Иванов-Разумник Р. В. - Поэзия безтрагичного и трагического

ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ

КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916

Поэзія безтрагичнаго и трагическаго.

(Б<ѣлинскій о Майковѣ и Баратынскомъ).

Въ началѣ своей статьи о стихахъ Майкова Бѣлинскій самъ разсказываетъ, какъ онъ впервые "открылъ" Майкова по одному его неподписанному антологическому стихотворенію въ "Одесскомъ Альманахѣ" 1840 г., и какъ годомъ позже онъ снова съ восхищеніемъ говорилъ объ этомъ стихотвореніи "неизвѣстнаго, но даровитаго поэта" въ статьѣ о "Римскихъ Элегіяхъ". Конечно, это является блестящимъ примѣромъ художественнаго и критическаго чутья Бѣлинскаго; но, быть можетъ, еще болѣе заслуживаетъ удивленія та проницательная характеристика поэзіи Майкова, которую онъ далъ въ своей статьѣ.

Майковъ занимаетъ одно изъ первыхъ мѣстъ въ ряду второстепенныхъ русскихъ поэтовъ; въ этомъ отношеніи надежды Бѣлинскаго на развитіе таланта Майкова до "звѣзды первой величины" остались неосуществленными. Но самъ же Бѣлинскій указалъ на тѣ стороны дарованія этого поэта, которыя не позволили ему выйти изъ второго ряда русскихъ поэтовъ. Майковъ -- великолѣпный поэтъ "классической формы"; въ этой области у него мало соперниковъ, и въ ней онъ достигаетъ порою пушкинскихъ высотъ: это сразу замѣтилъ Бѣлинскій и обратилъ на это особенное вниманіе. "...Стихотворенія въ древнемъ духѣ и антологическомъ родѣ, это -- перлъ поэзіи г. Майкова, торжество таланта его", говоритъ Бѣлинскій и заключаетъ, что "исходный пунктъ поэзіи г. Майкова -- природа съ ея живыми впечатлѣніями, такъ сильными, таинственными и обаятельными для юной души, еще неизвѣдавшей другой сферы жизни"... Но лишь только Майковъ покидаетъ эту свойственную ему область, лишь только "думаетъ быть современнымъ поэтомъ", какъ сразу падаетъ съ достигнутой высоты и въ лучшемъ случаѣ пишетъ только "хорошіе стихи". "Странное дѣло!-- восклицаетъ Бѣлинскій: -- въ антологическихъ стихотвореніяхъ г. Майкова стихъ -- просто пушкинскій, нѣтъ неточныхъ эпитетовъ, лишнихъ словъ, натянутыхъ или изысканныхъ выраженій, нѣтъ полутона фальшиваго: въ нихъ онъ -- истинный, глубокій и притомъ опытный, искушенный художникъ...; но въ не-антологическихъ стихотвореніяхъ, по крайней мѣрѣ въ большей части ихъ, есть и неточные эпитеты, и неопредѣленность въ идеѣ, и изысканныя фразы, и чуждыя всякаго внутренняго значенія слова"...

Послѣ этого отзыва Бѣлинскаго Майковъ жилъ и писалъ еще болѣе полу-вѣка; но если мы возьмемъ полное собраніе его стихотвореній, вышедшее черезъ пятьдесятъ лѣтъ послѣ статьи Бѣлинскаго (1893 г.), то мы принуждены будемъ слово въ слово повторить отзывъ Бѣлинскаго о поэзіи Майкова. Майковъ принадлежалъ къ числу тѣхъ поэтовъ, первая книга которыхъ является въ то же время и лучшей ихъ книгой; онъ былъ лишенъ того яркаго внутренняго развитія, котораго ждалъ отъ него Бѣлинскій. И причины этого вполнѣ ясно намѣтилъ самъ Бѣлинскій: эти причины -- узость міровоззрѣнія, а значитъ и узость таланта поэта, особенно бросавшаяся въ глаза при сравненіи съ. могучимъ талантомъ только-что умолкнувшаго Лермонтова. Майковъ въ "классической формѣ" отражалъ "классическій духъ"; но -- замѣчаетъ Бѣлинскій -- это отраженіе далеко не полное: "гармоническое единство съ природою, проникнутое разумностію и изяществомъ, еще далеко не составляетъ исключительнаго элемента древняго міросозерцанія". Элементъ "наивнаго" и "природнаго" въ древней поэзіи былъ только другой стороной элемента "трагическаго", а Майковъ даже "и не коснулся этого элемента". Но если уже въ древнемъ мірѣ элементъ трагическаго игралъ такую роль, то еще большее значеніе "трагедія" пріобрѣла въ жизни современнаго человѣка.

