Иванов-Разумник Р. В. - Белинский и Гоголь

ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ

КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916

Бѣлинскій и Гоголь.

Въ первой своей статьѣ -- въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ" (1834 г.) -- Бѣлинскій въ нѣсколькихъ строкахъ высказалъ свое мнѣніе о начинающемъ свой литературный путь Гоголѣ. "Гоголь -- писалъ Бѣлинскій -- принадлежитъ къ числу необыкновенныхъ талантовъ... Дай Богъ, чтобы онъ вполнѣ оправдалъ поданныя имъ о себѣ надежды". Онъ ограничился этими немногими строками и не разбиралъ творчества Гоголя съ точки зрѣнія своихъ эстетическихъ теорій той эпохи, высказанныхъ въ началѣ этой первой его статьи.

Почти черезъ годъ послѣ "Литературныхъ Мечтаній" Бѣлинскій написалъ статью "О русской повѣсти и повѣстяхъ г. Гоголя"; въ статьѣ этой онъ снова развилъ основныя положенія, высказанныя имъ въ своей "элегіи въ прозѣ", и примѣнилъ ихъ къ анализу творчества Гоголя,-- или, по его собственному выраженію, къ основнымъ положеніямъ своей эстетики "приложилъ сочиненія г. Гоголя, какъ факты къ теоріи".

Теорія эта извѣстна изъ "Литературныхъ Мечтаній" {См. ниже статью "Годовые обзоры литературы".}, но формулировка ея въ этой статьѣ является новой. Въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ" Бѣлинскій проводилъ мысль о раздѣленіи и синтезѣ "субъективизма" и "объективизма" въ поэзіи -- еще не употребляя этой терминологіи; въ статьѣ о Гоголѣ онъ говоритъ о такомъ же подраздѣленіи поэзіи на идеальную и реальную -- что почти совершенно тождественно съ дѣленіемъ ея на романтическую и реалистическую. "Идеальная" поэзія является проявленіемъ субъективизма, "реальная" -- проявленіемъ "объективизма" въ поэзіи: "поэтъ или пересоздаетъ жизнь по собственному идеалу, зависящему отъ образа его воззрѣнія на вещи... или воспроизводитъ ее во всей ея наготѣ и истинѣ, оставаясь вѣренъ всѣмъ подробностямъ, краскамъ и оттѣнкамъ ея дѣйствительности. Поэтому поэзію можно раздѣлить... на идеальную и реальную".

Итакъ, "идеальная" поэзія, это -- поэзія субъективная; это, по мнѣнію Бѣлинскаго, поэзія древняго міра по преимуществу, отраженіемъ и продолженіемъ которой въ настоящее время является лирическая поэзія. Наоборотъ, "реальная" поэзія есть поэзія объективная, родоначальникомъ которой былъ Шекспиръ и которая къ ХІХ-му вѣку достигла полнаго развитія: это "истинная и настоящая поэзія нашего времени". Эта реальная поэзія должна быть "спокойнымъ и безпристрастнымъ зеркаломъ дѣйствительности", въ которомъ "жизнь является какъ бы на позоръ, во всей наготѣ, во всемъ ея ужасающемъ безобразіи и во всей ея торжественной красотѣ". Ни идеальной, ни реальной поэзіи нельзя дать окончательнаго преимущества, ибо "каждая изъ нихъ равна другой, когда удовлетворяетъ условіямъ творчества, т.-е. когда идеальная гармонируетъ съ чувствомъ, а реальная -- съ истиною представляемой ею жизни".

Съ этой мыслью объ объективности реальной поэзіи Бѣлинскій соединяетъ и другую мысль -- о свободномъ творчествѣ, о безцѣльности произведеній искусства. "Творчество безцѣльно съ цѣлію" -- высказываетъ Бѣлинскій шеллингіанское положеніе: поэтъ творитъ цѣлесоразмѣрно -- въ этомъ его субъективизмъ, но въ то же время безцѣльно -- въ этомъ его объективизмъ; тотъ не художникъ, кто ставитъ себѣ какую-либо моральную или утилитарную задачу. "Творчество безсознательно съ сознаніемъ",-- говоритъ Бѣлинскій,-- поэтъ сознаетъ, что творитъ, но въ то же время лишь безсознательно отражаетъ въ своемъ творчествѣ и всеобщую жизнь природы и жизнь своего народа. Литература должна быть "народной", а "народность" проявляется въ творчествѣ поэта только безсознательно. "Развѣ Крыловъ потому народенъ въ высочайшей степени, что старался быть народнымъ? Нѣтъ, онъ объ этомъ нимало не думалъ.... онъ былъ народенъ безсознательно",-- говорилъ Бѣлинскій еще въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ". И ту же основную мысль своей "элегіи въ прозѣ" онъ развиваетъ и въ статьѣ о Гоголѣ; это мысль о свободномъ творчествѣ поэта, безсознательно проявляющаго въ своемъ "безцѣльномъ съ цѣлью" творчествѣ внутреннюю жизнь своего народа. Эта основная мысль примѣняется теперь Бѣлинскимъ къ реальной поэзіи вообще и къ творчеству Гоголя въ частности.

Послѣ того какъ Бѣлинскій упомянулъ въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ" о Гоголѣ, посвятивъ ему тамъ мимоходомъ немного строкъ, появились новыя книги Гоголя, "Арабески" и "Миргородъ", въ которыхъ были помѣщены такія его вещи, какъ "Тарасъ Бульба", "Старосвѣтскіе помѣщики", "Записки сумасшедшаго" и др. Бѣлинскій немедленно откликнулся коротенькой рецензіей ("Молва", 1835 г., No 15), съ обѣщаніемъ поговорить въ ближайшемъ будущемъ подробнѣе о "новыхъ произведеніяхъ игривой и оригинальной фантазіи г. Гоголя". Это обѣщаніе онъ и исполнилъ въ большой статьѣ, появившейся черезъ полгода. За эти полгода Бѣлинскій значительно измѣнилъ свое мнѣніе о Гоголѣ. Въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ" онъ называлъ его "подающимъ надежды"; въ отмѣченной выше рецензіи онъ говорилъ о томъ, что надежды эти отчасти исполняются; въ одновременной статейкѣ "И мое мнѣніе объ игрѣ г. Каратыгина" Бѣлинскій заявлялъ, что "пока еще не видитъ генія въ г. Гоголѣ", и что его повѣсть "Портретъ" -- "рѣшительно никуда не годится". Это говорилось на страницахъ апрѣльскихъ NoNo "Молвы" 1835 г.; статья же "О русской повѣсти и повѣстяхъ г. Гоголя" была написана Бѣлинскимъ въ августѣ того же года. Въ этой статьѣ Бѣлинскій провозглашаетъ уже Гоголя "главою литературы, главою поэтовъ", ставитъ его рядомъ съ Пушкинымъ и "на мѣсто, оставленное Пушкинымъ". Бѣлинскій прекрасно понимаетъ, что и "Арабески" и "Миргородъ" только первые шаги Гоголя, что весь онъ еще въ будущемъ, -- и тѣмъ не менѣе по этимъ первымъ штрихамъ узнаетъ и предвидитъ великаго писателя въ будущемъ. Критическая прозорливость Бѣлинскаго въ этомъ случаѣ граничитъ съ геніальностью.

