швейцарецъ"?
   Не такъ давно итальянское общество "любителей отечественной старины" изъ Рим аторъ. Онъ долженъ былъ сопровождать старуху въ Россію. Она хотѣла обвѣнчаться у себя: "пусть всѣ видятъ, знаютъ и лопаются съ досады", радовалась тетушка. Разумѣется, Нина могла остаться здѣсь, но у нея не было ни копейки. У Маркова тоже изсякли всѣ средства, и онъ хотѣлъ съѣздить въ Москву переговорить съ дядей.
   Другого исхода не было, надо было вернуться къ ненавистному мужу...
   Въ Москвѣ началась прежняя жизнь, но Нина уже не была прежней. Она научилась имѣть свою волю, свое желаніе. Марковъ тоже пріѣхалъ туда, и они нашли средства видѣться мелькомъ, урывками. Но судьба посылала имъ эти мгновенія точно для того только, чтобы послѣ нихъ жизнь казалась еще ужаснѣе и темнѣе. Наконецъ, ждать дольше не стало мочи. Смерть была легче...
   -- Что дѣлать, мой милый, дорогой?
   Марковъ былъ честный идеалистъ. Изо всѣхъ искусствъ онъ остановился на одномъ, менѣе всего подходившемъ къ характеру супруга Нины.
   -- Надо дѣйствовать открыто!
   -- Какъ это?
   -- Пойти и сказать ему все.
   -- Кому, ему?!.-- съ ужасомъ переспросила Нина.
   -- Ему, твоему мужу. Я сегодня же поѣду -- и будь, что будетъ.
   Она пришла въ восторгъ отъ его смѣлости, онъ заразилъ и Нину своей увѣренностью. Рѣшено было, что онъ пріѣдетъ завтра утромъ. Разумѣется, мужу не захочется сопротивляться ихъ любви. Теперь не такое время, мы живемъ въ XIX вѣкѣ, когда и прочее... Онъ приметъ все на себя и дастъ ей разводъ, она выйдетъ за Маркова, и они вмѣстѣ уѣдутъ далеко въ Италію, гдѣ подъ синимъ небомъ, у теплаго моря забудутъ всѣ скорби и печали своего прошлаго.
   Молодежь такъ и сдѣлала. Только бѣшенство, почти до паралича доведшее генерала, помѣшало ему швырнуть за окно Маркова. За то онъ обрушился на свою жену такъ, что на другой день ее вынули изъ петли. Когда она пришла въ себя, мелкій и мстительный старикъ, не чувствовавшій въ ней теперь ничего, кромѣ ненависти, обдѣлалъ дѣло такъ, что Нина попала въ сумасшедшій домъ. Какъ бы то ни было, но послѣдніе дни жизни ея въ домѣ мужа были до такой степени ужасны, что даже отдѣльная келья въ въ этой больницѣ показалась раемъ. Она дни и ночи проводила въ полномъ безмолвіи, и если издали доносились до нея бѣшеные крики, вопли и стоны помѣшанныхъ, если посѣщавшіе ее врачи и Нину принимали за помѣшанную, то она, по крайней мѣрѣ, не видѣла его передъ собою. Часто ночью, просыпаясь отъ дикихъ выкликовъ больного сосѣда, она въ ужасѣ раскрывала глаза, но потомъ сознаніе, что она одна, что около нѣтъ противнаго старика, охватывало ее приливомъ какой-то печальной радости, и ей было грустно, но легко, тѣмъ болѣе, что ей доставляли письма отъ Николая, и обѣщали скоро самого его пустить къ ней. Марковъ тоже не терялъ времени; онъ искалъ случая познакомиться съ врачами этой больницы и разсказать имъ исторію Нины. Кстати и тетушка, только что вышедшая замужъ, вдругъ по сему случаю сдѣлась сентиментальной и тоже съ своей стороны принялась кричать повсюду о злоключеніяхъ племянницы...
   Прошла недѣля. Вездѣ заговорила; газеты подняли вопросъ о несчастной женщинѣ.
   Профессоръ, у котораго она была на испытаніи, явился къ ней и разспросилъ ее обо всемъ подробно. Она откровенно разсказала ему все, что произошло съ нею. Ее выпустили на другой же день. Скандалъ вышелъ громадный. Пока ее пріютила семья профессора. Уже офиціальнымъ порядкомъ вытребовали у ея мужа "отдѣльный видъ на жительство" для Нины. Казалось, первое время она не вѣрила свободѣ и своему счастью. Кстати, въ это же время дядя Маркова далъ ему тысячу или двѣ съ тѣмъ, чтобы онъ сейчасъ же уѣхалъ изъ Москвы, воображая, что тѣмъ самымъ будетъ положенъ конецъ сношеніямъ его съ Ниной. Юноша долго не думалъ, побывалъ у нея, сговорился, и, два дня спустя, они съѣхались въ Смоленскѣ, а затѣмъ оба покатили за границу. Живо оставили они за собою веселую Вѣну... Около Набрезины имъ впервые улыбнулось кроткое и ласковое Адріатическое море, а часъ спустя, вѣтеръ обдалъ ихъ ароматомъ весеннихъ розъ... Голубыя, полныя нѣги лагуны задумчивой Венеціи, ея печальные во всемъ своемъ великолѣпіи дворцы задержали нашихъ бѣглецовъ не надолго. Спустя мѣсяцъ, они спрятались отъ всего свѣта въ маленькомъ городкѣ, сбѣжавшемся вокругъ громаднаго собора, у самыхъ волнъ все также ласково и тихо привѣтствовавшаго ихъ моря. Денегъ было мало. Какъ ни была легкомысленна молодая парочка, она сообразила, что слѣдуетъ тратить какъ можно меньше. Заняли они комнатку въ крохотномъ и скромномъ "альберго", имѣвшемъ великолѣное названіе "Семи Королей", хотя въ немъ кашель простуженной Чечиліи слышался по всѣмъ тремъ этажамъ, а брань хозяйки Маріетты изъ кухни будила часто жильцовъ, занимавшихъ самыя вышки. Зато здѣсь было пропасть солнца, и цѣлый день передъ окнами голубѣло привѣтливое море. Всего этого было совершенно достаточно, чтобы Нина и ея спутникъ забыли обо всемъ на свѣтѣ.
   

III.

   Такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ.
   Каштаны и чинары разсказали имъ своимъ важнымъ шепотомъ всѣ свои сказки; меланхолическая струя фонтана передала имъ всѣ свои жалобы на долгіе годы заключенія въ вѣчной тьмѣ каменнаго утеса, откуда она едва пронизала себѣ выходъ на свѣтъ и свободу прямо въ объятія ласково поджидавшаго ее моря. Каждый уголокъ въ этомъ городкѣ былъ исхоженъ молодыми любовниками... И вдругъ -- они сами не знали, какъ -- нужда разомъ постучалась къ нимъ въ двери.
   Совсѣмъ неожиданно случилось это!..
   Разъ они сидѣли вдвоемъ, глядя все въ ту же вѣчную, но никогда не наскучивавшую имъ морскую даль.
   -- Знаешь что, хорошо бы, Николай...
   -- Ну?
   -- Отлично было бы съѣздить въ Трани, Бари и Отранто. Нашъ путеводитель чудеса разсказываетъ о нихъ.
   -- Отлично, ѣдемъ завтра...
   -- Что это будетъ стоить?..-- заботливо сдвинула она свои тонкія брови.
   -- Да, кстати, посмотрю, сколько у меня осталось денегъ.
   Онъ вынулъ портмонэ и сосчиталъ. На одно мгновеніе на лицѣ его отразилось, очевидно, не совсѣмъ пріятное изумленіе.
   -- Однако! проговорилъ онъ.
   -- Мало, Коля?
   -- Невозможно даже... Какъ же это... Послушай -- изъ пяти тысячъ франковъ, которыя я вывезъ изъ Москвы, теперь у меня ни больше, ни меньше какъ пятьсотъ.
   -- А это сколько, Коля? Много или нѣтъ? Надолго хватитъ?
   Бѣдная Нина совсѣмъ не вѣдала въ простотѣ сердечной значенія и счета денегъ. Съ нея спрашивали -- она платила. Да на рукахъ у нея онѣ рѣдко и бывали. Разсчитывались за нее обыкновенно другіе -- прежде тетка, потомъ мужъ.
   Марковъ только улыбался на ея вопросъ.
   -- Что же теперь мы будемъ дѣлать?-- впервые задумалась она.
   -- Я скоро окончу эту картину совсѣмъ, продамъ, а кромѣ того послѣ завтра же пишу дядѣ, чтобъ онъ телеграммой перевелъ намъ доньги.
   И Нина совсѣмъ успокоилась...
   Но увы, картина была окончена, но желающихъ купить ее въ маленькомъ городкѣ не могло явиться, а дядя, несмотря на то, что прошло уже двѣ недѣли послѣ того, не отвѣчалъ ни слова.
   Марковъ совсѣмъ потерялъ голову...
   А дни стояли, какъ нарочно, солнечные, свѣтлые, такіе свѣтлые, что море и небо, казалось, спорили въ красотѣ и блескѣ. Въ каждой струйкѣ сверкало солнце, слѣпило глаза, когда Нина смотрѣла въ безконечную синеву Средиземнаго моря. Ее притягивало къ себѣ это море. Съ дѣтства она любила воду -- прудъ, рѣку, озеро, ключъ, весело журчавшій въ оврагѣ, ручей, прятавшійся въ зеленой муравѣ поемнаго луга. Она не могла спокойно смотрѣть, когда, напримѣръ, лодка тихо колыхалась на озаренной мѣсяцемъ влагѣ. Ее тянуло въ лодку; а когда Нина садилась въ нее, дѣвушку начинало тянуть въ воду: такъ бы и бросилась туда, въ этотъ таинственный міръ, съ которымъ тщетно заигрываютъ и луна, и солнце, въ ту загадочную глубь, въ которой то-и-дѣло рисуются ей смутные, неопредѣленные облики... Цѣлыя ночи еще ребенкомъ проводила она у окна, глядя на спокойное зеркало пруда, въ которомъ отражались обступившія его деревья, каждый зигзагъ луннаго отблеска, каждая серебряная змѣйка его, точно манила, звала къ себѣ Нину; и теперь для нея было величайшимъ удовольствіемъ нанять бородача баркайоло {Barcaloio -- лодочникъ.} и пуститься на черной, точно потѣвшей крупными каплями смолы, лодкѣ вдаль отъ этого берега; отъ этого маленькаго, но шумнаго города, туда, гдѣ только вѣтеръ играетъ съ волною, да съ безпокойными криками носятся морскія птицы, точно жалуясь этому самому вѣтру на скупость моря, на отсутствіе добычи... И городокъ пропадалъ вдалекѣ; только сѣрый и величавый силуэтъ собора еще рисовался тамъ, когда Николай уже начиналъ ее торопить домой назадъ.
   -- Еще немного, еще какіе-нибудь полчаса!
   -- Смотри, Нина. Вѣтеръ можетъ перемѣниться.
   -- А ты спроси у Джузеппе.
   Старикъ баркайоло не отводилъ глазъ отъ Нины. Онъ улыбался, когда видѣлъ на ея лицѣ отраженіе печали; онъ привязался къ двумъ форестьерамъ, такъ что день, когда онъ ихъ не видалъ, былъ для него потеряннымъ днемъ. Катать желающихъ по морю не было для него промысломъ. Дѣти его ежегодно уѣзжали далеко-далеко къ африканскому берегу, гдѣ добывали кораллы. Старикъ оставался одинъ. Въ маленькомъ городѣ мудрено было спрятать что-нибудь. Скоро всѣ узнали, что двое форестьеровъ очень нуждаются и сокращаютъ свои издержки. Нѣсколько дней Нина и Марковъ не катались по морю. Джузеппе явился къ нимъ.
   -- Чего вы ждете?-- сурово приступилъ онъ къ Николаю.-- Кажется, погода хорошая и лодка моя спокойна... Я постлалъ на ней ковры, теперь отлично будетъ.
   -- Нѣтъ, Джузеппе... некогда, теперь я, знаете, работаю...
   -- А! уголъ этого собора!-- съ невыразимымъ презрѣніемъ взглянулъ онъ на картину.-- Нечего сказать -- нашли что. Одни камни -- ничего больше...-- По мнѣнію Джузеппе, олько одно море стоило полотна и красокъ...-- Вы вотъ сидите, а ваша signora все блѣднѣетъ и блѣднѣетъ. Развѣ ее можно оставлять безъ моря?..
   -- Что дѣлать!
   -- Какъ что,-- взять шляпу и ѣхать.
   -- Мы не можемъ нынче доставлять себѣ это удовольствіе такъ же часто, какъ прежде.
   Джузеппе смущенно сталъ комкать свою шляпу.
   -- Видите ли, это вѣдь не мое ремесло... Вы мнѣ больше доставляете удовольствія тѣмъ, что ѣздите со мною, чѣмъ я вамъ своею лодкой... И всѣ другіе мнѣ завидуютъ: "вотъ, говорятъ, старикъ Джузеппе какихъ себѣ форестьеровъ досталъ". Ну вотъ, именно, такъ я и хотѣлъ предложить вамъ, знаете, чтобы вы... не стѣснялись. Моя лодка -- ваша лодка...
   Николай пожалъ ему руку.
   -- Нѣтъ, Джузеппе, это совсѣмъ не подходитъ... Сегодня мы еще поѣдемъ съ вами, а завтра уже нѣтъ.
   Они поѣхали, но когда, вернувшись назадъ, Николай далъ деньги Джузеппе, онъ на его глазахъ швырнулъ ихъ въ море.
   -- Вотъ вамъ! Я сказалъ, что я васъ катаю для удовольствія, за что же вы меня обижаете! Лучше станемъ друзьями. Вашей женѣ нуженъ морской воздухъ. Какое вы имѣете право лишать ее этого divertimento!..
   Такъ онъ явился и сегодня. Его пригласили сѣсть. Онъ скосилъ глаза на картину, которую подправлялъ и подрисовывалъ Николай.
   -- Ну что -- все тотъ же соборъ, ничего новаго? И какъ только вамъ не надоѣстъ это, не понимаю!'.. Камень, одинъ камень -- и ничего больше. Лодку хотя-бы!-- сурово заявилъ онъ, предвидя возможность сопротивленія.-- А сегодня погода отличная! Ѣдемъ что-ли?
   Нина оживилась; взглянувъ на нее, еще за минуту печальную, Марковъ увидѣлъ себя въ невозможности отказать ей въ этомъ удовольствіи. Онъ взялся за шапку.
   -- Вотъ это гораздо лучше... гораздо лучше...-- обрадовался Джузеппе, не предполагавшій, что дѣло устроится такъ скоро.
   Нина живо пробѣжала залитую солнечнымъ свѣтомъ площадку, выбирая себѣ мѣсто, потому что вся она была застлана длинными полосами сохшихъ на солнцѣ макаронъ, лежавшихъ прямо на землѣ. Другія висѣли на жердяхъ, вбитыхъ въ стѣну, и при малѣйшемъ порывѣ вѣтра шуршали, точно осенніе сухіе листья. Босоногія женщины съ рѣзцомъ въ родѣ колеса на тонкомъ и длинномъ шестѣ проходили по лежавшимъ на площадкѣ длиннымъ полосамъ тѣста и такимъ образомъ разрѣзывали ихъ... Нина засмѣялась.
   -- Чему ты?
   -- Да посмотри... Топчутъ себѣ, а потомъ мы ѣсть будемъ, и главное -- тутъ же передъ самыми окнами...
   -- Ну что-жъ...
   -- Какъ что-жъ?.. Неловко ужъ очень.
   Башня, остатокъ стараго замка, вдигалась прямо въ море. Оно разбивалась у ея отвѣсовъ. Построили эту каменную глыбу давно, кагда еще пираты и сарацины обижали береговое населеніе, то и дѣло грабя эту страну, убивая ея жителей или увозя ихъ -- мужчинъ въ рабство, женщинъ въ гаремы... Лодка была около. Она тихо покачивалась, какъ люлька въ спокойныхъ рукахъ няньки. Нина живо вскочила въ нее, за нею послѣдовалъ старикъ Джузеппе... Скоро берегъ отдалился. Благодаря ли празднику или чему другому -- но на морѣ было много лодокъ... На одной молодежь пѣла на просторѣ свои незатѣйливыя пѣсни...-- пѣла довольно нестройно...
   -- Чего вы орете, какъ быки передъ дождемъ!-- крикнулъ имъ Джузеппе.-- Что, развѣ каждый день у насъ бываютъ такія красавицы?-- показалъ онъ на Нину.-- Ну ка, Антоній -- спой ты. Докажи, что пѣвцы еще не вывелись въ нашемъ городѣ.
   Молодой рыбакъ взялъ гитару, лежавшую въ той лодкѣ.
   -- Что же мнѣ спѣть, дядя?-- покраснѣлъ онъ, глядя на Нину.
   -- Одну изъ нашихъ старыхъ пѣсенъ, что вмѣстѣ съ нами родились у моря и выросли въ морѣ. Спой хоть "Нанни"... Да не стыдись,-- стыдиться нужно только дурного дѣла.
   Антоніо взялъ аккордъ, и скоро на морскомъ просторѣ зазвучала рыбацкая пѣсня, которую Нина слышала издали...
   
        Подъ скалами волнъ удары,
   Въ темныхъ гротахъ шумъ глухой,
   И сквозь бурю звонъ гитары
   Надъ пучиною морской.
        Я смотрю -- челнокъ ныряетъ
   Межъ разгнѣванныхъ валовъ.--
   Громко пѣсни распѣваетъ
   Одинокій рыболовъ.
        Ставитъ парусъ. Птичкой бѣлой
   Вьется лодка,-- смерть близка,
   Не пойму я пѣсни смѣлой
   Молодого рыбака.
        Но смотрю -- и вижу рядомъ,
   Отворивъ свое окно,
   За гребцомъ влюбленнымъ взглядомъ
   Нанни слѣдуетъ давно...
        Грудь колышется, и муки
   Полонъ мракъ ея очей,
   А отважной пѣсни звуки
   Какъ призывъ несутся къ ней.
        "Если жить нельзя съ тобою,
   Я хотѣлъ бы на волнахъ,
   Нанни, Нанни -- подъ грозою,
   Умереть въ твоихъ глазахъ!.."
   
   -- Какъ хорошо!-- вздохнувъ, проговорила Нина, когда онъ кончилъ, и бросила пѣвцу, слѣдовашему въ своей лодкѣ рядомъ, розу, бывшую у нея въ волосахъ.
   Антоніо вспыхнулъ, прижалъ цвѣтокъ къ губамъ и такимъ благодарнымъ взглядомъ окинулъ Нину, что она вся вспыхнула.
   И небо, и солнце, казалось, торжествовали какой-то праздникъ: теплый вѣтеръ несъ отъ берега тонкое благоуханіе только что расцвѣтавшихъ апельсинныхъ цвѣтовъ; море будто дышало, вздымая свои спокойныя медлительныя волны. Марковъ засмотрѣлся вдаль, гдѣ весь на свѣту, подъ парусами, точно грудью впередъ, шелъ большой трехмачтовый корабль... Джузеппе тоже заглядѣлся туда.
   -- Это въ Африку, въ Тунисъ,-- замѣтилъ онъ.
   -- Почему вы знаете?
   -- Некуда больше. Къ Греціи надо налѣво, на Мальту, въ Сицилію или Испанію -- направо; такимъ курсомъ только и можно добраться до Африки...
   -- Поѣдемъ и мы туда!-- улыбнулась Нина.
   -- Я не прочь,-- засмѣялся Николай.
   -- Въ молодости я часто бывалъ тамъ...-- заговорилъ Джузеппе.-- И рыбу мы тамъ ловили, и кораллы добывали... Хорошая земля! Въ тѣ времена мы плавали не въ одиночку, а лодокъ сорокъ, пятьдесятъ вмѣстѣ, потому что всюду были пираты, ловившіе неосторожныхъ, чтобы продать ихъ въ неволю... У меня братъ былъ -- его увезли Тунисцы, потомъ уже нельзя было и разыскать несчастнаго. Сказывали вернувшіеся изъ Марокко бывшіе тамъ наши невольники, что видѣли они его въ маленькомъ городкѣ африканскомъ полубольнаго, слабаго. Мать очень горевала и взяла съ меня слово, что я не пущусь больше за кораллами. Такъ я и исполнилъ это, ну а теперь -- ничего, все спокойно, мои дѣти и дѣти брата, выросшія на моихъ рукахъ, плаваютъ туда. Если синьора не уѣдетъ, когда они вернутся,-- какую я подарю ей нитку коралловъ!.. Даже дукесса была бы рада надѣть такіе...
   Спустя часъ, Марковъ нашелъ, что пора возвращаться домой...
   -- Ну вотъ, вы все спрашивали письма, ходили на почту,-- встрѣтила его улыбающаяся Чечилія,-- а письмо то здѣсь, ждетъ васъ...
   -- Гдѣ, гдѣ?-- заторопился Марковъ. Письмо могло быть только отъ его дяди. Сейчасъ, сію минуту должна была рѣшиться ихъ участь.
   -- Наверху -- у васъ въ комнатѣ.
   Нина побѣжала туда, хватаясь за грудь рукою.
   Письмо лежало на столѣ. Она схватила его и подала Николаю. Тотъ распечаталъ и, прочитавъ первыя строки, поблѣднѣлъ.
   -- Что такое?..-- спросила не терявшая ни на мгновеніе его лица Нина.
   -- Такъ, ничего...
   -- Отчего же ты не скажешь мнѣ?..
   -- Постой, дай дочитать...
   Но дальше, должно быть, было еще хуже, потому что онъ опустилъ листокъ и прошелся по комнатѣ.
   -- Не томи меня, Коля...
   -- Нѣтъ, ничего... Все хорошо... Я такъ...
   -- Вѣдь я вижу, что скверныя извѣстія. Послушай -- не ребенокъ же я... Вѣдь я жена тебѣ, товарищъ твой на жизнь и на смерть, какъ и ты не разъ увѣрялъ меня. Слѣдовательно, я имѣю право знать,-- что съ тобою, что здѣсь въ этомъ письмѣ?
   -- Мало ли вздумается дядѣ моему написать глупостей -- вѣдь онъ судитъ о тебѣ по словамъ твоего мужа...
   -- Все равно... Опять я повторяю, что я не дитя... Коля, дай мнѣ письмо!
   Онъ протянулъ его ей, а самъ бросился въ кресло и схатился руками за голову.
   Письмо было неособенно длинно.
   "Я не торопился отвѣчать тебѣ,-- писалъ дядя,-- чтобы ты имѣлъ время очнутся и одуматься. Если ты вообразилъ, что, давая тебѣ средства работать, я дамъ ихъ и на развратъ,-- ты глубоко ошибся, милый мой. Я не могу допустить, чтобы мой племянникъ, почти подъ моимъ покровительствомъ, позорилъ честное имя моего друга, увозя его жену и путаясь съ нею по свѣту. Для нея, разумѣется, нѣтъ возврата къ мужу. Въ немъ достало твердости и мужества пережить этотъ ударъ; достанетъ его и у меня, чтобы положить конецъ этой глупой и легкомысленной исторіи. Вотъ тебѣ мое предложеніе. Желаешь, чтобы я продолжалъ содержать тебя, пока ты тамъ работаешь,-- немедленно отправь свою любовницу обратно въ Россію. Мужъ дастъ ей средства поступить въ одинъ изъ монастырей -- замолить свой грѣхъ. Она даже можетъ выбрать себѣ монастырь по своему желанію. Не хочетъ она,-- брось ее и вернись самъ сейчасъ же! О ней не безпокойся. Такія всегда попадутъ на свою дорогу!.. О нихъ заботиться нечего. Въ Неаполѣ, недалеко отъ тебя, есть у меня пріятель. Если ты согласенъ подчиниться моимъ желаніямъ,-- напиши ему, и тогда тебѣ опять будетъ оказано мною прежнее покровительство; нѣтъ,-- или на всѣ четыре стороны и на меня разсчитывай менѣе всего на свѣтѣ". Затѣмъ слѣдовалъ адресъ его пріятеля.
   Нина, прочитавъ это письмо, зарыдала какъ безумная.
   Напрасно Николай стоялъ на колѣняхъ, цѣловалъ ея руки,-- она только и повторяла ему.
   -- Я принесла тебѣ несчастіе, мой милый... Мнѣ нужно было мучиться одной... За что я тебѣ испортила жизнь!..
   

IV.

   Оба опустили головы... Начались скверные дни, уже не озаряемые ни однимъ лучомъ надежды. И погода какъ нарочно подстать этому испортилась. Какъ это ни странно, безразличные у насъ, на сѣверѣ, къ тому, что на улицѣ: дождь или солнце, люди на югѣ становятся гораздо болѣе чуткими. Для нихъ синее небо и яркое солнце дѣлаются необходимыми условіями жизни. Найдутъ тучи, начнется дождь, болѣе или менѣе продолжительный -- и невольно мрачныя мысли заползаютъ въ голову и тоска охватываетъ сердце... Разумѣется, первые лучи солнца, первая улыбка голубого неба разгоняетъ эти призраки. Но въ маленькомъ городкѣ, гдѣ жили наши бѣглецы, уже нѣсколько дней не было хорошей погоды. Низко ползли сѣрыя тучи, такъ низко, что онѣ, казалось, задѣвали высокую башню собора и оставляли свой влажный слѣдъ на его куполахъ. Ни одного просвѣта вверху -- все одна и та же густая, сплошная масса. И море, какъ огорченное, потемнѣло и нахмурилось. Такъ у опечаленнаго чѣмъ нибудь человѣка мѣняется лицо, сбѣгаетъ съ него привѣтливая и ласковая улыбка, оно становится мрачнымъ и озабоченнымъ; гаснутъ еще за минуту ярко-горѣвшіе глаза, блѣднѣютъ румяныя губы, и глубокія морщины прорѣзываютъ чистый лобъ... Нина теперь уже не просиживала у окна. Цѣлые дни она ходила изъ угла въ уголъ, точно обдумывала что-то, грустная и озабоченная... Николай видѣлъ, какъ она съ каждымъ днемъ блѣднѣла все больше и больше, какъ гасли эти еще недавно такъ весело, такимъ безконечнымъ счастіемъ горѣвшія очи... Онъ старался быть съ ней еще нѣжнѣе, чѣмъ прежде. И дѣйствительно, въ его отношеніяхъ къ ней прошло уже что-то болѣзненное,-- безконечная жалость сдавливала ему горло и вызывала на глаза слезы, когда онъ говорилъ съ нею. Ему почему то хотѣлось плакать, глядя на любимую женщину. Не было уже тѣхъ полныхъ огня и страсти порывовъ,-- пароксизмы любви отошли назадъ передъ заботою и горемъ. Завтрашній день -- этотъ неумолимый и блѣдный призракъ -- стоялъ передъ ними, отравляя тѣ мгновенія, когда имъ обоимъ хотѣлось отдаться прежнему увлеченію, забыться на минуту, на мгновеніе. Каждая недѣля выхватывала изъ незначительной кассы нашихъ бѣглецовъ и то, что еще оставалось въ ней. Къ несчастію, какъ всѣ люди, не привыкшіе къ нуждѣ, Марковъ, очень много работавшій послѣднее время, теперь не ощущалъ въ себѣ не только недавняго вдохновенія -- онъ чувствовалъ, что въ немъ изчезла даже энергія работы, точно вода изъ изсохнувшаго источника. Онъ присаживался къ полотну, дѣлалъ мазокъ, другой,-- но потомъ рука слабѣла, на голову словно туманъ находили черныя мысли, и кисть невольно опускалась, онъ торопился уйти скорѣе, ходьбой убить безпрестанно глодавшую его тоску.
   -- Что-жъ ты дѣлать думаешь?-- обратилась, наконецъ, Нина къ нему.
   -- Не знаю, у меня голова идетъ кругомъ...
   -- Да, но вѣдь отъ этого не легче. Есть у тебя какія-нибудь предположенія, надежды?
   Онъ молча развелъ руками.
   -- Слѣдовательно, выхода нѣтъ. А твоя картина? Сколько надъ нею работы?
   -- Кончить ее можно дня въ два, три... Но, знаешь, продать ее можно только русскимъ или англичанамъ. А для этого надо ѣхать въ Неаполь, Римъ.
   -- Такъ поѣдемъ скорѣе.
   -- Еще недѣлю назадъ хватило бы на дорогу.
   Нина вздрогнула.
   -- А теперь сколько же у насъ.
   -- Теперь на нѣсколько дней намъ хватитъ...
   -- И на третій классъ недостаточно?
   -- Нѣтъ... Надо болѣе 60 франковъ, а у насъ ихъ 45. Продать нечего. Все продано. Занять не у кого.
   -- У тебя нѣтъ знакомыхъ?
   -- Есть въ Римѣ, но и пробовать напрасно.
   -- Почему?
   -- Потому что такіе же бѣдняки, какъ и я... Мы сдѣлали громадную ошибку, что поселились здѣсь. Тутъ не у кого взять, не съ кѣмъ посовѣтоваться.
   -- Вѣдь есть же здѣсь богатые люди, покупающіе картины. Посовѣтуйся съ хозяйкой...
   Такъ они и рѣшили сдѣлать. Нина сошла внизъ и пригласила къ себѣ Маріетту. Хозяйка только что собственноручно мыла кухню, и потому явилась съ подоткнутымъ подоломъ и засученными рукавами. Узнавъ, въ чемъ дѣло, она спросила дѣловымъ тономъ:
   -- Покажите-ка мнѣ картину вашу.
   Марковъ повернулъ къ ней мольбертъ.
   Маріетта, подперевъ руки въ боки, уставилась на полотно.
   -- Ничего не стоитъ,-- рѣшила она.
   -- Какъ ничего?-- воскликнулъ художникъ.
   -- Разумѣется, ничего... Еслибъ еще люди были... А то, скажите пожалуйста, стѣна нашего собора! что же -- ее и такъ, даромъ, мы видимъ каждый день!.. Никто не купитъ такой картины у насъ... Это форестъеры, когда они очень богаты, могутъ заниматься такими глупостями -- рисовать старыя стѣны. А у насъ, слава Богу и св. Маріи, дѣло есть поважнѣе и посерьезнѣе...
   Съ тѣмъ и ушла эта цѣнительница искусствъ...
   -- Вретъ она, дура этакая!-- возмутился Марковъ.-- Я знаю, что я сдѣлаю.
   И онъ обѣгалъ почти всѣхъ въ городѣ. Явился толстый синдикъ, быкомъ уставился въ картину, мазнулъ толстымъ пальцемъ по ней, и, не сказавъ ни слова, ушелъ. Явился худощавый патеръ -- каноникъ мѣстнаго собора,-- выразилъ свое сожалѣніе о различіи вѣроисповѣданій и утѣшилъ нашихъ голубковъ, что на томъ свѣтѣ имъ, по всей вѣроятности, придется горѣть въ огнѣ неугасимомъ, какъ и всѣмъ еретикамъ, относительно же картины заявилъ, что она обнаруживаетъ талантъ, но купить ее отказался. Пришелъ мѣстный аристократъ, какой-то принчипе, мелькомъ взглянулъ на полотно и долго бесѣдовалъ съ Ниной, выпилъ кофе и раскланялся. Послѣ всѣхъ этихъ визитовъ Марковъ оказался въ томъ же положеніи, что и до нихъ.
   Прошло еще два дня...
   Безсонныя ночи истомили совсѣмъ молодыхъ людей. Нина на этотъ разъ долго лежала, сомкнувъ глаза, точно обдумывая что-то... Наконецъ, рѣшившись, она приподнялась на локоть.
   -- Ты спишь, Коля?
   -- Нѣтъ! А что?
   -- Я надумала. Иного выхода нѣтъ.
   Волоса ея разсыпались золотою водною на мраморъ полуоткрытыхъ плечъ. Тускло горѣвшая свѣча выхватывала изъ мрака эту чудесную головку. Какъ бы еще недавно онъ зацѣловалъ ее!..
   -- Что такое?
   -- Остается одно...-- Она медлила. Слезы навернулись на ея глазахъ, но она совладала съ собою.-- Какое малодушіе!-- выбранила она себя и принудила даже улыбнуться.-- Остается одно... Брось меня, оставь совсѣмъ...
   -- Какія глупости!-- вспыхнулъ Марковъ.-- Какъ ты можешь допускать подобныя мысли!
   -- Подумай, что жъ ты тутъ сдѣлаешь?.. Одинъ, безъ знакомыхъ, гдѣ никто ни въ тебѣ, ни въ твоемъ трудѣ не нуждается. Вѣдь болѣе нѣтъ никакихъ рессурсовъ. Еще сегодня консулъ на твое письмо отвѣтилъ, что ему не отпущено средствъ помогать нуждающимся русскимъ. Добраться до другаго города тебѣ тоже не на что... Пиши сегодня пріятелю твоего дяди, что ты принимаешь всѣ условія... согласенъ на все, и -- простимся.
   -- Сумасшедшая! Какъ могутъ приходить тебѣ въ голову такія мысли!
   -- Придумай другое, если можешь... Я тебѣ повторяю -- иного выхода нѣтъ... Я рѣшилась окончательно...
   -- А ты въ монастырь?..-- засмѣялся онъ дѣланнымъ, печальнымъ смѣхомъ.
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же. Я найду себѣ дѣло въ Россіи...
   -- Перестанемъ и думать объ этомъ. Какія глупости лѣзутъ въ голову!.. Чортъ знаетъ, что такое.
   Марковъ бился, какъ рыба объ ледъ.
   Онъ отправился опять къ синдику, къ вліятельнымъ людямъ, прося ихъ дать ему къ долгъ извѣстную сумму -- франковъ сто, чтобы добраться до Неаполя, гдѣ онъ разсчитывалъ, что его выручатъ русскіе. Но и синдикъ, и остальные весьма резонно отвѣтили, что русскаго путешественника они совсѣмъ не знаютъ и ссужать его деньгами не имѣютъ никакого основанія... Возвратившись домой, онъ засталъ у себя Джузеппе.
   -- Ну, что?-- встрѣтила его Нина.
   -- Ничего, разумѣется. Всѣ они саломъ и свиной щетиной обросли. Какое имъ дѣло до нашей нужды!.. Ахъ, право, умереть бы!.. Единственно, что остается намъ...
   -- Я бы хотѣлъ поговорить съ вами безъ вашей жены,-- обратился къ нему лодочникъ Джузеппе.
   Нина вышла внизъ къ хозяйкѣ...
   -- Вотъ что... Вы, синьоръ маэстро, по всему городу искали денегъ и не нашли. Я знаю это. Я все знаю. Жаль, что вы не обратились сразу къ друзьямъ своимъ.
   -- У меня ихъ нѣтъ, Джузеппе.
   -- Нѣтъ!.. А я не другъ вашъ? Что же, думаете, лодочникъ не можетъ быть вашимъ другомъ?.. да мнѣ самъ Гарибальди руку жалъ!..-- вспыхнулъ итальянецъ и, по своему обыкновенію, затеребилъ свою шапку.
   -- Вы меня не такъ поняли... Я говорилъ о богатыхъ людяхъ, что между ними не знаю никого, кто бы...
   -- Да,-- прервалъ его успокоившійся баркайоло,-- между ними не надо было и искать. Вамъ слѣдовало бы только мнѣ сказать два словечка: "Джузеппе, нѣтъ ли у тебя ста, двухста франковъ взаймы?" -- и старикъ Джузеппе отвѣтилъ бы на это: "вотъ они", и положилъ бы ихъ вотъ такъ на столъ.
   И онъ, дѣйствительно, положилъ на столъ пачку старыхъ, перешедшихъ черезъ нѣсколько рукъ бумажекъ.
   Марковъ, взволнованный, вскочилъ съ мѣста...
   -- Нѣтъ... нѣтъ... Я не могу принять этого. Я не могу взять у труженика...
   -- Какъ, ты не хочешь взять честно заработанныхъ, правыхъ денегъ и идешь къ разной сволочи просить!-- въ свою очередь взбѣленился Джузеппе.-- Что же, мои деньги украдены у кого-нибудь?
   -- Не потому я, а потому, что скоро, можетъ быть, отдать ихъ не буду въ силахъ.
   -- И не надо скоро. Джузеппе не нуждается. У меня четыре судна по морю ходятъ... Зачѣмъ мнѣ! Заработаешь -- отдашь... Только вотъ что -- я простой баркайоло, ты маэстро di pittura, но все-таки дамъ я тебѣ одинъ совѣтъ: перейди на женщинъ.
   -- Что?
   -- Брось рисовать свои камни да соборы. Съ ними ты умрешь съ голоду, женщину у тебя купитъ всякій.
   -- И падре каноникъ?
   -- Эге! И падре...-- И Джузеппе лукаво мигнулъ ему.
   -- Нина, ты знаешь -- мы спасены!-- воскликнулъ Марковъ, по уходѣ рыбака, когда она вошла въ комнату.
   Та словно приросла къ мѣсту.
   -- У насъ теперь двѣсти, да съ нашими двадцатью -- двѣсти двадцать франковъ. Мы можемъ добраться до Неаполя или Рима, а тамъ я ужъ знаю, что мнѣ дѣлать.
   -- Слава Богу... слава Богу!.. Знаешь, Коля, отъ чего спасъ меня Джузеппе?-- сказала Нина черезъ минуту.-- Я вѣдь окончательно рѣшилась... нынѣшней же ночью...
   -- Что еще такое?
   -- Если бы онъ не далъ этихъ денегъ, я... Я вѣдь понимаю, что я мѣшаю тебѣ во всемъ... Я бы, какъ взошла луна, пошла бы на ту высокую башню, знаешь -- что надъ моремъ?..
   -- Ну?
   -- Ну, и бросилась бы оттуда... И ты былъ бы свободенъ...
   -- Да развѣ я бы пережилъ тебя?..
   И Марковъ, потрясенный всѣмъ пережитымъ, зарыдалъ, какъ ребенокъ, опускаясь на колѣни передъ нею.
   
ху сдѣлать такое дорогое и далекое путешествіе... Но я много, много читалъ и разспрашивалъ... Вѣдь у васъ до сихъ поръ не упразднены монастыри? Да. У васъ наука и религія идутъ рука-объ-руку. Прогрессъ не въ томъ заключается, чтобы уничтожать ордена монашескіе, считающіе тысячелѣтія своей жизни... О, Россія,-- это живой укоръ намъ. Нашъ монастырь, напримѣръ, далъ Италіи великихъ писателей, проповѣдниковъ. У насъ были замѣчательныя картины, статуи, книгохранилища. А знаете ли вы, кто теперь распоряжается всѣмъ этимъ? Муниципальная полиція... Я вчера заходилъ въ нашъ старый храмъ. Тамъ -- Леонардо да-Винчи, Тиціанъ, Гверчино, Тинторетто, статуи Валтазара Бальби, Бассано и другихъ; тамъ цѣлыя поколѣнія плакали, склоняясь предъ алтаремъ Того, Кто держитъ въ рукахъ своихъ и землю и небо, и жизнь и смерть. И что-же я вижу? Посреди -- нѣсколько человѣкъ англичанъ-форестьеровъ въ шляпахъ и показывающій имъ полицейскій, тоже въ шляпѣ. Это -- гдѣ мы молились и страдали, гдѣ нѣтъ пяди мраморнаго пола, куда-бы не капали горячія слезы, гдѣ до сихъ поръ летаетъ духъ благоговѣнія... Теперь посмотрите -- книгохранилища наши съ сокровищами человѣческаго ума, съ книгами рѣдкими, которыя на вѣсъ золота цѣнятся знатоками, съ рукописями -- выброшены тутъ-же въ чуланъ, а изъ картинъ великихъ мастеровъ нѣкоторыя оказались уже подмѣненными скверными копіями... О, Россія великая страна! Вы понимаете, что монастыри тоже сдѣлали кое-что для науки и просвѣщенія. А то что-же это,-- когда кругомъ царствовала тьма, наука у насъ нашла себѣ пристанище, прогрессъ совершался въ монастыряхъ, а теперь -- во имя этого же спасеннаго и взлелѣяннаго нами прогресса насъ изгоняютъ и въ наши святыни ставятъ полицейскихъ?.. Не гнусно ли это?..
   Я, разумѣется, не спорилъ. Нужно имѣть уваженіе къ несчастію.
   -- Вы что думаете, до чего все это гадко. На дняхъ встрѣчаю одного пріятеля, онъ мнѣ и говоритъ: "братъ Винченцо, ты знаешь, гдѣ твоя картина "Руфь"?.. Она виситъ у принчипо Гальтіери"... Оказывается, что ее продали ему господа, сохраняющіе эти сокровища.
   Отецъ Винченцо оказался художникомъ и очень талантливымъ. Я на другой день имѣлъ случай убѣдиться въ этомъ. Онъ обѣдалъ у меня и пригласилъ къ себѣ на завтра, сказавъ, что зайдетъ за мною. Я еще былъ въ постели, когда монахъ явился ко мнѣ. Оказалось, что онъ живетъ верстахъ въ пяти отъ Падуи. Мы живо проѣхали туда на телѣжкѣ, которую бойко везъ по твердой и ровной дорогѣ сытый и веселый конекъ съ такою невѣроятно громадною головою, что я все время боялся, какъ бы она не перевѣсила всего туловища, и онъ не ковырнулся бы, увлекая и насъ за собою. Къ счастію, онъ оказался на высотѣ оказаннаго ему довѣрія, и хотя неистово махалъ головою, но не оступался, и только разъ, завидѣвъ въ сторонѣ товарища, свернулъ къ нему съ пути, за что и былъ наказанъ. Мы пріѣхали въ хорошенькую деревушку. Маленькій фонтанъ клубился какъ-разъ надъ ея площадью, а въ сторонѣ, подъ тѣнью каштановъ и туберозъ, стоялъ прехорошенькій домикъ, выведенный въ два этажа. Во дворѣ его отца Винченцо встрѣтило нѣсколько монаховъ, въ комнатахъ оказались тоже монахи.
   -- Да это цѣлый монастырь!-- улыбнулся я.
   Винченцо подмигнулъ мнѣ и шепнулъ на ухо:-- Они думали, мы дураки, а мы ихъ перехитрили...
   Ассоціаціи, по итальянской конституціи, свободны. Выгнанные изъ своей обители монахи, недолго думая, собрались вмѣстѣ и, купивъ домъ на имя моего новаго пріятеля, поселились въ немъ и живутъ. Они подобрали брошенныхъ ребятъ и создали кое-что въ родѣ пріюта. По наслѣдству отъ одной набожной старухѣ, имъ досталась земля, которую они мелкими участками отдали въ аренду бѣднѣйшимъ крестьянамъ за такую ничтожную цѣну, что въ деревнѣ ихъ боготворятъ, и когда разъ было полиція, въ нарушеніе всякихъ статутовъ, сунулась къ преподобнымъ отцамъ, то населеніе Тіеде, посылающее съ своимъ округомъ въ парламентъ республиканскаго депутата, прогнало сбировъ. Съ тѣхъ поръ монаховъ не трогаютъ.
   -- Вотъ видите...
   И отецъ Винченцо подвелъ меня къ окну. Впереди, на невысокой горѣ, стоялъ старинный монастырь съ башнями и колокольнями. Сумрачный и величавый, весь онъ казался выточенымъ изъ одного куска камня... "Это все было наше... и будетъ!" тихо прибавилъ онъ, немного погодя.
   День, проведенный здѣсь, остался въ моей памяти. Много интереснаго я узналъ. Такихъ неофиціальныхъ монастырей въ Италіи очень много... И молодой странѣ скоро придется посчитаться съ ними.
   

IV.
Галлереи и коллекціи частныхъ лицъ.-- Св. Антоній Падуанскій.-- Гуатемалата.-- За 500 лѣтъ назадъ.-- Св. Георгій.-- Какъ онъ отрубилъ носъ непочтительному нѣмцу.-- Санта Марія делла Арена.-- Эремитане.-- Каѳедральный соборъ.-- Посреди старыхъ памятниковъ.-- Побѣды науки.-- Башня Эцелина подъ обсерваторіей.

