Иванчин-Писарев Николай Дмитриевич - Разговор между богами

Разговоръ между богами.

(О томъ, что болѣе дѣйствуетъ на душу: живопись или музыка?)

Музы, часто незная о чемъ бы разговаривать на досугѣ, иногда заводили споръ между собою о преимуществѣ искусствѣ своихъ и объ ихъ достоинствѣ. Мнѣ удалось тайными средствами свѣдать объ одномъ разговорѣ сего рода между Музою живописи и Богинею музыки подѣ предсѣдательствомъ самаго Аполлона, и я намѣренъ бесѣду ихъ пересказать своимъ читателямъ. Вѣчно-юный Богъ сидѣлъ подъ любимымъ лавромъ, держа на родительскомъ лонѣ своемъ младшую и любезнѣйшую изъ дщерей, Поезію; обѣ старшія сестры ея сидѣли по сторонамъ, и спорили между собою: чье искусство, живопись, или музыка болѣе дѣйствуетъ на душу?

Мое, мое безъ всякаго сомнѣнія, сказала Муза живописи: кругѣ дѣйствія моего равенъ землѣ и небу въ своемъ пространствѣ Все въ мірѣ мнѣ принадлежитъ. Въ моей волѣ устрашить душу небесною молніею, или развеселитъ ее прекраснѣйшимъ видомъ Природы. Могу потрясти ее изображеніемъ стремнинѣ ужаснейшихъ, или показать взорамъ ея протяженіе безпредѣльнаго океана. Могу изобразить всѣ страсти; заставляю ихъ говорить на лицахъ, и выраженія ихъ печатлѣю на душѣ зрителя. Пусть назовутъ мнѣ искусство, которое имѣло бы кругѣ дѣйствія обширнѣйшій.

О пространствѣ и обширности незнаю, отвѣчала Музыка; но что касается досады, до проницательности, то мое искусство, думаю, можетъ похвалиться преимуществомъ. Область твоя обширна, сестрица, но сила не велика; ибо ты трудишься единственно надъ поверхностями. Ты имѣешь множество предметовъ, не спорю; однакожь всѣхъ предметовъ своихъ представляешь, подобно зеркалу, только внѣшніе виды. Предметы сокровенные употребляешь не съ лучшимъ успѣхомъ, и имѣя множество матеріаловъ, производитъ очень малое дѣйствіе. И напротивъ того позволь мнѣ сестрица похвалиться своею скудостію, -- я посредствомъ семи только бѣдныхъ тоновъ, невидимыхъ и нѣпонятныхъ, трогаю всякое чувствительное сердце; ими соорудила я свѣтъ сей, и храню въ немъ устройство. По звукамъ лиры моей всѣ вещи стали въ надлежащемъ порядкѣ, всѣ, говорю, вещи въ Природѣ, не исключая прекраснѣйшихъ твоихъ видовъ; отношеніями тоновъ моихъ они существуютъ и дѣйствуютъ. И такъ съ немногими способами я произвожу великія дѣйствія; незримыми волнами окружаю сердце, проницаю во внутренности его, увлекаю его съ собою: всѣ струны чувствительности суть мой струны; ими-то я управляю, прикасаясь къ симъ слабымъ, дрожащимъ нитямъ. Сестрица! видѣла ли ты когда-нибудь кисть въ рукахъ родителя нашего Аполлона? Нѣтъ, онъ носитъ при себѣ лиру! слѣдственно музыка превосходитъ всѣ искусства;

Аполлонъ объявилъ Музамъ свою волю; что онъ не желаетъ быть въ ихъ спорѣ. Вы обѣ мои дщери, сказалъ онъ; притомъ же кромѣ лиры я ношу и стрѣлы солнца, въ которыхъ содержатся всѣ цвѣты и вся изящность; и такъ защищайся лучше, о дщерь моя, живопись; кажется, теперь еще не на твоей сторонѣ побѣда. Рѣчь была о дѣйствіи искусства, а нее его обширности.

Тогда Живопись начала продолжать защищеніе своихъ преимуществъ. И дѣйствіе мое, о родитель! безъ всякаго противорѣчія есть самое чистое, ясное, высокое, продолжительное. Сестра очень справедливо назвала тоны свои невидимыми; они темны, невразумительны; точно таково и дѣйствіе оныхъ. Кто бъ состояніи изъяснить значеніе тоновъ? Не правда ли, что они говорятъ языкомъ безпорядочнымъ неясныхъ ощущеній; какъ будто все приближаются къ душѣ, и никогда въ ней не прикасаются; производятъ шумъ подобно волнамъ моря, и не оставляютъ по себѣ дѣйствія совершеннаго въ душѣ человѣка? Они утекаютъ, какъ ручей, какъ дуновеніе вѣтра. Гдѣ образѣ ихъ? гдѣ остатки голоса ихъ и языка? Я же напротивъ того, съ гордостію повторяю, я произвожу дѣйствіе самое опредѣленное, самое ясное, самое продолжительное. Мои формы очевидны; кто взглянулъ на меня, тотъ знаетъ и помнитъ, что видѣлъ. Меня удержать можно не только въ памяти, но во взорахъ, даже въ воображеніи и въ воспоминаніи долговременномъ. Я изображаю лучами солнца, и дѣйствіе мое вѣчно, подобно солнечному свѣту. Кто однажды созерцалъ небесные виды Рафаеля и его братіи; кто нѣсколько минутѣ взиралъ на нихъ въ томъ навсегда остается впечатлѣніе; тотъ былъ зрителемъ самыхъ небесъ, насладился лицезрѣніемъ боговъ и богинь Олимпа, благоуханіемъ ихъ амброзіи, сіяніемъ ихъ зрака; въ томъ никогда неизчезаютъ начертанія видовъ, ни впечатлѣнія; ни мысли! А ты, о бѣдная Муза, съ троеструнною своею лирою...

Сестра моя, прервала скромная Богиня музыки, извлекая тихіе звуки изъ своей лиры, сестра моя опять начинаетъ говоришь о богатствѣ, и уклоняется отъ силы дѣйствія. Никто не споритъ, что черта есть черта и краска краска, что можно видѣть ихъ глазами, и что на досугѣ можно смотрѣть на нихъ, пока угодно; но смотрѣть и быть растрогану, видѣть ясно и долго и чувствовать, не есть одно и то же. Напротивъ извѣстно, что ясность болѣе или менѣе ослабляетъ силу чувствованія; ибо только тотъ получаетъ ясное понятіе, кто разсматриваетъ хладнокровно. Ты изображаешь лучами солнца, но для холодной памяти. Говоришь съ восторгомъ, великолѣпная Муза, о богахъ и о богиняхъ, о благоуханіи и амброзіи; но и сей восторгъ твой есть жаръ воображенія, а не сердца и не чувствительности. Никто изъ любимцевъ твоихъ не посѣщалъ тебя: они обыкновенно изображали только людей; а очень понятна, что въ мірѣ были и будутъ люди въ тысячу разъ прекраснѣйшіе тѣхъ, но ихъ когда-либо изображали твои живописцы. Они безпрестанно списывали; иногда, захотѣвши быть образцовыми, составляли чудовищныя лица; писавши такъ-называемыхъ боговъ и героевъ, показали всю свою бѣдность, которою ты упрекаешь меня несправедливо. Они брянчали на изорванныхъ струнахъ ветхаго орудія, которое называли антикомъ, тогда какъ должны были бы услаждать ухо звуками однострунной арфы. Не уже ли ты думаешь, сестрица, что лежащія на палитрѣ краски могутъ съ Натурою спорить о превосходствѣ, не говорю уже, превзойти чудесную полноту ея и неподражаемую, точность? Огонь растертой и зажженной въ доскѣ едва ли можетъ возпламенить человѣческое сердце, или превратить въ прахъ вещество, такъ чтобы вмѣсто онаго надлежало созидать другое.

Ты очень, строга, дочь моя! остановилъ ее предсѣдатель собранія -- ты въ искусствѣ порочишь только ошибки художниковъ, или даже ихъ безсмысленныхъ панигиристовъ. Говори о предлежащемъ дѣлѣ и защищайся. Живопись утверждаетъ, что дѣйствія твоего искусства, неясны, темны, несовершенны, кратки и непостоянны. Отвѣчай.

Отвѣчать на то весьма нетрудно, сказала Музыка. Кто лучше тебя о томъ вѣдаетъ, о творецъ вѣчнаго доброгласія? Сестра желаетъ, чтобы мои тоны были рядами и красками, и требуетъ невозможнаго. Она желаетъ, чтобы я ихъ привѣсила къ стѣнѣ, чтобы они, подобно Мемнонову истукану, издавали звукѣ при солнечномъ появленіи, и чтобы подобно колокольной машинѣ звенѣли безпрестанно; но ето также невозможно, и скоро надоѣло бы всякому. Мое дѣйствіе скоро проходитъ, но для кого? Для бѣднаго, всѣмъ впечатлѣніямъ подверженнаго человѣка. Для него и должно быть такимъ дѣйствіе моего искусства, ибо оно очень сильно, очень стремительно, очень обильно. Люди не такъ сотворены, чтобы могли наслаждаться вѣчною боговъ гармоніею; они ходятъ по дну въ океанѣ моего искусства; къ нимъ достигаютъ только немногіе тоны безпредѣльной музыки, и притомъ самые легкіе напѣвы. Игра мусикійскихъ орудій ихъ есть только слабой отголосокъ моего полета. И такъ неудивительно, что дѣйствіе моего искусства для людей не есть совершенное; оно и быть не монетѣ совершеннымъ въ ихъ природѣ; иначе надлежало бы имъ самимъ быть гармоніею. Темнота и неясность ощущеній зависитъ отъ ихъ способностей, а не отъ моихъ тоновъ, которые сами по себѣ и свѣтлы и ясны. Они суть высокій образецъ согласія и порядка. Они суть, какъ сказалъ одинъ мудрецъ мною вдохновенный, содержанія и числа всего міра. И такъ, сестрица, ты желая хулить меня, похвалила. Ты похвалила въ искусствѣ моемъ свойство его безконечнаго и сильнаго дѣйствія; ибо сказала, что и самъ чело вѣкъ, столь благородное созданіе, въ себѣ вмѣщать его не можетъ, и едва удобенъ малое время наслаждаться онымъ. Напротивъ того во множествѣ формѣ твоихъ и красокъ онъ не только никогда не растеряется, но ему нужны кромѣ земныхъ предметовъ еще и другіе, единственно для разнообразія, и чтобы по возможности избѣжать встрѣчи съ первыми, у меня иначе: мои ощущенія не совмѣстны съ земною природою; ими человѣкѣ медленными шагами постепенно восходитъ выше и выше; напослѣдокъ достигаетъ хранилища всеобщаго совершенства, начинаетъ продолжительно наслаждаться вѣчною мелодіею.

Богиня доброгласія говорила съ увеличивающимся жаромъ, и чувство душевнаго восторга изображалось на лицѣ ея и во всѣхъ движеніяхъ. Въ то самое время приближилась къ ней Уранія и приняла ее въ свои объятія. Юная Муза стихотворства устремила на нее свои взоры. Слова Музыки изливались тонами, для показанія всему Олимпу дѣйствія ея искусства. Но Аполлонъ прервалъ рѣчь ея, и напомнилъ, что надобно, говоришь о земномъ доброгдасіи, и о томъ дѣйствіи, какое имѣетъ оно надъ человѣческою душею. Защищенія твои весьма достаточны, любезная дщерь, прибавилъ Аполлонъ: твое искусство достигаетъ до самой вершины Олимпа; теперь пусть говоритъ сестра твоя.

