Кудрявцев Петр Николаевич - К. С. Аполлинарий Сидоний

К. С. АПОЛЛИНАРІЙ СИДОНІЙ. Эпизодъ изъ литературной и политической исторіи Галліи V вѣка. Сочиненіе С. Ешевскаго. Москва. 1855. (Посвящено памяти основателей Московскаго Университета).

Исторію Франціи политическую, общественную и литературную будутъ изучать долго. Изученіе ея въ каждомъ новомъ поколѣніи будетъ привлекать къ себѣ европейскіе умы, ищущіе постоянныхъ законовъ подъ формою случайныхъ явленій; ибо нерѣдко самыя кажущіяся аномаліи имѣютъ свой корень въ глубинѣ народнаго духа и характера. Большинство останавливается на первомъ впечатлѣніи и но немъ обыкновенно судитъ о самой природѣ явленія; но недостойно истиннаго знанія не умѣть пойдти далѣе поверхности вещей и цѣнить ихъ лишь на основаніи внѣшнихъ чувствъ. Какъ бы ни мало симпатично было явленіе, знаніе всегда кончитъ тѣмъ, что постарается отъискать истинныя его основы, и тогда только произнесетъ оцѣнку ему. Уже въ наше время можно видѣть, какъ исторія Франціи становится мало-по-малу общимъ достояніемъ европейскихъ изслѣдователей, и какъ все больше-и-больше усиливается общее участіе въ разработкѣ ея но частямъ. Пока воздѣлывается особенно-ближайшее къ намъ пространство времени, принадлежащаго ей. Такъ Шлоссеръ, изучая прошлое столѣтіе, долженъ былъ широко раздвинуть предѣлы своей рамы, чтобъ дать въ ней какъ-можно- болѣе простора современной исторіи Франціи. Ранке, послѣ своихъ классическихъ произведеніи по исторіи реформаціи и возбужденной ею реакціи, и послѣ другаго -- болѣе ли случайнаго, или болѣе обязательнаго труда, мы не можемъ въ точности опредѣлить -- посвященнаго важнѣйшей части исторіи Пруссіи, не нашелъ для своего плодовитаго пера болѣе занимательной тэмы, какъ исторія Франціи въ XVI и XVII вѣкахъ, и всякій, кто знаетъ вышедшіе доселѣ томы новаго его произведенія, согласится съ нами, что своими тонкими и вѣрными очерками авторъ не мало способствовалъ къ болѣе-строгому опредѣленію хода и развитія давно-извѣстныхъ событій. Недавно-появившееся сочиненіе Сольдана все посвящено исторіи французской реформаціи. Англійская мысль, напротивъ, занята всего-болѣе ближайшимъ къ ней переворотомъ въ той же исторіи Довольно припомнить здѣсь оригинальное произведеніе Карлейля, какъ образчикъ того, что можетъ каждое индивидуальное воззрѣніе прибавить къ уразумѣнію огромнаго событія. Не говоримъ о другихъ историческихъ трудахъ въ той же литературѣ, посвященныхъ обозрѣнію всѣхъ дальнѣйшихъ послѣдствій того же переворота. Итальянцевъ, естественно, занимали и занимаютъ всего-болѣе тѣ эпохи французской исторіи, на которыхъ всего-виднѣе печать національнаго итальянскаго генія. Каждый подходитъ къ исторіи другаго народа съ своей стороны и отъискиваетъ для ея обзора удобнѣйшую для себя точку зрѣнія.

Причины такого дружнаго соединенія многихъ усилій въ стремленіи къ одной цѣли лежатъ главнымъ образомъ въ свойствахъ самого народа, котораго жизнь разсказываетъ эта исторія. Послѣднее всего-осязательнѣе: хотя и невсегда признанное, оно тѣмъ не менѣе остается неотразимымъ фактомъ въ исторіи многихъ другихъ народовъ. Вопервыхъ, тѣ изъ нихъ, которые смежны съ Франціей), несвободны ни одного дня отъ ея вліянія; по оно давно ужь не условливается болѣе одною сопредѣльностью странъ. Путями различныхъ международныхъ отношеніи оно проникаетъ гораздо- далѣе тѣхъ предѣловъ, гдѣ оканчиваются политическія симпатіи націи. Внѣшній объемъ его приблизительно можно обозначить распространеніемъ самаго языка. Этимъ началомъ нечувствительно переходитъ многое въ понятія и нравы заимствующихъ народовъ. Начинаютъ подражаніемъ чужому говору -- оканчиваютъ нѣкоторымъ приспособленіемъ въ самомъ быту. Такъ когда-то языкъ римлянъ служилъ дѣятельнымъ проводникомъ римской цивилизаціи: усвоивъ его себѣ, галлы мало чѣмъ потомъ отличались отъ самихъ римлянъ. Завоеванія этого рода такъ дѣйствительны, что противъ нихъ безсильны всѣ успѣхи обыкновеннаго оружія. Остановить ихъ въ предѣлахъ умѣренности можетъ только крѣпкое чувство самостоятельности въ націи. Такъ старая Англія осталась вѣрна себѣ даже послѣ того, какъ норманскіе завоеватели, вышедшіе изъ Франціи, успѣли навязать ей свой языкъ. Но и тамъ, гдѣ нѣтъ мѣста практическому завоеванію, или вліянію на нравы и бытъ народа, языкъ образованной нація удерживаетъ по-крайней-мѣрѣ свое теоретическое значеніе. Онъ пролагаетъ за собою путь цѣлой литературѣ, а черезъ нея, иногда вовсе незамѣтно, начинается знакомство и съ самою исторіею народа, которому она принадлежитъ. Съ-тѣхъ-поръ, какъ литература вѣка Лудовика XIV обошла весь образованный міръ, никому уже въ этомъ мірѣ не приходитъ въ голову отзываться ея незнаніемъ. Быть-можетъ, своимъ всесвѣтнымъ успѣхомъ она обязана не столько своему содержанію, сколько прекрасной формѣ, нерѣдко возвышающейся до художественности; но, такъ или иначе, она сдѣлала свое дѣло, то-есть, привила свой языкъ и свои формы къ современному знанію, несмотря на мѣстныя различія въ немъ, какъ одно изъ необходимыхъ его пособій. Съ-тѣхъ-поръ то же самое дѣйствіе неослабно продолжается до нашего времени, постоянно-поддерживаемое возобновляющимся въ каждомъ поколѣніи обиліемъ литературныхъ произведеній. Бельгійская контрафакція была не случайнымъ явленіемъ; лишь благодаря Байрону, Балтеру Скотту, Диккенсу, англійская литература стала въ послѣднее время возвышаться до того же уровня; но она еще далека отъ того, чтобъ знакомство съ нею предполагало въ той же степени знаніе самого языка. Литература же, которая процвѣтаетъ по другую сторону Ламаншскаго Пролива, почти уже не нуждается въ переводчикахъ. Языкъ еще носитъ названіе той націи, которой обязанъ своимъ происхожденіемъ и совершенствованіемъ, но литературныя его формы давно уже составляютъ общую собственность образованнаго міра. Потому даже перемѣна въ политическихъ отношеніяхъ не имѣетъ вліянія на ихъ употребленіе: каждый пользуется ими во всякое время, какъ неотъемлемою принадлежностью образованности, не подвергаясь ни малѣйшему упреку въ подражаніи. Въ тѣсной связи съ литературою идетъ знакомство съ нравами народа и его исторіею. Матеріалъ для послѣдней подъ-руками у всѣхъ образованныхъ людей; имъ запасаются, почти вовсе не помышляя о томъ. Одно столько распространенное въ наше время чтеніе мемуаровъ даетъ его уже въ большомъ обиліи. И кто хотѣлъ бы еще болѣе увеличить его -- чего стоило бы тому ввести въ кругъ своихъ занятій другія литературныя пособія чисто-историческаго характера, писанныя на томъ же самомъ языкѣ? Какая разница съ исторіею другихъ странъ, которыхъ языки, несмотря на степень ихъ образованія, все еще составляютъ довольно-рѣдкую спеціальность за предѣлами естественнаго ихъ распространенія! Сошлемся для примѣра на испанскую историческую литературу. Въ ней есть много своихъ замѣчательныхъ именъ; но многіе ли за предѣлами Испаніи знаютъ ихъ болѣе, чѣмъ только по слуху, и довольно ли только пожелать познакомиться съ ихъ произведеніями ближе, чтобъ тотчасъ же имѣть ихъ подъ-руками?

Въ постоянныхъ свойствахъ того же народа лежитъ далѣе заставлять много говорить о себѣ. Отсюда происходитъ, что, принужденные часто возвращаться къ нему, посторонніе зрители его дѣлъ хотятъ уловить эти постоянныя черты его физіономіи и твердо запечатлѣть ихъ въ своей памяти, какъ самыя положительныя данныя, безъ которыхъ невозможно понимать отдѣльныхъ событій. Но физіономія народа опредѣляется только его исторіею. Напрасно думаютъ, что достаточно нѣсколько частныхъ наблюденій, чтобъ судить о народномъ характерѣ. Наблюдатели народныхъ нравовъ никогда не могутъ поручиться, что они не смѣшиваютъ постояннаго съ случайнымъ. Нѣкоторыя постоянныя свойства, принадлежащія одному народу въ-особенности, можно вездѣ встрѣтить въ видѣ исключеній; и если не отличать строго частныя явленія отъ общихъ, то произойдетъ смѣшеніе понятій, противъ котораго не устоитъ никакая народность. Проѣзжайте какую угодно страну, и вы, навѣрное, встрѣтите нѣсколько лицъ, которымъ знакомы понятія о чести: слѣдуетъ ли отсюда заключать, что они укоренены и въ самыхъ нравахъ народа? Вы попали на одного честнаго человѣка, и не-уже-ли по немъ будете судить о цѣломъ обществѣ, среди котораго онъ живетъ? По нашему мнѣнію, только то качество надобно считать постояннымъ въ народѣ, которое можно провѣрять его исторіею. Возвращаясь нѣсколько разъ къ народной жизни, въ различныя ея эпохи, оно тѣмъ самымъ свидѣтельствуетъ о своей неизмѣнности. Обыкновенная логика, любящая брать свои посылки отъ одного настоящаго, сама напрашивается на превратныя заключенія. Не видя ничего далѣе своей современности и о ней судя лишь по одностороннимъ извѣстіямъ, она, подъ-часъ, готова бываетъ, пожалуй, отвергать у иной народности и ея прошедшее значеніе. Ей иногда ничего не стоитъ провозгласить ничтожество отжившихъ великихъ дѣятелей, на томъ единственно основаніи, что, за дальностью разстоянія, она не можетъ болѣе различить ихъ настоящихъ размѣровъ. Знаніе, которому дорога истина, никогда не пойдетъ этою фальшивою дорогою. Оно наоборотъ располагаетъ свои умозаключенія согласно съ самымъ ходомъ исторіи. Какъ въ ней настоящее есть обыкновенно результатъ всего предшествующаго жизненнаго процеса, такъ и знаніе ищетъ въ прошедшей жизни народа твердыхъ посылокъ для заключенія о послѣдующихъ ея явленіяхъ. Подобно большимъ монументальнымъ постройкамъ, великія историческія народности сооружаются цѣлыми вѣками. Каждое вновь-приходящее поколѣніе строитъ на одномъ и томъ же данномъ основаніи; каждый вновь-выводимый ярусъ есть естественное продолженіе одного и того же зданія. Иногда мѣняется стиль, допускаются чужіе орнаменты, по основа остается неизмѣнно та же самая. Чтобъ опредѣлить характеръ цѣлаго зданія, необходимо посмотрѣть на него снизу. Крайнія линіи, которыми заканчивается вся постройка, обыкновенно условливаются направленіемъ и формою нижнихъ частей ея. Готическій храмъ не могъ быть заключенъ вершиною египетской пирамиды, и наоборотъ. Послѣдніе строители миланскаго катедраля, допустивъ въ постройкѣ нѣкоторыя отступленія въ новѣйшемъ вкусѣ, завершили, однако, зданіе согласно съ общимъ еі'о характеромъ. Если наши современники берутся достроивать нѣкоторые готическіе храмы, оставшіеся недоконченными еще отъ среднихъ вѣковъ, то они продолжаютъ только выводить далѣе линіи, начатыя давно-отжившими основателями тѣхъ же сооруженій. Такъ и въ исторіи все разнообразіе явленій сводится къ одному первоначальному очерку, котораго крайнія линіи большею-частью совпадаютъ съ очертаніемъ или характеристикою самой народности. Поэтому и одна изъ главныхъ задачъ историка состоитъ въ томъ, чтобъ собрать разсѣянныя во множествѣ періодическихъ явленій черты одного народнаго образа и, по возможности, соединить ихъ въ одинъ наглядный очеркъ.

Какой, однако, огромный трудъ возьметъ на себя тотъ, кто захочетъ приложить эту задачу ко всей исторической жизни французскаго народа! Какая необыкновенная сила соображенія нужна для того, чтобъ не потерять изъ виду одной главной цѣли и не потеряться самому, проходя мысленно это множество вѣковъ и все наполняющее ихъ разнообразіе событій, направленій, лицъ, характеровъ! Ибо внѣшнія проявленія исторической жизни въ разныя эпохи прежде всего поражаютъ своимъ несходствомъ, часто даже совершенною противоположностью. Что, напримѣръ, общаго между Франціею эпохи крестовыхъ походовъ и Франціею 90-хъ годовъ прошедшаго столѣтія? Или какое можно указать сходство между феодальною Франціею времени первыхъ Капетинговъ и монархическою XVII-го и XVIII-го вѣка? Какъ потомъ соединить въ одной и гой же исторической рамѣ такія явленія, какъ Лудовикъ ІХ-й и Лудовикъ ХІ-й, Генрихъ ІІІ-й и Генрихъ IV-й, Лудовикъ XIV-й и Лудовикъ XVI-й? или такіе характеры, какъ Лопиталь и кардиналъ Рецъ, Жанна д'Аркъ и Шарлотта Корде? Пли, наконецъ, какого единства ждать отъ литературы народа, у котораго были Боссюэтъ и Вольтеръ, Рабле и Паскаль, Монтенъ и Шатобріанъ? Не исчезаетъ ли все больше-и-больше твердая почва подъ ногами историка, чѣмъ дальше простирается онъ впередъ съ политической, общественной и литературной исторіи народа и входитъ въ ея подробности?

Приступая къ изученію исторіи того или другаго народа, никто, разумѣется, не приноситъ съ собою готовый его образъ. Его надобно бываетъ еще отъискивать въ лабиринтѣ развивающихся одно изъ другаго и одно другимъ смѣняющихся событій. Историческое изученіе и есть настоящій путь къ тому. Такъ нравственный образъ писателя слагается въ воображеніи читателей изъ послѣдовательнаго чтенія его твореній и изъ сравненія ихъ между собою. Оттого въ наше время не можетъ быть правильной оцѣнки автора безъ хронологическаго расположенія его произведеній. Тому, кто хотѣлъ бы прослѣдить исторически постепенное образованіе французской національности, пришлось бы начать очень -- издалека По самой крайней мѣрѣ ему слѣдовало бы подняться до временъ первыхъ Капетинговъ и тамъ уже стараться уловить первыя, хотя и смутныя черты ея. Собрать ихъ вмѣстѣ въ этой эпохѣ тѣмъ труднѣе, что онѣ раздѣлены между собою давнею, почти, можно сказать, исконною противоположностью сѣверной и южной Франціи, продолжающеюся видимымъ образомъ и во все время крестовыхъ походовъ. Много національнаго въ энтузіазмѣ, который, вспыхнувъ впервые въ Клермонѣ, распространяется отсюда на всю Францію и связываетъ разрозненныя части ея однимъ живымъ чувствомъ! Если присоединить сюда двѣ литературы, сѣверную и южную, которыя потомъ сливаются одна съ другою, то предчувствіе возможности національнаго единства въ естественныхъ предѣлахъ страны оправдывается еще болѣе въ глазахъ изслѣдователя. Въ религіозномъ вліяніи и въ рыцарствѣ тутъ же отъищутся и первые зачатки цивилизаціи, принадлежащей той же народности. На Лудовикѣ ІХ-мъ можно видѣть живой примѣръ ея дѣйствія. Основанный около того же времени Парламентъ скоро принялъ характеръ истинно-національнаго французскаго учрежденія, который еще болѣе раскрылся впослѣдствіи. Но, уловивъ одно постоянное свойство народа, не надобно думать, что найдено уже полное его опредѣленіе. Исторія не есть варіація одного и того же неизмѣннаго мотива. Въ политикѣ Филиппа IV легко открыть другую черту народнаго характера, или врожденныхъ ему стремленій. Они же впослѣдствіи еще ярче раскрылись въ цѣлой эпохѣ итальянскихъ походовъ, въ иностранной политикѣ Лудовика XIV-го и въ завоевательныхъ войнахъ Французской Республики и Имперіи. Никго, конечно, не будетъ отрицать во всѣхъ этихъ событіяхъ излишней притязательности. Во время того жe Филиппа скрѣпился еще тѣснѣе союзъ между королевскою властью и среднимъ сословіемъ, союзъ, который основанъ былъ на ихъ общихъ интересахъ и начался еще въ эпоху феодальнаго преобладанія. Но никогда національное не достигаетъ такой степени напряженности, какъ въ минуты общаго кризиса. Тогда дурное и хорошее, что есть въ націи, выступаетъ наружу одинаково-ярко. Такой кризисъ не одинъ разъ повторялся для Франціи въ большой столѣтней борьбѣ ея съ Англіею, и всякій знаетъ, какъ отразился онъ на внутренней жизни народа -- въ крайностяхъ парижскаго возстанія и жакеріи, въ непримиримой враждѣ орлеанской и бургундской партій, губившихъ страну своею взаимною ненавистью и, наконецъ, въ совершенномъ упадкѣ народнаго духа, какъ бываетъ только передъ политическою смертью націи. Но какъ глубоко было паденіе, такъ быстро и неожиданно возвышеніе. Что удивительнаго, если подвигъ Жанны д'Аркъ кажется безпримѣрнымъ въ исторіи, или что историки затрудняются указать ему близкія параллели въ лѣтописяхъ другихъ народовъ? Это черта въ такой степени національная, что она могла повториться еще разъ въ тѣхъ же обстоятельствахъ и -- conditio sine qua non -- развѣ только въ предѣлахъ той же самой народности. Примѣръ высокаго энтузіазма, вдругъ охватывающаго цѣлую страну, можно было наблюдать и прежде въ той же исторіи: необыкновенный эпизодъ, разсказывающій повѣсть дѣлъ орлеанской дѣвственницы, прибавляетъ еще къ прежнему наблюденію ту особенность, что во главѣ великаго движенія становится женщина, и что оно наступаетъ послѣ страшнаго кризиса. А менѣе ли національнаго въ томъ, что освободительница Франціи скорѣе была покинута общимъ участіемъ и предоставлена своей несчастной судьбѣ, чѣмъ совершилось все предпринятое ею великое зачинаніе? Извѣстно, что Франція чрезъ свое духовенство участвовала въ произнесенномъ надъ нею безчеловѣчномъ приговорѣ, но не видно, чтобъ послѣдняя судьба ея возбудила много сочувствія въ спасенномъ ею народѣ.

Много національныхъ особенностей усмотритъ ищущій ихъ и во всей послѣдующей исторіи Франціи. Время Лудовика XI есть новое усиліе монархической Франціи побѣдить разъединеніе страны, которое вышло изъ предыдущаго кризиса. Борьба происходила между собственною Фракціею, гдѣ всего сильнѣе національное чувство, и отпавшею отъ нея Бургундіею, которая, въ свою очередь, начинала угрожать ея самостоятельности; борьба ведена была болывею-частью мѣщанскими средствами, потому-что направлена была противъ Феодализма, получившаго въ Бургундіи новый безопасный пріютъ и стремившагося съ ея помощью къ своему политическому возрожденію. Лудовику XI неестественно было опираться на Феодальную Францію, потому-что она постоянно тянула къ Бургундіи. Ему нужны были другіе слуги и другія орудія дѣятельности. За-то паденіе Бургунскаго Герцогства рѣшило навсегда вопросъ о единствѣ Франціи и вывело ее на новые историческіе пути. Куда было дѣвать ей послѣ того избытокъ своихъ силъ, какъ не обратить ихъ на завоевательныя предпріятія внѣ своихъ естественныхъ предѣловъ? И вотъ открываются нескончаемые итальянскіе походы, завязавшіе въ войну множество государствъ и наполнившіе нѣсколько царствованій. Пользы отъ нихъ не было, но славолюбивая нація собрала отъ нихъ себѣ много новой славы. Любопытно особенно наблюдать, какъ въ вождяхъ этихъ походовъ ожилъ и дѣйствовалъ въ обновленномъ своемъ видѣ рыцарскій духъ, недавно еще побѣжденный во внутреннихъ партіяхъ. Но онъ воспитанъ былъ въ современникахъ Карла VIII, Лудовика ХІІ и Франциска I не столько самыми нравами и образомъ жизни, сколько привитъ къ нимъ искусственно, посредствомъ чтенія, литературы. Не говоря уже о Баярдѣ, какая глубокая разница чувствуется между Францискомъ I и его неутомимымъ политическимъ соперникомъ, Карломъ V, такъ мало-разборчивымъ на средства, какъ- скоро дѣло шло о торжествѣ надъ противною партіею! Перевѣсъ, можетъ-быть, остался и на его сторонѣ, но ужь, конечно, это не былъ перевѣсъ чести. Вновь-привившійся къ монархической Франціи рыцарскій духъ недолго, впрочемъ, удержался на степени идеальнаго благородства; рядомъ съ нимъ развилось и чрезвычайно-быстро укоренилось во французскихъ нравахъ другое направленіе, которое было имъ также болѣе или менѣе родственно. Это была извѣстная французская "галантность" (мы не имѣемъ вполнѣ-соотвѣтствующаго русскаго слова этому понятію), въ которую переродились прежнія слишкомъ-идеальныя стремленія, усвоенныя Франціею и другими странами съ голоса провансальскихъ поэтовъ въ-особенности. Трудно сказать, на сколько именно способствовала этому превращенію Италія, съ которою французы около полувѣка находились въ самыхъ тѣсныхъ сношеніяхъ; но несомнѣнно, что она имѣла въ немъ свою важную долю участія. Какъ бы то ни было, перо Брантома изображаетъ намъ уже новую Францію, прошедшую мало-извѣстную доселѣ школу воспитанія. Само-собою разумѣется, что женщинамъ будетъ принадлежать въ ней почти не менѣе-видная роль, какъ и мужчинамъ. Этого требуютъ "галантные" правы, съ особеннымъ успѣхомъ укоренившіеся во французскомъ обществѣ. Отнынѣ французская исторія представитъ изъ себя живую и разнообразную сцену, на которой ни одно дѣйствіе не можетъ обойдтись безъ тонкой женской интриги. Отнынѣ все сильнѣе-и-сильнѣе будетъ затягиваться въ ней драматическій узелъ, чтобъ искать себѣ потомъ разрѣшенія въ неизбѣжныхъ катастрофахъ. Что жь, если къ одному узлу прибавится еще другой, напримѣръ, узелъ внутренней религіозной вражды?