   Падуа относительно очень невелика, а попробуй приняться за подробное описаніе ея -- понадобятся цѣлые томы. Обыкновенный туристъ спѣшитъ здѣсь посмотрѣть св. Антонія Падуанскаго, мелькомъ проѣдется по Prato della Vallo -- и скорѣе спѣшитъ опять въ вагонъ. Туристъ изъ нѣмцевъ иначе дѣлаетъ. Онъ на ста страницахъ распространится о какой-нибудь фрескѣ въ Salon della Raggione, да на томъ и закончитъ свои падуанскія впѣчатленія. Хотя я не собираюсь слѣдовать ни тому, ни другому примѣру, но и мнѣ приходится умолчать обо многомъ. Судите сами: здѣсь болѣе 25 частныхъ картинныхъ галлерей и замѣчательнѣйшихъ коллекцій; онѣ находятся въ палаццо Барбіери, Борини, Кавалли, Чеккини, Донди, Эмо-Каподилиста, Фанзаго Филиппи, Ферри, Годіо, Джустиніани, Градениго, Ланари, Ладзара, Мальдура, Моекини, Наккари, Оддо Ариджіони, Папафава, Да-Ріо, Рива, Рускони, Сакетто, Вальсекки, Дзиньо и др. Присоедините къ этому галлереи разныхъ учрежденій -- и вы поймете затруднительность описателя. Каждая изъ такихъ коллекціей составлялась вѣками. Въ каждой есть сокровища, о которыхъ надо говорить, а между тѣмъ нельзя же одной Падуѣ посвящать цѣлый томъ. Французъ Тэнъ лучше сдѣлалъ: онъ промахнулъ по церквамъ Падуи, написалъ нѣсколько восторженныхъ страницъ о ней, а потомъ -- дальше. И совѣсть спокойна! Ничего больше не видалъ, не о чемъ больше писать. А извольте вы выворачиваться въ моемъ положеніи. Въ галлереяхъ у этихъ падуанцевъ, и Тиціаны, и Тиціанъ Вечелліо, и Джуліо Романо, и Гверчино, и Клодъ Лоренъ, и Рафаэль, и Гольдбейнъ, и Гарофало, и Пальма Веккіо, и Беллини, и Тинторетто, и Парисъ Бордоне, и Рубенсъ, и Леонардо да-Винчи, и Лука Кранахъ, и Норденоне, и Чима да-Конельяно, и Вандикъ, и Джіакомо Бассано, и Тьеполо, и Сассо Феррато, и Карло Дольче, и Миньэри, и Джіоржіоне, и Пуссенъ, и Сальваторъ Роза, и Карпаччіо, и Себастіанъ Вельаро, и Каналетто, и Каррачи, и Корреджіо, и Перуджино, Гвидо Рени, Кальяри, Мэнгсъ, Вантенья, Пармеджіано, Джіезано, Карло Либери, и уже я не знаю кто еще. Сверхъ того, собранія замѣчательныхъ статуй, фресокъ, нумизматическія и археологическія коллекціи, рѣдчайшій гравюры, библіотеки, собранія манускриптовъ. Короче сказать, видно, что въ теченіе тысячелѣтія падуанцы не только истребляли другъ друга, но и жили умомъ, и много жили. Каждое поколѣніе ихъ оставляло въ этомъ отношеніи новое наслоеніе въ родномъ городѣ, и теперь по нимъ вы можете видѣть, какой вѣкъ сколько сдѣлалъ для Падуи: одинъ больше, другой меньше, но родовъ лѣнивыхъ, зарывавшихъ свои таланты въ землю, между ними вовсе не было. За послѣднее время еще владѣтели этихъ коллекцій нѣсколько поддались меркантильному вліянію нашего времени. Молодежь стала распродавать художественныя сокровища, завѣщанныя имъ отцами и дѣдами. Между тѣмъ, среди этихъ дѣдовъ былъ, напримѣръ, такой типъ, какъ Себастіано Джустиніано. Все, что было у него, онъ потратилъ на покупку картинъ и, среди всѣхъ сокровищъ, умеръ отъ голода, не желая продавать ни одного изъ нихъ. Ланари, напримѣръ, нарочно принимали участіе въ средневѣковыхъ войнахъ съ испанцами, чтобы обогатить свои палаццо картинами испанскихъ художниковъ. Извѣстно, что за картину Спаньольето Рибейри одинъ Ланари уступилъ горячо любимую имъ невѣсту своему сопернику. Тутъ, что ни картина,-- то легенда. У каждой есть своя исторія... При томъ, по самому выбору картинъ, вы видите, что владѣльцы этихъ галлерей не скупали ихъ зря. Но то, что подписано: Карло Дольче или Тинторетто -- такъ и покупай ихъ. Нѣтъ. Все это дѣлалось съ выборомъ, и вы здѣсь встрѣчаете вещи, дѣйствительно, талантливыя... Если нѣкоторыя изъ нихъ и стали приходить въ нѣсколько запущенное состояніе, то это только въ послѣднее время. Такъ, въ одномъ изъ палаццо въ окрестностяхъ Падуи, около Батальи, я нашелъ нѣсколько полотенъ Тинторетто. Они были въ ужасномъ видѣ.
   -- Отчего ихъ не купятъ у старухи-владѣлицы, послѣдней отрасли нѣкогда знаменитаго рода?
   -- Очень просто,-- отвѣчали мнѣ.-- Весь палаццо разваливается. Старуха доживаетъ въ немъ послѣдніе дни. Австрійское правительство продолжаетъ ей выдавать ежедневно по два франка за заслуги, когда-то оказанныя ему ея мужемъ. Къ ней подбирались покупщики этихъ картинъ, давали хорошія деньги. "Не продамъ,-- всѣмъ одинаково отвѣчаетъ она:-- мои предки умирали, глядя на эти картины,-- я хочу тоже, закрывая глаза въ послѣдній разъ, видѣть ихъ передъ собою."
   Разумѣется, можно назвать ее сумасшедшей, чѣмъ хотите. Но это если и помѣшательство, то помѣшательство почтенное. Я по крайней мѣрѣ понимаю его. Это лучше, чѣмъ продать галлерею картинъ -- и открыть на добытыя такимъ образомъ деньги банкирскую контору, какъ сдѣлалъ недавно въ Падуѣ одинъ изъ золотушныхъ потомковъ нѣкогда великаго рода. Можетъ быть, мѣняльная лавочка и выгоднѣе -- о вкусахъ не спорятъ,-- но какъ-то за конторками банкирскихъ вертеповъ человѣчество уже привыкло видѣть плутовъ и мошенниковъ... И пожертвовать этой мерзости -- Рафаэлями и Тиціанами!..
   Но если-бы въ Падуѣ, этомъ второстепенномъ итальянскомъ городѣ, и ничего не было, кромѣ университета и базилики св. Антонія, то и тогда можно было-бы съ дальнихъ окраинъ Европы пріѣхать сюда, чтобы посмотрѣть на эту величавую массу мрамора и камня, принявшую, подъ руками геніальныхъ архитекторовъ, такую прелестную форму. Это не легкій, весь въ кружевахъ.и сквозныхъ галлереяхъ, дуомо Милана, не изящный флорентійскій соборъ, не мрачная пирамида болонскаго св. Петронія, не византійская пестрота венеціанскаго св. Марка -- и т. п. На первый разъ вы видите только подавляющую воображеніе громаду, и уже потомъ различается ея внушительная линія, красивые очерки куполовъ и колоколенъ, геніальные своды и аркады, подымающіеся все выше и выше въ глубь этого чистаго и прозрачнаго неба... И самая площадь къ лицу этому храму, Громадная, пустынная. Дома ея точно почтительно отошли назадъ и молитвенно замерли въ благоговѣйномъ молчаніи. Только по срединѣ, на мраморномъ пьедесталѣ, крѣпко засѣвъ на мощнаго боеваго коня и опустивъ свой мочь, зорко глядитъ геніальный кондотьери Гуатомалата, точно высматриваетъ -- не грозитъ-ли охраняемой имъ Падуѣ его врагъ и соперникъ Сфорца... Бронзовый всадникъ и бронзовый конь отлиты на-диво. Посмотрите на эту обнаженную, упрямую голову вождя, на это дышащее спокойнымъ мужествомъ лицо. Онъ крѣпко держитъ свой жезлъ въ рукѣ, тяжелая кираса -- для него, очевидно, пустяки. И самъ конь, привыкшій къ тому, что въ огнѣ боя громадныя шпоры рыцаря впиваются въ его тѣло -- надеженъ. Вынесетъ отовсюду и влетитъ туда, куда прикажетъ ему этотъ бронзовый всадникъ. Говорятъ, что эта "конная статуя" (какое глупое выраженіе!) была первою въ Италіи. Донателло сдѣлалъ ее самъ. Потомъ его пригласили въ Венецію поставить такую-же другому вождю. И тамъ тѣ-же мощныя линіи крѣпкаго тѣла, та-же спокойная, увѣренная въ себѣ сила. Нынѣшніе художественные критики набрасываются на Донателло, обвиняя его въ преувеличеніяхъ, въ томъ, что его лошади слишкомъ сильны, и еще не знаю въ чемъ. Очевидно, къ итальянскому ваятелю прилагаютъ требованія современнаго реализма. Хотятъ, чтобы нынѣшнія поджарыя лошади парадовъ и скачекъ могли носить на себѣ закованныхъ въ сталь и желѣзо рыцарей. Не знаю, какъ кому, а созданія скульпторовъ послѣдняго времени мнѣ кажутся такими жалкими и пошлыми, какимъ, напримѣръ, показался бы поджарый банкиръ XIX вѣка рядомъ съ суровымъ и величавымъ кондотьери XIV и XV вѣковъ... Созданія современныхъ ваятелей, можетъ быть, и вѣрны правдѣ, правдѣ нашей, правдѣ умалившейся жизни и сгладившихся типовъ, но для меня они мертвы, тогда какъ созданный Донателло Гуатемалата въ 1433 году -- живетъ до сихъ поръ, и какъ живетъ еще!...
   Но за Гуатемалатой подымается еще болѣе могучій, стихійно-могучій соборъ св. Антонія... Первое время я только ходилъ вокругъ него, но заходя внутрь. Тамъ, за этими дверями, казалось, скрывался цѣлый міръ, окаменѣвшій, ожидающій въ своемъ заколдованномъ снѣ могучаго, воскрешающаго слова... Я не могъ отвести глазъ отъ этой странной для требовательнаго спеціалиста массы. Къ счастію, я не спеціалистъ, и потому не лишился еще способности наслаждаться. А что архитектура св. Антонія странна -- съ этимъ соглашаются здѣсь всѣ. Нѣтъ такого стиля, который бы не внесъ чего-нибудь въ эту энциклопедію архитектуры. Посмотрите на эти громадные византійскіе купола, очень мирно уживающіеся рядомъ съ стрѣльчатыми аркадами и остроконочными колоколенками, чисто-готическими; цѣлые ряды пестрыхъ, восточныхъ колоннокъ самыхъ разнообразныхъ формъ и подъ ними -- фасадъ, точно скопированный съ базиликъ романскаго характера, а тамъ, ни съ того, ни сего -- но какъ-разъ къ мѣсту, затесался мавританскій сводъ надъ балкономъ, которымъ до сихъ поръ щеголяютъ изящныя палаццо Венеціи... Но все это ужъ потомъ приходитъ вамъ въ голову. Сначала вы любуетесь цѣльностью всего этого, строгимъ соотвѣтствованіемъ всѣхъ этихъ, казалось бы, не имѣющихъ ничего общаго между собою деталей. Очевидно, геніальный архитекторъ взялъ у всѣхъ, что ему подходило, сумѣлъ счастливо освободиться отъ узкихъ рамокъ той или другой доктрины. Сдѣлай то-же самое менѣе одаренный небомъ художникъ,-- вышло бы нелѣпо, не цѣльно, оскорбляло бы глазъ, не носило бы на себѣ этого все возрастающаго характера величія. Новое подтвержденіе стараго правила: Quod licet Jovi, non licet bovi.
   Съ площади мнѣ казалось, что за дверями св. Антонія лежитъ цѣлый міръ,-- и этотъ міръ, дѣйствительно, открылся передо мною, когда я переступилъ черезъ порогъ величавой базилики. Какой-то монахъ сунулъ мнѣ въ руки стихъ, въ которомъ воспѣвался этотъ мистическій проповѣдникъ -- одно изъ самыхъ свѣтлыхъ явленій среднихъ вѣковъ, потому что въ эпоху ненависти и кровавыхъ бурь онъ проповѣдовалъ любовь и всепрощеніе... Св. Антоній до такой степени вліялъ на окружающую его среду, что часто достаточно было его слова, чтобы остановить мечъ, занесенный надъ чьею-нибудь головою, положить конецъ мести, истреблявшей цѣлые роды. Онъ шелъ смѣлымъ обличителемъ во дворцы и замки, и проповѣдь его была такъ чудесна, что даже рыбы собирались у береговъ и слушали его и понимали. Легенда легендой, но для меня свѣтлые идеалы добра и правды сосредоточиваются въ тѣ отдаленныя времена въ кроткихъ образахъ св. Антонія Падуанскаго и св. Карла Барромойскаго... Монахъ получилъ отъ меня франкъ и кинулъ строгій взглядъ на одновременно со мною вошедшаго нѣмца. Нѣмецъ остался довольно равнодушенъ и, вынувъ своего краснаго Бедекера, тотчасъ же отправился за справками -- все-ли обстоитъ благополучно и на своемъ-ли мѣстѣ окажутся достопримѣчательности, указанныя въ его путеводителѣ. Я долго стоялъ посрединѣ храма... Въ таинственный сумракъ его, сквозь разноцвѣтныя розетки готическихъ оконъ, проникало кроткое сіяніе дня... Вотъ одинъ лучъ свѣтлою полосою протянулся въ полутьмѣ между колоннами и точно золотымъ вѣнцомъ легъ на мраморную дѣву -- одну сверкающую изъ окружащаго ее мрака... Впереди и по бокамъ, за лѣсомъ колоннъ, мерещились блистающіе золотомъ и серебромъ алтари... Огоньки свѣчей благоговѣйно замирали, точно слушали величавую гамму органа, возносившуюся все выше и выше... Клубы ѳиміама торжественно подымались въ темноту, густѣвшую подъ неогляднымъ куполомъ... Солнечные лучи любовно касались и этихъ клубовъ, слегка отсвѣчивая ихъ фіолетовымъ отблескомъ... Стѣны раздвигались куда-то далеко, далеко... Ва этими рядами колоннъ чудились другіе, за другими третьи... Странныя мраморныя усыпальницы; фигуры, группы недвижно стояли, прислонившись къ нимъ; каменныя лица были обращены къ алтарямъ, точно прислушиваясь къ словамъ и голосамъ, звучавшимъ оттуда. Эти каменные люди были всюду. На высотѣ -- изъ мраморныхъ нишъ, продѣланныхъ въ колоннахъ, изъ-подъ рѣзныхъ карнизовъ смотрѣли они же... Грубые, часто уродливые... но всѣ одинаково ожидавшіе -- вотъ вотъ раздастся звучный призывъ, и съ облегченнымъ вздохомъ они сойдутъ съ этихъ пьедесталовъ, чтобы смѣшаться съ этою живою, копошащеюся внизу толпой. Толпу эту слышишь, но не видишь, до такой степени она сдавлена величіемъ и размѣрами храма... Она, точно масляное пятно, расползлась по полу... И самъ становишься такимъ жалкимъ и маленькимъ!...
   -- Хотите посмотрѣть капеллу святого?-- слышится позади вкрадчивый голосъ.
   Оглядываюсь -- все тотъ-же монахъ. На ходу онъ объясняетъ мнѣ, что храмъ этотъ выстроенъ чудомъ: хотя Вазари и приписываетъ это архитектору Николаю Пизано, но онъ, братъ Іеронимъ, твердо вѣритъ, что безъ особеннаго произволенія Божьяго людямъ тутъ не удалось-бы ничего сдѣлать. Всѣ страны земныя поклонились св. Антонію, кто чѣмъ могъ. Венеціанцы тогда были въ прямыхъ сношеніяхъ съ Константинополемъ и Сиріей (1232 г.). Они вывезли сюда массу орнаментовъ, колоннъ и каѳедръ съ пестрыми инкрустаціями... Но тѣмъ не менѣе Богъ справедливъ, и, когда Падуя грѣшила очень противу Него, Онъ тотчасъ-же здѣсь-же обнаруживалъ свой праведный гнѣвъ. Такъ, въ 1394 году -- Онъ чуть было не сжогъ храма молніей, а когда "глупый народъ", въ честь избранія дожемъ Петра Лоредано, вздумалъ въ 1567 году иллюминовать базилику -- случился пожаръ, повторившійся опять черезъ двѣсти лѣтъ... "Вы знаете, здѣсь бываютъ многія чудеса и теперь,-- продолжалъ монахъ.-- Особенно св. Антоній но любитъ тѣхъ, которые не дѣлятся съ нами избыткомъ... Вы вотъ дали мнѣ франкъ и будьте увѣрены, что весь этотъ годъ у васъ во всемъ будетъ удача... А этому нѣмцу, который отъ меня отвернулся, посмотрите -- не поздоровится. Одинъ англичанинъ здѣсь на мою просьбу высунулъ мнѣ языкъ, да такъ съ высунутымъ языкомъ до сихъ поръ и болтается по свѣту... Никакъ вложить его обратно не можетъ..."
   Я улыбнулся новой легендѣ брата Іеронима, но онъ ужъ проводилъ меня въ это время къ придѣлу, гдѣ покоится часть мощей св. Антонія. Въ первыя минуты я былъ до того ослѣпленъ богатствомъ этой капеллы, что никакъ не могъ разобраться. Уже потомъ изъ-за тонкихъ, отдѣланныхъ дивною рѣзьбою, колоннъ выступила самая капелла, сплошь залитая серебромъ и золотомъ... Масса народа толпилась тутъ. Одни держали руку на гробницѣ, заключающей въ себѣ останки святого,-- что, по мнѣнію богомольцевъ, вводитъ ихъ въ непосредственное съ нимъ сношеніе; другіе лежали передъ нею на полу распростертыми и неподвижные. Женщины стояли на колѣнахъ. Нѣкоторыя плакали. Какой-то старикъ, на голомъ черепѣ котораго играло сіяніе восковыхъ свѣчей, какъ замеръ, глядя на помѣщающійся позади образъ, такъ и не отводилъ глазъ. Только по лицу его текли обильныя слезы.
   -- Вы католикъ?-- обратился ко мнѣ монахъ.
   -- Нѣтъ... Я греко-россійскій...
   Онъ не далъ мнѣ докончить и отскочилъ отъ меня съ нѣкоторымъ ужасомъ. Но потомъ, впрочемъ, нѣсколько успокоился и даже выразилъ увѣренность, что рано или поздно, а Господь обратитъ меня на истинный путь, и праведники на небесахъ станутъ обо мнѣ радоваться...
   Пароди отдѣлалъ эту капеллу съ такою роскошью и блескомъ, что за ними въ первые моменты глазъ не замѣчаетъ вовсе отсутствія христіанскаго элемента. Всѣ эти амуры и вакханки, сатиры и фавны, которые безконечными гирляндами вьются вверхъ по мраморнымъ колоннамъ, мѣшаясь съ цвѣтами и плодами, съ изображеніями миѳологическихъ животныхъ, серебряныя и золотыя инкрустаціи, ангелы, похожіе на купидоновъ -- маски мимовъ съ рогами и бородами, тѣло, отдѣланное столь тщательно, что вовсе не напоминаетъ собою умерщвленія плоти,-- все это было бы у мѣста въ роскошномъ будуарѣ, но никакъ не въ усыпальницѣ святого. Нужно сказать, впрочемъ, что базилика обязана этою капеллою отцамъ іезуитамъ. Кто посѣщалъ въ Италіи старые іезуитскіе храмы, тотъ вездѣ встрѣчалъ то-же самое. Послѣдователи Игнатія Лойолы всюду отличались великолѣпіемъ и безвкусицей. Одинъ изъ путешественниковъ называетъ украшенные ими алтари "безпутствомъ роскоши и изнѣженности". Я думаю, что онъ вполнѣ правъ. Никакъ не могу забыть видѣнный мною въ одномъ изъ іезуитскихъ монастырей (теперь, разумѣется, упраздненномъ) -- образъ. Онъ кругомъ отдѣланъ маленькими медальонами изъ фарфора, представляющими копіи въ миніатюрѣ знаменитыхъ картинъ разныхъ великихъ художниковъ. Представьте, что оказалось между ними: похищеніе сабинянокъ, Юпитеръ и Геба, Даная, осыпаемая золотымъ дождемъ, Рубенсовскія вакханки и тому подобныя прелести. Нужно однако прибавить, что только одна капелла св. Антонія отдѣлана такимъ образомъ, другія, надъ которыми трудились Риччіо, Джіованни, да-Милано, Фальконетто, Асинетти, Санъ-Совино, Джіакомо и Туліо Ломбардо,-- полны невыразимой прелести. Ихъ покрытые барельефами мраморы, ихъ рѣзьба и инкрустаціи стѣнъ въ родѣ раковинъ, гирляндъ, листьевъ, щиты и статуи -- выше всякой похвалы. И тутъ-же рядомъ наивныя приношенія вѣрующихъ: серебряныя сердца, руки и ноги, отдѣланныя бумажными цвѣтами, грошовые образки... Какъ на кого, но на меня они производятъ всегда пріятное впечатлѣніе. Этотъ стоящій десять сантимовъ кружокъ изъ фольги съ вытисненнымъ на немъ сердцемъ -- не та же ли лепта вдовицы, нашедшая себѣ мѣсто посреди роскоши, принесенной въ даръ другими... Я не стану описывать здѣсь эти капеллы. Ихъ нужно видѣть самому, но не писать объ этомъ. Каждая изъ нихъ оригинальна и не напоминаетъ другую. Ихъ -- безъ числа. Наконецъ, утомляешься, проходя мимо, и садишься на услужливо подставленный кустодомъ стулъ. Отсюда взглядъ вашъ обнимаетъ всю внутренность базилики, и вы замѣчаете, что главную красоту придаютъ ей вовсе не эти прелестные часовни и алтари, а гробницы и монументы, пріютившіеся по стѣнѣ или вдѣланные въ нее. Тэнъ говоритъ, что по нимъ можно изучать, какъ въ различные вѣка человѣкъ представлялъ себѣ смерть. Вотъ женщина, спокойно умирающая въ своемъ альковѣ. Вотъ изъ ниши смотрятъ какіе-то человѣчки въ латахъ и шлемахъ, вотъ рыцарь съ опущенными вѣками, но высоко поднятою рукою съ мечемъ; вотъ весь въ бронѣ, съ лицомъ, закрытымъ забраломъ, боецъ, у ногъ котораго валяются и мавры, и христіанскіе воины. Вотъ щиты съ гербами, поддерживаемые неграми. Вотъ кардиналъ Бембо -- громадная фигура, лысая, съ огромной бородой и гордостью въ лицѣ, напоминающая портретъ, сдѣланный Тиціаномъ. Вотъ венеціанскій вождь Контарини. Корабли, кирасы, оружіе, щиты, трубящіе въ раковины тритоны, каріатиды изъ скованныхъ плѣнныхъ, носящихъ отпечатокъ типа всѣхъ странъ, гдѣ воевали всѣ эти храбрые рыцари, морскія побѣды, битвы на горахъ -- все это въ барельефахъ и отдѣльныхъ группахъ изображено здѣсь... Людское тщеславіе и кроткая печаль, стремленіе къ свободѣ и рабство, тиранія сильныхъ, безсиліе слабыхъ, пышность и нищета, гордость и покорность судьбѣ -- все выражено въ бронзѣ, порфирѣ и мраморѣ. Каменныя дѣвы въ туникахъ и средневѣковыхъ платьяхъ, въ драпировкѣ древнихъ статуй и блистающія красивою наготою; изсохшія старухи и постели умирающихъ стариковъ, крѣпкіе мускулы невольниковъ и горделивыя лица воиновъ, спокойные лики князей церкви -- мѣшаются въ однѣ группы. Надо всѣмъ съ высоты смотрятъ самыя древнія гробницы, похожія на куски скалъ, сорвавшихся съ горныхъ вершинъ, съ фигурами лежащихъ на нихъ рыцарей, скорѣе напоминающихъ неуклюжихъ гномовъ, лѣсныхъ медвѣдей,-- бюсты съ плоскими лицами, указывающіе на младенчество искусства, когда достаточно было намѣтить носъ да прорѣзать глаза, и счастливый оригиналъ узнавалъ себя въ этой копіи, потому что у него тоже есть и глаза и носъ. Мраморные шары, бывшіе когда-то головками, но сгладившіеся отъ временъ, вдѣланные въ колонны; кресты съ ангелами, обнимающими ихъ подножія и похожими скорѣе на котятъ,-- и рядомъ дивныя созданья, передъ которыми съ безсильною завистью останавливается современный ваятель, за своимъ реализмомъ и вѣрностью природѣ проглядѣвшій совсѣмъ идею и душу. А въ этихъ лохматыхъ медвѣдяхъ и гномахъ стараго искусства -- внутренняго содержанія гораздо больше, чѣмъ въ скучныхъ, но вѣрныхъ воспроизведеніяхъ натурщиковъ, которыми гордятся нынѣшніе геніи. Богъ съ ними!
   Сидя на своемъ стулѣ, я вижу прямо передъ собою капеллу "св. Даровъ", которую устроили здѣсь по приказанію жены счастливаго воина Гуатемалаты, Жакелины де-ла-Леонессы. Она вся разрисована фресками... Какія воспоминанія!-- Здѣсь, въ глубинѣ этой маленькой капеллы, собрались, чтобы поклясться другъ другу въ вѣрности, члены Падуанскаго союза, на знамени котораго стояли святыя слова "Свобода и родина". Здѣсь былъ ненавистнымъ тираномъ Эдоардо убитъ доблестный Паоло ди-Поццо, и въ свою очередь убійца палъ отъ руки мстителя -- маленькой двѣнадцатилѣтной дочери убитаго, Маріетты ди-Поццо. Внизу лежитъ за бронзовою изящной дверью знаменитый Вельеръ -- венеціанецъ, который при жизни наполнялъ тогдашній міръ своею славой, а когда онъ умеръ, то въ теченіе двадцати лѣтъ враги изгоняли его прахъ изъ одного храма въ другой, пока Падуя не оказала ему гостепріимства. Передъ алтаремъ здѣсь изумительные барельефы, выполненные изъ бронзы Донателло. Посмотрите -- этотъ Христосъ, уже мертвый, между двумя ангелами, какъ онъ величавъ, какъ художникъ сумѣлъ придать столько святости и красоты. Вотъ гробница самаго смѣлаго и геніальнаго вождя Эразма де-Нарна -- онъ же Гуатемалата. Типъ чисто-средневѣковый... Сначала кровожадный кондотьери, а потомъ поклявшійся въ вѣрности Падуѣ и ставшій на стражѣ ея свободы. Во всю свою жизнь онъ не измѣнилъ этой клятвѣ. Съ невольнымъ почтеніемъ смотришь на эту мраморную, распростертую на своемъ смертномъ ложѣ фигуру рыцаря, столько прослужившаго независимости народа, котораго онъ могъ-бы стать повелителемъ и тираномъ!... Воины, князья, профессора, ученые, граждане, подесты -- лежатъ здѣсь цѣлыми рядами, такъ что весь этотъ громадный храмъ кажется сплошь покрытымъ громадными барельефами гробницъ и памятниковъ... Не хочется смотрѣть на образа и полотна, созданные кистью величайшихъ художниковъ. Слишкомъ ужъ подавляетъ васъ это каменное великолѣпіе базилики!...
   Отъ цѣлаго, то и дѣло охватывающаго васъ, такъ что подробности уходятъ куда-то далеко-далеко,-- вы опять обращаетесь къ нимъ -- и они выступаютъ передъ вами какъ отдѣльныя фигуры барельефа, общимъ содержаніемъ котораго вы только-что были увлечены. Вотъ, напримѣръ, громадный канделябръ Риччіо -- 1488 года. Я не знаю ничего подобнаго, отлитаго изъ бронзы. Трудно себѣ представить что-нибудь такое-же. Это цѣлый гимнъ въ фигурахъ и гирляндахъ. Это стихи, воплотившіеся въ металлъ, стихи, взявшіе для себя содержаніе изъ міра христіанскаго и языческаго. Здѣсь и тотъ и другой примирились одинъ съ другимъ, смѣшались, покорные только законамъ красоты. Вотъ Христосъ, погребаемый посреди взволнованной и плачущей толпы. Сколько выраженія въ этихъ темныхъ лицахъ!... Рядомъ тритоны, единороги, переплетающіяся змѣи, центавры, дѣти и женщины съ кошницами цвѣтовъ... Вонъ на-диво отлитый центавръ несетъ на своемъ хребтѣ амуровъ, размахивающихъ факелами; другіе амуры кругомъ играютъ масками мимовъ, извлекаютъ звуки изъ музыкальныхъ инструментовъ древности; къ нимъ прислушиваются фавны и сатиры, а тамъ опять изумительно исполненная евангельская сцена, которой весь этотъ языческій міръ, міръ наслажденій сегодняшнимъ днемъ -- служитъ только рамкой. Чиконьяра, извѣстный знатокъ искусства, называетъ этотъ канделябръ -- первымъ въ мірѣ. Я съ этимъ вполнѣ согласенъ. На мой взглядъ, знаменитые канделябры Венеціи и Милано (Дуомо) теряются рядомъ съ падуанскимъ. Надъ нимъ десять лѣтъ работалъ Андрео Бріоско и, когда онъ кончилъ, сограждане отблагодарили его, выбивъ въ честь знаменитаго ваятеля медаль. Къ сожалѣнію, ему было мало этого. Нельзя было насытиться лицезрѣніемъ ея. И онъ ее продалъ жиду, у котораго ужъ впослѣдствіи выкупили ее падуанцы. Глубоко трогателенъ разсказъ, какъ онъ, уже нищій, вмѣстѣ съ такимъ же нищимъ художникомъ, расписывавшимъ фрески собора,-- приходилъ сюда и выпрашивалъ подаяніе, протягивая руку чужеземцамъ, пріѣзжавшимъ любоваться на его работы. Одинъ изъ послѣднихъ предложилъ ваятелю поѣхать въ далекую и туманную Германію...
   -- А у васъ есть наше солнце?-- по словамъ легенды спросилъ его ваятель.
   -- Нѣтъ...
   -- И такого храма нѣтъ, и Падуи нѣтъ?
   -- Нѣтъ, разумѣется.
   -- Добудьте наше солнце, нашу базилику и нашихъ согражданъ -- и тогда я самъ пойду за вами!...
   Ему говорили о неблагодарности падуанцевъ. Онъ отвѣчалъ: -- Когда я умру -- они меня оцѣнятъ. Я хочу, чтобы мои кости лежали здѣсь, чтобы и мертвый я слышалъ родные голоса и звуки!
   Современный человѣкъ, выдумавшій знаменитую фразу; "отечество тамъ, гдѣ мнѣ хорошо", какъ ты не похожъ на этого нищаго и талантливаго ваятеля! Этотъ, съ протянутой рукой, подъ лохмотьями, хранилъ въ себѣ сердце, бившееся любовью къ родинѣ, берегъ идеалы добра и красоты... А теперь?...
   Но въ Италіи плохо сравнивать прошедшее съ настоящимъ,-- какъ разъ придешь къ самымъ отчаяннымъ выводамъ. Лучше любоваться тѣмъ, что было, и забыть то, что есть.
   Изъ-подъ величавыхъ, точно уходящихъ подъ небеса, сводовъ св. Антонія мы ушли сквозь боковую дверь въ тихій и словно задумавшійся о чемъ-то, опираясь на свои колонны, монастырь рядомъ. Зелень его дворовъ, едва-едва колыхавшіяся мирты и старый щитъ съ гербами на стѣнахъ -- говорили о чемъ-то далекомъ-далекомъ. Мы прошли по длиннымъ коридорамъ. Стоявшіе здѣсь памятники и гробницы, казалось, разступались, давая намъ дорогу. Солнце меланхолически сіяло на этихъ мраморахъ; любопытные лучи скользили порою по старымъ надписямъ и, разобравъ ихъ, уходили подъ тѣнь лавровъ, гдѣ и гасли въ ихъ прохладѣ... Веселая гурьба мальчугановъ ворвалась сюда съ шумомъ и гикомъ и разомъ смолкла, словно со всѣхъ этихъ стѣнъ и угловъ на нее взглянули своими каменными очами давно забытые предки и дѣды... А изъ храма доносился послѣдними отзвучіями торжественный гимнъ, и величавые звуки органа расплывались надъ этими колоннами, бились въ каменныя стѣны гробницъ, точно напоминали лежавшимъ за ними покойникамъ о близкомъ воскресеніи!...
   Пока я жилъ въ Падуѣ, я каждый день возвращался въ эту базилику и, уѣзжая отсюда, увозилъ съ собою невольное сожалѣніе о томъ, что больше не увижу ея!... Великія созданія искусства вѣчно кажутся вамъ не совсѣмъ еще высмотрѣнными вами. Богъ знаетъ, сколько времени проведешь лицомъ къ лицу съ ними, а, возвращаясь, невольно замѣчаешь, что многое проглядѣлъ. Такъ они и стоятъ въ вашей памяти и вѣчно зовутъ васъ къ себѣ...
   Уже потомъ я разсмотрѣлъ на площади, недалеко отъ памятника суроваго Гуатемалаты -- другой, стоящій въ сторонѣ, еще болѣе старинный. Подъ нимъ лежатъ кости Роланда Піацоллы -- этого знаменитаго борца. Я невольно снялъ передъ нимъ шляпу, что подало поводъ стоявшему рядомъ мальчугану пояснить мнѣ, что напрасно я принимаю Роланда за святаго Георгія, что святой Георгій находится рядомъ, а это такъ себѣ -- просто великанъ такой былъ... какихъ теперь нѣтъ!
   Пожалуй, онъ и правъ, этотъ крохотный нищій, съ своею лукавою рожицей и острыми, проницательными глазами... Когда я ему далъ нѣсколько сантимовъ, онъ не захотѣлъ остаться въ долгу у меня и разсказалъ мнѣ легенду о мщеніи св. Георгія. Изволите видѣть, этотъ праведникъ хотя и обрѣтается въ райскихъ селеніяхъ, но сохранилъ свои военныя привычки. Разъ къ нему сюда подошелъ нѣмецъ и вздумалъ смѣяться надъ нимъ. Мраморный Георгій поднялъ свое мраморное копье и пронзилъ имъ носъ несчастнаго нѣмца... Такъ нѣмецъ до сихъ поръ и ходитъ съ дырой на томъ мѣстѣ, гдѣ должно быть это благороднѣйшее украшеніе человѣческаго лица...
   -- Tutti tedesehi son bestii!.. глубокомысленно, неизвѣстно почему, закончилъ маленькій оборванецъ.
   -- Почемъ ты знаешь -- можетъ-быть и я нѣмецъ.
   -- Вы?-- засмѣялся онъ... Ну, нѣтъ. Во-первыхъ, всякій нѣмецъ непремѣнно каналья, а, во-вторыхъ, хотѣлъ-бы я посмотрѣть на такого нѣмца, который даетъ бѣдному мальчику десять сантимовъ. Святая Марія!.. Такихъ нѣмцевъ еще не бывало... А потомъ, гдѣ-же ваша красная книжка? У нѣмца всегда съ собою красная книжка... Ужъ это вы сдѣлайте одолженіе, а я хорошо знаю, что всѣ они до одного -- большіе негодяи... Они у меня убили дѣда...
   -- Когда это?
   -- А когда они здѣсь всѣмъ владѣли. Отецъ и дѣдъ были противъ нихъ. Они и убили дѣда за шею.
   -- Не понимаю.
   -- Очень просто: выстроили на площади такую штуку, прицѣпили за шею на веревку дѣда, да и потянули на верхъ...
   Здѣсь не то, что въ Венеціи. Народъ въ Венеціи жалѣетъ о нѣмцахъ. Простому чернорабочему тяжко приходится теперь уплачивать чрезмѣрные налоги, которыми окутало его со всѣхъ сторонъ правительство. Да и заработковъ прежде было больше. Австрія тратилась на Венецію. На Падую народъ смотритъ иначе. Здѣсь бѣдныхъ сравнительно меньше, трудъ вознаграждается хорошо -- и свобода не потеряла еще всей своей прелести. Падуанцы даже желаютъ республики. Они и теперь говорятъ: "Мы бы всѣ примкнули къ республиканцамъ -- если бы не Гумбертъ. При немъ нельзя. Слишкомъ уже честный и хорошій король,-- весь въ отца. Тутъ у насъ какъ разъ была сцена. Явилась къ нему депутація простыхъ фабричныхъ -- онъ и объявилъ имъ: я считаю себя только первымъ гражданиномъ своей республики!..."
   Около базилики св. Антонія стоитъ такъ называемая Scuola того-же святого, зданіе, назначенное для собранія братства. Здѣсь нѣсколько чудесныхъ картинъ Падованино, фрески Тиціана, полотна Доминико Кампаньола. Особенно хороши, разумѣется, работы Тиціана; всѣ его фигуры немножко похожи на атлетовъ -- до того сильны и выпуклы ихъ мускулы, даже чортъ въ одномъ мѣстѣ изображенъ такимъ молодцомъ, что его хоть сейчасъ въ циркъ или въ гвардію. Оперировать только рога да хвостъ, что, какъ извѣстно, легко и не особенно мучительно. Меня въ этой Scuola поразила больше всего запущенность и небрежность всего. Картины кое-гдѣ продраны, полотно виситъ лоскутьями. На всемъ -- толстый слой грязи. Полъ, очевидно, не метенъ, Богъ знаетъ, сколько времени. Кустодъ оставляетъ посѣтителя свободно бродить по залѣ. Хоть рисуй и поправляй Тиціана -- некому остановить. Кое-гдѣ видны слѣды посѣщенія англичанъ, отъ всего обрывающихъ лоскутки на память.
   -- Я слишкомъ мало получаю и, чтобы содержать семью, долженъ съ утра до ночи шить сапоги,-- оправдывается кустодъ.-- Да и что въ нихъ такого, чтобы беречь?... Съ презрѣніемъ онъ повелъ взглядомъ по безсмертнымъ созданіямъ великихъ художниковъ. Увы, безсмертныхъ только на словахъ, потому что при такихъ сапожникахъ немудрено, что кто-либо изъ моихъ читателей, пріѣхавъ сюда, уже не застанетъ ничего!...
   Я уже теперь не помню цѣлаго ряда другихъ церквей, которыя я осмотрѣлъ. Передо мною смутно рисуются мрачный силуэтъ каѳедральнаго собора и его Баптистерія. О нихъ я не скажу ни слова, хотя тамъ находятся картины великихъ мастеровъ. Остановимся только на св. Джіустинѣ, восемь величавыхъ куполовъ котораго видны издали. Здѣсь мало свѣта, внутри все пышно и великолѣпно освѣщено. Размѣры храма и линіи его невольно располагаютъ къ мистическому восторгу и становится совершенно понятно, почему Іеронимъ Бресчіанскій приказалъ себя привести сюда, чтобы умереть въ этомъ храмѣ. Тутъ вамъ покажутъ изображенную Піетро Либери св. Гертруду, поддерживаемую ангелами. Лицо ея, полное экстаза, кажется, отражаетъ въ своихъ чертахъ проникшій ее всю небесный свѣтъ. Лука Джіордано -- оставилъ св. Схоластику, умирающую посреди монахинь, толпящихся вокрусъ ея ложа. Картина плохая и совсѣмъ незаслуживающая подписи великаго художника. Пальма младшій -- оставилъ чудесную картину, полную красоты и такой гармоніи цвѣтовъ, что отъ нея отойти нѣтъ силъ. Здѣсь есть образцы работъ Павла Веронеза, до котораго добраться очень трудно. Сопровождающій путешественника сторожъ ничего не знаетъ, и, когда вы спрашиваете его, гдѣ та или другая картина, онъ тычетъ себѣ пальцемъ въ старинные саркофаги или просто отвѣчаетъ вамъ:
   -- А я почемъ знаю!...
   Не забудьте въ Падуѣ непремѣнно посѣтить Санта Марія-делла-Арена. Это -- старая капелла, вся расписанная фресками Джіотто. Она почти за городомъ. Пробираться къ ней приходится черезъ оставшуюся послѣ римлянъ арену, потомъ мимо какихъ-то развалинъ, на почтенныхъ останкахъ которыхъ неблаговоспитанныя падуанскія прачки развѣшиваютъ такое бѣлье, которое еще не получило право гражданства въ печати. Потомъ -- вы идете по плохому саду и еще болѣе скверному огороду. Наконецъ, передъ вами отворяется завѣтная дверь, и вы проходите въ святилище, гдѣ работалъ знаменитый художникъ. Здѣсь -- тридцать семь его большихъ фресокъ, хорошо сохранившихся и изображающихъ исторію Богородицы. Это цари итальянскаго возрожденія.
   Положимъ, тѣла поставлены однообразно, жесты деревянны, печаль выражается гримасами лица, адъ наполненъ самыми грубыми созданіями первобытной фантазіи. Черти здѣсь пожираютъ и грызутъ грѣшниковъ, совершенно не занимаясь тѣмъ, какія части сихъ послѣднихъ попадаютъ имъ на зубы. Огонь похожъ на траву, а сатана привелъ бы въ восторгъ Суздальскихъ мастеровъ. Хороши и святые, выходящіе изъ могилъ. Лица всѣ въ одну сторону и на одинъ ладъ. Руки сложены, какъ будто преподобные отцы собираются бить въ ладони. Грѣшники въ огнѣ -- не разберешь, танцуютъ ли они качучу или прыгаютъ на одной ножкѣ для собственнаго удовольстія. Невольно вспоминаешь Джакомино Веронскаго который, описывая страданія грѣшниковъ въ аду, восклицалъ: "ихъ жарятъ и палятъ какъ свиней въ самомъ большомъ огнѣ". Но свиньи на сей разъ, судя по выраженію ихъ лицъ, къ этой болѣзненной операціи относятся довольно равнодушно. Наконецъ, грѣшника сжарили и приносятъ къ сатанѣ; онъ пощупалъ его и отправляетъ обратно: "отнеси назадъ къ этому скверному повару и скажи ему, что кусокъ еще недостаточно дожаренъ". Замѣчательно, что въ то же самое время, когда Джіотто разрисовывалъ эту капеллу, въ Падуѣ былъ Данте. Данте часто заходилъ сюда -- онъ былъ очень друженъ съ художникомъ. Но, очевидно, что въ тѣ времена слова была могущественнѣе красокъ. Тогда не умѣли рисовать тѣла и придавать ему жизнь. Были одни сюжеты и какіе! Посмотрите на этихъ плосконосыхъ и исковерканныхъ маговъ или на эту Царицу, которая теперь попала-бы въ кунсткамеру и заняла бы въ ней почетное мѣсто.
   Но разъ возрожденное, искусство уже быстро шло впередъ. За Джіотто слѣдуетъ Николай Пизанскій, и на его фрескахъ головы мучениковъ и святыхъ являются почти античными. Только пятьдесятъ лѣтъ -- и прогрессъ намѣтился такъ могуче, что казалось, между Джіотто и этимъ лицомъ лежатъ цѣлыя вѣка. А рядомъ -- въ церкви вы видите фрески Мантеньи, жившаго черезъ сто лѣтъ послѣ Николо ди-Пиза, и послѣдній совершенно уже блѣднѣетъ передъ нимъ, вся красота его лицъ и фигуръ, являвшаяся по-сравненію съ Джіотто -- гаснетъ и становится въ свою очередь уродствомъ. Этими тремя ступенями -- Джіотто, Николо ди-Пиза и Мантеньи -- искусство подымалось къ идеальнымъ созданьямъ 16-го вѣка.
   Возвращаясь назадъ, я проѣзжалъ мимо старинной, громадной башни. Кругомъ были слѣды грозныхъ нѣкогда укрѣпленій.
   -- Что это такое?-- спросилъ я у падуанскаго профессора Феррари.
   -- Нѣкогда была башня тирана Эцелина. Здѣсь въ тюрьмахъ томились честнѣйшіе граждане, лилась святая кровь. Часто слышались отсюда вопли мучениковъ, умиравшихъ подъ пыткой. Обезображенныя тѣла ихъ бросались въ рѣку или въ погреба...
   -- Такъ это и есть знаменитая Торрелонга?...
   -- Именно, но знаменитая, а проклятая. До 1761 года народъ, проходя мимо, плевалъ въ сторону и призывалъ небесное мщеніе на голову тирана Эцелина III.
   -- Что-же въ ней теперь?
   -- А въ 1761 году именно Джіованни Альберто Коломбо настоялъ, чтобы ее обратили въ обсерваторію. Теперь она служитъ наукѣ. Въ домѣ, видите, рядомъ -- помѣщаются мои друзья профессора... Въ воспоминаніе о тяжкой эпохѣ, пережитой падуанцами, осталась только дверь, которая прежде вела въ ужасныя темницы Эцелина. На ней двѣ строчки стиховъ:
   
   Quae quondam infernals turrs ducebat ad umbras
   Nunc v enetum auspiciis pandit ad astra viam.
   
   Я думаю, рѣдко наука одерживала такія великія побѣды. Астрономическая обсерваторія въ башнѣ Эцелина!...
   Это что-то въ родѣ -- родовспомогательнаго заведенія во дворцѣ царя Ирода.
   Черезъ нѣсколько дней тотъ-же профессоръ предложилъ мнѣ сдѣлать маленькую экскурсію въ окрестностяхъ Падуи. Мы наняли коляску -- за безцѣнокъ. Здѣсь дороги (и то сравнительно) только отели, все остальное доступно каждому. Онъ мнѣ обѣщалъ показать то, чего я не видѣлъ въ прежнее посѣщеніе этого города.
   Утро было дивное! Тепло дышали поля и рощи... Немного спустя, за городомъ начались холмы.

   Что за прелестный уголокъ эти счастливыя горы Евганеи! Точно непрерывный садъ тянется во всѣ стороны. Я былъ здѣсь и зимой и весной. Послѣдняя поѣздка, разумѣется, оставила самыя поэтическія впечатлѣнія. Со всѣхъ сторонъ бѣжали съ громкимъ говоромъ кристальные ручьи; шелестъ листвы, привѣтливый и мягкій, въ которомъ слышится молодость и нѣжность зелени, привѣтствовалъ меня отовсюду. Запахъ розъ наполнялъ окрестности. То-и-дѣло приходилось проѣзжать мимо искусственныхъ каналовъ, по которымъ двигались лодки, и веселыя баркароллы словно таяли въ тепломъ воздухѣ. Небо синее-синее и улыбалось и ласкало. Хорошо жить! невольно восклицали мы, проѣзжая мимо этихъ смѣющихся деревушекъ и кокетливыхъ виллъ, лукаво глядѣвшихъ на насъ сквозь прозрачную еще вуаль весенней зелени... Изрѣдка чувствовался какой-то странный запахъ теплой минеральной воды. Мой спутникъ объяснилъ мнѣ, что всѣ окрестности здѣсь полны цѣлебными источниками... Это -- то самое Абано, гдѣ отдыхалъ Геркулесъ съ своими товарищами, куда пріѣзжалъ забываться отъ разврата и совершенныхъ злодѣйствъ Неронъ, здѣсь родился Титъ Ливій, сюда сходились поэты и пѣвцы въ тихія и спокойныя виллы... Вся окрестность полна легендъ и воспоминаній. Куда бы вы ни поѣхали -- въ Баталью, Монтеортоно, Монтегратто, Санъ-Пьетро Монтаньоне,-- на каждомъ шагу новое преданіе, на каждомъ холмѣ новый замокъ. Посмотрите, напримѣръ, на эту красивую виллу св. Елены, выстроенную учениками Палладія. Ея детали такъ прелестны, легки и граціозны, что величіе цѣлаго не давитъ васъ. Кругомъ -- счастливыя рощи. Въ хорошо содержимыхъ садахъ подымаются алоэ и бананы, уродливые кактусы цѣпляются вверхъ, по крутымъ склонамъ -- а въ тѣнь платановъ такъ и тянетъ изъ надоѣвшей коляски. Совѣтую -- пойти пѣшкомъ. Солнце золотымъ дождемъ сыплетъ свои лучи сквозь ихъ зелень, бабочки самыхъ яркахъ красокъ летаютъ надъ головою путника, а взойдите вы наверхъ, на башню Санта-Елены, передъ вами раскинется на югъ Рокка де-Монселиче съ ея крутизнами и зеленью,-- пользующеюся каждымъ клочкомъ земли, чтобы щегольнуть своимъ богатствомъ и роскошью,-- къ западу цѣлое море холмовъ, утонувшихъ въ садахъ: это какое-то наводненіе цвѣтовъ и деревьевъ; къ сѣверу -- у вашихъ ногъ крѣпкій замокъ Катайо, а вдали -- задумчивыя башни и величавые купола Падуи. На востокѣ мерещится вамъ красавица Венеція, точно выходящая изъ ласкающихся къ ней волнъ голубой Адріатики. Это, дѣйствительно, чудесный уголокъ, и, разъ попавъ сюда, уже не хочется уходить вонъ. Фрески самаго замка изображаютъ исторію основанія Падуи миѳическимъ героемъ -- Антеноромъ. Онѣ исполнены превосходно, но вамъ не хочется оставаться здѣсь въ комнатахъ, васъ тянетъ въ тѣнистый паркъ, улыбающійся, свѣжій, точно только-что облитое росою румяное личико красавицы. Какія я видѣлъ здѣсь магноліи,-- ихъ опьяняющій ароматъ былъ слышенъ издали, рицины, ливанскіе кедры, Gleditchina triacanthos съ своими громадными шипами, за которые ее называютъ Христовой акаціей, хотя терновый вѣнецъ Іисусовъ былъ сплетенъ изъ іудейскаго аргалона. Сахарный тростникъ и разныя другія тропическія растенія смѣшиваются такими заманчивыми чащами, что уйти отсюда не такъ легко, какъ кажется. Дышишь и не надышишься, смотришь и не насмотришься на то, какъ эти пышныя раины широко разросшихся деревьевъ рисуются на чистой и поэтической лазури итальянскаго неба... Но отсюда начинается нѣсколько прозаическое царство. Мы подходимъ къ гроту, гдѣ находятся цѣлебныя паровыя бани. Горячіе источники проникаютъ въ грота, гдѣ устроено владѣльцами паровое врачебное заведеніе. Температура здѣсь доходитъ до сорока семи градусовъ. Внизу небольшой домъ для лѣчебницы. Я не стану описывать устройства здѣшнихъ водъ. На этихъ водахъ собирается пропасть народа, но мы пишемъ не руководство для больныхъ, и потому предоставляемъ спеціальнымъ изданіямъ говорить о водахъ Батальи. Самая деревушка, расположенная по обѣимъ сторонамъ канала, замѣчательно красива. Она хорошо обстроена и утопаетъ въ садахъ, гдѣ цвѣты, кажется, хотятъ перерасти деревья. Типъ населенія красивый и мощный,-- видно, что условія для жизни здѣсь въ высшей степени здоровыя. Отсюда рукой подать въ имѣніе герцога Моденскаго -- замокъ Катана. Когда Марко-Поло возвратился изъ втораго своего путешествія въ Азію, онъ представилъ маркизу Піо-дельи Обицци планъ замка Катай въ Великой Татаріи, и маркизъ велѣлъ выстроить точно такой же въ горахъ Евганеи. Дворецъ окруженъ громаднымъ паркомъ, изрѣзаннымъ многочисленными каналами, украшенъ чудесными фонтанами и статуями. Здѣсь музеи древностей, оружія, кирассъ, надписей, саркофаговъ, барельефовъ, вазъ, статуй, древнихъ музыкальныхъ инструментовъ. Описывать все это нѣтъ ни мѣста, ни времени... Рядомъ, чудесная, вся поросшая тополями, аллея Санъ Зибіо съ прелестною виллою сенатора Мартиното, окруженною красивыми водопадами. Подъ шумъ воды тутъ и мечтается, и думается такъ кротко, мирно и спокойно, что я совершенно понимаю одного молодаго итальянскаго поэта, пріѣзжающаго сюда постоянно работать изъ Милана. Въ окрестностяхъ Батальи -- Аркуа-Петрарка, гдѣ жилъ и умеръ пѣвецъ Сципіоновъ и Лауры. Это поэтическое убѣжище, казалось, до сихъ поръ заключаетъ въ себѣ духъ великаго поэта. Его могила -- передъ церковью. Останки Петрарки лежатъ въ саркофагѣ изъ краснаго веронскаго мрамора. Кругомъ -- высокія стѣны. Торжественно молчитъ соборъ. Изрѣдка только достигаетъ сюда меланхолическій напѣвъ органа, къ которому, кажется, чутко прислушивается безрукій поэтъ. Когда я пришелъ сюда, свѣжій вѣнокъ лежалъ у его подножія, и стройная женская фигура удалялась въ противоположную сторону, набросивъ черную вуаль на лицо... Вѣроятно, одна изъ поклонницъ пѣвца Лауры... Я выше сказалъ "безрукій": дѣло въ томъ, что какой-то изъ страстныхъ почитателей Петрарки, воспользовавшись отверстіемъ, образовавшимся отъ упавшаго угла въ саркофагѣ, нанялъ какого-то маленькаго нищаго и поручилъ ему вытащить часть останковъ знаменитаго поэта. Такою оказалась правая рука Петрарки. Такъ онъ и лежитъ теперь безъ нея... Гнѣздо, гдѣ жилъ поэтъ, дѣйствительно, очаровательно. Я до сихъ поръ не могу забыть эту объятую виноградниками, оливами, магноліями, лаврами, гранатами и смоковницами счастливую Аркву. Домъ Петрарки сохраняется до сихъ поръ, и съ его балкона взглядъ далеко уходитъ въ затопленные солнцемъ поля, сады и счастливыя горы Евганеи. Тутъ, дѣйствительно, можно сдѣлаться поэтомъ. Итальянцы сберегли даже кошку Петрарки. Любимое имъ животное находится подъ стекломъ въ нишѣ. Уваженіе ко всему, что напоминаетъ знаменитаго мертвеца, доходитъ до того, что жители Арквы не забыли даже имени того, кто набилъ чучело этой кошки... Окрестности Арквы -- изумительны по своей красотѣ. Это клочекъ земнаго рая, по моему, въ сѣверной Италіи, разумѣется, если не считать озеръ,-- и нигдѣ нѣтъ ничего прелестнѣе...
   Поздно ночью мы вернулись въ Падую...
   Я не разсказалъ и о половинѣ ея достопримѣчательностей. Не упомянулъ о великолѣпномъ и громадномъ выстроенномъ здѣсь театрѣ Верди, о консерваторіи Падуанской, о Сандоріи съ ея дворцами... Но я боюсь, что и безъ того мои очерки вышли длиннѣе, тѣмъ того хотѣли-бы читатели. И потому кладу перо и говорю "до свиданія".
   