И Бѣлинскій посвящаетъ этому вопросу рядъ страницъ, глубоко важныхъ для характеристики его развитія -- лучшихъ страницъ его статьи о Майковѣ; въ нихъ ясно сказывается новый Бѣлинскій сороковыхъ годовъ, преодолѣвшій свои мучительныя сомнѣнія годовъ духовнаго кризиса, отразившагося въ статьяхъ о Лермонтовѣ. На это необходимо обратить вниманіе.

Въ 1840 -- 1841 г. Бѣлинскій, отказавшись отъ вѣры въ "разумную дѣйствительность", въ объективно-цѣлесообразное устроеніе міра и жизни, потерялъ почву подъ ногами. Онъ взглянулъ прямо въ глаза жизни и увидѣлъ въ ней не трагедію, разумно осмысленную, а безсмысленную драму. Онъ считалъ эту свою "рефлексію" -- временной болѣзнью духа, но все же онъ былъ всецѣло въ ея власти: въ статьѣ о стихотвореніяхъ Лермонтова это сказалось достаточно ясно, какъ ни старался Бѣлинскій указывать на "вѣчныя истины", на законы Провидѣнія... Въ письмахъ онъ не старался прикрыть несуществующей вѣрой это свое невѣріе въ жизнь: онъ рѣзко провозглашалъ это свое невѣріе въ смыслъ человѣческой трагедіи. Горе, слезы, гибель, смерть -- все это для него перестало оправдываться идеей о "премудрой Благости", которая царитъ надъ міромъ; въ диссонансахъ жизни онъ пересталъ искать гармонію. Когда ему указывали на глубокій внутренній смыслъ человѣческой трагедіи, онъ съ негодованіемъ восклицалъ: "дитя, полно тебѣ играть въ понятія, какъ въ куклы! Твое трагическое -- безсмыслица, злая насмѣшка судьбы надъ бѣднымъ человѣчествомъ"... (письмо къ Боткину отъ 12 авг. 1840 года).

Къ концу 1841-го и началу 1842-го года острый періодъ кризиса миновалъ. Бѣлинскій "со всѣмъ фанатизмомъ прозелита" перешелъ къ новой вѣрѣ -- къ вѣрѣ въ "соціальность" (письмо къ Боткину отъ 8 сент. 1841 г.), и мало-помалу стала намѣчаться эта новая соціальная точка зрѣнія Бѣлинскаго на поэзію, на искусство, вполнѣ проявившаяся въ статьѣ о Майковѣ. Спасеніе Бѣлинскій нашелъ въ идеѣ "человѣчества", въ идеѣ "прогресса" -- и сталъ прилагать критерій этого "содержанія" къ произведеніямъ искусства; отъ поэта, кромѣ таланта, онъ требуетъ въ этой своей статьѣ "развитія въ духѣ времени"... "Поэтъ уже не можетъ жить въ мечтательномъ мірѣ; онъ уже гражданинъ царства современной ему дѣйствительности... Общество хочетъ въ немъ видѣть уже не потѣшника, но представителя своей духовной идеальной жизни; оракула, дающаго отвѣтъ на самые мудреные вопросы; врача, въ самомъ себѣ, прежде другихъ, открывающаго общія боли и скорби и поэтическимъ воспроизведеніемъ исцѣляющаго ихъ"... Этотъ новый взглядъ на поэта высказывается пока только мимоходомъ, попутно. Точно такъ же мимоходомъ вырисовывается и новое отношеніе Бѣлинскаго къ вопросу о трагическомъ -- и не трудно было бы предугадать, въ чемъ будетъ заключаться это новое отношеніе, новое пониманіе трагическаго: прійдя къ новой вѣрѣ въ человѣчество, въ прогрессъ, въ "соціальность", Бѣлинскій долженъ былъ снова примириться съ трагическимъ въ жизни, какъ съ неизбѣжнымъ условіемъ развитія человѣчества. И если годомъ раньше онъ негодующе восклицалъ, что трагическое -- безсмыслица, то теперь онъ заявляетъ, что "трагическое, это -- Божія гроза, освѣжающая сферу жизни послѣ зноя и удушья продолжительной засухи"... А годомъ позднѣе онъ будетъ оправдывать гибель личностей благомъ человѣчества, будетъ принимать смерть во имя того, что "проходятъ и мѣняются личности, а духъ человѣческій живетъ вѣчно". Возставъ во имя личности противъ идеи разумности міра, Бѣлинскій, такимъ образомъ, снова подчинилъ личность идеѣ разумнаго устроенія человѣчества. Въ статьѣ о Майковѣ это сказалось въ фактѣ примиренія Бѣлинскаго съ трагическимъ; страницы эти являются какъ бы отвѣтомъ на указанное выше письмо самого же Бѣлинскаго отъ 12 авг. 1840 года.

