Иванов-Разумник Р. В. - Белинский и Бакунин в 1840 году

ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ

КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916

Бѣлинскій и Бакунинъ въ 1840 году.

Письма Бѣлинскаго къ Михаилу Бакунину -- почти единственный матеріалъ для возсозданія развитія міровоззрѣнія Бѣлинскаго съ 1836 по 1839 годъ. Конецъ фихтіанства, начало гегеліанства, осужденіе былого "идеальнаго прекраснодушія" и преклоненіе передъ "великой дѣйствительностью",-- вотъ о чемъ по существу идетъ въ этихъ письмахъ рѣчь, переплетаясь съ "личной исторіей" Бѣлинскаго (влюбленнаго тогда въ А. А. Бакунину, сестру "Мишеля" Бакунина), съ цѣлымъ рядомъ семейныхъ и личныхъ дѣлъ. Въ этихъ письмахъ есть детали, совершенно невозможныя для печати; есть интимныя подробности громаднаго значенія для историка и психолога, но опубликованіе которыхъ не всегда возможно въ настоящее время. Переписка эта оборвалась послѣ громаднаго письма Бѣлинскаго къ Бакунину отъ 12-го октября 1838 года. Бакунинъ сталъ презирать Бѣлинскаго какъ "пошляка", "добраго малаго", примирившагося съ "пошлой дѣйствительностью"; Бѣлинскій сталъ ненавидѣть Бакунина какъ ходульнаго героя, зараженнаго "рефлексіей". Оба они были неправы въ своемъ отношеніи другъ къ другу, но во всякомъ случаѣ фактъ тотъ, что дружба ихъ оборвалась къ 1839 году. Вскорѣ Бакунинъ уѣхалъ на время въ Петербургъ; въ концѣ 1839 года туда переѣхалъ и Бѣлинскій. Они встрѣтились ненадолго въ Петербургѣ, послѣ чего Бакунинъ, къ началу 1840 года, возвратился въ Москву, откуда написалъ Бѣлинскому письмо. Бѣлинскій отвѣтилъ; возобновилась переписка, оборвавшаяся, впрочемъ, послѣ двухъ-трехъ писемъ: лѣтомъ того же 1840 года Бакунинъ снова пріѣхалъ въ Петербургъ, откуда отправился за границу, въ Берлинъ.

Прежде чѣмъ обратиться къ этимъ письмамъ, приведу нѣсколько касающихся Бакунина отрывковъ изъ писемъ той же эпохи Бѣлинскаго къ Боткину. Первыя встрѣчи Бѣлинскаго съ Бакунинымъ въ Петербургѣ осенью 1839 года были болѣе дружелюбны, чѣмъ оба они могли ожидать послѣ "окончательной", казалось бы, ссоры предыдущаго года. "Я думалъ увидѣться съ Мишелемъ (Бакунинымъ) какъ съ хорошимъ знакомымъ, но разстался съ нимъ какъ съ другомъ и братомъ души, моей,-- писалъ Бѣлинскій Василію Боткину 22 ноября 1839 года изъ Петербурга: -- это, Василій, человѣкъ въ полномъ значеніи этого слова. Въ немъ сущность свята, но процессы ея развитія и опредѣленій дики и нелѣпы; но за это винить его по крайней мѣрѣ не мнѣ..." Нѣсколькими страницами ниже въ этомъ же письмѣ Бѣлинскій снова говоритъ о Бакунинѣ: "Возвращаюсь къ Мишелю... Это -- человѣкъ насквозь теплый, въ высшей степени задушевный, любящій, готовый принять въ другомъ все участіе, какого только можно желать. А что онъ умѣетъ любить глубоко и горячо, этому лучшее доказательство -- я: кто больше меня ругалъ и оскорблялъ его, къ кому больше меня бывалъ онъ несправедливѣе,-- и что же? Гдѣ бы онъ ни явился, съ кѣмъ бы ни познакомился, тамъ и тотъ уже знаетъ Бѣлинскаго... Погладь его по курчавой головкѣ,-- право, онъ очень неглупъ, какъ я начинаю увѣряться. А сколько глубины, сколько инстинкта истины, какое сильное движеніе духа въ этомъ шутѣ!.. Да, я вновь познакомился съ Мишелемъ и отъ души, какъ друга и брата, обнимаю его на новую жизнь и новыя отношенія"...