Города прошлаго:

Виченца и Мантуа.

   Зима 1886 г. въ Сѣверной Италіи была очень сурова; прислонившіеся къ горамъ старинные городки, въ родѣ Вероны, совсѣмъ замораживали. Холода ночью, по мѣстнымъ условіямъ, были необычайны. Цельсій падалъ до 12° ниже нуля. Меня поздравляли съ "tempo di Russia" и говорили: "ну, вы теперь не скучаете по родинѣ, потому что ея погода перешла къ намъ". Всѣ здѣсь нарядились въ мѣха, какіе только можно достать, при чемъ зоологія разомъ обогатилась массою невиданныхъ звѣрей. Въ Веронѣ истребили всѣхъ кошекъ на воротники коротенькихъ ротондъ, въ которыя кутались необыкновенно горделиво мѣсіные щеголи; въ Падуѣ, говорятъ, шубы по ночамъ лаяли, по крайней мѣрѣ, къ веснѣ количество псовъ уменьшилось втрое. Я съѣздилъ въ Венецію -- днемъ въ ней свѣтило солнце, отогрѣвая эксъ-королеву Андріатики, зато вечерами подымались надъ ея каналами туманы, и бѣдныхъ нобилей (а въ Венеціи, какъ извѣстно, даже баркайоло -- нобили) пронимала осиновая дрожь. Единственнымъ прибѣжищемъ были теплыя кафе на площади св. Марка -- и тамъ повернуться негдѣ было. Бѣдные пѣвцы театра Фениче съ насморкомъ въ горлѣ, вмѣсто голоса, бѣжали стремглавъ. Еще бы: публика въ холодъ зла, какъ песья муха -- а тутъ по неволѣ хрипишь и кашляешь, а не поешь аріи. Импрессаріо удралъ первымъ и совершенно по россійски захватилъ было въ знакъ памяти кассу. Его накрыли и посадили въ мраморную тюрьму, рядомъ съ дворцомъ дожей, какъ разъ у моста вздоховъ, въ ту самую келью, гдѣ сидѣли когда-то графы Бембо, герцоги Дандоло, патриціи Контарини, Гримальди и Фіеско... Какія историческія воспоминанія! Я думаю -- только одинъ чертовскій холодъ спасъ бѣднаго импрессаріо отъ горделиваго помѣшательства!..
   Въ вагонѣ, гдѣ сидѣлъ я, венеціанцы кутались по самый носъ. Мы выѣхали, когда еще было темно, и мои спутники удивительно напоминали галокъ, врасплохъ захваченныхъ морозомъ. Но стоило только солнцу заблистать на царственныхъ вершинахъ сосѣдняго Фріуля -- и всѣ эти господа ожили и заболтали, какъ отогрѣвшіеся воробьи. Сейчасъ, разумѣется, окна настежъ. Настоящій итальянецъ иначе не можетъ. Мнѣ всегда казалось, что ему тепло не только отъ лучей, но отъ самаго вида солнца. Въ эту зиму, я помню очень холодные дни, когда оно свѣтило, но не грѣло; тѣмъ не менѣе, ежившіеся и кутавшіеся до того синьоры -- немедленно открывали окна, выходили на балконы и увѣряли, что имъ жарко.
   Оставивъ Падую, мы уже подъѣзжали къ Виченцѣ, когда въ нашъ купе вошелъ мой знакомый эксъ-профессоръ -- "любитель славянскихъ нарѣчій". Судите сами: живя въ Виченцѣ безвыѣздно и не видя ни одного русскаго, онъ выучился нашему языку по книжкамъ. На меня онъ набросился съ жадностью оленя, узрѣвшаго источники водные. Какъ онъ говорилъ -- иное дѣло. Произношеніе ужасно, но грамматически рѣчь его была построена, разумѣется, правильнѣе моей!..
   -- Когда основана Виченца?-- спросилъ я его, и тотчасъ же "мракомъ неизвѣстности" онъ напомнилъ мнѣ моего учителя исторіи. Оказывается, что происхожденіе этого хорошенькаго города столь же загадочно, сколь загадочны средства, на кои онъ нынче существуетъ. Еще въ доисторическомъ періодѣ здѣсь уже жили и членовредительствовали люди, оставившіе по себѣ нѣкоторые варварскіе памятники и кремневыя орудія въ пещерахъ Луминьоно и на холмахъ Брендолы, Альтавиллы, Монтеккіо и Кастельгомберто. Бронзовое оружіе встрѣчается по окрестностямъ Виченцы въ Фимоне и въ Toppe Вельвичино. Черепа, найденные тутъ, оказались расколотыми, что, разумѣется, заставляетъ предполагать, о баталіяхъ, происходившихъ во время оно или о канибальствѣ, отрицаемомъ итальянскими археологами. Первыми "извѣстными" владѣльцами Виченцы, когда "мракъ временъ" нѣсколько разсѣялся, были этруски, у которыхъ ее отняли римляне. При нихъ городъ процвѣталъ и славился даже своимъ театромъ... Въ усобицахъ римскихъ Виченца принимали не особенно горячее участіе, почему ея граждане имѣли исключительное счастіе умирать ественною смертью. За блескомъ подвиговъ они даже не гнались, предпочитая имъ тишину и спокойствіе семьи. Виченцскія женщины, въ тѣ времена, отличались стойкостью и несклонностю, къ крайнему негодованію проходившихъ мимо легіоновъ. Съ тѣхъ поръ прошло болѣе двухъ тысячъ лѣтъ -- и здѣшнія дамы, разумѣется, имѣли время исправиться, что онѣ и сдѣлали. Нынче имъ уже не приходится выслушивать столь несправедливые укоры отъ проѣзжающихъ туристовъ.. Напротивъ -- одинъ нѣмецкій путешественникъ описывалъ мнѣ Виченцу, какъ Капую, и если онъ не застрялъ въ ней окончательно, то по винѣ его законной супруги, энергичнѣйшей изъ кенигсбергскихъ Амалій, которая внезапно явилась и извлекла своего невѣрнаго Карла изъ пропасти забвенія... Благополучное существованіе Виченцы продолжалось до 401 г., когда явился Аларихъ и спокойнымъ гражданамъ задалъ такую встряску, что они разбѣжались на всѣ стороны, забывъ даже захватить съ собою дамъ. Въ 452 году -- на смѣну Алариху пришелъ Аттила и не оставилъ здѣсь камня на камнѣ. Съ тѣхъ поръ до 1167 года о Виченцѣ почти ничего но слышно, но въ 1167 мъ -- она была однимъ изъ первыхъ городовъ, присоединившихся къ ломбардскому союзу противъ Фридриха Барбароссы. Дебютъ ея былъ не особенно удаченъ. Фридрихъ II сжегъ ее до тла, а ворвавшіеся въ городъ солдаты его неистовствовали такъ, что многія "благородныя патриціанки" предпочли смерть ожидавшимъ ихъ мукамъ. Свои были не лучше чужихъ, потому что смѣлый падуанскій ташкентецъ Эццелино поступалъ съ виченскими гражданами и гражданками еще неблагороднѣе и никогда не упускалъ случая выразить презрѣніе первымъ и обезчестить вторыхъ. Только въ 1311 году -- этому городу удалось избавиться отъ падуанскихъ кондотьери; а такъ какъ самостоятельно онъ существовать не могъ, то въ 1404 году городъ отдался подъ покровительство Венеціанской республики, судьбу которой дѣлилъ до XVIII вѣка. Захвативъ Сѣверную Италію, французы устроили въ этомъ округѣ департаментъ Бакиліоне, и, не будь Виченцы на свѣтѣ, Коленкуру не пришлось бы сдѣлаться герцогомъ Виченцскимъ, отъ чего міръ, разумѣется, ничего бы не потерялъ... Но самыя ненавистныя воспоминанія по себѣ оставили -- австрійцы. Виченца до сихъ поръ негодуетъ на иго, которое было здѣсь тяжелѣе, чѣмъ въ другихъ итальянскихъ городахъ. Съ 3 ноября 1813 года,-- когда новые повелители явились сюда, начался нескончаемый мартирологъ виченцскихъ патріотовъ, умиравшихъ въ петляхъ австрійскихъ висѣлицъ, въ душныхъ кельяхъ австрійскихъ крѣпостей и тюремъ, подъ пулями разстрѣливавшихъ ихъ тирольскихъ солдатъ и подъ штыками славянской пѣхоты. Все это довело городъ до отчаянія:-- 20 марта 1848 г. ненавистные "нѣмцы" были изгнаны. 20 мая -- они кинулись на штурмъ Виченцы и были отбиты. 23-го -- 16,000 солдатъ повторили то же, съ остервененіемъ палачей, у которыхъ изъ рукъ ускользнула жертва; но граждане бѣшено дрались на стѣнахъ -- и вновь отбросили подлыхъ притеснителей... Недолго праздновала Виченца независимость и считала себя итальянской. 10 іюня -- подъ ея стѣнами явился Радецкій во главѣ 40,000 кроатовъ. Городъ умиралъ, защищая свободу. День этой битвы покрылъ вѣчною славою итальянцевъ, дравшихся -- одинъ противу десятерыхъ, какъ львы, и вѣчнымъ позоромъ -- гнусныя орды австрійскаго генерала. Массимо д'Азеліо, Энрико Чіальдини, Джіованни Дурандо -- на этихъ стѣнахъ писали свои великія имена въ исторію воскресенія итальянскаго народнаго самосознанія; но героизмъ, самоотверженіе -- были раздавлены массами новыхъ варваровъ. Алариху и Аттилѣ не снились гнусности, совершенныя здѣсь австрійскою солдатчиною. Воображеніе дикарей средневѣковыхъ было блѣдно сравнительно съ тѣмъ же у дикарей -- рабовъ швабскаго цезаря. Придушенная, разбитая Виченца до 1866 г. томилась подъ пятою надменнаго чужеземца, и, когда 18 ноября 1866 года Викторъ Эммануилъ вошелъ въ городъ -- его встрѣтили рыданіями... Женщины вспомнили павшихъ отцовъ, мужей и братьевъ; но солнце объединенной Италіи разгоралось ярко -- и скоро городъ оправился и похорошѣлъ. Теперь, бродя по его веселымъ улицамъ, не повѣрите даже, сколько онъ долженъ былъ перенести и какъ много крови лилось на камни мостовыхъ и брызгало на мраморныя стѣны древнихъ палаццо... 25,000 мѣстныхъ жителей опять научились "смѣяться и пѣть" -- два глагола, неизвѣстные здѣсь подъ австрійскимъ владычествомъ.
   Граждане многострадальнаго города очень гордятся прошлымъ. "Если, во времена счастья и блеска, нашу Виченцу забывали, зато о ней много говорили, ей удивлялись, ее оплакивали въ смутныя эпохи народныхъ страданій. Она отходила назадъ, когда надо было радоваться. Ея голосъ молчалъ на пирахъ и празднествахъ -- но гдѣ умирали и боролись за свободу, на стѣнахъ, осажденныхъ врагами, въ петляхъ висѣлицъ и въ черныхъ тюрьмахъ -- она была впереди и первой ". Такъ говорилъ при мнѣ мѣстный ораторъ. Я не знаю, какъ кому, но для меня такіе города -- глубоко поучительны. Здѣсь растетъ въ душѣ что-то смѣлое, чистое, великодушное. Понимаешь величіе жертвы, научаешься презирать смерть и ненавидѣть грубую безсмысленную силу, цѣлыми потоками крови заливающую всякую попытку подняться тѣхъ, въ чьей душѣ еще не замерли великіе, вѣчные идеалы человѣчества и національной независимости... Отсюда выходишь просвѣтленнымъ, съ вѣрою въ торжество, ихъ, въ грядущее царство свободы, когда такіе города, какъ Виченца, будутъ прославлены громче и ярче разныхъ казарменныхъ Берлиновъ, Вѣнъ... Здѣсь нѣтъ дома, изъ котораго не вышелъ бы мученикъ, нѣтъ семьи, не насчитывающій хотя одного страстотерпца за народное дѣло, и потому, разумѣется, нигдѣ съ такою ненавистью не вспоминаютъ австрійскаго орла, желѣзными когтями разорвавшаго было Виченцу... Поэтому едва ли гдѣ въ Италіи -- первыя вѣсти о сближеніи Робиллана и Депретиса съ Австріей вызвали такое глубокое чувство стыда, какъ въ этомъ небольшомъ городкѣ. Страстно преданная савойской династіи Виченца послѣ того встрѣтила Гумберта унылымъ молчаніемъ. Ни флаговъ, ни ликующей толпы на площадяхъ, ни яркихъ декоративныхъ процессій различныхъ обществъ съ расшитыми золотомъ хоругвями! Окна заперты, улицы пусты, на станціи желѣзной дороги толпились одни смятенные чиновники...
   -- Что это значитъ?-- спросилъ Гумбертъ...
   -- Ваше величество, отвѣчалъ ему синдикъ -- по нашему, городской голова,-- Виченца не можетъ такъ скоро, какъ угодно вашимъ министрамъ, забыть 20 марта, 20 и 23 мая и 10-е іюня 1848 года... Мы еще оплакиваемъ мертвецовъ, и время пока не залѣчило нашихъ ранъ...
   Гумбертъ нахмурился, покрутилъ усы и... приказалъ ѣхать дальше, въ Падую.
   Мнѣ пришлось въѣзжать во второй разъ въ Виченцу -- въ ту же зиму, съ Монте-Черико, откуда этотъ, по преимуществу артистическій городъ представляетъ такое удивительное по красотѣ и изяществу зрѣлище, что, право, изумляешься лопоухимъ туристамъ, минующимъ обыкновенно городъ "Палладіо"... Въ самомъ дѣлѣ -- несмотря на политическую скромность -- Виченца послужила не только народной свободѣ, но и отечественному искусству. Здѣсь родились Триссино, Скамоцци и кстати ужъ товарищъ Магеллана -- знаменитый путешественникъ Цигафотти. Разумѣется, еслибы она не дала никого больше, о ней и упоминать бы не стоило. Но дѣло въ томъ, что Виченца -- отечество великаго Палладіо, архитектора, равнаго которому Италія не знаетъ. Какъ Флоренція Дантомъ -- такъ Виченца гордится этимъ "художникомъ мрамора и бронзы". Здѣсь каждому покажутъ его домъ, любимое мѣсто прогулки, передадутъ о немъ много разсказовъ и вообще поразятъ васъ благоговѣйнымъ отношеніемъ къ памяти знаменитаго согражданина. Мы, у себя дома, не привыкли къ этому. У насъ -- величіе является правомъ на страданіе, и чѣмъ выше кто, тѣмъ онъ больше долженъ быть готовъ на клевету и мученичество. Мы точно стараемся, за свое ничтожество и рабскіе инстинкты, отмстить тѣмъ, кто отрѣшился отъ того и другого!...
   Палладіо умеръ здѣсь въ 1580 г. Въ 1880 году Виченца вспомнила его народнымъ праздникомъ, на который съѣхались депутаты отъ всѣхъ итальянскихъ городовъ. Болѣе четырехсотъ вѣнковъ сложено было у его памятника, а рѣчей произнесено и сонетовъ написано столько, что мѣстные хроникеры совсѣмъ и безвозвратно утонули въ наводненіи итальянскаго краснорѣчія. Кстати вспомнили о Брунелески, Леонѣ Баттиста Альберти, Браманто, Бальтазарѣ Перуцци, Санъ-Микеле, двухъ Санъ-Галло, которые -- предшествуя Палладіо -- подготовили и расчистили путь этому "великому каменщику". Годовщина его рожденія (1518 г.) прошла незамѣтно. Тогда Виченцѣ было не до того...
   Когда мы ѣхали съ Монте-Черико, я невольно пріостановился въ громадной и тѣнистой платановой аллеѣ, прикрывшей дорогу почти черною тѣнью. Такого могущества растительности я и не предполагалъ здѣсь. Прибавьте -- зиму, вѣтви были безлистны, но ихъ гущина почти непроницаема. Что же тутъ лѣтомъ? Маленькіе дома на большихъ аркахъ налѣво -- заслонены совсѣмъ этими платанами. Дальше внизу -- видишь самый городъ съ его башнями, соборами и дворцами. Онъ производитъ такое цѣльное впечатлѣніе, что на первыхъ порахъ не замѣчаешь отдѣльныхъ деталей. Точно изъ одного куска или въ одномъ кускѣ мрамора изваяно все это -- стройное, чистое, художественное, строго соотвѣтствующее законамъ изящества и творчества... Палаццо-Раджіоне (дворецъ Разума) съ его башней царитъ надъ всею Виченцей -- и еще издали двойной рядъ его мощныхъ колоннъ запечатлѣвается навсегда въ памяти... Вы, точно сквозь сонъ, вспоминаете потомъ и тихія улицы, и монументальныя площади, и дома, кажущіеся фантастическими -- но этотъ дворецъ Разума, эта башня надъ нимъ, эта piazza dei Signori около -- они всегда съ вами, они вѣчный вкладъ въ вашу душу... Странное дѣло! вѣдь почти рядомъ Венеція, Падуа, Виченца и Верона -- а ни одинъ изъ этихъ городовъ ничего не заимствовалъ у другого, ни одинъ не хотѣлъ подражать сосѣду. Каждый стремился выработать свой типъ, архитектуру, физіономію -- на вѣки вѣковъ. Такъ оно и вышло... Бродите вы по улицамъ Виченцы -- Ничего, рѣшительно ничего въ ней не напоминаетъ ни Венеціи, ни Падуи, ни Вероны. Точно другой народъ строилъ эти мраморные дворцы, точно виченцы никогда не видѣли падуанцевъ и венеціанъ. Поэтому-то такъ интересно путешествовать по Италіи. Она всюду очаровываетъ, но нигдѣ не повторяется. Изумительная мощь и разнообразіе творчества!.. Разумѣется, подъ этими солнцемъ и небомъ мудрено оскудѣть и искать образцовъ у другихъ. Тутъ каждый работалъ и создавалъ за собственный счетъ. Даже маленькіе городки -- возьмите Фельтре, Беллуно, Конельяно, Тревизо -- совсѣмъ но похожи другъ на друга. Ничего общаго -- а стоятъ бокъ о бокъ и считаются принадлежащими къ Венеціанской области. Сосѣдство локоть къ локтю -- здѣсь не нивеллируетъ. Италію давили, рвали ея благородное тѣло желѣзными когтями, мучили ее и насиловали, но она избѣжала убійственной стрижки подъ гребенку, обезличившей другіе народы и другія страны. Въ этомъ ея великое счастіе.
   Казавшаяся безконечною колоннада налѣво и платаны направо ворвались въ городъ и слились съ его высокими и красивыми домами. Въ самомъ дѣлѣ, даже въ зиму Виченца производитъ праздничное впечатлѣніе; пріѣдешь сюда мрачнѣе мрачнаго но пройдешься подъ голубымъ небомъ, среди башенъ, мраморовъ, подъ этими балконами -- и морщины разглаживаются, невольно улыбаешься. Точно приливомъ счастья охватываетъ душу!..
   -- Гдѣ мы остановимся?-- обратился я въ первый разъ къ своимъ спутникамъ.
   -- О, Albergo di Roma... Такого отеля и въ Падуѣ нѣтъ! Мы уже не говоримъ о Веронѣ...
   -- Albergo di Roma, такъ Albergo di Roma.
   Я поторопился туда, потому что, говоря правду, кругомъ стоялъ собачій холодъ, и я не безъ удовольствія подумывалъ о каминѣ или печкѣ, хотя бы въ родѣ веронской, выбрасывавшей дымъ въ комнату, а тепло на улицу. Но, увы, въ знаменитомъ di Roma меня ждало разочарованіе. Хозяинъ ея, очевидно, готовился въ монументы -- до того онъ былъ величественъ и массивенъ. Неподвижность его привела меня въ нѣкоторое сомнѣніе. Ужъ не остатки ли Палладіева творчества?-- подумалъ я, когда онъ выслушивалъ мое требованіе...
   -- Комнату... Теплую комнату съ печью...
   Палладіевъ статуй съ недоумѣніемъ оглянулся.
   -- Вы хотите съ печью?..
   -- Да, и скорѣе...
   -- Для этого поѣзжайте въ Венецію.
   -- Какъ, отчего?..
   -- Во всей Виченцѣ нѣтъ такой комнаты...
   -- Въ эти холода?..
   -- Э! Какіе холода... Солнце топитъ днемъ отлично.
   -- А ночью?
   -- А ночью мы положимъ къ вамъ въ постель священника (prete).
   Я невольно отступилъ. Съ ума онъ сошелъ, что ли?..
   -- Что я буду дѣлать съ священникомъ?
   -- О, онъ вамъ достаточно нагрѣетъ постель... Будьте спокойны...
   -- Что онъ меня за даму принимаетъ, что ли?..-- въ полномъ безсиліи ч антъ, если бы онъ не жилъ въ итальянской Обломовкѣ. Ходитъ по сквернымъ тратторіямъ, существуетъ на гроши гдѣ-нибудь въ поднебесномъ царствѣ сквернаго чердака; наконецъ истощаются средства, онъ идетъ въ Hotel royal Danielli и узнаетъ, кто изъ знатныхъ иностранцевъ пріѣхалъ. На другой же день этотъ получаетъ картинку, обдѣланную въ золотой бордюрчикъ, съ надписью: "Знаменитому русскому генералу, именемъ котораго полонъ свѣтъ... Побѣдителю невѣрныхъ и покровителю искусства -- бѣдный художникъ"'. "Побѣдителю невѣрныхъ" изъ интендантства, никогда не нюхавшему пороху, это, однако, очень лестно. Зайдите къ нему,-- картинка у него на столѣ.
   -- Вотъ не ожидалъ, что меня здѣсь знаютъ!-- скромно улыбается "побѣдитель невѣрныхъ".-- Вчера только пріѣхалъ, а сегодня мнѣ уже какой-то художникъ приноситъ картинку... Посмотрите... не ожидалъ, не ожидалъ!... И вѣдь не дурно!
   -- Вы ему послали что-нибудь?
   -- Нельзя же... Знаете... бѣдный художникъ!... Меня пять золотыхъ не разорятъ...
   Пять золотыхъ -- сто франковъ. При здѣшней дешевизнѣ жизни и при ограниченности потребностей художника, ему хватитъ мѣсяца на четыре, и всѣ эти четыре мѣсяца онъ не ударитъ пальца о палецъ, а, будетъ себѣ лежать на Скіавоне и любоваться на лазурную даль лагунъ или, завернувшись въ знаменитую ротонду съ мѣхомъ неизвѣстнаго звѣря на воротникѣ, цѣлые дни коротать на пьяццѣ, глядя на дивные силуэты св. Марка и палаццо дожей. Собственно говоря, это -- завидное существованіе, и блаженъ, кто можетъ вести его. Разумѣется, но въ нашихъ туманахъ и снѣгахъ, а подъ горячимъ солнцемъ, у теплаго голубого моря, среди безсмертныхъ мраморовъ и картинъ Италіи.
   А то вотъ еще профессія и средство къ жизни: рисовальщикъ женщинъ.
   Вы думаете, что онъ рисуетъ картины съ фигурами женщинъ?-- ничуть не бывало. Къ нему самъ разрисовываемый товаръ является на ногахъ... Подбилъ какой-нибудь здоровый "giovinotto" (юноша) Антоніо своей "рагаццѣ" Нанинѣ глазъ. А той нужно въ гости. Она сейчасъ къ рисовальщику женщинъ. Тотъ сажаетъ ее передъ собою и, хмурясь на громадный синякъ, смотритъ молча...
   -- Ну, что вы мнѣ скажете?
   -- Ничего... здоровая лапа... Это будетъ стоитъ десять чентезимовъ. Не деритесь въ другой разъ.
   -- Въ прошлый разъ ты взялъ пять чентезимовъ.
   -- Въ прошлый разъ онъ подбилъ тебѣ лѣвый, а теперь правый глазъ... Когда-то вы перестанете драться?
   -- Развѣ правый глазъ труднѣе рисовать, чѣмъ лѣвый?
   -- Э!... Ты у меня спроси!... я артистъ. Я бы, можетъ, великимъ художникомъ былъ, да судьба!...
   Десять чентезимовъ (двѣ съ половиною копейки) платятся. Рисовальщикъ беретъ кисть и краску и начинаетъ ей реставрировать глазъ.
   А то вотъ еще профессія -- красильщикъ собакъ и кошекъ. Въ Италіи у простонародья вы иногда видите совсѣмъ необыкновенную золеную собаку съ красной головой и желтымъ хвостомъ. Обладатель этой драгоцѣнности заплатилъ меццо-лиру за удовольствіе обладать подобнымъ чудомъ природы. Я уже не говорю о гадальщицахъ, которыхъ вездѣ много. А то вотъ еще профессія, занятіе, средство къ жизни -- утѣшительница, consolatrice.
   Консолатриче -- обыкновенно старуха. Живетъ она въ щели старой полуразвалившейся каменной массы. Разная поросль поднялась у ней на стѣнахъ, золотой лучъ солнца изрѣдка заглядываетъ въ этотъ сырой сумракъ. Консолатриче на своемъ вѣку много видѣла и испытала. Разные глупые джовинотто (юноши) и джовинетты (дѣвушки), брошенныя своими возлюбленными,-- бѣгутъ къ консолатриче. Та взимаетъ съ нихъ сольди (пять сантимовъ) и начинаетъ ихъ утѣшать.
   -- Ты вѣдь дура!... Этакого болвана полюбила, да еще сокрушаешься, что онъ тебя бросилъ. А тебѣ стоитъ только захотѣть, такъ у твоихъ ногъ будутъ всѣ конты и принчипо. Матери у тебя нѣтъ, бить тебѣ некому,-- вотъ что. Ты посмотри, какое лицо Богъ далъ тебѣ, а ты путаешься съ разными maladetti, у которыхъ и штаны-то на ногахъ всѣ въ дыркахъ...
   Затѣмъ, старуха хватаетъ "джовинетту" за волосы и давай таскать. Потаскаетъ, потаскаетъ, да потомъ смягчится.
   -- Ну теперь садись и слушай. Вотъ что со мной случилось, когда я была такою же молодою дурой, какъ и ты теперь. Могла бы теперь свой палаццо имѣть, да сама виновата.
   И начинается баснословный разсказъ. Въ концѣ концовъ джовинетта "уходитъ, хотя и отшлепанная, но вполнѣ утѣшенная".
   Часто поссорившійся съ нею "бамбино" тоже прибѣгаетъ къ консолатриче. Та и ему по зубамъ надаетъ.
   -- Съ этакою глупой дурой связался. Развѣ можно такому красавцу, какъ ты? Что у нея? Кромѣ дырявой юбки, ничего нѣтъ... Ladra (воровка) она,-- вотъ что!...
   Консолатриче -- мастерица своего дѣла. Явится къ ней мать, похоронившая ребенка,-- оказывается, что у старухи тоже были дѣти, и она меланхолически повѣствуетъ о нихъ.
   -- Что у тебя за горе!... Одинъ умеръ... У меня двадцать умерло...
   -- Ну?... И та отлично знаетъ что у consolatrice никогда дѣтей не бывало, но принимаетъ все, что та говоритъ, за чистую монету -- это ея ремесло...
   -- Да... А ты плачешь изъ-за одного. А то развѣ лучше бы было, если бы онъ выросъ? У меня десять человѣкъ сыновей разбойниками сдѣлались... Я до сихъ поръ плачу.
   И старуха начинаетъ плакать, колотя себя въ грудь.
   Мать, потерявшая ребенка, утѣшается.
   Консолатричо -- и сваха. Часто она -- нѣтъ-нѣтъ да и закинетъ удочку.
   -- Что бы тебѣ свою Пепину выдать замужъ за Чечиля?...
   Или:
   -- Что бы тебѣ своего Луиджи женить на Каролинѣ?...
   Я не говорю о странствующихъ музыкантахъ, художникахъ, разсказчикахъ,-- это профессіи довольно правильныя. А то не угодно ли представить себѣ существованіе "собирателя окурковъ". По вечерамъ -- на улицахъ и набережныхъ Венеціи, по ночамъ -- у запертыхъ кафеень -- бродитъ старая-старая крыса, вся сгорбленная, вся въ лохмотьяхъ, съ фонаремъ на длинной палкѣ. У пояса этого необыкновеннаго человѣка -- сумка. Онъ держитъ палку передъ собою, висящій на концѣ ея фонарь освѣщаетъ тротуары, мостовыя. Вотъ онъ нагнулся, поднялъ что-то -- и въ сумку. Окурки папиросъ, сигаръ -- все ему годится. Къ утру онъ наберетъ полный мѣшокъ и -- домой. Дома дочь выберетъ табакъ отдѣльно, бумажки, пропитанныя табакомъ, тоже отдѣльно. Бумажка и вата крошится для собственнаго употребленія. Крыса съ дочерью курятъ ихъ,-- все-таки табакомъ пахнетъ, а отъ присутствія значительнаго количества никотину они одуряютъ еще сильнѣе. Самый же табакъ продается на фабрику. Ремесло -- довольно популярное. Разъ, нѣсколько десятковъ лѣтъ тому назадъ, одна изъ такихъ крысъ нашла бумажникъ съ 100,000 лиръ. Съ тѣхъ поръ ни одинъ джентльменъ ночнаго цеха не ложится спать безъ надежды провести слѣдующую ночь въ собственномъ палаццо... Я не говорю уже о другихъ профессіяхъ венеціанскаго пролетаріата -- объ учителяхъ танцевъ для блохъ, напримѣръ, дрессирующихъ это благородное насѣкомое, о профессорахъ пѣнія для уличныхъ продавцовъ, о наставникахъ для нищихъ -- это тоже цѣлая наука. Чтобы разжалобить путешественника,-- мало согнуть себѣ колѣно такъ, чтобы казаться калѣкой, нужно -- самымъ голосомъ, интонаціей фразы вызвать "слезы на глаза чувствительнаго иностранца". А то вотъ еще профессоръ языковъ и тоже для нищихъ. Онъ учитъ вымаливать милостыню на всевозможныхъ нарѣчіяхъ... Короче говоря, здѣсь есть самыя невѣроятныя спеціальности. Нельзя умолчать объ одной, очень выгодной. Вотъ передъ вами весь лысый, сѣдобородый старикъ, весьма прилично одѣтый, съ какимъ-то необыкновеннымъ орденомъ на шеѣ. Его движенія величественны, пріемы полны достоинства, рѣчь кратка и выразительна. Ставь его на роли королей -- самое настоящее ему занятіе. Тѣмъ не менѣе, это тоже дѣятель улицы и площади. Онъ одѣтъ въ длиннополый сюртукъ, застегивающійся какъ у нѣмецкаго пастора. Его шляпа съ необыкновенно широкими полями. Въ рукахъ трость настолько высокая, что ее скорѣе можно назвать жезломъ. Ему всѣ кланяются, особенно торговки,-- тѣ на него смотрятъ съ благоговѣніемъ. Онъ отвѣчаетъ имъ съ снисходительностію, дѣлающею честь его доброму сердцу.
   -- Кто это?-- спрашиваю я разъ.
   -- Да развѣ вы не знаете?... Синьоръ Караваккіо!... Е im eminente medico!... Е un célébré professore di magnetismo!... О, синьоръ Караваккіо -- это все.
   "Великій медикъ и знаменитый профессоръ магнетизма" -- явленіе, возможное только въ Италіи, въ томъ видѣ, въ какомъ синьоръ Караваккіо практикуетъ свою чудесную силу. Начать съ того, что онъ пользуетъ только простонародье и на улицѣ. Какой-нибудь овощной торговкѣ или рыбаку некогда бѣжать домой и тамъ ждать этого чудеснаго цѣлителя. Онъ ихъ ставитъ на ноги тамъ, гдѣ застаетъ ихъ...
   Вотъ сцена, которую потомъ мнѣ самому пришлось наблюдать.
   -- Signor professore...-- робко подходитъ къ нему вся измазанная баба, бросая свою выставку съ соленой рыбой и овощами, варящимися тутъ же въ котлѣ, откуда громадные клубы бѣлаго пара заслоняютъ сплошь тѣсный, какъ щель, переулокъ.
   -- Что... Пе-п-пина?-- растягиваетъ слова знаменитый врачъ и смотритъ на нее столь испытующе, что торговка загодя уже трепещетъ...
   -- У меня... червякъ завелся.. Вотъ тутъ червякъ, показываетъ -- она на сердце,-- дышать не даетъ и къ горлу подступаетъ...
   -- Такъ... И сейчасъ подступаетъ?...-- еще строже допрашиваетъ онъ, такъ строго хмуря свои громадныя сѣдыя брови, что Пепина шатаясь прислоняется къ стѣнѣ...
   -- И сейчасъ... сію минуту... Вотъ тутъ,-- показываетъ она на горло.
   -- Тутъ... Да... Значитъ, это червякъ блуждающій -- большой, зеленый, съ черными ушами какъ у собаки, съ хвостомъ, острымъ, какъ игла... На лбу у него рогъ... И этимъ рогомъ онъ стучится въ твое сердце, Пепина.
   -- Точно такъ, точно такъ, синьоръ падроне... Точно такъ, въ самое сердцѣ,-- блѣднѣетъ баба, не зная, что ей дѣлать отъ ужаса...
   -- Онъ будетъ стучать, пока не пробьетъ твоего сердца насквозь!-- меланхолически произнесъ Караваккіо.
   -- Охъ, моя бѣдная головушка!...
   -- А когда пробьетъ твое сердце, тогда... тогда ты призовешь падре Антоніо, исповѣдуешься и умрешь.
   Пепина, вся зеленая, зеленѣе своихъ овощей, съ нѣмымъ ужасомъ смотритъ на знаменитаго профессора.
   -- Но я тебѣ не дамъ умереть!... Я умерщвлю червя!..-- грозно стучитъ онъ палкою мостовую.-- Я умерщвлю его сейчасъ, бестію. Я его, каналью, разложу на составныя части, и онъ уйдетъ въ воздухъ,-- совсѣмъ уже оретъ Караваккіо.
   Толпа собралась давно и съ благоговѣніемъ смотритъ на великаго мужа. Баба оживаетъ...
   -- Разложите его скорѣй!... Уничтожьте его, синьоръ профессоръ!
   -- Садись!...-- мрачно приказываетъ магнетизеръ.
   Пепина садится на скамейку. Толпа сдвигается еще ближе. Какой то мальчишка со страху захныкалъ. Его щелкнули по затылку и ногой въ спину вытолкнули вонъ.
   -- Смотри на меня, прямо въ мои глаза... прямо въ глаза...
   Пепина точно приговорена къ смерти... Профессоръ таращится на нее и становится все грознѣе и грознѣе.
   -- Думай о своихъ грѣхахъ и мысленно исповѣдуй ихъ...
   Толпа начинаетъ трепетать...
   -- Дай руки...
   Магнитизеръ беретъ руки Пепины и, глаза въ глаза, садится напротивъ. Молчаніе. Пепина въ поту.
   -- Подступаетъ-ли къ животу?
   -- Подступаетъ... подступаетъ,-- лепечетъ она.
   -- О грѣхахъ думай, а пуще всего объ одномъ, который ты сама знаешь.
   Караваккіо въ глазахъ толпы растетъ недосягаемо...
   -- Остановился у пупка?..
   -- Да?..-- едва осмѣливается прошептать больная,
   -- Ну вотъ,-- торжествуетъ Караваккіо,-- я знаю, что онъ не уйдетъ отъ меня. Я его разыщу вездѣ. И вездѣ уничтожу... Ты не уйдешь отъ меня!-- оретъ онъ...-- А! ты хочешь убѣжать отъ меня черезъ ноги и забраться къ какому-нибудь изъ этихъ добрыхъ людей...-- Толпа разомъ отступаетъ на почтительное разстояніе.-- Куда же тебѣ уйти отъ меня?... Che bestia!... Вертитъ онъ у тебя въ пупкѣ?
   -- Вертитъ, вертитъ... Охъ, какъ вертитъ.
   -- Это онъ умирать не хочетъ... Теперь зажмурь глаза. Я буду смотрѣть на него и разлагать.
   Докторъ переводить взглядъ на животъ Пепины. Ту начинаетъ всю трясти.
   -- Такъ такъ!-- одобрительно киваетъ головою докторъ.-- Такъ, такъ... Теперь онъ разлагается. На семь составныхъ частей и на восьмую магическую...
   Пепина стучитъ зубами, какъ въ лихорадкѣ...
   -- Хорошо, хорошо... Ancor im momento, arnica!... Восьмая часть крѣпко сидитъ... Эй, кто-нибудь... Себастіано!... Поди сюда.
   Громадный, здоровый рыбакъ, весь блѣдный, ослушаться не смѣетъ. На ногахъ не стоитъ. Подходя, тоже дрожитъ.
   -- Дуй ей въ спину... Вотъ такъ. Сильнѣе дуй,-- а я буду дуть отсюда.
   Пепину начинаютъ обдувать...
   -- Ну теперь чувствуешь облегченіе?...
   -- Теперь хорошо...-- радуется та.
   -- Благодари Бога!... Все кончено. Еще нѣсколько дней поболитъ у тебя, потому что послѣ червя пустое мѣсто осталось. Какъ въ яблокѣ,-- ты видала вѣдь?
   -- Видѣла, видѣла...
   -- Ну вотъ. Къ воскресенью, когда ты сходишь въ церковь и выпьешь тамъ священной воды, мѣсто это зарастетъ совсѣмъ. Слышишь?
   Пепина встаетъ совсѣмъ здоровая. Она готова на колѣняхъ ползти за великимъ магнетизеромъ. Рыбакъ Себастіано начинаетъ увѣрять всѣхъ, что онъ самъ видѣлъ, какъ разлагался червь у пупка Пепины...
   Послѣ этого понятно, что знаменитый Караваккіо -- одинъ изъ самыхъ великихъ людей въ своемъ отечествѣ...
   Оригинальная промышленность Венеціи далеко отвлекла насъ отъ моста Ріальто и его окрестностей. А между тѣмъ она связана съ нимъ какъ нельзя больше. Всѣ эти наивные люди, о которыхъ мы говорили,-- тутъ именно и гнѣздятся. Пойдите вы по Ruga degli Orefici -- улицѣ, окаймленной мраморными колоннадами, мимо маленькой и узенькой площади С.-Джіакомо до Ruga-vecchia S.-Giovanni. Мѣсто это любопытное. Это -- старый островъ Ріальто, колыбель Венеціанской республики. Здѣсь она создалась, сюда переселились первые бѣглецы съ материка, и храмъ св. Джіакомо считается древнѣйшимъ. Остову этой церкви ни болѣе ни менѣе, какъ тысяча четыреста шестьдесятъ три года отъ роду. Такой-же почтенный старости и нѣсколько колоннъ, но все остальное перестраивалось множество разъ. Передъ этою церковью на Campo -- статуя. Мраморный атлетъ согнулся подъ тяжестью лѣстницы, ведущей къ гранитной невысокой колоннѣ. Это Gobbo qi Riatlo -- "Горбунъ Ріальто". Колонна эта историческая, и мраморный горбунъ недаромъ усиливается до сихъ поръ сдержать ее. Съ гранитной колонны во времена оны Comandador обнародывалъ новые законы Вёнеціанской республики. Эти времена очень далеко отъ насъ. Тогда Ріальто былъ столицей Венеціи, т. е. группы острововъ, составлявшихъ ее...
   Теперь скромная мраморная площадка, молчаливая и пустынная, кажется совсѣмъ забытой. На ней только уличные дантисты дергаютъ зубы простонародью, да изрѣдка забредетъ сюда путешественникъ съ неизбѣжнымъ краснымъ Бедекеромъ въ рукахъ. А, между тѣмъ, и послѣ того, какъ власти Венеціи перешли на площадь св. Марка,-- это маленькое "кампо" играло большую роль въ республикѣ. Гранитная колонна служила трибуною для ораторовъ; подъ аркадами здѣсь по утрамъ собирались венеціанскіе нобили обсуждать дѣла республики, послѣ полудня ихъ смѣняли купцы, и площадка обращалась въ оживленную биржу. Здѣсь были конторы знаменитаго венеціанскаго банка -- banco giro, существовавшія до 1585 года. Бродя по ея бѣлымъ плитамъ, щедро облитымъ лучами солнца, которое одно только сохранило свою благосклонность къ Венеціи и къ маленькому, загрязненному уголку ея, я часто думалъ, что, четыреста, триста лѣтъ тому назадъ на этомъ крохотномъ клочкѣ, оторванномъ отъ моря, устанавливались судьбы далекаго Востока. Здѣсь были рѣшены экспедиціи, вызвавшія гибель цѣлыхъ царствъ и рабство народовъ, сюда съ отчетами являлись князья торговли, правившіе тогда изъ Венеціи всѣмъ Средиземнымъ моремъ... Даже и послѣ, когда биржа была перенесена въ другое мѣсто, здѣсь открылись блестящіе магазины и богатые склады. Въ извѣстные дни теперь груды зелени и массы цвѣтовъ привлекаютъ сюда немногочисленныхъ покупателей. Одуряющій запахъ розъ широкою струей льется подъ мраморными аркадами, и бѣдный каменный горбунъ все такъ же, какъ и прежде, силится удержать на своей почернѣвшей отъ старости спинѣ каменную лѣстницу къ никому ненужной гранитной колоннѣ... Этотъ горбунъ, да солнце -- вотъ все, что осталось отъ прежняго!..
   Недалеко отсюда Пескерія -- рыбный рынокъ, удивительно оживленный по пятницамъ.
   Совѣтую заглянуть сюда каждому туристу. Я ничего не знаю оригинальнѣе этого уголка. Надо только рано встать -- часовъ въ семь когда онъ еще кипитъ ключомъ. На столахъ и столикахъ столько невиданныхъ вами чудищъ, что на первыхъ порахъ тутъ даже теряешься! Надъ всѣмъ стоитъ запахъ моря, водорослей. Плиты пола залиты, въ корзинахъ копошится что-то, чему нѣтъ ни опредѣленныхъ формъ, ни названій для насъ съ вами, разумѣется.
   Груды всякой рыбы изъ лагунъ и Адріатическаго моря блистаютъ такою пестротою цвѣтовъ, что тутъ совершенно понимаешь объясненіе венеціанцевъ, почему цвѣты моря лишены красокъ. Море, видите ли, всѣ ихъ истратило на своихъ рыбъ, и растеніямъ не осталось ничего. И рыбы тутъ какія-то необыкновенныя: съ усами, съ рогами, то толстыя, какъ кадушки, то состоящія изъ одной головы съ ручкою вмѣсто хвоста, то въ иглахъ какъ дикобразы, то длиннохвостыя, юркія, какъ змѣи, и какъ змѣи блистающія на солнцѣ пятнистою кожей. Рядомъ съ толстыми піуви, похожими на обрубки дерева, лежатъ плоскія, громадныя сфоліи; а тамъ въ кадкахъ цѣлыя массы пьевръ, и въ столь неудобномъ положеніи забрасывающихъ во всѣ стороны свои присоски и щупальца. Пьевры эти очень вкусны. Надо только побѣдить свое отвращеніе. Безобразіе ихъ отвратительно, но, вѣдь, и свинья не блистаетъ красотой. Можно не любить свиньи, но высоко цѣнить ветчину. Пьевра, впрочемъ, еще противнѣе этихъ животныхъ. Вотъ рядомъ съ вами раздѣлываютъ pulpo. Большой бѣлый мѣшокъ выхватываютъ съ живыми и движущимися щупальцамии присоскими. Ловко рыбакъ вырываетъ у него большіе выпуклые глаза и швыряетъ ихъ въ корзину рядомъ. Потомъ, кинувъ пьевру на столъ, начинаетъ колотить ее скалкой. Пьевра (сепіа) подъ этимъ ударами выпускаетъ массу черной жидкости, почому ее называютъ здѣсь calamare (чернилица). Побѣлѣвъ, она готова. Тогда со ножомъ разрубаютъ на куски и складываютъ въ общую груду на столы. А колоссальные крабы (grancipole, gransevole)! Готовые уже -- красные, сырые еще зеленые и живые они занимаютъ громадныя корзины. Не выходя отсюда -- вы можетъ познакомиться со всею фауной Адріатики. Вотъ напримѣръ рыба, похожая на стерлядь, съ которой содрали кожу. Это "вкусная азія". Ее цѣлыя груды!
   Рядомъ съ пьеврами -- груды, цѣлыя горы всякихъ раковинъ, моллюсковъ и лангустъ. Все это здѣсь называется морскими плодами -- frutti di mare, и жадно пожирается венеціанцами. Нѣтъ такого моллюска, котораго бы они не ѣли. Даже и сепія и та съѣдобна и очень вкусна. Первое время я не могъ безъ отвращенія видѣть, какъ венеціанецъ возьметъ раковину, имѣющую видъ сигары, подавитъ верхній ея конецъ,-- изъ нижняго выдвинется бѣлый, длинный червякъ, медленно вьющійся на воздухѣ. Гастрономъ смотритъ, смотритъ на него, смакуетъ точно, а потомъ съ толкомъ и разстановкою втягиваетъ его въ себя. Мнѣ становилось дурно отъ этого, а кончилъ я тѣмъ, что и самъ сталъ ѣсть эту "мерзость". И могу увѣрить, что она весьма не вредна! Изъ пьевръ, сепій и пульпъ приготовляютъ супы, фриттуры, жаркія. Нужно только отбросить предразсудокъ. Любители устрицъ здѣсь могутъ объѣдаться дѣйствительно превосходными и баснословно дешевыми. За франкъ дадутъ вамъ штукъ сорокъ очень крупныхъ и живыхъ несомнѣнно. Оживленіе на этомъ рынкѣ чисто-южное. Шумъ ужасный. За столиками ѣдятъ, въ другихъ мѣстахъ варятъ всякіе супы, жарятъ фриттуры. Тутъ баба за щупальцы тащитъ куда-то большую и живую пьевру, студенистое тѣло которой безпомощно виситъ въ воздухѣ; тамъ на крюкѣ мальчишка влачитъ громаднаго тунца, весь сгибаясь подъ его тяжестью. Я всегда, приходя сюда, не могъ уйти сейчасъ же и по цѣлымъ часамъ оставался здѣсь, наблюдая будничную жизнь венеціанцевъ. Хороши особенно англичане-туристы, попавшіе въ эту толчею. Ихъ чутьемъ узнаютъ мальчишки, какъ они ни прячутъ своихъ "путеводителей" въ карманы. Сейчасъ же являются предложенія съѣсть на глазахъ "милорда" все, что тотъ прикажетъ.
   Нырнетъ мальчишка въ каналъ и оттуда вытаскиваетъ отвратительнаго червяка.
   -- Милордъ прикажетъ съѣсть?-- пристаетъ "бамбино" къ туристу.
   Русскаго бы стошнило,-- англичанинъ во всемъ желаетъ убѣдиться.
   -- Что стоитъ?-- кратко спрашиваетъ онъ.
   -- Меццо-лира!..
   -- Due soldi (десять сантимовъ).
   Торгъ совершенъ, деньги получены, и мальчишка съ наслажденіемъ проглатываетъ червяка, изъявляя готовность немедленно ринуться за другимъ, такимъ же.
   -- Что вы дѣлаете? Вѣдь онъ заболѣть можетъ!-- остановилъ разъ англичанина мой пріятель.
   -- Это не мое дѣло: я заплатилъ!...