Мы видѣли только-что, что такое окончательное сужденіе о Гоголѣ Бѣлинскій закрѣпилъ на бумагѣ лишь въ августѣ 1835 г. и что еще въ апрѣлѣ того же года онъ относился къ Гоголю гораздо холоднѣе. Очевидно, что не одинъ разъ перечитывая повѣсти Гоголя лѣтомъ 1835 года, передъ тѣмъ какъ приняться за писаніе этой своей статьи, Бѣлинскій почувствовалъ громадную силу нарождающагося таланта и понялъ возможное значеніе его въ будущемъ. Намѣренно подчеркиваю даты этихъ статей Бѣлинскаго, чтобы указать на совершенную самостоятельность его сужденій. Дѣло въ томъ, что весною 1835 года Надеждинъ уѣхалъ за границу, а Станкевичъ въ началѣ лѣта уѣхалъ въ деревню; около Бѣлинскаго не было, слѣдовательно, ни одного изъ тѣхъ двухъ людей, которые могли бы оказать на него хоть какое-нибудь вліяніе. Статья о Гоголѣ является поэтому блестящимъ доказательствомъ (для того, кому это нужно доказывать) самостоятельности литературныхъ взглядовъ Бѣлинскаго; твердость и устойчивость критическихъ взглядовъ Бѣлинскаго является для него, вообще говоря, весьма характерной.

Но Бѣлинскій не только первый поставилъ Гоголя на надлежащую высоту; Бѣлинскій -- и это гораздо важнѣе -- первый вскрылъ въ этой же статьѣ "паѳосъ" гоголевскаго творчества (по позднѣйшему излюбленному выраженію Бѣлинскаго), сущность его генія. "Комическое одушевленіе, всегда побѣждаемое глубокимъ чувствомъ грусти и унынія" -- это опредѣленіе поэзіи Гоголя Бѣлинскій трижды повторяетъ на протяженіи статьи; "слезными комедіями" называетъ онъ его повѣсти: "онѣ смѣшны, когда вы ихъ читаете, и печальны, когда вы ихъ прочтете",-- говоритъ Бѣлинскій въ позднѣйшей статьѣ ("О критикѣ и литературныхъ мнѣніяхъ Московскаго Наблюдателя", мартъ 1836 года). Смѣхъ, побѣждаемый слезами, -- вотъ "паѳосъ" гоголевскаго творчества; и когда впослѣдствіи Гоголь говорилъ о своемъ видимомъ міру смѣхѣ сквозь незримыя міру слезы, то онъ былъ не совсѣмъ правъ: его "незримыя слезы" сразу узрѣлъ Бѣлинскій и сдѣлалъ эти слезы видимыми всему читающему міру.

Осталось еще указать, какимъ образомъ Бѣлинскій прилагалъ "сочиненія г. Гоголя, какъ факты къ (своей) теоріи", -- теоріи, намѣченной выше. Мысли о свободномъ творчествѣ, о внѣшней "безцѣльности" искусства, о безсознательной "народности" художника -- всѣ эти мысли Бѣлинскій прилагалъ къ произведеніямъ Гоголя, какъ теорію къ фактамъ. Онъ подчеркивалъ величайшую объективность этого писателя: Гоголь -- говоритъ Бѣлинскій -- "всегда одинаковъ, никогда не измѣняетъ себѣ, даже и въ такомъ случаѣ, когда увлекается поэзіею описываемаго имъ предмета. Безпристрастіе его идолъ". И въ то же время его творчество лишено всякой внѣшней цѣли -- нравоучительной, моральной, дидактической. "Нравственность въ сочиненіи должна состоять въ совершенномъ отсутствіи притязаній со стороны автора на нравственную или безнравственную цѣль",-- замѣчаетъ Бѣлинскій, и именно потому видитъ ненамѣренную "чистѣйшую нравственность" въ повѣстяхъ Гоголя, въ ихъ "спокойномъ гуморѣ": "вотъ настоящая нравственность такого рода сочиненій. Здѣсь авторъ не позволяетъ себѣ никакихъ сентенцій, никакихъ нравоученій; онъ только рисуетъ вещи такъ, какъ онѣ есть, и ему дѣла нѣтъ до того, каковы онѣ, и онъ рисуетъ ихъ безъ всякой цѣли, изъ одного удовольствія рисовать"... Это "безцѣльное" творчество Гоголя является въ то же время и безсознательнымъ проявленіемъ "народности": какъ и всѣ истинные художники, Гоголь народенъ безсознательно, непроизвольно, не можетъ не быть народнымъ. "Эта народность, -- замѣчаетъ Бѣлинскій -- очень похожа на Тѣнь въ баснѣ Крылова: г. Гоголь о ней нимало не думаетъ, и она сама напрашивается къ нему, тогда какъ многіе изъ всѣхъ силъ гоняются за нею и ловятъ -- одну тривіальность"...

Такъ прилагалъ Бѣлинскій свое основное эстетическое воззрѣніе, высказанное еще въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ", къ творчеству великаго представителя "реальной поэзіи". Эта эстетическая теорія скоро стала и для самого Бѣлинскаго и для всего русскаго общества превзойденной ступенью; черезъ нѣсколько лѣтъ Бѣлинскій отказался отъ своей "художественной точки зрѣнія" и уже не говорилъ, будто Гоголь "рисуетъ вещи безъ всякой цѣли, изъ одного удовольствія рисовать"... Бѣлинскій понялъ, что такое крайнее эстетическое воззрѣніе не охватываетъ всей сущности дѣла -- и измѣнилъ свои взгляды; но сущность творчества Гоголя была опредѣлена имъ разъ навсегда въ первой статьѣ. Въ статьяхъ 1842 г., по поводу "Мертвыхъ душъ", Бѣлинскій еще разъ вплотную подошелъ къ анализу творчества Гоголя.

II.

"Что такое г. Гоголь въ нашей литературѣ? Гдѣ его мѣсто въ ней? Чего должно ожидать намъ отъ него, отъ него, еще только начавшаго свое поприще, и какъ начавшаго!... Эти надежды велики, ибо г. Гоголь владѣетъ талантомъ необыкновеннымъ, сильнымъ и высокимъ. По крайней мѣрѣ въ настоящее время онъ является главою литературы, главою поэтовъ; онъ становится на мѣсто, оставленное Пушкинымъ"... Такъ писалъ Бѣлинскій въ 1835 году, въ указанной выше статьѣ "О русской повѣсти и повѣстяхъ г. Гоголя"; эта глубокая критическая прозорливость вскорѣ была оправдана появленіемъ "Ревизора" и окончательно подтверждена послѣ долгаго, шестилѣтняго промежутка появленіемъ "Мертвыхъ Душъ". Гоголь дѣйствительно становился главою литературы, зачинателемъ новаго "гоголевскаго періода" литературы, родоначальникомъ новой "натуральной школы".