Но эти "новыя отношенія" съ Бакунинымъ у Бѣлинскаго не завязались. 14 ноября 1839 года Бакунинъ уѣхалъ изъ Петербурга въ Москву и сразу сталъ тамъ во враждебныя отношенія къ Боткину, всячески препятствуя "счастливой развязкѣ" чувства Боткина къ его сестрѣ, А. А. Бакуниной. Бѣлинскаго это возмутило; къ тому же онъ всегда находилъ, что М. Бакунинъ вредно вліяетъ на своихъ сестеръ, дѣлая ихъ "рефлектирующими существами". Мало-по-малу онъ сталъ снова все враждебнѣе и враждебнѣе относиться къ Бакунину; любить наполовину, съ оговорками, Бѣлинскій не умѣлъ; всякое чувство онъ переживалъ до дна, до конца. "Моя страстная, дикая натура, -- писалъ онъ Боткину, -- не умѣетъ иначе любить. И потому съ моею любовью такъ близко граничитъ и моя ненависть. Скажу тебѣ прямо, коротко и ясно: я ненавижу Мишеля,-- не для него и за него, а за нихъ (за сестеръ Бакунина, -- И.-Р.), за его къ нимъ отношенія, за искаженіе ихъ божественныхъ натуръ... Чувствую, что не встрѣчалъ еще натуры болѣе враждебной моей"... Въ послѣдующихъ письмахъ Бѣлинскаго къ Боткину (отъ 19 марта, 16 мая 1840 года и др.) мы найдемъ и неизмѣримо болѣе рѣзкіе выпады противъ Бакунина. Дружба ихъ снова оборвалась и, повидимому, окончательно.

Какъ-разъ въ это время возрастающей враждебности къ Бакунину Бѣлинскій получилъ отъ него два письма (въ концѣ февраля 1840 года). Письма эти,-- какъ и вообще большая часть писемъ къ Бѣлинскому,-- не сохранились; зато сохранились отвѣтныя письма Бѣлинскаго. Одно изъ этихъ писемъ сохранилось полностью, другое извѣстно намъ только въ недатированномъ отрывкѣ (быть можетъ, оно найдется полностью въ Прямухинскомъ архивѣ Бакуниныхъ). Отрывокъ этотъ, хотя и безъ даты, несомнѣнно, относится къ началу марта 1840 года, такъ какъ въ немъ идетъ рѣчь о статьѣ Бакунина въ "Отечественныхъ Запискахъ", въ томѣ девятомъ: "Твоя статья уже напечатана, -- пишетъ между прочимъ Бѣлинскій:-- она привела Краевскаго въ восторгъ своей ясностью, послѣдовательностью и простотою; особенно его восхищаетъ твоя катка эмпиризму Изъ статьи твоей вышло 1 1/2 листа съ небольшимъ"... Все это съ несомнѣнностью указываетъ на статью М. Бакунина "О философіи" ("Отеч. Зап.", 1840 г., т. IX, отд. II, стр. 55--78; цензурное разрѣшеніе отъ 14 марта 1840 г.). Итакъ, отрывокъ письма Бѣлинскаго безъ даты относится къ марту 1840 года; Бѣлинскій отвѣчаетъ на письмо Бакунина,-- и насъ не удивятъ начальныя строки отвѣта, если мы вспомнимъ приведенные выше отзывы о Бакунинѣ въ письмахъ того же времени Бѣлинскаго къ Боткину. Вотъ эти начальныя строки:

"Любезный Мишель, видъ твоего письма произвелъ во мнѣ такое впечатлѣніе, какъ будто бы у меня по тѣлу поползли мокрицы; долго я боролся между долгомъ прочесть его и желаніемъ разорвать, не прочтя. Мысль о полемикѣ, о прекраснодушныхъ и москводушныхъ продѣлкахъ, за которыя мало драть за уши и пороть розгами, -- эта мысль была для меня кислѣе уксусу, вонючѣе... (забылъ по-латыни) чортова г..... горше и отвратительнѣе самой гнусной микстуры"... Но это были напрасныя опасенія: письмо Бакунина даже порадовало Бѣлинскаго; оно было простое, дружеское. Однако за немного дней до этого своего письма къ Бѣлинскому въ Петербургъ, Бакунинъ написалъ другое, съ цѣлымъ рядомъ упрековъ по адресу Бѣлинскаго за его восхваленіе "дѣйствительности", за его пренебреженіе къ "идеальности", за примиреніе съ "толпой",-- простыми, "нормальными", здоровыми "добрыми малыми"... Какъ ни хотѣлось Бѣлинскому избѣжать "прекраснодушной полемики", но онъ не выдержалъ и отвѣтилъ Бакунину обширнымъ и интереснѣйшимъ письмомъ (отъ 26 февраля 1840 года). Письмо это слишкомъ велико, чтобы привести его здѣсь цѣликомъ; приведу его только въ обширныхъ извлеченіяхъ, съ необходимыми комментаріями.