   

VII.
С.-Джіованни Паоло.-- Вестминстерское аббатство Венеціанской республики.-- Падре Сальваторъ.-- Греческіе священники и падающая колокольня С.-Джіоржіо dei greci.-- По старому каналетто.

   Ss. Giovanni е Paolo -- одинъ изъ самыхъ величественныхъ памятниковъ старой Венеціи. Я часто бывалъ въ этомъ храмѣ, и каждый разъ меня охватывало тамъ благоговѣйное чувство. Древняя республика вставала въ памяти со всѣми своими доблестями, въ блескѣ невѣроятныхъ побѣдъ и торжествъ, въ крупныхъ личностяхъ, послужившихъ ей и сохраненныхъ здѣсь. Гондола медленно скользитъ по тихимъ каналетто. Забытые палаццо одинъ за другимъ выдвигаются мнѣ навстрѣчу. Солнце,-- эта Ніобея павшихъ, съ любовью золотитъ ихъ мраморныя стѣны, сквозь громадныя почернѣлыя окна проникаетъ въ пустынныя залы, полуфантастическую жизнь даетъ статуямъ, поставленнымъ на балконы и карнизы, но не осиливъ мрачнаго и тяжелаго сна старыхъ дворцовъ, весело лучится на зеленыхъ волнахъ всякой поросли, перекинувшейся съ объѣденныхъ вѣками стѣнъ къ тихимъ водамъ маленькаго канала. Лодка проходитъ подъ арками мостовъ, то погружаясь въ тѣнь ихъ, то выплывая на солнце. На этихъ аркахъ застоялись и смотрятъ въ зеленоватую влагу красавицы; иногда, весь въ черномъ, въ громадной шляпѣ съ загнутыми краями, смиренно идетъ патеръ, читая свой молитвенникъ и "косвенно", какъ выражается И. Ф. Горбуновъ, поглядывая на золотоволосую венеціанку... Вотъ съ балкона, на высотѣ, смотритъ на насъ цѣлая группа дѣтей. Слышится свѣжій, здоровый, наивный смѣхъ краснощекихъ малютокъ изъ этого стараго, развалившагося памятника умершей республики. Точно веселые щеглы свили гнѣздо на сѣрой ветхой батинѣ и привѣтствуютъ васъ оттуда своимъ задорнымъ щебетаньемъ.-- Направо и налѣво то узкій каналетто, иногда съ словно задумавшеюся гондолой, иногда совсѣмъ пустынный, то словно щель -- каменный переулокъ. Кажется, что высокіе дома его наклонились другъ къ другу и шопотомъ разсказываютъ какія-то мрачныя тайны на ухо... Вонъ въ глубинѣ "викодо" -- такой же узенькой щели бѣлая мраморная арка, подъ нею какой-то бѣлый на синемъ фонѣ неба памятникъ... Наконецъ, наша гондола пристаетъ къ большой и пустынной площади... Старикъ нищій крючкомъ притягиваетъ къ пристани гондолу и снимаетъ шапку. Вода тихо плещетъ въ мраморныя ступени.
   Какое величіе, какая могучая, спокойная красота! Прямо въ глубинѣ площади -- монуметальный фасадъ церкви... Я бы сказалъ -- готическій, еслибъ строгая мрачность этого стиля не смягчалась въ Италіи чисто-южною улыбающеюся прелестью, чѣмъ-то нѣжнымъ и мягкимъ, проникающимъ даже въ самыя педантическія линіи. Круглыя колонны, широкія, привольно раскинутыя арки, громадныя круглыя окна, теряющіяся въ барельефахъ и арабескахъ... Но и это все было бы мертво, если бы не темно-голубое небо, не яркое солнце. Нужно видѣть, какъ силуэты этихъ мраморовъ рисуются на небѣ, какъ они, кажется, теплятся и живутъ, до самаго сердца согрѣтые южною весною!... Направо, немного въ сторонѣ -- одинъ изъ лучшихъ памятниковъ Италіи -- конная статуя республиканскаго генерала Бартоломео Коллеони, умершаго въ 1475 году. Бронзовый всадникъ, кажется, вотъ-вотъ сейчасъ дастъ шпоры бронзовому коню и смѣло ринется въ голубое пространство съ своего мраморнаго пьедестала. Авторъ этого замѣчательнаго монумента -- Андрео Вероккіо. Вглядитесь въ лицо всадника -- оно, кажется, сейчасъ озарится боевымъ вдохновеніемъ, и воображаю, какой орлинный крикъ раздастся тогда изъ металлической груди на этой пустынной піаццѣ. Энергія въ каждой чертѣ Коллеони, широкія плечи, короткій, сильный корпусъ, могучая рука, не знающая тяжести громаднаго меча, массивный конь, красивый, но нѣсколько идеализированный.
   -- Конь-то не совсѣмъ реаленъ!-- замѣтилъ я художнику, бывшему со мною.
   -- А гдѣ вы видѣли на памятникахъ реальныхъ коней? Какъ вы реальную лошадь поставите такъ, чтобы она не была смѣшна съ какого-нибудь пункта? Какъ здѣсь, такъ и на памятникѣ въ Падуѣ -- кони полуфантастичеевіе. Дѣйствительность, отлитая въ бронзу, здѣсь не является жанромъ. Этакъ вы ей еще подпалины да ссадины захотите изобразить.
   По другую сторону громаднаго храма -- сооруженіе, тоже достойное его.-- Братство св. Марка или Scuola di S.-Marco. Фасадъ его весь богато изваянъ знаменитымъ Ломбарди. Замѣчательные барельефы съ перспективой удивительной. Львы перемѣшиваются со сценами изъ жизни св. Марка,-- дѣянія святаго уходятъ въ невыразимо изящные рисунки, орнаменты. Съ 1845 года здѣсь помѣщается громадный, на 600 человѣкъ больныхъ, госпиталь. Больные лежатъ подъ такими плафонами, расписанными талантливыми художниками, среди стѣнъ и картинъ первоклассныхъ мастеровъ, что, мнѣ казалось, они не должны особенно радоваться своему выздоровленію. Но останавливаться на этомъ некогда. С.-Джіованни и Паоло передъ вами, а это цѣлая поэма, требующая пристальнаго вниманія. Передъ ея красотами блѣднѣютъ памятники этой мраморной площади. Изъ-подъ горячаго солнца, отъ его сіяющаго блеска и я погружался въ прохладу и сумракъ дивной церкви, сплошь заставленной памятниками знаменитыхъ людей Венеціи. Это, дѣйствительно, ея Вестминстерское аббатство. Подъ плитами похоронена вся исторія республики. Тутъ вѣчнымъ сномъ своимъ спятъ всѣ эти Піетро Мочениго, Джироламо Каналь, Ракіери Зено, Маркъ Антоніо Брагадинъ, Альвизо Микіоль. Безчисленные Валіеры, Николо Орсини, кондотіери Денисъ Нальдо да Бризегетто, Паоло Лоредано, Джустиніани, Микіеле Морозини, Леонардо Лоредано, Андрео Вендраминъ, Марко Корнаро, Піетро Корнаро, Андреа Морозини, Джакопо Ковалли, Джіованни Дольфинъ, Антоніо Веніеръ, Леонардо да Прато, Паскуале Малиніеро, Джіованни Бонціо, Микеле Стено, Алонзо Тревизано, Помпео Джустиніани, Томасо Мочениго, Николо Марчело, Ораціо Бальони, Джіованни Мочениго и цѣлыя массы другихъ.
   Это не только Вестминстерское аббатство,-- это Пантеонъ въ то же время; тутъ поставлены колоссальные памятники знаменитымъ генераламъ, ученымъ и дожамъ Венеціи, умершимъ или убитымъ внѣ роднаго города и схороненымъ далеко отъ него. Мраморные и бронзовые кони -- иные, повернувшіеся хвостами къ алтарю, всадники съ крупными, энергически обрисованными чертами, мраморныя кружева рѣзныхъ аркадъ, тяжелые, покрытые барельефами саркофаги, изящныя колонны, поддерживающія пьедесталъ для статуй, надъ которыми работали геніи итальянскаго ваянія, безчисленные дожи, спящіе надъ своими могилами со скрещенными на груди руками, дожи, зорко глядящіе со стѣнъ, подымающіе свои мечи кондотьери, чудныя черты венеціанскихъ красавицъ, увѣковѣченныя рѣзцомъ скульптора, мраморные символы, мистическимъ чертамъ которыхъ въ полумракѣ храма дано, кажется, еще жить, видѣть и слышать, бѣлая Мадонна, обнимающая своего божественнаго Младенца съ такою любовью и нѣжностью, что вы забываете о камнѣ, изъ котораго изваяна она, и полными слезъ глазами вчитываетесь опять въ эту безконечную эпопею материнскаго чувства. А тамъ опять конныя статуи, цѣлыя мавзолеи съ массами недвижныхъ фигуръ, гирлянды плодовъ и цвѣтовъ, перья и шлемы, тяжелые щиты въ сильныхъ рукахъ, непроницаемыя брони на груди атлетовъ, закутанныя въ бѣлые плащи мраморныя дѣвы, строгій взглядъ которыхъ еще покоится на васъ. Ходишь, садишься, смотришь и, въ концѣ концовъ, опять задаешься вопросомъ: куда ушло все это, гдѣ теперь силы и средства для такихъ сооруженій? Жаль что пирамида бѣлаго мрамора -- могила Кановы, и портикъ, подъ которымъ покоится Тиціанъ,-- не здѣсь, а въ "degdi Frari"!... Невольно поддаешься впечатлѣніямъ и вѣришь безсмертію. Кажется, вотъ-вотъ, подъ высокими, въ недосягаемый сумракъ уносящимися сводами храма, раздастся торжественный звукъ трубы архангела, и самъ онъ, сіяющій и лучезарный, золотымъ лучомъ мелькнетъ надъ мраморами и бронзами храма, и заколеблются они, и изъ-подъ тяжелыхъ мавзолеевъ подымутся бесчисленные творцы венеціанскаго могущества и венеціанской славы. Въ пурпурѣ и золотѣ -- дожи, въ латахъ и шлемахъ -- полководцы, въ полумонашескихъ плащахъ -- ученые, ваятели, поэты и художники. Подымутся и выйдутъ безмолвные на эту бѣлую площадь, нимало не измѣнившуюся съ того времени, какъ всѣ они жили и думали, работали, сражались и страдали за свое великое отечество!...
   Въ этомъ храмѣ искусство понесло великую и невозградимую потерю. Пожаръ 1867 года уничтожилъ знаменитую Capella del Коsагіо, построенную архитекторомъ Алессандро Витторіа по заказу братства "Четокъ", въ воспоминаніе о славной побѣдѣ, одержанной надъ турками при Лепанто въ 1541 году. До этого, дѣйствительно, "народнаго" несчастія, какъ говорятъ венеціанцы, она вся была въ мраморныхъ барельефахъ, представлявшихъ сцены изъ жизни Спасителя и Богородицы,-- барельефахъ такой красоты и изящества, подобныхъ которымъ трудно отыскать къ другихъ храмахъ Италіи. Съ 1600 по 1782 годъ, надъ ними работали Бонаццо Торчелли и другіе ваятели и создали дѣйствительное чудо... Съ невыразимо тоскливымъ чувствомъ стоишь теперь надъ жалкими остатками величавыхъ стѣнъ. Кое-гдѣ барельефы уцѣлѣли клочками, и по этимъ образчикамъ видишь, что за диво была эта капелла прежде. Прямо на стѣнѣ передъ вами черное пятно со слѣдами живописи. Оказывается, что наканунѣ пожара сюда принесли знаменитѣйшую картину Тиціана св. Петра Мученика, застигнутаго и умерщвляемаго въ лѣсу, такъ же какъ и лучшее созданіе Беллини -- его Дѣву Марію!... Отъ этихъ двухъ сокровищъ не осталось и слѣда!...
   Мы идемъ назадъ и опять наталкиваемся на бронзоваго коня, непочтительно повернувшагося хвостомъ къ публикѣ... Что за охота была ваятелю именно такъ поставить этотъ памятникъ? И гдѣ же? Въ церкви!...
   -- Eli!... е molto naturale!-- объяснилъ намъ кустоде эту вольность художества.
   Опять передъ нами безчисленные мраморы, сумракъ и прохлада въ послѣдній разъ нѣжатъ насъ -- и вдругъ яркое солнце, знойная, слѣпящая глаза площадь, тихо качающаяся гондола и тотъ же старикъ нищій, поддерживающій ее своимъ крючкомъ у берега... Мы садимся. Гондольеръ Джіованни зашевелилъ весломъ,-- и вся эта мраморная поэма отходитъ назадъ съ своими величавыми силуэтами готическаго фасада церкви и Scuola s. Marco, съ безсмертнымъ памятникомъ Коллеоне, и опять направо и налѣво -- молчаливые, умирающіе палаццо старой Венеціи....
   Мы вышли вскорѣ послѣ того въ одномъ изъ маленькихъ Каналетто.
   Отливъ. Онъ почти обсохъ. По щиколку въ водѣ бродили, подвернувши штанишки, мальчишки. Оказалось,-- ищутъ "фрутти ди маре". Но вмѣсто нихъ попадались груды выѣденныхъ раковинъ, осколки разбитой посуды да масса разнаго сору, который долженъ быть поднятъ и унесенъ приливомъ. Каналетто пахнетъ скверно, но это нисколько не стѣсняетъ дѣтей. Одинъ изъ нихъ вытащилъ откуда-то крабба. И какъ онъ попалъ въ эту лужу!...
   -- Падре Сальваторе! Падре Сальваторе! кричитъ мальчуганъ, со всѣхъ ногъ бросаясь къ монаху съ своею находкою въ рукахъ.
   -- Ессо una piccola bestia... Vieni a me, mia picirella!-- съ удивительною нѣжностью пригласилъ падре крабба и потомъ, ловко вскрывъ его, высосалъ всего дотла.
   -- Какъ вы можете ѣсть такую мерзость, падре!
   -- Іоаннъ Креститель еще и не тѣмъ питался въ пустынѣ. Чѣмъ краббъ хуже акриды?
   -- Но у Іоанна былъ дикій медъ.
   -- А у меня бутылочка чудеснаго Вальнудичелло!...-- И, отпивъ самъ, падре предложилъ намъ воспользоваться его виномъ. Мы отказались. Онъ съ удовольствіемъ спряталъ бутылочку въ широкій карманъ своей рясы.
   -- Мы бѣдны теперь,-- поневолѣ ѣдимъ всякую гадость... Насъ ограбили. Изъ десяти монастырей и одного не осталось!... Синьоры -- иностранцы, вѣрно?
   -- Да.
   -- Это и видно... Есть у васъ монастыри?
   -- И много.
   -- Подите и разскажите имъ, какъ мы унижены. Насъ обокрали, а потомъ лишили крова (буль-буль-буль изъ бутылки); лишивъ крова, заставили странствовать (буль-буль-будь). Разскажите имъ, что врагъ рода человѣческаго торжествуетъ, но архангелъ съ огненнымъ мечомъ своимъ уже близко,-- падре Сальваторъ (буль-буль-буль) скоро опять водворится въ своей келіи, и велика будетъ наша слава и ревность о Господѣ!... Слышите, "бамбино"? Подите и скажите вашимъ матерямъ, что та, которая накормитъ, напоитъ и пріютитъ сегодня падре Сальваторе,-- царствіе небесное наслѣдуетъ (буль-буль-буль... Пристальный взглядъ на бутылку. Она пуста. Тяжелый вздохъ, и падре Сальваторе подымается и благословляетъ насъ...)
   -- Когда мы вернемся въ наши монастыри, милости просимъ,-- я васъ тогда угощу такимъ винцомъ, которое не стыдно подать и къ столу императора... А теперь, благородные синьоры, не дадите ли чего- нибудь бѣдному монаху...
   И падре Сальваторе протянулъ руку...
   Мы взяли немного подальше, въ болѣе полноводномъ каналѣ, гондолу и поплыли назадъ.
   Вотъ падающая колокольня греческой церкви св. Георгія. Она нѣсколько сотъ лѣтъ падаетъ и все упасть не можетъ. Горбоносый и черномазый эллинъ ежедневно взбирается на нее и звонитъ въ свое удовольствіе. Вотъ добродушный монахъ изъ Кефалоніи и съ нимъ краснощекій красавецъ іеродіаконъ изъ Аѳинъ. Мы съ ними пріятели.
   -- Завертывайте къ намъ!-- кричатъ они по итальянски.
   -- А что?
   -- Сегодня получили кипрское вино!... Есть свѣжія оливки!... Закусимъ...
   Мы подъѣзжаемъ.
   Весь обугленный, юркій, тоже съ преизбыточественнымъ носомъ эллинъ, помогаетъ намъ сойти и привѣтствуетъ насъ по-русски. Этотъ на всѣхъ языкахъ можетъ. Одинаково скверно,-- но вы его поймете, и онъ васъ тоже. Греческая колонія здѣсь очень велика, и священникамъ дѣла много.
   -- Помилуйте, разъ шесть въ день позавтракаешь, да три пообѣдаешь. Вотъ и подумайте, какъ намъ управиться? А обидѣть прихожанъ нельзя!
   Греческіе попы здѣсь -- народъ преоригинальный. Они очень любятъ Россію, но главнымъ образомъ за то, что у насъ денегъ много. Какъ я ни убѣждалъ ихъ, что они ошибаются, святые отцы стояли на своемъ.
   -- Какъ въ Руссіи можетъ быть денегъ мало, когда здѣсь лира, во Франціи франкъ, у насъ драхма и лепта, а у васъ рубль!-- И при этомъ самый умиленный взглядъ на меня, точно отъ меня зависитъ, чтобы сейчасъ же эти волшебные рубли такъ и посыпались на нихъ. Одинъ изъ этихъ духовныхъ былъ, впрочемъ, обуреваемъ совершенно иною, по его словамъ, болѣе благородною страстью. Ему не надо было денегъ. Деньги что?-- тьфу! прахъ и тлѣнъ! Ему нужно совсѣмъ иного.
   -- Въ Руссіи такіе красивые кресты есть... Ихъ всѣмъ даютъ у васъ. Вотъ бы мнѣ крестъ!...
   -- Я ничего сдѣлать не могу. Я совсѣмъ частный человѣкъ.
   -- Вы все пишете къ себѣ въ книжку. Запишите: отцу Георгію -- самый маленькій крестикъ на красной лентѣ.
   -- Къ консулу обратитесь. Онъ можетъ выхлопотать.
   -- Просилъ!
   -- Ну и что же?
   -- Отвѣчаетъ: не за что!...-- вздохнулъ отецъ Георгій.-- А какъ не за что?-- вдругъ воодушевился онъ:-- развѣ я не сочувствую? Руссы съ турками дрались,-- я сочувствовалъ и молился. Съ азіатами дрались,-- я тоже молился. Съ китайцами дрались...
   -- Съ китайцами мы не дрались.
   -- Какъ не дрались?
   -- Никогда!...
   -- Ну, такъ подерись,-- я тоже молиться буду... Мнѣ самый маленькій крестикъ. Я бы его вотъ здѣсь носилъ... Напишите, чтобы отцу Георгію -- самый крошечный...
   Теперь отецъ Георгій -- можетъ быть спокоенъ: я написалъ.
   Отсюда моя гондола медленно двигается забытыми каналами, забытыми, разумѣется, не лодочниками и не венеціанцами, а жизнью, движеніемъ, исторіею. Медленно выдвигаются одинъ за другимъ мрачные палаццо, еще медленнѣе они уходятъ назадъ, точно съ удивленіемъ провожая насъ; кому это вздумалось посмотрѣть на нихъ, давно оставленныхъ и заброшенныхъ. Вотъ громадный дворецъ, весь мраморный, но запущенный до послѣдней стопени. Вмѣсто торжественныхъ флаговъ, изъ его оконъ развѣваются повѣшенные сушиться кальсоны и рубахи. Вотъ и сама прачка вышла на балконъ и оретъ на весь каналъ, ругая какого-то каналью Джіакомо, который пошелъ за мыломъ и пропалъ невѣдомо гдѣ. Изъ темнаго, какъ двери, переулка вдругъ послышалась еще болѣе энергическая брань, и самъ Джіакомо, босой, въ какой-то особенно нелѣпой шляпѣ, показался оттуда... А то вотъ еще палаццо. Его окна забиты. Цѣпкая пороель уже запустила свои корни въ расщелины между его мраморами. На углахъ висятъ щиты съ полустертыми гербами...
   -- Здѣсь жилъ Аретино,-- поясняетъ мнѣ итальянецъ художникъ.-- Тутъ весело было когда-то. Сюда сходились по вечерамъ Тиціанъ, Тинторетто и другіе великіе люди той эпохи.
   Хорошая была пора! И вспоминать о ней завидно. Воображаю, какъ жилось тогда этимъ баловнямъ счастья.
   Аретино сюда пріѣхалъ въ 1527 году. Венеція была еще во всемъ своемъ блескѣ, во всемъ величіи своихъ монументовъ, въ полнотѣ силъ и власти. Ея дворянство еще не растлилось, народъ былъ богатъ. Пословица того времени говорила, что нѣмецкій графъ завидуетъ столу венеціанскаго работника. И дѣйствительно, нищихъ не было вовсе. Поэты и артисты, какъ Мольца, Берни, Дони, Франко, Пикколомини, Сперони, Сансовино, наперерывъ старались принять у себя Піетро Банни (Аретино) -- безнравственнѣйшаго человѣка во вселенной и талантливѣйшаго изъ жанристовъ-писателей той эпохи. Самъ дожъ выѣхалъ къ нему навстрѣчу, принялъ его въ своемъ дворцѣ, и, когда Аретино пріѣзжалъ къ нему обѣдать,-- удивленные нобили Венеціи на первомъ мѣстѣ видѣли не избраннаго ими властителя, а поэта, славившагося уже и тогда своею феноменальною распущенностію. Ничего не было на свѣтѣ, чего бы не доставало этому развратнику. Какъ это ни странно, но и уваженіе честныхъ людей было за нимъ. Сама Вероника Гамбарра, цѣломудренная и благочестивая жена, Корреджіо, потерявъ своего мужа и нося по немъ вѣчный трауръ "внутри и снаружи", отказывавшая блистательнѣйшимъ женихамъ, удостоила Аретино именемъ своего лучшаго друга. Этого циника и порнографа она не называла иначе, какъ divino signore Pietro mio, а "божественный" синьоръ въ это время изумлялъ даже Венецію своими похожденіями. Какое оживленіе царствовало тогда на этомъ мертвомъ теперь каналѣ, по которому плыветъ наша гондола одна-одинешенька,-- видно изъ письма Аретино къ Бадіани: "Каждый разъ, какъ я подхожу къ окну, весь каналъ передо мною кажется заставленнымъ гондолами. Всѣ онѣ спѣшатъ и торопятся куда-то, съ нобилями, съ простыми венеціанскими работниками, съ купцами. Вонъ бѣгутъ гондолы, верхомъ нагруженныя виноградомъ, дичью; вотъ безчисленныя барки съ рыбой возвращаются изъ лагунъ. Передо мною вѣчно кипитъ шумная жизнь -- и для развлеченія мнѣ не нужно ничего, кромѣ огня и солнца. " Сюда, въ этотъ пустынный теперь дворецъ, собиралась вся знать, всѣ красавицы Венеціи того времени, женщины съ неособенно строгою нравственностью, которымъ нравился остроумный циникъ. Явился цѣлый классъ женщинъ, называвшихся "аретинками", раздѣлявшихъ досуги съ этимъ маленькимъ божкомъ венеціанцевъ. Какъ ни странно, но его общество было по душѣ даже такимъ въ высшей степени строгимъ людямъ, какъ вѣчно хмурый Тиціанъ и религіозно настроенный Сансовино. Лѣтописцы разсказываютъ, какъ въ зимніе вечера, въ хорошо нагрѣтой комнатѣ этого заброшеннаго дворца, Сансовино, Тиціанъ и Аретино, вмѣстѣ съ "дамою Корреджіо", просиживали цѣлые часы за столомъ, уставленнымъ блюдами съ дроздами, приправленными перцемъ и лавровыми листьями, съ окороками изъ Фріуля, присланными Аретино графомъ Манфредомъ де Колланто, при чемъ рѣкой лилось превосходное троббіано, которое обязательно доставляла "дама Корреджіо"! Ни одинъ знатный иностранецъ не проѣзжалъ черезъ Венецію, чтобы не постучаться въ дверь къ Аретино. Когда этому великому человѣку надоѣдали посѣтители, онъ удалялся неподалеку отсюда въ улицу Бири, гдѣ близъ св. Канчіано жилъ великій Тиціанъ. Аретино входилъ сквозь красивый портикъ въ громадныя темныя сѣни и оттуда прямо въ веселый садъ, откуда открывался видъ на поэтическія лагуны, на отдаленные, едва намѣчавшіяся на небесахъ Альпы. Венеціанская знать добивалась, какъ великой чести, приглашенія на вечера къ Тиціано, Аретино или Сансовино. Особенно были интересны ужины у послѣдняго. Сюда часто являлись Саммикелли, Нарди, Донато Джіакотти...
   Мнѣ кажется, въ этомъ старинномъ и заброшенномъ посреди стариннаго и безлюднаго канала дворцѣ, если сюда придти ночью, услышишь, еще безшабашный смѣхъ Аретино. Недаромъ мой гондольеръ разсказываетъ мнѣ, что по громаднымъ и пустыннымъ заламъ палаццо ходитъ какой-то старикъ. Онъ никому не дѣлаетъ зла, но отъ него пахнетъ могилой и тлѣніемъ. Извѣстно, что въ этомъ самомъ дворцѣ смѣявшійся надъ всѣмъ и надо всѣми Аретино умеръ также съ хохотомъ, посреди шумной пирушки. Кругомъ сидѣли его друзья. Онъ разсказывалъ какую-то скоромную исторію, и, разсмѣявшись конвульсивно, не могъ удержаться уже, потерялъ равновѣсіе, упалъ съ кресла и, ударившись головой о массивную ножку стола, пробилъ себѣ черепъ и умеръ. Страшная смерть, заключившая далеко не примѣрную жизнь...
   Послѣ Аретино въ этомъ палаццо жили посланники иностранныхъ государей и венеціанская знать. Всѣми своими восемьюдесятью окнами онъ ярко горѣлъ по ночамъ надъ тусклымъ зеркаломъ канала. Сотни гондолъ, съ факелами и разноцвѣтными фонарями, подъѣзжали сюда и отплывали, высаживая веселыхъ гостей. Казалось, мраморъ колоннъ до сихъ поръ носитъ слѣды отъ дыма безчисленныхъ огней, горѣвшихъ здѣсь когда-то... Теперь -- ни звука. Ночью я проѣзжалъ мимо -- ни огонька; даже тяжело становится... Разъ только утромъ, на мраморной ступени лѣстницы, купающейся въ водѣ, выползъ на солнце древній, дряхлый старикъ,-- жалкій, подслѣповатый, дрожавшій даже въ этотъ горячій южный день. Лохмотья плохо прикрывали его тѣло, когда онъ всталъ и опирался рукою о стѣны, переходя на другое мѣсто. Я замѣтилъ, что онъ былъ босикомъ...
   -- Принчипе Мастрокіеро!-- шепнулъ мнѣ гондольеръ, указывая на этотъ призракъ.
   -- Это онъ?
   -- Хозяинъ палаццо. Un poveretto!... Molto orgolioepoco danaro (много гордости -- мало денегъ).
   Въ этой фразѣ разгадка всей современной Венеціи.
   

VIII.
Джіудекка.-- Рыбацкій дожъ и "императоръ шутовъ".-- Донъ Карлосъ и синьоръ Палумбо.-- Венеціанскія женщины.-- Венеціанскія жены.

   Самый большой изъ венеціанскихъ каналовъ и наиболѣе пустынный -- Джіудекка. Нигдѣ такъ не сказался упадокъ развѣнчанной царицы моря, какъ здѣсь. Въ немъ могъ-бы помѣститься на просторѣ громадный флотъ; но если корабли по старой памяти порою пристаютъ къ Скіавоне, то Джіудекка окончательно забыта ими. Медленно и почти незамѣтно струятся ея обильныя воды, отражая безконечную высь голубаго неба; сиротливо и непріютно смотрятъ дома по краямъ канала; изрѣдка лѣниво тянется въ тѣни ихъ черная гондола; порою клубится дымъ изъ фабрикъ, въ которыя обращены нѣкоторыя изъ старыхъ палаццо. Здѣсь человѣка не видно, жизни не слышно.
   Это даже не каналъ, а цѣлая лагуна, отдѣляющая островъ Джіудекку отъ Венеціи. Онъ, въ свою очередь, перерѣзанъ семью каналами, множество мостовъ смѣлыми арками переброшены черезъ нихъ. Мраморъ, нѣкогда обшивавшій ихъ, пообвалился; статуи, стоявшія на всходахъ, унесены въ другія мѣста. Общій характеръ запустѣнія и могильной тишины внутри острова такой-же, какъ и снаружи... Недаромъ мѣстная легенда говоритъ, что въ темныя зимнія ночи старые венеціанскіе дожи носятся вмѣстѣ съ тучами надъ Джіудеккой, оплакивая судьбу прославленнаго ими города. Для этой цѣли они не могли бы выбрать мѣста лучше...
   Когда-то этотъ островъ назывался Спиналунга. У французскаго путешественника я прочелъ, что имя свое онъ получилъ отъ евреевъ, которымъ было отведено для поселенія это мѣсто. Ничего подобнаго нѣтъ у лѣтописцевъ. Напротивъ, они свидѣтельствуютъ, что евреи никогда здѣсь не жили. Имъ гораздо выгоднѣе было устраиваться на Ріальто и вообще въ бойкихъ мѣстахъ. Джіудекка происходитъ отъ Giudicato, потому что, по словамъ Адальберта Мюллера, здѣсь строили себѣ дома люди, по суду выгнанные изъ Венеціи за буйство. Въ старой республикѣ были цѣлыя фамиліи, не мирившіяся съ установленными порядками,-- ихъ тоже выгоняли на Спиналунгу, начиная съ IX вѣка. Впослѣдствіи Джіудекка стала моднымъ мѣстомъ для развлеченій венеціанской знати. Тутъ красовались роскошные дворцы, тонувшіе въ громадныхъ садахъ. Окончивъ дѣла, нобили торопились сюда -- провести прохладный вечеръ подъ тѣнью платановъ, обвитыхъ розами, слушая чудесные мотивы Эччелеоне и Сампрелло. Островъ засыпалъ подъ звуки мандолинъ и напѣвы серенадъ, и тихая ночь ласково окутывала его своими лазурными сумерками. Мечтательный плескъ лагунъ и дремотный шелестъ зелени подъ едва-едва просыпавшимся вѣтромъ -- неслись въ открытыя окна дворцовъ, гдѣ во мракѣ тускло поблескивали золотыя рамы картинъ Веронезе, Тиціана, Бассано, Тинторетто, Пальмы младшаго, Караваджіо и другихъ и громадныя зеркала, вышедшія изъ мастерскихъ Мурано. Теперь -- палаццо остались, но ободранные и разграбленные, а сады давно уничтожены. Ни одного дерева, ни одного розоваго куста!.. Еще къ концу XVIII вѣка здѣсь жило 8,000 ч., теперь нѣтъ и трехъ. Веселая жизнь старыхъ венеціанскихъ патриціевъ смѣнилась трудомъ заводчика, который также не къ лицу ей, какъ фабричныя машины -- расписаннымъ стѣнамъ великолѣпнаго дворца. Восковой и черепичный заводы, громадная фабрика асфальта и кожевни -- помѣстились въ величавыхъ палаццо и заняли два красивыхъ монастыря. Только нѣсколько церквей еще говорятъ о прошломъ, и главная между ними Искупителя (del Kodontore) -- вся кажется яркимъ призракомъ прежней Венеціи. Даже странно видѣть это великолѣпнѣйшее изъ созданій геніальнаго Палладія среди этого запущеннаго и оставленнаго острова. Колонны ея портала, величавый фасадъ -- издали уже говорятъ вамъ о чемъ-то необыкновенномъ; но, только войдя въ самую церковь, вы поймете, почему строителя ея итальянцы называютъ incomparabile -- несравненнымъ...
   Храмъ этотъ былъ выстроенъ по приказанію сената, послѣ окончанія моровой язвы 1576 года. Ежегодно, въ день, опредѣлявшійся дожемъ, сюда собиралась вся Венеція, и служба совершалась съ такимъ торжествомъ и великолѣпіемъ, что даже папскій нунцій Іеронимо Чентола сказалъ однажды: "у насъ въ базиликѣ св. Петра нѣтъ ничего подобнаго". Церковь казалась вся залитою пурпуромъ и золотомъ. Всѣ ограниченія роскоши въ костюмахъ, сдѣланныя сенатомъ, на сей день отмѣнялись, и благородныя венеціанки блистали "какъ небесныя звѣзды" -- по словамъ Савелли, поэта того времени. Нарочно на этотъ праздникъ стихотворцы того времени писали оды, и двѣнадцать, признанныхъ достойнѣйшими, вышивались золотомъ по бархату и вывѣшивались въ самомъ храмѣ. Лучше всего характеризуетъ эпоху то, что одинъ изъ этихъ поэтовъ, нѣкто Москини, чтобы дать понятіе о красотѣ архангела Гавріила, говоритъ, что онъ нѣсколько похожъ на благородную венеціанку Франческу Мочениго, при чемъ послѣдняя настолько же затмѣваетъ блескомъ своего лица небожителя, насколько солнце -- скромную луну. И это благочестивые люди читали въ церквахъ!.. Годовой праздникъ этой церкви существуетъ еще и теперь въ la Sagra del Redentore. Обыкновенно для этого выбирается третье воскресенье іюля. Чтобы облегчить народу посѣщеніе церкви, временно строится два моста -- одинъ на Большомъ каналѣ и другой на Джіудеккѣ. Днемъ въ это время бываетъ жарко, и Венеція не вся рѣшается идти въ эту "далекую церковь"; зато тотчасъ-же послѣ заката солнца, когда въ Лидо и съ потемнѣвшей лагуны вѣетъ живительная прохлада, когда послѣдніе торжественные звуки Ave Maria затихнутъ въ воздухѣ, остывающимъ надъ каналами и дворцами,-- безчисленныя гондолы, всѣ въ цвѣтахъ и зелени, облитыя и увѣшанныя фонарями, стремятся сюда со всѣхъ концовъ города. Между ними -- еще роскошнѣе убранныя большія лодки съ музыкой и хорами пѣвцовъ. Всю ночь по просыпающейся на этотъ разъ отъ своего тяжелаго сна Джіудеккѣ звучатъ вдохновенныя пѣсни, устраиваются импровизированныя регаты при фонаряхъ; на берегу ѣдятъ и пьютъ. Ускользнувшіе отъ ревнивыхъ мужей и строгихъ мамашъ любовники проводятъ по нѣскольку часовъ въ гондолахъ, и такъ -- до утренней зари, когда всѣ отправляются на Лидо, чтобы со взморья встрѣтить восходъ солнца... Вотъ и оно поднимается надъ Адріатикой... Позади Венеція тонетъ вся въ розовомъ блескѣ... С.-Джіордіо Маджіоро и Кампанилла св. Марка точно кованные изъ чистаго золота, одни выдѣляются въ этомъ наводненіи нѣжнаго блеска и тонкихъ красокъ... Пора домой,-- и Джіудекка и Chiesa del Redontore опять засыпаютъ на цѣлый годъ... Мрачное молчаніе царитъ на мѣстѣ недавняго торжества, и мраморные св. Маркъ и св. Францискъ, вышедшіе изъ-подъ талантливаго рѣзца Кампаньи, печально у фасада церкви смотрятъ на безлюдныя воды голубой лагуны.
   Нужно самому видѣть эту церковь. Слово не даетъ понятія ни объ этихъ изящныхъ коринѳскихъ колонкахъ, ни о куполахъ, уносящихся въ высоту, ни о величавой простотѣ храма, въ которомъ какъ будто-бы до сихъ поръ витаетъ дума создавшаго его художника. А картины Бассано, Джіованни Беллини, Сарачени, Пальмы младшаго, Косимо Піацца, и, разумѣется, Тинторетто -- этого исключительно венеціанскаго maestro, наполнившаго весь этотъ дивный городъ то величавыми полными экстаза, то мрачными и грозными созданіями своей безсмертной кисти. Джіудекка, въ далекія времена, славилась еще однимъ торжествомъ. Тутъ избирали дожа, не дожа республики, а дожа рыбаковъ. Въ St.-Nicolo dei Mendicoli жили массы рыбаковъ, составлявшихъ нѣчто въ родѣ маленькой республики со своими законами и властями. Во главѣ этой крошечной колоніи стоялъ гастальдо,-- которому впослѣдствіи дали титулъ дожа, двѣнадцать президентовъ и одинъ канцлеръ, завѣдывавшіе всею администраціею рыболовства. Нужно прибавить, что всѣ они были избираемы изъ рыбаковъ рыбаками же, и великое званіе дожа нисколько не избавляло важную особу, носившую его, отъ необходимости завернувъ штаны, итти вытаскивать сѣти изъ воды. Сенаторы или президенты преисправно чистили и солили рыбу вмѣстѣ съ другими управляемыми ими рыболовами. Ревнивая къ своей власти аристократія въ Венеціи не только не мѣшала этому, но напротивъ покровительствовала. Лучше пускай народъ тѣшится такимъ долгомъ, чѣмъ наложитъ свою мощную руку на дѣйствительное управленіе олигархіей. Правительство св. Марка даже посылало своихъ членовъ, такъ сказать, освятить присутствіемъ невинное торжество мондикодійскихъ рыболововъ. Такъ изъ Archi. di Stato видно, напримѣръ, что 19 мая 1476 года балконы дворцовъ по обѣ стороны канала, ихъ окна, стѣны набережныхъ были обвѣшаны яркими матеріями, коврами, цвѣтами, и колокола всѣхъ венеціанскихъ церквей звонили во все свое мѣдное горло. Причиною этого было то, что жители улицъ Ангела Рафаэля и св. Николая-дель-Мендиколи собрались въ одномъ изъ храмовъ для избранія себѣ дожа или гастальдо. Такимъ выборомъ былъ наконецъ осчастливленъ Балдассаро Чивранъ. По приказанію настоящаго дожа Андреа Вендрамина и его совѣта, секретарь сената направлялъ избраніе и потомъ сопровождалъ Чивегана, когда тотъ, какъ "равный къ равному", поѣхалъ къ Вендрамину съ визитомъ.
   День этотъ праздновался пышно, и аристократія, заигрывая съ народомъ, являлась на праздникъ и кланялась дожу рыбаковъ, какъ настоящему. Его дарили, кто сколько могъ,-- и деньги эти сплошь поступали потомъ въ кассу рыбачьей республики. Впрочемъ, въ Венеціи былъ не только дожъ рыбаковъ, тамъ существовалъ еще и императоръ безъ имперіи, но облеченный властью, довольно широкою. Императоръ этотъ избирался уличными скоморохами, гимнастами и тому подобными свободными профессіями. Его называли "императоромъ шутовъ". Онъ носилъ на головѣ корону, половина которой была красная, а другая -- зеленая. По праздникамъ, послѣ Ave Maria, до 11-ти часовъ ночи, ему должны были кланяться всѣ, кого онъ встрѣчалъ на своемъ пути. За право не поднять своей шапки передъ повелителемъ шутовъ платилось по цехину. Подданные "императора шутовъ" цѣловали ему руку и преклоняли передъ нимъ колѣно. Обычай этотъ держался издавна. Право на выборъ давало какое-нибудь исключительное уродство. Такъ послѣдній изъ повелителей шутовъ былъ одаренъ носомъ, похожимъ скорѣе на слоновый хоботъ, толстымъ чревомъ, кривыми ногами и непомѣрно длинными руками, такъ что, во время ходьбы, онъ почти могъ касаться руками земли. Онъ, между прочимъ, отправилъ свой портретъ Германскому Императору того времени съ надписью "любезному брату". Германскій Императоръ послалъ людей отколотить его, а подданные Венеціанскаго повелителя шутовъ объявили за это Германскаго Императора внѣ закона и вскорѣ могущественный властитель долженъ былъ заплатить, и очень дорого, за мировую, потому что венеціанскіе шуты распустили о немъ столько остротъ, циничныхъ пѣсень, анекдотовъ, различныхъ lazzi, что дѣйствительному величеству житья не стало. Объявленіе о примиреніи Императоровъ пояснялось такъ: Любезнѣйшій братъ нашъ Императоръ Германскій, сознавъ великую вину свою передъ нашею священною особой, милостью Бахуса Императоромъ шутовъ Венеціанскихъ, нынѣ молитъ насъ о помилованіи. Памятуя, это никакому ослу нельзя вмѣнять въ преступленіе, ежели онъ по глупости сей скотинѣ свойственной, творитъ что либо копытами мы и т. д.
   На пьяццѣ св. Марка я встрѣчался не разъ съ донъ-Карлосомъ, знаменитымъ претендентомъ на испанскую корону. Годы и бездѣятельная жизнь были немилостивы къ этому красавцу. Онъ растолстѣлъ, щеки его отвисли, глаза заплыли жиромъ.
   -- Вы знаете,-- объяснилъ мнѣ въ Венеціи одинъ мѣстный сплетникъ,-- донъ-Карлосъ, вмѣстѣ со своею красотой, потерялъ значительную долю шансовъ на испанскій тронъ.
   -- Почему?
   -- Прежде его поддерживали богатыя женщины. Онѣ давали средства на возстанія, а теперь!.. увы!..
   Дѣйствительно, чего не могло сдѣлать правительство, боровшееся съ претендентомъ, то сдѣлала природа. Донъ-Карлосъ съ годами обратился совершенно въ Щедринскій типъ.
   Очень комиченъ разсказъ о томъ, какое разочарованіе постигло одного изъ испанскихъ карлистовъ. Не зная, что донъ-Карлосъ весь ушелъ теперь въ желудокъ, онъ являлся къ нему нѣсколько разъ и, разумѣется, не заставалъ претендента. Наконецъ, лакеи смиловались надъ бѣднякомъ.
   -- Здѣсь вы его никогда не увидите!
   -- Куда же уходитъ его величество?
   -- Вы знаете с. Моиза?
   -- Что это такое?
   -- Площадь съ храмомъ. Тамъ есть переулочекъ Vicolo dei Саpucini... Ну, тамъ, въ этомъ самомъ переулочкѣ.
   -- Что же тамъ такое?
   -- Тамъ... Онъ не знаетъ Vicolo dei Capucini,-- расхохотались лакеи.-- Его величество забавляется въ этомъ переулкѣ.
   -- Игорный домъ?
   -- Хуже. Тамъ живутъ у старушки Беатриче веселыя дѣвицы!
   -- Не можетъ быть!
   Строгій, весь высохшій на пиренейскомъ солнцѣ, воспитавшій въ себѣ вмѣстѣ съ преданностью къ "несчастному" королю и полумонашескую суровость нравовъ, донъ-Хуанъ уѣхалъ, не увидавшись съ донъ-Карлосомъ.
   -- Желающіе видѣть донъ-Карлоса могутъ его заставать всегда на площади с. Марка. Даже онъ одѣваться началъ по Московски. Онъ никогда не бываетъ безъ дамъ, но дамы съ нимъ все какія-то поношенныя, точно мебель, которая уже въ десяти домахъ побывала на прокатъ.
   -- Вы знаете,-- объяснили мнѣ,-- порядочной дамѣ стыдно пройтись съ нимъ по площади.
   -- Почему?
   -- Онъ компрометировалъ здѣсь нѣсколько женщинъ. Ну, и довольно дѣвушкѣ или женщинѣ изъ общества отвѣтить на поклонъ донъ-Карлоса, чтобы о ней начали говорить чортъ знаетъ что! Ему, вслѣдствіе этого, перестали кланяться совсѣмъ. Мужья его, вызывали на дуэль, онъ отказывался. Меня, говоритъ, не уполномочивала Испанія принимать вызовы. Жизнь королей принадлежитъ ихъ народамъ!..
   Донъ-Карлосъ, имѣющій большую слабость къ женщинамъ, совершенно неожиданно встрѣтилъ опаснаго соперника въ лицѣ синьора Палумбо.
   Это -- красавецъ, высокаго роста, живой портретъ донъ-Карлоса въ прежнее время. Синьоръ Палумбо сапожникъ по профессіи. Сапоги его очень плохи и носятся скверно,-- это я могу утвердительно сказать по собственному опыту; но самъ онъ въ высшей степени интересенъ. Во-первыхъ, оказывается, что онъ вовсе не Палумбо, а послѣдній изъ Бурбоновъ. Онъ и донъ-Карлосъ родились въ одно и то-же время; ихъ подмѣнили,-- вотъ и все. Донъ-Карлосъ былъ сыномъ мужички-кормилицы. Палумбо -- отрасль королевскаго рода. Кормилица распорядилась такъ ловко, что настоящій король, видите ли, шьетъ скверные сапоги, а тотъ, кому судьба сулила быть сапожникомъ, заводитъ революціи и играетъ политическую роль. Но синьоръ Палумбо не унываетъ. Сидя въ своей темной лавочкѣ, онъ твердо убѣжденъ, что рано или поздно Богъ воздастъ ему справедливость. Я полагаю что именно поэтому онъ и шьетъ отвратительно. Помилуйте, стоитъ ли стараться, когда вдругъ въ концѣ переулка застучатъ кастаньеты и явятся къ нему испанскіе послы отъ опомнившагося народа звать на престолъ сосѣдняго королевства.
   -- При чемъ же тутъ кастаньеты?
   -- Испанцы всегда съ кастаньетами... Я вѣрю, иначе не стоило бы жить!
   -- А въ ожиданіи -- не совѣтую заказывать ему сапогъ. Будущій король сошьетъ ихъ дурно. И винить его нельзя: совсѣмъ не тѣмъ голова занята.
   Зато я не знаю ничего величественнѣе встрѣчи двухъ претендентовъ на пьяццѣ св. Марка. Я разъ былъ свидѣтелемъ этого великаго историческаго момента. Подмѣненный "донъ-Карлосъ", роскошно одѣтый, встрѣтился съ настоящимъ, гордо драпировавшимся въ свою ротонду, разумѣется, съ воротникомъ, который вотъ-вотъ залаетъ. Нужно было видѣть, какой уничтожающій взглядъ бросилъ донъ-Палумбо на донъ-Карлоса. Въ немъ было все: и величіе оскорбленнаго монарха, и ненависть соперника, и гордость человѣка, отмѣченнаго рокомъ.
   -- И какіе сапоги онъ носитъ! Господи, какіе сапоги!-- разразился синьоръ Палумбо, обращаясь къ своимъ пріятелямъ.
   -- Ты хуже шьешь!
   -- Я... Да развѣ, если бы я былъ на его мѣстѣ, я бы заказалъ себѣ у себя сапоги. Никогда! Ничего въ немъ нѣтъ королевскаго. Узенькіе носки! Кто теперь носитъ узенькіе носки?
   Лучше всего, что одна венеціанка разсказывала мнѣ съ полнымъ убѣжденіемъ невѣроятную исторію донъ-Карлоса. Онъ, видите ли, царствовалъ въ Испаніи, но Наполеонъ I его прогналъ оттуда, хотя донъ-Карлосъ лично защищалъ Сарагоссу.
   -- Позвольте, да вѣдь донъ-Карлосъ молодъ...
   -- Что же изъ этого?
   -- А Наполеонъ I умеръ когда?..
   -- Вы говорите про французскаго Наполеона, а то еще есть Наполеонъ испанскій.
   Въ устахъ венеціанской красавицы это совсѣмъ не удивительно. Насколько женщины здѣсь хороши, настолько же онѣ... какъ бы это выразиться повѣжливѣе... недалеки и, главнѣе всего, мало образованы. Большая часть свѣтскихъ женщинъ умѣетъ читать и писать, знаетъ французскій языкъ и катехизисъ,-- затѣмъ не требуется отъ нихъ ничего болѣе. Если она спроситъ, правда ли, что Россія въ Сибири, или большой ли городъ Сибирь, правда ли, что Германія имѣетъ двадцать пять милліоновъ солдатъ, что турецкій султанъ вѣчно живетъ въ своемъ магическомъ дворцѣ, выстроенномъ на неподвижномъ облакѣ,-- не смѣйтесь: это въ порядкѣ вещей. А то вотъ, напримѣръ, объ Америкѣ. Американскій король объявилъ войну африканскому императору. Они дрались на воздухѣ и на водѣ, при чемъ бѣлый слонъ побѣдилъ обоихъ!.. Какой бѣлый слонъ, откуда,-- это ея тайна.
   -- Въ книжкѣ написано.
   -- Въ какой?
   -- Почему я знаю, въ какой!
   И хорошенькая глупая головка принимаетъ такое напряженное выраженіе, такъ уморительно сдвигаются черныя брови, что вамъ становится жаль бѣдную синьорину, и вы прекращаете ваши вопросы. Я не могу вспомнить, съ какимъ изумленіемъ "ученая итальянка" изъ Венеціи говорила о знаніяхъ русскихъ женщинъ... "Онѣ все знаютъ, удивлялась она.-- Я думаю, онѣ постоянно учатся!.." Оно и правда,-- въ этомъ отношеніи русская женщина заткнула за поясъ всѣхъ. Трудно встрѣтить француженку или нѣмку начитаннѣе и образованнѣе. Нашимъ барынямъ, дѣйствительно, въ этомъ отношеніи удивляется Европа -- и вполнѣ справедливо. Бѣднымъ итальянкамъ, разумѣется, далеко до этого идеала.
   Разъ какъ-то я прилегъ на окно и смотрю на пьяццу св. Марка. Волны народа внизу, шумъ, движеніе, жизнь.
   -- Синьоръ... синьоръ!-- раздается сверху серебряный голосокъ Розины, дочери хозяина дома, кончившей одинъ изъ римскихъ институтовъ.
   Я поздоровался съ ней.
   -- А я читаю!-- И она съ торжествомъ показываетъ мнѣ брошюрку.
   -- Очень радъ... Что же вы читаете, mia cara?
   -- Не смѣйте меня такъ называть!.. я читаю...
   Она внимательно посмотрѣла заглавіе и затѣмъ съ великолѣпною серьезностью объявила:
   -- Лучіа, опера Дониццети!
   Оказалось, что синьорина Розина изволила читать либретто.
   -- Что же, интересно?
   -- Ужасно... И вы знаете (у Розины загораются глаза), она впослѣдствіи съ ума сходитъ.
   -- Кто?
   -- Эта самая... (опять взглядъ въ книгу) Лучія... Вотъ кто!.. А онъ себя закалываетъ, вотъ такъ...-- дѣлаетъ она театральный жестъ.
   -- Кто?
   -- Опять кто,-- онъ, ну тотъ, который любитъ ее. Онъ любитъ, а она выходятъ замужъ за другого и потомъ сходитъ съ ума и умираетъ. Ну, онъ тоже... чтожъ ему дѣлать, онъ закалывается ночью при лунѣ... на ея могилѣ. Поетъ и закалывается...
   -- Это, вѣрно, Эдгардо?
   -- Почему вы знаете?-- И самое нелицемѣрное удивленіе выразилось на ея лицѣ. Она живо спрятала книгу.-- Вы подсмотрѣли вѣрно.
   -- И не думалъ. Да на такомъ разстояніи и трудно бы.
   -- Значитъ, вы отгадчикъ?...-- даже съ нѣкоторымъ испугомъ рѣшила она и скорѣй спрятала отъ меня и книгу, и самое себя...
   Зато въ кокетствѣ итальянки и, особенно, венеціанки не имѣютъ соперницъ. Бросьте взглядъ на одну изъ нихъ на улицѣ, въ театрѣ, въ церкви -- и она мелькомъ обожжетъ васъ такими горячими страстными глазами, такъ сумѣетъ показать товаръ лицомъ, что форестьеры помоложе и полегкомысленнѣе, вмѣсто недѣли, оставались въ Италіи по цѣлымъ мѣсяцамъ. Никто, какъ итальянка, не сумѣетъ такъ много наобѣщать безмолвно и такъ мало дать, когда вамъ, наконецъ, удастся быть ей представленнымъ. Рогоносцы добраго стараго времени, вмѣстѣ со многими тогдашними почтенными учрежденіями, давно вымерли. Теперь мужья женятся здѣсь не для публики. Чичисбеи, Cavalieri sirvente повывелись. Кокетничающая напропалую итальянка, въ сущности, оказывается доброй и вѣрной женою.
   Итальянцы мужчины вѣчно -- или въ кафе, или на пьяццѣ, или въ остеріи. Жены цѣлые дни остаются дома однѣ,-- и, несмотря на это, супружескія измѣны здѣсь очень рѣдки; нравы современной Венеціи совсѣмъ не похожи на то, чѣмъ были во время оно. Я не могу безъ смѣха вспомнить одного француза, который прямо изъ Парижа явился сюда побѣждать бѣдныхъ венеціанокъ. Онъ столько перечиталъ историческихъ романовъ, гдѣ благородныя патриціанки только тѣмъ и занимаются, что украшаютъ чело супруга несвойственными ему рогами, что считалъ свою миссію легкой и пріятной. Бѣдный парижанинъ прожилъ въ Венеціи четыре мѣсяца, имѣлъ двѣ дуэли, былъ выкупанъ въ каналѣ, облитъ сверху, съ балкона, чѣмъ-то неподходящимъ, сброшенъ на мраморные камни съ веревочной лѣстницы -- и не добился ничего, кромѣ многообѣщающихъ взглядовъ и страстныхъ улыбокъ. Легкомысленный французъ все это считалъ за чистую монету, тогда какъ итальянка свои взгляды и улыбки считаетъ чѣмъ-то въ родѣ корсета и узкой обуви,-- обязательными для порядочной женщины.
   