Конечно, все это было только своеобразной характеристикой a contrario поэзіи Майкова: элемента "трагическаго" именно и не было въ творчествѣ Майкова, и это особенно подчеркиваетъ Бѣлинскій; въ этомъ онъ видитъ причину того обстоятельства, что "когда г. Майковъ выходитъ изъ сферы антологической поэзіи -- его талантъ какъ будто слабѣетъ"... И вся эта блестящая характеристика поэзіи Майкова осталась съ тѣхъ поръ непоколебленной: вся послѣдующая полувѣковая поэтическая дѣятельность Майкова была только все болѣе и болѣе полнымъ ея подтвержденіемъ; Бѣлинскій имѣлъ бы полное основаніе гордиться этой своей статьей. Кстати замѣтить, онъ былъ ею очень доволенъ: "статьею о Майковѣ -- писалъ Бѣлинскій Боткину въ мартѣ 1842 года -- я самъ доволенъ, хоть она и никому здѣсь особенно не нравится; а доволенъ ею я потому, что въ ней сказано (и притомъ очень просто) все, что надо, и въ томъ именно тонѣ, въ какомъ надо было сказать".

II.

Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ статьи о стихахъ Майкова, Бѣлинскій написалъ статью о стихотвореніяхъ Баратынскаго,-- отъ "безтрагичной" поэзіи Майкова онъ перешелъ къ поэзіи трагическаго. Онъ подошелъ къ этой поэзіи, оцѣнилъ ея красоту, но не принялъ ея и прошелъ.мимо. То, что онъ съумѣлъ признать и оцѣнить красоту этой отнынѣ якобы чуждой ему поэзіи -- это заслуга его, какъ чуткаго и тонкаго критика; то, что онъ прошелъ мимо и отвергъ музу Баратынскаго -- это ошибка, легко объясняемая всѣмъ строемъ души "неистоваго Виссаріона" въ это время (1842 г.).

Баратынскій, этотъ глубокій поэтъ горькой тоски и непримиреннаго отчаянія, могъ быть близокъ Бѣлинскому во время его духовнаго разлада 1840--1841 г., въ періодъ его отчаянія и тоски; но въ этотъ періодъ Бѣлинскій весь ушелъ въ Лермонтова и вспоминалъ о Баратынскомъ только мимоходомъ. Въ тридцатыхъ же годахъ, а также и во второй половинѣ сороковыхъ, сущность поэзіи Баратынскаго не могла быть принята Бѣлинскимъ,-- сначала потому, что онъ страстно вѣрилъ въ разумную объективную цѣлесообразность міра, а впослѣдствіи потому, что онъ страстно увѣровалъ въ историческій прогрессъ человѣчества: тоска и невѣріе въ жизнь