Бѣлинскій начинаетъ свой отвѣтъ сухой характеристикой "резонерскаго" письма Бакунина, которое,-- пишетъ онъ,-- "усилило во мнѣ мою ненависть къ знанію, какъ сушильнѣ жизни". Бѣлинскій ненавидитъ знаніе сухое, книжное, мертвое, отвлеченное отъ всѣхъ проявленій жизни; въ этомъ смыслѣ "наука не для меня; я -- дилетантъ!" -- восклицаетъ онъ. Но именно такой ненавистный ему раціонализмъ, такую "рефлектированность" видитъ онъ въ Бакунинѣ, во всей его сущности; видитъ -- и ненавидитъ. "Я уважаю тебя... но я не люблю тебя, ибо мнѣ ненавистенъ образъ твоихъ мыслей и еще ненавистнѣе ихъ осуществленіе",-- подчеркиваетъ Бѣлинскій и переходитъ къ тѣмъ обвиненіямъ, какія выставилъ противъ него Бакунинъ.

Первое и главное обвиненіе -- пресловутое примиреніе Бѣлинскаго съ "дѣйствительностью". Бакунинъ писалъ, повидимому, Бѣлинскому (это выясняется изъ переписки Бѣлинскаго съ Боткинымъ), что даже весьма юный въ то время братъ М. Бакунина, Павелъ, иронизируетъ надъ статьями Бѣлинскаго и надъ той "дѣйствительностью", которую принялъ Бѣлинскій. Бѣлинскій отвѣчаетъ: "Съ чего ты взялъ, что моя дѣйствительность -- пошлая, повседневная, грязная и до того несчастная, что надъ нею даже мальчишки подсмѣиваются? Правда, моя дѣйствительность -- не твоя, но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобъ она была такая, какой ты ее описываешь. Раны моего сердца, истекающаго живой, горячей кровью, свидѣтельствуютъ, что ты лжесвидѣтельствуешь на ближняго. Ты хоть бы спросилъ у Боткина: онъ сказалъ бы тебѣ, до какой степени я примирился съ повседневной дѣйствительностью"... Да, -- продолжаетъ Бѣлинскій, -- пошлой, ходульной "идеальности" я всегда предпочту "самую ограниченную дѣйствительность и полезность въ обществѣ"... И въ видѣ примѣра Бѣлинскій беретъ свое отношеніе къ Чацкому, тѣмъ болѣе, что статья его о "Горѣ отъ ума" (напечатанная въ январской книжкѣ "Отечественныхъ Записокъ" того же 1840 года) привела Бакунина въ негодованіе. Извѣстно, что годомъ позднѣе самъ Бѣлинскій съ возмущеніемъ вспоминалъ свои былыя выходки противъ "Горе отъ ума" вообще и Чацкаго въ частности; но теперь, въ началѣ 1840 года, Бѣлинскій былъ въ этомъ отношеніи непримиримъ и неумолимъ. "Чацкіе,-- восклицаетъ онъ, -- всегда будутъ смѣшны для меня, и я буду дѣлать ихъ смѣшными для многихъ, не заботясь, что мой пріятель приметъ эти нападки за личность и оскорбится ими {Этотъ ясный намекъ приводитъ къ факту, очень интересному для историковъ литературы: Бѣлинскій въ своей статьѣ о "Горѣ отъ ума" говоря о Чацкомъ, мѣтилъ въ Бакунина. Это становится почти несомнѣннымъ послѣ изученія писемъ Бѣлинскаго 1839--1840 гг. къ Бакунину и Боткину: въ нихъ о Бакунинѣ говорится то самое, что въ указанной выше статьѣ -- о Чацкомъ.}. Что такое Чацкій? Человѣкъ, который мечтаетъ о высшей любви, а любитъ б...ь, который всѣхъ ругаетъ за бездѣйствіе, а самъ ничего не дѣлаетъ, который сердится на дѣйствительность, которая въ его глазахъ скверна тѣмъ, что русскіе XIX вѣка бреютъ бороды и ходятъ во фракахъ, что они не подражаютъ китайцамъ въ незнаніи иноземцевъ, который говоритъ о прекрасномъ и высокомъ со скотами и пр., и пр. Какъ же на такихъ шутовъ не нападать? Они -- первые враги всякой разумности, всякой истины. Но скоты всегда останутся для меня скотами, и у меня съ ними никогда ничего общаго не будетъ"...

И Бѣлинскій энергично отмежевывается отъ "скотовъ", тѣмъ болѣе, что и Бакунинъ, и Боткинъ приписали ему такое "примиреніе со скотами" на основаніи нѣсколькихъ строкъ изъ одного его письма къ Боткину. Вотъ эти горькія строки: "Полнота, полнота! Чудное, великое слово! Блаженство -- не въ абсолютѣ, а въ полнотѣ, какъ отсутствіи рефлексіи при живомъ ощущеніи въ себѣ того участка абсолютной жизни, какой данъ тому или другому человѣку. Что моя абсолютность: я отдалъ бы ее, еще съ придачей послѣдняго сюртука, за полноту, съ какой иной офицеръ спѣшитъ на балъ, гдѣ много барышень и скачетъ штандартъ... Скучно, другъ Тряпичкинъ -- ей-Богу, хоть бы умереть"... Этихъ горькихъ словъ Бѣлинскаго Бакунинъ совершенно не понялъ, истолковавъ ихъ въ томъ смыслѣ, что Бѣлинскій "завидуетъ скотамъ". Бѣлинскій рѣзко возражаетъ (продолжаю письмо къ Бакунину отъ 26 февраля 1840 года): "Скоты всегда останутся для меня скотами, и у меня съ ними никогда ничего общаго не будетъ... Вы оба, ты и Боткинъ, не поняли моей зависти къ скотамъ: я завидую не офицеру, который идетъ на балъ къ барышнямъ, но офицеру, который безъ рефлексіи, въ полнотѣ глупой натуры своей, спѣшитъ на балъ, гдѣ проведетъ время въ самозабвеніи, -- и я завидую, почему у меня нѣтъ способности не на балъ ѣхать, а хоть стихотвореніе Пушкина прочесть безъ рефлексіи, съ самозабвеніемъ. Ты говоришь мнѣ, что я ищу въ оргіяхъ выхода. Тутъ двѣ неправды: въ оргіяхъ я ищу не выхода, а минутнаго самозабвенія; ищу отрѣшенія не отъ страданія, а отъ отчаянія, отъ сухой, мертвящей апатіи. Потомъ, я не способенъ возвыситься даже до оргіи,-- судьба и въ этомъ отказала мнѣ"...

Далѣе Бѣлинскій отъ защиты переходитъ къ нападенію и обрушивается на Бакунина за его "ходульность", "рефлектированность", презрѣніе ко всему "дѣйствительному"; онъ противопоставляетъ М. Бакунину его младшаго брата Николая, въ то время юнаго офицера, съ которымъ Бѣлинскій познакомился въ Петербургѣ. Во всѣхъ своихъ письмахъ этого времени Бѣлинскій восторженно отзывался о Николаѣ Бакунинѣ, какъ о непосредственной душѣ, "юной, свѣжей, простой, нормальной и могучей натурѣ". И въ настоящемъ письмѣ къ М. Бакунину Бѣлинскій выдвигаетъ противъ своего "философскаго друга" вмѣсто аргументовъ фигуру его брата, Н. Бакунина. Попутно Бѣлинскій разсказываетъ, какъ онъ читалъ съ Н. Бакунинымъ Пушкина; это мѣсто въ высшей степени интересно для пониманія воззрѣнія на Пушкина Бѣлинскаго.

"Ему (Николаю Бакунину),-- разсказываетъ Бѣлинскій,-- понравился парадоксъ Боткина, будто бы недостатокъ образованія и рефлексіи, сохранивъ полноту и природную цѣломудренность генія Пушкина, сжалъ его міросозерцаніе и лишилъ обилія нравственныхъ идей. Я ему сказалъ, что это, дескать, вздоръ и чепуха. Міросозерцаніе Пушкина трепещетъ въ каждомъ стихѣ, въ каждомъ стихѣ слышно рыданіе мірового страданія, а обиліе нравственныхъ идей у него безконечно, да не всякому все это дается и трудно открывается, потому что въ міръ пушкинской поэзіи нельзя входить съ готовыми идейками, какъ въ міръ рефлектированной поэзіи, и что когда Боткинъ будетъ поздоровѣе духомъ, то увидитъ это самъ. Не только Шиллеръ, -- самъ Гете доступнѣе и толпѣ, и абстрактнымъ головамъ, которыя всегда найдутъ въ нихъ много доступнаго себѣ; но Пушкинъ доступенъ только глубокому чувству конкретной дѣйствительности. И потому петербургскіе чиновники и офицеры еще понимаютъ, почему Шиллеръ и Гете велики, но Шекспира называютъ великимъ только изъ приличія, боясь прослыть невѣждами, а въ Пушкинѣ ровно ничего великаго не видятъ. Для меня въ этомъ фактѣ -- глубокая мысль. Чтобы мою проповѣдь сдѣлать дѣйствительной, я схватилъ "Онѣгина" и прочелъ дуэль Ленскаго, начало 7-й и конецъ 8-й главы. Никогда я такъ не читалъ: меня посѣтило откровеніе, и слезы почти мѣшали мнѣ читать. Слушатель понималъ чтеца, и оба они понимали Пушкина. Я обратилъ его вниманіе на эту безконечную грусть, какъ основной элементъ поэзіи Пушкина, на этотъ гармоническій вопль мірового страданія, поднятаго на себя русскимъ Атлантомъ; потомъ я обратилъ его вниманіе на эти переливы и быстрые переходы ощущеній, на эти безпрестанные и торжественные выходы изъ грусти въ широкіе разметы души могучей, здоровой и нормальной, а отъ нихъ снова переходы въ неумолкающее гармоническое рыданіе мірового страданія"... Это было написано три четверти вѣка тому назадъ; но много ли и теперь можно прибавить изъ всей громадной литературы о Пушкинѣ къ этимъ удивительнымъ по мѣткости и по силѣ чувства словамъ Бѣлинскаго?

Итакъ, Бѣлинскій приводитъ Пушкина какъ высшій образецъ божественной гармоніи, соразмѣрности и въ этомъ смыслѣ -- "нормальности"; затѣмъ онъ снова возвращается къ Николаю Бакунину, побивая его "нормальностью" взвинченность и ходульность М. Бакунина и даже самого себя. "Чѣмъ больше узнаю я его,-- говоритъ Бѣлинскій о Николаѣ Бакунинѣ, -- тѣмъ болѣе люблю и тѣмъ болѣе убѣждаюсь, что ты порешь дикій и безсмысленный вздоръ, говоря, что простота, нормальность и полнота натуры свойственны только скотамъ и пошлякамъ. Не худо бы и намъ съ тобой, Мишель, походить на этихъ скотовъ и пошляковъ: право, мы были бы лучше. Меня, Мишель, не умаслишь похвалами моей глубокой субстанціи и прочихъ вздоровъ, меня не увѣришь, что я страдаю оттого, что теперь все человѣчество страдаетъ: что общаго между мной и человѣчествомъ? Я не сынъ вѣка, а сукинъ сынъ. Я понимаю страданія какого-нибудь Страуса, котораго всякое мгновеніе было жизнью въ общемъ (не въ абстрактномъ и мертвомъ, а въ конкретномъ) и было жизнью дѣятельной; это -- человѣкъ великій, геніальный: моей ли рожѣ тянуться до него?-- высоко, не достанешь. Я страдаю отъ гнуснаго воспитанія, оттого что резонерствовалъ въ то время, когда только чувствуютъ; былъ безбожникомъ и кощуномъ, не бывши еще религіознымъ; толковалъ о любви, когда еще у меня и..... .. .....; сочинялъ, не умѣя писать по линейкамъ; мечталъ и фантазировалъ, когда другіе учили вокабулы; не былъ пріученъ къ труду какъ къ святой объективной обязанности, къ порядку какъ единственному условію не безплоднаго труда, а сдѣлавшись самъ себѣ господинъ, не пріучалъ себя ни къ тому, ни къ другому, не развилъ въ себѣ элемента воли. Ко всему этому присоединилась несправедливость судьбы, глубоко оскорбившая во мнѣ самыя священныя права индивидуальнаго человѣка"...