IX.
Академія dello belle arti.-- Рисовальщицы.-- Театры: Фениче, Гольдони, Россини.-- Литература и литераторы.-- Атенеумъ.-- Бернарди.-- Художники и музыканты.-- Пульчинелло.-- Деревенскій театръ.

   Я не стану описывать ни здѣшняго картинохранилища -- эту единственную въ Сѣверной Италіи галлерею первоклассныхъ созданій величайшихъ художниковъ всего міра. Объ этомъ я буду говорить потомъ. И безъ того мои впечатлѣнія разрослись такъ, какъ я не ожидалъ. Но стану упоминать о барельефахъ и статуяхъ, выставленныхъ тутъ же въ этомъ громадномъ дворцѣ, составившемся изъ стараго монастыря, дровней церкви Santa Maria della Carita и того же имени громадной школы. Къ этому пристроили еще нѣсколько залъ, куда перенесли массу замѣчательныхъ картинъ изъ разныхъ закрытыхъ, по распоряженію итальянскаго правительства, обителей и братствъ, изъ обветшалыхъ церквей и изъ полуразрушившихся публичныхъ зданій. Сверх а прислало сюда своихъ сочленовъ для открытія и здѣсь своего отдѣла. Передъ отъѣздомъ, эти господа были приняты Криспи въ тайной аудіенціи. Явившись въ Белинцону, они прочли публичныя лекціи, разбросали тысячи брошюръ о научныхъ цѣляхъ отдѣла и, наконецъ, основали сей послѣдній. Увы, онъ просуществовалъ только мѣсяцъ! Дѣло въ томъ, что черезчуръ ретивые эмиссары Криспи, предполагая почву подготовленною въ достаточной степени, предложили на очередь вопросъ о сліяніи кантона Тичино съ Италіей. Свирѣпые итальяноманы-тичинцы немедленно обратились въ еще болѣе свирѣпыхъ швейцарцевъ и выгнали изъ собранія почтенныхъ ученыхъ, пользовавшихся "неограниченнымъ довѣріемъ Криспи". Какъ-то въ кантонѣ Тичино, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, произошли безпорядки. Меньшинство клерикальное и консервативное захватило въ свои руки представительство. Большинство подавило и выгнало сихъ послѣднихъ. Дошло дѣло даже до феерій съ выстрѣлами, военною силою, судомъ и т. д. Но когда во всемъ этомъ обнаружились мягкія лапки г. Криспи -- немедленно обѣ партіи примирились, и все было закончено. "Инцидентъ оказался исчерпаннымъ", какъ выражаются наши предсѣдатели акціонерныхъ собраній.
   Мимо насъ смѣнялись горы, одна красивѣе другой, утесы все причудливѣе и неожиданнѣе; водопады разбивались въ серебряныя облака пѣны и ревѣли внизу въ выбитыхъ ими воронкахъ... На утесахъ громоздились сѣрыя, какъ орлиныя гнѣзда, деревни. Казалось, что ихъ балконы прислонены прямо къ отвѣсамъ скалъ. Страшно было за тѣхъ, которые живутъ въ нихъ... Такія деревни -- и у самыхъ облаковъ, на вершинахъ горъ, на ихъ сѣдловинахъ. Часто онѣ казались не собраніемъ домовъ, а просто гребнемъ горы; только всматриваясь, мы различали въ этомъ гребнѣ и силуэты сѣрыхъ зданій, и колокольни церквей, и порою башни... По пути -- женщины, дѣти и ослы. Такихъ красивыхъ дѣтей, какъ и такихъ глубокомысленныхъ ословъ, я еще не видалъ до тѣхъ поръ. Они бѣжали мимо, встряхивая ушами и звеня сотнями подвѣшенныхъ къ нимъ бубенчиковъ. Часто у самой дороги начинались зубчатыя стѣны и зигзагомъ шли вверхъ на самое темя утеса или горы, гдѣ уже онѣ раздвигались въ цѣлый замокъ съ главною большою и нѣсколькими маленькими башнями... Деревни, выступившія на дорогу, перекинули свои постройки на другую сторону, въ аркахъ, подъ которыми улицы идутъ въ прохладной тѣни... Часто жилья эти своими сводами перешагнули черезъ ручьи, заваленные каменьями. Каменьями же, снесенными съ горъ, перегорожено въ нѣсколькихъ мѣстахъ и Тичино, или Тессино; здѣсь это совсѣмъ альпійская рѣка, только зелень по сторонамъ -- итальянская... Я любовался ущельями:-- въ голубой глубинѣ ихъ, точно въ туманѣ, вдругъ выдвигаются снѣговыя вершины затерявшихся въ гельветской глуши исполиновъ. Рѣка -- дѣлаетъ извивъ за извивомъ... Дорога великолѣпно содержится -- ни разу не качнуло экипажа. Ровно, какъ на столѣ!.. Навстрѣчу, за первою большою деревней, стали попадаться женщины съ корзинами за спиною. Въ корзинахъ виноградъ или выжимки. Была поздняя осень. Въ селахъ -- на улицахъ жмутъ вино. Изъ одной бочки оно черезъ отверстіе льется густою кровью въ чаны... Именно алою кровью... "Кровью земли"! Запахъ свѣжаго винограднаго вина на улицахъ -- тогда какъ за деревнями пахнетъ розами...
   Виноградъ здѣсь великолѣпенъ, и вино -- превосходно. Его въ продажѣ нѣтъ -- внѣ Тичино. Это свидѣтельствуетъ о богатствѣ страны. Она живетъ другими производствами, а своимъ винодѣліемъ пользуется сама.
   -- Наше вино и наши женщины служатъ только намъ!-- говорятъ съ простодушнымъ цинизмомъ тичинцы...
   -- Соки нашей земли, ея кровь -- вино -- только для ея дѣтей...
   Французы пробовали было дѣлать здѣсь закупки, но мѣстные винодѣлы отказывали имъ.
   -- Мы сами выпьемъ наше вино,-- отвѣчали они имъ.
   Большими количествами оно не продается. Если оказывается лишнее, его выдерживаютъ въ погребахъ на будущее время.
   Швейцарія вообще не можетъ похвастаться своимъ виномъ. На Женевскомъ озерѣ, гдѣ, напр., виноградъ великолѣпенъ -- вино отвратительно. Оно кисло и отзывается запахомъ сѣры. Мѣстные хозяева, впрочемъ, и не стараются. Для нихъ оно хорошо,-- а для чужихъ хлопотать не стоитъ. Вообще, эта страна почти ничего своего не производитъ. Она живетъ путешественниками и въ индустріи не нуждается, Въ самомъ дѣлѣ, какое производство можетъ доставить ей столько: ежегодно въ Швейцаріи живутъ и черезъ Швейцарію съ остановками прослѣдываютъ около семисотъ тысячъ путешественниковъ. Если каждый оставитъ здѣсь по 500 франковъ, то и это дастъ ея кантонамъ кругленькій капиталъ въ 350.000,000 франковъ. Сыровареніе производится тамъ, гдѣ путешественниковъ мало, въ кантонахъ, остающихся въ сторонѣ. Шелковое производство -- около Цюриха, куда тоже туристы не ѣздятъ. Прибавьте къ этому около 200,000 ч. англичанъ, нѣмцевъ, французовъ, славянъ, итальянцевъ, которые живутъ здѣсь постоянно, и вы поймете, что Швейцаріи незачѣмъ заботиться развить свою собственную индустрію. Это единственный ввозъ живого товара, который гораздо выгоднѣе всякаго вывоза... Поэтому нисколько не удивительно, что страна пробавляется пустячками: деревянными и костяными издѣліями, игрушками весьма грубаго свойства и т. д. Невшатель и Женева -- не въ счетъ съ ихъ большимъ часовымъ производствомъ. Невшатель -- внѣ пріѣзда и остановокъ туристовъ, а Женева и до присоединенія къ Швейцаріи была промышленною и производительною страной.
   Наконецъ, вдали показался на высотѣ, очевидно, старый монастырь... Онъ, точно бѣлая птица, опустился на остріе утеса, чтобы съ такою же силой распахнуть крылья и ринуться въ пространство передъ нимъ... Внизу -- красивый городокъ, весь освѣщенный солнцемъ, въ рамкѣ пышныхъ садовъ... Горы обитаемы и воздѣланы до верхушекъ... На каждой террасѣ, на каждой площади ихъ -- виллы. Далѣе,-- голубая ширь, недвижная, нѣжная, соперничающая съ небомъ въ живости и прозрачности красокъ, въ ихъ мягкости и красотѣ...
   -- Lago Magiöre,-- щелкнулъ кнутомъ въ ту сторону кучоръ.
   -- Локарно!..-- и онъ съ торжествомъ показалъ на городокъ и бѣлую церковь на высотѣ.
   
то либо сообразить, обратился я къ моимъ спутникамъ. Они расхохотались.
   -- Видите ли, по нашему, prete -- вещь небезполезная... Мы называемъ такъ особый приборъ, который кладемъ въ постель. Снизу и сверху деревянные обручи, а въ срединѣ подставка для жаровни съ горящими угольями. Этого prete мы оставляемъ подъ одѣяломъ, пока не ложимся, и постель нагрѣвается. До утра въ ней хватаетъ жару...
   Вы должны съ быстротою молніи раздѣться, чтобы васъ не охватило морозомъ, и юркнуть подъ одѣяло, откуда только что, съ такою же быстротою, выхватили прочь "prete"... Потомъ вы закутываетесь по горло и спите до утра. Утромъ является горничная, растворяетъ настежъ окна (какова бы ни была погода -- мнѣ случалось пользоваться этими удовольствіями при 8° ниже нуля въ Веронѣ). Затѣмъ вы встаете и одѣваетесь. Въ умывальникѣ -- ледъ. Холодъ кругомъ неимовѣрный. И такъ сѣверные итальянцы живутъ цѣлыя зимы. Я зналъ въ Веронѣ милліонеровъ, архи-милліонеровъ въ родѣ Поджи, Трецца и другихъ -- они не заводили ни каминовъ, ни печей, находя это вреднымъ...
   Побывавшіе у насъ въ Россіи, зимою, итальянцы говорятъ: у васъ холодъ видишь, но его не ощущаешь... И, дѣйствительно, чтобы ощущать стужу зимой, надо пожить въ сѣверно-итальянскихъ домахъ!.. Тогда согласишься съ тѣмъ, что на первыхъ порахъ кажется парадоксомъ, а именно: итальянцы гораздо болѣе привыкли къ морозу, чѣмъ мы, и неизмѣримо легче его выносятъ... Одѣнешься -- и скорѣе въ кафе отогрѣваться, а тамъ весь день опять въ холодѣ, если солнца нѣтъ, или на солнцѣ, если оно соблаговолило показаться.
   -- Что же у васъ и въ другихъ гостиницахъ такъ?
   Монументъ обидѣлся и исчезъ.
   Поневолѣ пришлось взять предложенную комнату. Она громадная; коверъ, покрывающій ее, великолѣпенъ, на стѣнахъ оригиналы великихъ мастеровъ, изъ раствореннаго настежъ окна рисуются на чистыхъ небесахъ вершины Монте-Черико, стройныя башни и мраморные дворцы -- но холодъ, холодъ!...
   -- Кто рядомъ?-- спрашиваю у cameriere.
   -- Ого!.. У насъ простые не останавливаются -- и онъ съ гордостью обвелъ меня всего горящимъ взглядомъ черныхъ глазъ.-- Рядомъ великая Маріанни-Мази.
   -- Чѣмъ великая?
   -- Какъ же не великая, если она въ Америкѣ пѣла и тамъ голосъ потеряла.
   -- И теперь пріѣхала пѣть у васъ?
   -- Да!.. Она наша, виченцская...
   -- И пѣвица тоже живетъ въ этомъ морозѣ?
   -- Она и спитъ съ раскрытыми окнами.
   Я только пожалъ плечами. Что было возразить на это?..
   Оставалось предоставить себя въ жертву стужѣ и сосѣдкѣ, съ утра начинавшей свои рулады. Зато я былъ вознагражденъ вполнѣ толстою Анунціатой, которая цѣлые дни въ кухнѣ -- напротивъ черезъ дворъ -- пѣла незатѣйливыя пѣсни. Великолѣпный голосъ!.. Верхи такіе, что, я думаю, синьора Маріанни-Мази только злобствовала, слушая это "дитя природы". Камеріере Джузеппе объяснилъ мнѣ, что Анунціата -- потому все время поетъ, что она съ моря. Ее привезъ сюда поваръ изъ Генуи -- ну, она и вспоминаетъ солнечные берега и лазурныя волны за лигурійскою пѣсенкой. Одну изъ такихъ, особенно понравившихся мнѣ, я перевелъ тотчасъ же.
   
        Между розами Востока
   Ароматнѣй всѣхъ -- одна.
   Отъ нея я былъ далеко,
   Все же слышалась она...
        Лепестковъ ея алѣе
   Я на свѣтѣ не видалъ,
   Хоть не мало, пламенѣя,
   Этихъ розъ уже сорвалъ...
        Пусть скорѣе -- на просторѣ
   Мой челнокъ несетъ волна
   Въ чудный край, за это море,
   Гдѣ теперь цвѣтетъ она...
        Я сорву ее, цѣлуя:--
   Будетъ счастье, погоди,
   Какъ съ собою унесу я
   Эту розу на груди...
   
   Въ Альберго-ди-Рома, впрочемъ, не одна Анунціата была замѣчательна. Камеріере (лакей, камерный) Джузеппе по своему остроумію тоже заслуживалъ удивленія. Еслибы вы знали его, вы, какъ и я, преисполнились бы къ нему величайшимъ уваженіемъ. Одного факта достаточно для этого. Представьте себѣ, что разъ онъ заснулъ въ кухнѣ -- при чемъ, невѣдомо уже какъ, нечаянно сжегъ себѣ часть фрачной фалды. Вы думаете онъ растерялся и заказалъ себѣ другую? Это бы не дѣлало чести его финансовымъ способностямъ! Напротивъ, мудрый Джузеппе тотчасъ же выпоролъ себѣ громадное морсо изъ собственныхъ панталонъ -- и вшилъ его во фракъ, а чтобы окно, пробитое имъ такимъ образомъ въ Европу, никому не кидалось въ глаза, онъ взялъ да и пришилъ фалды фрака плотно къ невыразимымъЭто было до того неожиданно и умно, что хозяинъ, палладіевъ монументъ, проникнулся величайшимъ уваженіемъ къ Джузеппе и каждому новому жильцу непремѣнно повторялъ:
   -- О, вы знаете, это такая голова! Назначь его завтра Агостино Депретисъ министромъ финансовъ на мѣсто Мальяни -- Италія ничего бы не потеряла отъ этого... Рѣшительно ничего... Джузеппе бы показалъ себя. Вы обратили вниманіе на фалды его фрака?...
   И затѣмъ слѣдовалъ подробный разсказъ объ операціи, учиненной Джузеппе.
   Но Виченца не это одно готовила для меня...
   Оказывается, я попалъ сюда въ самый разгаръ избирательной борьбы. Виченца представляла теперь исключительный интересъ. Парламентъ былъ распущенъ; въ новый производились выборы. Еще никогда борьба партій не доходила до такого лихорадочнаго оживленія. Клерикалы, конституціоналисты, республиканцы и соціалисты работали во нею. Маленькій городъ былъ неузнаваемъ. Со столбцовъ газетъ (современный форумъ) точно такъ же, какъ съ церковныхъ каѳедръ, одинаково раздавались горячія проповѣди за тѣхъ или другихъ кандидатовъ. Цѣлый день по Виченцѣ съ знаменами ходили избирательные отряды. Крестьянство изъ округа собиралось сюда же для дачи голосовъ. "Баккильоне" (мѣстный "Secolo") вышелъ въ этотъ день въ тройномъ количествѣ экземпляровъ, а въ церкви св. Карла сплошная толпа, главнымъ образомъ состоявшая изъ женщинъ, слушала знаменитаго проповѣдника изъ Генуи -- падре Бартоломео, который цитатами изъ отцовъ церкви, евангелія и библіи доказывалъ необходимость избранія кандидата клерикальной партіи, поддержаннаго "даже миланскою Perseveranza". На стѣнахъ и столбахъ не было живаго мѣста -- всюду пестрѣли громадныя афиши, манифесты, программы, избирательные совѣты и т. д. Каждому изъ кандидатовъ казалось, что Италія неминуемо погибнетъ, если не будетъ избранъ онъ именно. Рабочія общины, экономическія и политическія ассоціаціи выставляли вожаковъ въ самыхъ выспреннихъ выраженіяхъ, прославляя до небесъ ихъ благородство, величіе души, твердость убѣжденій, геній дипломатическій, административную мудрость и умѣніе организаторское. Италія, еще на прошлой недѣлѣ жаловавшаяся на оскудѣніе дѣятелей и крупныхъ умовъ, вдругъ оказалась наводненною великими людьми. Среднихъ не было -- все великіе. Избираемый, по собственному и своихъ друзей мнѣнію, былъ великъ -- и его друзья тоже оказывались великими, ибо они его поняли. Я думаю, что въ иной странѣ за цѣлое столѣтіе не появилось столько пасквилей, сколько въ Италіи за эти три-четыро дня. На всѣхъ улицахъ оборванцы-разнощики навязывали вамъ то "Правду о Молинелли", то искреннее мнѣніе честнаго гражданина о "Марторици", то серьезное слово о Моити. По всѣми этимъ "правдамъ", "словамъ" и "мнѣніямъ" оказывалось, что такихъ, собственно, злодѣевъ и свѣтъ не производилъ. Ихъ прошлое и настоящее было раскопано свиными пятачками до такой степени, что самые крѣпкіе дубы не могли бы устоять при этомъ. Ихъ друзья, женщины, которыхъ они любили, кліенты или покровительствуемые подвергались тщательному сыску. Ни двери кабинета, ни двери спальной не останавливали охочихъ слѣдователей. Частное письмо, украденное выгнаннымъ лакеемъ (маневръ, практикуемый клерикалами), ссора съ любовницей, просроченный вексель (пріемъ банкирской партіи) -- все шло къ дѣлу, все было кирпичемъ для обвинительнаго акта. Я думаю, кандидаты должны были посѣдѣть за эти послѣдніе дни. Одному изъ нихъ, "почтеннѣйшему и заслуженному", рекомендовали обратить вниманіе на бѣднаго брошеннаго ребенка, хорошо извѣстнаго "почтеннѣйшему и заслуженному"; другому сообщалось, что въ Швейцаріи есть нѣкая прекрасная, оставленная на произволъ судьбы Миликитриса Кирбитьевна, повсечастно проливающая слезы ручьями при воспоминаніи объ обманувшемъ ее негодяѣ. Напоминали о какихъ-то разграбленныхъ кассахъ и т. д. Въ сущности, всѣ, и писавшіе, и читавшіе, хорошо понимали, что это только избирательные маневры клерикаловъ и консерваторовъ; что брошенный ребенокъ, оставленная швейцарская дѣвица и разграбленныя кассы -- только шрапнели, заготовленныя безцеремоннымъ непріятелемъ для того, чтобы въ рѣшительный моментъ бросить ихъ на головы враговъ.
   Когда я вышелъ на улицу, то увидѣлъ даже цѣлую процессію, во главѣ которой несли ребенка, мирно сосавшаго собственный свой перстъ, и надъ нимъ знамя съ надписью "вотъ жертва почтеннѣйшаго (onoremoie) Кавальканти". Чтобы обратить вниманіе на жертву, въ толпѣ была даже музыка, игравшая "Una voce poco fa" изъ "Севильскаго цирульника". Въ другой процессіи несли картину, изображавшую тоже почтеннѣйшаго Дзеппо, замахивающагося палкою на распростертую у его ногъ женщину, на грудь которой онъ уже наступилъ ногою. На лбу у нея значилась надпись "Италія", а на ея груди изъ подъ Дзеппова сапога шла надпись "Liherta". На связанныхъ ногахъ ея изображались: на одной "Molarita" на другой "Egualita". Вдали, въ видѣ фона, выражая ужасъ на лицахъ, являлись тѣни Гарибальди, Виктора Эммануила и Кавура. Въ этой толпѣ тоже была музыка, игравшая чувствительную "la canzone della rosa" изъ Флотовской Марты. Такихъ диковинокъ нельзя было увидѣть въ другой разъ, и я, несмотря на холодъ, не уходилъ съ улицъ и площадей. На завтра, когда "почтенные и уважаемые" мерзавцы, какъ ихъ называла клерикальная почать, были избраны народомъ, умѣвшимъ отличать бѣлое отъ чернаго и клевету отъ правды, и отнюдь не сбившимся съ толку въ этой тучѣ писаній, демонстрацій -- начались бѣшеные восторги торжествующей партіи. Нужно было видѣть всю эту искреннюю и доброю толпу, считавшую избраніе своего вождя лучшимъ праздникомъ. Вожди тоже пользовались этимъ. Они, таки-сказать, спѣшили упиться внезапно обнаружившеюся популярностью. Они ходили по Piazza bei Signori, т. е., по господской площади, по кафе, по улицамъ, сопровождаемые сплошными фалангами энтузіастовъ, оравшихъ имъ въ уши постоянно evviva! Невѣдомые люди кидались въ толпу, расталкивали ее, подставляя бока сыпавшимся на нихъ ударамъ, чтобы, уже съ оборванной фалдой, смятой шляпой, безсильно повисшимъ внизъ галстукомъ -- добиться, наконецъ, до имянинника въ центрѣ толпы, крикнуть ему въ самый носъ evviva, пожать руку и въ столь растерзанномъ видѣ примкнуть къ его свитѣ...
   Надо сказать правду: ни клозетами, ни демонстраціями, ни глупѣйшими процессіями, не запачкала себя либеральная партія. Она предоставила ихъ безсилію своихъ злостныхъ враговъ и, вѣруя въ святость избирательнаго принципа, спокойно ждала торжества. Въ качествѣ итальянской, она не могла, разумѣется, оставаться такой же на другой день послѣ побѣды: тутъ она дала себѣ волю, но -- ни насмѣшекъ надъ клерикалами, ни выходокъ противу разбитыхъ консерваторовъ! "Мы не боремся ихъ оружіемъ, и, если они стараются опошлить "выборы", мы еще выше подымемъ знамя нашего самоуправленія и еще благоговѣйнѣе отнесемся къ нему,-- говорилъ "Боккильоне".-- Дѣло народа понять, кто его истинные друзья, и выразить тѣмъ или другимъ избраніемъ свою верховную волю. Мы ей подчинимся во всякомъ случаѣ". Либеральные вожди даже не преслѣдовали клерикаловъ за подлые и гнусные вымыслы на ихъ счетъ. Вотъ, именно, гдѣ они могли бы сказать: "презрѣніе -- мой отвѣтъ"! И дѣйствительно, ихъ отвѣтомъ было презрѣніе!.. По законамъ страны, авторы пасквилей могли бы насидѣться въ тюрьмѣ и даже потерять гражданскія права. Положимъ, что гг. пасквильныхъ дѣлъ мастера прятались за швейцарскіе псевдонимы... Но вѣдь лица, распространяющія пасквили, являются одинаково отвѣтственными съ авторами ихъ. Величавое пренебреженіе народныхъ вождей ко всей этой мрази достигло цѣли. Когда, на другой день, всѣ стѣны и колонны города представляли лохмотья оборванныхъ афишъ, никому не приходило въ голову повторить позорные вымыслы вчерашней сатурналіи, и одинъ вѣтеръ, пробѣгая по улицамъ, шевелилъ ихъ обрывки. Толпа народа вынесла еще болѣе уваженія къ людямъ, которыхъ она, такимъ образомъ, посылала въ парламентъ.
   Вернувшись домой, я былъ до того утомленъ, что, оказывалось, совсѣмъ не до осмотра Виченцы съ ея артистическими сокровищами. Съѣвъ цѣлое блюдо "ньокки",-- мѣстныхъ лепешекъ изъ маисовой муки въ маслѣ, и какую-то рыбу -- бранзино, я приказалъ положить себѣ въ постель "священника"... Джузеппе, исполнявшій это, вдругъ обернулся ко мнѣ.
   -- Э... синьоръ русскій... Е russo?..
   -- Да, а что?
   -- У насъ здѣсь жилъ тоже одинъ русскій господинъ.
   И Джузеппе вдругъ расхохотался...
   -- Что такое?
   -- Странный. Онъ, знаете, бѣжалъ изъ Россіи, потому что испугался революціи... Тогда всѣ у васъ ждали революціи -- ну, а онъ толстый, сырой... Извѣстно, ему было бы трудно тормошиться, онъ и ушелъ. Онъ у насъ въ этой самой комнатѣ прожилъ, никуда не выходя, рѣшительно никуда -- три лѣтнихъ мѣсяца!.. Для него, дотащиться до балкона было уже большимъ трудомъ; онъ просто приказалъ поставить къ дверямъ свою кровать и, лежа на ней, любовался и яркимъ солнцемъ, и темносинимъ небомъ, и бѣлыми мраморами вотъ того palazzo. Только разъ, за все это время, его видѣли на улицѣ. Пріѣхалъ какой-то фокусникъ-нѣмецъ, извѣстно, tedesco!-- съ презрѣніемъ подчеркнулъ Джузеппе.-- Ну, вотъ, онъ обѣщалъ съѣсть публично живого бульдога. Прочитавъ это, русскій синьоръ два дня былъ въ крайнемъ волненіи, стараясь влѣзть въ свое платье, но, знаете, какъ рыцарь, долгое время находившійся на покоѣ, онъ выросъ изъ латъ и долженъ былъ позвать портнаго... Его обшили, онъ пошелъ въ театръ,-- но оказалось, что квестура спасла почтеннаго пса и запретила фокуснику скушать его. Это такъ обидѣло вашего соотечественника, что онъ въ тотъ же день (представленіе было утреннее) приказалъ уложить вещи.-- Куда вы ѣдете? спрашивали его.-- Въ Испанію,-- отвѣчаетъ:-- тамъ быковъ бьютъ, и никакая полиція въ это не вмѣшивается. Плевать мнѣ на Италію. Хороша свобода -- порядочному человѣку даже денегъ не дадутъ заработать толкомъ!..
   Странное дѣло! Виченца,-- такъ мало посѣщаемая иностранцами вообще,-- меня побаловала сначала воспоминаніемъ о русскомъ, а потомъ и встрѣчею съ соотечественниками. Я сидѣлъ какъ-то въ кафе своего отеля, пробѣгая Corriere clella Sera, который въ передовой статьѣ громилъ Россію за коварство ея политики въ болгарскомъ вопросѣ и заканчивалъ обращеніемъ къ великодушію итальянскаго народа, приглашая его протестовать противъ сѣвернаго варвара,-- какъ вдругъ почуствовалъ на себѣ чей-то взглядъ...
   -- Виновата, вы -- русскій, вы...-- и она меня назвала по фамиліи.
   -- Да...
   -- Я съ вами встрѣчалась въ Петербургѣ, у ***.
   Я, дѣйствительно, вспомнилъ ее и изумился.
   -- Что вы здѣсь дѣлаете?
   -- Живу, какъ видите... Но все ли равно, гдѣ жить?
   -- Да... Но закопаться въ Виченцѣ.
   -- Все лучше, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ...
   Я встрѣчался съ нею въ Петербургѣ часто. Чисто русское лицо -- оно не бросалось въ глаза съ перваго взгляда; блѣдное, исхудалое съ веснушками и вздернутымъ носомъ -- оно даже было ординарно, если хотите. Такихъ масса у насъ, но тѣмъ пріятнѣе было видѣть его послѣ цѣлой тучи лупоглазыхъ красавцевъ и красавицъ, кишмя кишащихъ въ Италіи. Ея ласковый взглядъ, глубокій и иногда печальный, хорошо сформированный лобъ и какая-то неизъяснимая прелесть во всей ея фигурѣ, дышавшей скромностью, кроткое выраженіе губъ -- все это невольно согрѣвало васъ...
   -- Я вѣдь, знаете,-- и она усмѣхнулась...-- Я вѣдь эмигрантка.
   Я думалъ, что она шутитъ, и засмѣялся самъ.
   -- Нѣтъ, серьезно...
   -- Вы!.. Я васъ помню въ Петербургѣ... Такая скромная...
   Какъ-то оно не ладилось съ впечатлѣніемъ, которое производятъ добровольныя изгнанницы. Ни въ ея лицѣ, ни въ ея словахъ, ни въ движеніяхъ не выражалось нѣсколько преувеличенной энергіи тѣхъ, ни ожесточенія, ни упрека кому бы то ни было. Она сидѣла, сложа руки на колѣняхъ, и казалась такой слабой, безпомощной, такой кроткой и тихой, что у меня невольно вырвалось:
   -- Какъ вы не похожи!..
   -- Да я не такая... Я и не раздѣляю крайнихъ идей.
   -- Ради чего же вамъ пришлось бѣжать изъ Россіи?
   -- Я не сама бѣжала.
   -- Не увезли же васъ?
   -- Нѣтъ, засмѣялась она:-- я за своимъ братомъ ушла. Онъ, дѣйствительно, былъ такой, какъ вы сейчасъ говорили. Ему пришлось пережить многое. Я даже толкомъ не знаю, что онъ сдѣлалъ. Я никогда не принимала участія въ его дѣлахъ и жила со старушкой матерью. А тутъ, когда его взяли, мама умерла отъ горя и въ послѣднія минуты просила меня никогда, никогда его не оставлять. Брата судили и оправдали, но его, почему-то, и оправданнаго нельзя было оставить въ Петербургѣ -- мы съ нимъ (я не оставляла его уже) очутились въ Пинегѣ. Есть такой городъ!
   -- Вы-то при чемъ здѣсь были?
   -- А развѣ я могла иначе? Онъ былъ любимцемъ матери. Я боялась, что одинъ онъ ожесточится, станетъ пить, погибнетъ въ глуши. Тутъ женщина можетъ многое! Насъ отвезли туда -- до сихъ поръ не могу забыть этого сѣвернаго городка. Бывало, зимою занесетъ насъ снѣгомъ, чуть не до крышъ. Холодно, голодно. Я хотѣла дѣтей учить -- некого. Такъ мы и перебивались. Переводили для одного изданія; только, къ сожалѣнію, мы попали на человѣка, платившаго намъ плохо. Бывало, и пятнадцати рублей въ мѣсяцъ не заработаемъ. Случалось, по три рубля съ печатнаго листа!.. Бились мы, бились, видимъ: выходу нѣтъ, и задумалъ братъ уйти.
   -- Изъ Пинеги?
   -- Да черезъ Архангельскъ, Мурманъ, Норвегію...
   -- Это вы, такая слабая?
   -- Женская слабость обманчива... Мы живучи, какъ кошки. Едва ли вы, съ вашими широкими плечами и желѣзными мускулами, вынесете столько, сколько мы. Могу сказать одно: братъ часто терялся и духомъ падалъ, а я, такая именно, какъ вы меня видите, оставалась всегда одною и тою же... Разсказывать, какъ мы уходили, долго. И пѣшкомъ шли лѣсами, гдѣ, кромѣ звѣря, никого не было -- и заблудились бы, еслибы но ясныя звѣздныя ночи -- а чтобы разсмотрѣть, гдѣ Полярная Звѣзда и Большая Медвѣдица, брату приходилось влѣзать на деревья. Внизу ничего не разсмотришь. И голодала -- по цѣлымъ недѣлямъ. Грибы да ягоды... А какъ добрались до Архангельска, такъ и оказалось, что ни у него, ни у меня, ни копѣйки денегъ. Такъ еще бились съ недѣлю -- и наконецъ ушли...
   -- А теперь?
   -- А теперь братъ умеръ. Ч жила сначала въ Миланѣ, потомъ мнѣ дали здѣсь мѣсто.
   -- Какое?
   -- Я завѣдую пріютомъ и учу дѣтей... Обѣдать прихожу сюда, вотъ гдѣ и вы.
   Отъ удивленія пришлось переходить къ удивленію.
   -- Значитъ, вы мнѣ покажете Виченцу...
   -- Да, съ большимъ удовольствіемъ... Ее стоитъ посмотрѣть. Мало другихъ мѣстъ, гдѣ бы на такомъ маленькомъ пространствѣ было сосредоточено столько артистическихъ сокровищъ. Вы видѣли дворецъ Разума?-- Нѣтъ? А базилику?.. А соборъ нашъ? а Санта-Корона...
   -- Нѣтъ!..
   -- И музей, и Лоренцо, и Олимпійскій театръ?.. ничего, ничего, значитъ?
   -- Все время любовался на вашу избирательную борьбу здѣсь.
   -- Ну, вы лѣнтяй... Да у насъ однихъ дворцовъ, заслуживающихъ осмотра -- до тридцати!..
   -- Неужели же все осматривать?
   -- У насъ, въ Виченцѣ,-- повторяла она, и, замѣтивъ мою улыбку, засмѣялась сама.-- Въ самомъ дѣлѣ, я ужъ совсѣмъ здѣсь объитальянилась.
   -- И назадъ не думаете?
   -- Нѣтъ, У меня ничего на родинѣ не осталось... Кромѣ могилъ. И отъ нашей жизни я отстала, чуждою кажется мнѣ она. Право, домой какъ за границу пріѣдешь, пожалуй. А тутъ я устроилась. Дѣтишекъ поручено мнѣ много, и славныя такія. И плуты, но сердца у нихъ добрыя... ласковыя. Точно въ семьѣ съ ними...
   -- А начальство есть у васъ?
   -- Дукесса одна... Ну, да она все больна и только заботится, чтобы о ней въ газетахъ писали. Она не мѣшаетъ работать!..
   Благодаря этому знакомству именно, мнѣ удалось хорошо осмотрѣть Виченцу...
   Начали мы послѣ обѣда, отправившись прямо на Господскую площадь (Piazza dei Signori). На ней сосредоточены замѣчательнѣйшія сооруженія города. Странное впечатлѣніе производитъ она. Отъ мелкихъ злобъ и грошовыхъ интересовъ текущаго дня, отъ мѣщанскихъ нравовъ современной Италіи какъ-то разомъ переносишься въ прошлое. Точно и не бывало этихъ долгихъ лѣтъ, когда сильныя, страстныя начинанія, мало по малу убавляясь, переходили на нашъ масштабъ. Вонъ тутъ на углу -- партія Эццелино дралась съ другою, съ защитниками народной свободы, тамъ -- Радецкій, прислонивъ къ стѣнамъ мраморнаго палаццо, растрѣливалъ патріотовъ, не желавшихъ никакъ признать Австрію отечествомъ, а австрійскаго императора -- законнымъ королемъ. Тутъ, посреди площади, пала голова благороднаго Антоніо Серры, который не желалъ открыть имени и, принятый за своего друга, цѣною собственной жизни далъ ему бѣжать... Тамъ Палладіо, оскорбленный герцогомъ д'Эсте, обратился къ народу и народъ заставилъ гордаго патриція склонить колѣни передъ простымъ архитекторомъ... И куда ни взглянешь -- всюду ждетъ тебя легенда, всякій камень говоритъ о прошломъ... Вонъ базилика -- не думайте, чтобы это была церковь. Нѣтъ, теперь здѣсь помѣщается муниципалитетъ, а прежде былъ дворецъ Разума, пока Палладіо не выстроилъ новый. Колонны и мраморъ, мраморъ и колонны. Статуи въ нишахъ, орнаменты относятся къ тому времени, когда единственнымъ закономъ было прекрасное... Въ восторгѣ смотришь и оглядываешься съ этой четыреугольной площади -- красивой, какъ зала, торжественной, какъ храмъ... Въ первое время, среди ея каменнаго великолѣпія, и не замѣтишь базилики... А она уже въ XIII столѣтіи славилась подъ именемъ Palatium Vetus, и ея готическій стиль ставили въ примѣръ другимъ строителямъ воскресавшей Италіи... Какъ и въ тѣ времена, высокая, граціозная и царственная башня на 85 метровъ подымается надъ площадью, рисуясь стройнымъ и тонкимъ силуэтомъ въ голубомъ небѣ. Она выше всѣхъ городскихъ башенъ и съ ея вершины остальныя видны внизу... Громадные часы посрединѣ и по двойному окну на каждой сторонѣ въ самомъ верху. Кажется, подымется вѣтеръ и снесетъ прочь эту тростинку. Но со времени ея основанія надъ Виченцой проносились бури, ее колебали землетрясенія, а башня все стоитъ несокрушимая, не давая даже трещинъ... Torre Maggiore эта строилась сто тридцать пять лѣтъ различными архитекторами. Одинъ, отчаявшійся довести ее до конца, взобрался на нее и бросился сверху. Его самолюбіе не могло примириться съ тѣмъ, что кто-либо другой завершитъ его дѣло. Я о башнѣ разскажу вамъ не одну эту легенду. Она свидѣтельствуетъ и о народной неблагодарности. Былъ нѣкто, поэтъ и пѣвецъ, Энрико Ланца, Онъ будилъ въ народѣ доблесть стараго времени и жестоко бичевалъ огнемъ вдохновенныхъ канцонъ "господъ", хотѣвшихъ создать изъ виченцевъ послушныхъ рабовъ. Свободолюбивая муза не понравилась синьорамъ, сидѣвшимъ въ palazzo, какъ пауки, и широко распустившимъ нити... Они взвели на Ланца какое-то глупое обвиненіе, католическіе попы и монахи подтвердили эту клевету, и легкомысленный малодушный народъ сбросилъ пѣвца своихъ страданій съ Torre Maggiore на каменныя плиты, этой площади прямо къ ногамъ "господъ", собравшихся здѣсь полюбоваться расправою! Прямо передъ башнею, среди площади, двѣ колонны. На одной левъ св. Марка свидѣтельствуетъ донынѣ о томъ, что Виченца добровольно связала свои судьбы съ Венеціей, на другой -- спаситель высоко поднимаетъ крестъ надъ каменною площадью... Гулка она такъ, что невольно стараешься говорить на ней тише... Воображаю, какъ звучали здѣсь стоны благородной Біанки Торелли, которую, двѣсти лѣтъ тому назадъ, народъ бичевалъ между этими колоннами за то, что она усумнилась было въ дѣйствительности папскихъ индульгенцій... У самой Torre Maggiore -- базилика или дворецъ Разума... Первоначально существовавшій готическій погибъ въ огнѣ въ 1389 году, и только Палладіо окончилъ его въ томъ видѣ, въ какомъ онъ стоитъ и до сихъ поръ, съ двойнымъ рядомъ колоннъ и арокъ... Говорятъ, что первую мысль объ этомъ грандіозномъ сооруженіи далъ Джуліо Романо. Безчисленныя статуи, украшающія баллюстраду, принадлежатъ рѣзцу Витторіо изъ Тріента, Альбанезе Граціоли и до-Піери: всѣ они (несмотря даже на de Trento) виченцы, и здѣшніе граждане хвастаются тѣмъ, что единственный, помогавшій при постройкѣ дворца Разума, не виченецъ былъ Господь Богъ... Когда вся эта масса мрамора подымается надъ вами подъ темносинимъ небомъ, съ глубокими нишами, тѣнями, далеко отраженными отъ колоннъ, сумракомъ скопляющимся подъ арками, намъ становится даже непонятнымъ, какъ этотъ маленькій городъ могъ создать что либо подобное... Именно, мышь родила гору! По каменной великолѣпной лѣстницѣ мы поднялись въ перистиль перваго этажа, откуда -- одинъ шагъ, и мы въ базиликѣ, колоссальной залѣ, четыреугольной, 54 метровъ въ длину и 21 въ ширину. Куполъ надъ нею величавъ и громаденъ, скромнѣйшіе голоса звучатъ подъ нимъ величаво... Религіозное благоговѣніе охватываетъ здѣсь... Тутъ вожди народа совѣщались, прежде чѣмъ предпочесть вѣрную и мученическую смерть позору подчиненія чужеземцу. Тутъ на вопросъ Радецкаго, обращенный къ юношѣ, поразившему его красотою: "Ты сегодня дрался на стѣнахъ города?" -- "Развѣ я не виченецъ?" -- гордо отвѣтилъ тотъ, зная, что тѣмъ самымъ приговариваетъ себя къ разстрѣлянію. Тутъ, изнасилованная офицерами, растерзанная и измученная дѣвушка Лаура Рокка, какъ тигрица, бросилась на австріскаго генерала, дала ему пощечину и крикнула:
   -- Пусть каждый изъ твоихъ солдатъ, каждый изъ твоихъ офицеровъ приметъ это на свой счетъ!
   И чтобы доказать, что она не боится смерти, закололась на каменныхъ плитахъ!..
   Воодушевляющія воспоминанія!.. Расти среди этихъ сооруженій и воспитать въ себѣ мѣщански ограниченный духъ, послѣ такихъ предковъ сдѣлаться грошевикомъ?-- Дѣйствительно, нужно, чтобы творчество природы оскудѣло и его не хватило бы на нынѣшнія поколѣнія!
   Противъ палаццо Разума другое сооруженіе Палладіо -- Loggia municipale, выстроенное въ коринѳскомъ стилѣ. Оно выходитъ однимъ фасадомъ на площадь, а другимъ на контраду дель Монте, но поверхъ арокъ и колоннъ обвита такимъ пышнымъ покрываломъ статуй, орнаментовъ, арабесокъ, барельфовъ, что невольно теряешься и забываешь уловить ихъ общій смыслъ, хотя они посвящены воспоминанію о битвѣ при Лепанто. Дворцы, окружающіе площадь, всѣ подъ стать этимъ двумъ... Величавы -- я бы сказалъ: царственны -- такое впечатлѣніе производятъ они на туриста... Нужно прійти на эту площадь, когда она залита солнцемъ и золотой отсвѣтъ его сіяетъ на мраморахъ, теряясь подъ арками... Надо видѣть, какъ въ фантастическомъ блескѣ выступаетъ каждая колонна, какъ, вся въ ореолѣ, возносится въ недосягаемую высь ея тонкая башня. Послѣ этого палладіума Виченцы, другія площади кажутся уже незначительными, ихъ проходишь разсѣянно, не замѣчая даже такихъ почтенныхъ остатковъ старины, каковъ, напримѣръ, соборъ Duomo, самъ по себѣ служащій цѣлымъ музеемъ воспоминаній о великомъ прошломъ... Вамъ здѣсь укажутъ на урну, заключающую въ себѣ прахъ епископа Джіованни Каччіафронте, павшаго отъ руки убійцы. Она снаружи собора и, кажется, свидѣтельствуетъ передъ каждымъ проходящимъ мимо, что смерть благороднаго прелата, любившаго прежде всего Бога, а также Виченцу и ея народъ, осталась неотмщенной. Колокольня этой церкви поставлена на римскомъ фундаментѣ... Около -- епископскій дворецъ (Palazzo Vesco vido) съ такой изящной loggia, что итальянцы написали цѣлые трактаты, кому она принадлежитъ: Браманте или Томазо Форментоне.
   Виченцы -- вѣрны обще-итальянской страсти ставить всюду монументы. Мраморъ дешевъ, скульпторы тоже, а городскіе головы честолюбивы и мечтаютъ каждый о надписи: сей памятникъ поставленъ при синдикѣ такомъ-то... Понятно, что въ Виченцѣ нѣтъ площади или улицы безъ каменнаго идола. Есть даже изъ послѣднихъ такіе, которые сами удивляются, ради чего ихъ вытащили изъ мрака временъ и спасли отъ забвенія. Я не могу вспомнить безъ улыбки сконфуженнаго лица одного изъ сихъ статуевъ, который, кажется, извиняется передъ публикой: "ужь вы меня-де извините, я и самъ не знаю, чего я здѣсь стою"... Разумѣется, въ числѣ монументовъ есть обязательные для всякаго добраго итальянскаго города: Виктору Эммануилу, Гарибальди и Кавуру. Еслибы я вздумалъ говорить о всѣхъ монументахъ или описывать безчисленные виченцскіе дворцы, я думаю -- вы бы послали меня къ чорту съ моими путевыми впечатлѣніями. Пріѣзжайте и смотрите сами. Только не забывайте, что вѣдь Виченца не столица и не губернскій городъ. А такъ, почти въ родѣ нашего Мценска или Шадринска, что ли... А въ этомъ Мценскѣ или Шадринскѣ, только выросшемъ на итальянской почвѣ, есть, напримѣръ, такая прелесть, какъ Palazzo Chiericati съ музеемъ (Museo civico), выстроеннымъ тоже Палладіо. Перечислить всѣ сокровища этого хранилища довольно мудрено. Тутъ оригиналы Ванъ-Эйка, Джіовани Беллини, Джіорджіоне, Тіеполо, Ванъ-Дика, Луки Джіордано, Пальмы младшаго, Поля Веронеза, Корреджіо, Тиціана, Бассано, Гверчино, Джіотто, Рибейры, Тинторетто, Джуліо Романо, и идетъ рѣчь о пріобрѣтеніи для того же музея на городской счетъ одной изъ мадоннъ Рафаэля. Вотъ и подите съ Виченцей!.. Я перечислилъ только главнѣйшія имена, умолчалъ о залахъ статуй, барельефовъ, греческихъ и римскихъ древностей, надписей, фресокъ, терракотъ, воспроизведенныхъ мѣстными скульпторами шедевровъ Кановы и т. д... Сверхъ того, въ утѣшеніе виченцскимъ патріотамъ, въ одной изъ залъ музея развѣшано около трехсотъ знаменитыхъ мужей Виченцы. Триста портретовъ! Триста знаменитостей Мценска или Шадринска!.. Какъ хотите, а это много...
   Понятны, послѣ этого, восклицанія одного виченца:
   -- Намъ некому завидовать. Мы жили полною жизнью и кое-что оставили потомству. Виченца не зарывала своихъ талантовъ въ-землю и здѣсь при сліяніи Бокаліоне съ Ротроне наши "геніи" были взлелѣяны соотечественниками и сдѣлались ихъ законною гордостью!..
   Всякая ли страна можетъ повторить это? Едва ли...
   Еще есть одна достопримѣчательность въ Виченцѣ -- это ея Олимпійскій театръ, построенный якобы по рисункамъ Палладіо. Дѣло въ томъ, что передъ смертью этотъ архитекторъ, большой поклонникъ Витрувія, угадалъ древній театръ такимъ, какимъ онъ былъ въ дѣйствительности, и задумалъ создать его въ видѣ, совершенно соотвѣтствующемъ открытому впослѣдствіи въ Помпеѣ. Въ Виченцѣ въ тѣ времена существовала "Олимпійская академія", которая съ радостью приняла предложеніе знаменитаго согражданина. Члены ея мечтали о постановкѣ въ будущемъ театрѣ пьесъ Софокла и Эврипида, переданныхъ, разумѣется, итальянскими стихами. Палладіо началъ постройку, но умеръ, и дѣло его продолжали другіе, къ сожалѣнію, вздумавшіе умничать и испортившіе идею великаго созидателя. Теперь театръ этотъ, со статуями, барельефами, фресками, пустуетъ и только изрѣдка любопытный туристъ заплатитъ франкъ отощавшему "кустоду". Съ каждымъ годомъ, впрочемъ, Виченцу посѣщаютъ все менѣе и менѣе, и бѣдный муниципальный чиновникъ съ ужасомъ замѣчаетъ, что чѣмъ дальше, тѣмъ франковъ дѣлается меньше на бѣломъ свѣтѣ. Посему онъ очень разочарованъ въ будущемъ Италіи и, провожая меня, утверждалъ:
   -- Вы увидите, что все это плохо кончится... Придутъ опять австріаки и... назначатъ приличное содержаніе кустодамъ, чтобы примирить итальянцевъ со своимъ владычествомъ... Я ли не трудился для отечества (у бѣднаго -- восемь сыновой), я ли не жертвовалъ собою (и кепка его передвинулась на затылокъ)... И чѣмъ меня отблагодарила объединенная Италія?.. Стыдно сказать: двадцать пять франковъ въ мѣсяцъ... А еще говорятъ, что существуетъ провидѣніе... Можетъ быть, и существуетъ, только во всякомъ случаѣ не для муниципальныхъ кустодовъ и чиновниковъ!..