въ поэзіи Баратынскаго ни въ одномъ изъ этихъ случаевъ не могли созвучно "резонировать" въ душѣ Бѣлинскаго. Въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ" Бѣлинскій еще не касался сущности творчества Баратынскаго, но довольно холодно отозвался объ этомъ поэтѣ, указавъ, что его поэтическое дарованіе "не подвержено ни малѣйшему сомнѣнію" и что его "теперь, кажется, унижаютъ неосновательно"; однако черезъ годъ самъ Бѣлинскій неосновательно унизилъ Баратынскаго въ особой статьѣ, посвященной разбору только-что вышедшаго двухтомнаго сборника его стихотвореній ("Телескопъ" 1835 г., No 9): онъ поставилъ въ ней Баратынскаго ниже Козлова, заявивъ, что Козловъ -- "истинный поэтъ" и что "поэзія только изрѣдка и слабыми искорками блеститъ" въ стихотвореніяхъ Баратынскаго. Это крайне несправедливая и ошибочная оцѣнка психологически вполнѣ понятна: на слишкомъ разныхъ языкахъ говорили тогда поэтъ и критикъ, слишкомъ по-разному они чувствовали и смотрѣли на міръ. А когда пришло тяжелое для Бѣлинскаго время 1840--1841 г., когда онъ могъ бы понять и почувствовать Баратынскаго -- этотъ поэтъ почти совершенно умолкъ; когда же, наконецъ, въ исходѣ 1842-го года появились его тоскливыя и безнадежныя "Сумерки" -- Бѣлинскій уже справился, худо ли, хорошо ли, со своимъ тяжелымъ невѣріемъ въ жизнь, такъ что хватающая за душу сумеречная пѣсня Баратынскаго снова не могла найти отклика въ его душѣ. Какъ-разъ въ то время, когда печаталась статья о Баратынскомъ (въ декабрѣ 1842 года), Бѣлинскій нашелъ уже новую вѣру, новое откровеніе въ идеѣ человѣческаго прогресса, счастія, въ идеѣ "соціальности", равенства, справедливости; прочтя жоржъ-зандовскаго "Мельхіора", онъ "въ экстазѣ, въ сумасшествіи" пишетъ Панаеву (5 дек. 1842 г.): "мы -- счастливцы: очи наши узрѣли спасеніе наше, и мы отпущены съ миромъ владыкою, -- мы дождались знаменій, и поняли, и уразумѣли ихъ"... При такомъ настроеніи духа мрачныя, полныя невѣрія въ жизнь "Сумерки" Баратынскаго не могли не вызвать горячаго отпора Бѣлинскаго.

Но этого мало: настоящая причина враждебнаго отношенія къ Баратынскому лежитъ глубже -- она лежитъ въ непріязни Бѣлинскаго къ самому себѣ, къ своимъ же аналогичнымъ переживаніямъ 1840--1842 годовъ. Бѣлинскому казалось, что онъ выздоравливаетъ отъ той болѣзни "рефлексіи", о которой онъ писалъ еще въ своихъ статьяхъ о Лермонтовѣ; ему казалось, что онъ снова выходитъ на твердую почву -- почву "соціальности" -- послѣ смертельной опасности духа въ безднахъ отчаянія и невѣрія въ жизнь; ему казалось, что изъ мрака тоскливыхъ сомнѣній онъ снова выходитъ къ яркому свѣту увѣренности, къ солнцу новой вѣры, новаго откровенія... И вдругъ -- "Сумерки" Баратынскаго, книга великаго сомнѣнія, книга великаго невѣрія; въ ней Бѣлинскій услышалъ самого себя -- и съ тѣмъ большей непримиримостью отнесся къ ней, а также и къ родственнымъ ей по тону болѣе раннимъ книгамъ Баратынскаго. Это "автокритическое" значеніе статьи о Баратынскомъ дѣлаетъ ее крайне цѣнной для характеристики не поэзіи Баратынскаго, а воззрѣній самого Бѣлинскаго этого времени; недаромъ Бѣлинскій такъ цѣнилъ эту статью, считая ее "чуть ли не изъ лучшихъ своихъ мараній" (письмо къ Боткину отъ 9 декабря 1842 г.).

Итакъ, Бѣлинскій выступилъ непримиримымъ врагомъ міровоззрѣнія Баратынскаго. Тѣмъ сильнѣе надо, оттѣнить перемѣну взгляда Бѣлинскаго на степень поэтическаго дарованія этого поэта. Бѣлинскій, нѣкогда принижавшій Баратынскаго до Козлова и ниже, находившій въ его творчествѣ только "слабыя искорки поэзіи", теперь ставитъ Баратынскаго, какъ поэта, очень высоко -- непосредственно вслѣдъ за Пушкинымъ изъ всѣхъ поэтовъ пушкинской плеяды; онъ находитъ въ немъ "яркій, замѣчательный талантъ", сплошь и рядомъ восхищается его "чудными, гармоническими стихами", "удивительными стихотвореніями". Но тѣмъ непримпримѣе и рѣзче относится онъ не къ формѣ стихотвореній, а къ содержанію воззрѣній Баратынскаго -- по намѣченнымъ выше причинамъ. Приводя заключительныя строки изъ великолѣпнаго стихотворенія Баратынскаго "Послѣдняя смерть", Бѣлинскій поневолѣ восхищается, но тутъ же и негодуетъ: "великолѣпная фантазія, но не болѣе, какъ фантазія! И главный ея недостатокъ заключается въ томъ, что она вездѣ является чернымъ демономъ поэта. Жизнь, какъ добыча смерти, разумъ, какъ врагъ чувства, истина, какъ губитель счастія -- вотъ откуда проистекаетъ элегическій тонъ поэзіи г. Баратынскаго и вотъ въ чемъ ея величайшій недостатокъ"... Но вѣдь въ письмахъ Бѣлинскаго 1840-- 1842 годовъ мы какъ-разъ встрѣчаемъ горестное признаніе, что жизнь есть добыча смерти, разумъ -- врагъ чувства и истина -- губитель счастія... "ГореІ Горе! Жизнь разоблачена!" -- съ отчаяніемъ восклицалъ Бѣлинскій только за полгода до этой своей статьи (письмо къ Боткину отъ 20 апр. 1842 г.), но тутъ же возобновлялъ борьбу съ самимъ собою; отъ демона сомнѣнія и невѣрія въ жизнь "можетъ спасти человѣка только глубокая и сильная, живая вѣра", -- говоритъ Бѣлинскій въ своей статьѣ; эта страница о борьбѣ съ "демономъ" носитъ, несомнѣнно, автобіографическій характеръ. Въ чемъ спасеніе? "Вѣра въ идею спасаетъ, вѣра въ факты губитъ",-- говоритъ тутъ же Бѣлинскій: вотъ путь его спасенія. Этой "вѣры въ идею" никогда не было у Баратынскаго -- вотъ путь его расхожденія съ Бѣлинскимъ.

Баратынскій повѣрилъ въ фактъ безцѣльности, безсмысленности міра и бытія -- для него это стало истиной. Эту истину можно принять, ею переболѣть, но ее же и преодолѣть -- такъ было съ Гёте, такъ было съ Пушкинымъ, съ его свѣтлымъ, радостнымъ, солнечнымъ міросозерцаніемъ; противъ этой истины можно возстать, отвергнуть ее съ негодованіемъ -- отсюда "съ небомъ гордая вражда" Байрона или Лермонтова; наконецъ, отъ этой истины спасаетъ "вѣра въ идею" -- такъ бываетъ чаще всего, такъ было и съ Бѣлинскимъ. Баратынскій не пошелъ ни по одному изъ этихъ трехъ путей: онъ не обладалъ "вѣрой въ идею"; онъ не былъ способенъ возстать противъ этой ненавистной истины; онъ не былъ въ силахъ принять и преодолѣть ее. И онъ остался наединѣ съ своею истиной, нося ее въ себѣ и боясь ея: въ этомъ -- все содержаніе его поэзіи, его "Сумерокъ". Одно спасеніе смутно брезжилось ему: возможность того, что на философскомъ языкѣ называется "интуитивнымъ познаніемъ"; только оно можетъ разрѣшить неразрѣшимое, освѣтить новымъ, невѣдомымъ свѣтомъ страшную истину. Отсюда страстная любовь Баратынскаго къ поэзіи, въ которой онъ видѣлъ "полное ощущеніе извѣчной минуты", своего рода "геніальную интуицію", по выраженію Шеллинга и романтиковъ. Но, жадно стремясь къ полному ощущенію минуты, къ интуитивному познанію, Баратынскій былъ въ то же время подъ властью "обливающаго холодомъ разсудка" (по его же собственному признанію и по выраженію Бѣлинскаго),-- и въ этомъ была его трагедія; Бѣлинскій недаромъ упорно называлъ его "поэтомъ мысли". "Предъ тобой, какъ предъ нагимъ мечомъ, мысль, острый лучъ!-- блѣднѣетъ жизнь земная!" -- съ тоскою восклицалъ самъ Баратынскій, недоумѣнно вопрошая: "зачѣмъ не предадимся снамъ улыбчивымъ своимъ? Жаркимъ сердцемъ покоримся думамъ хладнымъ, а не имъ?"

Вотъ причина враждебнаго отношенія Баратынскаго къ "наукѣ", къ "познанію", къ "уму": въ этой области раціональнаго передъ поэтомъ стояла несокрушимая истина безсмысленности бытія, которая такъ томила его; возможное спасеніе чуть брезжилось ему въ области ирраціональныхъ переживаній. Возмутившее Бѣлинскаго восхваленіе "незнанья" передъ "наукой" имѣло у Баратынскаго исключительно смыслъ противопоставленія ирраціональнаго раціональному, мистическаго позитивному -- на это не обратилъ вниманія Бѣлинскій. Онъ вступился за "науку" противъ "невѣжества", не замѣчая, что борется съ воображаемымъ врагомъ, что онъ невѣрно понялъ поэта, что мысль послѣдняго гораздо глубже и значительнѣе. Баратынскій жаждетъ интуитивнаго познанія, а Бѣлинскій предлагаетъ ему вѣрить въ философію и исторію, въ науку "развитія въ мышленіи довременныхъ и безплотныхъ идей" и въ науку "осуществленія въ фактахъ, въ дѣйствительности развитія этихъ довременныхъ идей"... Но именно эти науки и поставили передъ Баратынскимъ ту страшную "Истину" безцѣльности бытія, отъ которой онъ искалъ спасенія! И еще въ юношескомъ своемъ стихотвореніи подъ такимъ заглавіемъ ("Истина", 1824 г.) поэтъ съ достаточной ясностью выразилъ свою мысль.