Этими строками заканчивается все наиболѣе существенное изъ письма Бѣлинскаго къ М. Бакунину отъ 26-го февраля 1840 года. Послѣ этого переписка двухъ былыхъ друзей снова оборвалась: они все дальше и дальше отходили другъ отъ друга. Тутъ вмѣшалась въ дѣло личная исторія,-- любовь Боткина къ Александрѣ Бакуниной и отрицательное отношеніе М. Бакунина къ Боткину. Бѣлинскій всецѣло сталъ на сторону послѣдняго; въ своихъ письмахъ къ Боткину отъ 14-го и 19-го марта, хб-го апрѣля, іб-го мая 1840 г. и др., Бѣлинскій обрушиваетъ громы и молніи на голову "Мишеля", называетъ его "гнуснымъ, подлымъ эгоистомъ, фразеромъ, дьяволомъ въ философскихъ перьяхъ" и т. п. Но въ этихъ же письмахъ -- характерно!-- мы находимъ и восторженный отзывъ Бѣлинскаго о статьѣ Бакунина, указанной выше. Никакія личныя отношенія не могли помѣшать Бѣлинскому воздать должное и друзьямъ, и врагамъ своимъ.

Лѣтомъ 1840 года Бакунинъ пріѣхалъ въ Петербургъ съ цѣлью ѣхать затѣмъ въ Берлинъ. Онъ зашелъ къ Бѣлинскому, и тутъ, на квартирѣ Бѣлинскаго, произошла тяжелая сцена столкновенія Бакунина съ Катковымъ; Бѣлинскій очень подробно описываетъ ее въ письмѣ къ Боткину отъ 12-го -- 16-го августа 1840 года. Вскорѣ между Бѣлинскимъ и Бакунинымъ произошло объясненіе, не примирившее ихъ; къ осени 1840 года Бакунинъ уѣхалъ за границу, враждебно разставшись съ Бѣлинскимъ.

Эта враждебность со стороны Бѣлинскаго продолжалась еще года два -- три. Къ концу 1842 года до Бѣлинскаго "дошли хорошіе слухи о Мишелѣ", -- что онъ разошелся съ елейнымъ Вердеромъ (учителемъ Станкевича, правымъ гегеліанцемъ), что онъ принадлежитъ "къ лѣвой сторонѣ гегеліанизма съ Руге" (издателемъ революціоннаго "Jahrbücher'а"), что въ журналѣ этомъ имъ помѣщена статья, подписанная Jules Elisard. Бѣлинскій написалъ М. Бакунину письмо, получилъ отвѣтъ, переписка возобновилась; къ сожалѣнію, письма эти не дошли до насъ, повидимому, не сохранились. Бѣлинскій созналъ несправедливость своей былой враждебности къ своему старому другу. "Мишель во многомъ виноватъ и грѣшенъ, но въ немъ есть нѣчто, что перевѣшиваетъ всѣ его недостатки: это -- вѣчно движущееся начало, лежащее въ глубинѣ его духа", -- писалъ Бѣлинскій Николаю Бакунину 7-го ноября 1842 года. Тремя недѣлями позднѣе Бѣлинскій писалъ ему же (28-го ноября 1842 года): "Мишель одержалъ надо мной побѣду, которой можетъ порадоваться... Я нисколько не раскаиваюсь и не жалѣю о моихъ размолвкахъ съ Мишелемъ,-- все это было необходимо и быть иначе не могло. Гадки и пошлы ссоры личныя, но борьба за "понятія" -- дѣло святое, и горе тому, кто не боролся!"...

Старымъ друзьямъ суждено было встрѣтиться еще разъ въ Парижѣ, лѣтомъ 1847 года. Снова между ними возникли споры, снова возникла "борьба за понятія"; мы не будемъ здѣсь касаться этой борьбы. Во всякомъ случаѣ оба они воздавали другъ другу должное. Прошло двадцать лѣтъ, и въ письмѣ 23-го ноября 1869 года къ Огареву Бакунинъ сказалъ о своемъ быломъ другѣ крылатое слово, восхищаясь "нашимъ русскимъ Дидеротомъ, нашимъ неумытнымъ реалистомъ по темпераменту и по натурѣ, Виссаріономъ Бѣлинскимъ!"

1911 г.