   Теперь въ Виченцѣ поютъ и, надо сказать правду, очень скверно въ Teatro Eretenio. Тамъ вамъ укажутъ мѣсто, гдѣ въ сентябрѣ 1786 г., присутствовалъ самъ Гете, великій Гете. Полагаю, что, еслибы при немъ пѣла г-жа Маріанни-Мази, онъ бы не долго усидѣлъ здѣсь! Поэтому было простительно и вашему покорнѣйшему слугѣ, помнящему Дюранъ въ Джіокондѣ, не дослушать этой оперы въ исполненіи вичонскихъ артистовъ. Богъ имъ судья! Можетъ быть, они и прекрасные отцы семействъ, но пѣвцы они очень плохіе, почему мѣстные меломаны ѣздятъ обыкновенно слушать оперу въ Верону, гдѣ одновременно открывается Teatro Filarmonico съ артистами, какъ говорятъ здѣсь, di cartello... Я, вѣроятно, остался бы еще въ милой Виченцѣ, трогающей своими воспоминаніями, доблестной въ прошломъ и только монументальной въ настоящемъ, но страшные холода, съ которыми безсильны были бороться prete -- выгнали меня отсюда вонъ. Я простился съ объитальянившеюся русской и черезъ Верону,-- гдѣ, наконецъ, отогрѣлся у настоящей печи въ Colomba d'Oro (вы помните: дымъ въ комнату -- тепло на улицу),-- и отправился въ другой, полный славными легендами и замирающій нынѣ городъ, Мантую...
   Но какъ эта Мантуа -- не похожа на старую!..
   Представьте себѣ университетъ, обращенный въ казарму, монастырь траппистовъ -- въ кафе-шантанъ, это будетъ не такъ разительно!.. Мантуа среднихъ вѣковъ, покровительствовавшая артистамъ и ученымъ -- и Мантуа объединенной Италіи, обращенная въ укрѣпленный лагерь. Версальеры, смѣнившіе поэтовъ, и кавалеристы, объѣзжающіе лошадей тамъ, гдѣ когда-то философы на открытомъ воздухѣ вели дебаты на схоластическія темы. Школы фехтованія для солдатъ -- на мѣстѣ школъ художественныхъ и, наконецъ, будка корпуснаго командира въ фундаментальныхъ воротахъ дворца герцоговъ Гонзаго, обращеннаго въ канцелярію, штабъ, продовольственный складъ и цейхгаузъ для аммуниціи... Несмотря на то, что Мантуа или, какъ пишутъ итальянцы, Mantova -- южнѣе Виченцы и вблизи этаго военнаго города вовсе нѣтъ засыпанныхъ зимними снѣгами горъ, здѣсь было очень холодно. Вагонъ еще согрѣвался жестянками съ кипяткомъ, которыя чуть ли не черезъ станцію смѣняли у насъ подъ ногами крикливые факкино. Близость военнаго центра оказалась уже на послѣдней станціи -- наше купэ сплошь наполнилось необыкновенно молодцоватыми офицерами, изображавшими полную готовность къ немедленному разносу. Но это только по наружности. Смирнѣе, вѣжливѣе и воспитаннѣе итальянскаго офицера вы не найдете никого. На улицѣ, въ театрѣ, въ обществѣ ни одинъ изъ нихъ не позволитъ себѣ никакого неприличія. Всѣ они обладаютъ вполнѣ свѣтскимъ лоскомъ и, разумѣется, вовсе не нуждаются въ "Хорошемъ тонѣ" изданія Эдуарда Гоппе! Въ гостиныхъ они держатся скромно и въ то же время съ достоинствомъ; къ штатскимъ не питаютъ прусскаго и, пожалуй, нашего россійскаго озлобленія... Свалки между ними и рябчиками,-- какъ областная военщина у насъ называетъ штатскихъ,-- здѣсь не водятся. Обратитесь къ военному на улицѣ съ просьбою указать вамъ дорогу. Онъ, если не торопится по неотложному дѣлу, самъ доведетъ васъ до мѣста. Въ большинствѣ -- итальянскіе офицеры прекрасно образованы, матеріально они обставлены лучше нашихъ, много читаютъ и много работаютъ. Вообще надо сказать, что итальянская армія за послѣднія десять лѣтъ сильно прогрессируетъ. Это не та неувѣренная въ себѣ, молодая, лишенная боевыхъ традицій и практики, наскоро собранная и плохо обученная армія, которую били даже австрійцы. Нѣтъ! Итальянцы нынѣшніе сильно измѣнились. Солдаты имѣютъ бравый видъ, великолѣпно обучены и, какъ боевой матеріалъ, обѣщаютъ многое. Офицеры, въ массѣ, образованнѣе въ спеціально военномъ отношеніи, чѣмъ французскіе и австрійскіе. Они слишкомъ много даже отдаютъ времени службѣ, и части, порученныя имъ, всегда находятся въ блестящемъ состояніи. Игнорировать эту армію или смѣяться надъ ней, какъ дѣлаютъ наши газетные стратеги, нѣсколько преждевременно. Нельзя судить объ итальянскихъ полкахъ по Сольферино и Маджентѣ. Они были дѣтьми -- теперь дѣти выросли и несомнѣнно при случаѣ сумѣютъ отстоять честь знамени и защитить отечество. Правда, ихъ били абиссинцы, ну а насъ не били ахалъ-текинцы. Такіе генералы, какъ веронскій Ньянель, сдѣлали очень много. А войскамъ его округа нисколько не уступаютъ мантуанскія! Еще хуже другихъ кавалерія, но если судить по Fogia Cavaleria -- полку, который я видѣлъ въ Веронѣ и офицеровъ котораго зналъ, надо сознаться, что и въ этомъ отношеніи итальянцы сильно двинулись впередъ. Солдаты, несмотря на малорослость, очень сильны. Объемъ грудной клѣтки у нихъ значительно больше, чѣмъ у нашихъ, а россійскіе армейскіе карлики доказали, что ростъ не значитъ ничего и что большіе дылды значительно уступаютъ малымъ да удалымъ. Я видѣлъ маневры итальянскихъ войскъ подъ Болоньей и могу сказать, что штабъ въ этомъ случаѣ показалъ себя весьма серьезнымъ. Разумѣется, маневры еще ничего не значатъ. Важнѣе гораздо видъ, духъ и образованіе солдата, а въ этомъ отношеніи итальянскія войска не уступаютъ ни одной изъ континентальныхъ армій. Разумѣется, есть исключенія. Сицилія и Неаполь даютъ много безграмотныхъ, но, въ первый же годъ пребыванія въ арміи, всѣ они обязательно выучиваются чтенію и письму, а пребываніе ихъ въ сѣверныхъ областяхъ прививаетъ къ пламеннымъ южанамъ много хорошихъ качествъ: порядокъ, дисциплину и спокойствіе... Система, принятая итальянцами, очень хороша. Они ломбардскихъ и пьемонтскихъ солдатъ, уже вырастающихъ дома дисциплинированными, строгими, полными достоинства и работящими, посылаютъ на распущенный югъ, а распущенныхъ южанъ заставляютъ служить не иначе, какъ на дисциплинированномъ и строгомъ сѣверѣ... Результаты получаются прекрасные... И -- повторяю -- ставить ни во что блестящую и прекрасно обученную итальянскую армію, какъ это дѣлаютъ у насъ, очень и очень глупо. Она стоитъ теперь въ рядахъ нашихъ противниковъ и въ этомъ отношеніи намъ слѣдовало бы проявить болѣе уваженія къ ней и изучить ее лучше, хотя бы посылая туда нашихъ военныхъ, да не изъ тѣхъ крутолобовъ, что всюду, какъ неизбѣжный багажъ, высокомѣрно таскаютъ съ собою предвзятыя мнѣнія, а настоящихъ основательныхъ работниковъ. Эти -- въ итальянской арміи несомнѣнно нашли бы много такого, что заслуживаетъ полнаго уваженія. Пожить въ Веронѣ и Мантуѣ было бы не безполезно штабнымъ стратегамъ. Они, прежде всего, научились бы исполнительности и серьезности отношенія къ дѣлу.
   Итальянскую армію обвиняли въ отсутствіи дисциплины, очевидно, съ чужихъ словъ, по разсказамъ путешественниковъ, прокатившихся по странѣ съ курьерскимъ поѣздомъ и видѣвшихъ только то, что можно видѣть изъ оконъ вагона или въ табльдотѣ гостиницы. Кто, какъ я, жилъ въ Италіи годами, тотъ знаетъ, что товарищескія отношенія итальянскаго офицера и солдата дѣлаютъ дисциплину еще суровѣе. Она здѣсь, въ полномъ смыслѣ слова, желѣзная, во фронтѣ и на службѣ, разумѣется. Внѣ службы -- солдатъ относится съ уваженіемъ къ офицеру, съ нимъ почтителенъ, но понимаетъ, что и онъ полноправный гражданинъ свободной страны. Онъ чуждъ животнаго страха. Офицеръ для него -- не существо высшаго порядка, не олицетвореніе "больно" карающаго провидѣнія {Когда и здѣсь оказываются варвары, обращающіеся жестоко съ солдатами, вся Италія подымается, какъ одинъ человѣкъ, какъ это недавно случилось по поводу самоуправства одного Веронскаго офицера.}. Онъ ему повинуется въ силу хорошо понимаемой обязанности и, какъ хотите, за такую сознательную дисциплину я дамъ дороже, чѣмъ за слѣпую и безсмысленную. Разъ солдатъ относится съ уваженіемъ къ себѣ, разъ это уваженіе въ немъ воспитывается, будьте увѣрены, что онъ станетъ выше, во всѣхъ отношеніяхъ, солдата-машины. Онъ не позволитъ себѣ ничего дурного, онъ не допуститъ себя отступить отъ порученнаго ему дѣла, долгъ спасетъ его отъ трусости... Такимъ именно солдатомъ является современный итальянскій. Вы можете сколько угодно критиковать политику Криспи; вамъ можетъ казаться смѣшнымъ заискиваніе итальянскаго пульчинелло передъ Бисмаркомъ; его "мы", когда онъ говоритъ о себѣ и о "великомъ германцѣ". Все это, дѣйствительно, потѣшно, а политика "на чай" -- даже позорна. Но распространять такое же отношеніе на неповинную армію, отожествлять ее съ гг. Криспи по меньшей мѣрѣ гадко, и наши газетные стратеги сдѣлали бы гораздо лучше, если бы проѣхались сюда и сами посмотрѣли на то, о чемъ они такъ безапеляціонно пишутъ. Какъ-то они заговорили о злоупотребленіяхъ, открытыхъ здѣсь, и по сему поводу пришли даже въ негодованіе. Ну, а у насъ и еще большихъ злоупотребленій нѣтъ развѣ? Различіе одно только -- въ Италіи они сейчасъ же попадаютъ на газетные столбцы и о нихъ начинаетъ громко говорить общественное мнѣніе. У насъ -- они нерѣдко пропадаютъ въ цѣломудренномъ мракѣ канцелярской тайны...
   Надо полагать, что въ такомъ же точно мракѣ теряется и исторія Мантуи -- по крайней мѣрѣ, происхожденіе ея неизвѣстно, если не принимать въ расчетъ легенду о Геркулесѣ, который куда-то шелъ и здѣсь что-то сдѣлалъ. Когда "мракъ временъ" началъ разсѣиваться, Мантуа оказалась уже населеннымъ мѣстомъ и ею владѣли этруски. Потомъ она попала галламъ въ лапы, а тѣ, какъ извѣстно, церемониться не любили и, истребивъ мужчинъ, переженились на ихъ дамахъ, не испрашивая на это согласія. Галловъ забрали въ ежевыя рукавицы римляне, устроившіе въ Мантуѣ муниципію. Августъ -- земли мантуанскія раздарилъ солдатамъ, и, отнявъ у Виргилія поля и сады здѣсь, вернулъ ихъ поэту обратно. Очевидно, мантуанцы того времени звѣздъ съ неба не хватали. Варвары ее не разоряли, подобно Виченцѣ, Аквилеѣ, Милану -- а между тѣмъ въ Мантуѣ не сохранилось ничего отъ Рима въ знакъ памяти. Еще разъ имя Мантуи упоминается при Карлѣ Великомъ; потомъ она, вмѣстѣ съ другими ломбардскими городами, борется съ ордами мадьяръ и сарациновъ, проникавшихъ даже и въ сіи прекрасныя мѣста. Но мадьяры и сарацины были агнцы невинные въ сравненіи съ собственными феодалами, которые въ IX вѣкѣ довели населеніе Сѣверной Италіи до отчаянія. Возрастъ, полъ, общественное положеніе ничего не значили. Рыцари, кондотьери вели себя такъ, что мантуанскія дамы, въ это злополучное столѣтіе, никакъ не могли сообразить толкомъ, кому же онѣ собственно принадлежатъ: законнымъ супругамъ или этимъ, закованнымъ въ желѣзо, разбойникамъ. Дѣло дошло до того, что ни одинъ гражданинъ не смѣлъ сопротивляться, когда такой броненосецъ посылалъ за его женою пажа... Точно такой же взглядъ гг. феодалы усвоили себѣ и на имущество горожанъ. Грабежи на улицахъ Мантуи стали обычнымъ дѣломъ, и зачастую можно видѣть, что какой нибудь рыцарь со своими кидался на мирные дома ремесленниковъ и купцовъ и, избивъ ихъ по малости, отнималъ у нихъ золото и драгоцѣнности, въ пріобрѣтеніи которыхъ онъ не принималъ ни малѣйшаго участія! Все это "бросило Мантую въ объятія" ломбардской лиги. Лучше бы не могли, кажется, выразиться даже и блаженной памяти Смарагдовъ съ Кошанскимъ. На смѣну феодаламъ и броненосцамъ пришли потомъ гвельфы и гибеллины. Дѣла при нихъ приняли еще худшій оборотъ. Прежде, съ одной стороны были гг. рыцари, съ другой горожане, а тутъ послѣдніе подѣлились на партіи и часто домъ съ домомъ -- сосѣди вели ожесточенную войну. Въ Мантуѣ въ это время строили въ домахъ башни и избивали другъ друга, взбираясь на таковыя. Вѣроятно, отъ мантуанцевъ, въ концѣ концовъ, при подобныхъ занятіяхъ, и хвоста бы не осталось, если бы ловкіе проходимцы Бонакорси не прибрали ихъ къ рукамъ, объявивъ себя капитанами мантуанскими (Capitano delpopolo). На первыхъ порахъ, Мантуа вздохнула, но духъ времени былъ жестокъ, и Бонакорси начали столь много кровянить и увѣчить опекаемыхъ ими гражданъ, что тѣ возстали и, подъ предводительствомъ Лодовико I Гонзаго, прогнали своего капитана. Гонзаго, замѣнившіе Бонакорси, оказались совсѣмъ изъ другой оперы. Они уже не членовредительствовали, не человѣконенавистничали и не кичились жестокостью. Напротивъ, изъ властителей того смутнаго времени Гонзаго и Медичисы были лучшими. Они покровительствовали ученымъ и художникамъ. Наука и искусство въ ихъ дворцахъ свили покойныя гнѣзда, и башни мантуанскимъ гражданамъ уже служили только для украшенія... Безопасность стала привычкою, и Мантуа оказалась даже прибѣжищемъ для гонимыхъ. Всѣ итальянскія знаменитости стремились сюда, ко двору Гонзаго. При Лодовико III (1444--78), Джіованни Франческо III Мантую уже называютъ итальянскими Аѳинами, а жена послѣдняго, Изабелла д'Эсте, прославилась въ отдаленнѣйшихъ уголкахъ Европы, какъ другъ поэтовъ, философовъ и артистовъ. Въ этомъ отношеніи, равной ей нѣтъ среди принцессъ XV и XVI вѣка. Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока правили этою крошечною страною Гонзаго, истинно благородный родъ, не пятнавшій себя тираніей. Нѣсколько столѣтій мира и счастія дали они родинѣ, и память ихъ благословлялась долго потомъ, когда опять начались смутныя времена... А смутныя времена пришли, разумѣется, вмѣстѣ съ нѣмцами. Фердинандъ II объявилъ Мантую своимъ достояніемъ -- его солдаты тотчасъ же доказали это, разграбивъ и чуть не уничтоживъ городъ. Съ грубою нѣмецкою сволочью не о наукахъ и искусствахъ было думать, разумѣется, и Мантуя въ германскихъ рукахъ живо одичала. Въ качествѣ союзника нѣмцевъ, явилась чума, и изъ 55,000 цвѣтущаго и умнаго населенія не осталось и 18,000!.. Послѣ этого, Мантуа уже не могла оправиться. Нѣмцы хуже чумы уничтожали все, что попадало въ ихъ руки. Въ этомъ отношеніи грубая челядь того времени дѣйствовала такъ же, какъ берлинскіе Собакевичи дѣйствуютъ и теперь всюду, куда только они ни попадаютъ. Мантуа лишилась безчисленныхъ артистическихъ сокровищъ, собранныхъ въ ея стѣнахъ. Поэты, философы и художники бѣжали отсюда, и дворецъ герцоговъ Гонзаго -- свидѣтель утонченныхъ артистическихъ праздниковъ и состязаній ума -- сталъ мѣстомъ солдафонскихъ оргій... Мантуа потомъ переходила изъ рукъ въ руки, все болѣе и болѣе несчастная, пока ее въ 1708 году не прикарманилъ императоръ Іосифъ I... Я думаю, потерянная женщина не такъ часто мѣняетъ своихъ обладателей, какъ приходилось это дѣлать злополучнымъ городамъ итальянскимъ, вѣчно возбуждавшимъ жадность сѣверныхъ варваровъ. Такъ, въ 1797 г. она опять попала въ руки французамъ и вошла въ составъ Цизальпинской республики, а позднѣе королевства Итальянскаго... Потомъ она дѣлила судьбу Ломбардо-Венеціанской области... Обокраденная, обнищавшая, потерявъ значеніе, сохранившая только далекія воспоминанія о счастливыхъ временахъ Гонзаговъ -- она наконецъ была обращена въ чисто военный городъ и теперь мирится съ тѣмъ, что дворецъ покровителей искусства и науки держитъ военные штабы и канцеляріи въ своихъ священныхъ стѣнахъ.
   Мантуанская крѣпость современной Италіи ничего общаго не имѣетъ съ Мантуей -- итальянскими Аѳинами герцоговъ Гонзаго,-- кромѣ воспоминаній, и лучшія изъ послѣднихъ связаны съ исторіей искусства въ Италіи. Мантуа дала этой исторіи одну изъ самыхъ блестящихъ страницъ, о которой будетъ умѣстно сказать здѣсь нѣсколько словъ.
   Какъ далеко это время и какъ рядомъ съ нынѣшнимъ днемъ оно кажется фантастично!
   Собственно говоря, Мантуа не создала своей школы въ строгомъ смыслѣ этого слова, но зато она гостепріимно пріютила другія и здѣсь онѣ чувствовали себя, какъ дома, развиваясь съ невиданнымъ до того блескомъ подъ великодушнымъ покровительствомъ Гонзаго. Первый художникъ, пріѣхавшій сюда на зовъ просвѣщенныхъ мантуанскихъ герцоговъ, былъ падуанецъ Андреа Мантенья (Andrea Mantegna). Онъ родился въ 1431 и умеръ въ 1506 году, оставивъ по себѣ множество картинъ, высоко цѣнимыхъ знатоками и любителями. Его дѣти, Франческо и Лодовико, жили при дворѣ Гонзаго, точно такъ же какъ и ихъ послѣдователи, Моренцо Коста, веронецъ Джіано Франческо Карото и Франческо Монсиньори. Цѣлью всѣхъ ихъ было -- ввести въ современные имъ пріемы живописи строгіе законы античнаго искусства, законы красоты и правды. Ихъ усилія только подготовили почву для, дѣйствительно, великаго артиста, тоже нашедшаго себѣ пріютъ въ гостепріимной Мантуѣ. Я говорю о приглашенномъ сюда Федерико II Гонзаго Джуліо Романо. Герцогу столько натолковалъ о томъ графъ Кастильоне, что, встрѣчая уже знаменитаго художника, повелитель Мантуи сошелъ къ воротамъ палаццо,-- честь, которую онъ не оказывалъ даже равнымъ ему властителямъ сосѣднихъ городовъ.
   -- Привѣтствую въ вашемъ лицѣ солнце итальянскаго возрожденія!..
   Джуліо Романо растерялся до того, что только поцѣловалъ руку Федерика Гонзаго.
   Принятый такимъ образомъ юный артистъ отдалъ всѣ силы и весь геній Мантуѣ. Въ короткое время она сдѣлалась неузнаваема. На ея улицахъ выросли дворцы, соборы и башни -- по рисункамъ Романо; въ ея галлереяхъ появились его картины, старыя зданія, которыхъ нельзя было измѣнить, онъ обвелъ кругомъ изящными колоннами, покрылъ сплошною чешуей барельефовъ и орнаментовъ, Перемѣна, совершиншаяся кругомъ, была такъ разительна, что чуждый зависти Федерико II воскликнулъ:
   -- Мантуа -- больше не мой городъ, это городъ Джуліо Романо.
   Кругомъ нея поднялись изящныя виллы. Въ самое расположеніе садовъ Романо ввелъ свои законы изящнаго. Рисунки фонтановъ, созданные имъ, рабски копировались въ остальной Италіи. Палладіо въ Виченцѣ не могъ соперничать съ геніемъ этого великаго художника, а между тѣмъ, со дня смерти Мантеньи, прошло только двадцать лѣтъ. Прогрессъ искусства былъ неописуемъ. Ранѣе еще явился божественный Рафаэль Санціо, и современники колебались, кого изъ нихъ признать первымъ -- его или Джуліо Романо. Успокоившись на томъ, что обоихъ ихъ назвали равными и за Романо оставили преимущество въ изображеніи полноты жизни и ея страстей, въ воспроизведеніи языческаго міра съ его вакханаліями. Собственно говоря, Романо вышелъ изъ школы Рафаэля, но, какъ ученикъ, онъ не создалъ ничего замѣтнаго. Творчество его поднялось на должную высоту только тогда, когда онъ сбросилъ съ себя путы геніальнаго учителя, и весь отдался свободному вдохновенію и самъ себѣ явился судьей и руководителемъ.
   Во главѣ "школы", если признать ее за мантуанскими художниками, слѣдуетъ поэтому поставить не Мантенью, а Джуліо Романо. Этотъ оригинальный и плодовитый артистъ увлекъ всѣхъ своимъ могуществомъ, не стѣсняясь старыми образцами, не боясь упрека въ преувеличеніяхъ. Вздумай онъ подчиниться общепризнаннымъ тогда мнѣніямъ -- и, разумѣется, дѣло его было бы проиграно. Молодыя силы слѣдуютъ за тѣми, кто самъ пробиваетъ себѣ пути; за идущими по ранѣе протореннымъ дорогамъ -- онѣ не увяжутся... Ихъ не испугаютъ, упреки установшихся критиковъ, ихъ не увлечетъ умѣренность, всегда соединяющаяся съ блѣдностью. Сила дерзка. Она можетъ ошибаться, но не будетъ страдать блѣдною немочью подражательности... Понятно поэтому, что вокругъ Джуліо Романо образовалась молодая фаланга восторженныхъ поклонниковъ и послѣдователей, ревностно трудившихся съ нимъ во славу Мантуи. Паньи, работавшій въ соборѣ св. Андрея, Ринальдо въ палаццо де-Те (отъ буквы Т, которой онъ имѣетъ видъ), Ферико Гвизони (тоже въ С. Андреа), Теодоръ Киджи, Ипполито Андреази и т. д. старались даже преувеличить силу учителя, и живопись ихъ дѣйствительно языческая. Въ ихъ даже религіозныхъ картинахъ мало благоговѣнія -- зато прекрасно выписано и живетъ тѣло, и не только живетъ, но и томится страстью и горитъ огнемъ желаній... Но, увы, никто изъ нихъ по силѣ таланта не могъ сравняться съ своимъ образцомъ. Романо имѣлъ въ нихъ послѣдователей, но не товарищей...
   Къ чести мантуанскихъ художниковъ надо отнести и то, что они никогда не интриговали одинъ противъ другаго и всѣ вмѣстѣ -- противъ призываемыхъ ко двору "иногороднихъ" артистовъ. А гостепріимство Гонзаго въ этомъ отношеніи было безгранично. Они разорялись на искусство, и не было въ Италіи мало-мальски выдающагося артиста, который не нашелъ бы вѣрнаго и обезпеченнаго пріюта въ Мантуѣ. Гонзаго рисковали враждою болѣе сильныхъ властителей, даже могущественныхъ папъ, призывая къ себѣ живописцевъ талантливыхъ, но навлекшихъ на себя немилость наслѣдниковъ св. Петра. Когда одному изъ Гонзаго поставили въ упрекъ то, что онъ принимаетъ къ себѣ бѣглецовъ, благородный повелитель Мантуи отвѣтилъ, что въ республикѣ искусства нѣтъ господъ и нѣтъ слугъ, а, слѣдовательно, нѣтъ и власти однихъ надъ другими; что художникъ воленъ выбирать пріютъ, гдѣ онъ хочетъ, и люди могущественные должны считать себя счастливыми, если такой носитель божьяго огня проситъ у нихъ гостепріимства. Понятно поэтому, что Тиціанъ, Корреджіо, Тинторето, Альбано, Доменико Фоти и другіе, получая званіе придворныхъ художниковъ Мантуи, съ восторгомъ вспоминали всегда о дняхъ, проведенныхъ ими у Гонзаго. Когда одинъ изъ мантуанскихъ благородныхъ отцовъ пожаловался на Доменико Фети, обольстившаго его дочь, то Гонзаго отказался наказать художника. "Равный равному не судья!"
   -- Что же мнѣ дѣлать?
   -- Обратитесь съ жалобой къ самому преступнику.
   "Благородный отоцъ" такъ и сдѣлалъ.
   Фети призналъ его претензію справедливой и женился на его дочери.
   Тиціано и Корреджіо занимали во дворцѣ, на пирахъ и на празднествахъ, мѣста, равныя Гонзаго. Карлъ V, подавшій кисть знаменитому художнику, только слѣдовалъ примѣру герцоговъ мантуанскихъ. Федерико II даже мѣшалъ краски для Джуліо Романо, а жену герцога нисколько не стѣсняло позированіе передъ нимъ въ видѣ Венеры, выходящей изъ моря и прикрытой только волосами.
   Не мудрено поэтому, что, когда у Тинторетто его венеціанскіе знакомые спрашивали:
   -- Что такое Мантуа?
   -- Это рай для художниковъ!-- отвѣчалъ онъ.
   Онъ же говорилъ: "нигдѣ такъ не работается, какъ въ Мантуѣ. Надо быть бездарнымъ, какъ рыба, чтобы не создать чего нибудь замѣчательнаго въ этомъ городѣ, гдѣ самый воздухъ будитъ въ душѣ энергію труда"...
   -- Какъ писать хорошую картину?-- обратился князь Колонна въ Римѣ къ Альбано.
   -- Прежде всего разстаться съ вами и съ Римомъ, гдѣ мы слуги, и ѣхать въ Мантую, гдѣ мы господа. Тамъ не надо заботиться ни о чемъ... Мы являемся только рабами вдохновенія и служимъ лишь ему... Въ такой обстановкѣ пишутся хорошія картины и приходятъ въ самую бѣдную голову богатыя мысли...
   Куда дѣвались всѣ эти сокровища, оставленныя здѣсь великими художниками?
   Въ смутныя времена, когда на Сѣверную Италію набросились варвары-нѣмцы, всѣ эти императоры, понимавшіе въ искусствѣ столько же, сколько въ апельсинахъ, сокровища герцоговъ Гонзаго были ими расхищены съ тою же безцеремонностью, съ какою они дѣлали то же самое въ послѣднюю франко-прусскую войну. Даже произведенія Мантеньи, имѣвшія только историческій интересъ, но, въ качествѣ художественныхъ, не заманчивыя, тоже увезены изъ Мантуанскаго дворца уже не одними нѣмецкими солдафонтами, но и французами. Такъ, его "Богородица побѣды" -- вмѣстѣ съ картинами, украшавшими студію маркизы Изабеллы -- попали въ Лувръ; девять картоновъ, изображавшихъ "Торжество Цезаря",-- въ Гамптонъ-Кортъ близь Лондона. Въ 1680 г. Мантуа была окончательно разграблена. Три дня изъ нея уносились художественныя сокровища, отбивались барельефы. Чего не могли взять съ собой -- сѣверные дикари уничтожали съ какою то невѣроятною злобой. Такъ были истреблены драгоцѣннѣйшія фрески!... Шедевры Романо, Тиціана, Корреджіо, Альбано и Тинторетто -- стащили въ Прагу, въ Вѣну и другія мѣста. Множество картинъ, въ это время, погибло въ невѣжественныхъ рукахъ. Антоніо де-Молино, въ своей лѣтописи, пишетъ: "сцены этихъ трехъ дней могутъ быть изображены только кровью и слезами. Величайшія сокровища, передъ которыми должно было бы благоговѣть человѣчество, уничтожались на моихъ глазахъ невѣдомо для чего. Дивныя статуи, украшавшія Мантую, были разбиты булыжниками мостовыхъ, фрески стерты, барельефы искрошены. Можно было думать, что несчастная Мантуа возбудила особенную ненависть побѣдителей, хотя она ни въ чемъ передъ ними не провинилась, кромѣ своего преимущества въ художествахъ и наукахъ"...
   Эти три дня были ужасны, и Мантуа послѣ нихъ уже не могла воскреснуть. Итальянскія Аѳины теперь -- крѣпость и казарма, и только рѣдкіе уцѣлѣвшіе дворцы и соборы, говорятъ вамъ о прошломъ величіи города...
   Поѣздъ нашъ пришелъ въ городъ рано.
   Пассажиры рекомендовали мнѣ Aquila d'Oro... "Золотой Орелъ" -- въ описаніи оказывался чуть ли не чудомъ какомъ-то. А печи есть?-- спрашивалъ я...-- "Зачѣмъ вамъ печи?"...-- Вѣдь холодно?...-- "А солнце? Солнце должно грѣть?"...-- Но когда его нѣтъ...-- "Оно въ Италіи всегда есть!" съ гордостью отвѣчали мнѣ сосѣди.-- И ночью?... -- "Э! И ночью!" подтверждали они, увлекаясь, очевидно, особеннымъ мантуанскимъ патріотизмомъ.
   Длинныя-длинныя людныя улицы... Въ глазахъ рябитъ отъ пестроты военныхъ мундировъ, въ ушахъ звонъ отъ сабель по мостовой, лавки за лавками, кафе, какіе-то угрюмые соборы, облупившіеся печальные дворцы, словно разъ навсегда нахмурившіеся на настоящее. Еще-бы, старикамъ -- трудно примириться съ нимъ, когда въ памяти еще не почили великіе образы геніальныхъ ученыхъ и художниковъ, находившихъ пріютъ въ ихъ стѣнахъ. Нѣкоторые палаццо, какъ будто отъ негодованія, совсѣмъ закрыли окна и затворились, чтобы нынѣшній день съ его грошовою мѣщанскою сутолкой не ворвался въ величавое безмолвіе залъ, гдѣ въ потемкахъ, кажется, бродятъ еще тѣни герцоговъ Гонзаго, Тиціановъ, Джуліо Романо и другихъ, такимъ яркимъ ореоломъ окружавшихъ Мантую... Особенно одинъ -- онъ до сихъ поръ у меня въ памяти. Великолѣпный даже въ разрушеніи -- весь въ полусбитыхъ колонахъ и барельефахъ, онъ одиноко высится среди пустынной улицы, гдѣ по сторонамъ какъ-то робко жмутся отъ него жалкіе домишки вчерашняго дня. Они лѣпятся къ крѣпостнымъ стѣнамъ, будто ища у нихъ защиты отъ этого умирающаго величія царственнаго palazzo... Но какъ изумителенъ среди большой и безлюдной площади (Sordello) -- старый августовскій дворецъ благородныхъ герцоговъ Гонзаго... Онъ до сихъ поръ сохранилъ нерушимо средневѣковую наружность и стоитъ одинокій, громадный, вѣющій на васъ поэтическими былями... Въ своемъ уныніи, оставленный, забытый, если хотите, даже униженный и оскорбленный -- онъ все таки великолѣпенъ... Вы понимаете, что цѣлая исторія прошла подъ этими арками, что въ его залахъ жили люди, въ эпоху дикаго мрака умѣвшіе возжечь яркіе свѣтильники знанія и красоты. Крошечное государство, но значеніе его было, въ тѣ времена, громадно. Этому значенію и соотвѣтствовала каменная масса, поставленная въ 1802 году Гвидо Буонакольси, прозваннымъ Баттиджелла, и украшенная потомъ геніемъ Джуліо Романо. Говорятъ, что здѣсь около пятисотъ комнатъ. Герцогамъ Гонзаго, оказывавшимъ гостепріимство всѣмъ, кто имѣлъ за собою рекомендацію таланта или знанія, нельзя было имѣть ихъ меньше. Въ нихъ помѣщалась не раззолоченная и хищная дворня -- истинное несчастіе государей и проклятіе народовъ -- нѣтъ, здѣсь жили великіе артисты, ученые, поэты, общество, въ которомъ вращались Гонзаго, когда они могли спокойно отдаваться любимымъ занятіямъ. Прямо съ боеваго поля, отстоявъ честь и независимость маленькаго государства, они торопились сюда полюбоваться новою картиной, услышать вдохновенную канцону или принять участіе въ спорѣ на схоластическія темы,-- единственнымъ, въ чемъ могла выразиться работа мысли въ то темное время. Проходя по заламъ и любуясь на пощаженныя варварами фрески Джуліо Романо (во дворцѣ они не особенно хозяйничали) -- я невольно представлялъ себѣ пышный дворъ, давно забытыхъ людей, умѣвшихъ понять геній и великодушныхъ настолько, чтобы склоняться передъ нимъ. А какъ смотрятъ на васъ со стѣнъ всѣ эти боги и богини... Сколько красоты въ ихъ полинявшихъ фигурахъ, сколько страсти открывается сквозь эти поблекшія краски... Эта Венера, ласкающая Купидона, до сихъ поръ жива въ моей памяти, и тутъ же величавый обликъ Діаны... Нужно вспомнить, когда писалось это, чтобы понять, сколько генія было вложено во фрески, мимо которыхъ равнодушно проходятъ нынче рѣдкіе туристы. Рѣдкіе, потому что кого-жъ загонишь въ Мантую? Я и попалъ сюда уже на третій годъ пребыванія въ Италіи -- а до тѣхъ поръ меня не тянуло въ оставленную и замирающую старую Мантую, но имѣющую ничего общаго съ Мантуей живущей, съ Мантуей солдатской и казарменной... Зато большіе итальянскіе города, города, воспѣтые тысячами туристовъ, не производили на меня такаго впечатлѣнія, какъ она... И долго потомъ, подъ другими небесами, мнѣ грезился этотъ царственный и печальный дворецъ, среди пустынной площади. Его одиночество, его униженіе -- такъ говорятъ сердцу! Оно даже къ лицу ему... А вотъ залы, когда-то обитыя коврами, исполненными по рисункамъ Рафаэля. Теперь стѣны ихъ ободраны!.. Увы! нѣмцы стащили ихъ блистательный покровъ въ Вѣну, и онѣ стоятъ теперь голыя, негодующія. Расписанные потолки, кажется, хранятъ еще эхо давнымъ-давно погасшихъ голосовъ... Изъ комнаты въ комнату, изъ залы въ залу идешь въ сопровожденіи унылаго сторожа и, наконецъ, приходишь въ великолѣпную часть палаццо, но обращенную теперь въ... военную тюрьму!!! За это надо благодарить, разумѣется, австрійцевъ, которымъ такъ понравились вененеціанскія pionibi, что они во что бы то ни стало захотѣли ихъ устроить и здѣсь. Тутъ годами были заперты итальянскіе патріоты. Въ этихъ гнусныхъ кельяхъ царитъ искусственный мракъ. Окна забиты и задѣланы! Изъ этой тьмы они выходили только для того, чтобы вступить на эшафотъ. Часто, впрочемъ, австрійцы душили ихъ прямо въ тюрьмѣ. Что же было церемониться съ злодѣями, мечтавшими о единой, славной и счастливой Италіи?.. Совѣтую каждому, кто будетъ здѣсь, спроситъ кельи казненныхъ героевъ Феличе Орсини и Энрико Таццоли. Въ длинномъ мартирологѣ итальянскаго народа ихъ имена блистаютъ слѣпящимъ свѣтомъ и, выходя отсюда, вы навѣрное унесете съ собою часть одушевлявшей этихъ мучениковъ ненависти къ угнетателямъ и страстнаго состраданія къ угнетеннымъ... Да, именно среди этихъ воспоминаній, учишься любить свободу и, видя настоящую Италію съ ея учрежденіями, понимаешь что не даромъ была пролита кровь этихъ Таццоли и Орсини; что изъ каждой капли ея поднялись тысячи героевъ, и побѣда, въ концѣ концовъ, досталась тѣмъ, кто умѣлъ страдать и умереть за нее... Въ такихъ казематахъ, въ виду эшафотовъ, воздвигавшихся рядомъ австрійцами, начинаешь понимать счастье мученичества за великія идеалы, которымъ цѣлыя тысячелѣтія служатъ люди, мало по малу завоевывая человѣчеству тихое и мирное житіе и во всемъ благое поспѣшеніе. Неподалеку отъ дворца -- башня делла Габбіа. Ей -- старушкѣ -- шестьсотъ лѣтъ отъ роду; не мудрено, осматривая ее, наткнуться на желѣзную клѣтку, вдѣланную въ нее для преступниковъ находчивымъ и наивнымъ архитекторомъ, все тѣмъ же Буонакольси. Около другая башня, дель Дуккаро; та старше -- ей 690 лѣто. Она еще крѣпка и съ презрѣніемъ посматриваетъ внизъ, на жалкія постройки теперешняго времени... Вокругъ рушились дворцы болѣе молодые, а она стоитъ, да стоитъ съ тѣхъ поръ, какъ одинъ изъ народныхъ тирановъ былъ сброшенъ съ ея высоты мантуанцами -- шестьсотъ лѣтъ тому назадъ, дабы и другимъ неповадно было.