Такъ, сказала живопись: она вознесла искусство свое до самаго Олимпа; а въ моихъ любимцахъ неодобряетъ даже мечты о видахъ небожителей.-- Перестаньте говорить обѣ Олимпѣ, любезныя дщери, вы обѣ существа небесныя, и ваши искусства также должны быть небеснаго свойства, ежели хотите, чтобы они дѣйствовали на земныхъ жителей. Человѣческая душа есть сестра наша по своему происхожденію, и все что дѣйствуетъ на нее, должно быть причастно безпредѣльности и законамъ горняго Олимпа. Люди называютъ изящныя искусства небесными, и въ томѣ не ошибаются. Всѣ твои формы и фигуры, о живопись, при всемъ изяществѣ своемъ ничего незначатъ, когда онѣ неоживлены духомъ небеснымъ. Онъ долженствуетъ быть въ каждой картинѣ твоей, и всѣ части приводить къ единству; иначе вся точность, все искусство начертанія останется бѣднымъ и мертвымъ. Равнымъ образомъ и въ тебѣ, о Музыка, чувство души должно соединять всѣ тоны и имъ сопутствовать; а иначе о нихъ можно будетъ сказать тоже самое, что приписываешь ты холоднымъ подражаніямъ живописи; прибавлю, что твои тоны будутъ еще несноснѣе, ибо твое искусство живетъ единственно симъ небеснымъ духомъ. И такъ перестаньте спорить о словахъ, и каждая говори объ опредѣленныхъ дѣйствіяхъ своего искусства. Ежели угодно, я велю пригласить сюда стараго Аристотеля: онъ умѣетъ опредѣлять значеніе словъ, и недозволитъ вамъ сбиваться.--

Обѣ Музы отказались отъ предлагаемаго посредника, и просили назначить имъ въ судіи младшую сестру свою, Поезію, ежели самъ Аполлонѣ нежелаетъ быть рѣшителемъ ихъ спора. Она ученица наша, сказали Музы, и любитъ насъ обѣихъ. Она женщина, слѣдственно можетъ судишь о женскихъ искусствахъ и обѣ ихъ дѣйствіяхъ. притомъ же она сестра наша. "Приближься, любезная сестрица! сказали Музы: оставь родительское лоно." Поезія охотно согласилась, и споръ начался въ третій разѣ и послѣдній.

Мнѣ кажется, любезныя сестрицы, сказала Поезія, что для удобнѣйшаго примиренія вамъ бы надлежало сперва, по слову самаго Аполлона, тщательнѣе раздѣлить дѣйствія, которыя производишь стараетесь, и опредѣлить тѣ душевныя способности, на которыя дѣйствуютъ ваши искусства. Ты, живопись, дѣйствуешь болѣе на воображеніе нежели на сердце; на воображеніе, которое иногда ведетъ къ сердцу, по большей части ближе къ разуму. Вотъ почему всѣ представленія твои яснѣе, но зато онѣ и холоднѣе, какъ справедливо замѣчаетъ Музыка. И въ томъ нѣтъ стыда для живописи", напротивъ ето ея преимущество: правильность и точность суть главныя средства ея дѣйствія, только покрытыя одеждою изящности. Живописецъ поступилъ бы очень худо, оставивъ главныя свои средства и принявшись за побочныя, за дѣйствующія прямо на сердце, безъ правильности и безъ строгой точности. Главной предметъ твой, сестрица, есть рисовка и духъ ее животворящій; я сама долго у тебя училась, и теперь еще учуся ежедневно. Трогательныя выраженія въ чертахъ, прелестная отдѣлка въ наружности тѣла и въ цвѣтахъ тогда только хороши, когда главной предметъ говоритъ душѣ вразумительно, ясно и чисто. Чѣмъ менѣе живопись ищетъ благовидной наружности, чѣмъ старательнѣе остерегается отъ хвастливыхъ представленій; тѣмъ надежнѣе бываетъ успѣхъ ея дѣйствія, и тѣмъ скорѣе она изъ простаго подражателя становится творцемъ чистой, глубокой, изящной, всегда новой истины. А ты, о Музыка, ты для меня болѣе нежели сама живопись; гармонія твоя и мелодія суть основаніе изящества во всѣхъ искусствахъ и даже въ самой живописи. Но признайся, любезная сестрица, что безъ моихъ словъ, безъ пѣнія, безъ танцовъ и другихъ пособій твои чувства остаются для людей невразумительны. Ты говоришь сердцу; но многихъ ли разумъ тебя понимаетъ? И говоря даже сердцу, ты производишь на немъ совсѣмъ не духовныя впечатлѣнія. Кто незнаетъ, что и животныя отъ однихъ тоновъ становятся веселы, а отъ другихъ печальны? Было время, когда дѣлали жестокіе опыты надъ мозгомъ живыхъ тварей; найдено, что разными давленіями производится боль и удовольствіе; чѣмъ же сіи ощущенія разнятся отъ твоихъ, ежели не тѣмъ только, что ты дѣйствуешь гораздо нѣжнѣе? Весьма справедливо, что человѣческое сердце есть твое орудіе; но смотри, для чего на немъ играешь. Теперь скажите, сестрицы: при какихъ случаяхъ и для какой цѣли дѣйствуютъ ваши искусства? Сравните.

Живопись начала вычислять всѣ глубокія впечатлѣнія, картинами ея произведенныя. Она упомянула о Брутовой супругѣ, которая не могла плакать до тѣхъ поръ, пока внезапно не увидѣла изображеніе Андромахи, и которая тогда только залилась слезами. Она говорила о множествѣ другихъ картинѣ, которыя сильно дѣйствовали на душу зрителей, утѣшали ихъ, ободряли, и вообще, подобно являющимся тѣнямъ умершихъ, производили надъ душами великія перемѣны.

Извини, сестрица, сказала Поезія: надобно говорить о дѣйствіяхъ собственно тебѣ принадлежащихъ. До сихъ поръ мы упоминали о дѣйствіяхъ, производимыхъ по большей части предметами, которые ты изображаешь; а тебѣ извѣстно, что еслибъ вмѣсто написанной Андромахи, или другаго лица знаменитаго, явился взорамъ самой подлинникъ, очень слабо нами изображаемый, тогда вѣроятно дѣйствіе было бы гораздо сильнѣе. Представь себѣ юную дѣігу облеченную всѣми совершенствами идеальнаго изящества; мы показываемъ ее людямъ въ искусственныхъ своихъ подражаніяхъ; ты согласишься, что подражаніе наше очень слабо въ сравненіи съ подлинникомъ, и что дѣйствія самой Натуры по существенности своихъ предметовъ гораздо богатѣе великими и полезными слѣдствіями, нежели наши искусственныя подражанія. Ты, Музыка, напротивъ того всегда дѣйствуешь творческою своею силою, не имѣя образца своему искусству ни на землѣ ни на небѣ.

Отъ того-то именно, сказала Музыка, дѣйствіе мое всегда ново, самобытно, восхитительно. Я творю, а не подражаю; я вызываю тоны, какъ душа вызываете мысли, какъ Юпитерѣ воззвалъ міры изъ ничтожества; и мои тоны, подобно голосамъ волшебнымъ, доходятъ до самой души, которая увлекается потопомъ сладкопѣнія, сама себя забываетъ, теряется въ восторгахъ. Вы слышали о дѣйствіяхъ музыки во времена древнія и новѣйшія; вамъ извѣстны повѣсти обѣ Амфіонахъ и Орфеяхѣ, о Линахъ и Тимотеяхъ. Ихъ прославляютъ во всѣхъ концахъ вселенной.

Прославляютъ, сестрица, сказала Поезія; но ты незабудь, что я тебѣ помогала. Я подкрѣпляла твои тоны, а ты оживляла мои пѣснопѣнія. Я изъясняла языкѣ твои, и чувствами души давала силу твоей выразительности: такимъ образомъ мы

дѣйствовали вмѣстѣ. Но съ тѣхъ порѣ какъ мы разлучились, искусства наши сдѣлались въ тысячу разѣ нѣжнѣе, всѣ части ихъ тщательно опредѣлены; предписаны всѣ правила, которыхъ нарушить недозволяется: и при всемъ томъ дѣйствія нашихъ искусствѣ прославляются ли на землѣ такъ, какъ прославлялись они древнимъ? Меня читаютъ, тебя слушаютъ; читая меня, бранятъ или зѣваютъ; слушая тебя играютъ, или разговариваютъ, а наконецъ и отъ тебя и отъ меня засыпаютъ.

Не мы тому причиною, смѣло отвѣчала Музыка, а имена во зло употребляемыя. Гудильщиковъ и свирѣльщиковѣ никогда не признавала я чадами своего искусства; ибо кто испыталъ на себѣ дѣйствія ихъ тоновъ? Не уже ли ты не находишь различія между запачканнымъ кузнецомъ Вулкановымъ и между прекрасною Гебою, растворяющею для боговъ нектарѣ и амброзію? А что иное многіе квартеты и сонаты, многіе тріо и симфоніи, какъ не кузнецы Вулканевы? Я и вы обѣ, сестрицы, неможемъ упрекать себя за дурачества глупыхъ стихотворцовъ, маляровъ и гудильщиковъ.

Вспомни однакожъ, любезная сестра сказала Поезія, вспомни о времени первобытной простоты своей и о тогдашнемъ дѣйствіи твоего искусства. Ежели слышанныя нами отъ матери Мнемозины повѣсти хоть въ половину справедливы, гдѣ нынѣ твои Орфеи и Амфіоны, и куда дѣвалось творческое ихъ могущество?

Такъ, сестрица, отвѣчала Музыка: лѣта юности моей во многихъ странахъ уже минули; однакожъ не я устарѣла, а состарѣлись люди такъ называемаго хорошаго общества, люди, которые затѣйливо созидаютъ изъ тоновъ гармоническія громады, вмѣсто того чтобъ спокойно наслаждаться оными. Они стараются удивлять разумѣ, неумѣя услаждать сердца. Все легкое имъ ненравится; имъ надобные ужасныя трудности, единственно для того чтобъ преодолѣвши ихъ, удивить всѣхъ и тѣмъ величаться. Думаете ли вы, сестрицы, что я одобряю усилія тѣхъ музыкантовъ, которые въ музыкѣ живописуютъ и стихотворствуютъ? Нѣтъ, сіи затѣи чужды моему искусству, равно какъ и мысль того изобрѣтателя, которой вздумавши сдѣлать клавикордъ изъ разноцвѣтныхъ красокъ, удивлялся, что никому онъ не нравится, какъ орудіе мусикійское. Въ прочемъ истинныя дѣйствія моего искусства не совсѣмъ еще на земли истребились. У всѣхъ народовъ, даже у Турковъ и Варваровъ живетъ оно, и каждой наслаждается имъ, кому только дана способность наслаждаться. Для народовъ изнѣженныхъ нужна приличная пища; у нихъ дѣйствія мои обнаруживаются гораздо сильнѣе: однакожъ не искусству моему приписывать должно вину въ томъ, что одинъ безумецъ упалъ въ объятія Лаисы, или что потребилъ городъ Персеполь пожаромъ. Дѣйствія мои устремляются къ нѣжнымъ удовольствіямъ, однакожъ не думайте по тому, будто они слабы или ненадежны. Не часто ли стройные звуки пѣсни, простые тоны музыки исторгали человѣка изъ глубокой печали и возносили его на верхъ отрады? Не часто ли нѣжная и простая мелодія извлекаетъ слёзы грусти, или внезапно возобновляешь въ человѣкѣ прежнія чувства и переноситъ его въ юношескій возрастъ. Или переселяетъ на поля невѣдомыя мечтательнаго рая? Такъ, милыя сестрицы, любимецъ моего искусства можетъ производить надъ людьми чудеса великія, лишь только захочетъ проникнуть въ таинства тоновъ, удобныхъ растрогать человѣка, и въ ходъ мелодіи, потрясающей весь составѣ его. Углубляясь далѣе въ мое искусство и изслѣдывая великія дѣйствія онаго,-- любимецъ мой пріобрѣли бы полную власть надъ cepдцемъ человѣческимъ, хотя бы оно было желѣзное.

Нельзя ли намъ, сказала Поезія, возобновить древняго великаго дѣйствія? Соединимъ опять наши искусства. Я покажу тебѣ способъ чувствовать, а ты слѣдуй только моему вдохновенію.

Музыка насмѣялась. Ето было бы хорошо, даже иногда и нужно, только едва ли достаточно. Какъ часто сводили меня съ пути стихотворцы твои, показывая мнѣ дорогу! Можетъ быть они-то наиболѣе испортили между людьми мое искусство. Притомъ же вспомни, сестрица, что ты сама сказала: музыкантъ творитъ изъ ничего; каждой разъ онъ долженъ изобрѣтать новой языкъ для своихъ чувствованіи. Но ежели онъ сего сдѣлать не можетъ, ежели не чувствуетъ того, чего требуетъ стихотворецъ; то какъ же онъ изобразитъ чувства, которыхъ не понимаетъ? Какъ ему изъяснитъ ихъ стихотворецъ? Возможно ли словами въ кого-либо вдохнуть тоны и чувства? Погрѣшность кроется въ злоупотребленіи музыки; слѣдственно его истребить надобно. Въ прочемъ я и ты, сестрица, Музыка и Поезія, будемъ жить въ союзѣ, и мы соединенными силами произведемъ великое дѣйствіе; только не хочу быть твоею служанкою; я была нѣкогда учительницею твоею, и сама имѣю собственной свой кругъ дѣйствія. Мнѣ служатъ танцы равно какъ и слова; поступь и тѣлодвиженія служатъ мнѣ равно какъ и стихи твои: и я собственно заключаю въ себѣ и напѣвъ, и танцы, и мѣру. Музыкантъ, играя, изобрѣтаетъ, подобно истинному поету, которой въ одно и то же время поетъ и сочиняетъ.

Муза Живописи и самъ Аполлонъ начинали уже скучать разговоромъ. Первая между тѣмъ занялась начертаніемъ спокойной страсти, и забыла о спорѣ. Вотъ, сказала она, дѣйствіе моего искусства; оно успокоиваетъ и веселитъ душу. Любитель живописи радуется каждымъ лучемъ солнца. Гдѣ другіе ничего не видятъ, тамъ созерцаетъ онъ разнообразную игру натуры, изслѣдываетъ тайныя дѣйствія оной, и наслаждается не изреченнымъ удовольствіемъ.

Сказанное тобою, отвѣчала Поезія, относится къ изображеніямъ сельскихъ видовъ; но въ разсужденіи живописи исторической, слышала я, что и у тебя дѣйствуютъ люди, одержимые сильными страстями, такіе какихъ у меня и у Музыки найти едва ли можно. Насъ обѣихъ упрекаютъ, будто мы любимцамъ своимъ вмѣсто вдохновенія низпосылаемъ затѣйливость; а я думаю, что изображая страсть, сама ты необходимо бываешь одержима страстію.

Тутъ Аполлонъ объявилъ, что это не принадлежитъ къ разговору, и при томъ еще отчасти несправедливо. Кто изображаетъ разсвирѣпѣвшаго человѣка, продолжалъ сынъ Латоны, тому нужно ли самому быть неистовымъ? описывающій бѣшенаго долженъ ли самъ бѣситься? Въ томѣ-то и состоишь преимущество всякаго небеснаго искусства, что оно постигаетъ и угадываетъ сокровеннѣйшіе сгибы сердца человѣческаго. Повѣрьте мнѣ, что пьяной не можетъ хорошо воспѣть веселыя пиршества, и стихотворецъ изображающія страсти? иногда совершенно противуположныя. Не можетъ ихъ въ себѣ чувствовать; довольно, ежели онъ, какъ вѣрное зеркало, принимаетъ ихъ и передаетъ другимъ въ неизмѣняемомъ видѣ. Тоже самое разумѣть должно о живописи и о музыкѣ. Всѣ знаменитые художники были люди холодные и веселаго нрава; всѣ они цвѣли юностію и озарялись лучами моего сіянія. Но пора уже окончить спорѣ вашъ.

Ты, живопись, искусствомъ своимъ представляешь ясные, свѣтлые, неизмѣняющіеся виды: они говорятъ воображенію, а посредствомъ его разуму и сердцу: ты успокоиваешь и веселишь своихъ любимцовъ. Довольна, ли моимъ рѣшеніемъ? А ты, Музыка, непосредственно дѣйствуешь на сердце человѣческое волшебнымъ жезломъ своимъ; возбуждаешь чувства и страсти, но неявственно, и потому имѣешь надобность въ указателѣ, которой дѣйствія твои сблизилъ бы съ разумомъ человѣческимъ. Теперь довольна ли ты? Вы обѣ спорили о словѣ дѣйствіе, которое принадлежитъ болѣе музыкѣ нежели живописи, если принять дѣйствіе только за силу впечатлѣнія, недумая что въ душѣ человѣческой иногда замѣняется она обширностію, ясностію и продолжительностію. И такъ вы спорили о томъ единственно, должно ли быть ухо глазомъ и глазъ ухомъ. Успокойтесь. Чѣмъ несходнѣе дѣйствія ваши между собою, тѣмъ для васъ лучше. Желаете ли удостовѣриться безъ всякаго спора о важности своихъ дѣйствій? Разсмотрите, въ чемъ отказано слѣпому и глухому. Глухой гораздо лучше другихъ видитъ и различаетъ предметы; для бесѣды онъ глупъ и не знаетъ веселости: ему недостаетъ внѣшняго чувства, посредствомъ коего искусство прямо говоритъ сердцу. Слѣпецъ несчастенъ, не имѣя понятія о тѣхъ совершенствахъ, которыя приобрѣтаются чувствомъ зрѣнія; но сердце его открыто для всѣхъ впечатлѣніи и для каждой страсти и онъ въ тихомъ уединеніи своемъ творитъ для себя сладостныя удовольствія. Многіе слѣпцы были великими музыкантами и поетами; но покажите, мнѣ глухаго, которой при всей точности подражанія былъ бы великимъ живописцомъ. Перестанемъ. Вы обѣ мои дщери. Ты, живопись, изображаешь для разума, ты, Музыка, говоришь сердцу, а ты, любезная Поезія, ты ученица и наставница обѣихъ.

Сестры обнялись дружески. Аполлонъ, увѣнчалъ ихъ неувядаемымъ своимъ лавромъ, а Геба освѣжила ихъ нектаромъ послѣ продолжительнаго разговора.

(Съ Нѣмецкаго.)

Разговоръ между богами,

(О томъ, что болѣе дѣйствуетъ на душу: живопись или музыка?)

(Съ Нѣмецкаго.)

-----

[Иванчин-Писарев Н.Д.] Разговор между богами: (О том, что более действует на душу: живопись, или музыка?): (С немецкаго) // Вестн. Европы. -- 1811. -- Ч. 57, N 11. -- С.165-186.