Даже принимая въ себѣ чужія начала, самостоятельная нація непремѣнно приспособляетъ ихъ къ своему характеру и окрашиваетъ въ свой собственный цвѣтъ. Такъ измѣнилось существенно и протестантское начало въ формахъ кальвипова ученія. Куда дѣвалась въ немъ заявленная передъ цѣлымъ свѣтомъ терпимость германскаго реформатора? Откуда, какъ не изъ національныхъ наклонностей, взялось въ немъ стремленіе къ исключительности въ религіозныхъ дѣлахъ, соприкасающееся съ фанатизмомъ? А этотъ суровый аскетическій характеръ, раскрывшійся съ такою силою въ томъ же ученіи -- не былъ ли онъ прямымъ противодѣйствіемъ господствующимъ нравамъ во Франціи?... Здѣсь было бы неумѣстно останавливаться слишкомъ-долго на одномъ моментѣ исторіи Франціи; но мы можемъ сказать съ твердымъ убѣжденіемъ, что немного эпохъ болѣе-поучительныхъ и болѣе-исполненныхъ высокаго драматическаго интереса найдется въ цѣлой исторіи. Кто захочетъ изучить французскій національный характеръ въ самыхъ яркихъ и рѣзкихъ его проявленіяхъ, тотъ пусть въ-особенности займется изученіемъ эпохи гугенотскихъ войнъ во Франціи, эпохи, исполненной кровавой игры и многихъ непримиримыхъ страстей.

Если память Генриха IV особенно-дорога французамъ, то, конечно, потому, что въ немъ соединились многія, какъ блестящія стороны, такъ и самыя слабости французскаго національнаго характера. Нація любила и до-сихъ-поръ любитъ въ немъ свое живое изображеніе. Не столько любезно и дорого имъ, но за-то, можетъ-быть, еще болѣе-уважительно для нихъ воспоминаніе о великихъ заслугахъ кардинала Ришлье, который умѣлъ стѣснительное давленіе, столько лѣтъ тяготѣвшее надъ всею страною, озолотить блескомъ внѣшней роли, вновь-возвращенной Франціи послѣ многихъ колебаній и смятеній. На своей внутренней и внѣшней политикѣ онъ показалъ едва-ли не первый примѣръ того, такъ легко покоряется вся Франція одной крѣпкой волѣ, если въ замыслахъ и дѣлахъ этой воли находитъ удовлетвореніе своему національному тщеславію. Говорить ли далѣе о національности Фронды, кома, какъ показываютъ современные памятники, пѣли пѣсни и воевали другъ съ другомъ въ одно и то же время (on faisait fa guerre avec ties chansons)? когда, за недостаткомъ крѣпкихъ мужскихъ характеровъ, политическія партіи предводимы были смѣлыми и неистощимыми въ интригахъ женщинами? когда на родной почвѣ вступали между собою въ единоборство лучшіе вожди народныхъ силъ, тѣ самые, которые такъ дружно и безкорыстно помогали побѣдамъ одинъ другаго въ борьбѣ со внѣшнимъ врагомъ? Печать національнаго характера точно также лежитъ и на величавомъ обликѣ Лудовика XIV, еще въ нѣжномъ возрастѣ соединившаго въ своихъ рукахъ плоды всѣхъ усилій Ришльё и Мазарини. Франція узнавала въ своемъ властолюбивомъ королѣ вѣрнаго представителя, если не лучшихъ, то тѣмъ не менѣе очень-постоянныхъ своихъ склонностей. Она любила блескъ его царствованія. Любя распространять свое вліяніе на чужія земли, она сквозь пальцы смотрѣла на его злоупотребленія во внѣшней политикѣ, и даже въ насильственномъ присвоеніи Страсбурга, среди мирнаго времени, не видала нарушенія права. Она черезъ него достигала преобладанія во внѣшней политикѣ. Во имя національнаго начала галликанское духовенство не побоялось примкнуть тѣснѣе къ королю, хотя съ опасностью повредить своимъ добрымъ отношеніямъ къ римскому престолу. Все удавалось Лудовику XIV, потому-что за нимъ стояла цѣлая нація, увлеченная частью невольнымъ удивленіемъ къ нему, частью столько же непроизвольными симпатіями къ его дѣйствіямъ. Кто умѣетъ поразить воображеніе народа, тотъ владѣетъ Франціею. Имѣющія сомнѣнія въ приложимости этого правила къ исторіи Лудовика XIV, пусть только обратятъ вниманіе на литературу его времени. Несмотря на разнообразіе талантовъ, направленій и формъ, въ ней почти нѣтъ голоса, который бы не раздѣлялъ общаго всѣмъ удивленія и подобострастія. Свое собственное чувство поэты нерѣдко передавали и своимъ героямъ. Оттого, несмотря на весь внѣшній блескъ, чувствуется, однако, въ этой литературѣ какая-то утомительная монотонность. Таково же было и самое общество, среди котораго она процвѣтала. Кто желаетъ узнать его короче, познакомиться съ нимъ лицомъ-къ-лицу, пусть возьметъ себѣ въ руководители неутомимаго говоруна Сен-Симона: въ безконечныхъ разсказахъ, напоминающихъ собою "Тысячу и Одну Ночь", выводя на сцену все современное ему общество, онъ, собственно говоря, рисуетъ только одного героя, изображаетъ одно солнце, около котораго, толпятся міріады насѣкомыхъ, привлеченныя его ослѣпительными лучами.

Лудовикъ XIV умѣлъ быть ровнымъ въ самомъ гнѣвѣ, и въ самыя горячія минуты не измѣнялъ своему достоинству никакими слишкомъ рѣзкими движеніями. Какое, напримѣръ, различіе между нимъ и Генрихомъ VIII въ личномъ обращеніи! Можно было однимъ неосторожнымъ словомъ потерять всю его благосклонность и впасть у него въ немилость, но не потерпѣть отъ него личнаго оскорбленія. Добиваясь права "табурета", никто въ его время не рисковалъ личною честью: каждый, напротивъ, охотно жертвовалъ частью своихъ свободныхъ движеній, чтобъ только находиться въ присутствіи столько-снисходительнаго величія и удивляться его всегда благосклонному къ другимъ достоинству.

Между-тѣмъ никакая централизующая сила не въ-состояніи была совершенно подавить во Франціи всѣхъ частныхъ стремленій, несогласныхъ съ общимъ направленіемъ государственной жизни. Можно было по произволу прекратить правильныя собранія государственныхъ чиновъ или сословій, но нельзя было предотвратить стремленіе Парламента присвоить себѣ хотя часть ихъ авторитета. Когда политическому элементу заграждены были всѣ другіе выходы, онъ проникъ въ магистратуру и заставилъ ее облечься несвойственнымъ ей характеромъ. Даже послѣ Ришльё, преемникъ его власти, дѣйствовавшій въ томъ же духѣ, встрѣтилъ еще въ Парламентѣ оппозицію, съ которою долгое время не въ- состояніи былъ управиться. Чѣмъ сильнѣе напоминало парламентскимъ совѣтникамъ ихъ спеціальное назначеніе, тѣмъ больше старались они присвоить себѣ характеръ политическаго учрежденія. Можно было посредствомъ драгонадъ разбить и разсѣять массу гугенотскаго народонаселенія Франціи, по невозможно было уничтожить наполнявшій его духъ; особенно-трудно было предотвратить размноженіе его въ другихъ слояхъ общества, прираженіе къ самымъ государственнымъ учрежденіямъ. Выпустите спиртъ изъ стклянки -- онъ разойдется по всей комнатѣ, хотя и смѣшается съ ея воздухомъ. Преслѣдуемый и тѣснимый со всѣхъ сторонъ, старый гугенотскій духъ, незамѣтно для простаго глаза, распространялся по всей атмосферѣ. Когда, казалось, у него отняты были послѣднія убѣжища въ отдаленныхъ провинціяхъ, онъ перемѣстился ближе къ центру страны. Ни сами янсенисты, ни ихъ противники, конечно, не сознавали родства ихъ съ гугенотами; но, при всей разности доктрины, кто не узнаетъ возродившагося въ нихъ, подъ другими формами, стараго духа сопротивленія? Они также дѣйствовали во имя религіознаго начала и хотя не исключали себя изъ католическаго общества, какъ ихъ предшественники, но въ то же время рѣзко отдѣлялись отъ него и своими началами, и своею постановкою. Мѣсто прежняго, ясно-обозначеннаго внѣшняго противодѣйствія заступило менѣе-уловимое внутреннее. Его преслѣдовали въ янсепистахъ: принужденное еще разъ выйдти изъ своего тѣснаго круга, оно разсѣялось по смежнымъ съ нимъ областямъ того же французскаго общества. Выгнанное изъ разрушеннаго Порт-Ройяля, оно мало-по-малу переселилось въ стѣны Парламента и собрало въ немъ новые элементы оппозиціи. Религіозныя убѣжденія примкнули къ политическимъ и, въ соединеніи съ ними, образовали одну крѣпкую силу. Напрасны были потомъ болѣе чѣмъ, полувѣковыя усилія подавить нераздѣльныя съ нею противорѣчія и принудить ее къ молчанію: чѣмъ тѣснѣе чувствовала она себя въ Парламентѣ, тѣмъ болѣе внятно и громко говорила на сторонѣ, привлекая къ себѣ большинство народонаселенія. Парламентъ въ ссылкѣ возбуждалъ едва-ли не болѣе симпатій, чѣмъ находясь въ столицѣ государства и въ милости у министровъ Лудовика XV. Когда же Парламентъ былъ закрытъ окончательно, доселѣ заключенное въ немъ политическое движеніе перебросилось въ массу и, соединившись въ ней съ господствовавшими идеями, произвело то опасное броженіе, которое приготовило самый страшный изъ всѣхъ переворотовъ. Болѣе-благоразумные и проницательные совѣтники Лудовика XVI старались поправить ошибку своихъ предшественниковъ, но было ужь поздно. Когда открылось послѣднее собраніе государственныхъ чиновъ во Франціи, всякій чувствовалъ присутствіе въ немъ новаго, крайне-опаснаго духа, по не находилось болѣе силы, которая бы въ-состояніи была укротить его, или, по-крайней-мѣрѣ, сдержать въ должныхъ границахъ.

Цѣль наша, впрочемъ, не пересказать сполна всѣ фазы въ историческомъ развитіи французской національности (задача, которая одна потребовала бы обширнаго труда), а обратить вниманіе читателей на нѣкоторые наиболѣе-видные пункты въ немъ, чтобъ хотя немногими чертами обозначить, такъ-сказать, индивидуальный характеръ исторіи Франціи. Приведенныя нами черты принадлежатъ больше особенностямъ рисунка, нерѣдко-измѣняющаго свой видъ согласно съ движеніемъ входящихъ въ него линій; но, сверхъ-того, остается еще общій колоритъ, вытекающій прямо изъ природы народа и разлитый по всему его историческому облику. Перевести его на слова, можетъ-быть, еще труднѣе, чѣмъ схватить въ одномъ очеркѣ главные моменты историческаго развитія. Всего проще будетъ нѣсколько объяснить нашу мысль, или только намекнуть на нее хотя однимъ примѣромъ изъ области того искусства, которому понятіе колорита принадлежитъ въ собственномъ смыслѣ. Намъ кажется, сюда шелъ бы лучше всего яркій колоритъ Рубенса: его свѣтлыя краски безсильно было помрачить и самое время. Это не тотъ эффектъ, котораго достигаютъ посредствомъ углубленія однихъ предметовъ и усиленнаго освѣщенія другихъ; это не рембрандтовская игра свѣтомъ и тѣнью, поражающая и нѣкоторымъ образомъ ослѣпляющая зрѣніе, и даже не прозрачность кисти Мурильно, сосредоточивающая лучи свои въ особо-назначенныхъ для того пространствахъ. Одна изъ особенностей въ искусствѣ великаго Фламандскаго художника состояла въ томъ, что колоритъ его не зависѣлъ отъ самаго содержанія его картинъ и былъ всегда неизмѣнно-вѣренъ себѣ, несмотря на ихъ разнообразіе. Того же равномѣрною яркостью поражаютъ событія и лица французской исторіи, безъ различія ея моментовъ и находящихся въ ней свѣтлыхъ и мрачныхъ сторонъ. Благодаря ли рельефности главныхъ дѣйствующихъ въ ней характеровъ, или свойству народной среды, въ которой они поставлены, они представляются ясно, отчетливо умственному взору изслѣдователя и твердо запечатлѣваются въ его воображеніи. Глазу свѣтло даже въ самыя смутныя и безотрадныя эпохи для мысли. Приблизившись къ нимъ съ помощью историческихъ пособій, зритель ясно можетъ разобрать въ нихъ всѣ линіи и легко отличаетъ личныя побужденія отъ общихъ цѣлому вѣку или народу направленій. Всѣ лица кажутся типичными, хотя, можетъ-быть, и не нуждаются въ очень-тонкомъ психологическомъ анализѣ. Какой, напримѣръ, глубокій туманъ лежитъ надъ спокойною, но наружности, Германіей) во второй половинѣ XVI вѣка, и какъ въ то же время ярко рисуются самыя неукротимыя страсти по другую сторону Рейна! И вдругъ все опять успокоивается во Франціи, и на свѣтломъ образѣ Генриха IV не отражается болѣе никакихъ слѣдовъ прежнихъ бурь, хотя онъ прошелъ черезъ всѣ ихъ потрясенія!

Тотъ же господствующій тонъ удерживаетъ исторія Франціи и въ два послѣдующія столѣтія. Руководимые очень-вѣрнымъ инстинктомъ, даровитѣйшіе французскіе историки послѣдняго времени, однако, не имъ посвятили свои таланты и свое изученіе. Труды, заслужившіе ихъ авторамъ наиболѣе европейской извѣстности, большею-частью имѣютъ своимъ предметомъ самыя раннія времена французской исторіи. Нѣкоторые изъ нихъ, и притомъ весьма-почтенные, восходятъ даже за черту капетингской эпохи, когда собственно нѣтъ еще рѣчи о Франціи, а все сводится къ исторіи Галліи и завоеванія ея франками. Тамъ искала и ищетъ до-сихъ-поръ Французская исторіографія первоначальныхъ и твердыхъ основъ для себя. Вопросы, поднятые впервые еще въ ХУТІ вѣкѣ, въ концѣ прошлаго столѣтія вызвали нѣсколько новыхъ опытовъ рѣшенія. Но, подъ вліяніемъ духа партій, и рѣшенія историческихъ задачъ неизбѣжно принимали односторонній характеръ. Для примѣра, довольно сослаться здѣсь на Буленвилье. Строго-научное изслѣдованіе могло начаться не ранѣе, какъ въ настоящемъ столѣтіи. Гизо проложилъ ему путь своимъ классическимъ твореніемъ, изобразивъ въ немъ главные моменты въ развитія и ходѣ новой цивилизаціи. Тогда обозначились ясно всѣ важнѣйшіе элементы, изъ которыхъ сложилось вновь разнообразное въ своихъ частяхъ историческое зданіе, заступившее мѣсто громадной римской постройки; тогда только открылась возможность разсуждать о каждомъ изъ этихъ элементовъ порознь и каждый подвергать изслѣдованію отдѣльно отъ другихъ. Распознавъ общій планъ, легко ужь было моделировать его но частямъ. Каждый выбиралъ потомъ свою особенную точку зрѣнія и съ нея описывалъ представлявшійся ему историческій горизонтъ. Такъ Форіель возстановилъ въ вѣрной картинѣ самостоятельное значеніе Южной Галліи и опредѣлилъ историческую роль ея въ эпоху Меровинговъ и Каролинговъ, между-тѣмъ, какъ живая кисть Огюстена Тьерри изобразила въ яркихъ очеркахъ преимущественно франкскіе типы той же эпохи. Восходя еще ранѣе, талантливый Легюеру рукою мастера реставрировалъ непрерывно- продолжающееся старое римское вліяніе среди хаоса внутреннихъ меровингскихъ и каролингскихъ отношеній. Задача была тѣмъ болѣе трудная, что прежнія понятія о великомъ переворотѣ, который произведенъ былъ въ Европѣ переселеніемъ народовъ, не оставляли почти никакого мѣста римскимъ идеямъ внутри новаго франкскаго общества. Но мѣткій взглядъ историка помогъ ему отъискать связь этого общества съ древнимъ міромъ, именно въ тѣхъ явленіяхъ, въ нотормхъ всего менѣе ее подозрѣвали. Послѣ Легюеру никто уже не возьметъ на себя смѣлости утверждать, что будто авторитетъ Меровинговъ утвердился въ Галліи безъ вліянія римскихъ государственныхъ началъ, или что онъ опирался болѣе на франковъ, чѣмъ на галло-римлянъ. Но къ исторіи германскихъ учрежденіи на галльской почвѣ и послѣ того оставалась еще одна темная сторона. Вопросъ состоялъ въ томъ, чтобъ опредѣлить крайнія границы разселенія франковъ въ завоеванной ими странѣ и критически прослѣдить всѣ отношенія ихъ къ покоренному народонаселенію. Послѣ рѣшенія вопроса объ умственныхъ вліяніяхъ требовалось еще знать, на сколько велико было преобладаніе завоевателей въ матеріальномъ отношеніи, и точно ли во вновь-образовавшейся народности они составили господствующій элементъ. Необыкновенно-отчетливый трудъ Петиньи, основанный на двадцатилѣтнемъ добросовѣстнѣйшемъ изученіи эпохи, содержитъ въ себѣ самый удовлетворительный по времени отвѣтъ на всѣ эти вопросы, оставшіеся отъ прежняго изслѣдованія. Строгою повѣркою и тщательнымъ сличеніемъ всѣхъ данныхъ Петиньи достигъ того, что учрежденія самой темной эпохи въ исторіи Франціи выяснились такъ, какъ еслибъ они съ точностью изложены были ихъ современниками. Вообще обширное его изслѣдованіе принадлежитъ къ числу самыхъ зрѣлыхъ и обильныхъ неожиданными результатами произведеній покой исторіографіи. Говорить ли о трудахъ Амеде Тьерри, Пардесю и другихъ изслѣдователей первоначальной исторіи Франціи? по, имѣя въ виду большинство нашей читающей публики, мы считаемъ достаточнымъ назвать капитальныя произведенія и не станемъ перечислять всѣхъ монографій, принадлежащихъ къ той же отрасли литературы.

Никого не должно удивлять существованіе множества изслѣдованій въ нѣмецкой исторической литературѣ но тому же предмету. Нѣмецкіе ученые по праву считаютъ своимъ все, что касается исторіи разселенія германскихъ племенъ, ихъ завоеваній и учрежденій. Зарейнскіе франки столько же родственны имъ, какъ и тѣ, которые остались внутри Германіи. Что удивительнаго, поэтому, если, напримѣръ, лучшій сдѣланный до-сихъ-поръ анализъ творенія Григорія Турскаго, которое составляетъ неистощимый рудникъ для исторіи меровингской эпохи, принадлежитъ нѣмецкому историку? {Лёбелю, автору извѣстной монографіи "Gregor von Tour und seine Zeit".}. Гораздо-несбыточнѣе могло бы показаться появленіе прекрасной монографіи по начальной исторіи Франціи въ русской литературѣ, повидимому столько отдаленной отъ предмета и такъ мало приготовленной къ нему существующими въ ней направленіями; однако мы дѣйствительно имѣемъ такую монографію въ сочиненіи г. Ешевскаго, которое и подало намъ поводъ высказать нѣсколько общихъ мыслей о французской исторіи. Нельзя имѣть въ рукахъ лучшаго доказательства, что изученіе всеобщей исторіи понемногу спѣетъ у насъ и начинаетъ приносить свои плоды. Мы всегда были за него и радуемся каждому новому его успѣху. Намъ всегда пріятію было думать, что рядомъ съ дѣятельною разработкою русской исторіи можетъ идти у насъ съ успѣхомъ и основательное знакомство съ общими историческими вопросами. Ничто такъ не освобождаетъ мысль отъ односторонности, какъ сравнительное историческое изученіе; ничто не придаетъ столько твердости сужденію, какъ повѣрка однихъ историческихъ явленій другими. Во всеобщей исторіи лежитъ мѣра заслугъ каждой народности общему человѣческому дѣлу. Чѣмъ дальше раздвигаются предѣлы историческаго знанія, тѣмъ больше расширяется умственный горизонтъ вообще. Отвергающіе сравнительный способъ изученія исторіи сами себя добровольно лишаютъ средства понять смыслъ нѣкоторыхъ явленій. Не менѣе пользы ожидаемъ мы для читателя отъ всякаго основательнаго изученія, которое введетъ въ общій оборотъ нѣсколько новыхъ фактовъ изъ исторіи другихъ народовъ. Много пользы ожидаемъ мы отъ подобныхъ трудовъ, особенно для распространенія правильныхъ понятій объ историческомъ значеніи и характерѣ каждой народности сравнительно съ другими, ей современными.

Нельзя довольно похвалить умный выборъ г. Ешевскаго для исторической монографіи. Не считаемъ за нужное много настаивать на важности исторіи Галліи для живаго и нагляднаго пониманія непосредственной связи между древнимъ міромъ и новымъ. Изслѣдованія трехъ послѣднихъ десятилѣтій показали достаточно, какъ великъ былъ пробѣлъ во всеобщей исторіи Европы, пока эта любопытная страница опущена была въ ней изъ виду. Изученіе цѣлой большой эпохи г. Ешевскій умѣлъ привязать къ исторіи одного лица. Аполлинарій Сидоній самъ-по-себѣ уже достоянъ изученія, какъ вѣрный представитель своего времени. На дѣйствіяхъ Сидонія, какъ и на всемъ его историческомъ обликѣ, ярко отразились многія господствующія черты вѣка, которому онъ принадлежалъ по своей жизни и нравамъ. Но, сверхъ того, онъ оставилъ еще по себѣ богатый запасъ писаній разнаго рода, въ которыхъ кругъ дѣйствій расширяется еще далѣе и выводится на сцену множество лицъ и предметовъ, принадлежавшихъ его современности въ обширномъ смыслѣ и спасенныхъ имъ отъ забытія. Черезъ призму сочиненій Сидонія видѣнъ весь его вѣкъ и бытъ. Въ этой рамѣ историческое изученіе тѣсно соединяется съ литературнымъ, и интересъ одного возвышаетъ занимательность другаго. Въ той же эпохѣ съ Сидоніемъ можетъ сравниться но занимательности развѣ только Григорій Турскій; но какъ у Григорія преимущественно надобно изучать франковъ, поселившихся въ Галліи, такъ у Сидонія самое видное мѣсто занимаютъ галло-римляне, родственные ему по крови и духу. Онъ не писалъ ничего собственно-историческаго, но въ его литературныхъ сочиненіяхъ встаетъ вся исторія Галліи V вѣка со всею доставшеюся ей отъ римлянъ роскошью образованности и со всѣми недостатками политической жизни, наслѣдованными ею отъ того же народа. Новому изслѣдователю, пользующемуся этимъ обильнымъ матеріаломъ, есть надъ чѣмъ показать свой талантъ и свое знаніе.

Всѣ французскіе историки меровингской эпохи болѣе или менѣе пользовались Сидоніемъ. Форіель въ своей исторіи Южной Галліи посвятилъ цѣлую особую главу на то, чтобъ по его сочиненіямъ представить полную картину матеріальнаго и умственнаго быта страны въ данное время. Но, какъ ни много говорили о Сидоніи, до-сихъ-поръ чувствовался въ наукѣ недостатокъ спеціальнаго его изученія и вмѣстѣ полной оцѣнки всей его политической и литературной дѣятельности. Если же и были сдѣланы какія-нибудь попытки, то о нихъ почти не стоитъ упоминать. Послѣдующему изслѣдователю едва приходится извлечь изъ нихъ какую-нибудь пользу. Г. Ешевскій взялъ на себя задачу тѣмъ болѣе трудную, что, желая извлечь изъ Сидонія заключающійся въ немъ историческій и литературный матеріалъ, надобно напередъ много бороться съ формою его изложенія {"Je ne sais (говоритъ Амперъ) ce qu'il peut y avoir de plus obscur que le langage de Sidoine". Cv. "Ilist. lilter. de la France", I, p. 251. Cp. Fauriel, I, p. 419.}. Тутъ мало помогаютъ даже обыкновенныя научныя пособія. Словари средневѣковой латыни часто оказываются недостаточны, когда надобно изучать писателя V-го вѣка, вообще переходнаго времени отъ римскаго міра къ средне-европейскому. Составители ихъ, занятые всего больше опредѣленіемъ средневѣковыхъ терминовъ, недовольно обращали вниманія на предшествующую эпоху, которая отличается своими Филологическими особенностями. Въ странахъ, гдѣ держалось еще римское образованіе, ясность рѣчи, сверхъ-того, много терпѣла отъ господствующей страсти къ изъисканнымъ и вычурнымъ выраженіямъ. Современники Сидонія щеголяли ими какъ лучшимъ поэтическимъ убранствомъ, а для читателя нашего времени они составляютъ только лишнюю трудность и постоянный камень преткновенія при объясненіи настоящаго смысла рѣчи. На бѣду еще Сидоній былъ поэтъ, то-есть писалъ многія свои сочиненія стихами. Если современные намъ слагатели стиховъ принуждены иногда жертвовать ясностью смысла для правильнаго размѣра и звучной рифмы, то чего можно ожидать отъ латинскихъ стихотворцевъ, которымъ досталось жить въ вѣкъ всеобщаго паденія римской цивилизаціи? Раскрывая книгу нашего молодого ученаго, къ удивленію, находимъ, что въ многочисленныхъ выпискахъ, приведенныхъ въ ней изъ Сидонія, галльскій риторъ V вѣка вездѣ выражается плавнымъ и общедоступнымъ языкомъ, и что даже съ намѣреніемъ сохраненные слѣды его искусственной, фигуральной рѣчи не мѣшаютъ ясности его смысла. Надобно отдать полную справедливость нашему автору -- переводчику: посредствомъ своего собственнаго изученія, столько же умнаго, сколько и настойчиваго, онъ достигъ того, что Сидоній (по-крайней-мѣрѣ сколько вошло его въ изслѣдованіе) переданъ имъ на русскомъ языкѣ нетолько вполнѣ-вразумительными, но и весьма-вѣрными чертами. Такой трудъ самъ-по-себѣ уже заслуживаетъ благодарность тѣхъ, которые привыкли цѣнить памятники старой литературы и дорожатъ вѣрнымъ воспроизведеніемъ ихъ на новыхъ языкахъ.

Сочиненіе г. Ешевскаго исполнено по обширной программѣ, начертанной самимъ авторомъ. Онъ говоритъ о ней въ предисловіи къ своей книгѣ. Приведемъ его собственныя слова: "Аполлинарій Сидоній даетъ возможность историку, не выходя почти изъ предѣловъ его біографіи, коснуться всѣхъ сторонъ современной ему дѣйствительности. Прославленный литераторъ, близкій свидѣтель почти всѣхъ важнѣйшихъ политическихъ событій, участникъ во многихъ изъ. нихъ, наконецъ одинъ изъ извѣстнѣйшихъ и уважаемыхъ епископовъ Галліи, Аполлинарій Си- доній своими сочиненіями представляетъ драгоцѣннѣйшій источникъ для политической и литературной исторіи своего времени. Говоря о его многосторонней дѣятельности, біографъ Сидонія почти противъ воли дѣлается историкомъ Галліи, а иногда и историкомъ всего западно-римскаго міра и въ его же произведеніяхъ находитъ полнѣйшій матеріалъ для своего труда. Съ другой стороны, время Сидонія принадлежитъ къ числу самыхъ разработанныхъ эпохъ средневѣковой исторіи. Начальная исторія Франціи была предметомъ наиболѣе-внимательнаго и отчетливаго изученія. Гизо, Петиньи, Легюэру, Форіель, братья Тьерри не оставили безъ вниманія ни одного сколько-нибудь важнаго явленія въ политической, умственной и нравственной жизни этого времени; бенедиктинцы конгрегаціи св. Мавра съ рѣдкою добросовѣстностью собрали въ своей литературной исторіи Франціи всѣ даже самые мелочные Факты, относящіеся къ дѣятельности и жизни писателей У-то вѣка. Для исторіи церкви достаточно указать на Неандера. Не говорю уже объ изданіи самыхъ памятниковъ. Біографу А. Сидонія остается только воспользоваться обильнымъ матеріаломъ и многочисленными пособіями въ трудахъ предшествовавшихъ историковъ, свести отдѣльныя изслѣдованія и сгруппировать около своего героя разнообразныя явленія политической и умственной жизни этой эпохи, чтобъ представить полную картину Галліи во второй половинѣ V-го вѣка. Такого рода трудъ предпринялъ я съ убѣжденіемъ, что для русской публики подобныя монографіи могутъ принести болѣе-существенную пользу, нежели спеціальныя изъисканія, относящіяся къ одному какому-либо событію, тѣмъ болѣе, что и въ настоящемъ случаѣ не исключалась возможность собственныхъ частныхъ изслѣдованій". Затѣмъ авторъ говоритъ о литературныхъ пособіяхъ, которыми онъ пользовался для своего труда, и въ краткомъ очеркѣ произноситъ имъ справедливую и вѣрную оцѣнку.

Въ прежнее время, когда критикъ обыкновенно бралъ на себя перестроивать по-своему планъ автора, программа г. Ешевскаго подверглась бы многимъ нападеніямъ. "Какъ (сказали бы ему) мѣшаете вы біографію съ исторіею, или хотите въ предѣлахъ одной человѣческой жизни и дѣятельности изобразитъ исторію почти цѣлаго вѣка? Стало-быть, ваша рама должна быть гораздо-тѣснѣе самой картины? стало-быть, вы нисколько не заботитесь о единствѣ произведенія? жертвуете разнообразію содержанія художественностью формы?..." И мало ли что еще могъ бы возразить не только критикъ автору, но и онъ самъ себѣ противъ смѣшаннаго плана, по которому простая біографія раздвигается до предѣла большой исторической рамы. Но г. Ешевскій имѣлъ, но нашему мнѣнію, очень-вѣрный тактъ не пожертвовать единству литературной формы богатствомъ собраннаго имъ матеріала. При разработкѣ писателей, которые отражаютъ въ себѣ свой вѣкъ, иначе почти не можетъ быть. Исторія литературы связана съ исторіею вообще гораздо-тѣснѣе, чѣмъ обыкновенно думаютъ. Если писателя нельзя удовлетворительно объяснить помимо его времени, то и полная картина эпохи, которой онъ принадлежитъ, возсоздается лишь съ помощью литературныхъ произведеній. Давно прошла та пора, когда писателемъ и его произведеніями занимались единственно ради его литературныхъ формъ и чисто-поэтическаго достоинства. Эстетическій вопросъ остается самъ-по-себѣ; но въ наше время привыкли дорожить отжившими писателями, особенно по ихъ ближайшему отношенію къ эпохѣ, которой принадлежатъ они своею жизнью и дѣятельностью. Безотносительному достоинству нѣтъ болѣе мѣста въ исторіи литературы, какъ и въ исторіи вообще. Съ исторической точки зрѣнія часто пріобрѣтаетъ высокую цѣну писатель, который въ эстетическомъ отношеніи не выдерживаетъ никакой критики. Исторія частныхъ литературъ все болѣе-и-болѣе начинаетъ служить общему историческому дѣлу. Въ жизни каждаго частнаго дѣятеля, писателя тѣмъ болѣе, кромѣ индивидуальныхъ его сторонъ, современный намъ изслѣдователь любитъ еще отъискивать общія черты вѣка. Черта, раздѣлявшая до-сихъ-поръ двѣ смежныя и часто совпадающія между собою области изученія, стирается съ каждымъ днемъ; однимъ словомъ, чѣмъ далѣе идетъ впередъ историко- литературное изученіе, тѣмъ больше сводится оно къ чисто-историческимъ результатамъ.

Перейдемъ отъ плана къ самому его исполненію, чтобъ ближе познакомить читателей съ учеными пріемами автора и способомъ его изложенія.

Какъ слѣдуетъ добросовѣстному біографу, который дорожитъ всѣми обстоятельствами жизни своего героя, г. Ешевскій начинаетъ съ подробностей, касающихся происхожденія Аполлинарія Сидонія, его воспитанія и первоначальнаго образованія. Изъ нихъ читатель узнаетъ, что Сидоній, родившійся около 430 года по Р. Хр., происходилъ отъ одной изъ аристократическихъ галльскихъ фамилій, которая удержала свой почетъ и подъ римскимъ владычествомъ. Высшія должности по управленію провинціею были въ ней какъ-бы наслѣдственными. Итакъ, по роду и мѣсту своего происхожденія Сидоній принадлежалъ къ галло-римскому обществу, то-есть, если въ жилахъ его текла чистая галльская кровь, то умственное его образованіе и внѣшнія формы должны были носить на себѣ римскій характеръ. Къ слову о школьномъ образованіи Сидонія авторъ рисуетъ намъ полную картину умственнаго состоянія Галліи въ V-мъ вѣкѣ, которой подробности заимствованы большею-часгью изъ того же писателя, хотя онъ пользовался притомъ и произведеніями другихъ его современниковъ. Картина, полная жизни и гармоніи. Авторъ умѣлъ искусно собрать разрозненныя черты когда-то цѣлаго историческаго явленія и освѣтить весь рисунокъ однимъ свѣтомъ. Подобный мозаическій подборъ фактовъ, предпринятый съ цѣлію возстановить самое понятіе, которому они служили выраженіемъ въ жизни, занимаетъ весьма-важное мѣсто въ историческомъ искусствѣ. Г. Ешевскій далъ прекрасный образчикъ его въ первой главѣ своего сочиненія, соединивъ въ одинъ живой очеркъ всѣ сохранившіяся и тщательно-собранныя имъ черты умственной физіономіи Галліи въ V-мъ вѣкѣ. Нѣкоторыя періодическія изданія уже отдали должную справедливость этому замѣчательному очерку; мы можемъ только прибавить, что, съ своей стороны, видимъ въ немъ пробу историческаго таланта, отъ котораго въ-нравѣ ожидать многаго. Здѣсь наше дѣло будетъ состоять лишь въ томъ, чтобъ взять у автора нѣсколько выписокъ. Насъ затрудняетъ, впрочемъ, выборъ. Предѣлы журнальной статьи не позволяютъ намъ передать всей картины, а изъ многихъ частей ея не вдругъ можно рѣшиться отдать предпочтеніе одной передъ другою.

Возьмемъ самую яркую черту въ умственномъ быту Галліи, современномъ Сидонію. Это было время торжества риторическаго искусства. Вся письменность, какъ и все литературное образованіе, носила на себѣ риторическій характеръ, и довольно было достигнуть извѣстности ритора, чтобъ заслужить себѣ громкое имя въ цѣлой странѣ. Какъ должны завидовать запоздалые риторы нашего времени Сидонію и его современникамъ! Тогда ихъ искусство вѣнчалось даже поэтическою славою; хитросплетенная Фраза заслуживала своему автору дипломъ на поэтическое- достоинство. Двумя-тремя громкими панегириками можно было проложить себѣ дорогу къ безсмертію. Господствующій вкусъ видѣлъ всю поэзію въ искусственной рѣчи и не позволялъ замѣчать разсыпаемой въ ней лести... Но послушаемъ г. Ешевскаго, который имѣлъ случай наблюдать это странное явленіе на самомъ близкомъ къ нему разстояніи, то-есть изучая произведенія главныхъ его представителей, сколько еще уцѣлѣло отъ нихъ до нашего времени.

"Грамматикъ (говоритъ онъ въ своемъ очеркѣ, переходя такимъ образомъ отъ занятій философіею и правомъ къ другимъ предметамъ общаго образованія) пролагалъ дорогу риторамъ и поэтамъ; анализируя лучшія сочиненія древнихъ, онъ работалъ надъ матеріаломъ, уже прежде даннымъ. Дѣло ритора было научить пользоваться этимъ матеріаломъ для самостоятельнаго труда. Объясненіе ораторскихъ пріемовъ, правила расположенія рѣчи, употребленія фигуръ и троповъ, средства для достиженія эффекта -- однимъ словомъ, вся внѣшняя сторона краснорѣчія была предметомъ риторики. Внутреннее содержаніе очевидно должно было, при такой постановкѣ, сойти на второй планъ, и можно сказать, что каждый новый успѣхъ риторики, каждый шагъ впередъ въ объясненіи законовъ краснорѣчія производился въ ущербъ самой сущности истиннаго ораторства. Среди толпы риторовъ трудно, если не невозможно, отыскать хотя одного оратора. Главнымъ средствомъ для изученія риторики были школьныя декламаціи т. е. сочиненія, написанныя на извѣстную тему, съ цѣлью впрочемъ не столько развитія мысли, сколько доведенія формы до возможной степени совершенства. Предметы декламаціи были очень разнообразны и общаго имѣли только одну нелюбовь къ простотѣ и естественности, одно постоянное исканіе эффектовъ, во что бы то ни стало. Это были или рѣчи на замѣчательнѣйшіе судебные казусы, или вымышленныя рѣчи и письма историческихъ лицъ, или сочиненія въ родѣ похвалы глупости и безобразію, или наконецъ панегирики, любимый родъ сочиненій риторовъ временъ упадка, родъ можно сказать изобрѣтенный ими. Содержаніе декламаціи не имѣло ничего общаго съ дѣйствительностію. Gemini languentes, venenum effusum, cadaveris pasti и прочее въ этомъ родѣ очевидно могло только болѣзненно раздражить воображеніе; чувство было такъ напряжено, что не могло казаться искреннимъ. Страстное выраженіе шло изъ головы, а не изъ сердца и единственное вліяніе декламацій, вліяніе въ высшей степени вредное, тѣмъ болѣе, что оно проникало всюду, состояло въ замѣчаніи дѣйствительнаго чувства Фальшивой напряженностію и головной эксальтаціей. Чѣмъ менѣе было настоящаго увлеченія, тѣмъ свободнѣе было декламатору выражать его. Среди школьныхъ декламацій безвозвратно утрачивалось чувство простоты. Привыкшему къ этимъ упражненіямъ, по замѣчанію одного изъ древнихъ сатириковъ, было также трудно сохранить чистоту вкуса, какъ человѣку, цѣлый вѣкъ прожившему на кухнѣ -- тонкость обонянія. За то литература, теряя во внутреннемъ достоинствѣ, выигрывала во внѣшнемъ объемѣ. Говоря о декламаціяхъ, мы упомянули о панегирикахъ, какъ о главномъ родѣ. Возникшій въ Греціи, перешедшій въ Римъ въ значеніи похвальнаго слова, панегирикъ сдѣлался какъ бы исключительнымъ достояніемъ галльскихъ ораторовъ. По крайней мѣрѣ большая часть изъ дошедшихъ до насъ панегириковъ, написана въ Галліи. Здѣсь не мѣсто разсматривать этотъ родъ сочиненій; скажемъ только, что въ литературѣ нигдѣ такъ рѣзко не обнаруживалась утрата нравственнаго достоинства, нигдѣ лесть не являлась въ такомъ возмутительномъ видѣ, какъ въ этихъ похвальныхъ рѣчахъ, произносимыхъ въ присутствіи самаго предмета хвалы. Нравственное чувствъ читателя страдаетъ столько же за автора, сколько почти и за того, ко кому обращается ораторъ. Такъ низко становится обыкновенно панегиристъ, что невольно роняетъ и того, для возвеличенія котораго истощалъ онъ всю мѣру собственнаго униженія. Говоря о панегирикахъ Сидонія, мы будемъ имѣть случай представить образецъ такого рода сочиненій. Замѣтимъ здѣсь только то, что панегирикъ Плинія Траяну былъ прототипомъ позднѣйшихъ, хотя нигдѣ мы не находимъ большаго разнообразія внѣшнихъ пріемовъ, хотя панегиристы III и IV вѣковъ далеко оставили за собою первоначальный образецъ относительно утонченности и, если можно такъ выразиться, дерзости лести.

"Риторика составляла одинъ изъ главныхъ предметовъ образованія во всемъ древнемъ мірѣ; но нигдѣ, по крайней мѣрѣ въ западной его половинѣ, она не принялась такъ быстро, не пріобрѣла такого значенія, какъ въ Галліи. Кельтскій народный характеръ заключалъ въ себѣ всѣ условія риторства; къ тому же, въ западной половинѣ Римскаго міра, Кельты, благодаря вліянію Фокейскихъ колоній, ранѣе другихъ народовъ познакомились съ этой наукой. Первый преподаватель риторики въ Римѣ на латинскомъ языкѣ былъ Галлъ и ни одна провинція не доставила Риму большаго числа риторовъ. Въ Галліи риторство явилось отличительными особенностями кельтскаго народнаго характера, особенностями замѣченными Римлянами при первомъ появленіи галльскихъ ораторовъ. Эти особенности: легкость рѣчи, плодовитость воображенія, эффектность, argute Іоqui, сохранили галльскіе риторы до послѣднихъ временъ римской литературы. Во время Сидонія школы еще были наполнены риторами. Въ Бордоской, которая приготовила, по словамъ Авзонія, тысячу изъ своихъ воспитанниковъ для форума, двѣ тысячи для сената и для тотъ, обшитыхъ пурпуромъ, преподавалъ Ламридій, одна изъ литературныхъ знаменитостей своего времени. Въ Вьеннѣ читалъ не менѣе знаменитый риторъ Сапаудъ, въ дѣятельности котораго полагалъ Мамертъ Клавдіанъ единственную надежду на возрожденіе наукъ, который соединялъ въ себѣ, по словамъ Сидонія, "правильное расположеніе рѣчи Полемона, важность Галліона, плодовитость Дельфидія, силу Альцима, деликатность Адельфа, точность Магна Арборія и нѣжность Викторія". Эти сравненія безполезны для насъ, потому что отъ знаменитостей IV и V вѣковъ остались одни имена; но Сидоній, истощивъ запасъ славныхъ современниковъ и ближайшихъ по времени предшественниковъ, уже не задумывается поставить Сапауда рядомъ съ Квинтиліаномъ. Къ нему и Прагмацію примыкали немногіе, еще заботившіеся о красотѣ и правильности латинскаго языка. Въ Клермонѣ славились Домицій, отличавшійся строгостью своихъ сужденій, и впослѣдствіи Іоаннъ, одинъ изъ послѣднихъ представителей краснорѣчія среди гибели римской образованности. Современники и потомство должны бы, по мнѣнію Сидонія, воздвигнуть ему статую, какъ Демосѳену и Цицерону. Въ Ліонѣ и Марселѣ были преподаватели, составившіе себѣ извѣстность, напримѣръ, Марій Викторъ Марсельскій. Наконецъ профессоромъ же риторики былъ по всей вѣроятности и Северіанъ, одинъ изъ извѣстнѣйшихъ поэтовъ Галліи въ половинѣ V вѣка. Кажется, отъ этого Северіана дошло до насъ сочиненіе; Syntomata sive praecepta artis Rlieloricae выборка изъ разныхъ писателей о риторикѣ. Мы знаемъ также и тѣ образцы, изученіе которыхъ, по мнѣнію лучшихъ людей этого времени, было необходимо для образованія оратора. Это были Нэвій и Плавтъ для изящной рѣчи, Катонъ для важности, Варронъ для искусства, Гракхъ для ѣдкой остроты, Хризиппъ для выработанности, Фронтонъ для пышности рѣчи, наконецъ Цицеронъ для усвоенія самой сущности краснорѣчія. Такимъ образомъ внѣшняя обстановка была еще довольно завидная. Стоитъ только повѣрить на слово современникамъ, даже тѣмъ, жалобы которыхъ на паденіе древней науки заставляютъ повидимому не предполагать въ нихъ излишняго и ни на чемъ неоснованнаго увлеченія, и мы можемъ подумать, что перенеслись въ цвѣтущее время римскаго краснорѣчія; такъ много мы найдемъ славныхъ преподавателей, знаменитыхъ ораторовъ по всѣмъ родамъ ораторскаго искусства. Къ сожалѣнію, дошедшіе до насъ образцы не оставляютъ и тѣни сомнѣнія относительно дѣйствительнаго достоинства знаменитѣйшихъ произведеній тогдашняго времени. Надобно имѣть дѣтскую довѣрчивость ученыхъ Бенедиктинцевъ Конгрегаціи св. Мавра и какое-то наивное благоговѣніе къ тогдашнимъ авторитетамъ, чтобъ безъ улыбки повторять отзывы другъ о другѣ писателей V вѣка и основывать на нихъ свое сужденіе. Все вниманіе писателей V вѣка было обращено на форму. Эффектное сопоставленіе словъ и мыслей, мелочная отдѣлка каждой фразы, щегольство необыкновенными, изъисканными выраженіями и словами, дешевое остроуміе, игра антитезами и другими фигурами и какой-то страхъ передъ естественностью мысли и выраженія -- вотъ отличительныя черты тогдашняго риторства, черты, лучше всякихъ современныхъ сожалѣній, свидѣтельствующія о глубокомъ паденіи вкуса и преданій цвѣтущаго времени литературы. Старческимъ безсиліемъ и въ то же время дѣтствомъ, въ которое впадаютъ иногда отживающіе люди и народы, отзываются произведенія риторовъ и ораторовъ. Если свѣжая, сильная мысль пробивается часто сквозь риторическую оболочку, заставляя богатствомъ внутренняго содержанія забывать о формѣ, въ которой она выражена -- эта мысль возникла не изъ древней науки, не изъ языческаго сознанія, она явилась извнѣ, порождена христіанствомъ, и если облеклась въ формы языческой литературы, то это потому, что эти формы были пока единственными, что не выработались еще новыя, ей свойственныя" (стр. 19--24).

Любопытно было бы опредѣлить настоящія причины такого несовсѣмъ обыкновеннаго явленія. Авторъ и старался сдѣлать это въ своемъ очеркѣ, по, но нашему мнѣнію, недовольно-ясно различилъ въ одномъ явленіи случайное отъ существеннаго. То причину успѣховъ риторическаго направленія въ Галліи видитъ онъ въ народномъ кельтскомъ характерѣ, то приписываетъ то же самое явленіе дряхлости римской цивилизаціи и соединенной съ нею образованности, усвоенной галлами. О произведеніяхъ галльскихъ риторовъ и ораторовъ онъ говоритъ, что они отзываются "старческимъ безсиліемъ и въ то же время дѣтствомъ, въ которое впадаютъ иногда отживающіе люди и народы". Если такъ, то преобладаніе риторства въ Галліи V-го вѣка не должно удивлять насъ болѣе. Передъ нами одряхлѣвшій народъ, отживающій свой историческій вѣкъ; передъ нами безсиліе старческой мысли народа, утратившей всякую производительность; передъ нами, наконецъ, процесъ разложенія народной жизни, возвращающейся на концѣ дней почти къ дѣтскому состоянію. Галльскіе писатели V-го вѣка не что иное, какъ старыя дѣти, которыя утратили настоящее чувство изящнаго и забавляются подъ именемъ поэзіи риторическими игрушками. Отъ нихъ ужь нечего больше ожидать; собственно говоря, они отжили свое время и, такъ-сказать, улыбаются въ послѣдній разъ передъ закатомъ своихъ дней. Дополняя свой очеркъ характеристикою поэзіи того же времени, авторъ еще разъ утверждаетъ ту же самую мысль. "Разсматривая дошедшія до насъ поэтическія произведенія IV и V-го вѣковъ (говоритъ онъ), мы найдемъ новыя доказательства старческаго безсилія, о которомъ уже говорили". Сдѣлавъ потомъ перечень господствующихъ поэтическихъ произведеній, онъ прибавляетъ: "изъ этого преобладанія описательной поэзіи можно уже вывести заключеніе объ упадкѣ поэзіи, хотя въ стихотвореніяхъ этого рода и встрѣчаются иногда граціозные образы и довольно-счастливыя изображенія картинъ природы" (стр. 30--31). Нѣсколько-выше употребительнѣйшія поэтическія упражненія, которыя особенно были въ ходу между галльскими писателями, называются также "ребяческими". Мы очевидно попали въ очарованный кругъ народной старости и свойственнаго ей дѣтства, кругъ, изъ котораго единственно возможный выходъ -- конечная гибель самой народности, неспособной болѣе удержать свое мѣсто въ исторіи.

Было бы ни съ чѣмъ несообразно защищать Римскую Имперію противъ упрека въ истощеніи жизненныхъ силъ и въ глубокомъ паденіи нравовъ и учрежденій. Но надобно знать, на кого собственно падаетъ этотъ упрекъ, или какая народность всего болѣе должна быть въ отвѣтѣ за него. Римская Имперія, какъ всякому извѣстію, означаетъ единство государственнаго начала, по не единство народностей. Понятно, что римляне одряхлѣли и даже впали въ нѣкотораго рода дѣтство передъ концомъ своего политическаго существованія; но не-уже-ли то же самое и съ тою же силою можно утверждать о другихъ народностяхъ, которыя входили въ составъ всемірной имперіи? Ахайскіе греки, давно-пережившіе свою народную славу, конечно, стояли тогда не выше римлянъ и, можетъ-быть, еще менѣе носили въ себѣ залоговъ будущаго величія; по нельзя поравнять съ ними галловъ, которые, какъ ни глубоко восходили въ древность своими началами, недавно еще выступили на историческую сцену и до-сихъ-поръ играли на ней лишь второстепенную роль. Мы не говоримъ о старыхъ походахъ галловъ въ Италію, когда еще общій племенной бытъ поглощалъ въ себѣ отдѣльныя народности. Собственно такъ-называемая галльская народность, которой внѣшнее распространеніе опредѣляется границами Галліи, впервые выступаетъ ясно только при Юліи Цезарѣ. Доселѣ разрозненная племенными раздѣленіями, она только подъ грозою римскаго завоеванія пришла къ сознанію своего единства и однимъ дружнымъ усиліемъ думала спасти свою самостоятельность. Но ея ли нестройнымъ ополченіямъ было устоять противъ геніальнаго полководца, который во всей современности не зналъ себѣ равнаго по оружію? Галлія должна была покориться Риму и при самомъ первомъ вступленія своемъ въ историческую жизнь стать подъ чужую опеку. Ранняя зависимость отъ Рима безспорно принесла свою пользу для Галліи. Съ этого времени началось ея воспитаніе и образованіе подъ римскимъ началомъ. Благодаря счастливой воспріимчивости галловъ, римскіе понятія и нравы, римская образованность вообще, легко принимались между ними и укоренялись на новой почвѣ какъ во второмъ отечествѣ. Особенно-успѣшно шло дѣло въ областяхъ, прилегающихъ къ Италіи. Плиній въ свое время почти уже не находилъ различія между Италіею и Юго-восточною Галліею. Конечно, съ успѣхами римской цивилизаціи на галльской землѣ сюда проникали и всѣ ея недостатки, слабости, наконецъ самая эта порча понятіи и нравовъ, которою она видимо страдала въ послѣднее время. Если литература въ Италіи утратила первоначальную свѣжесть и приняла фальшивое направленіе, то подражательная литература Галліи могла избѣжать этого недостатка еще менѣе. Если риторство процвѣтало въ самомъ Римѣ, то какъ было ему не имѣть успѣха въ Галліи, гдѣ ничто еще не созрѣло для самостоятельной политической жизни и вмѣстѣ съ тѣмъ для истиннаго краснорѣчія? Римляне утратили чувство истины и изящнаго въ искусствѣ: отчего же бы галлы, проходя сами римскую школу, имѣли его болѣе? Образованіе рѣдко начинается съ духа; большею-частью оно долго останавливается на формѣ. Признаки старческаго притупѣнія смысла, господствовавшіе въ римской письменности, какъ и въ римской жизни, не могли не привиться и къ галльской литературѣ, которая выражалась съ нею однимъ языкомъ. Но слѣдуетъ ли отсюда, чтобъ галлы одряхлѣли столько же, сколько и римляне, и чтобъ дѣтство, обнаруживавшееся въ ихъ понятіяхъ объ искусствѣ, не имѣло здѣсь другаго смысла, чѣмъ въ Римѣ? или что подъ этимъ кажущимся старчествомъ скрывалось также мало свѣжихъ жизненныхъ силъ?

Въ Юліи Цезарѣ имѣемъ мы неподкупнаго свидѣтеля, что галлы въ его время имѣли уже свою оригинальную народную физіономію. Его "Комментаріи" о галльской войнѣ есть безсмертный памятникъ перваго проявленія галльской народности въ ея подлинномъ видѣ, внѣ всякаго посторонняго вліянія {Изъ всѣхъ памятниковъ древности, касающихся Галліи, достаточно, но нашему мнѣнію, однихъ "Комментаріевъ" Цезаря для опроверженія ново й книги Гольцмана о кельтахъ и германцахъ (Kelten und Germanen) написанной съ цѣлью стереть родовое различіе между ними и слить ихъ въ одно большое племя. Подробный анализъ книги Цезаря съ этой точки зрѣнія былъ бы истинною заслугою наукѣ.}. Читая ихъ, всякій чувствуетъ присутствіе того же народнаго генія, подъ главнымъ вліяніемъ котораго сложилась и почти вся послѣдующая исторія страны. Еще нѣтъ на сценѣ того, что мы называемъ французскою націею (для того, чтобъ она могла образоваться, должны были превзойдти сюда еще нѣкоторые посторонніе элементы), но но многимъ признакамъ вы уже узнаёте ея будущія черты. Тѣ свойства, которыя, какъ справедливо замѣчаетъ г. Ижевскій, составляютъ основу галльскаго народнаго характера, почти всѣ здѣсь на лицо. Пересказывая событія своей борьбы съ галлами, Цезарь то-и-дѣло выставляетъ на видъ ихъ безпримѣрную подвижность, легковѣрность, жадность, съ которою они бросаются на слухи, склонность къ паническому страху съ одной стороны и способность къ скорому и горячему воодушевленію съ другой. Надобно читать особенно исторію возстанія галловъ при Венцнигеториксѣ, чтобъ видѣть, до какой степени чувствительны были они къ своей народной независимости, и какъ мгновенно, при угрожающей ей опасности, вся страна загоралась однимъ пламенемъ всеобщаго воинственнаго одушевленія, несмотря на различіе мѣстныхъ и племенныхъ интересовъ; но притомъ не надобно также опускать изъ виду огромное вліяніе, которое, при извѣстныхъ обстоятельствахъ, всегда имѣла у того же народа отдѣльная личность, чему самый ранній примѣръ видимъ на Верцингеториксѣ. Перенесемся отсюда въ другой періодъ исторіи Галліи, когда она, едва только окончивъ школу римскаго образованія, перешла въ руки германскихъ завоевателей. На сценѣ невидно болѣе галльской народности; но это не значитъ, чтобъ ея вовсе не было. Она не исчезла, не уничтожилась, но только временно закрыта преобладаніемъ пришлыхъ завоевателей, которые присвоили себѣ всѣ политическія нрава въ Галліи: ссылаемся на превосходное изслѣдованіе Петиньи. Пусть другіе, впрочемъ, отъискиваютъ неоспоримое участіе галло-римскаго элемента во внутренней и внѣшней политикѣ Меровинговъ; мы, съ своей стороны, считаемъ достаточнымъ указать на одно литературное явленіе того времени, какъ на очевидный признакъ продолжающагося дѣйствія галльской народности въ эпоху франкскаго преобладанія. Образованному читателю извѣстно хотя но слуху имя Григорія Турскаго, автора "Церковной Исторіи Галліи". Прибавимъ, что сочиненіе написано полатини, и что, подъ именемъ исторіи галльской церкви, въ немъ излагаются главнымъ образомъ дѣла Меровинговъ втораго поколѣнія и ихъ отношенія между собою, часто достигающія высокаго драматическаго интереса. Чѣмъ больше одолѣваешь трудности языка и всматриваешься въ отдѣльныя черты разсказа, тѣмъ больше видишь передъ собою живыя лица. Авторъ владѣлъ какимъ-то особеннымъ даромъ схватывать личное, индивидуальное. Онъ всего менѣе систематикъ: нерѣдко исторія его принимаетъ чисто-анекдотическій характеръ, но изъ этихъ анекдотовъ, изъ разныхъ мелкихъ подробностей и приводимыхъ краткихъ изреченій въ воображеніи читателя нечувствительно слагается полный и цѣлый образъ дѣйствующаго лица. Такимъ-образомъ, хотя въ разсѣянныхъ чертахъ, вы проходите цѣлую его исторію, знаете господствующія его наклонности и можете даже слѣдить развитіе въ немъ той или другой страсти. Обошедшіе весь образованный міръ живые очерки меровингской эпохи Огюстена Тьерри были бы невозможны безъ Григорія Турскаго. Авторъ "Меровингскихъ Разсказовъ" лишь наложилъ руку художника на матеріалъ, иногда довольно-безпорядочный, стараго очевидца-историка того времени. Нисколько не думая писать характеристикъ, Григорій, однако, ярко изобразилъ современные ему характеры; но онъ не забылъ также и дѣятелей второстепенныхъ, которые играли въ своей современности темныя, часто едва-замѣтныя роли. Вообще, читая его, видишь передъ собою широкій театръ дѣйствія, наполненный множествомъ разнообразныхъ лицъ. Ничего подобнаго не было, да и не могло быть во всей современной исторіографіи. Франція, очевидно, имѣла въ его твореніяхъ, задолго до Жуаивиля и Фроассара, превосходные историческіе мемуары. Еще не было изобрѣтено названіе вещи, какъ она уже существовала въ той же самой странѣ, которая потомъ въ такомъ обиліи произвела Коминовъ, Флёранжей, Кастельно, Тавановъ, Сеи- Симоновъ и пр. и up. Всякій пойметъ, что явленіе находилось въ тѣсной связи съ геніемъ той народности, которой оно принадлежало, и никто, разумѣется, не подумаетъ приписать его происхожденіе франкскому или, что почти то же, германскому вліянію. Этотъ родъ историческихъ произведеній всего болѣе чуждъ германскому народному духу. Остается лишь для объясненія закрытая и на-время оттѣсненная съ перваго плана галльская народность, которая и отразилась въ твореніи Григорія Турскаго. Юлій Цезарь съ одной стороны и Григорій Турскій съ другой даютъ намъ право предполагать существованіе несмѣшанной съ другими галльской народности и въ промежуткѣ времени между обоими писателями. Ближе къ послѣднему, именно въ V-мъ вѣкѣ, выраженія ея, конечно, надобно искать также скорѣе всего въ литературѣ. Къ этимъ литературнымъ представителямъ галльской народности, кажется намъ, должно въ-особенности причислить Аполлинарія Сидонія, вмѣсто-того, чтобъ заносить его въ общій списокъ писателей, которые наполняютъ послѣдній періодъ римской литературы. Ѣю въ такомъ случаѣ мѣняется и самая точка зрѣнія на него. Онъ перестаетъ быть для насъ представителемъ одного старческаго упадка силъ и изнеможенія: поискавъ, мы, можетъ-быть, найдемъ въ немъ признаки другаго дѣтства, того, которое каждый народъ необходимо переживаетъ въ началѣ своего развитія.

Если г. Ешевскій не сдѣлалъ того же, причина тому, полагаемъ мы, заключается главнымъ образомъ въ языкѣ и въ литературныхъ формахъ произведеній Сидонія. Но оба эти признака довольно-сомнительнаго свойства. Такъ языкъ не всегда еще даетъ право заключать о самой народности писателя. Не восходя далеко въ древность, можемъ сослаться на болѣе-близкій примѣръ во второй разъ возрождающейся итальянской литературы въ XV-мъ вѣкѣ. Несмотря на то, что формы литературнаго итальянскаго языка были ужъ достаточно-твердо установлены твореніями Данта, Петрарки, Боккачіо и другихъ, большая часть писателей послѣдующаго столѣтія употребляла латинскій языкъ. Поэтическія произведенія въ-особенности писались чаще полатини, чѣмъ поитальянски. Столько же двусмысленны употребляемыя Сидоніемъ формы литературныхъ произведеній. Онѣ равно могутъ служить признакомъ старческой, переживающей свое послѣднее время литературы, какъ и зарождающейся вновь по чужимъ образцамъ. Всего яснѣе можно видѣть это на Италіи въ начальную эпоху такъ-называемаго возрожденія наукъ. Нѣкоторое время, до Аріоста и Тасеа, почти вся обширная производительность итальянскихъ поэтовъ ограничивалась возобновленіемъ самыхъ легкихъ литературныхъ формъ, поставляющихъ свою цѣль не столько въ содержаніи, сколько въ побѣжденіи внѣшнихъ трудностей. Стихотворная форма господствовала надъ прозаическою, но наполнялась большею-частью дидактическимъ или аллегорическимъ содержаніемъ. Если даже встрѣчалось вдохновеніе, оно носило на себѣ болѣе риторическій, нежели поэтическій характеръ. Занимались гораздо-больше расположеніемъ словъ и отдѣлкою стиховъ, нежели самою мыслью, которая должна была служить имъ выраженіемъ. Таковъ былъ господствующій вкусъ времени. Подъ вліяніемъ древнихъ образцовъ возрождавшееся вновь литературное искусство въ Италіи хотѣло прежде всего овладѣть внѣшнею формою. Понтонъ -- одна изъ первыхъ литературныхъ знаменитостей вѣка, писалъ свои сочиненія не иначе, какъ полатини и прославился особенно, подобно Сидопію, своими "эндекасиллабами". Воззванія къ возлюбленной, дружескія приглашенія на домашнюю пирушку и тому подобные предметы достаточно наполняли его поэтическіе досуги, Кромѣ-того, онъ написалъ "Уранію" -- стихотвореніе на звѣздное небо, "Садъ Гесперидъ", въ которомъ воспѣлъ уходъ за апельсинными деревьями, и "Осла" (Asinus), родъ сатирическаго діалога, по случаю заключенія мира. Саннацаръ, другая поэтическая слава эпохи, также употреблялъ для своихъ произведеній латинскій языкъ предпочтительно передъ итальянскимъ. Латинскія элегіи и эпиграммы занимаютъ самое видное мѣсто между его сочиненіями. Надъ однимъ своимъ стихотвореніемъ (De partu virginis) онъ работалъ двадцать лѣтъ, спрашивая совѣта у критиковъ и мѣняя многіе стихи по десяти разъ. "Аркадія" -- знаменитѣйшее изъ его итальянскихъ произведеній, которое до 1600 года имѣло 60 изданій, есть не что иное, какъ длинный и утомительный своимъ однообразіемъ діалогъ идиллическаго характера между аркадскими пастухами. При самой доброй волѣ въ наше время, нельзя болѣе одолѣть его безъ скуки. Есть и другіе примѣры литературной извѣстности, пріобрѣтенной, можно бы почти сказать, "дѣтскими" упражненіями въ литературѣ. Габріелю Альтилію (Altilius) достаточно было написать удачную "эпиталаму" на свадьбу герцога Сфорцы, чтобъ прославиться поэтическимъ талантомъ между своими современниками. Изъ разныхъ родовъ прозаическихъ сочиненій, особенно въ ходу были? панегирики". Впрочемъ, ихъ писали также и стихотворною рѣчью. Случалось даже, что панегирикамъ давали возвышенную эпическую форму. Въ XV-мъ вѣкѣ рѣдкій изъ итальянскихъ принчипе не имѣлъ около себя двухъ или нѣсколькихъ панегиристовъ, ничего нещадившихъ для прославленія громкими словами своихъ высокихъ покровителей. Въ одно и то же время Бембо превозносилъ заслуги Гвидобальдо Монте-Фильтри, герцога урбинскаго, полатини, а Кастильйоне выхвалялъ его же достоинства понтальянски. Поэтъ Арривабене написалъ въ честь своего покровителя, Франческо Гонзаги, герцога мантуанскаго, цѣлую поэму подъ названіемъ: "Четыре книги Гонзагиды" (Gonzagidos libri IV).

Не думая, впрочемъ, истощить этотъ предметъ, мы хотѣли только показать на нѣсколькихъ примѣрахъ изъ позднѣйшей литературной эпохи, что употребленіе латинскаго языка и извѣстныхъ литературныхъ формъ, которыя авторъ "Сидонія" называетъ ребяческими, не всегда можетъ служить доказательствомъ упадка и предсмертной старости въ историческомъ ходѣ народной письменности. Безъ латинскаго языка не обошлась въ своемъ началѣ ни одна изъ новыхъ литературъ въ Западной Европѣ. Еслибъ дѣло шло только о римлянахъ, не могло бы быть никакого спора о настоящемъ смыслѣ извѣстныхъ литературныхъ явленій; но какъ сюда замѣшаны еще другія народныя силы, то вопросъ о литературѣ легко можетъ принять совсѣмъ другой оборотъ. Что въ-отношеніи къ римлянамъ прямо свидѣтельствуетъ о несомнѣнномъ упадкѣ поэтической производительности и истиннаго вкуса между ними., то же самое, въ приложеніи къ другому, болѣе-молодому народу, можетъ только служить доказательствомъ незрѣлости его понятій и неопытнаго пристрастія къ внѣшнимъ формамъ. По-крайней-мѣрѣ нельзя безусловно отвергнуть задачи, не подвергнувъ ея напередъ обстоятельному изслѣдованію Для начинающихъ самое главное въ искусствѣ -- форма; и сколько разъ повторялось извѣстное явленіе, что литература, которая начала съ подражанія, долгое время не могла подвинуться далѣе усвоенія себѣ нѣкоторыхъ внѣшнихъ пріемовъ и поставляла всю свою задачу въ умѣньи употреблять ихъ при всякомъ удобномъ случаѣ. Какое ни дайте содержаніе новичкамъ въ литературной дѣятельности, они прежде всего постараются испытать на немъ свое формальное искусство. Кромѣ сочиненій Сидонія, г. Ешевскій приводитъ еще нѣсколько примѣровъ изъ духовной литературы того же, времени, подтверждающихъ нашу мысль. Такъ Просперъ Аквитанскій изложилъ высокое ученіе Августина въ 392 эпиграммахъ; Клавдій Марій Викторъ облекъ свои комментаріи на Книгу Бытія въ классическіе гекзаметры; Эвхаристиконъ Павлина, "одно изъ самыхъ замѣчательныхъ произведеній V-го вѣка, столько же по интересу самаго содержанія, сколько и по искреннему чувству", Эвхаристиконъ, "котораго цѣль прославленіе верховной благости, а не исканіе литературной извѣстности", написанъ тѣмъ не менѣе стихами. Этихъ примѣровъ достаточно, чтобъ видѣть настоящее значеніе формы въ извѣстную пору литературнаго образованія; тутъ едва-ли прилагается понятіе о дряхлости и соединенномъ съ нею притупленіи мысли! Упомянутые писатели принадлежали ужъ обновленному христіанствомъ обществу, но далеко еще несвободны были отъ обаянія формы. Вотъ почему не можемъ мы принять безусловно и общаго заключенія автора о литературѣ того времени, состоящаго въ томъ, что "послѣдній вѣкъ существованія Западной Римской Имперіи, V-е столѣтіе было и послѣднимъ временемъ римской литературы, остававшейся въ своихъ основаніяхъ языческою" (стр. 34). О римской литературѣ нѣтъ спора; но не слѣдуетъ ли отдѣлить въ ней, несмотря на общія формы, особую отрасль литературы Галліи съ ея спеціальнымъ значеніемъ?

Надѣемся, что вопросъ разъяснится намъ еще болѣе, когда, вслѣдъ за авторомъ, мы перейдемъ къ характеристикѣ Сидонія, какъ человѣка и писателя.

Картину литературнаго образованія Галліи въ V-мъ вѣкѣ г. Ешевскій дополняетъ мастерскимъ изображеніемъ жизни самого общества, современнаго Сидонію. Тщательное изученіе подробностей въ источникахъ соединилось здѣсь съ замѣчательнымъ искусствомъ изложенія. Возстановляя историческое явленіе въ подлинныхъ его чертахъ, авторъ умѣлъ въ то же время придать ему необыкновенно-свѣтлый жизненный колоритъ. Благодаря своему собственному добросовѣстному изученію писателя, онъ нашелъ секретъ быть занимательнымъ даже послѣ Форіеля, который посвятилъ тому же предмету особую главу въ своей "Исторіи Южной Галліи". Въ нѣкоторомъ отношеніи, описаніе галльскаго общества въ V-мъ вѣкѣ, его положеніе и образъ жизни, сдѣланное нашимъ молодымъ ученымъ, заслуживаетъ даже предпочтенія -- такъ хорошо умѣлъ онъ соединить въ своемъ очеркѣ отдѣльныя черты, разсѣянныя въ перепискѣ Сидонія, и составить изъ нихъ одно цѣлое! Къ сожалѣнію, и здѣсь мы должны ограничиться лишь одною частью его очерка. Избираемъ для нашихъ читателей самое начало его, или описаніе роскошныхъ виллъ, въ которыхъ проводили свое время богатые землевладѣльцы Галліи, составлявшіе самую образованную часть тогдашняго общества.

"Обратимся къ внѣшней обстановкѣ жизни богатыхъ Галлоримлянъ и начнемъ съ жилища. Сидоній оставилъ намъ подробное описаніе Авитакула и виллы Леонція. Въ другихъ письмахъ встрѣчаются подробности о расположеніи зимнихъ и лѣтнихъ резиденцій. Виллы строились обыкновенно на красивыхъ мѣстоположеніяхъ, на берегу рѣки или озера, на возвышеніяхъ, покрытыхъ оливами и виноградниками. Передъ виллой Сидонія была равнина, окаймленная холмами, и владѣлецъ оставилъ намъ картинное описаніе озера, разстилавшагося подъ самыми окнами столовой. Замокъ Леонція стоялъ на высокой горѣ при самомъ впаденіи Дордоны въ Гаронну. На красивое мѣстоположеніе старались обратить вниманіе посѣтителей; близость воды была необходимымъ условіемъ; безъ термъ, купаленъ нельзя представить себѣ римской виллы. Купальни были двухъ родовъ: горячій и холодныя. Въ помѣстьѣ Сидонія теплая ванна помѣщалась подъ лѣсистою скалою, такъ что дрова рубились почти у самой печи. Ванна устроена была полукружіемъ и горячая вода, проведенная гибкими свинцовыми трубками, струилась изъ многочисленныхъ отверстій въ стѣнкахъ. Обиліе свѣта заставляло скромниковъ, по словамъ Сидонія, еще болѣе стыдиться своей наготы. Холодная купальня была не далеко отъ теплой. Это было квадратное зданіе съ крышей, сведенной конусомъ, съ черепичными желобами по угламъ и съ окнами въ сводѣ, сквозь которые снаружи можно было видѣть искусно расписанный потолокъ. Размѣры были такіе, чтобы имѣть все нужное подъ руками, не стѣсняясь присутствіемъ толпы служителей. Лощеныя стѣны блистали бѣлизною: Сидоній говоритъ, что въ его купальнѣ нѣтъ картинъ, которыя своимъ содержаніемъ, быть можетъ, возвышаютъ искусство, но за то унижаютъ художника, Эта похвала скромности изображеній заставляетъ предполагать, что въ купальняхъ другихъ владѣльцевъ встрѣчалось противное. По стѣнамъ и у входа были написаны легкія стихотворенія, которыя читались въ первый разъ безъ принужденія, хотя и не возбуждали охоты ко вторичному чтенію. Купальни украшались мраморами. Если скромныя термы Сидонія довольствовались мраморомъ, добытымъ въ Галліи, за то въ баняхъ Леонція многочисленныя колонны изъ дорогаго краснаго камня поддерживали золоченую крышу. Имя строителя или хозяина читалось на надписи, врѣзанной у входа. Къ теплымъ ваннамъ присоединялся водоемъ (piscina), наполняемый водою, проведенной съ горъ каналами. Въ Авитакумѣ къ нему велъ тройной входъ, раздѣленный колоннами; вода лилась изъ шести львиныхъ головъ, которыя могли, по словамъ Сидонія, устрашить входящаго гривистой шеей, рядомъ зубовъ и сверкающими глазами. Шумъ воды заглушалъ разговоры; приходилось говорить на ухо и смѣшно было видѣть, какъ таинственно говорили о пустякахъ купающіеся. На устройство купаленъ обращалось большое вниманіе. Тамъ, гдѣ онѣ еще не были выстроены, замѣняли ихъ временными помѣщеніями, удовлетворявшими одной изъ существенныхъ потребностей римскаго образа жизни. На берегу рѣки или озера выкапывали небольшой ровъ, надъ которымъ изъ гибкихъ вѣтвей орѣшника устраивали навѣсъ, покрытый сверху плотнымъ покрываломъ. Въ ровъ клали раскаленные до красна камни и поливали ихъ водою. Горячій паръ собирался подъ навѣсомъ, подъ который входили на нѣсколько времени, чтобы броситься потомъ въ холодныя волны рѣки. Изнѣженный римлянинъ сошелся въ привычкахъ съ русскимъ простолюдиномъ.

"Самая вилла устроивалась въ двухъ отдѣленіяхъ, зимнемъ и лѣтнемъ. Портики, поддерживаемые колоннами, украшенные картинами, занимали одно изъ видныхъ мѣстъ. Здѣсь отдыхали послѣ обѣда, любуясь красотами природы, прогуливались и принимали гостей. Портики устраивались такъ, что могли доставлять прохладу и тѣнь во всякое время; съ разныхъ сторонъ примыкали они къ главному зданію. Въ замкѣ Леонція стѣны портика, обращеннаго къ югу, были украшены картинами битвъ Лукулла съ Митридатомъ; на стѣнахъ зимней половины изображены были сцены изъ библейской исторіи. Устроивались также криптопортики, темныя галлереи, въ которыхъ всегда можно было найти освѣжающую прохладу. Здѣсь давались обѣды для кліентовъ и слугъ, и говорливая толпа не мѣшала покою хозяевъ. Расположеніе зимней и лѣтней половины деревенскаго дома было почти одинаково. Зимняя нагрѣвалась каминами и желѣзными трубами, проводившими теплоту. Въ письмахъ Сидонія мы встрѣчаемъ описаніе вестибула, пріемной комнаты, гдѣ играли въ шары и кости, и гдѣ помѣщалась также бибіотека, триклиніевъ зимнихъ и лѣтнихъ, столовыхъ (diaeta или coenatiuncula). Въ Авитакумѣ, широкія ступени вели изъ столовой въ портикъ, гдѣ гость въ промежутокъ обѣда могъ любоваться видомъ озера, не оставляя почти своихъ собесѣдниковъ. Говорится о спальняхъ (doraaitorium ciibiculum), о сакраріумѣ и т. д. Статуи, картины, мраморы украшали комнаты богатыхъ Галло-римлянъ. Мы упомянули о библіотекахъ. У Сидонія мы встрѣчаемъ частыя указанія, изъ которыхъ можно заключить, что библіотека составляла почти необходимую принадлежность каждой виллы. Описывая Прузіанскую виллу Тонанція Ферреола, Сидоній входитъ въ любопытныя подробности объ устройствѣ библіотеки владѣльца. Она дѣлилась на три части. Книги, расположенныя подлѣ креселъ, предназначенныхъ для женщинъ, были исключительно религіознаго содержанія. Часть библіотеки, состоявшая изъ серьезныхъ произведеній языческой литературы Греціи и Рима, назначалась для мужчинъ. Наконецъ третій отдѣлъ состоялъ изъ книгъ духовнаго и свѣтскаго содержанія, читавшихся безразлично и мужчинами и женщинами. Здѣсь встрѣчались творенія бл. Августина, рядомъ съ Гораціемъ и Баррономъ, Оригенъ, въ переводѣ Ружина, вмѣстѣ съ Пруденціемъ. Октавіанская вилла Консенція, не далеко отъ Нарбонны, могла похвалиться обширною и прекрасно составленною библіотекою. Есть указанія на музеи, находившіеся при виллахъ. Около господскаго дома или въ связи съ нимъ помѣщались хозяйственныя постройки. Галло-римскіе господа любили, чтобы все нужное для дома приготовлялось ихъ собственными мастеровыми и среди многочисленной прислуги были не только рабочіе, по и художники. Не забудемъ одной характеристической особенности деревенскихъ жилищъ IV и V вѣковъ. Роскошныя виллы, расположенныя на смѣющихся мѣстоположеніяхъ средней и южной Франціи, были обнесены стѣнами и многія могли выдержать осаду въ случаѣ необходимости. Высокія стѣны и башни, небоящіяся осадныхъ машинъ, окружали жилище Леонція. Безпечная жизнь Галльскихъ вельможъ невольно должна была окружать себя предосторожностями. Толпы варваровъ бродили по Галліи и защитники Римской Имперіи мало чѣмъ отличались отъ непріятелей. Ограбить имѣніе, перебить служителей было для нихъ дѣломъ обыкновеннымъ. Багоды въ своихъ опустошительныхъ возстаніяхъ прежде всего обращались на помѣстья и загородныя виллы, гдѣ имъ представлялась болѣе легкая добыча, нежели въ городахъ, защищенныхъ стѣнами, и гдѣ кромѣ того обитали ихъ ближайшіе и опаснѣйшіе враги, главныя орудія невыносимыхъ притѣсненій фиска. Во второй половинѣ V вѣка, мы уже не встрѣчаемъ въ Галліи большихъ возстаній багодовъ, но частные грабежи болѣе, чѣмъ когда-нибудь не были рѣдкостію. Шайки разбойниковъ нападали на деревни, уводили людей и продавали въ рабство. Населеніе Галліи звало ихъ именемъ варговъ -- словомъ, безразлично употреблявшимся у Германскихъ и Скандинавскихъ народовъ въ значеніи хищнаго звѣря (werg -- волкъ), разбойника и отверженника общества. Время было такое, что стѣны и башни не были только украшеніемъ виллы, а одною изъ необходимостей. Къ V вѣку относится начало многихъ замковъ южной Франціи. Недалеко отъ деревни Дромонъ, въ верхнемъ Провансѣ, еще сохранилась надпись съ именемъ Дардана, указывающая мѣсто сильной крѣпости. Пользовались остатками древнихъ, еще кельтскихъ, укрѣпленій, строили новыя въ горахъ, гдѣ самая мѣстность способствовала устройству убѣжищъ на случай опасности. Многочисленность горныхъ укрѣпленій, принадлежащихъ овернцу Аиру, могла затруднить владѣльца въ выборѣ. Загородная вилла мало по малу обращалась въ рыцарскій замокъ. Въ VI столѣтіи мы увидимъ, какъ начинаютъ окружаться стѣнами нетолько дома богатыхъ вельможъ, но церкви и монастыри. Жизнь становилась трудною и опасною внѣ укрѣпленій, теряла подъ вліяніемъ обстоятельствъ непринужденныя и своенравныя формы. Въ V вѣкѣ еще вся внѣшность носитъ на себѣ исключительный характеръ римскаго быта и римской образованности; но при болѣе внимательномъ разсмотрѣніи начинаютъ уже выказываться начала новаго порядка вещей, которому суждено было навсегда упразднить старый, уже несовмѣстный съ потребностями и духомъ времени. Роскошная вилла Леонція съ крѣпостію подлѣ термъ можетъ служить лучшимъ представителемъ характера того времени. Расписные портики, термы, украшенныя статуями и колоннами, поникнутъ въ развалинахъ; но крѣпость, занимавшая второстепенное мѣсто въ планахъ строителя, доживетъ до XVII вѣка, сохранивъ прежнее имя (Burgus Lcontii -- le Bourg XVII столѣтія), хотя и мѣняя свой видъ вмѣстѣ съ образомъ жизни своихъ владѣтелей. Въ варварской номенклатурѣ средневѣковыхъ замковъ еще слышится иногда изысканное названіе первоначальнаго жилища, хотя въ Théouls XII и XIII столѣтій и трудно подозрѣвать Теополисъ Дардана" (стр. 51--58).

Еще интереснѣе разсказъ о томъ, какъ жили въ этихъ виллахъ богатые галльскіе аристократы и въ чемъ они проводили свое время. Разсказанная по часамъ древняя жизнь, встаетъ передъ вами во всѣхъ своихъ подробностяхъ, какъ-будто вы сами наблюдали ея теченіе. При изображеніи ея авторъ пользовался красками, заимствованными также большею-частью у самого Сидонія. Но довольно уже приведенной нами части разсказа, чтобъ видѣть, какое это было время. Судя только по наружному виду галло-римскихъ жилищъ, скоро убѣждаешься, что старый порядокъ вещей незамѣтно уступалъ мѣсто новому. Еще по имени господствовало римское государственное начало и держался римскій образъ жизни съ его обычаями, а между-тѣмъ, внутри этого самаго общества зарождался ужь будущій феодальный міръ. Подъ грозою варварскихъ нашествій, мирная вилла -- любимое убѣжище современнаго эпикуреизма, окружалась стѣнами и мало-по-малу принимала видъ укрѣпленнаго замка. Время было очевидно-переходное. Автору "Сидонія" удалось даже представить этотъ переходъ отъ одного обычая къ другому весьма-нагляднымъ образомъ. Изъ его очерка видишь ясно, какъ могли уживаться вмѣстѣ условія прежняго быта съ новымъ, который только-что нарождался подъ неотразимою силою современныхъ обстоятельствъ. Но самъ г. Ешевскій охотнѣе замѣчаетъ усиливающіеся признаки паденія стараго порядка, чѣмъ зародыши новаго, и первые постоянно играютъ болѣе-значительную роль въ его выводахъ, чѣмъ послѣдніе. Мысль его гораздо-болѣе занята процесомъ разложенія Римской Имперіи и римской общественной жизни, чѣмъ зарожденіемъ новаго порядка на основаніи другихъ народностей. Оттого послѣднія часто вовсе уходятъ у него изъ виду; оттого призракъ разложенія думаетъ онъ уловить даже на тѣхъ явленіяхъ, которыя по тѣмъ или по другимъ причинамъ избѣжали общаго поврежденія.

Общимъ вопросомъ о состояніи общества въ V вѣкѣ авторъ завлеченъ былъ въ область другаго, болѣе-частнаго вопроса: о состояніи женщины въ то же время, и также хотѣлъ найдти ему свое рѣшеніе. Но это небольшое уклоненіе отъ главнаго предмета, по нашему мнѣнію, удалось ему всего-менѣе. Между вопросами о состояніи цѣлаго общества и о положеніи въ немъ женщины дѣйствительно есть очень-тѣсная связь: въ большей части случаевъ, исторически извѣстныхъ, одно изъ нихъ непосредственно вытекаетъ изъ другаго. Женскій развратъ въ-особенности служитъ всегда почти вѣрнымъ признакомъ глубокаго упадка нравовъ въ цѣломъ обществѣ. Но невсегда можно заключать наоборотъ. Въ рѣшеніи частнаго вопроса г. Ешевскій, къ-сожалѣнію, слишкомъ поддался вліянію своей общей мысли. Тѣнь, брошенная ею на все состояніе римскаго общества, закрыла отъ его глазъ и настоящее положеніе женщины. Мы готовы почти подумать, что рѣшеніе явилось у него прежде, чѣмъ нашлись факты, которые бы могли послужить ему сколько-нибудь вѣроятнымъ основаніемъ. Иначе, какъ объяснить себѣ, что, съ одной стороны, по сознанію самаго автора, "у Сидонія, съ такою полнотою изображающаго жизнь высшаго общества, мало подробностей о положеніи женщины, и даже немногія, мимоходомъ оброненныя указанія, такъ неопредѣленны и безцвѣтны, что нѣтъ возможности вывести какое-нибудь положительное и вѣрное заключеніе", и что, однако, нашъ изслѣдователь, не задумываясь произноситъ довольно-рѣзкій приговоръ надъ галло-римскими женщинами того времени? "Незавидное положеніе женщины въ обществѣ, о которомъ (?) мы заключили изъ немногихъ указаній, а, главное, изъ молчаніи Сидонія, подтверждается прямыми свидѣтельствами другихъ современниковъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ становится несомнѣннымъ, что женщина V вѣка, послушно слѣдуя общему направленію, не ушла и отъ его гибельнаго вліянія". Такъ скоро уже выводъ можетъ казаться несомнѣннымъ -- выводъ, основанный главнымъ образомъ на умолчаніи самаго говорливаго изъ писателей того времени? Такъ Сидоній имѣлъ, можетъ-быть, причины скрывать настоящее положеніе современной ему женщины? Сидоній не имѣлъ никакихъ причинъ скрывать то, что извѣстно было въ его время всякому, но не могъ изображать вопіющихъ женскихъ пороковъ, потому-что не видѣлъ ихъ вокругъ себя. Если дѣлать выводы не изъ молчанія Сидонія, а изъ того, что онъ прямо выговариваетъ, то скорѣе можно заключить, что онъ чаще видѣлъ около себя примѣры женскихъ добродѣтелей, чѣмъ пороковъ. По-крайней-мѣрѣ тѣ женщины, о которыхъ онъ упоминаетъ, никакъ не могутъ быть причислены къ послѣднему разряду. Таковы были, судя по его словамъ, Папіанилла (жена Сидонія), Фронтина, Филиматія и нѣкоторыя другія. Извѣщая одного изъ своихъ друзей о смерти Филиматій, Сидоній писалъ: "Назадъ тому три дня, мы потеряли, къ нашему общему сожалѣнію, почтенную Филиматію, добронравную супругу, кроткую госпожу, благодѣтельную мать, нѣжную дочь, которая въ своей семьѣ и внѣ дома равно пользовалась почтеніемъ со стороны низшихъ, уваженіемъ высшихъ и любовію равныхъ себѣ" {См. Oeuvres de С. Ар. Sidonius, изд. Грегуара и Коломбе, I. 1, р. 158.}. Подобныя черты, встрѣчающіяся по мѣстамъ въ перепискѣ Сидонія, конечно, краснорѣчивѣе его молчанія" и говорятъ больше въ пользу женщины, чѣмъ въ невыгоду. Авторъ, правда, имѣетъ за себя нѣкоторыя мѣста изъ сочиненій другихъ писателей: Бавлина, Марія Виктора, Сальвіана Марсельскаго; но мы имѣемъ полное право усомниться въ истинѣ ихъ слишкомъ-общихъ возгласовъ. Съ своей исключительной точки зрѣнія нападая на современные имъ нравы, они, впрочемъ, нигдѣ не говорятъ намъ живыми примѣрами. Мало ли какіе возгласы приходится слышать историку въ пользу и противъ даннаго времени: если они не воплощены въ факты, то-есть въ дѣйствующія лица и событія, ему нельзя принимать ихъ на вѣру. Въ исторической логикѣ вѣрность выводовъ зависитъ единственно отъ твердости посылокъ, или несомнѣнности фактовъ. Естественно заключить о глубокомъ паденіи женщины въ римскомъ обществѣ, когда имѣемъ передъ собою тацитовскіе женскіе типы. Ужасающее дѣйствіе необузданныхъ женскихъ страстей легко признать такжо въ меровингской эпохѣ, судя по такимъ лицамъ, какъ Бруногильда и Фредегонда; но какъ произнесть рѣшительный приговоръ о томъ времени, изъ котораго мы не знаемъ вполнѣ ни одного женскаго тина? Подождемъ по-крайней-мѣрѣ, пока они будутъ отъисканы и приведены во всеобщую извѣстность.

Вторую главу сочиненія г. Ешевскаго мы желали бы переписать вполнѣ -- такъ многое пріобрѣтаетъ въ ней наша исторіографія, до-сихъ- поръ, сколько намъ извѣстно, почти вовсе-некасавшаяся внутренней исторіи Галліи. Здѣсь историческая рама раздвигается еще шире. Чтобъ опредѣлить настоящую цѣну свѣтской дѣятельности Сидонія, какъ гражданина и писателя, авторъ долженъ былъ обозрѣть всѣ современныя политическія отношенія. Понять ихъ можно было только въ связи съ общимъ положеніемъ Римской Имперіи: итакъ сюда вошла ея исторія, начиная отъ вступленія на престолъ Петронія Максима да смерти Антемія. Въ живыхъ очеркахъ проходитъ передъ читателемъ цѣлый рядъ римскихъ императоровъ послѣдняго времени, напрасно-истощающихъ свои усилія, чтобъ поддержать это огромное зданіе, которое ежеминутно грозитъ разрушеніемъ. Особенно рекомендуемъ читателямъ весьма-удачное изображеніе Майоріана. Не довольствуясь для своихъ очерковъ уже извѣстными данными, авторъ дополнялъ ихъ новыми, извлеченными изъ тѣхъ источниковъ, которые были предметомъ особеннаго его изученія, и умѣлъ сообщить этой общей части своего сочиненія почти неожиданную занимательность. Чтобъ подойдти ближе къ Сидонію, автору надобно было потомъ коснуться внутреннихъ отношеній Галліи. При упадкѣ центральной власти каждая провинція обширной имперіи имѣла свою особенную постановку -- Галлія, по своему передовому положенію, болѣе чѣмъ всякая другая... ни одна изъ римскихъ областей не терпѣла столько отъ вторженій варваровъ, ни одна не была такъ наводнена ими съ разныхъ сторонъ: вестготы на югѣ, бургунды и за ними аллеманны на востокѣ, франки и саксы на сѣверѣ, не говоря уже объ остаткахъ другихъ, еще болѣе варварскихъ поселеній на той же землѣ. Требовалось опредѣлить мѣсто, занимаемое внутри Галліи каждою германскою народностью и предѣлы ея распространенія. Все это сдѣлано авторомъ изслѣдованія съ большою точностью, на основаніи ближайшихъ но времени памятниковъ, между которыми Notitia Dignilatum занимаетъ самое важное мѣсто. Не менѣе ясно показаны новыя отношенія Галліи къ Риму, вслѣдствіе опасности, угрожавшей ей отъ варваровъ. Съ другой стороны, ничто не забыто авторомъ, чтобъ ввести читателя въ кругъ политики варварскихъ королей, поселившихся на галльской землѣ. Наконецъ Овернь, какъ внутренняя область Галліи, наиболѣе сохранившая свою первоначальную Физіономію, также требовала отъ изслѣдователя особеннаго вниманія. Ея мѣстнымъ интересамъ и державшимся въ ней направленіямъ посвящены послѣднія страницы той же главы. Такимъ-образомъ читатель проходитъ вслѣдъ за авторомъ всѣ современныя отношенія, общія и частныя, и при свѣтѣ ихъ получаетъ возможность обсудить всю свѣтскую дѣятельность Сидонія, которая болѣе или менѣе была ими условлена. Тутъ же онъ знакомится ближе и съ авторскою дѣятельностью знаменитаго Овернца, по-крайней-мѣрѣ съ одною ея отраслью, находившеюся въ самой тѣсной связи съ политическими отношеніями его времени. Мы разумѣемъ панегирики Авиту, Майоріану, Антемію. Г. Ешевскій умѣлъ соединить всѣ эти предметы въ одной главѣ своего сочиненія, нисколько не нарушая ея единства. Читатель нечувствительно переходитъ отъ общаго къ частному, и наоборотъ; даже эпизодическіе разсказы, почерпнутые большею-частью изъ переписки Сидонія и относящіеся или къ нему самому, или къ нѣкоторымъ мало-извѣстнымъ его современникамъ, не вредятъ цѣлости впечатлѣнія. Однажды-возбужденный интересъ къ событіямъ поддерживается, сверхъ-того, живымъ и воодушевленнымъ ихъ изложеніемъ. Авторъ принадлежитъ къ числу тѣхъ повѣствователей, которые, пересказывая дѣла давно-минувшихъ временъ, какъ-бы сживаются съ ними своею мыслью и увлекаютъ за собою участіе другихъ. Смотря по внутреннему достоинству явленія, и самый разсказъ нашего историка то проникается видимымъ сочувствіемъ къ нему, то оттѣняется противоположными ощущеніями, то, наконецъ, настраивается на печальный ладъ самыхъ событіи, изъ которыхъ одно было безотраднѣе другаго. Столько умѣнья располагать разнороднымъ историческимъ матеріаломъ и вмѣстѣ столько зрѣлости въ способѣ его изложенія почти нельзя было бы я ожидать отъ перваго опыта въ исторіографіи.

Неотрадно общее заключеніе, къ которому авторъ приводитъ своимъ обзоромъ положенія дѣлъ въ Галліи и въ цѣлой имперіи. Оно высказано имъ весьма-энергически. "Скажемъ разъ навсегда (говоритъ г. Ешевскій): въ это несчастное время не было и не могло быть политическихъ убѣжденіи. Всѣ живыя начала были изжиты, общественныя отношенія измѣнились, и интересы перепутались такъ, что у самыхъ благородныхъ и добросовѣстныхъ политическихъ дѣятелей почва исчезала подъ ногами. Лучшіе изъ нихъ, искренно желавшіе возврата прежнихъ временъ Римской Имперіи, тѣ, у которыхъ идеалъ общественнаго устройства былъ назади, должны были тѣмъ неменѣе дѣйствовать совершенно-несообразно съ духомъ того государственнаго быта, къ которому они хотѣли поворотить исторію, и, что особенно замѣчательно, сами не сознавали этой несообразности. Дѣятельность Майоріана, Эгидія носитъ на себѣ печать этой непослѣдовательности съ тѣми началами, которыя они хотѣли возвратить къ жизни. А между-тѣмъ тотъ и другой далеко не принадлежали къ числу обыкновенныхъ государственныхъ лицъ своего времени; оба носили въ себѣ повидимому твердыя, прочно-установленныя убѣжденія и великодушную рѣшимость пожертвовать всѣмъ для исполненія своихъ замысловъ. Трагическая судьба этихъ послѣднихъ представителей старой римской доблести не позволяетъ на минуту усомниться въ ихъ искренности. Если Майоріанъ и Эгидій во многихъ случаяхъ шли какъ-бы ощупью, не имѣя возможности согласить своихъ дѣйствій съ тѣми началами, во имя которыхъ хотѣли бы дѣйствовать, что жь оставалось дѣлать людямъ, не- имѣвшимъ ни прочности ихъ убѣжденій, ни римскаго закала ихъ характера? Самыя основныя понятія, потеряли свой смыслъ, слова точно также не выражали настоящаго понятія, какъ надпись на ассигнаціяхъ, въ минуту финансоваго кризиса ихъ номинальной цѣнности. Среди совершавшагося или частію ужь совершившагося разложенія Римской Имперіи, въ вихрѣ событій, небывалыхъ въ исторіи и слѣдовавшихъ одно за другимъ съ быстротою, недававшей времени для ихъ обсужденія, личности оставался безграничный просторъ. Съ нея спали всѣ общепринятыя нормы, дававшія извѣстное направленіе дѣятельности. Каждый могъ давать отчетъ лишь своей собственной совѣсти, но и она большею-частью оставалась лишь безмолвнымъ совѣтникомъ относительно политической дѣятельности. Не забудемъ, что если утратился или исказился смыслъ многихъ основныхъ понятій, за-то изострилась способность софистическихъ толкованій, способность примирять между собою повидимому самыя непримиримыя вещи. За невозможностью имѣть прямое значеніе, многія понятія получили условный смыслъ. Вотъ отчего историку такъ трудно произнести сужденіе о нравственномъ значеніи того или другаго поступка" (стр. 222--23).

Нечасто удается историку схватить такъ вѣрно въ немногихъ словахъ нравственную физіономію времени. Не довольствуясь одною внѣшностью событій, авторъ хотѣлъ подсмотрѣть за ними внутреннія движущія силы и, поднявъ завѣсу общественнаго сознанія, не безъ ужаса открылъ подъ нею несостоятельность почти всѣхъ политическихъ убѣжденій. Такъ составился его приговоръ о политической нравственности эпохи -- приговоръ строгій и неутѣшительный, но въ которомъ слышится голосъ истины. Мы, съ своей стороны, можемъ только подтвердить его нашимъ полнымъ согласіемъ. Дѣйствительно, въ Галліи, какъ и въ цѣлой Римской Имперіи, не было да и не могло быть болѣе мѣста твердымъ политическимъ убѣжденіямъ. Въ этомъ водоворотѣ событій каждый пускалъ свой корабль на-удачу и думалъ только о томъ, какъ бы поскорѣе выйдти на твердую землю, почти не различая дружественнаго берега отъ непріятельскаго. До-сихъ-поръ, движимые чувствомъ своей народности, галло-римляне стремились оторваться отъ римскаго политическаго единства и утвердить свою самостоятельность. Эти стремленія не погасли совершенно и во время Сидонія. Манившія галло-римлянъ надежды возродились даже вновь на нѣкоторое время при вступленіи на римскій престолъ Авита. Ссылаемся на книгу г. Ешевскаго, который, разсказывая исторію галло-римскаго императора, нѣсколько разъ останавливается на этой мысли {См. особенно стр. 146 и 151.}. Но вскорѣ-послѣдовавшая смерть Авита и со дня на день возраставшая опасность со стороны варваровъ опять разбили мечты галло-римскихъ патріотовъ и обратили ихъ мысли въ другую сторону. Тѣ, которые дорожили образованіемъ, опять старались сколько-можно-тѣснѣе примкнуть къ Риму, потому-что въ немъ только видѣли спасеніе отъ варварства; другіе, наоборотъ, потерявъ всякую вѣру въ римское величіе и могущество, искали себѣ опоры прямо въ варварахъ. Тѣ и другіе были правы по-своему, и историку, какъ справедливо замѣчаетъ нашъ авторъ, трудно произнести тутъ свой судъ. "Твердыхъ убѣжденій не было и не могло быть въ это несчастное время".

Въ этомъ общемъ приговорѣ лежитъ, по нашему мнѣнію, неизмѣнное начало и для опредѣленія каждой частной дѣятельности, которая принадлежитъ той же несчастной эпохѣ. Когда патріотическое чувство утратило всякую самоувѣренность, когда другія направленія были довольно-безразличны, когда, наконецъ, цѣлый народъ не зналъ, гдѣ лучше помѣстить свои интересы, частному человѣку невозможно было избѣжать ошибокъ и колебанія при преслѣдованіи политическихъ цѣлей и выборѣ средствъ для нихъ. Если самыя крѣпкія головы не могли устоять противъ общаго водоворота и разбивались объ его волны вмѣстѣ съ своими убѣжденіями, то чего можно было ожидать отъ людей обыкновенныхъ, которыхъ ни природа, ни хорошая школа не закалили противъ тяжелыхъ испытаній времени? никто, конечно, не скажетъ, чтобъ Сидоній принадлежалъ къ числу первыхъ; какъ но своему духу, такъ и по своей политической роли, онъ весьма-мало возвышался надъ своими современниками. Въ природныхъ его свойствахъ, какъ видно изъ его же собственныхъ признаній, разсѣянныхъ въ разныхъ мѣстахъ корреспонденціи, не лежало особеннаго призванія къ значительной политической дѣятельности. Какъ всѣ родовитые люди вѣка, Сидоній имѣлъ довольно честолюбія, чтобъ стараться занять видное мѣсто въ римской администраціи. Вышедши на эту дорогу съ помощью Авита, своего тестя, онъ естественно желалъ удержаться на ней и впослѣдствіи. Для того онъ ѣздилъ въ Римъ и искалъ доступа ко двору цезарей; для того писалъ свои панегирики, въ которыхъ, разумѣется, столько же страдали искренность и добросовѣстность автора, сколько превозносилось то или другое, напередъ избранное имя, не всегда заслуженною честью. Благодаря этимъ домогательствамъ, Сидонію не разъ удавалось прокладывать себѣ путь къ высокимъ должностямъ не только въ провинціи, по и въ самомъ Римѣ; по и высокое положеніе не могло создать видной политической роли, когда ея не лежало въ характерѣ дѣйствующаго лица. Если бы словоохотливый Овернецъ самъ не говорилъ много о себѣ, его политическая карьера прошла бы незамѣченною въ исторіи. Мѣста, которыя онъ занималъ время-отъ-времени, могли быть очень-важны сами-по-себѣ; но, удовлетворяя его честолюбію, они мало выдвигали его самого впередъ. Какъ человѣку безъ политической иниціативы, Сидонію не въ помощь было и высокое положеніе. Понятно, что политическая роль Сидонія не можетъ выдержать критики, если приложить къ ней строгія требованія нашей современности; по какъ бы критика стала строго судить одну частную и малозамѣтную дѣятельность, признавъ за цѣлымъ вѣкомъ недостатокъ твердыхъ нравственныхъ убѣжденій и даже полную невозможность ихъ существованія во всей политикѣ того времени?..

Вотъ почему лучшіе французскіе историки такъ снисходительны къ Сидонію. Они хорошо знаютъ его недостатки, его слабости, какъ политическаго дѣятеля, но воздерживаются отъ строгаго суда надъ ними. Сравнивая человѣка съ общимъ характеромъ его времени, они замѣчаютъ, что все же на сторонѣ перваго остаются нѣкоторыя почтенныя преимущества, какъ, напримѣръ, честныя намѣренія, хотя при совершенномъ недостаткѣ нравственной энергіи, и стараются выставить ихъ на видъ передъ другими. Таковъ, между прочимъ, отзывъ Негиньи, едва-ли не самаго безпристрастнаго изъ новыхъ судей Сидонія. Нашъ русскій изслѣдователь всмотрѣлся, можетъ-быть, еще болѣе въ его нравственныя качества и успѣлъ еще точнѣе опредѣлить политическія правила, которыми онъ руководился въ своей дѣятельности. Сидоній дѣйствительно не отличался постоянствомъ направленій и едва-ли имѣлъ твердо-установленный образъ мыслей въ политическомъ отношеніи. То, что мы называемъ убѣжденіемъ, часто замѣнялось у него довѣріемъ къ отдѣльнымъ лицамъ. Къ ихъ политикѣ приноровлялъ онъ и свой собственный образъ мыслей. На эту черту въ характерѣ Сидонія г. Ешевскій указываетъ нѣсколько разъ. "Близкій свидѣтель событій въ правленіи Авита и Майоріана (говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ), Сидоній сохранилъ, однако, убѣжденіе, что съ перемѣной лица можетъ измѣниться и самое положеніе, какъ-будто гибели этихъ двухъ лучшихъ властителей падающаго Рима было недостаточно, чтобъ показать все безсиліе личности противъ неудержимаго хода событій".-- По случаю вступленія на престолъ Антелія, авторъ опять возвращается къ той же мысли: "Какъ мы ужь замѣтили, Сидоній принадлежалъ къ числу лицъ, объяснявшихъ настоящее положеніе дѣлъ личными достоинствами или недостатками главныхъ дѣятелей". Это стремленіе Сидонія кажется намъ не только весьма понятно, но и очень-извинительно. Когда нѣтъ болѣе опоры въ учрежденіяхъ, на кого остается возложить всю надежду, какъ не на отдѣльныя личности? Сидоній виноватъ лишь тѣмъ, что, можетъ-быть, слишкомъ-скоро переходилъ отъ одного лица къ другому, мало замѣчая противорѣчія въ своихъ собственныхъ дѣйствіяхъ. Въ полной гармоніи съ этимъ свойствомъ находится и цѣльный очеркъ характера того же лица, заключающій обозрѣніе его политической дѣятельности. "Временная забывчивость, увлеченіе настоящей минутой, чувствомъ пріязни и сожалѣнія -- все это какъ нельзя лучше согласуется съ характеромъ Сидонія, который, какъ и большая часть его современниковъ, не любилъ задумываться надъ причинами и далекими слѣдствіями событій. Стоило измѣниться не общему ходу дѣлъ, а личнымъ отношеніямъ Сидонія къ той или другой партіи, и онъ заговоритъ совершенно другимъ языкомъ, и, что всего страннѣе, самъ не замѣтитъ этого, не возьметъ на себя труда или примирить свой настоящій образъ мыслей и дѣйствій съ прежнимъ, или по-крайней-мѣрѣ объяснить причину происшедшей перемѣны. Чтобъ пробудить въ душѣ Сидонія любовь къ провинціи, замѣнившей ему родину (то-есть къ Оверни), достаточно было, чтобъ исчезли его надежды на возможность составить себѣ прочное положеніе въ Римѣ и удержаться среди враждующихъ партій. Этого ждать было недолго. Потерялъ ли Сидоній вѣру въ Антелія, узнавъ его покороче, или ссора Рицимера съ его безсильнымъ тестемъ наконецъ раскрыла ему глаза относительно дѣйствительнаго значенія варварскаго предводителя войскъ, только скоро послѣ дѣла Авранда мы находимъ Сидонія уже въ Оверни и находимъ далеко не въ томъ настроеніи духа, въ какомъ видѣли его въ Римѣ. Кажется, онъ окончательно убѣдился и въ томъ, что ему лично нечего ждать отъ римскаго правительства, и въ томъ, что каждой провинціи пришло время думать о спасеніи только своими собственными средствами".

Какъ нельзя не согласиться съ авторомъ въ подробностяхъ этого очерка, такъ нельзя не одобрить умѣреннаго тона въ изложеніи. Но отчего же вдругъ этотъ самый тонъ такъ чувствительно мѣняется въ концѣ главы? Отчего, пересказавъ всю политическую дѣятельность Сидонія и выписавъ мнѣніе о ней Петиньи, авторъ находитъ судъ его недостаточно-строгимъ и считаетъ нужнымъ восполнить этотъ недостатокъ своимъ собственнымъ приговоромъ? Сущность остается та же самая, а между-тѣмъ послѣдній приговоръ Сидонію принимаетъ тонъ обвинительнаго акта противъ него. Впрочемъ, надобно выслушать самого автора.

"Воспріимчивая, но поверхностная натура Сидонія, сбитая съ пути риторическимъ воспитаніемъ и діалектикой, не была вовсе способна къ сосредоточенію мысли, къ ясному и сколько нибудь глубокому пониманію и общественнаго положенія и своихъ отношеній къ современной дѣйствительности. Риторомъ выступилъ онъ на политическое поприще, риторомъ и сошелъ съ него. Даже въ послѣдній, повидимому, болѣе серьезный и сознательный періодъ его жизни, въ немъ ни разу не сказалась потребность оглядѣть пройденный путь, постараться согласить какъ нибудь свои безпрестанные переходы отъ одного мнѣнія къ другому и частыя перемѣны партій. Собирая и издавая въ свѣтъ свои письма, выбирая изъ нихъ только лучшія и тщательно выправляя слогъ, онъ ни разу не былъ пораженъ несообразностью и непослѣдовательностью своихъ поступковъ. Риторическое письмо, гдѣ онъ оплакиваетъ горькую участь предателя Арванда, помѣщено только что не рядомъ съ неменѣе риторическимъ описаніемъ Сероната, гдѣ Сидоній является ожесточеннымъ противникомъ тѣхъ самыхъ замысловъ, которые извинялъ онъ годъ тому назадъ. Описывая характеръ Пеонія и обвиняя его, какъ виновника смутъ, взволновавшихъ Галлію но смерти Авита, онъ какъ бы забываетъ, что самъ былъ главнымъ двигателемъ возстанія. Не говоримъ уже о панегирикахъ. Мало того, что Сидоній не имѣлъ политическихъ убѣжденій, едва ли онъ сознавалъ ихъ необходимость для лицъ государственныхъ. Только временное удаленіе отъ дѣлъ послѣ гибели Майоріана останавливаетъ нѣсколько историка отъ обвиненія Сидонія въ отсутствіи всякой политической нравственности" (стр. 244).

Такъ изъ политическаго дѣятеля съ слабыми и перемѣнчивыми убѣжденіями Сидоній на одной страницѣ превращается въ человѣка безъ всякихъ убѣжденій и чуть-чуть не подвергается упреку въ совершенной безнравственности... Не считаемъ за нужное удерживать вниманіе читателя на этомъ видимомъ противорѣчіи: интереснѣе, кажется намъ, разъяснить нѣсколько причину послѣдняго неожиданнаго поворота въ мысли автора. Если не ошибаемся, вся бѣда произошла оттого, что Сидонію- автору досталось отвѣчать за Сидонія-политика. Въ практической его дѣятельности не осталось мѣста ничему похожему на убѣжденіе, по-тому-что сочиненія его проникнуты риторствомъ. Дѣйствія его не потому дурны, чтобъ они проистекали изъ тѣхъ или другихъ побужденіи, по потому, что они -- дѣйствія ритора. Сидоній -- риторъ не на словахъ только, или въ своихъ панегирикахъ, но и во всѣхъ своихъ дѣлахъ. Панегирики -- лишь одно изъ многочисленныхъ выраженій направленія, проходящаго черезъ цѣлую его жизнь. Уже воспитаніе его было испорчено риторствомъ: оттого онъ никогда не могъ сосредоточиться въ себѣ и навсегда потерялъ способность глубокаго пониманія современной дѣйствительности и своихъ отношеній къ ней. Если Сидоній не замѣчалъ противорѣчія въ своихъ мнѣніяхъ и поступкахъ, то это потому, что онъ былъ риторъ. На его политическихъ дѣйствіяхъ, какъ и на его перепискѣ съ друзьями, лежитъ одна и та же печать риторства. Выправляя по нѣскольку разъ слогъ своихъ писемъ, онъ не видѣлъ несообразности своихъ поступковъ...

Ясно, кажется намъ, что если нашъ авторъ вдругъ перемѣнилъ тонъ и нашелъ нужнымъ подвергнуть Сидонія болѣе-строгому осужденію во всѣхъ отношеніяхъ, чѣмъ другихъ его современниковъ, то это потому, что думалъ преслѣдовать въ немъ ритора. Другіе могли не имѣть постоянныхъ убѣжденій по обстоятельствамъ времени, Сидоній -- по своему риторическому направленію, и потому долженъ быть болѣе другихъ въ отвѣтѣ.

Было бы странно хотѣть взять на себя защиту ритора. Мы вполнѣ раздѣляемъ мысль автора о разъѣдающемъ дѣйствіи риторическаго направленія; мы также не ожидали бы ничего добраго отъ человѣка, который весь проникнулся имъ. Въ вѣкъ мужества мысли особенно кажется презрѣннымъ риторъ съ своею позолоченною фразою на всякій случай и своею дешевою готовностью восхвалять всѣхъ и каждаго. Но какъ есть время мужества мысли, такъ бываетъ пора ея дѣтства. Иное значеніе имѣетъ риторическое искусство въ эпоху зрѣлости литературы и ея процвѣтанія, и иное -- при первомъ ея зарожденіи на основаніи чужихъ образцовъ. Иначе сказать, есть возрастъ въ народной жизни и въ развитіи, когда свободное творчество еще не по силамъ начинающихъ дѣятелей, и когда оно хотя отчасти замѣняется искусствомъ внѣшней формы, то-есть риторическимъ искусствомъ. Сидоній жилъ именно въ одну изъ такихъ поръ, когда невозможно было образованіе безъ примѣси риторства. Еслибъ даже онъ былъ только риторъ и ничего болѣе, и тогда онъ заслуживалъ бы, по времени, въ которомъ жилъ, гораздо-большаго снисхожденія, чѣмъ всѣ современные намъ риторы. Но не слишкомъ ли скоро нашъ авторъ рѣшилъ вопросъ о риторствѣ Сидонія? Пе распространилъ ли онъ вліяніе риторства гораздо-далѣе, чѣмъ сколько оно простиралось на-самомъ-дѣлѣ?

Въ этомъ мы почти увѣрены. Нельзя согласиться съ г. Ешевскимъ, чтобъ всѣ недостатки Сидопія, какъ человѣка и писателя, происходили отъ его риторства. Какъ Римская Имперія почти закрыла отъ автора галльскую народность, такъ господствующее риторическое направленіе заставило его позабыть самую природу писателя, котораго онъ избралъ предметомъ своего изученія. Природными свойствами Сидонія гораздо-прежде и лучше объясняются его дѣйствія, чѣмъ школою и образованіемъ. Эти характеристическія черты часто попадаются въ книгѣ нашего автора: онъ уловилъ и собралъ ихъ всѣ, одну за другою; но когда надобно было сдѣлать изъ нихъ необходимый выводъ, отошелъ отъ нихъ въ другую сторону. Мы думаемъ, однако, что его же путемъ можно было бы идти прямѣе къ цѣли. Если природа Сидонія, какъ говоритъ авторъ, была воспріимчива, то удивительно ли, что онъ не останавливался долго на одномъ впечатлѣніи и скоро переходилъ къ другому? Если она притомъ была поверхностна, то нужно ли прибѣгать къ риторикѣ, чтобъ объяснить его неспособность глубокаго пониманія дѣйствительности? Если уже самый характеръ его, "живой, увлекающійся и легкомысленный", мѣшалъ ему вдумываться въ положеніе современнаго общества и -- прибавимъ также -- въ самого себя, то зачѣмъ еще объяснять его непостоянство другими вліяніями? Отъ риторики онъ могъ заимствовать нѣсколько ловкихъ оборотовъ, чтобъ лучше прикрыть въ рѣчи свою измѣнчивость; но недостатокъ твердости и нравственнаго мужества, конечно, имѣлъ свой источникъ гораздо-глубже. Намъ сдается, что изслѣдованіе много выиграло бы, еслибъ внимательнѣе разсмотрѣть Сидонія съ этой точки зрѣнія. Тогда, можетъ-быть, изъ-подъ общаго уровня римскаго образованія выступилъ бы передъ нами настоящій галльскій тишь съ своею неподдѣльною физіономіею. Тогда, вмѣсто того, чтобъ смѣшать его съ римскимъ обликомъ, мы въ-состояніи были бы лучше опредѣлить ихъ родовыя отличія. Сидоній же такъ откровенно говоритъ самъ о своихъ свойствахъ, недостаткахъ, слабостяхъ; онъ самъ сообщаетъ главныя черты своего характера и къ каждой изъ нихъ возвращается но нѣскольку разъ въ своей перепискѣ. Нѣкоторыя относящіяся сюда мѣста приведены г. Ешевскимъ. Напомнимъ хоть одно изъ нихъ: "Ты любишь, какъ мнѣ извѣстно (пишетъ Сидоній Филагрію) людей спокойныхъ: я люблю даже трусовъ; ты избѣгаешь варваровъ, кажущихся злыми: я бѣгаю даже отъ добрыхъ (то-есть варваровъ). Ты человѣкъ религіозный: мнѣ бы хотѣлось по-крайней-мѣрѣ такимъ казаться. Ты не желаешь чужаго добра: я считаю прибылью, когда не теряю своего. Ты думаешь, что должно черезъ день "поститься: мнѣ не тяжело послѣдовать твоему примѣру, хотя я не постыжусь предупредить тебя, если дѣло касается обѣда" (стр. 41). Корреспонденція изобилуетъ подобными наивными чертами. Такъ, въ одномъ случаѣ, подавая совѣтъ другому, Сидоній откровенно говоритъ о себѣ: "что же касается до меня, то въ сомнительныхъ случаяхъ я предпочитаю осторожный способъ дѣйствія и охотнѣе становлюсь на сторону тѣхъ, которые боятся, хотя бы бояться было и нечего..." {Стр. 216--221.}. Лучше, кажется, нельзя опредѣлить степень своего мужества! Никто, разумѣется, не захочетъ приписать врожденную слабость духа вліянію риторики, а между-тѣмъ, одною этою чертою какъ много проливается свѣта на все политическое поведеніе Сидонія! Едва-ли также риторическіе мотивы входили сколько-нибудь въ отношенія его къ Арванду. Авторъ много останавливается на нихъ, по поводу извѣстнаго письма Сидонія, но, но нашему мнѣнію, опустилъ изъ виду самое существенное. Насъ не удивляетъ, что Сидоній, забывая вину Арванда, по своей старой пріязни къ нему, не рѣшился измѣнить ему во время угрожавшаго ему несчастія. Если этотъ поступокъ и не говоритъ въ пользу твердости его убѣжденія, то онъ дѣлаетъ честь его мягкому сердцу и силѣ его личной привязанности. Впрочемъ, измѣнить Арванду въ его несчастномъ положеніи едва-ли бы кто, подобно Сидонію, не нашелъ "безчестнымъ, жестокимъ и малодушнымъ". Вмѣсто того, чтобъ подъискивать риторическіе мотивы для объясненія весьма-понятнаго чувства, намъ кажется, слѣдовало бы болѣе обратить вниманія на самое лицо Арванда. Благодаря письму Сидонія, намъ извѣстны главныя подробности его процеса и все его поведеніе во время суда надъ нимъ. Поведеніе въ высшей степени странное и съ перваго взгляда вовсе непонятное -- столько въ немъ самонадѣянности, заносчивости со стороны обвиненнаго, и вдругъ послѣ того такое крайнее паденіе духа! Надобно читать у г. Ешевскаго прекрасный переводъ письма Сидопія, излагающаго все дѣло въ подробности {О важности писемъ, какъ употребительнѣйшей литературной формы того времени, см. особенно Fauriel, I, р. 422--423.}. Ни съ чѣмъ несообразное поведеніе Арванда останется загадкою, если видѣть въ немъ только римскаго чиновника, или гражданина Римской Имперіи и человѣка римскаго образованія, и оно же не только много разъясняется само, но и подаетъ поводъ къ нѣкоторымъ новымъ соображеніямъ, если посмотрѣть на то же лицо со стороны его галльской природы, которая такъ ясно высказалась въ его поступкѣ. Вообще Арвандъ своимъ лицомъ могъ бы служить хорошимъ дополненіемъ къ тѣмъ даннымъ, которыя можно взять у Сидонія, изъ его собственной жизни въ-особенности, для изображенія современной ему галльской народности.

До-сихъ-поръ мы коснулись только слабыхъ сторонъ галльскаго народнаго типа, современнаго Сидонію. У того же писателя легко было бы собрать и другія, болѣе-свѣтлыя черты, принадлежащія той же народности. Многія изъ нихъ неизмѣнно прошли черезъ всѣ перевороты и сохранились, хотя въ другихъ формахъ, до нашего времени. На всей Фигурѣ Сидонія лежитъ особенный отпечатокъ, котораго никогда не удастся объяснить намъ однимъ римскимъ образованіемъ, или вліяніемъ школы. Не римскія въ немъ -- эта привязанность къ жизни, любовь къ удовольствіямъ, сердце, открытое впечатлѣніямъ природы, дружбы, воспріимчивость и способность къ увлеченію и вмѣстѣ съ тѣмъ подвижность, любезность, общительность, однимъ словомъ urbanitas -- свойства, невольно-располагающія въ пользу Сидонія, несмотря на его непостоянство и неспособность къ глубокому чувству. Чтобъ быть справедливѣе къ Сидонію, слѣдовало бы изучить его особенно съ этой стороны, и изучить sine ira et studio.

Нѣтъ никакого спора, что въ своихъ сочиненіяхъ Сидоній принесъ обильную дань риторикѣ. Ея вліяніе чувствуется не только на слогѣ, но и на самомъ ихъ содержаніи, какъ, впрочемъ, иначе и не могло быть въ начинающей литературѣ, которая еще не сознала своей особенности и не успѣла отдѣлаться отъ своихъ обветшавшихъ образцовъ. Но за риторическими фразами и за искусственными оборотами нельзя ли подсмотрѣть чего-нибудь болѣе-существеннаго и, такъ-сказать, болѣе-истиннаго? Въ этомъ также не можетъ быть никакого сомнѣнія. Заимствовалъ же нашъ авторъ изъ Сидонія его превосходное описаніе современнаго ему быта между галло-римлянами и живое изображеніе наружности и нравовъ варварскихъ народовъ, жившихъ тогда въ Галліи. Не будучи историкомъ своего времени, Сидоній, однако, сохранилъ намъ въ своихъ сочиненіяхъ многія замѣчательныя его черты несомнѣнной подлинности. Но мы думаемъ, что въ анализѣ его, какъ писателя, можно простираться еще далѣе. Мы не видимъ причины считать его только за ритора вездѣ, гдѣ онъ говоритъ о самомъ себѣ. Его часто весьма-наивныя признанія имѣютъ для насъ совсѣмъ другую цѣну. Возьмемъ въ-особенности корреспонденцію Сидонія, потому-что она также обращалась въ публикѣ почти наравнѣ съ другими произведеніями того же писателя {См. Oeuvres de С. Ар. Sidonius, I, р. 338.}. Риторическими называетъ г. Ешевскій письма Сидонія объ Арваидѣ и Серонатѣ. Намъ кажется, наоборотъ, что эти страницы взяты прямо изъ современной жизни. Но какому праву, въ-самомъ-дѣлѣ, мы стали бы считать произведеніемъ риторства живую характеристику того или другаго лица изъ отдаленнаго стараго времени? Что можно сказать объ Арваидѣ и Серонатѣ, то же самое прилагается и ко многимъ другимъ мѣстамъ переписки. Риторъ ли Сидоній, когда въ письмѣ къ другу разсказываетъ цѣлую сцену съ Пеоніемъ вприсутствіи Майоріана {Она приведена вся у г. Ешевскаго, см. стр. 178--184.}? Риторъ ли онъ, когда, въ другомъ письмѣ, къ слову о подателѣ его, имъ разсказываетъ цѣлый "сюжетъ комедіи" {Ibid., р. 386.}? Риторству ли, наконецъ, приписать, что, о чемъ ни заговоритъ Сидоній, предметъ тотчасъ оживляется подъ его руками? Какъ живо, напримѣръ, изображаетъ онъ современнаго ему паразита {Oeuvres de С. Ар. Sidonius, I, р. 362.}! или какъ наглядно, въ другомъ мѣстѣ, по случаю смерти Мамерта Клавдіана, передаетъ памяти друзей нѣкоторыя черты его жизни, характера и философскихъ обычаевъ {Oeuvres de С. Ар. Sidonius, t. II, р. 163; ср. Ampère, Hist. littéraire de la France, t. II, p. 249.}! Чтобъ привести еще одинъ примѣръ изъ множества, укажемъ также на описаніе внѣшняго вида варварскаго князя Сигисмера съ его свитою {См. Oeuvres, t. I, p. 284.}. Столько рисовки, столько ненамѣренной изобразительности въ представленіи предмета не найдешь ни у кого изъ современниковъ Сидонія. У него какъ-то особенно были приспособлены на то глазъ и рука. Положимъ, что это былъ даръ очень-легкій, но никто, конечно, не скажетъ, что Сидоній обязанъ былъ имъ риторической школѣ; скорѣе можно было бы приписать его врожденной говорливости писателя. Сидоній и самъ хорошо знаетъ свою охоту поговорить, ведя ипсьменную бесѣду съ друзьями, и часто проситъ извиненія въ своей "болтовнѣ". Но вы видите, что это не просто болтовня человѣка, незнающаго чѣмъ наполнить свое время и отъ скуки играющаго словами: у Сидонія скрывается за нею столько наблюдательности и умѣнья живо передавать свои впечатлѣнія, что хотѣлось бы назвать ее другимъ именемъ. Словоохотливость Сидонія -- это врожденная галльской породѣ сообщительность и способность схватывать во всякомъ предметѣ самыя яркія и живыя его стороны. Если угодно, Сеи-Симона тоже можно назвать болтуномъ; но его умной, живой и въ высшей степени занимательной болтовнѣ мы обязаны тѣмъ, что имѣемъ въ его мемуарахъ самую точную и подробную картину домашняго быта Лудовика XIV и всѣхъ обычаевъ двора его, картину, съ которою въ живости и непосредственности впечатлѣнія едва-ли можетъ сравниться какая-нибудь исторія. Сидоній также исполненъ былъ этой врожденной потребности передавать впечатлѣнія своей современности и имѣлъ естественный даръ разсказа. Ему недоставало только настоящихъ формъ, чтобъ передать потомству весь собранный имъ обильный запасъ наблюденій; но мы должны быть благодарны ему и за то, что въ скромной формѣ дружескихъ писемъ онъ умѣлъ сообщить намъ такъ многое. Во всей современности Сидонія только въ Галліи можно найдти столько любопытныхъ мелочей, относящихся къ изображенію современной дѣйствительности, безъ-сомнѣнія, потому, что это лежало въ самомъ духѣ галльской народности.

Вотъ какой пріемъ употребляетъ Сидоній, чтобъ извѣстить своихъ друзей, Симплиція и Аполлинарія, о потерѣ отправленнаго ими къ нему письма: "Боже мой, какъ походитъ смятенная душа на волнующееся море, когда она точно какъ бурею возмущается дурными извѣстіями! Недавно я и сынъ мой занимались вмѣстѣ разборомъ тонкихъ остротъ въ Теренціевой "Гецирѣ" (Hecyra). Отдавшись естественному влеченію и забывъ важность наставника, я сидѣлъ подлѣ моего питомца; а чтобъ помогать ему удобнѣе слѣдить за комическимъ движеніемъ нашего автора, я держалъ въ рукахъ другое сочиненіе подобнаго содержанія, то-есть Менандрова Эпитрепонта. Мы оба вмѣстѣ читали, наслаждались, шутили между собою; каждаго изъ насъ занимало свое: его плѣняло чтеніе, я больше услаждался имъ самимъ. Вдругъ входитъ слуга съ озабоченнымъ видомъ. Что тамъ такое? спросили мы, обращаясь къ нему.-- Тамъ у дверей, отвѣчалъ онъ, стоитъ вашъ чтецъ Константъ: онъ воротился отъ Симплиція и Аполлинарія; говоритъ, что ваши письма отданы кому слѣдуетъ, а полученныя на ваше имя потеряны имъ дорогою. Эти слова вдругъ помрачили, точно облакомъ, ясность моего тихаго удовольствія, и непріятное извѣстіе, содержавшееся въ нихъ, до такой степени возмутило мою желчь, что я нѣсколько дней былъ неумолимъ и не велѣлъ пускать себѣ на глаза этого глупаго болвана (hermam stolulissimum), требуя непремѣнно, чтобъ онъ возвратилъ мнѣ каждую строку, отъ кого бы она ни была: не говорю уже о вашихъ письмахъ, которыя, пока у меня останется хоть капля смысла, будутъ для меня тѣмъ дороже, чѣмъ рѣже они получаются. Наконецъ, однако, гнѣвъ мой поутихъ отъ времени; тогда, призвавъ вѣстника, я спросилъ у него: не можетъ ли онъ по-крайней-мѣрѣ сообщить мнѣ чего на словахъ? Но онъ, дрожа отъ страха и не смѣя поднять глазъ, какъ человѣкъ, знающій свою провинность, прошепталъ мнѣ только сквозь зубы, что все., что я такъ интересовался знать, заключалось въ затерянномъ имъ письмѣ {Ibid. р. 354. et seqq.}!"

Въ-заключеніе Сидоній проситъ своихъ корреспондентовъ, чтобъ они взяли на себя трудъ вторично написать къ нему обо всемъ, и снова говоритъ о своемъ нетерпѣливомъ ожиданіи. Въ томъ состоитъ все содержаніе письма. Несмотря на присутствіе въ немъ нѣсколькихъ риторическихъ оборотовъ, кто скажетъ, что оно написано риторомъ?

Не отрицая риторическаго элемента въ сочиненіяхъ Сидонія, мы старались по-возможности облегчить тяжесть падающаго на него упрека указаніемъ на другіе, болѣе-постоянные мотивы авторской его дѣятельности, которые, какъ намъ казалось, нѣсколько-поспѣшно обойдены были нашимъ изслѣдователемъ. Быть-можетъ, намъ не удалось раскрыть нашу мысль съ полною ясностью; быть-можетъ, предположеніе наше нуждается еще въ болѣе-твердыхъ основаніяхъ: во всякомъ случаѣ мы считали своею обязанностью поставить на видъ автору то впечатлѣніе, которое прежде всего почерпается изъ его же книги и потомъ находитъ себѣ сильную поддержку въ произведеніяхъ самого Сидонія. Тогда-какъ г. Ешевскаго поражаетъ въ Сидоніи особенно риторъ, насъ, признаемся откровенно, гораздо-болѣе занимаетъ въ томъ же писателѣ человѣческая его сторона, хотя и нечуждая многихъ слабостей. Вообще мы можемъ сказать, что наше личное впечатлѣніе, полученное отъ всей дѣятельности Сидоніи, какъ человѣка и писателя, не позволяетъ намъ допустить слишкомъ-строгаго надъ нимъ приговора. Не надобно потомъ забывать, что, какъ справедливо замѣчаетъ и г. Ешевскій, "кельтскій (то-есть галльскій) народный характеръ заключалъ въ себѣ всѣ условія риторства", то-есть "легкость рѣчи, плодовитость воображенія, эффектность рѣчи, argute loqui". Мнѣніе совершенно-справедливое, за которое говоритъ вся исторія народа: всѣ эти черты уцѣлѣли до-сихъ-поръ въ литературѣ страны, несмотря на всѣ перемѣны въ языкѣ и въ понятіяхъ. Но въ такомъ случаѣ на нихъ слѣдуетъ нападать не какъ на ложный и случайный риторическій наростъ, а какъ на постоянный недостатокъ, котораго корень лежитъ въ самой народности и едва-ли можетъ быть когда отдѣленъ отъ нея. Наконецъ надобно подумать и о томъ, чтобъ, за внѣшностью ритора, не забыть одного болѣе-существеннаго и всегда заслуживающаго уваженія качества въ томъ же писателѣ: это -- глубоко-вкорененная въ немъ любовь къ образованію. Едва-ли кто изъ свѣтскихъ современниковъ Сидонія былъ искреннѣе его преданъ дѣлу просвѣщенія. Образованность была въ его глазахъ главною мѣрою достоинства человѣка. "Чѣмъ больше ты будешь предава ться литературнымъ занятіямъ (писалъ онъ къ одному изъ своихъ знакомыхъ), тѣмъ больше будешь узнавать по опыту, что на сколько человѣкъ вообще выше безсловесныхъ животныхъ, на столько человѣкъ образованный выше невѣжи" {Oeuvres de С. Ар. Sid., I, р. 378.}. Это чувство тѣмъ дороже въ Сидоніи, чѣмъ неблагопріятнѣе было время для успѣховъ образованія. Отсюда тотъ ужасъ, который внушало ему усиленіе варваровъ въ предѣлахъ Римской Имперіи и даже самая ихъ наружность; отсюда же, съ другой стороны, его неизмѣнная преданность римскимъ началамъ въ противоположность варварскимъ, при всемъ непостоянствѣ въ другихъ отношеніяхъ. Императоры смѣняли одинъ другаго и часто гибли въ насильственныхъ катастрофахъ, но идея оставалась одна и та же. Кто не хотѣлъ владычества варваровъ, тотъ по необходимости долженъ былъ держаться римскаго начала, несмотря на частыя перемѣны его представителей.

Время епископской дѣятельности Сидонія составляетъ предметъ послѣдней главы въ сочиненіи г. Ешевскаго. Оставляя на-время своего героя, авторъ опять начинаетъ съ того, что рисуетъ широкую картину христіанскаго общества въ послѣдніе вѣка Римской Имперіи -- явленіе въ высокой степени поучительное и достойное вѣчной памяти исторіи. Въ то самое время, какъ падали согнившія основы древняго міра, внутри его изъ едва-замѣтныхъ запинаній нарождался другой, носившій въ себѣ будущія судьбы человѣчества. Два общества, одной крови, но не одного духа, стояли другъ подлѣ друга, одно -- умирающее, другое -- полное надеждъ и свѣжихъ жизненныхъ силъ. Проводя параллель между ними, г. Ешевскій въ послѣдней главѣ своей книги коснулся многихъ сторонъ новаго общества въ противоположность его съ римскимъ. Живая связь между его разсѣянными и часто-преслѣдуемыми членами подкрѣплена вновь множествомъ историческихъ свидѣтельствъ и поставлена на первомъ планѣ общей картины. Любопытно видѣть, какъ великая идея торжествуетъ надъ препятствіями, которыя на каждомъ шагу противополагаются ея распространенію; любопытно наблюдать особенно, какими путями поддерживались почти-непрерывныя сношенія и происходилъ размѣнъ мнѣній между мыслящими людьми того времени, которые часто раздѣлены были между собою огромными пространствами и, сверхъ-того, должны были бороться съ разными стѣснительными мѣрами. Въ подземной тишинѣ, подъ завѣсою глубокой тайны, зрѣло сѣмя великаго и ничѣмъ-неотразимаго будущаго, и напрасны были всѣ усилія преслѣдующихъ погубить его въ самомъ зародышѣ. Затѣмъ, имѣя въ виду ту же противоположность, авторъ переходитъ къ внутренней организаціи церкви и въ общемъ очеркѣ изображаетъ движеніе духовной литературы. Читатель еще разъ встрѣчается здѣсь со многими литературными именами, которыхъ авторъ коснулся уже въ первой главѣ своего сочиненія. По поводу нѣкоторыхъ вопросовъ между членами новаго общества и его лучшими представителями нерѣдко возникали горячіе споры, но они большею-частью проникнуты были духомъ терпимости. "Самая борьба съ лжеучителями велась исключительно оружіемъ мысли, и духовенство съ негодованіемъ возставало противъ преслѣдованія еретиковъ". Въ книгѣ г. Ешевскаго приведено нѣсколько примѣровъ этой истинно-христіанской терпимости въ-отношеніи къ разномыслящимъ.

Нисходя отъ общаго къ частному, достигаемъ мы, вслѣдъ за нашимъ авторомъ, одного изъ самыхъ важныхъ моментовъ во всей жизни и дѣятельности Сидонія. По тогдашнему устройству христіанской общины, можетъ-быть, не такъ важенъ былъ переходъ его въ духовное званіе, какъ совпаденіе его пастырскаго служенія съ самымъ критическимъ временемъ въ исторіи Оверни, которой онъ былъ епископомъ. Овернь, внутреннѣйшая изъ областей Галліи, какъ мы уже имѣли случай замѣтить прежде, долѣе другихъ сохранила свою самостоятельность отъ варваровъ; въ ней живѣе всего уцѣлѣло и чувство галльской народности; наконецъ и для Оверни пришло время послѣдняго разсчета. Ударъ казался тѣмъ болѣе неотвратимымъ, что онъ шелъ отъ Эйриха вестготскаго, безспорно, одного изъ самыхъ умныхъ предводителей между варварскими королями того времени, человѣка съ твердою волею и притомъ еще горячаго поборника аріанства. Отъискивая естественную границу вестготскимъ завоеваніямъ въ Галліи, Эприхъ положилъ за непремѣнное ввести въ нихъ овернскую провинцію. Понятно, что, чѣмъ ближе и грознѣе была опасность, тѣмъ сильнѣе пробуждался никогда, впрочемъ, совершенно непогасавшій патріотизмъ овернцевъ. Въ ближайшемъ соприкосновеніи съ варварами еще больше разгоралось въ нихъ чувство народной самостоятельности. Къ-тому же различіе религіозныхъ вѣрованій дѣлало вражду двухъ народностей почти-непримиримою. Недостатокъ силъ на одной сторонѣ могъ отчасти быть восполненъ отчаяніемъ. Предстоявшая борьба неминуемо должна была принять ожесточенный характеръ. Въ эту критическую минуту для галльской народности Сидонію досталось занимать епископскую каѳедру въ Оверни и нѣкоторымъ образомъ стоять во главѣ ея мужественнаго народонаселенія, на котораго падала вся тяжесть послѣдней борьбы съ варварами по лѣвую сторону Лоары.

Нельзя не пожалѣть, что г. Ешевскій не взялъ на себя труда послѣдовательно пройдти главные моменты политической жизни Оверни, до паденія ея самостоятельности. Онъ часто возвращается къ событіямъ внутренней овернской исторіи и въ нѣкоторыхъ случаяхъ излагаетъ ихъ даже довольно-подробно, но нигдѣ не беретъ ихъ въ постепенномъ развитіи. Можетъ-быть, впрочемъ, это зависѣло отъ принятаго авторомъ плана, въ которомъ общему вездѣ дано преимущество передъ частнымъ. Если мы не ошибаемся, то главные моменты исторіи Оверни, до завоеванія ея варварами, заключаются въ слѣдующихъ чертахъ. Долгое время держится въ ней, наравнѣ съ другими областями Галліи, чувство противоположности къ римлянамъ, какъ завоевателямъ страны. Это чувство нѣсколько умѣряется распространеніемъ въ Южной Галліи римскаго образованія. При появленіи на римской землѣ варваровъ, враждебное чувство галло-римлянъ вообще, овернцевъ въ-особенности, обращается противъ нихъ. Чѣмъ сильнѣе напираютъ варвары, тѣмъ тѣснѣе примыкаетъ Галлія къ Риму, отъ котораго только и ждетъ себѣ спасенія. Римъ волею или неволею обманываетъ ея надежды, измѣняетъ ея интересамъ; варвары овладѣваютъ одною провинціею за другого; нѣкоторые изъ галло-римлянъ, не видя ни откуда спасенія, сами подаютъ руку на союзъ съ ними, или заискиваютъ ихъ покровительства. Но народное чувство не умерло между галло-римлянами: оно лишь стѣснилось на болѣе-узкомъ пространствѣ, именно въ Оверни, но еще не утратило всей своей энергіи, какъ не потеряло вовсе вѣры въ помощь имперіи. Но никогда Римъ не былъ равнодушнѣе къ участи Оверни: когда она истощала послѣднія усилія для своей защиты, онъ договаривался съ варварами объ ея уступкѣ. Естественно, что въ подобныхъ обстоятельствахъ никакой героизмъ не въ-состояніи былъ спасти провинцію и, вмѣстѣ съ ней, послѣднее убѣжище галльской народности по ту сторону Лоары, отъ варварскаго завоеванія. Такъ пала Овернь, и открытая борьба двухъ народностей перешла съ того времени въ глухую или подземную. Результаты ея всего-лучше можно видѣть у Форіеля и Петиньи.

Самая исторія послѣдней борьбы овернцевъ съ варварами изложена въ сочиненіи г. Ешевскаго очень-обстоятельно, по-крайней-мѣрѣ сколько позволяло запутанное состояніе историческихъ свидѣтельствъ для этого времени. Главнымъ героемъ борьбы съ готами, "душею защиты" Оверни является Экдицій, сынъ или, какъ полагаютъ другіе, пасынокъ Авита и братъ Паніаниллы, супруги Сидонія. Изъ отрывочныхъ и часто перемѣшанныхъ между собою извѣстій автору удалось возстановить его вполовину-затерянный образъ. Читатель имѣетъ передъ собою не только громкое имя послѣдняго поборника галльской независимости, но и живое лицо, много-говорящее воображенію. Въ его присутствіи становится понятно, какъ мирное народонаселеніе Оверни могло такъ долго бороться съ обращенными противъ него усиліями воинственнаго народа. Всматриваясь въ черты Экдиція, какъ онъ представленъ у г. Ешевскаго, вѣришь силѣ его подвиговъ. Мы не можемъ удержаться, чтобъ не привести тѣ страницы сочиненія, съ которыхъ разсказывается первое появленіе Экдиція на сценѣ.

"Сынъ, или, какъ думаютъ нѣкоторые, пасынокъ Авита, Экдицій, принадлежалъ къ числу богатѣйшихъ владѣльцевъ Оверни; въ самомъ городѣ у него былъ огромный домъ, а средства, которыя извлекъ онъ изъ своихъ помѣстій во время борьбы, лучше всего доказываютъ его огромное состояніе. Первая молодость прошла въ гимнастическихъ упражненіяхъ, псовой и ястребиной охотѣ. Блестящее воспитаніе, какое давали Экдицію, собрало въ Овернь ученыхъ людей этого времени, и Сидоній говоритъ о томъ вліяніи, какое имѣлъ Экдицій на аристократическую молодежь своей родины, заставивъ се полюбить латинскую рѣчь и замѣнить ею кельтскіе діалекты, до сихъ поръ бывшіе разговорнымъ языкомъ даже высшаго общества. "Ты нѣкогда заставилъ сдѣлаться Римлянами тѣхъ, которыхъ ты же потомъ не допустилъ обратиться въ варваровъ", пишетъ къ нему клермонтскій епископъ, говоря объ его заслугахъ отечеству. Мы знаемъ характеръ тогдашняго воспитанія и тѣмъ болѣе растетъ наше уваженіе къ Экдицію, что на немъ незамѣтно ни малѣйшаго слѣда господствующаго направленія. Риторство, разъѣдавшее самыя лучшія натуры, не оказало своего обычнаго вліянія надъ умомъ Экдиція. До насъ не дошли подробности о дальнѣйшей дѣятельности сына Авита до той поры, когда событія въ Оверни не вызвали его на сцену. Знаемъ только, что, посвятивъ себя военному поприщу, онъ былъ назначенъ при Антеміѣ начальникомъ войскъ въ Италіи и ему обѣщано было достоинство Патриція, уступавшее значеніемъ только консульству. Во время заговора Сероната, Сидоній, по просьбѣ овернской аристократіи, вызывалъ его изъ Италіи, гдѣ разрывъ Антемія съ Рицимеромъ обнаружилъ ясно безсиліе законной власти передъ наглымъ произволомъ варварскаго временщика. Экдицій явился въ Овернь уже тогда, когда Готы осаждали главный городъ этой провинціи, хотя мы и не знаемъ, должно ли отнести его появленіе къ послѣдней осадѣ Клермона (474 г.) или къ одной изъ предыдущихъ. Послѣднее кажется болѣе вѣроятнымъ; защита Оверни безъ Экдиція, по крайней мѣрѣ по нашему убѣжденію, дѣло слишкомъ загадочное. Прибытіе Экдиція въ осажденный городъ напоминаетъ подвиги средневѣковаго рыцарства, гдѣ личная отвага совершала чудеса. По счастію на этотъ разъ письмо Сидонія не только передаетъ намъ всѣ подробности подвига, по и довольно хорошо изображаетъ радость жителей при видѣ любимаго вождя, такъ неожиданно явившагося среди нихъ. Мы думаемъ, что это же самое письмо можетъ нѣсколько показать, какъ велико должно было быть вліяніе Экдиція на воодушевленіе защитниковъ Оверни. Разскажемъ на основаніи отзывовъ очевидца, какъ было дѣло. Жители города собрались на полуразрушенныхъ стѣнахъ, когда разнеслась вѣсть, что на обширной равнинѣ, разстилавшейся у подножія горы, на которой построена крѣпость, происходитъ жаркая схватка. Люди всѣхъ сословій, пола и возрастовъ толпились на укрѣпленіяхъ, смотря на необыкновенное событіе, совершавшееся предъ ихъ глазами, и которому, какъ справедливо замѣтилъ клермонтскій епископъ, съ трудомъ можетъ повѣрить потомство. Съ 18 всадниками пробирался Экдицій къ осажденнымъ, когда увидѣлъ, что равнина между нимъ и городомъ занята многочисленнымъ непріятелемъ. Съ отчаянною рѣшимостью бросился Экдицій въ средину враговъ, чтобъ открыть себѣ оружіемъ путь въ Клермонъ. Готы были поражены неожиданностію и дерзостію нападенія. Имя Экдиція, раздававшееся среди сѣчи, еще болѣе увеличило ихъ ужасъ. Растерявшіеся вожди позабыли, какъ велики ихъ собственныя силы, не видали, какъ ничтожно число спутниковъ Экдиція. въ паническомъ страхѣ спѣшили Вестготы отступить къ вершинѣ довольно утѣсистаго холма, чтобы тамъ подъ защитою мѣстности выдержать нападеніе. Только не многіе, увлеченные отвагой, остались назади и погибли подъ мечемъ галло-римскаго героя. Экдицій со своею дружиною остался одинъ на всей равнинѣ, гдѣ Готы не посмѣли держаться. Ни одинъ изъ его спутниковъ не палъ въ битвѣ и, спѣша воспользоваться временемъ, побѣдитель съ торжествомъ въѣхалъ въ ворота Клермона. "Здѣсь, продолжаетъ Сидоній, мнѣ легче вообразить, чѣмъ выразить словомъ, сколько привѣтствій, рукоплесканій, слезъ и радости встрѣтило твое безпрепятственное возвращеніе въ городъ. Надобно было видѣть атріи твоего обширнаго дома, наполненные зрителями твоего славнаго тріумфа. Подъ поцалуями однихъ изчезала пыль, тебя покрывавшая; другіе брали удила, покрытыя пѣной и кровью; третьи переворачивали конскія сѣдла, смоченныя потомъ; тѣ разстегивали завязки гибкихъ пластинокъ твоего шлема; эти занимались развязываніемъ узловъ на твоихъ поножахъ (ocreae); одни считаютъ зубцы мечей, притупившихся въ сѣчѣ, другіе трепещущими пальцами измѣряютъ отверстія, проколотыя и прорубленныя на твоихъ латахъ. Здѣсь, хотя многіе съ радостными тѣлодвиженіями сжимали въ объятіяхъ твоихъ спутниковъ, но большій порывъ народнаго ликованія обращался къ тебѣ, и несмотря на то, что тебя окружала безоружная толпа, ты и вооруженный не скоро бы изъ нея вырвался. Съ чрезвычайною вѣжливостію ты выслушивалъ даже пошлости поздравителей и, стараясь освободиться отъ горячихъ объятій тѣснившей тебя толпы, ты былъ доведенъ до того, благодушный истолкователь любви народной, что долженъ былъ благодарить особенно тѣхъ, кто свободнѣе наносилъ тебѣ оскорбленія" (стр. 295--299).

Но честь послѣдней мужественной обороны Оверни принадлежитъ не одному Экдицію. Рядомъ съ нимъ надобно еще поставить имя другаго героя: этотъ герой -- кто бы подумалъ?-- былъ Аполлинарій Сидоній... Не-уже-ли возможно было такое быстрое и внезапное превращеніе? Авторъ увѣряетъ положительно: "Люди (говоритъ онъ), у которыхъ при другихъ обстоятельствахъ незамѣтно было и слѣдовъ римскаго патріотизма, являются передъ нами съ характеромъ, достойнымъ старыхъ временъ римской доблести. На первомъ планѣ сталъ епископъ Оверни, прежній риторъ временъ упадка, политическій дѣятель безъ всякихъ политическихъ убѣжденій, теперь какъ-бы переродиввіійся подъ вліяніемъ новаго своего положенія. Трудно узнать Сидонія въ этомъ новомъ лицѣ, выступившемъ на сцену, и только вкоренившееся риторство еще обнаруживаетъ въ его письмахъ прежняго литератора" (стр. 288). Нѣсколько ниже авторъ дополняетъ характеристику своего импровизированнаго героя новыми, еще болѣе сильными чертами. "Клермонскій епископъ (говоритъ онъ о томъ же Сидоніи) во все время борьбы съ Эйрихомъ оказался достойнымъ вождемъ православнаго населенія и обнаружилъ не только замѣчательную дѣятельность, но и небывалую въ немъ твердость духа. Героическій порывъ какъ бы увлекъ и поднялъ его въ уровень съ совершившимися событіями... Можно бы подумать, что какимъ-то чудомъ измѣнились самыя основанія его характера: такъ много энергіи и самоотверженія выказалъ онъ въ этой борьбѣ забытой и оставленной всѣми провинціи съ самымъ могущественнымъ (?) изъ германскихъ народовъ, съ даровитымъ вождемъ, умѣвшимъ занять первое мѣсто между другими варварскими предводителями" и т. д. (сгр. 294).

Нельзя не быть поражену, вмѣстѣ съ авторомъ, необыкновеннымъ контрастомъ двухъ столько непохожихъ одинъ на другаго человѣкъ въ одномъ и томъ же лицѣ. Что, въ-самомъ-дѣлѣ, общаго между прежнимъ риторомъ, человѣкомъ безъ опредѣленнаго направленія, безъ воли и убѣжденій, который лишь своимъ искательствамъ и неумѣренной лести обязанъ былъ своимъ довольно-виднымъ положеніемъ, и мужественнымъ защитникомъ страны, дѣйствующимъ для ея блага съ такою энергіею и самоотверженіемъ и съ такою твердостью духа, что дѣла его напоминаютъ историку времена старой римской доблести? Откуда вдругъ возьмется въ человѣкѣ прежде вовсе-небывалая въ немъ твердость духа? Не-уже-ли она изъ ничего прививается обстоятельствами? Откуда вдругъ и героизмъ, и энергія воли, и способность къ самоотверженію въ томъ самомъ лицѣ, въ которомъ, казалось, всѣ душевныя движенія попорчены Фальшивимъ воспитаніемъ? Или надобно допустить, вмѣстѣ съ авторомъ, что "какимъ-то чудомъ" измѣнились самыя основанія характера Сидонія, или остается предположить, что подъ однимъ и тѣмъ же именемъ скрываются два совершенно-различныя лица?...

Ни то, ни другое: истина лежитъ въ среднемъ пространствѣ между двумя крайностями. Есть, но нашему мнѣнію, очень-простой способъ отъискать ее въ настоящемъ случаѣ: не возвышайте слишкомъ вашего героя въ одномъ случаѣ и не унижайте слишкомъ въ другомъ -- и вы будете имѣть передъ собою истиннаго человѣка, безъ рѣзкаго контраста въ основныхъ чертахъ его характера. На нашъ взглядъ, именно оттого и произошла ошибка г. Ешевскаго, что онъ слишкомъ-рѣзко раздѣлилъ различные моменты въ жизни Сидонія, и, сдѣлавъ его въ одной главѣ отвѣтчикомъ за всѣ слабыя стороны, въ другой, можетъ быть, слишкомъ уже поспѣшно выставилъ на видъ лишь одни его достоинства. Одинъ и тотъ же человѣкъ разложился на свою дурную и хорошую сторону. Читатель, котораго до-сихъ-поръ старались убѣдить въ неисправимости Сидонія, какъ ритора, плохо вѣритъ, чтобъ изъ него когда-нибудь могъ выйдти національный герой. Сомнительны кажутся всѣ подвиги мужества и самоотверженія, когда во всей предшествующей жизни дѣйствующаго лица имъ не дано ни малѣйшаго основанія. Внезапное перерожденіе запаснаго ритора въ героя добродѣтели тѣмъ непонятнѣе, что, какъ доказываетъ нашъ авторъ, риторство осталось при Сидонія и въ самую важную эпоху его жизни; стало-быть, перерожденіе не было такъ всецѣло и не произошло такъ мгновенно. Стало-быть, нѣкоторые недостатки Сидонія переходили вмѣстѣ съ нимъ изъ одного его положенія въ другое; а, можетъ-быть, также и его достоинства послѣдней эпохи не были совершенно-новыя?..

Гизо гдѣ-то говоритъ, что историческій человѣкъ не слагается вдругъ, но развивается постепенно. Взятый въ различные моменты своей жизни, онъ дѣйствительно можетъ показаться непохожимъ самъ на себя. Дѣло историка въ томъ и состоитъ, чтобъ показать послѣдовательность развитія и постепенность переходовъ. Знаменитый въ русской исторіографіи контрастъ Іоанна Грознаго съ самимъ собою можетъ казаться привлекательнымъ въ художественномъ отношеніи, но въ немъ нѣтъ исторической истины. Будущій историкъ, навѣрное, постарается стереть это слишкомъ-рѣзкое и потому само себя обличающее раздѣленіе и замѣнитъ его хотя, можетъ-быть, болѣе-прозаическою послѣдовательностью въ развитіи одного и того же характера, подъ вліяніемъ различныхъ обстоятельствъ. Изображеніе Сидонія, сколько мы можемъ судить, пострадало главнымъ образомъ отъ того же невѣрнаго пріема. Чтобъ человѣкъ не былъ въ рѣшительномъ противорѣчіи съ самимъ-собою, чтобъ одни его дѣйствія не исключали совершенно другихъ, слѣдовало бы, вопервыхъ, по нашему мнѣнію, менѣе сильно налегать на извѣстные его недостатки въ двухъ первыхъ главахъ сочиненія, а постараться лучше объяснить ихъ изъ обстоятельствъ самаго времени. Еслибъ авторъ не судилъ Сидонія въ первой половинѣ его дѣятельности съ одной исключительной точки зрѣнія, многія хорошія, хотя и неочень-блестящія, качества будущаго защитника Оверни тогда уже выступили бы наружу передъ читателемъ; по -- крайней -- мѣрѣ не остались бы вовсе въ тѣни. Тогда было бы больше замѣчено и поставлено на видъ другимъ, что Сидоній не былъ такимъ записнымъ риторомъ, какъ кажется съ перваго взгляда, и что панегирики больше вынуждаемы были у него силою обстоятельствъ, или боязнью компрометировать себя, чѣмъ низкою угодливостью, и часто доставались ему очень-дорого. Вовторыхъ, мы полагали бы, что въ изображеніи другой половины дѣятельности Сидонія были бы умѣстнѣе нѣсколько-болѣе скромныя краски. Въ-самомъ-дѣлѣ, вѣдь, кромѣ самого Сидонія, мы имѣемъ немного другихъ свидѣтелей его высокихъ подвиговъ при защитѣ Оверни. Отъ насъ далека мысль унижать его заслуги и отнимать принадлежащія ему достоинства, такъ точно, какъ не хотѣлось бы намъ слишкомъ преувеличивать его слабости и недостатки въ начальной дѣятельности. Но всему должна быть настоящая мѣра. По чрезвычайнымъ обстоятельствамъ, въ которыхъ находилась Овернь при нападеніи на нее вестготовъ, Сидоній, безъ-сомнѣнія, показалъ себя выше, чѣмъ въ то время, когда опасность была гораздо-далѣе, и когда вообще такъ трудно было оріентироваться въ современной политикѣ; по эта разность не могла же быть такъ велика, что въ одномъ случаѣ Сидоній заслуживалъ бы только порицанія, а въ другомъ -- лишь удивленія и удивленія. Было бы слишкомъ-утомительно для читателей, еслибъ мы въ этой же статьѣ хотѣли вновь пересмотрѣть всю дѣятельность Сидонія, пока онъ занималъ каѳедру въ Оверни; довольно будетъ сослаться на нашего же автора: пусть онъ самъ отвѣчаетъ за то, что въ его собственномъ изложеніи событіи Экдицій вездѣ занимаетъ самое видное мѣсто и играетъ главную роль при защитѣ Оверни, почти совершенно закрывая своею доблестью скромныя достоинства епископа. Но этого мало. Подъ конецъ разсказа авторъ, уже нисколько не обинуясь, сознаетъ все превосходство Экдиція передъ Сидоніемъ и, слѣдовательно, самъ беретъ назадъ часть того, что сказано было о немъ прежде. "Поступокъ Сидонія, о которомъ идетъ теперь рѣчь (говоритъ онъ, разсказывая пребываніе Сидонія въ изгнаніи послѣ завоеванія Оверни), служитъ лучшимъ подтвержденіемъ нашего мнѣнія, что главнымъ двигателемъ героическаго сопротивленія Оверни противъ готовъ былъ Экдицій, своимъ присутствіемъ и личнымъ вліяніемъ поддерживавшій слабую волю клермонскаго епископа" {Апол. Сидоній, стр. 324.}. Вполнѣ соглашаемся съ этимъ мнѣніемъ; но въ такомъ случаѣ, что же будетъ значить прежде-сказанная мысль, что во время борьбы Оверни съ готами на первомъ платъ стоялъ епископъ Сидоній? Не будемъ также противорѣчьи. г. Ешевскому, когда онъ признаетъ въ клермонскомъ епископѣ слабость воли. Кого удивитъ эта черта въ Сидоніи, если на той же самой страницѣ авторъ еще положительнѣе говоритъ о немъ: твердости воли, стойкости характера не было вовсе въ натурѣ клермонскаго епископа. Но если такъ, то какъ же онъ могъ, говоря словами нашего автора, обнаружить, то-есть показать передъ другими твердость воли, которой въ немъ никогда не было?..

Пока Овернь напрягала свои послѣднія силы въ отчаянной борьбѣ съ варварами, имперія подписывала ея смертный приговоръ въ мирномъ трактатѣ съ Эйрихомъ вестготскимъ. Вся Южная Галлія подпала наконецъ варварскому владычеству. Лѣтъ черезъ десять потомъ исчезла послѣдняя тѣнь свободы отъ варваровъ и въ Сѣверной Галліи. Побѣда надъ Сіагріемъ раздвинула предѣлы франкскаго завоеванія до самой Лоары. Черезъ нея два стана варваровъ-завоевателей могли подавать другъ другу руку -- если не на союзъ, то на непримиримую вражду между собою. Галльской народности въ цѣломъ ея составѣ не было болѣе и въ поминѣ; но она не исчезла совершенно, а только сошла съ авансцены и скрылась навремя подъ другимъ народнымъ началомъ, чтобъ, передѣлавъ его по-своему, впослѣдствіи снова выступить впередъ съ обновленными силами и съ новымъ именемъ. Начинавшееся въ Галліи литературное движеніе также было прервано, но опять не на долгій срокъ времени: скоро оно снова даетъ чувствовать себя среди полнаго преобладанія варваровъ, и въ упорной борьбѣ съ ихъ вліяніемъ мало-по-малу выработываетъ для себя постоянныя формы. Изъ остатковъ римскаго образованія и галльскихъ народныхъ элементовъ, прошедшихъ не безъ поврежденія длинный періодъ варварскаго владычества, образуется потомъ новая французская литература. Григорій Турскій съ одной стороны, и Жоанвиль съ Фроссаромъ съ другой, болѣе родня между собою, нежели какъ кажется съ перваго взгляда. Промежутокъ между ними служитъ только доказательствомъ необыкновенной живучести галльской народности. Съ паденіемъ Оверни кончилась политическая роль и ея защитниковъ. Экдицій потомъ вовсе исчезаетъ изъ исторіи. По предположенію нашего автора, впрочемъ, довольно-произвольному, этотъ "доблестный римлянинъ" (?) кончилъ свою жизнь гдѣ-нибудь въ тиши уединенія, въ подвигахъ христіанскаго благочестія. Что же касается до Сидонія, то онъ, по волѣ побѣдителя, сосланъ былъ на испанскую границу и тамъ содержимъ былъ подъ строгимъ присмотромъ, отъ котораго освободился только благодаря ходатайству министра Эйриха, Леона нарбоннскаго. Возвращеніе въ Овернь куплено было Сидоніемъ цѣною новаго панегирика, разумѣется, въ честь завоевателя провинціи, что, впрочемъ, стояло автору "тяжелаго усилія" надъ самимъ-собою. Послѣдующая дѣятельность его исключительно посвящена была исполненію пастырскихъ обязанностей. Онъ умеръ въ 488 или 89 году, переживъ нѣсколькими годами своего преслѣдователя и самаго страшнаго врага своей родины.

Питатель можетъ видѣть теперь, въ какихъ пунктахъ мы расходимся съ авторомъ покой исторической монографіи. Сводя всѣ итоги, мы еще разъ должны отдать полную справедливость общей части сочиненія, изображающей судьбы Римской Имперіи и состоянія общества въ V вѣкѣ. Наша историческая литература дѣлаетъ въ ней истинное пріобрѣтеніе. Авторъ умѣлъ достигнуть рѣдкаго единства въ изображеніи одного изъ самыхъ многосложныхъ и запутанныхъ историческихъ дѣйствій. Основательное изученіе предмета соединилось здѣсь съ замѣчательнымъ талантомъ изложенія. Сравнительно-менѣе зрѣлою и обдуманною считаемъ мы другую часть сочиненія, которая касается собственно Сидонія и имѣетъ цѣлью разсказать его жизнь и оцѣнить дѣятельность какъ человѣка и писателя. Въ изображеніи его личности мы не находимъ той цѣлостности, какой въ-правѣ были ожидать отъ историческаго разсказа. Сидоній слишкомъ двоится въ нашихъ глазахъ. Разбивъ его жизнь на отдѣльные, какъ-бы вовсе-независимые одинъ отъ другаго моменты, авторъ, по нашему мнѣнію, слишкомъ-поспѣшно дѣлаетъ свои заключенія о немъ, и потому бываетъ часто одностороненъ въ своихъ сужденіяхъ. Недостаетъ послѣдовательности въ развитіи его характера подъ вліяніемъ обстоятельствъ: отчего онъ иногда не только не походитъ на себя, по и впадаетъ въ рѣзкое противорѣчіе самъ съ собою и заставляетъ противорѣчить себѣ своего историка. Намъ кажется, что. менѣе-рѣзко оттѣняя нѣкоторыя отдѣльныя стороны въ Сидоніи, можно было бы достигнуть большаго единства въ его характеристикѣ. Настоящая мѣра исторической правды иногда вѣрнѣе достигается уменьшеніемъ свѣта, чѣмъ блескомъ и яркостью красокъ; поэтому умѣренный тонъ, который употребляютъ французскіе историки, говоря о Си- доній, кажется намъ болѣе-подходящимъ къ истинѣ, нежели сильныя укоризны ему нашего автора, вскорѣ послѣ того смѣняющіяся самыми лестными отзывами для того же лица.

Несмотря на наше разногласіе съ г. Ешевскимъ въ нѣкоторыхъ подробностяхъ, мы смотримъ, однако, на трудъ его съ уваженіемъ и даже признательностью. Нечасто достается критикѣ имѣть дѣло съ такимъ умнымъ произведеніемъ. Можно расходиться съ авторомъ во мнѣніяхъ, но нельзя не признать, что литература пріобрѣтаетъ въ немъ писателя съ сердцемъ и широкимъ, образованнымъ взглядомъ на вещи. Соединеніе литературнаго образованія съ историческимъ намъ кажется особенно заслуживающимъ вниманія. Авторъ столько же хорошій критикъ, какъ и искусный повѣствователь. Книга его, между-прочимъ, можетъ служить образцомъ приложенія результатовъ литературной критики прямо къ исторіи. Исчерпывая свои предметъ, то-есть избраннаго писателя, съ литературной точки зрѣнія, она въ тоже время пользуется имъ, какъ историческимъ матеріаломъ, для возстановленія въ подлинныхъ чертахъ физіономіи цѣлаго вѣка. Если есть въ книгѣ нѣкоторыя неровности или небольшіе недосмотры въ частностяхъ, то ихъ легко будетъ исправить при другомъ, болѣе-отчетливомъ изданіи; но мы въ-правѣ ожидать отъ автора не поправленій только прежней работѣ, а новыхъ и еще болѣе-зрѣлыхъ плодовъ литературной дѣятельности.

"Отечественныя Записки", т. 102, 1855