   А тамъ дальше дворцы Джуліо Романо, Мантеньи, графа Кастильоне, автора книги "il Cortegiano" и друга Рафаэля. Какія воспоминанія, какіе люди!.. Отсюда попадаешь на пустынную площадь, кругомъ лагуны, печальныя, по которымъ вѣтеръ гонитъ легкую зыбь. Вы удивляетесь, откуда въ Мантуѣ лагуны? Дѣло въ томъ, что вокругъ города искусственно созданы озера изъ водъ Минчіо. Одно изъ нихъ, сѣверное, Lago superiore -- относится еще къ XII вѣку; на сѣверо-востокъ другое, Lago di Mezzo, и на востокъ третье Lago inferiore. Черезъ первое проложенъ въ 1188 году и существуетъ до сихъ поръ оригинальнѣйшій мостъ (Argine del Molino). Когда вы идете по нему (посрединѣ рельсы для желѣзной дороги), направо и налѣво на мосту работаютъ мельницы и грохотъ ихъ жернововъ заглушаетъ всѣ звуки. Выйдите съ моста, вамъ вдали покажутъ мѣсто, гдѣ Наполеонъ I приказалъ разстрѣлять тирольца Андрея Гофера (2-го февраля 1810 г.). Ему здѣсь поставленъ памятникъ австрійцами. Итальянцами онъ не тронутъ. Когда нѣкоторые предлагали снести его прочь мантуанцы отвѣтили: "Мы не оскорбляемъ мертвыхъ и не боремся съ лежачими".
   Нѣсколько разочаровывающее впечатлѣніе произвела на меня Basilica Sant'Andrea. Судя по описаніямъ, я ждалъ отъ нея большаго. Зато фрески Мантеньи въ ней великолѣпны при всей своей наивности. Ими любуешься и видишь, какъ велико это искусство, даже во времена младенчества. Размѣры собора не подавляютъ васъ величіемъ и не особенно красивы его линіи. Въ чемъ тутъ видятъ возвращеніе къ классической простотѣ и гдѣ "царственная прелесть", воспѣтая однимъ изъ нѣмецкихъ архитекторовъ, я, грѣшный человѣкъ, не замѣтилъ!.. Зато мнѣ указали, гдѣ стоялъ дивный алтарь внизу, въ склепѣ, и гдѣ были драгоцѣнныя работы Бенвенуто Челлини, уничтоженныя мадьярскими солдатами въ 1848 году. Ни въ чемъ такъ не сказывается ничтожество человѣчества. Въ самомъ дѣлѣ; создавать великое произведеніе, цѣлыми поколѣніями благоговѣйно любоваться имъ, молиться за него, чтобы пришелъ глупый толстолобый мадьяръ и разнесъ все... Для чего разнесъ? легче ли ему. солдафону, было отъ этого? кому онъ послужилъ въ данномъ случаѣ? А мы еще негодуемъ на варваровъ пятнадцатаго и шестнадцатаго вѣка!.. Тѣ, по крайней мѣрѣ, искренно вѣровали, что они съ чортомъ борятся во славу своего германскаго императора, а мадьяры, спрашивается, чего усердствовали, разбива ъ того, многіе венеціанцы оставляли по завѣщанію и дарили такъ свои собранія академіи изящныхъ искусствъ, масса картинъ была куплена ею и нигдѣ теперь нельзя наслаждаться такою безконечною и блестящею выставкою chefs d'oeuvre'омъ Венеціанской школы, какъ здѣсь. Фасадъ академіи выстроенъ сравнительно недавно, въ XVIII вѣкѣ, знаменитымъ Массари. Монастырь, отошедшій также подъ академію, созданъ геніальнымъ Палладіо въ древне-римскомъ стилѣ. Бродишь по этимъ заламъ, заглядываешься на чудные фасады, барельефы, статуи, колонны, портики,-- и невольно приходишь къ убѣжденію, насколько мы далеки теперь отъ прежнихъ учителей и какъ баналенъ, какъ картонаженъ бонбоньерочный стиль нашего времени, сравнительно съ строгими, замкнутыми, величавыми по своей простотѣ постройками хорошо забытаго прошлаго. Поставьте послѣднее слово нынѣшней архитектуры, вѣнскій домъ разбогатѣвшаго банкира, затратившаго на него милліоны, рядомъ съ облупившимся, почернѣвшимъ венеціанскимъ палаццо,-- и хамство перваго такъ сейчасъ же и обнаружится въ обиліи разныхъ случайныхъ орнаментовъ, хищнически {И, главное, глупо. Венеціанцы тоже не были стильны, но они обладали чутьемъ красоты.} украденныхъ у всевозможныхъ стилей и столь же подходящихъ одинъ къ другому сколько скупленная у всевозможныхъ закладчиковъ старинная мебель -- къ новымъ пестрымъ лоснящимъ клеемъ и лакомъ заламъ... Я не стану говорить о венеціанской академіи изящныхъ искусствъ, но не могу умолчать объ одномъ знакомствѣ, сдѣланномъ мною въ ея богато обставленныхъ дивными картинами палатахъ. Я какъ-то засмотрѣлся на чудесную картину двадцать третьей залы "Іоаннъ Креститель въ пустынѣ". Колоритъ ея, эта голубая даль, одухотворенное, полное экстаза лицо пророка, жаръ, кажется, такъ и пышущій отъ раскаленныхъ скалъ Іудеи, невольно удерживали зрителя. Уже потомъ въ залѣ замѣтилъ я мольбертъ и работающую за нимъ золотоволосую красавицу, какъ-убдто бы только-то сошедшую съ одного изъ полотенъ Паоло Веронезе/
   -- Посмотрите-ка, какъ пишетъ!-- остановилъ меня художникъ, бывшій со мною.
   -- Кто это?
   -- Не знаю... Должно быть, итальянка.
   Копія Іоанна Крестителя была превосходна. Такая вѣрность тона, такое умѣніе овладѣть душою картины и передать ее у себя. Именно, не списать, а создать тѣ же дивные, восторженные глаза. Это ужъ не было дѣломъ хорошаго ремесленника, а творчествомъ талантливаго художника.
   -- Какъ хорошо!-- невольно, не удержавшись, воскликнулъ я.
   -- Вамъ нравится?-- покраснѣла дѣвушка.
   -- Вы русская?
   -- Русская. Даже московская, если хотите.
   -- А мы васъ съ пріятелемъ принимали за несомнѣнную итальянку. Онъ только стоялъ за вашъ Тиціановскій типъ, а я за оригиналъ Паоло Веронезе.
   -- Я также рада васъ увидѣть... поболтать. Такъ мало здѣсь русскихъ встрѣчается!
   -- Вы здѣсь давно?
   -- Три года. Два года я жила во Флоренціи и Римѣ, а этотъ -- здѣсь въ Вепеціи. Учусь. Старинные мастера и южное солнце -- великая школа. Ее не замѣнишь ничѣмъ. Тутъ видны и понятны настоящія краски...
   Потомъ мы короче познакомились съ нашей соотечественницей. Ея оригинальныя картины полны таланта, напоминающаго старыхъ маетеровъ Италіи. Вмѣстѣ съ современною техникою письма -- одушевленіе лицъ, внутренній огонь, сжигающій эти изможденныя тѣла, экстазъ полныхъ вдохновенія глазъ -- все это говоритъ, что вы имѣете дѣло не съ заурядною натурой.
   -- Скоро въ Россію?-- спросилъ я какъ то у нея.
   -- Нѣтъ... Не думаю... Можетъ быть, не вернусь вовсе.
   -- Вотъ тебѣ и на! Что такъ?
   -- Дѣлать нечего. Тамъ теперь жанръ все убилъ, а такъ я писать не умѣю и не хочу. Это разъ, а во-вторыхъ... И она замялась.
   -- Почему?
   -- Потому... Я, знаете, изъ купеческой семьи. Родные были противъ. Допустить не могли, какъ это я займусь живописью. Должна была въ Петербургъ уѣхать и поселиться одна,-- тутъ и началась трагикомедія. Зачѣмъ живу одна, съ какою цѣлію. Стали слѣдить, мѣшаться во все. Спокойной ночи не было. Увидѣла, что жить невозможно, и уѣхала вонъ скорѣе. А здѣсь чудесно.
   Фамилія нашей соотечественницы -- Лаврова. Сходство ея съ фамиліею извѣстнаго эмигранта -- испортило ей все дѣло.
   Уже въ Неаполѣ, просматривая римскія газетѣ, я нашелъ восторженный отзывъ о русской художницѣ. Итальянцы начинаютъ цѣнить ее по достоинству. Итакъ, вотъ уже въ одной Венеціи два таланта, отнятые "силою вещей" у Россіи,-- пейзажистъ Волковъ и Лаврова.
   Послѣ этого -- переходъ самый естественный къ міру искусствъ.
   Прежде всего о венеціанскихъ театрахъ. Еще недавно, не болѣе десяти-двѣнадцати лѣтъ назадъ оперетка убивала здѣсь оперу. Во Флоренціи на три опереточныхъ театра -- былъ одинъ оперный, въ Венеціи на два -- тоже одинъ, въ Римѣ пять сценъ для буффа и двѣ для серьезной оперы, въ Неаполѣ на три опереточныхъ сцены -- двѣ или три оперныхъ. Теперь, къ счастію, этому положенъ предѣлъ. Сама публика опомнилась и слабо посѣщаетъ шутовскія представленія. Только лѣтомъ на Лидо и держатся они, да и то благодаря даровому входу для абонентовъ купаленъ и жильцовъ виллъ выстроенныхъ администраціей Stabilimonto dei bagni. Для оперетки годится всякое крикливое безголосіе. Даже хриплому пѣтуху въ ней найдется доброе мѣсто. Иной разъ это даже лучше. Такъ смѣшнѣе выйдетъ. Сверхъ того, содержаніе оперетки только у насъ да въ Парижѣ дорого, а здѣсь сходитъ на нѣтъ. Опереточная дива въ Италіи обыкновенно имѣетъ приватныя занятія и въ платѣ антрепренера не нуждается. Ей необходимо показать себя, возбуждать интересъ, а остальное потомъ она наверстаетъ иначе. Мужской персоналъ набирается чуть не съ улицы. Капризная въ оперѣ и требовательная тамъ публика, въ опереттѣ довольствуется всѣмъ, что ей подадутъ. Во Флоренціи я слышалъ въ театрѣ такихъ пѣвцовъ и пѣвицъ, которыхъ бы, напр., Лентовскій даже и въ хоръ себѣ не взялъ. Сверхъ того, постановка оперетки ничего почти не стоитъ: вывѣсили старые лохмотья вмѣсто декорацій -- и чудесно. Чѣмъ меньше одѣты женщины, тѣмъ лучше, а, если понадобится костюмъ получше, то сдѣлаютъ его и сами. Вѣдь тамъ въ этомъ отношеніи краснорукія кухарки, нагло выдаваемыя за артистокъ, довольствуются малымъ. Ситецъ, нанка, какія-нибудь самыя дешевенькія тряпки -- вотъ и все, и ничего больше не надо. Оперетки мѣстныя пишутся такъ, что толпа гогочетъ до конца. Музыка при этомъ большею частью банальная или краденая. Съ оперою -- дѣло другаго рода. Итальянцы знаютъ, что они дали первоклассныхъ пѣвицъ и пѣвцовъ и композиторовъ, и потому здѣсь уже являются требовательными. Дорого платить за мѣста они также несогласны. Возьмутъ ingresso (входъ) за два франка и стоя слушаютъ пьесу, болтая между собою и не давая слушать другимъ. Сборъ съ нихъ плохъ, и потому расходы не только театра Фениче въ Венеціи, но и Аполло въ Римѣ не покрываютъ и части расходуемыхъ на содержаніе труппы денегъ. Дать мало-мальски выдающагося пѣвца или такую же пѣвицу съ именемъ -- нельзя. Эти дѣлаютъ только себѣ карьеру въ Италіи, а, сдѣлавъ ее, получаютъ ангажементы въ Россію, Францію, Англію, Америку, гдѣ плата вдесятеро больше. Слѣдовательно, приходится оперѣ довольствоваться или не сдѣлавшими еще имени артистами, или посредственными, или иностранками въ родѣ американокъ, которыя сами платятъ антрепренерамъ, дай только имъ случай выдвинуться. Въ большихъ театрахъ -- невыгодно, антрепренеры довольствуются плохонькими... Опера или двѣ, много-много три, повторяются весь сезонъ, публика вся на перечетъ,-- гдѣ тутъ ожидать великихъ и богатыхъ милостей!
   При бѣдности артистическихъ силъ, крайней бережливости итальянцевъ, однообразіи репертуара -- что можетъ сдѣлать антрепренеръ здѣсь?
   Понятно -- надуть пѣвцовъ и пѣвицъ и удрать изъ города.
   Это, надо имъ отдать справедливость, они дѣлаютъ, и весьма усердно.
   Венеціанская публика и флорентійская принадлежитъ къ числу лучшихъ въ Италіи. Это не сумасшедшіе неаполитанцы, ухитрившіеся освистать Патти, Мазини, кричавшія "brutto" Ферни Джермано. Для этихъ задравшихъ носъ лаццарони нужны за ихъ жалкіе франки звѣзды первой величины, дай тѣ еще должны понравиться каждому изъ взбалмошныхъ юнцовъ, сидящихъ въ первыхъ рядахъ креселъ. Я не могу забыть, съ какимъ удовольствіемъ знаменитый теноръ Таманьо заболѣлъ горломъ для того, чтобы не пѣть въ С.-Карло. Это не миланцы, дѣйствительно, слишкомъ серьезные и слишкомъ много понимающіе судьи, давшіе, кажется, первый урокъ несравненному тенору Мазини, что всякая публика заслуживаетъ, прежде всего, вниманія со стороны артиста. Мягкость характера венеціанцевъ и флорентійцевъ такова, что они отмѣтятъ рукоплесканіями каждое удачное мѣсто въ партіи даже и плохаго артиста. Пѣла, напримѣръ, здѣсь Долоресъ Вупрео,-- и только Джильду въ "Риголетто" и Лучію въ оперѣ того же имени. Она совсѣмъ не нравилась. Случалось, ей даже шикали, но стоило ой взять удачную ноту, чисто сдѣлать какую-нибудь каденцію, хроматичеескую гамму,-- и нелицепріятный театръ "единодушно" аплодировалъ ненравящейся артисткѣ. Говорятъ, что это "клакеры", т. е. наемные хлопальщики. Нѣтъ, "клакою" въ Италіи ничего не сдѣлаешь. Тутъ публика сама судья. Начнетъ аплодировать не къ мѣсту "клака",-- въ партерѣ свистки. Съ "клакой" тутъ только можно погубить себя. Впрочемъ, мнѣ очень понятно происхожденіе легенды о "клакѣ". Обыкновенно, богатыхъ дебютантовъ итальянскіе антрепренеры ловятъ на этомъ.
   -- Вы знаете... Противъ васъ такой-то собираетъ "клаку"!
   Артистъ блѣднѣетъ.
   -- Что же дѣлать?
   -- Соберите въ свою очередь.
   -- Да я никого не знаю.
   -- Давайте пятьсотъ франковъ... Я ужъ вамъ все устрою...
   Публика въ Венеціи -- благодарная публика. Она отмѣчаетъ криками "браво, брависсимо" каждое удачное мѣсто. Вы можете имѣть голосъ слабый, несимпатичный,-- все вамъ простится. Не пройдетъ даромъ только одно -- фальшивыя ноты. Здѣсь нельзя при пѣтушьемъ пѣніи выручить себя неистовымъ ломаньемъ на сценѣ. Нельзя взять кончиками, т. е. проврать всю арію, продекламировать ее и окончить какою-нибудь блестящей нотой. Тутъ на этомъ не выѣдешь. Правда, публика и незлопамятна. Вслѣдъ затѣмъ споете вы хорошо -- и вамъ будутъ аплодировать... Но одно, что меня поразило, это холодность слушателей -- итальянцевъ. Мы въ Петербургѣ и въ Москвѣ привыкли отъ заѣзжихъ южныхъ соловьевъ слышать упреки:
   -- Помилуйте... у васъ публика холодная! Непріятно пѣть -- такъ мало оживленія, такъ нерѣшительно встрѣчаютъ, такъ мало аплодируютъ. Въ Италіи вотъ -- совсѣмъ другое дѣло. Постоянныя bis, безчисленные вызовы.
   Если вы, какъ и я, услышите нѣчто подобное -- улыбнитесь.
   Въ Италіи, да и вообще заграницей (не считая Лондона) публика не въ примѣръ холоднѣе русской. "Бисы" едва -- едва разъ, да и обчелся, да и тѣ достаются Патти, Мазини. Вызовы -- если два, такъ ужъ пѣвецъ ходитъ задравши носъ, и рецензенты трубятъ о его колоссальномъ успѣхѣ. А слышалъ знаменитость въ Римѣ Гадли-Марье, въ Неаполѣ -- Туроллу, Ферни Джермано,-- о "бисахъ" толковать нечего. Галли не имѣла ни одного, несмотря на блестящую игру и удивительную красоту свою, Ферни въ "Мефистофелѣ" повторила только "neimia", а Туролла навязала публикѣ "бисъ" -- сцены въ саду. Два жидкихъ голоска потребовали, она поторопилась исполнить. Вызововъ онѣ имѣли по разу, по два, кажется, со всевозможными натяжками. Галли вызвали "оставшіеся" въ театрѣ ея поклонники, по уходѣ публики, еще разъ. Если ужъ судить по неистовымъ крикамъ и восторгамъ, по числу вызововъ и бисовъ, то самою тропическою публикой является московская, а потомъ петербургская, и заѣзжіе соловьи, жалующіеся на нашу холодность, просто важничаютъ. Вознагражденіе здѣсь только они получаютъ не Богъ знаетъ какое и должны играть чуть не калідый день. Такая здоровая натура, какъ Ферни (дай ей Богъ!), разумѣется, выдержитъ, ну а бѣдная Туролла -- совсѣмъ похудѣла. Въ Венеціи, во время карнавала, Долоресъ Бупрео должна была пѣть по два раза въ день, утромъ -- "Лучію", вечеромъ -- "Риголлето". Объ опереткѣ я не говорю -- ту гонятъ и въ хвостъ, и въ голову, ну дай то сказать: прохрипѣть -- не пропѣть. Что касается до клаки, то вотъ доказательство ея незначительности въ Италіи. Та же Буирео пѣла "Лучію". Ей внизу, очевидно -- партія стала шикать. Моментально вскакиваетъ съ мѣста какой-то господинъ.
   -- Синьоры! Это позоръ для Венеціи! Вы позволяете у себя освистывать, если и неважную, то все-таки сносную артистку. За что?... Вѣдь это ея хлѣбъ. Синьоры, докажемъ, что чувство справедливости не умерло въ венеціанцахъ.
   И моментально стоявшихъ позади публики клакеровъ выгнали въ шею, а Буирео прошла.
   -- Кто ей шикалъ? Что это за исторія?
   -- Э? Подлыя штуки. Тутъ одинъ банкиръ. Ну, знаете, ухаживалъ, не повезло,-- онъ и мститъ такимъ образомъ.
   Долоресъ Буирео въ этотъ вечеръ имѣла необычайный успѣхъ, ее вызвали три раза.
   Что особенно высоко цѣнятъ здѣсь артисты и чего вовсе нѣтъ въ русскихъ оперныхъ театрахъ -- это, послѣ ужъ очень удачныхъ пассажей, общее "браво" или "bene" публики, которыя каждый произноситъ шопотомъ, чтобы не прервать дѣйствія. Точно порывъ вѣтра -- пронесется и смолкнетъ. Этого не купишь ничѣмъ, и никакая плата тутъ ничего не подѣлаетъ.
   Артисты въ Венеціи захудали такъ же, какъ и сама она. Это совсѣмъ не тѣ Юпитеры, какихъ мы видимъ у себя. Боже, какъ они угодливы, какими ласковыми телятками кажутся они здѣсь. Нельзя себѣ представить, чтобы это были одни и тѣ же люди. Платятъ имъ плохо. Положимъ, пресса кричитъ о нихъ напропалую, и дѣло они свое дѣлаютъ, слава растетъ, но славою сытъ не будшь. Гнѣздятся соловьи въ разныхъ виколо на пятыхъ, шестыхъ и седьмыхъ этажахъ, или въ плохонькихъ albergo, гдѣ за пять и даже за четыре франка имѣютъ они пансіонъ. Одинъ изъ нихъ пѣлъ въ Россіи; послушайте его,-- и наше отечество въ его разсказахъ явится какимъ-то Эльдорадо, куда стоитъ только пріѣхать, чтобы сейчасъ-же сдѣлаться милліонеромъ.
   -- Savez-vous, en Russie il у а une espèce de femmes -- coupchiki...
   -- Купчихи?-- поправилъ я его.
   -- Oui, oui c'est ca!... O, quelles femmes remarquables. Beaucoup de chair et beaucoup d'argent.
   И лицо его совсѣмъ приняло умиленное выраженіе. Глаза умаслились. Губы сложились сердечкомъ.
   -- Женщины въ Венеціи очаровательны.
   -- Да, но это далеко не то, что русскія. Вы знаете, когда я пѣлъ, что онѣ поднесли мнѣ?... Халатъ. Онъ и до сихъ поръ у меня; en velour!... и потомъ brodé d'or... Я велю себя похоронить въ немъ! Это лучшее воспоминаніе моей жизни...
   Цѣны за мѣста въ театрахъ Венеціи удивительно дешевы: за одну, за двѣ лиры вы имѣете право слушать стоя, позади креселъ. Желаете кресло, доплачиваете за первый рядъ еще двѣ лиры, за второй -- полторы, одну и даже семьдесятъ пять чонтезимовъ. Въ оперѣ ингрессо -- тоже, но цѣны креселъ доходятъ до пяти и семи лиръ! Спрашивается, какихъ пѣвцовъ найдешь, собирая такую жалкую дань съ публики.
   Лучшій изъ здѣшнихъ театровъ Фениче очарователенъ. Весь онъ тонетъ въ голубыхъ полутонахъ. Большой, прекрасный въ акустическомъ отношеніи, онъ, къ сожалѣнію, рѣдко открытъ. Случится банкиру Франкетти, вѣнскому еврею, написать оперу -- ну тотъ на свой счетъ собираетъ труппу, музыку, и двери Фениче раскрываются. Сама же Венеція слишкомъ обѣднѣла для такого театра.-- Онъ ей не по силамъ.
   Не лучше здѣсь и положеніе писателей.
   Черезъ нѣсколько дней по пріѣздѣ въ Венецію, я получилъ приглашеніе отъ падуанскаго профессора Виченцо ди-Кастро присутствовать на его conference въ здѣшнемъ ученомъ обществѣ Атенеумъ, по вопросу о дѣтскихъ садахъ доктора Фребеля, ярымъ пропагандистомъ которыхъ является въ Италіи этотъ ученый. Съ ди-Кастро я познакомился по пути на желѣзной дорогѣ. Нужно сказать, что у итальянскихъ писателей и ученыхъ ужасно развито чувство товарищества. Узнавши въ васъ писателя, они сейчасъ же стараются ввести васъ въ свой кружокъ, сдѣлать васъ своимъ. Радушіе ихъ въ этомъ отношеніи удивительно, особенно для насъ, русскихъ, которые всѣ перегрызлись между собою и, какъ пауки въ одной банкѣ, ежеминутно готовы вцѣпиться въ горло другъ другу. Я встрѣчалъ публицистовъ итальянскихъ самыхъ противоположныхъ партій; сходясь вмѣстѣ, они ведутъ себя дружески. Сколько разъ при этомъ я вспоминалъ нашу братію. Бывало, входитъ въ общество извѣстный литераторъ. Хозяинъ подходитъ къ другому, тоже извѣстному.
   -- Развѣ вы не знакомы съ N. N?-- я представлю васъ другъ другу.
   -- Во-первыхъ, я со сволочью не знакомъ, и представляться подлецу не желаю...
   Хозяинъ такъ и остается съ разинутымъ ртомъ и растопыренными руками. Предложи такой же вопросъ другому, онъ отзовется о первомъ въ той же мягкой и утонченной формѣ...
   Я поспѣшилъ воспользоваться любезностью ди-Кастро.
   Въ назначенный часъ являюсь въ Атенеумъ.
   -- Господа!-- беретъ меня за руку профессоръ:-- позвольте представить вамъ знаменитаго русскаго писателя, una poeta eminente...
   Я такъ и обомлѣлъ, даже ноги похолодѣли. Ну, думаю, если здѣсь какой-нибудь русскій корреспондентъ сидитъ. Завтра же облаетъ, вообразитъ, что это я самъ себя и великимъ, и замѣчательнымъ назвалъ. Не прошло, впрочемъ, и получаса, какъ я вполнѣ успокоился. Оказалось, что я здѣсь точно въ Пантеонѣ. Просто талантливыхъ и извѣстныхъ людей тутъ не оказывалось. Всѣ были или геніальные, или знаменитые, или великіе. Такой ужъ уголъ зрѣнія у итальянцевъ. Они иначе не могутъ. Написали вы удачную вещь, вы -- celebrità, eminente; написали вы не совсѣмъ удачную вещь, но была она напечатана, вы -- liuorno di talento. А если объ васъ говорятъ, вы ужъ прямо великій, и знать больше нечего. Я даже разобраться не могъ потомъ, сколько мнѣ было въ этотъ разъ представлено великихъ людей, и сколькимъ геніямъ я самъ былъ представленъ. Въ свою очередь, и они всячески прославляли ди-Кастро. По ихъ словамъ, онъ выросталъ въ какую-то колоссальную фигуру. Но все это было до конферанса. Началась бесѣда о дѣтскихъ садахъ, и всѣ эти великіе люди напустились и набросились на профессора весьма ожесточенно, хотя, разумѣется, въ безукоризненно вѣжливой формѣ. Каждый начиналъ свою рѣчь приблизительно такъ: "Питая беззавѣтное уваженіе къ великимъ заслугамъ нашего почтеннаго, знаменитаго и высоко ученаго профессора, мы, сеньоры, всѣ здѣсь сливаемся въ одномъ чувствѣ восторга и благодарности, привѣтствуя его въ нашей средѣ. Но..." И вслѣдъ за этимъ начинался самый безпощадный разборъ теоріи, проповѣдуемой ди-Кастро. И нигдѣ такъ рознь городовъ не сказалась, какъ въ этомъ случаѣ. Они готовы были согласиться, что дѣтскіе сады -- вещь хорошая и полезная, но одного не могли понять, зачѣмъ это ди-Кастро, миланецъ по происхожденію, падуанецъ по дѣятельности, явился учить ихъ, венеціанцевъ, тогда какъ извѣстно, что Венеція, эта царица морей, всегда блистала собственнымъ своимъ свѣтомъ и въ чужомъ, заимствованномъ не нуждается... и т. д. То же самое впослѣдствіи я слышалъ въ Болоньѣ, когда туда пріѣхалъ съ ученою цѣлію какой то венеціанскій великій мужъ. Собратья сдѣлали ему банкетъ, встрѣтили его на желѣзной дорогѣ оваціей, но за обѣдомъ смыслъ всѣхъ рѣчей былъ тотъ, что напрасно Венеція воображаетъ, будто она чему-нибудь можетъ научить Болонью. Что въ то время, какъ Венеція торговала и воевала, Болонья была уже городомъ науки, центромъ итальянскаго просвѣщенія и т. д. Разумѣется, все это заканчивалось самыми напыщенными свидѣтельствами о томъ восторгѣ, въ какомъ они видятъ у себя столь славнаго и знаменитаго гостя -- гордость Италіи, надежду будущаго, свѣтлую звѣзду настоящаго... Итальянскіе города каждый цѣпко держится за свое. Оно и понятно. Каждый играетъ роль. За каждымъ значится длинная и славная исторія, у всякаго свои традиціи, свои блестящія воспоминанія, своя слава!... На этотъ разъ мнѣ удалось лучше познакомиться съ президентомъ Атенеума, съ дѣйствительно знаменитымъ и большимъ ученымъ -- аббатомъ Бернарди. Несмотря на глубокую бездну, лежащую между духовенствомъ и интеллигенціей, особенно въ Венеціи, Бернарди здѣсь является общимъ кумиромъ. Каждый начинаетъ, обращаясь къ нему, точно извиняясь въ своемъ уваженіи къ черной рясѣ:
   -- Хотя знаменитый нашъ Бернарди и аббатъ, но... и т. д.
   Бернарди -- типъ весьма замѣчательный.
   Говоритъ онъ сначала точно просыпается, медленно, съ трудомъ, повѣряетъ слова, раскрываетъ и опять закрываетъ глаза -- вотъ-вотъ заснетъ. Но съ каждою новою фразою голосъ его крѣпнетъ, старческое лицо оживляется. Вы ужо не узнаете оратора. Еще минуты три, четыре,-- рѣчь его льется свободно и быстро. Является первый огонекъ экстаза, вдохновеніе ураганомъ врывается, раздуваетъ этотъ огонекъ въ яркій пожаръ и въ внезапно выпрямившейся передъ вами фигурѣ, въ этомъ металлическомъ голосѣ, полномъ энергіи и силы, въ этихъ неожиданныхъ оборотахъ, всегда мѣткихъ и глубокомысленныхъ, часто даже поэтическихъ,-- вы не узнаете соннаго аббата, съ такимъ усиліемъ начавшаго свою рѣчь. Между другими ораторами и участниками собранія, поднимается чрезвычайно характерная фигура. Высокій, красивый старикъ, съ длинной сѣдой бородой, слѣпой на одинъ глазъ. Смѣлый очеркъ лица стараго венеціанскаго типа врѣзывается въ память.
   -- Марко Антоніо Канини!
   Я узналъ его разомъ. Талантливый поэтъ, неутомимый политическій дѣятель, одинъ изъ энергическихъ гарибальдійцевъ въ прежніе годы и въ то же время глубоко ученый, ни съ того, ни съ сего попавшій корреспондентомъ въ нашу армію въ послѣднюю турецкую войну {Онъ, какъ и Виченцо ди-Кастро, умеръ нѣсколько лѣтъ назадъ.}. Я подошелъ къ нему возобновить наше знакомство. Долго жившій изгнанникомъ старикъ до сихъ поръ сохранилъ орлиные порывы молодаго бойца за свободу свою и чужую. Онъ дрался въ свое время противъ австрійцевъ и турокъ, пока годы не сломили этой неукротимой энергіи. Канини, между прочимъ, хорошо понимаетъ по-русски. Ему я обязанъ переводомъ нѣкоторыхъ моихъ стиховъ на итальянскій языкъ и первымъ знакомствомъ съ современной итальянской литературой. На другой день я нашелъ его въ обстановкѣ бѣдной и жалкой.
   -- Вы знаете -- я никогда не продавалъ себя. Я былъ бѣднякомъ, когда дрался и работалъ на политическомъ поприщѣ, такимъ же нищимъ теперь я подхожу къ могилѣ. Для меня всю жизнь не было отдыха. Я не могъ позволить себя полѣниться сегодня, потому что завтра мнѣ было бы нечего ѣсть...
   -- Вы и теперь, кажется, работаете?
   -- А что-же мнѣ дѣлать? Надо жить!
   Итальянскій писатель, съ его извѣстностью, съ его прошлымъ, съ его упорнымъ трудомъ, считаетъ себя счастливымъ, получая 150--200 франковъ въ мѣсяцъ.
   -- Вы знаете, насъ мало, очень мало читаютъ. Мы не можемъ существовать одной литературой. У насъ знаменитые поэты, случалось, умирали съ голоду, если, въ то же время, они не были профессорами или не имѣли другихъ занятій.
   Такъ и Канини поддерживаетъ себя, профессорствуя въ какой-то коллегіи и давая частные уроки.
   -- Скоро умру -- тогда отдохну. Смерть одна даетъ бѣдному право на отдыхъ. Но передъ смертью, оглядываясь на свое прошлое, вижу, что мнѣ краснѣть незачто: моя жизнь была романомъ, но въ ней нѣтъ дурныхъ страницъ... Я сдѣлалъ для своего отечества все, что могъ; и если я нищій, не родина моя виновата въ этомъ. Италія бѣдна; кромѣ этого неба и горячаго солнца, у нея нѣтъ ничего... Нашимъ дѣтямъ легче будетъ жить, чѣмъ мнѣ, чѣмъ намъ всѣмъ...
   Я помню, съ какой дѣтскою радостью онъ заявилъ мнѣ, что въ этомъ мѣсяцѣ заработалъ 240 франковъ. "Это цѣлое состояніе",-- повторялъ онъ, потирая свои большія, еще сильныя, несмотря на старость, руки.
   Умирающая, развѣнчанная царица любитъ искусство, науку и печать, хотя у нея нѣтъ уже болѣе средствъ платить своимъ музыкантамъ, поэтамъ и публицистамъ. Въ этой падающей, разоренной, живущей однимъ прошлымъ, безъ надежды на будущее, Венеціи, которая теперь, кажется, существуетъ по какому-то недоразумѣнію, нѣсколько ученыхъ обществъ, нѣсколько академій, нѣсколько рисовальныхъ школъ, консерваторія, выпускающая ежегодно пѣвцовъ и пѣвицъ, славящаяся своими профессорами!.. Какъ разорившійся баринъ, она до конца не измѣняетъ режима, усвоеннаго прежде... Музыкантамъ и художникамъ здѣсь, разумѣется, живется легче, чѣмъ писателямъ. Художникъ работаетъ на иностранца, англичанина, русскаго и т. д., которые ему хорошо платятъ, музыкантъ ѣдетъ за-границу и пріобрѣтаетъ себѣ состояніе во Франціи, Англіи, Германіи, но не въ Италіи. Писателю некуда дѣваться. Онъ весь тутъ. Правда издается масса газетъ (въ одной Венеціи до двадцати-семи), но онѣ всѣ маленькія, величиною съ наши листки. Не разойдешься въ нихъ. Есть чистолитературныя изданія, но въ нихъ тоже мѣста нѣтъ. Да и что можетъ платить газета или журналъ, номеръ котораго стоитъ одинъ сольди -- пять сантимовъ, или 1 1/2 копѣйки. Тутъ далеко не уѣдешь!.. Разумѣется, жизнь въ Италіи дешева до смѣшнаго, но и при этомъ условіи существованіе итальянскаго писателя представляется вѣчною борьбою съ нищетой и лишеніями.
   Много, очень много славы, и мало, совсѣмъ мало денегъ.
   Въ одинъ изъ послѣднихъ дней моего пребыванія въ Венеціи, пріятель мой повезъ меня за городъ.
   -- Я васъ сегодня угощаю Пульчинелло.
   Оказывается, въ одну изъ деревень близъ Тровизо пріѣхала труппа съ Пульчинелло. Представленіе шло на языкѣ, котораго я не понималъ тогда, но игра и жестикуляція артистовъ были таковы, что только слѣпой не разобралъ бы ничего здѣсь. Итальянцы -- превосходные мимики, а Пульчинелло былъ просто талантъ, далеко не дюжинный.
   -- Вы знаете, кто это?
   -- Нѣтъ.
   -- Ароди!
   -- И это ничего не поясняетъ мнѣ.
   -- Онъ -- ученый и писатель.
   Ученый и писатель въ бѣломъ балахонѣ Пульчинелло!
   -- Зачѣмъ же онъ выбралъ себѣ такую профессію?
   -- Во-первыхъ, талантъ, а во-вторыхъ, ѣсть надо.
   -- Да развѣ быть Пульчинелло выгоднѣе, чѣмъ работать перомъ?..
   -- Еще бы! и сравнивать нельзя. Въ хорошій сезонъ, когда иностранцевъ много, гидъ получитъ больше, чѣмъ нашъ популярный писатель. Въ Римѣ, въ одной изъ гостиницъ (онъ мнѣ назвалъ ее) вы встрѣтите портье. Это въ свое время былъ знаменитый ученый. Его книгу перевели на иностранные языки. Цитируютъ ее. А теперь онъ сидитъ у дверей и провожаетъ путешественниковъ. Дайте ему пять франковъ, онъ также назоветъ васъ "синьоръ принчипе", какъ и другіе... Нужда... Однимъ голубымъ небомъ да горячимъ солнцемъ сытъ не будешь.