Бѣлинскій не оцѣнилъ Баратынскаго -- странно было бы стремиться это затушевать. Хотя въ статьѣ своей Бѣлинскій и воздалъ должное Баратынскому по крайней мѣрѣ со стороны формы его поэзіи, хотя онъ тонко отмѣтилъ нѣкоторыя главныя черты творчества этого поэта и впослѣдствіи сжато повторилъ свою мысль въ обзорѣ литературы за 1844 годъ, однако главное въ Баратынскомъ все же не было выявлено въ критикѣ Бѣлинскаго. Это -- одинъ изъ тѣхъ крайне рѣдкихъ случаевъ, когда позднѣйшая оцѣнка значительно не совпала съ мнѣніемъ великаго критика. Въ заключительныхъ строкахъ своей статьи Бѣлинскій вполнѣ прозрачно называетъ талантъ Баратынскаго "обыкновеннымъ и бѣднымъ" по содержанію; онъ отводитъ ему первое мѣсто въ пушкинской плеядѣ -- т.-е. въ ряду второстепенныхъ талантовъ въ родѣ Языкова, Козлова, Полежаева, Дельвига, Туманскаго "е tutti quanti". Это несправедливо: Баратынскій, несомнѣнно, одинъ изъ самыхъ крупныхъ русскихъ поэтовъ всего XIX вѣка, и если исключить Пушкина и Лермонтова, то Баратынскій по праву займетъ послѣ нихъ первое мѣсто не въ блѣдной "пушкинской плеядѣ", а во всей русской послѣ-пушкинской поэзіи. Его справедливо называютъ поэтомъ "для немногихъ"; это не похвала и не осужденіе, а просто фактъ, съ которымъ надо считаться: немногіе сочувственно откликаются и отзываются душой на звуки вопрошающей поэзіи Баратынскаго. Въ ней все вопросъ и нѣтъ отвѣта -- и это не подъ силу большинству. Гораздо легче идти за пушкинскимъ "пріятіемъ міра", за лермонтовскимъ "проклятіемъ небу", за "вѣрой въ идею" Бѣлинскаго, чѣмъ оставаться лицомъ къ лицу съ трагической "истиной" Баратынскаго. Въ области теоретической мысли впервые осмѣлился на это Герценъ; Бѣлинскому же, какъ ни безконечно выше "большинства" стоялъ онъ, нуженъ былъ твердый отвѣтъ на послѣдніе вопросы. Онъ нашелъ этотъ отвѣтъ для себя какъ-разъ въ то время, когда Баратынскій выступилъ со своей лебединой пѣснью, со своими "Сумерками"; въ этихъ "Сумеркахъ" Бѣлинскій увидѣлъ самого себя послѣднихъ двухъ лѣтъ, увидѣлъ вопросы безъ отвѣта, увидѣлъ побѣду смерти надъ жизнью, увидѣлъ невѣріе въ жизнь -- и напалъ на все это во имя новой вѣры въ человѣчество и прогрессъ, но имя "науки", но имя "разума". Подойти ближе къ поэту, понять его до послѣдней глубины Бѣлинскій не сумѣлъ или не захотѣлъ: онъ искалъ теперь отвѣта и спасенія въ новой "земной" вѣрѣ, въ новомъ откровеніи, въ разумномъ устроеніи человѣчества. Вотъ почему онъ отождествилъ "ирраціонализмъ" Баратынскаго съ невѣжествомъ и указалъ на спасеніе отъ мучительныхъ вопросовъ въ "вѣрѣ въ идею"; вотъ почему, наконецъ, замѣчательная статья о Баратынскомъ такъ важна для характеристики настроеній Бѣлинскаго, но не для пониманія поэзіи Баратынскаго.

1909--1910 г.