Послѣ появленія "Мертвыхъ душъ" Бѣлинскому хотѣлось написать новую, большую статью о Гоголѣ; статьей 1835-го года онъ былъ неудовлетворенъ. "Нѣтъ ли слуховъ о Гоголѣ?-- писалъ онъ Панаеву (10 августа 1838 г.): -- какъ я смѣялся, прочтя въ "Прибавленіяхъ" {Т.-е. въ "Литературныхъ прибавленіяхъ къ "Русскому Инвалиду" Краевскаго.}, что Гоголь скрѣпя сердце рисуетъ своихъ оригиналовъ. Во время оно я и самъ то же вралъ"... Годомъ позже Бѣлинскому удалось вновь высказаться о Гоголѣ вообще и о "Ревизорѣ" въ частности въ большой статьѣ о "Горѣ отъ ума"; но послѣ духовнаго перелома 1839--1841 гг. и эта статья перестала удовлетворять Бѣлинскаго. По крайней мѣрѣ въ 1842 году онъ снова сталъ подумывать о большой статьѣ, посвященной Гоголю. Въ началѣ 1842 года Бѣлинскій былъ въ Москвѣ и встрѣтился тамъ съ Гоголемъ, который поручилъ ему отвезти въ Петербургъ, для представленія въ цензуру, рукопись перваго тома "Мертвыхъ душъ". Въ письмѣ къ Гоголю отъ то апр. 1842 г. Бѣлинскій, "увѣдомляя о ходѣ даннаго порученія", писалъ между прочимъ: "съ нетерпѣніемъ жду выхода вашихъ Мертвыхъ Душъ... Думаю по случаю выхода Мертвыхъ Душъ написать нѣсколько статей вообще о вашихъ сочиненіяхъ... Вообще, мнѣ страхъ какъ хочется написать о вашихъ сочиненіяхъ. Я опрометчивъ и способенъ вдаваться въ дикія нелѣпости; но, слава Богу, я вмѣстѣ съ этимъ одаренъ движимостью впередъ и способностью собственные промахи и глупости называть настоящимъ ихъ именемъ и съ такою же откровенностію, какъ и чужіе грѣхи. И потому, подумалось во мнѣ много новаго съ тѣхъ поръ, какъ въ 1840 году въ послѣдній разъ вралъ я о вашихъ повѣстяхъ и Ревизорѣ"... И въ статьяхъ Бѣлинскій часто сталъ обѣщать обширный этюдъ о Гоголѣ; еще въ началѣ 1840 г., въ статьѣ объ "Очеркахъ" Полевого, Бѣлинскій заявлялъ, что "въ нынѣшнемъ же году намѣреваемся оправдать въ особой статьѣ наши отзывы о Гоголѣ". Въ статьѣ 1842 года о "Мертвыхъ Душахъ" Бѣлинскій тоже обѣщалъ, что "скоро будемъ мы имѣть случай поговорить подробно о всей поэтической дѣятельности Гоголя, какъ объ одномъ цѣломъ, и обозрѣть всѣ его творенія въ ихъ постепенномъ развитіи"; это же обѣщаніе Бѣлинскій повторяетъ и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ въ своей полемикѣ съ К. Аксаковымъ. И впослѣдствіи, уже передъ самой смертью, не оставлялъ Бѣлинскій надежды еще разъ высказать въ большой статьѣ свои мысли о Гоголѣ. Въ первомъ номерѣ "Современника" 1847 года, рецензируя второе изданіе "Мертвыхъ душъ", Бѣлинскій обѣщалъ "въ скоромъ времени" представить читателямъ "не одну статью вообще о сочиненіяхъ Гоголя и о "Мертвыхъ душахъ" въ особенности"; это же Бѣлинскій повторяетъ и въ своихъ письмахъ конца 1847 года (см., напр., письмо къ Боткину отъ 4 ноября).

Но исполнить эту свою завѣтную мечту Бѣлинскому не удалось: сдѣлать это въ "Современникѣ" 1847--1848 гг. ему помѣшала болѣзнь и смерть, а въ "Отечественныхъ Запискахъ" 1843--1846 гг. ему не дала времени другая, не менѣе дорогая для него работа -- широко задуманныя "пушкинскія статьи". О Гоголѣ же Бѣлинскому такъ и не пришлось написать одной цѣльной статьи; но тѣмъ не менѣе онъ высказался о немъ съ исчерпывающей полностью въ цѣломъ рядѣ разрозненныхъ мелкихъ статей, полемическихъ сшибокъ и мелкихъ журнальныхъ замѣтокъ, особенно же въ трехъ статьяхъ 1842 года о "Мертвыхъ душахъ", писанныхъ Бѣлинскимъ на протяженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ ("Отеч. Зап.", 1842 г. NoNo 7--11): первая является краткой рецензіей на книгу Гоголя, вторая -- разборомъ брошюры К. Аксакова о "Мертвыхъ душахъ", и третья -- рѣзкой полемикой по тому же поводу съ тѣмъ же К. Аксаковымъ.

Во второй половинѣ 1842 года, когда писались эти статьи, Бѣлинскій былъ уже убѣжденнымъ сторонникомъ новой вѣры, новой религіи -- соціальности; въ ней онъ искалъ спасенія отъ всѣхъ мучавшихъ его "проклятыхъ вопросовъ" жизни. Онъ преклонялся теперь передъ "геніальной Жоржъ Зандъ"; онъ признавалъ теперь "всемірно-историческое значеніе" за французской литературой, какъ выразительницей этой "соціальности". Во французской повѣсти онъ видѣлъ теперь "дивное искусство разсказа, соціальные и нравственные вопросы, вопли и страданія современности", вообще -- проявленіе дѣйствительности; въ основу своихъ статей онъ клалъ теперь и обѣщалъ класть и впредь "историческую и соціальную точку зрѣнія". Теперь Бѣлинскій отказывается отъ своей былой узко-эстетической точки зрѣнія; попрежнему преклоняясь передъ "колоссальнымъ Гете", онъ отрицательно относится къ "анти-общественному духу этого поэта". Теперь Бѣлинскій не отождествляетъ "прекрасной формы" съ "прекраснымъ содержаніемъ", какъ онъ это дѣлалъ въ статьѣ о "Менцелѣ"; теперь онъ настойчиво указываетъ на то, что "только содержаніе дѣлаетъ поэта міровымъ" и что "это-то содержаніе и должно быть мѣриломъ при сравненіи одного поэта съ другимъ".

Такъ радикально измѣнились взгляды Бѣлинскаго по сравненію съ тѣмъ, что онъ говорилъ въ своихъ статьяхъ 1839--1840 гг.; очевидно, что и взглядъ его на Гоголя долженъ былъ измѣниться настолько же кореннымъ образомъ. Такъ и случилось; но тутъ же нужно подчеркнуть, что это измѣненіе коснулось только формы, а не сущности мнѣній Бѣлинскаго о Гоголѣ. Дѣйствительно: что же "вралъ" Бѣлинскій (по его выраженію) о Гоголѣ въ 1840 году, въ своей послѣдней большой статьѣ о немъ, составляющей часть статьи о "Горѣ отъ ума"? Онъ говорилъ, что въ Гоголѣ, авторѣ "комическихъ" произведеній, мы имѣемъ великаго изобразителя призрачности, противопоставляемой "дѣйствительности", что поэтъ далъ объективную дѣйствительность міру призраковъ. Прошло два года -- и Бѣлинскій увидѣлъ "гнусную рассейскую дѣйствительность" въ томъ, въ чемъ онъ раньше видѣлъ "разумную дѣйствительность", и съ этой "гнусной дѣйствительностью" отождествилась также и былая "призрачность". Ставъ на "историческую и соціальную точку зрѣнія", Бѣлинскій увидѣлъ теперь въ Гоголѣ именно изобразителя подлинной "дѣйствительности": "Гоголь первый взглянулъ смѣло и прямо на русскую дѣйствительность". Въ "Мертвыхъ душахъ" Бѣлинскій увидѣлъ геніальное произведеніе, "безпощадно сдергивающее покровъ съ дѣйствительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовію къ плодовитому зерну русской жизни; твореніе необъятно-художественное по концепціи и выполненію, по характерамъ дѣйствующихъ лицъ и подробностямъ русскаго быта -- и въ то же время глубокое по мысли, соціальное, общественное и историческое"; онъ увидѣлъ въ "Мертвыхъ душахъ" -- "поэму, основанную на паѳосѣ дѣйствительности, какъ она есть". Итакъ, раньше Бѣлинскій смотрѣлъ на Гоголя, какъ на изобразителя "призрачности", теперь онъ видитъ въ нёмъ поэта "дѣйствительности, какъ она есть"; несмотря на видимое различіе по формѣ, эти опредѣленія тождественны по существу, такъ какъ "неразумная призрачность" для Бѣлинскаго 1840-го года тождественна съ "гнусной дѣйствительностью" для Бѣлинскаго 1842 года.

Новая "историческая и соціальная точка зрѣнія" Бѣлинскаго дала ему возможность глубже проникнуть въ смыслъ творчества Гоголя и правильно оцѣнить значеніе "Мертвыхъ душъ". Въ обѣщанныхъ и неосуществленныхъ статьяхъ о Гоголѣ Бѣлинскій хотѣлъ "раскрыть паѳосъ поэмы, который состоитъ въ противорѣчіи общественныхъ формъ русской жизни съ ея глубокимъ субстанціальнымъ началомъ, доселѣ еще таинственнымъ"... Но и въ статьяхъ 1842 года достаточно ясно проведена эта "соціальная" точка зрѣнія; она даже переоцѣнена, такъ какъ Бѣлинскій всегда былъ "человѣкомъ экстремы". Бѣлинскій ставитъ Гоголя выше Пушкина -- не съ точки зрѣнія художественной или философской, но по его значенію для современнаго ему русскаго общества; и въ этомъ онъ несомнѣнно былъ правъ, такъ какъ настоящее значеніе Пушкина не было достаточно очевидно для такъ называемой "широкой публики". "...Мы въ Гоголѣ видимъ болѣе важное значеніе для русскаго общества, чѣмъ въ Пушкинѣ: ибо Гоголь болѣе поэтъ соціальный, слѣдовательно болѣе поэтъ въ духѣ времени; онъ также менѣе теряется въ разнообразіи создаваемыхъ имъ объектовъ и болѣе даетъ чувствовать присутствіе своего субъективнаго духа, который долженъ быть солнцемъ, освѣщающимъ созданія поэта нашего времени"... Какой рѣшительный переходъ отъ былого отрицанія "субъективности", какъ признака "рефлектированной поэзіи"! Вспомнимъ, какъ ненавидѣлъ Бѣлинскій, двумятремя годами ранѣе, Шиллера -- именно за "субъективность" и "рефлексію"; но вспомнимъ также, что уже въ статьяхъ 1840--1841 гг. о Лермонтовѣ Бѣлинскій началъ приходить къ этой новой противоположной точкѣ зрѣнія. Теперь онъ заявляетъ, что "величайшимъ успѣхомъ и шагомъ впередъ" со стороны Гоголя онъ считаетъ всюду осязаемо проступающую "субъективность" его поэмы -- "ту глубокую, всеобъемлющую и гуманную субъективность,... которая не допускаетъ (художника) съ апатическимъ равнодушіемъ быть чуждымъ міру, имъ рисуемому, но заставляетъ его проводить черезъ свою душу живу явленія внѣшняго міра".

Надо однако тутъ же замѣтить, что это послѣднее мнѣніе Бѣлинскаго о Гоголѣ не было ни достаточно характернымъ, ни достаточно установившимся; выражая его въ первой изъ трехъ статей 1842 года и повторяя во второй, онъ отказывается отъ него въ третьей. И это -- не самопротиворѣчіе, а только та "движимость впередъ", о которой писалъ самъ Бѣлинскій въ своемъ вышеприведенномъ письмѣ къ Гоголю. Ибо первая статья была напечатана въ No 7-мъ, вторая статья -- въ No 8-мъ и третья статья -- въ No n-мъ "Отеч. Записокъ" за 1842 г.; за эти нѣсколько мѣсяцевъ Бѣлинскій, не одинъ разъ перечитавъ "Мертвыя души", во многомъ "двинулся впередъ" въ своемъ пониманіи этого произведенія, а черезъ него -- и самого Гоголя. Въ первой изъ этихъ статей Бѣлинскій иронически отозвался о тѣхъ людяхъ, которые въ названіи "Мертвыхъ душъ" поэмой увидятъ юморъ автора; а четырьмя мѣсяцами позднѣе Бѣлинскій говорилъ: "мы еще не понимаемъ ясно, почему Гоголь назвалъ "поэмою" все произведеніе, и пока видимъ въ этомъ названіи тотъ же юморъ, какимъ растворено и проникнуто насквозь это произведеніе"... Бѣлинскій ошибался: Гоголь безъ всякаго юмора говорилъ о своей "поэмѣ", имѣя въ виду ея вторую и третью часть, въ которыхъ откроется "несмѣтное богатство русскаго духа"... Но, несмотря на свою ошибку (сведенную на нѣтъ подчеркнутымъ "пока"), Бѣлинскій именно теперь глубоко понялъ намѣреніе Гоголя и подчеркнулъ его ложность и неисполнимость: "если же самъ поэтъ почитаетъ свое произведеніе "поэмою", содержаніе и герой которой есть субстанція русскаго народа, то мы не обинуясь скажемъ, что поэтъ сдѣлалъ великую ошибку" -- ибо это "субстанціальное начало" является "доселѣ еще таинственнымъ, доселѣ еще не открывшимся собственному сознанію и неуловимымъ ни для какого опредѣленія". А между тѣмъ "субстанція народа можетъ быть предметомъ поэмы только въ своемъ разумномъ опредѣленіи, когда она есть нѣчто положительное и дѣйствительное, а не гадательное и предположительное, когда она есть прошедшее и настоящее, а не будущее только"... "И потому -- великая ошибка для художника писать поэму, которая можетъ быть возможна въ будущемъ".

Здѣсь съ удивительной проницательностью вскрыта та ошибка, которая погубила Гоголя-художника и которой онъ не сознавалъ; такъ "двинулся впередъ" Бѣлинскій въ пониманіи этого вопроса за немногіе мѣсяцы, отдѣляющіе эти его статьи другъ отъ друга. Въ связи съ этимъ находится и другая перемѣна въ его мнѣніяхъ. Въ первой изъ этихъ статей Бѣлинскій восхищался "высокимъ лирическимъ паѳосомъ" многихъ мѣстъ этой поэмы, хотя его и коробили нѣкоторыя напыщенныя фразы Гоголя, въ стилѣ шевыревско-погодинскаго націонализма; а въ третьей изъ указанныхъ статей Бѣлинскій, цитируя эти мѣста, видитъ въ нихъ уже "надутый и напыщенный лиризмъ" -- какъ онъ выразился позднѣе, въ указанной выше рецензіи 1847 года. Теперь, въ этой третьей статьѣ, Бѣлинскій уже вполнѣ опредѣленно выражаетъ свою тревогу по поводу лирическаго паѳоса Гоголя и его обѣщанія показать въ послѣдующихъ частяхъ своей поэмы идеальную русскую дѣвицу, "какой не сыскать нигдѣ въ мірѣ", и русскаго "мужа, одареннаго божественными доблестями"... Передъ такими обѣщаніями Бѣлинскій остановился "въ тревожномъ раздумьи": "намъ какъ-то страшно, -- сказалъ онъ, -- чтобъ первая часть, въ которой все комическое, не осталась истинною трагедіею, а остальныя двѣ, гдѣ должны проступить трагическіе элементы, не сдѣлались комическими -- по крайней мѣрѣ въ патетическихъ мѣстахъ"... Мы знаемъ, какъ точно и печально оправдалось это глубокое пониманіе и геніальное предсказаніе -- въ типахъ Улиньки и Констанжогло.

Точно такая же перемѣна произошла и въ отмѣченномъ выше мнѣніи Бѣлинскаго о "субъективности" и рефлектированности гоголевскаго творчества; въ третьей своей статьѣ Бѣлинскій настойчиво подчеркнулъ, что творчество Гоголя безконечно далеко отъ всякой "рефлексіи" и что именно въ этомъ его величайшая сила; въ этомъ отношеніи между "субъективистомъ" Лермонтовымъ и "объективистомъ" Гоголемъ -- громадное разстояніе. Бѣлинскій понялъ теперь, что "удивительная сила непосредственнаго творчества" совмѣщается въ Гоголѣ съ "косыми и близорукими взглядами" на ту же самую жизнь; но тутъ же онъ замѣчаетъ, что "эта удивительная сила непосредственнаго творчества... много вредитъ Гоголю", "отводитъ ему глаза отъ идей и нравственныхъ вопросовъ" и заставляетъ его "довольствоваться объективнымъ изображеніемъ фактовъ"... Это уже прямая противоположность тому, что Бѣлинскій говорилъ въ первой статьѣ; желая сгладить эту противоположность, Бѣлинскій замѣчаетъ, что все же въ "Мертвыхъ душахъ" у Гоголя замѣтно "болѣе ощутительное", чѣмъ раньше, присутствіе "субъективнаго начала" и "рефлексіи". Эта оговорка не мѣняетъ дѣла: ясно все-таки, что Бѣлинскій въ этомъ вопросѣ тоже сильно "двинулся впередъ" за эти три-четыре мѣсяца. Впрочемъ еще 4 апрѣля этого года онъ писалъ Боткину: "страшно подумать о Гоголѣ: вѣдь во всемъ, что онъ написалъ -- одна натура, какъ въ животномъ. Невѣжество абсолютное. Что онъ наблевалъ о Парижѣ-то!.."

Почти три четверти вѣка прошло послѣ этого рѣзкаго отзыва Бѣлинскаго о Гоголѣ; мы знаемъ теперь, что не въ "невѣжествѣ" тутъ было дѣло, а въ коренномъ расхожденіи философскихъ взглядовъ "западниковъ" и "славянофиловъ", о чемъ рѣчь будетъ въ слѣдующей статьѣ; Гоголь несомнѣнно былъ въ этомъ отношеніи на сторонѣ послѣднихъ. Да и не только въ этомъ отношеніи: онъ вообще не сочувствовалъ Бѣлинскому. Такъ, напримѣръ, въ статьѣ Бѣлинскаго "Русская литература въ 1841 году" Гоголь находилъ "неуваженіе къ Державину", точь-въ-точь, какъ и Шевыревъ. Бѣлинскій пришелъ въ негодованіе отъ такого плоскаго непониманія: непростительное Шевыреву было въ тысячи разъ непростительнѣе Гоголю. "Неуваженіе къ Державину возмутило мою душу чувствомъ болѣзненнаго отвращенія къ Гоголю,-- писалъ Бѣлинскій Боткину 31 марта 1842 года:--...въ этомъ кружкѣ онъ какъ-разъ сдѣлается органомъ Москвитянина. "Римъ" -- много хорошаго, но есть и фразы; а взглядъ на Парижъ возмутительно гнусенъ". Послѣ этого дороги Бѣлинскаго и Гоголя расходились все дальше и дальше; Гоголь пришелъ къ своей "Перепискѣ съ друзьями", а Бѣлинскій -- къ знаменитому письму 1847 года къ Гоголю по поводу этой книги.

III.

Появленіе "Переписки съ друзьями" не было неожиданностью для Бѣлинскаго; еще пятью годами ранѣе онъ видѣлъ, что Гоголь все болѣе и болѣе склоняется на сторону "принципа смиренія", на сторону "преклоненія предъ авторитетомъ" -- и тогда уже, какъ мы видѣли, Бѣлинскій говорилъ по этому поводу о чувствѣ своего "возмущенія", о чувствѣ своего "болѣзненнаго отвращенія къ Гоголю". Продолжая видѣть и цѣнить въ немъ геніальнаго художника, Бѣлинскій сталъ относиться все отрицательнѣе къ Гоголючеловѣку; въ настоящее время извѣстно, что Бѣлинскій былъ въ очень многомъ правъ и что даже близкіе друзья Гоголя относились къ нему приблизительно такъ же. "Для меня не существуетъ личность Гоголя.... я благоговѣйно, съ любовію смотрю на тотъ драгоцѣнный сосудъ, въ которомъ заключенъ великій даръ творчества, хотя форма этого сосуда мнѣ совсѣмъ не нравится",-- говаривалъ такой близкій другъ Гоголя, какъ С. Т. Аксаковъ.

А между тѣмъ Гоголь переживалъ тяжелую душевную драму (о которой у насъ еще будетъ рѣчь); плодомъ тяжелыхъ и мучительныхъ исканій за цѣлое пятилѣтіе явилась его книга "Выбранныя мѣста изъ переписки съ друзьями", вышедшая въ свѣтъ въ самомъ началѣ 1847-го года. Намъ не для чего останавливаться на содержаніи этой книги: оно слишкомъ извѣстно; надо замѣтить только одно, -- что какова бы ни была теорія Гоголя, но она была несомнѣнно искренней, мучительно выработанной. Большой художникъ, громадный синтетическій, но слабый аналитическій умъ, Гоголь пытался дать свое рѣшеніе тѣмъ "проклятымъ вопросамъ" русской общественности, которые мучили не его одного; рѣшеніе свое (въ чемъ оно заключалось мы еще увидимъ) онъ и изложилъ въ своей книгѣ. Рѣшеніе это, казавшееся въ соціальномъ и политическомъ отношеніи совершенно "реакціоннымъ", болѣе всего возмутило Бѣлинскаго, заподозрившаго въ книгѣ Гоголя тайную цѣль -- кажденіе правительству, стремленіе сохранить за собою "великія и богатыя милости" Николая I, неоднократно оказывавшаго Гоголю денежную помощь. Это было несправедливо; несправедливо было и то, что книга Гоголя была "реакціонной" по намѣренію: она просто отрицала соціально-политическія рѣшенія общественныхъ проблемъ, давая рѣшенія нравственно-религіозныя, подобно тому, какъ полвѣка спустя это сталъ дѣлать Л. Толстой въ своемъ ученіи. Но эта нравственно-религіозная проповѣдь Гоголя отличалась такимъ тономъ, что даже многіе друзья Гоголя были возмущены ею; они забыли, что проповѣдь только и можетъ быть рѣзкой, властной, что проповѣдникъ долженъ быть всезнающимъ, рѣшительнымъ, ибо онъ вѣритъ, что устами его говоритъ Истина.

Но истина Гоголя была ложью для Бѣлинскаго -- и онъ рѣзко возсталъ противъ этой вредной, по его мнѣнію, лжи. Въ статьѣ своей о книгѣ Гоголя онъ могъ сдѣлать это только съ большими ограниченіями, такъ какъ цензура стояла на стражѣ "священныхъ основъ", защищаемыхъ Гоголемъ. "Критика Бѣлинскаго самая пустая, -- писала Гоголю про статью Бѣлинскаго. извѣстная фрейлина-губернаторша Россети-Смирнова,-- и легко понятно почему. Ему хотѣлось васъ бранить за направленіе, а направленіе онъ не осмѣлился обругать, да и цензура не пропустила бы тогда его статьи"... И безъ того уже дѣйствительно цензура выбросила изъ статьи Бѣлинскаго цѣлую ея третью часть, какъ это сообщаетъ самъ Бѣлинскій. Однако и напечатанное достаточно характеризуетъ мысль Бѣлинскаго и дѣлаетъ его статью вполнѣ опредѣленной по направленію и ядовитой по сдержанному ѣдкому тону. Эта вызванная нсъ-Бходимостью сдержанность показалась московскому другу Бѣлинскаго, Боткину, сухостью; да и вообще Боткинъ нашелъ эту статью неудачной, написанной сплеча, безъ обдуманности, недостаточно иронической. Бѣлинскій отвѣтилъ на это письмомъ, изъ котораго мы приведемъ замѣчательное мѣсто, характеризующее самого Бѣлинскаго и уясняющее въ то же время его отношеніе къ Гоголю.

"Ты рѣшительно не понимаешь меня, хотя и знаешь меня довольно,-- пишетъ Бѣлинскій 28 февр. 1847 г.-- Я не юмористъ, не острякъ; иронія и юморъ -- не мои оружія. Если мнѣ удалось въ жизнь мою написать статей пятокъ, въ которыхъ иронія играетъ видную роль и съ большимъ или меньшимъ умѣніемъ выдержана, -- это произошло совсѣмъ не отъ спокойствія, а отъ крайней степени бѣшенства, породившаго своею сосредоточенностію другую крайность -- спокойствіе. Когда я писалъ "типъ" на Шевырева и статью о "Тарантасѣ" {См. ниже статью "Война со славянофилами".} -- я былъ не красенъ, а блѣденъ, и у меня сохло во рту, отъ чего на губахъ и не было пѣны. Я могу писать, порядочно только на основаніи моей натуры, моихъ естественныхъ средствъ. Выходя изъ нихъ по расчету или по необходимости, я дѣлаюсь ни то, ни сё, ни ракъ, ни рыба.Теперь слушай: кромѣ того, что я боленъ и что мнѣ опротивѣла и литература и критика, такъ что не только писать, читать ничего не хотѣлось бы,-- я еще принужденъ дѣйствовать внѣ моей натуры, внѣ моего характера. Природа осудила меня лаять собакою и выть шакаломъ, а обстоятельства велятъ мнѣ мурлыкать кошкою, вертѣть хвостомъ по-лисьи. Ты говоришь, что статья написана "безъ довольной обдуманности и нѣсколько сплеча, тогда какъ за дѣло надо было взяться съ тонкостью". Другъ ты мой, потому-то, напротивъ, моя статья и не могла никакъ своею замѣчательностію соотвѣтствовать важности (хотя и отрицательной) книги, на которую писана, что я ее обдумалъ. Какъ ты меня мало знаешь! Всѣ лучшія мои статьи нисколько не обдуманы. Это импровизаціи; садясь за нихъ, я не зналъ, что я буду писать. Если первая строка хватитъ издалека -- статья болтлива, о дѣлѣ мало сказано; если первая строка ближе къ дѣлу -- статья хороша. И чѣмъ больше я ее запущу, чѣмъ меньше мнѣ времени писать ее, тѣмъ она энергичнѣе и горячѣе. Вотъ какъ я пишу!.. Статья о гнусной книгѣ Гоголя могла бы выдти замѣчательно хорошею, если бы я въ ней могъ, зажмуривъ глаза, отдаться моему негодованію и бѣшенству... Но мою статью я обдумалъ и потому впередъ зналъ, что отличною она не будетъ, и бился изъ того только, чтобы она была дѣльна и показала гнусность подлеца. И она такою и вышла у меня, а не такою, какою ты прочелъ ее. Вы живете въ деревнѣ {Такъ называетъ въ 1847 году Бѣлинскій Москву.} и ничего не знаете. Эффектъ этой книги былъ таковъ, что Никитенко, ее пропустившій, вычеркнулъ у меня часть выписокъ изъ книги, да еще дрожалъ и за то, что оставилъ въ моей статьѣ. Моего онъ и цензора вычеркнули цѣлую треть, а въ статьѣ обдуманной помарка слова -- важное дѣло.-- Ты упрекаешь меня, что я разсердился и не совладѣлъ съ моимъ гнѣвомъ? Да этого и не хотѣлъ! Терпимость къ заблужденію я еще понимаю и цѣню, по крайней мѣрѣ въ другихъ, если не въ себѣ, но терпимость къ подлости я не терплю. Ты рѣшительно не понялъ этой книги, если видишь въ ней только заблужденіе, а вмѣстѣ съ нимъ не видишь артистически-разсчитанной подлости. Гоголь -- совсѣмъ не K. С. Аксаковъ. Это -- Талейранъ, кардиналъ Фешъ, который всю жизнь обманывалъ Бога, а при смерти надулъ сатану... Повторяю тебѣ: умѣю вчужѣ понимать и цѣнить терпимость, но останусь гордо и убѣжденно нетерпимымъ. И если сдѣлаюсь терпимымъ -- знай, что съ той минуты... во мнѣ умерло то прекрасное человѣческое, за которое столько хорошихъ людей (а въ числѣ ихъ и ты) любили меня больше, нежели сколько я стоилъ того"...

Уже по этому письму можно судить о той, буквально, ненависти, которую сталъ чувствовать къ Гоголю Бѣлинскій за его книгу. Полгода спустя Бѣлинскій получилъ возможность высказать непосредственно самому Гоголю свои чувства, объяснить ему причины этой ненависти: онъ сдѣлалъ это въ своемъ знаменитомъ письмѣ къ Гоголю отъ 15 іюля 1847 года изъ Зальцбрунна.

IV.

Почти всеобщій взрывъ негодованія, послѣдовавшій въ отвѣть на появленіе "Выбранныхъ мѣстъ изъ переписки съ друзьями", крайне тяжело подѣйствовалъ на Гоголя; и, быть можетъ, тяжелѣе всего ему было отъ статьи Бѣлинскаго,-- по крайней мѣрѣ только на одну эту статью изъ вражескаго лагеря Гоголь рѣшилъ возразить, хотя и не статьею, а письмомъ. Не понимая истиннаго положенія дѣла, онъ былъ увѣренъ, что Бѣлинскій былъ раздраженъ не сущностью его книги, а тѣми "щелчками" по адресу поклонниковъ и хвалителей Гоголя, какіе были разсыпаны въ его книгѣ. "Вѣроятно,-- писалъ Гоголь 20 іюня 1847 года Прокоповичу про Бѣлинскаго, -- онъ принялъ на свой счетъ козла, который былъ обращенъ къ журналисту вообще. Мнѣ было очень прискорбно это раздраженіе не по причинѣ жестокости словъ.... но потому, что, какъ бы то ни было, человѣкъ этотъ говорилъ обо мнѣ съ участіемъ въ продолженіе десяти лѣтъ; человѣкъ этотъ, несмотря на излишества и увлеченія, указалъ справедливо, однакожъ, на многія такія черты въ моихъ сочиненіяхъ, которыхъ не замѣтили другіе, считавшіе себя на высшей точкѣ разумѣнія передъ нимъ"... Одновременно съ этимъ Гоголь написалъ письмо Бѣлинскому съ "искреннимъ изложеніемъ своихъ чувствъ" и съ полнымъ недоумѣніемъ объ истинной причинѣ "раздраженія" Бѣлинскаго. "Я прочиталъ съ прискорбіемъ статью вашу обо мнѣ во второмъ нумеръ Современника,-- писалъ Гоголь, -- не потому, чтобы мнѣ прискорбно было униженіе, въ которое вы хотите меня поставить въ виду всѣхъ, но потому, что въ ней слышится голосъ человѣка, на меня разсердившагося... Я вовсе не имѣлъ въ виду огорчать васъ ни въ какомъ мѣстѣ моей книги. Какъ это вышло, что на меня разсердились всѣ до единаго въ Россіи, этого покуда я еще не могу понять. Восточные, западные, нейтральные -- всѣ огорчились... Вы взглянули на мою книгу глазами разсерженнаго человѣка и потому почти все приняли въ дурномъ видѣ"... Далѣе Гоголь заявляетъ, въ обычномъ для него полу-таинственномъ тонѣ, что цѣлый рядъ мѣстъ въ его книгѣ "покамѣстъ еще загадка для многихъ, если не для всѣхъ", что надо пропускать ихъ, обращая вниманіе только на тѣ мѣста, "которыя доступны всякому здравому и разсудительному человѣку"; что въ его книгѣ "замѣшалась собственная душевная исторія человѣка, непохожаго на другихъ"; что ему, Гоголю, "не легко было рѣшиться на подвигъ выставить себя на всеобщій позоръ и посмѣяніе, вскрывши часть той внутренней своей клѣти, настоящій смыслъ которой не скоро почувствуется"; что онъ, Гоголь, не имѣлъ намѣренія оскорбить въ своей книгѣ доброжелательныхъ ему критиковъ, а напротивъ, собирался современемъ воздать имъ должное. Все это письмо Гоголь заканчиваетъ слѣдующими словами: "пишите критики самыя жесткія, прибирайте всѣ слова, какія знаете, на то, чтобы унизить человѣка, способствуйте осмѣянію меня въ глазахъ читателей, не пожалѣйте самыхъ чувствительныхъ струнъ, можетъ быть нѣжнѣйшаго сердца -- все это вынесетъ моя душа, хотя и не безъ боли, и не безъ скорбныхъ потрясеній. Но мнѣ тяжело, очень тяжело (говорю вамъ это истинно), когда противъ меня питаетъ личное озлобленіе даже и злой человѣкъ, не только добрый, а васъ я считаю за добраго человѣка. Вотъ вамъ искреннее изложеніе чувствъ моихъ"...

Личное озлобленіе -- вотъ къ чему сводилась, по мнѣнію Гоголя, вся суть статьи Бѣлинскаго. Это письмо Гоголя Бѣлинскій получилъ во время своей лѣтней поѣздки 1847 года по Германіи и Франціи; онъ находился въ э.то время въ силезскомъ курортѣ Зальцбруннѣ, гдѣ "вовсе раскисъ и изнемогъ душевно,-- пишетъ онъ:-- вспомнилось и то, и другое -- насилу отчитался Мертвыми Душами" (письмо къ женѣ отъ 5 іюня нов. ст. 1847 г.). Этому глухому силезскому мѣстечку суждено было стать знаменитымъ въ исторіи русской литературы: отсюда послалъ Гоголю Бѣлинскій свой "громовый отвѣтъ" на его письмо. Слишкомъ извѣстно, какое громадное значеніе имѣло и до сихъ поръ сохраняетъ это письмо Бѣлинскаго къ Гоголю; еще Герценъ назвалъ это письмо "завѣщаніемъ" Бѣлинскаго, и даже враги Бѣлинскаго видѣли и видятъ въ этомъ письмѣ "манифестъ" западничества, "историческій актъ"; этихъ причинъ достаточно для того, чтобы мы за формою письма видѣли одну изъ замѣчательнѣйшихъ статей Бѣлинскаго, въ которой онъ смѣло и свободно высказался на всю Россію, стряхнувъ съ себя оковы цензуры.

Мы можемъ теперь подойти къ вопросу о самой сущности спора и коренного разногласія между Бѣлинскимъ и Гоголемъ. Пишущему эти строки уже приходилось указывать, что великій расколъ русской интеллигенціи сороковыхъ годовъ -- западничество и славянофильство -- возникъ прежде всего на почвѣ діаметральной противоположности психологическихъ типовъ познанія ихъ представителей. Славянофильство было въ своей основѣ религіознымъ романтизмомъ, западничество -- философскимъ реализмомъ; мистицизмъ славянофильства настолько же очевиденъ, какъ и раціонализмъ западничества. "Этическій индивидуализмъ на почвѣ религіознаго романтизма -- вотъ основной пунктъ воззрѣнія славянофиловъ; соціологическій индивидуализмъ на почвѣ реализма -- вотъ основной пунктъ міровоззрѣнія западниковъ" (См. мою "Ист. русск. общ. мысли", черезъ которую съ начала и до конца проходитъ эта мысль о двухъ типахъ міропознанія). Такимъ образомъ романтическая и реалистическая, мистическая и раціоналистическая точка зрѣнія -- вотъ основное, коренное расхожденіе западничества и славянофильства, а значитъ Бѣлинскаго и Гоголя, поскольку они были близки къ этимъ двумъ теченіямъ русской мысли. Бѣлинскій дѣйствительно былъ самымъ яркимъ представителемъ западничества и реализма; что же касается до славянофильства и мистицизма Гоголя, то ихъ можно принять только условно -- объ этомъ у насъ еще будетъ рѣчь. Несомнѣнно пока одно: Гоголь во многомъ былъ близокъ къ славянофильству и страстно хотѣлъ быть мистикомъ; во всякомъ случаѣ, вся книга его явно построена на религіозной основѣ. Въ качествѣ панацеи отъ всѣхъ общественныхъ золъ Гоголь рекомендуетъ самоусовершенствованіе на религіозной почвѣ,-- этимъ опредѣляется характеръ всей его книги {Мысль о раціонализмѣ западничества и мистицизмѣ славянофильства впослѣдствіи развилъ М. Гершензонъ въ своей книгѣ "Историческія записки о русскомъ обществѣ" (1910 г.); съ этой же точки зрѣнія онъ разбираетъ тамъ книгу Гоголя и отвѣтъ Бѣлинскаго, доказывая, что по существу Гоголь былъ вполнѣ правъ, что его основная точка зрѣнія -- внутреннее устроеніе личности, какъ панацея отъ всѣхъ золъ -- является абсолютной истиной; что взглядъ западниковъ и Бѣлинскаго на рѣшеніе соціальнаго вопроса путемъ усовершенствованія общественныхъ формъ -- абсолютно ложенъ по существу; что Бѣлинскій совершенно не понялъ смысла рѣшенія Гоголя и что до сихъ поръ историки его не понимаютъ. Мы увидимъ ниже, что Бѣлинскій хорошо понималъ сущность и основу взглядовъ Гоголя; вообще же объ идеяхъ, проповѣдуемыхъ М. Гершензономъ и его единомышленниками -- см. вторую часть моей статьи "Объ интеллигенціи" (Сочин., т. VI).}.

Бороться съ общественными соціально-политическими несовершенствами нужно путемъ личнаго религіознаго совершенствованія -- вотъ основная мысль всей книги Гоголя, какъ мы на это указывали въ другомъ мѣстѣ ("Ист. русск. общ. мысли", т. I). Эта проповѣдь личнаго совершенствованія, какъ пути рѣшенія общественныхъ вопросовъ, была не только совсѣмъ чужда, но даже враждебна взглядамъ Бѣлинскаго, настолько враждебна, что спорить съ нею онъ не могъ: для возможности спора необходима хоть пядь общей почвы, а здѣсь ея не было ни пяди. Споръ невозможенъ, если одинъ изъ спорящихъ всецѣло отвергаетъ основные взгляды второго -- эта истина была сформулирована еще въ схоластической логикѣ: contra negantem principia disputari non potest. Эту истину зналъ и Бѣлинскій, а потому и сосредоточилъ свои удары не на общемъ принципѣ, а на частныхъ его примѣненіяхъ, говоря о которыхъ, онъ выяснялъ Гоголю свой взглядъ на эти вопросы. "Россія видитъ свое спасеніе не въ мистицизмѣ, не въ аскетизмѣ, не въпіэтизмѣ",-- говоритъ Бѣлинскій, и сразу переводитъ вопросъ на соціальную почву. Гоголь училъ въ своей книгѣ хозяина-помѣщика патріархальному обращенію съ крѣпостными, давалъ совѣты какъ сдѣлаться милліонеромъ, будучи въ то же время добродѣтельнымъ и продолжая свое личное усовершенствованіе (типъ Костанжогло и Муразова во второй части "Мертвыхъ душъ"); это, по мнѣнію Гоголя, было путемъ рѣшенія соціальнаго вопроса. Бѣлинскій съ негодованіемъ возсталъ противъ такой елейно-наивной мысли -- рѣшить соціальный вопросъ, обходя его. "Нѣтъ!-- обращается онъ къ Гоголю:-- если бы вы дѣйствительно преисполнились истиною Христовою, а не дьяволова ученія -- совсѣмъ не то написали бы вы въ вашей новой книгѣ. Вы сказали бы помѣщику, что такъ какъ его крестьяне его братья о Христѣ, и какъ братъ не можетъ быть рабомъ своего брата, то онъ и долженъ или дать имъ свободу, или хотя, по крайней мѣрѣ, пользоваться трудами крестьянъ какъ можно льготнѣе для нихъ, сознавая себя, въ глубинѣ своей совѣсти, въ ложномъ положеніи въ отношеніи къ нимъ"...

Здѣсь Бѣлинскій подошелъ, на частномъ примѣрѣ, къ самой сердцевинѣ вопроса. Или правъ Гоголь -- и соціальный вопросъ объ отношеніи помѣщика къ крѣпостнымъ рѣшается путемъ нравственнаго самосовершенствованія помѣщика и крестьянина; либо правъ Бѣлинскій -- и вопросъ этотъ рѣшается путемъ соціальной реформы: "самые живые современные, національные вопросы въ Россіи теперь -- уничтоженіе крѣпостного права, отмѣненіе тѣлеснаго наказанія, введеніе по возможности строгаго выполненія хотя тѣхъ законовъ, которые уже есть",-- заявляетъ тутъ же Бѣлинскій. Кто изъ нихъ правъ -- не въ этомъ дѣло, да къ тому же отвѣтъ на этотъ вопросъ для насъ слишкомъ очевиденъ; интереснѣе отмѣтить другое, а именно, что Бѣлинскій видѣлъ религіозно-нравственную почву разсужденій Гоголя и ясно опредѣлилъ свое положеніе на почвѣ соціально-политической: въ этомъ все содержаніе его отвѣта Гоголю. Это не значитъ, чтобы Бѣлинскому не было дорого личное совершенствованіе, развитіе личности; но это значитъ, что Бѣлинскій хорошо понималъ всю невозможность рѣшенія общественныхъ вопросовъ путемъ личнаго совершенствованія. Для него это былъ nonsens (какимъ онъ является по существу и для насъ); и Бѣлинскій обратилъ главное вниманіе на цѣлый рядъ частныхъ вопросовъ, въ которыхъ взгляды и мнѣнія Гоголя слишкомъ ужъ возмущали "неистоваго" Бѣлинскаго. Совѣты помѣщику какъ разбогатѣть и какъ обращаться съ крестьянами; благоговѣйное отношеніе къ носителямъ высшей власти; надменный и самоувѣренный пророческій тонъ -- все это одинаково возмущало Бѣлинскаго, и свое возмущеніе онъ съ громадной силой высказалъ въ своемъ письмѣ.

Письмо это окончательно, что называется, добило Гоголя. Попытавшись сперва отвѣтить на него по существу, Гоголь самъ убѣдился въ слабости своего отвѣта и не послалъ его Бѣлинскому; уже послѣ смерти Гоголя оно было найдено въ разорванномъ видѣ и возстановлено редакторомъ собранія сочиненій Гоголя, П. Кулишемъ. Въ этомъ непосланномъ письмѣ Гоголь защищаетъ принципъ самосовершенствованія, осуждаетъ мысль, будто "преобразованьями и реформами можно поправить міръ", защищается отъ нападеній Бѣлинскаго. Но письмо это проникнуто до того растеряннымъ тономъ, что становится понятною его участь въ рукахъ Гоголя. Бѣлинскому онъ послалъ другое короткое письмо (отъ іо авг. 1847 г.). "Я не могъ -- писалъ Гоголь -- отвѣчать скоро на письмо ваше. Душа моя изнемогла; все во мнѣ потрясено... Что мнѣ отвѣчать! Богъ вѣсть, можетъ быть, въ словахъ вашихъ есть часть правды"... Что же такое случилось? Неужели письмо Бѣлинскаго убѣдило Гоголя? Конечно, письмо это потрясло Гоголя; оно, вмѣстѣ съ цѣлымъ рядомъ другихъ негодующихъ статей и писемъ, если и не убѣдило автора "Выбранныхъ мѣстъ изъ переписки съ друзьями", то по крайней мѣрѣ пошатнуло вѣру Гоголя въ свое пророческое предназначеніе. Гоголь не былъ "пророкомъ" по своему психическому складу, такимъ "пророкомъ", какимъ былъ, напримѣръ, въ свое время протопопъ Аввакумъ или вообще люди его типа. Пророкъ погибаетъ и все-таки вѣритъ въ себя, лже-пророкъ побѣждаетъ и все же не вѣритъ въ себя; пророкъ побѣждаетъ, хотя бы и погибъ, лже-пророкъ гибнетъ, хотя бы и побѣдилъ. Гоголь и не побѣдилъ и погибъ. Онъ увидѣлъ, что онъ былъ только "лже-пророкомъ"; въ глубинѣ своей души онъ сознавалъ, что нѣтъ у него той власти, которую онъ попытался взять на себя въ своей перепискѣ съ друзьями. И отъ этого сознанія, отъ этого удара Гоголь уже никогда не оправился. Къ тому же онъ вскорѣ подпалъ подъ власть настоящаго "пророка", какимъ былъ невѣжественный фанатикъ, сельскій попъ Матвѣй; борьба съ вліяніемъ этого прямолинейнаго и тупого изувѣра была не подъ силу Гоголю.

Трагическая судьба Гоголя выходитъ за предѣлы нашей темы; нельзя однако не указать, въ чемъ былъ узелъ этой трагедіи: Гоголь былъ по существу своему раціоналистомъ, страстно желавшимъ быть мистикомъ (см. мою "Ист. русск. общ. мысли", т. I). Вотъ почему онъ стоитъ въ сторонѣ отъ славянофильства, этого подлиннаго "мистическаго" теченія;, вотъ почему онъ такъ скоро палъ духомъ подъ ударами своихъ враговъ: неосознанная двойственность есть худшій внутренній врагъ человѣка. И здѣсь же -- причина силы Бѣлинскаго: реалистъ и раціоналистъ, онъ твердо вѣрилъ въ истину своего воззрѣнія; стоитъ только перечесть его письмо къ Гоголю, которое съ тѣхъ поръ и до настоящаго дня остается вдохновеннымъ манифестомъ цѣльнаго и опредѣленнаго міровоззрѣнія.

1909-1910 г.