   

X.
Поѣздка въ Лидо.-- Лагуны.-- C.-Джорджіо Маджіоре.-- Армянскій монастырь.-- Лидо, морскія купанья.-- Опять о прошломъ.

   Я еще спалъ, когда въ мою комнату вмѣстѣ съ яркими лучами солнца отъ растворенныхъ ставень, ворвался нашъ художнихъ Р.
   -- Это еще что?.. Спать въ такой день!..
   -- А чѣмъ сегодня отличается отъ вчера?
   -- Очнитесь и вставайте. Во-первыхъ, солнце.
   -- И вчера было и завтра будетъ солнце...
   -- А во-вторыхъ, всѣ деревья на Лидо сегодня ночью распустились. Теперь онъ какъ новобрачныя стоятъ въ бѣлыхъ цвѣткахъ.
   -- Значитъ, ѣдемъ на Лидо.
   -- У меня ужъ и гондола готова. Съ нами и Лаврова. Она внизу ждетъ въ salon de lecture.
   Я быстро одѣлся.
   Солнце дѣйствительно, было особенное. Очевидно, и оно радовалось, что весна вступила въ свои права. Лакей принесшій мнѣ сапоги, былъ съ розой въ петличкѣ и улыбался такъ, какъ будто-бы онъ служилъ въ одномъ изъ департаментовъ и сегодня получилъ Станислава. Внизу портье былъ тоже украшенъ цвѣтами и имѣлъ необыкновенно сантиментальный видъ.
   -- Чему вы радуетесь, Чечиль?
   -- Весна, все распустилось!..
   -- Развѣ вы любите природу?
   -- Да, особенно, когда за нею пріѣзжаютъ форестьеры на морскія купанья... Тогда природа очаровательна. Я собираюсь выдавать дочь замужъ, нужно ей приданое, знаете сами. Нельзя же такъ ее сбросить, какъ башмакъ съ ноги.
   Хозяинъ -- proprietary сіяетъ, и у него роза въ петличкѣ.
   -- Теперь ужь я такъ дешево не уступлю номера.
   -- Почему?
   -- Черезъ недѣлю явятся англичане и французы. Имъ нужно будетъ помѣщеніе.
   -- Теперь и гостиницъ много въ Венеціи.
   -- Да! Но, вѣдь, и городовъ много, а Венеція все-таки одна! Лучше моей гостиницы нѣтъ... Вся полна будетъ. Мнѣ жаль васъ!
   -- Почему?
   -- Въ такое время нельзя уѣзжать изъ Венеціи... Нужно жить.
   -- И платить?
   -- Э, разумѣется. Всякій, кто хочетъ жить, долженъ платить за это.
   Мы вышли. Гиды у дверей сіяли, какъ только-что вычищенныя дверныя мѣдныя ручки. И они тоже радовались близкому прилету путешественниковъ. Гондольеръ, славный Франджи, съ которымъ мы сдѣлали столько экскурсій, щебеталъ сегодня, какъ щегленокъ, обрадовавшійся первымъ вишнямъ.
   -- Форестьеровъ много будетъ въ этотъ сезонъ.
   -- Почему вы знаете?
   -- Вчера у С-та-Маріидель-Оръ, у всѣхъ гондольеровъ свѣчи въ рукахъ горѣли ярко, и ни одна не потухла. Потомъ она улыбалась намъ.
   -- Кто она?
   -- Св. Марія... Она всегда вмѣстѣ съ нами радуется хорошему году.
   Одни эти несомнѣнные признаки будущаго урожая форестьеровъ привели всю Венецію въ отличное расположеніе духа. Старикъ нищій, подцѣплявшій крючкомъ и поддерживавшій мою гондолу, развеселился до такой степени, что бросилъ въ Лаврову цвѣткомъ жасмина. Даже сумрачный полиціантъ, эта гроза уличныхъ мальчишекъ, спичечниковъ и попрошаекъ, налѣпилъ громадный и совсѣмъ нелѣпый букетъ на свой черный лакированный киверъ.
   Наша гондола скоро оставила. Венецію позади себя.
   Лагуны казались совсѣмъ перламутровыми. Какъ на перламутрѣ, на нихъ ложились розовые, желтые, зеленые, голубые, фіолетовые и прочіе цвѣта. Одни переходили въ другіе. Городъ, точно весь изваянный изъ коралла, съ безчисленными башнями, куполами, палаццо, то задвигался островами, то снова приподымался надъ ними, точно же лалъ еще разъ посмотрѣться на насъ своими несчетными, ярко блиставшими подъ солнцемъ окнами. Лагуны становились все шире и величавѣе. Удивительное спокойствіе лежало на этомъ просторѣ. Я еще не говорилъ о нихъ ни разу. Воспользуюсь случаемъ познакомить читателей съ ними.
   Лагуны Бренты или венеціанскія тянутся на 30 т. итальянскихъ миль въ длину и отъ 4 до 8 т. миль въ ширину, т. е. онѣ занимаютъ пространство въ 180 т. квадратныхъ миль. Чтобы устроиться здѣсь, венеціанцы должны были отвоевать у моря каждый шагъ. Борьба была долгая и упорная съ обѣихъ сторонъ. Все, что дѣлали геній и энергія человѣка, буря и ураганы измѣнчивой стихіи разрушали повсюду. Наконецъ, удалось сначала отъ твердой земли и ея наносовъ оградиться громадными сваями. Эти rapisaldi -- гордость венеціанской республики. Ея правительство 400 лѣтъ употребило на то, чтобы, наконецъ, заслонить свой городъ отъ рѣчекъ, рѣкъ и прѣсныхъ водъ материка. Когда колоссальная работа была кончена, царицу моря не могли занести пески, и убійственная маларія уже оказывалась не страшною населенію города. Въ чертѣ этихъ рапизальди запрещена была всякая культура земли, которая могла бы засорить каналы и лагуны. Послѣднія обратились такимъ образомъ, въ громадное соленое озеро, на которомъ и выросъ самый поэтическій водяной цвѣтокъ, когда-либо существовавшій во вселенной -- Венеція. Арабскіе поэты недаромъ называли ее морскою лиліей. Сравненіе и красиво, и вѣрно.
   Длинная цѣпь узкихъ и длинныхъ, какъ языки, острововъ отдѣляетъ лагуну отъ Адріатики. Она сообщается съ открытымъ моремъ пятью проливами между этими островами, Изъ этихъ проливовъ porti два старыхъ (Porto treporti и Porto S-t Erasmo, очень незначительной глубины) служатъ только рыбакамъ, живущимъ около. Porto S. Nicolo di Lido (глубиною въ семь футовъ) доступенъ для пароходовъ и лоцманскихъ судовъ. Porto de Malamocco -- гораздо глубже. Имъ проходятъ самыя крупныя купеческія суда. Porto di Chloggia, открывающійся на югѣ, служитъ только баркамъ, идущимъ изъ рѣки По, лоцманамъ и рыбакамъ. Несмотря на его глубину, онъ неудобнѣе всѣхъ. Каналы лагунъ, открывающіеся въ него, дѣлаютъ проливъ Кіоджіи тѣнистымъ, и доступъ къ Венеціи оттуда весьма затруднителенъ. На островахъ лагунъ, за исключеніемъ городовъ на этихъ длинныхъ языкахъ низменной земли, имѣющихъ въ самыхъ широкихъ мѣстахъ не болѣе 100 метровъ, живетъ до 30,000 человѣкъ. Дома и сады покрываютъ эти дюны повсюду. Поморье защищено отъ напора адріатическихъ волнъ песчаными банками и кромѣ того рядами палисадовъ тамъ, гдѣ удары моря оказывались всего упорнѣе и ожесточеннѣе. Такимъ образомъ, и здѣсь борьба человѣка съ Адріатикой окончилась побѣдою перваго. Море должно было отступиться въ безсильной ярости, и опасность, грозившая низменнымъ островамъ потопомъ, была устранена навсегда. Венеція оградила себя такими же палисадами. Они стоятъ и до сихъ поръ, ничуть не пострадавъ отъ времени и постоянной глухой борьбы вѣчнаго врага своего, моря. Въ 1744 году, по совѣту Зандрини, республика приступила къ еще болѣе колоссальному сооруженію, которое окончательно довершило ея побѣду надъ Адріатикой. Она построила гигантскія плотины, по всей справедливости названныя стѣною великановъ: murazzi. Стѣны эти состоятъ изъ дорогого мрамора, поставленнаго на грамадномъ фундаментѣ, въ 18 метровъ ширины. Онѣ подымаются надъ уровнемъ моря на четыре метра въ самую полную воду. Къ тихимъ лагунамъ, къ ихъ спокойной и ласковой лазури онѣ обращены отвѣсной стѣной; къ морю, бурному и зловѣщему, къ къ морю, до сихъ поръ стремящему на нихъ свои грозно клубящіяся бѣлою пѣною волны, наклонными террасами. Бѣлый мраморъ -- матеріалъ, изъ котораго онъ сооруженъ, скрѣпленъ знаменитымъ цементомъ пуццолано, только крѣпнущимъ отъ воды и времени. Первый напоръ моря разбивается объ эти плотины. Лицомъ къ нему выдвинуты громадныя каменныя Scogliora, вокругъ которыхъ -- водяной хаосъ непримиримой стихіи. Во времена оны, славившіеся искусствомъ плавать венеціанцы бросались въ этотъ ураганъ пѣны, волнъ и камня и, ныряя въ немъ, умѣли невредимыми добраться до плотины. Вдоль террасы идетъ гладкое пространство, уложенное бѣломраморными плитами, по которымъ можно ходить. Все это колоссальное сооруженіе было окончено въ 1783 году, въ сорокъ лѣтъ почти. Оно тянется на 5,300 метровъ и стоило республикѣ около 20,000,000 венеціанскихъ ливровъ.
   Сколько разъ, гуляя по этому барьеру, которымъ побѣдители оградили себя отъ вѣчной ненависти своего врага, я невольно удивлялся послѣднему памятнику венеціанскаго величія. Словно передъ смертью тутъ вспыхнули геній и энергія Венеціи. Она показала себя умирающею въ полнотѣ силъ. Такая колоссальная побѣда передъ концомъ, въ мучительныхъ конвульсіяхъ ужо начинавшейся агоніи, указываетъ, сколько еще жизни было въ этой горсти храмовъ и палаццо, въ этихъ людяхъ, сумѣвшихъ покорить себѣ міръ и павшихъ такъ царственно, такою чудною и поучительною смертью... И какое зрѣлище отсюда!.. Впереди ревутъ и бьются, адріатическія волны. Сколько глазъ можетъ охватить море, все оно вздулось и стремится сюда безчисленнымъ легіономъ своихъ, точно шлемы оперенныхъ валовъ. Съ бѣшенствомъ, заглушающимъ небесные громы, онѣ, эти синія когорты, поднявшіяся со дна океана, бросаются на мраморныя терассы и, обезсилѣвъ, разбившись, отступаютъ широкими размывами назадъ... А позади -- широкая и мирная даль голубыхъ лагуръ, словно заснувшіе на нихъ низменные острова, совсѣмъ утонувшіе въ зеленыхъ облакахъ садовъ. Колонны тихихъ виллъ блестятъ сквозь это ласкающее глазъ марево и за ними, какъ величавая царица посреди сіяющей свиты, Venezia la bella, точно сонъ геніальнаго поэта, какимъ-то чудомъ воплотившійся въ мраморъ, яшму и порфиръ, эта драгоцѣнная корона Адріатики, горящая подъ лучами солнца всѣми цвѣтами и красками, доступными землѣ,-- эта морская лилія, такъ пышно распустившая прекрасные лепестки подъ знойными поцѣлуями темносиняго неба, среди благоговѣйнаго молчанія выростившихъ ее лагунъ.
   Венеціанцы различаютъ мертвую лагуну отъ живой -- Laguna morta е 'laguna viva. Первая простирается вдоль твердой земли и, постепенно расширяясь и вырастая, захватываетъ почти половину всего пространства "Лагуны" вообще. Только во время равноденственныхъ приливовъ и сильныхъ бурь, морская вода покрываетъ эту безжизненную гладь... Со своими спящими садами и тинистыми водами, теплыми и густыми отъ грязи, едва-едва разливающимися по мягкому дну, мертвая лагуна является просто болотомъ, но болотомъ, которое подъ южнымъ солнцемъ кажется громадною эмальированною каймою Венеціи. Песчаныя и глинистыя мели ея покрыты водорослями. Лагуна эта перерѣзана каналами. На ней, посреди маренъ, есть нѣсколько довольно глубокихъ озеръ, настоящіе садки рыбы и прибѣжища для цѣлой массы водяной птицы. Рыбаки и охотники проводятъ здѣсь цѣлые дни; по ихъ словамъ, нѣтъ въ цѣломъ мірѣ краше мѣста. Живая лагуна представляетъ гораздо болѣе движенія. Приливъ совершенно заливаетъ ея песчаныя банки: одни обитаемые острова возвышаются надъ спокойно колышущеюся лазурью ея чистыхъ водъ. Когда отливъ обнажитъ длинные языки песку и глины, покрытые черными какъ уголь осадками, на нихъ вмѣстѣ съ отходящею водой тянутся и возстаютъ, едва-едва шевеля ярко-зелеными листьями, водяныя растенія, цвѣты которыхъ лѣтомъ разливаютъ тонкое благоуханіе въ знойномъ воздухѣ. Рыбаки, въ ложахъ рѣкъ, нѣкогда протекавшихъ здѣсь и замѣнивающихся желтыми песчаными отливами, находятъ цѣлыя массы frutti di mare и краббовъ. Живая лагуна, дѣйствительно, живетъ. Плывя по ней въ гондолѣ, кажется, чувствуется біеніе безчисленныхъ пульсовъ надъ этою невозмутимою поверхностью прозрачныхъ видъ. Подымается легкій вѣтеръ и кажется, что полный нѣги вздохъ бѣжитъ по нимъ навстрѣчу шуму и говору купающейся въ розовомъ парѣ Венеціи... Громадныя сваи указываютъ направленіе каналовъ, достаточно глубокихъ для морскихъ судовъ. Въ самую полную воду вершины ихъ торчатъ надъ нею. "Голубая лагуна, лагуна божественная, второе небо, лагуна дышащая, лагуна прекрасная",-- называютъ ее венеціанскіе поэты, и нужно быть здѣсь, наблюдать ее подъ всѣми освѣщеніями утромъ, въ полдень, при закатѣ, ночью при свѣтѣ мѣсяца, чтобы убѣдиться, какъ безсильно слово человѣка передать всю чистую красоту природы,
   Не помню, кто первый сравнилъ С.-Джіорджіо Маджіоре, покоящійся противъ Пьяцетты, среди спокойныхъ лагунъ, съ кораблемъ, бросившимъ якорь въ штиль,-- сравненіе, во всякомъ случаѣ, вѣрное и поэтическое. Громадная, какъ мачта, мраморная колокольня собора, дѣйствительно, дѣлаетъ этотъ нѣкогда "островъ Кипарисовъ" похожимъ на большой корабль. До 1806 г. тутъ стоялъ монастырь Бенедиктинскихъ монаховъ. Они оставили послѣ себя чудесный садъ и еще болѣе чудесное зданіе церкви, колоссальные корпуса для келій. Святые отцы жили здѣсь припѣваючи. Въ С.-Джіорджіо Маджіоре собирался даже конклавъ кардиналовъ для избранія новаго папы, когда Пій VI умеръ въ изгнаніи, и тутъ же былъ провозглашенъ его преемникомъ Пій VII Кіарамонте. Долгое время послѣ закрытія монастыря островъ былъ запущенъ. Въ его громадныхъ палатахъ складывались привозные товары, потомъ сюда впустили таможню; теперь здѣсь помѣщается артиллерія Венеціанскаго округа. Поэтому въ С. Джіорджіо Маджіоре, точно съ палубы военнаго корабля, нѣсколько разъ въ день стрѣляетъ пушка, увѣдомляя, вмѣстѣ съ часами св. Марка, венеціанцевъ о времени. Самый соборъ здѣсь принадлежитъ къ лучшимъ созданіямъ Андреа Палладіо. Начатый имъ въ 1565 году, онъ былъ законченъ Скамоцци въ 1610 году. Джуліо дель Моро изваялъ для изящнаго и величаваго фасада статуи св. Георгія и св. Стефана. Грандіозная внутренность собора охватываетъ посѣтителя чувствомъ глубокаго благоговѣнія. Картины Вассано, Тинторетто, Маравильоне и Понцоне принадлежатъ къ лучшимъ произведеніямъ церковной живописи. Въ соборѣ чудесные мавзолеи и монументы: Лоренцо Веніеро, дожа Маркантоніо Маммо, Леонардо Дона, въ знаменитой распрѣ съ папой Павломъ V защищавшимъ права республики и ея независимость отъ посягательствъ римской куріи, дожа Доменико Микіелли съ надписью: "Terror Graccornm jacet hic", Этотъ памятникъ изваянъ Лонченной въ 1637 году. Доменико Микіалли -- одинъ изъ самыхъ воинственныхъ дожей этой воинственной республики. Онъ, подвигнутый проповѣдью папы Каликста II, въ эпоху крестовыхъ походовъ, завоевалъ Яффу, Тиръ и Аскалонъ. Онъ въ 1123 г. вошелъ тріумфаторомъ въ Іерусалимъ и позднѣе завладѣлъ большею частью острововъ греческаго Архипелага. Черезъ шесть лѣтъ послѣ того дожъ простымъ монахомъ умеръ здѣсь, въ этомъ же монастырѣ... Какія славныя воспоминанія, особенно рядомъ съ печальнымъ настоящимъ Венеціи. Возвращаяся назадъ изъ Лидо, я взошелъ на колокольню этого монастыря. Солнце заходило. Чуднымъ блескомъ была охвачена вся Венеція. Въ цѣломъ морѣ этого пылающаго свѣта подымались ея золотые палаццо и храмы, рубиновыми казались ея безчисленные каналы. Солнце погрузилось за горами Фріуля... Ударила заревая пушка внизу,-- и синяя мантія была наброшена ночью, незамѣтно подступившею съ неоглядной Адріатики, на царственную порфиру Венеціи... Спи, спокойно!..
   Наша гондола тихо скользила къ низменному берегу Лидо. Вѣтеръ оттуда вѣялъ на насъ ароматами только что распустившихся цвѣтовъ. Аллеи острова совсѣмъ осыпаны ими. Листьевъ на видать. Розовые, бѣлые и палевые стоятъ миндали и сливы, рисуясь на голубыхъ небесахъ своими нѣжными вершинами. Песчаный, обыкновенно, островъ былъ покрытъ зеленью. Свѣжая сочная трава изумруднымъ блескомъ горѣла подъ солнцемъ, подъ страстными лучами котораго въ садахъ по сторонамъ нашей дороги открывались послѣдніе весенніе цвѣты... По синимъ лагунамъ скользили лодки съ пестрыми парусами. Розовые и желтые... Грубый холстъ подъ этимъ освѣщеніемъ казался нѣжнѣе самой тонкой матеріи. Такимъ образомъ, мы проѣхали черезъ весь островъ къ морю на песчаныя отмели. Море выбросило массу морскихъ звѣздъ, мертвыхъ краббовъ, медузъ и массу другихъ чудищъ, запутавшихся въ прибитой сюда густой сѣти пахнувшихъ іодомъ водорослей: губокъ, каракатицъ и раковинъ "мулей" -- двустворчатыхъ и красивыхъ. Съ каждымъ моментомъ море выбрасывало все больше и больше своихъ даровъ. Новыя волны неслись съ глухимъ шумотъ, но разбиться имъ было не обо что. Берегъ постепенно сходитъ внизъ, песчаный и пологій. Вотъ громадный stabilimeiito морскихъ купаленъ. Оно теперь еще заперто, но черезъ мѣсяцъ, уже откроется для пріѣзжихъ. Здѣсь даются балы и концерты. Какъ хороши въ эту пору года прогулки по Лидо и форту св. Николая съ его чудесной мраморною набережной, куда иногда въ пышныя торжества Вознесенья приставалъ, сопровождаемый тысячами богато убранныхъ гондолъ, чудовищный Буцентавръ съ дожемъ и должностными лицами на своей палубѣ, покрытой бархатомъ и парчей, отдѣланной серебромъ и золотомъ, украшенной страусовыми перьями, со львомъ св. Марка на носу и съ великолѣпнымъ знаменемъ могущественной Венеціи на кормѣ. Бродя по берегу Лидо, невольно вспоминаешь эти счастливыя времена!.. Если вамъ будетъ жарко, если ласковые поцѣлуи солнца слишкомъ уже страстно сыплются на васъ съ темно-голубаго неба,-- уходите въ прохладный сумракъ церкви св. Николая, подъ порталомъ котораго находится мраморная гробница ея основателя знаменитаго дожа Доменико Кантарани, умершаго болѣе 800 лѣтъ тому назадъ, но до сихъ поръ еще жинущаго въ легендахъ и сказаніяхъ лидянъ. Немного далѣе -- мраморная крѣпостца св. Андрея, выстроенная тоже Саммиколли. Въ тѣ далекія времена и форты воздвигались талантливыми художниками и архитекторами. Законы красоты стояли на первомъ планѣ, а богатство республики допускало возможность не стѣсняться пресловутою благоразумной экономіей, этою добродѣтелью бездарности, еще не сберегшей до сихъ поръ ни одной копѣйки народныхъ денегъ и не уничтожившей нигдѣ и никогда крупныхъ хищниковъ и грабителей. Крѣпостца св. Андрея вся сооружена изъ матеріала, привезеннаго изъ Истріи. Фасадъ ея бастіона -- совершенно дорическаго стиля. Въ немъ сорокъ двѣ амбразуры, пробитыя вровень съ водою для пушекъ самаго большого калибра. Съ высоты этой крѣпости -- чудесный видъ на Адріатику. Голубой просторъ ея сливается съ воздухомъ. Въ знойные дни далеко-далеко рисуется прозрачное марево полуфантастическихъ береговъ. Прежде чѣмъ войти сюда, я выдержалъ цѣлую исторію съ солдатами. Меня не пускали и отказывались доложить офицеру. Наконецъ, я добился своего.
   Потягиваясь и зѣвая, вышелъ пестро расшитый, на самыхъ невозможныхъ мѣстахъ, начальникъ караульнаго поста.
   -- Что вамъ угодно?
   -- Я хочу съ верху посмотрѣть на Адріатику.
   -- Знаете вы нашу пословицу,-- улыбнулся онъ,-- только, ради Бога, не обижайтесь: въ такіе жаркіе дни, какъ сегодня, бродятъ только собаки да форестьеры... Вы военный?
   -- Нѣтъ.
   -- Не нѣмецъ и не англичанинъ?
   -- Я русскій.
   -- Можете доказать это?
   -- У меня паспортъ съ собой!
   Я предъявилъ. Офицеръ сталъ необычно любезенъ.
   -- Вы знаете, мы не пускаемъ сюда нашихъ добрыхъ друзей -- нѣмцевъ, а для русскихъ сколько угодно.
   Такимъ образомъ, въ первый разъ въ жизни заграницей я испыталъ выгоду быть русскимъ.
   Лидо съ тѣхъ поръ сдѣлался для меня однимъ изъ самыхъ привлекательныхъ мѣстъ за границей. На Адріатикѣ лучшихъ мѣстъ для купанья я не знаю. По какому-то еще невѣдомому закону здѣсь, единственно на этомъ морѣ, существуютъ приливы и отливы. Покрытый за послѣднее время чудными садами Лидо представляетъ удивительный пляжъ, на которомъ вы увидите цѣлые дни зарывающихся въ песокъ дѣтей. За нимъ очаровательная лазурь Адріатики съ розовыми и красными парусами далекихъ лодокъ. Когда подъ свѣтлымъ солнцемъ голубое море горитъ и искрится, эти розовые и красные паруса кажутся рубиновыми. Что то фантастическое, какой-то свѣтлый весенній сонъ, совершенно не похожій на живую дѣйствительность! Смотришь и не насмотришься. Я цѣлыми часами оставался на террасахъ купаленъ -- любуясь этою несравненною далью. Администрація въ садахъ около выстроила много виллъ. Купающіеся нанимаютъ въ нихъ прекрасныя комнаты. Тутъ нѣтъ комаровъ, которыми мучитъ Венеція лѣтомъ, нѣтъ вони ея каналовъ, жары ея улицъ. Я уже два раза жилъ здѣсь и вспоминаю объ этомъ, какъ о праздникѣ. Изъ моихъ оконъ видна была и лазурь Адріатики съ рубиновыми парусами и едва намѣчаемымъ очеркомъ сѣверныхъ береговъ ея, и Венеція -- вся воздушная, розовая, какъ обвораживающая сирена, купающаяся въ своихъ лагунахъ!.. Ничего лучше этого я не знаю. Для больныхъ нервовъ, для утомленнаго мозга и измученнаго сердца -- это изумительное прибѣжище, санаторіумъ.
   Назадъ мы плыли мимо монастыря св. Лазаря на островѣ, принадлежащемъ армянамъ мекитаріанцамъ. Съ почтенными и учеными иноками этой обители я провелъ цѣлую недѣлю. Во всей Венеціи, среди ея каменнаго великолѣпія, нѣтъ такого сада, какъ здѣсь. Кипарисы, лавры, розы, жасмины, рододендроны, гранаты, магноліи -- зеленымъ облакомъ обложили стѣны обители, которая печатаетъ книги почти на всѣхъ восточныхъ языкахъ и справедливо служитъ предметомъ удивленія для туристовъ. Она работаетъ для всей Азіи, разнося по ней просвѣщеніе, и поддерживаетъ вѣру въ свое будущее у полузадушенныхъ Турціею народовъ. Библіотека монастыря св. Лазаря полна сокровищъ, о которыхъ, къ сожалѣнію, не знаютъ наши оріенталисты. Мнѣ показывали здѣсь евангелія, которымъ болѣе 1000 лѣтъ. Одно изъ нихъ принадлежало армянской царевнѣ Мелке. Много рукописей (нѣкоторыя на папирусахъ) ждутъ еще своего изслѣдователя. Монахи работаютъ очень много. Это съ перваго взгляда кажется удивительнымъ. Передъ вами не замкнутая обитель, а скорѣе ученая академія. На какомъ бы языкѣ ни заговорили вы, вамъ отвѣтятъ чисто и правильно. Я не говорю уже о русскомъ. Тутъ есть превосходные синологи, знатоки японскаго языка, бирманскихъ нарѣчій. Основанъ монастырь знаменитымъ Мекитаромъ, родившимся въ Себастіи въ 1676 году. Онъ основалъ въ Стамбулѣ братство священниковъ религіозныхъ и ученыхъ, хранителей древне-армянскаго просвѣщенія. Цѣлью братства было духовное и умственное возрожденіе Арменіи. Турки заподозрили его въ политическихъ цѣляхъ. Цѣлый рядъ преслѣдованій заставилъ почтенныхъ людей уйти въ Модонъ въ Мореѣ, принадлежавшій въ тѣ времена Венеціанской республикѣ. Когда черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ того Морею завоевали Турки, мекитаріанцы ушли въ Венецію, и здѣсь на островѣ св. Лазаря поставили свой красивый, дышащій миромъ, спокойствіемъ и прохладой монастырь. Здѣсь умеръ и самъ Мекитаръ, завѣщавъ братству глубокую и самоотверженную любовь къ наукѣ. Они остались вѣрны этому. Ежегодно сотни хорошо научившейся молодежи, подготовленныя здѣсь шестью годами упорнаго труда, уходятъ на востокъ и, если армянскій народъ еще живъ, если онъ любитъ и цѣнитъ свое прошлое, если онъ сохранилъ неприкосновенными свои національныя черты въ этомъ много ему помогъ одинокій и красивый островокъ, совсѣмъ утонувшій въ зелени своихъ садовъ, въ виду вѣчней покровительницы его Венеціи.
   Пора было возвращаться домой.
   Когда гондола наша пристала къ пьяцоттѣ, сумерки уже окутывали площадь сн. Марка и палаццо дошей. Бронзовые куранты Оролоджіо на ея колокольнѣ отбивали десять часовъ, волны кончившаго дневную работу народа выливались на пьяцетту съ Мерчеріи...
   За куполами сѣвернаго собора вырѣзался золотой рогъ новой луны...

XI.
Поѣздка въ Мурано.-- Старый городъ.-- Соборъ св. Петра.-- Фабрики.-- Музей.-- Прощаніе съ Венеціей.

   Къ сѣверу отъ Венеціи, за островомъ св. Михаила, лежитъ другой, поменьше, на которомъ выстроенъ городъ Мурано, основанный въ V вѣкѣ бѣглецами изъ древняго Альтинума. Въ первое время городъ соперничалъ съ Венеціей, велъ даже войны съ нею, при чемъ одна, кончившаяся очень неудачно для Мурано, повела къ заключенію постыднаго мира, по которому жители его, въ числѣ десяти старѣйшихъ и благороднѣйшихъ гражданъ, должны были ежегодно къ празднику Вознесенія являться въ Венецію, одѣтые, въ ослиные шкуры, съ ослиными головами и ушами. Почтенныхъ муранцовъ, замаскированныхъ такимъ образомъ, въ торжественной процессіи водили по площади св. Марка и затѣмъ отпускали съ миромъ. Венеціанцы въ первое время своего существованія были вообще большіе юмористы. Въ своихъ трактатахъ съ императорами Запада Венеціанцы упоминаютъ о Мурано, какъ о республикѣ, вполнѣ отъ нихъ независимой. Еще въ XIII вѣкѣ Мурано имѣло своего особаго правителя, свой выборный совѣть, свои законы. Сверхъ того оно имѣло привиллегію чеканить свою, монету (oselle), носившую сверхъ имени царствовавшаго дожа гербъ города Мурано -- пѣтуха со змѣею въ клювѣ. Какъ во всѣхъ окрестныхъ періодахъ, въ Мурано имѣлись свои поэты, воспѣвавшіе величіе крошечной республики. Въ одной изъ такихъ поэмъ разсказывается борьба льва крылатаго съ пѣтухомъ змѣеѣдомъ. Пѣтухъ змѣеѣдъ побѣждаетъ крылатаго льва, и св. Маркъ на небесахъ проситъ первенства надъ собою священномученика Петра, ставшаго покровителемъ Мурано. Къ сожалѣнію, поэты не всегда являются хорошими пророками, и Венеція впослѣдствіи подчинила себѣ этотъ городъ вполнѣ, такъ что его величественный пѣтухъ совсѣмъ исчезъ изъ воспоминаній, доблестныхъ муранцевъ. Но если въ политическомъ отношеніи муранцы спасовали, то во всѣхъ остальныхъ они являлись счастливыми соперниками своихъ могущественныхъ сосѣдей. Школа живописи Виварини, существовавшая здѣсь въ XV вѣкѣ, была горіаздо лучше венеціанской; заводы и фабрики создавали такія мозаики и стекла, что венеціанскіе работники считали ихъ образцами для себя; садоводство на этихъ островахъ затмило совсѣмъ царицу Адріатики. Великолѣпіе украшенныхъ снаружи чудными фресками дворцовъ Корнаро, Донато, Тровизано, Соранцо и другихъ возбуждало справедливое удивленіе путешественниковъ. Венеціанскіе ученые Бембо, Трифонъ Габріэлла, Джіованни, Батгнето Рамузіо, Адьдо Мануціо, Андреа Новаджеро -- мечтали о тѣхъ дняхъ, которые они могли провести въ Мурано, въ этомъ "земномъ раю". Поэтъ Кальмо говоритъ, что "мягкость воздуха, красота города дѣлаетъ Мурано достойнымъ нимфъ и полубоговъ". Особенно влекли сюда всѣхъ дивные сады. Цѣлыя латинскія поэмы писались въ честь ихъ. Между ними особенно замѣчательна та, авторомъ которой являлся Корнеліусъ Кастальди до-Фельтре. Описавъ во всѣхъ подробностяхъ эту чудную жемчужину Адріатики, онъ восклицаетъ: "Проси боговъ, чтобы они сдѣлами тебѣ великую милость, обративъ тебя всего здѣсь въ зрѣніе и обоняніе". Счастливые любовники бѣжали сюда же въ таинственные уголки благоуханныхъ чащъ, гдѣ лавророзы переростали магноліи, гдѣ кипарисъ едва могъ вырваться изъ ароматныхъ объятій апельсинныхъ рощъ, яркій пурпуръ гранатныхъ цвѣтовъ смѣшивался съ бѣлыми рододендронами, пышныя азаліи сплетались въ густые своды, гдѣ счастливый поцѣлуй заглушался громкимъ пѣніемъ птицъ и веселымъ шумомъ прозрачныхъ водъ, падавшихъ съ уступа на уступъ, бившихъ фонтанами и журчавшихъ въ мраморныхъ бассейнахъ. Величавые кедры, перенесенные сюда съ Ливана, принялись какъ нельзя лучше; въ самые знойные дни, когда солнце жгло утомленную землю, въ тѣни этихъ великановъ восток была поистинѣ райская прохлада. Бѣлые платаны, обвитые отовсюду зелеными сѣтями винограда, напрасно простирали къ голубому небу свои вѣтви: цѣпкая поросль подымалась все выше и выше, перебрасываясь на ихъ сосѣдей, сползая внизъ и опять взбѣгая до самыхъ вершинъ... Когда сенатъ предложилъ Габріэлло быть патріархомъ Венеціи и епископомъ Тревизо,-- ученый отвѣчалъ: "я оставляю другимъ митры и короны и не хочу разставаться съ своимъ Мурано". Тутъ у него сбирались постоянно Спероно Сперони, Тиціанъ, Сансовино, Саммикели, Бембо, Зане, Аретино, Мазино и Бернардо Тассо. Въ полной нѣги тѣни виноградныхъ бесѣдокъ, въ виду невозмутимо ясныхъ лагунъ съ обворожительной перспективой Венеціи вдали -- эти представители мысли и науки того времени читали греческихъ и латинскихъ поэтовъ, вели долгіе и остроумные споры по вопросамъ литературы и искусства. Извѣстенъ примѣръ хорошаго ученаго и одного изъ лучшихъ патриціевъ Венеціи, Джіакопо Вендрамина, который умеръ отъ отчаянія, узнавъ, что его вилла и сады въ Мурано уничтожены пожаромъ.
   Но, кромѣ садовъ, Мурано славилось еще своими стеклянными заводами. Дѣло это процвѣтало здѣсь уже въ XI вѣкѣ. Въ 1292 году великимъ совѣтомъ было рѣшено: во избѣжаніе пожаровъ, всѣ печи для варки стекла изъ Ріальто перенести въ Мурано, гдѣ это промышленность была уже поставлена на широкую ногу. Въ то время здѣсь дѣлали не только стекла, но и зеркало, хрусталь, фальшивый жемчугъ, искусно поддѣлывали вазы изъ шпата, халцедона, изумруда, гіацинта и другихъ драгоцѣннныхъ камней. Въ XIII вѣкѣ, когда Марко Поло вернулся изъ своего славнаго путешествія въ Азію и на берега Индійскаго океана, въ Мурано начали фабриковать изъ стекла и хрусталя всевозможныя поддѣлки подъ драгоцѣнные камни, съ громаднымъ барышомъ сбывавшіяся потомъ въ портахъ Чернаго моря, въ Малую Азію, въ Египетъ и во всю сѣверную Африку. Тонкость работы того времени была неподражаема. Филиграновое стекло, стеклянныя кружева теперь не могутъ дѣлаться съ такимъ изяществомъ, какъ тогда, и знатокъ тратилъ, Богъ знаетъ, какія деньги, разыскивая ихъ по всему свѣту. Стеклянные предметы, украшенные тонкими стеклянными же листьями и цвѣтами, выходившіе въ то время изъ мастерскихъ Мурано, теперь не могли бы быть приготовлены на современныхъ заводахъ. У муранскихъ рабочихъ было самоуправленіе. Они выбирали своего гастальдо, имѣли собственный банкъ. Въ субботу работники являлись на улицы, площади, въ театры, одѣтые какъ патриціи -- въ бархатъ и дама. Пьянства между ними не было. Продажа вина разрѣшалась публично только въ двухъ мѣстахъ, гдѣ появляться порядочному рабочему считалось постыднымъ. Они назначали свиданія другъ другу въ садахъ или въ casini, гдѣ играли въ карты. Для нихъ устраивались особенныя бесѣды, спектакли, праздники, игры въ шары, бои быковъ. На это тратились ихъ хозяева. Существованіе рабочаго было вполнѣ обезпечено. Онъ всегда имѣлъ дѣло, и подъ старость ему ежегодно выдавался пенсіонъ въ семьдесятъ дукатовъ. Такимъ образомъ, маленькій островокъ Мурано оказывался въ полномъ смыслѣ Эльдорадо для рабочихъ и земнымъ раемъ для венеціанскихъ патриціевъ. Населеніе его дошло до 32,000 человѣкъ, богатство его вошло въ пословицу...
   Въ этотъ-то эдемъ я и отправился наканунѣ своего отъѣзда изъ Венеціи.
   День былъ чудесный. Безоблачное небо, ярко солнце... Бирюзовыя лагуны были неподвижны. Только слѣдъ отъ гондолъ бѣжалъ по нимъ мелкою рябью. Далеко на самомъ горизонтѣ, точно въ небесахъ, виднѣлись ясно снѣга и глетчеры величавыхъ Альпъ. И опять самыхъ горъ не видно -- одни ихъ ледники точно были нарисованы въ голубомъ просторѣ... Поправѣе только горы Фріуля выдавались впередъ суровою синью рѣзко очерченныхъ вершинъ. Все кругомъ дышало счастіемъ и спокойствіемъ. Улыбка неба отражалась въ улыбкѣ лагунъ. Едва-едва приподымались надъ ними острова другихъ городовъ, разбросанныхъ по сторонамъ,-- Торчелло, Бурано... Ихъ башни и Кампаниллы точно плавали на безмятежномъ зеркалѣ невозмутимыхъ водъ... Освѣжающій вѣтерокъ, нѣжный и мягкій, какъ прикосновеніе цвѣточныхъ лепестковъ, былъ безсиленъ расшевелить лагуны. Онъ не давалъ только зною застояться въ воздухѣ... Мы миновали островъ св. Михаила съ его кипарисами и мраморами новаго кладбища. Вотъ на краю бирюзоваго горизонта обрисовались сѣрыя очертанія домовъ и колоколенъ.
   -- Гдѣ же Мурано?
   -- Вотъ!-- показалъ на.нихъ гондольеръ.
   -- Какъ, а сады?
   -- Какіе сады?-- спросилъ ѣхавшій со мною художникъ.
   -- Муранскіе... Я такъ много читалъ о нихъ.
   -- Ахъ, тѣ!.. Ихъ уже нѣтъ давно.
   Дѣйствительно, между сѣрыми домами кое-гдѣ выглядываютъ тощія деревца.. Всѣ остальное сведено на-нѣтъ.
   -- Ну, а дворцы?
   -- Палаццо въ развалинахъ. Мурано теперь но то, что было прежде. Теперь тамъ уже не 32,000 жителей, а всего только 4,500! Наша Венеція упала, но она еще цвѣтетъ въ сравненіи съ несчастнымъ Мурано,-- объяснялъ гондольеръ.
   -- Остались ли хоть фрески на стѣнахъ развалинъ?
   -- Кое-гдѣ... Только ничего разобрать нельзя...
   Дѣло разрушенія и смерти быстро идетъ впередъ. Венеція умираетъ, и умираетъ царственно, Мурано давно умеръ, и умеръ, какъ воинъ, сразу подъ тяжестью своихъ латъ и щита.
   -- Вы знаете, что тамъ была роскошная церковь degli Augoli?..
   -- Читалъ у Мольменти.
   -- Ну, такъ она совсѣмъ въ руинахъ. Ее даже заперли.
   -- А ея картины?
   -- Э! висятъ... Кто ихъ видитъ... Потолокъ показываютъ желающимъ.
   -- А на потолкѣ что?
   -- Живопись.
   Потомъ уже въ Венеціи мнѣ разсказывали, что рисунки потолка, исполненные Піермаріа Пеннаки, почти погибли, что картины -- тоже въ несчастнѣйшемъ состояніи.
   -- Вотъ и Мурано!-- показалъ гондольеръ.
   На насъ надвигалась мрачная масса прокопченныхъ чернымъ дымомъ стѣнъ, заброшенныхъ и полуразвалившихся палаццо.. Широкій каналъ раздѣлялъ островъ. Гондола медленно вплыла въ него. Точно птицы, снялись съ береговъ оборванные мальчишки и бѣгутъ за нами, еще издали по направленію къ гондолѣ протягивая руки...
   -- Что это они?
   -- Нищіе... Тутъ много нищихъ... Форестьеровъ бываетъ мало,-- и пользуются случаемъ.
   Берега канала обшиты истрійскимъ камнемъ... Кое-гдѣ колонны, готическія окна, мраморное кружево ослѣпшаго, оглохшаго и покосившагося на-бокъ палаццо. Вотъ на одной изъ стѣнъ живопись какая-то. Мы останавливаемъ гондольера. Ничего, дѣйствительно, не разберешь... Видны пятна смѣшавшихся красокъ, неопредѣленныхъ линій. Вонъ то лицо и разобрать бы можно, да наскозь проступила сырость, и носъ у него совсѣмъ провалился. Даже неприлично выходитъ!... Опять старые подуразвалившіеся дома и закопченные заводы. На улицахъ мало народа... Цирюльникъ брѣетъ какого-то толстаго лавочника на площади. Схватилъ его одною рукою за носъ, приподнялъ ему голову кверху и съ такой отчаянной энергіей работаетъ бритвой, что вотъ-вотъ польется кровь, и старая отпрепарированная голова покатится по плитамъ, уже накалившимся отъ солнца. Населеніе Венеціи, празднуя приходъ весны, сбросило ротонты -- здѣсь еще ихъ носятъ, носятъ же не мѣха на воротникахъ, а какіе-то дикобразы и ежи, свернувшіеся вокругъ груди праздношатающихся муранцевъ... Большой домъ. Мавританское окно и дорическія колонны. Въ окно смотритъ патеръ. Заплылъ жиромъ совсѣмъ. Этимъ и теперь хорошо живется. И опять пустыннныя улицы, опять оставленные дома съ заколоченными ставнями.
   Нѣкогда очень богатые храмы Мурано -- запущены. Выстроенный въ стилѣ Renaissance 1474--1509 г. Св. Петръ только въ послѣднее время еще немножко поддерживается и, какъ это ни странно, расходы на ремонтъ приняты на себя именно проклинаемою клерикалами пьемонтской династіею. Она, впрочемъ, дѣлаетъ очень много именно въ этомъ отношеніи. Правда, ею преслѣдуются не религіозныя, а археологическія цѣли, но духовенство въ этомъ видитъ заманиваніе и заранѣе торжествуетъ. "Они еще обратятся къ намъ,-- чаще, чѣмъ гдѣ-нибудь, слышно теперь въ Сѣверной Италіи,-- ну, что же, если Гумбертъ возвратитъ Римъ намъ и станетъ вѣрнымъ членомъ церкви, она и его приметъ въ свои родительскія объятія". А пока Гумбертъ выполнитъ надежды толстыхъ кюре, они подымаютъ носъ свой все выше и все громче съ церковныхъ каѳедръ проклинаютъ современное положеніе дѣлъ, "это царство Вельзевула на землѣ", какъ выразился недавно въ св. Маркѣ знаменитой проповѣдникъ Франческо ди-Сфолія. Говорятъ, что министерство не осталось нечувствительно къ подобной любезности, и святой отецъ лишенъ пенсіона, выплачивавшагося ему чиновниками Вельзевула.
   Когда я вышелъ на берегъ, когда передо мною открылся полузапущенный св. Петръ, только тогда я понялъ, до чего упалъ поэтическій Мурано. Я уже не говорю о садахъ -- ихъ нѣтъ, вѣтеръ несетъ въ лицо не ароматъ розъ, лилій, жасминовъ и розмарина, а запахъ дыма изъ окрестныхъ фабрикъ. Вонъ знаменитый дворецъ Бембо: его и не узнать теперь въ этой каменной облупившейся глыбѣ, на которой по наружному фасаду, какимъ-то чудомъ, уцѣлѣла красивая колонна и клочекъ стариннаго мраморнаго орнамента. Окна совсѣмъ черныя, точно пещеры. Стекла ихъ давно повыбиты. Я заглянулъ въ окно: стѣны просочились сыростью, старинныя фрески вплоть просасались влагой и слиняли, живопись потолка и позолота карнизовъ еще кое-гдѣ мелькаютъ. На паркетахъ груды мусору...
   -- Живетъ здѣсь кто-нибудь?
   -- I pipis trellii... (Летучія мыши).
   -- А люди?
   -- Что дѣлать людямъ въ проклятомъ домѣ!
   -- Почему проклятомъ?
   -- Какъ же. Послѣдній изъ Бембо, жившихъ тутъ, убилъ своего сына. Старикъ женился на дѣвушкѣ, которая любила молодаго Бембо. Она очень долго боролась съ своимъ чувствомъ, сынъ даже уѣзжалъ во Францію, чтобы какъ-нибудь погасить страсть, волновавшую его. Но потомъ невыдержалъ и вернулся. Отецъ разъ и засталъ его на колѣняхъ передъ своей женою. Молодой Бембо весь въ слезахъ цѣловалъ ей руки. Старикъ былъ крутого нрава, взялъ его за руку и повелъ по залѣ. Въ ея паркетахъ секретъ былъ. Онъ поставилъ его на одну мраморную плиту, нажалъ какую-то пуговку въ стѣнѣ -- плита подалась внизъ, и молодой человѣкъ съ дикимъ крикомъ полетѣлъ въ воды лагуны.
   -- Какъ въ воды лагуны?... Вѣдь домъ выстроенъ на островѣ.
   -- Туда были проведены онѣ и сдѣланъ сверхъ того глубокій колодезь... Сынъ стараго Бембо былъ не единственной его жертвой!... Съ женою тотъ поступилъ еще хуже. Онъ увезъ ее въ загородный дворецъ свой въ Торчелло, заперъ тамъ въ глухой башнѣ и уморилъ голодомъ. Эту сырость, которую вы видите, сдѣлалъ колодезь... Это все кровь схороненныхъ тамъ людей проступаетъ сквозь стѣны... Говорятъ, ихъ было такъ много, что они наполнили сплошь его...
   -- Что же, колодезь отысканъ?
   -- Нѣтъ. Пріѣзжали ученые, рылись,-- ничего найти не могли...
   -- Вы очень хорошо разсказываете, Лаоло.
   -- Я ходилъ въ школу и много читалъ,-- улыбнулся гондольеръ.-- Что вы думаете, между нами есть и поэты. Нѣкоторые и стихи на музыку кладутъ... Марко печатается даже!...
   Въ церкви св. Петра нѣсколько очень замѣчательныхъ картинъ. Между ними Франческо Сантакроче, Джіовани Беллини, Паоло Веронезе, Бенедетто Каліари, Виварини, Бассано и Сальвіати.
   Еще въ болѣе печальномъ видѣ, не снаружи -- онъ подновленъ тутъ,-- а внутри, каѳедральный соборъ св. Донато, сооруженіе X вѣка. Здѣсь очень замѣчательны старинныя мозаики стѣнъ и купола, фрески, наполовину слинявшія, и инкрустаціи мраморнаго пола со щитами, подъ которыми похоронена знать Мурано. Наружный фасадъ не представляетъ ничего особеннаго, кромѣ двухъ колоннъ, перенесенныхъ бѣглецами изъ Альтинума. Колонны эти съ древними надписями относятся къ эпохѣ Антонія. Мраморныя колонны внутри собора съ коринѳскими капителями тоже перенесены сюда бѣглецами изъ ихъ отечественнаго города. Вообще, варварамъ, какъ оказывается, оставалось очень немного разрушать въ Альтинумѣ. Населеніе само повыбрало изъ него что было въ немъ получше.
   -- Вотъ мозаики 1140 года!-- показываетъ намъ кустодо хорошо сохранившуюся стѣну.-- А вотъ картина Лазарро Себастіани -- Богородица среди ангеловъ и святыхъ...
   Византійская живопись на золотомъ фонѣ -- позади алтаря. На сводахъ тоже. Точно въ нашихъ стар инныхъ соборахъ,-- такіе же иконописные худые длинные святые съ одервенѣвишми руками и неестественно вытянутыми шеями и ногами... Искусство этого рода было перенесено сюда изъ Константинополя. Нѣкоторыя изъ мозаикъ и фресокъ исполнены въ XI и XII вѣкѣ. Въ верху, на хорахъ, чудесную перспективу представляетъ колонна въ чисто мавританскомъ стилѣ съ ея орнаментами и мраморными барельефами. Эта работа была исполнена въ десятомъ вѣкѣ...
   -- Св. Донатъ прогнѣвался на насъ нынче!-- вздыхаетъ кустодо.
   -- А что?
   -- Мало форестьеровъ посылаетъ въ Мурано; жить стало нечѣмъ. Повѣрите-ли -- въ этомъ мѣсяцѣ вы первые явились посмотрѣть каѳедральный соборъ.
   -- Смотрѣть у васъ нечего.
   -- Мурано былъ знаменитымъ городомъ прежде.
   -- Осталось въ немъ очень мало интереснаго.
   -- На Маццордо еще меньше, а туда ѣздятъ. У насъ еще хоть 5,000 человѣкъ живетъ, а тамъ и ста не осталось.
   -- Вымерли?
   -- Нѣтъ, ушли... Въ голодный годъ изъ домовъ всѣ мыши бѣгутъ. Бурано какой былъ богатый городъ прежде, а теперь въ немъ нѣсколько рыбаковъ поселилось въ развалинахъ.
   -- Какой это Бурано, гдѣ плетутся знаменитыя кружева?
   -- Онъ самый. Теперь оттуда пріѣзжаютъ къ намъ искать работы. Умираетъ лагуна! Венеція -- нашимъ сердцемъ была. Сердце умираетъ и тѣло тоже...
   На нихъ на всѣхъ лежитъ какой-то меланхолическій отсвѣтъ. Точно всѣ они погружены въ грезы о блестящемъ прошломъ. Въ самомъ дѣлѣ, трудно переживать такой упадокъ. Настоящее съ его лихорадочною дѣятельностью, мѣщанскимъ скопидомствомъ -- какъ-то не уживается рядомъ съ этими дворцами и соборами, съ величавыми памятниками, съ преданіями, еще живущими въ устахъ народа. Традиціи, прежняя слава не даютъ людямъ броситься съ головою въ спекуляцію и аферы, въ мелкую производительность. Новый вѣкъ пришелъ и засталъ людей всѣми своими фибрами привязанныхъ къ прошлому, которое только выигрываетъ отъ разстоянія, отъ нѣкоторыхъ историческихъ сумерекъ, окутавшихъ его. За новое дѣло хорошо приниматься свѣжему человѣку, а венеціанецъ, кажется, все еще существуетъ въ быломъ. Воспоминанія для него -- дѣйствительность. Какъ же тутъ разобраться и сдѣлать что-нибудь?...
   Въ музеѣ Мурано собраны образчики всего сдѣланнаго въ этомъ городѣ за восемьсотъ лѣтъ... Несмотря на то, что онъ основанъ въ 1861 году,-- это цѣлая исторія края. Въ высшей степени интересны его богатыя коллекціи древняго стекла, вазъ, зеркалъ, trifoni съ миніатюрами, мозаикъ. Но нимъ вы можете узнать развитіе и паденіе этого дѣла. Вотъ изумительныя мелкія работы -- мозаичные портреты въ стеклѣ, въ булавочную головку величиною. Возьмите лупу, и вы будете поражены красотою, жизненностью лицъ, даже ихъ сходствомъ, потому что рядомъ висятъ ихъ оригиналы, написанные масляными красками... А вотъ собраніе старинныхъ монетъ, чеканенныхъ въ Мурано -- oselle. Жалкій городъ, но какъ чтитъ и хранитъ свое прошлое. У насъ разные Костромы, Суздали, Угличи, Твери -- жили, пожалуй, тоже яркою историческою жизнью, а гдѣ ихъ воспоминанія, гдѣ ихъ музеи?... Гдѣ эти простые кустоды, которые получше разныхъ ученыхъ разскажутъ вамъ во всѣхъ подробностяхъ все, что касается ихъ родины?
   Поѣздка въ умирающій Мурано была въ тотъ разъ послѣднею въ Венеціи.
   На другой день нужно было спѣшить попасть въ Падую на небольшой литературный праздникъ, куда я наканунѣ получилъ приглашеніе.
   Въ послѣдній разъ проѣзжая на дебаркадеръ желѣзной дороги по залитому солнечнымъ свѣтомъ Большому каналу, любуясь на безчисленные его дворцы, храмы, на эти памятники навсегда отжившаго величія, я чувствовалъ какую-то странную тоску, точно прощался съ другомъ, котораго уже не увижу больше. Венеція какъ-будто хотѣла въ этотъ день показаться во всемъ своемъ блескѣ. Такъ легко рисовались ея палаццо на знойномъ небѣ, такъ бѣлѣли ея мраморныя площади, такія густыя тѣни ложились на боковые каналы, такія фантастическія краски покоились на яшмѣ, порфирѣ и серпентинѣ изящныхъ орнаментовъ, такъ тонко казалось каменное кружево, такъ стройны грандіозныя колоннады, такъ ярки мозаики и фрески и такъ медленно мимо этихъ красотъ плыла поэтитеская гондола. Я понимаю, что Байронъ могъ зарыдать, уѣзжая отсюда!...
   А тамъ опять бирюзовая лагуна, далекія Альпы... Взглядъ изъ окна вагона покоится на колокольняхъ и башняхъ развѣнчанной Адріатической царицы... Она все дальше и дальше. Какое-то розовое сіяніе зыблется надъ нами... Башни св. Марка и C.-Джорджіо Маджіоре переростаютъ всѣ другія... Кажется -- вытягиваются, точно благословляютъ насъ издали... Вѣтеръ бѣжитъ по лагунѣ. Запахъ розъ и лилій... Изъ какого сада доносится онъ? Неужели это прощальный привѣтъ Лидо... Море раскинулось направо... Налѣво надвигаются грозныя вершины Фріуля. Мы оглядываемся -- Венеціи уже нѣтъ. Точно и не было этого поэтическаго сна. Мы опять просыпаемся къ будничной дѣйствительности,
   Addio, Venezia la Hella!
   Прощай, развѣнчанная царица!. Можетъ быть, на ея лагунахъ когда-нибудь выростетъ новый городъ, еще богаче, роскошнѣе и славнѣе, но она, старая Венеція, замкнувшаяся въ свои мраморныя воспоминанія, уже не воскреснетъ вновь такою, какою она была когда-то, какою она мнѣ грезится и до сихъ поръ!
   Впрочемъ, откуда же ей вырасти? Гдѣ они, эти новые Морозини, Гримани, Дондоло и десятки другихъ геніальныхъ созидателей величавой республики. Казалось, венеціанскій духъ выразился въ нихъ съ такимъ блескомъ и полнотою, что цѣлые вѣка пройдутъ, а въ немъ уже не будетъ силы создать что либо подобное!...

КОНЕЦЪ ПЕРВАГО ТОМА.

   
я прикладами величайшее изъ произведеній В. Челлини?..
   Palazzo de Te (дворецъ Т) или Т, какъ называетъ его Везари, одно изъ лучшихъ созданій Джуліо Томано. Онъ показалъ себя здѣсь столь же искуснымъ архитекторомъ, сколько и великимъ художникомъ. Я совѣтую каждому, кто посѣтитъ Мантую, не полѣниться съѣздить сюда, за городскія стѣны. Не жаль потерять два-три часа, чтобы еще болѣе, въ виду ничтожества настоящей Мантуи, преисполниться уваженіемъ къ ея прошлому. Нигдѣ геній Джуліо Романо не высказался въ такомъ блескѣ и великолѣпіи, какъ здѣсь. По счастію, во дворцѣ Т. солдатамъ германскихъ императоровъ пришлось хозяйничать очень мало, и работы ученика и соперника Рафаэля здѣсь уцѣлѣли... Я не стану перечислять всѣхъ этихъ сокровищъ. Боюсь утомить читателя. Все равно, ихъ красоту не передать блѣднымъ описаніемъ...
   Правду сказать посѣщать, Мантую зимою -- сущее наказаніе. Холодно... Самые горячіе восторги неспособны согрѣть вашей комнаты въ гостиницѣ и поутру, обыкновенно, вылѣзая изъ нагрѣтой "священникомъ" постели, чувствуешь вокругъ какую-то ледяную атмосферу. Не безъ удовольствія поэтому, я возвращался въ Верону, осмотрѣвъ эти два умирающіе города: Виченцу Палладіо и Мантую Джуліо Романо... Въ ихъ прошломъ величіи и нынѣшнемъ униженіи сказалась вся исторія Италіи -- Италіи артистической, Италіи искусствъ и художествъ... Разумѣется, эта счастливая страна еще будетъ сильна и политически велика, но въ царствѣ прекраснаго ей ужъ не вернуть разъ навсегда утраченнаго блеска. Ни Рафаэль, ни Палладіо, ни Джуліо Романо -- не явятся вновь. Нашъ мѣщанскій вѣкъ утратилъ тайну вдохновеній, отрѣшился отъ благоговѣйныхъ сооруженій художниковъ той далекой эпохи. Большинство изъ насъ даже настолько отрѣшилось отъ пониманія истинно прекраснаго, что съ недоумѣніемъ останавливается передъ холстами Рафаэлей и Джуліо Романо, не понимая, надъ чѣмъ тутъ плакали наши предки...
   Да, сильной и могущественной единой Италіи не воскресить артистическаго прошлаго Медичисовъ и герцоговъ Гонзаго... Оно отошло въ область преданій, и не мѣщанской гоньбѣ за полезнымъ и реальнымъ вернуть на суетливую площадь XIX вѣка истинно прекрасное съ давно позабытой царственной арены стараго искусства!..

Конецъ II-й части.

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов