Иванов-Разумник Р. В. - Поэзия душевного раздвоения

ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ

КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916

Поэзія душевнаго раздвоенія.

(Бѣлинскій о Лермонтовѣ).

"Въ No 18 Литературныхъ Прибавленій къ Русскому Инвалиду (1838 г.) мы прочли прекрасное стихотвореніе "Пѣсня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалаго купца Калашникова". Не знаемъ имени автора этой пѣсни.... но если это первый опытъ молодого поэта, то не боимся попасть въ лживые предсказатели, сказавши, что наша литература пріобрѣтаетъ сильное и самобытное дарованіе".

Такъ писалъ Бѣлинскій еще въ "Моск. Наблюдателѣ" 1838 г. (т. XVI, стр. 621). Черезъ годъ, отмѣчая въ томъ же журналѣ появленіе въ "Отеч. Запискахъ" Бэлы Лермонтова, Бѣлинскій восхищался "необыкновеннымъ талантомъ" и "высокимъ поэтическимъ дарованіемъ" этого въ то время никому неизвѣстнаго поэта (ibid., 1839 г., ч. II, стр. 131--136). Читая въ серединѣ этого же года въ "Отеч. Запискахъ" стихотворенія Лермонтова и отдѣльныя главы изъ его "Героя нашего времени", Бѣлинскій писалъ Краевскому (24 авг.1839 г.): "Боже мой! Какой роскошный талантъ! Право, въ немъ таится что-то великое!" А мѣсяцемъ позже (29 сент. 1839 г.) онъ писалъ Станкевичу: "на Руси явилось новое могучее дарованіе -- Лермонтовъ"... И это писалось почти въ то самое время, когда Полевой снисходительно замѣчалъ, что "г. Лермонтовъ" написалъ "полдюжины піесокъ, весьма недурныхъ", а что все, написанное имъ въ прозѣ было-де "очень плохо" ("Сынъ Отечества", ноябрь 1839 г.).

Если бы нужно было доказывать тонкое пониманіе, чуткую отзывчивость и художественную проницательность Бѣлинскаго, то одного этого случая было бы достаточно. Но этотъ фактъ не нуждается въ доказательствахъ, а потому достаточно только указать, что когда "Герой нашего времени" вышелъ въ началѣ 1840 г. отдѣльнымъ изданіемъ, то Бѣлинскій немедленно отозвался на это произведеніе громадной статьей -- одной изъ самыхъ большихъ своихъ статей послѣ "Литературныхъ Мечтаній"; когда полгода спустя вышла книжка "Стихотворенія М. Лермонтова", то Бѣлинскій и ей тотчасъ же посвятилъ обширную статью.

Остановимся прежде всего на внѣшней формѣ и на нѣкоторыхъ частностяхъ этихъ статей. Внѣшняя форма первой статьи -- подробное изложеніе разбираемаго произведенія. Подробно излагая на полусотнѣ страницъ романъ Лермонтова, Бѣлинскій преслѣдовалъ ту же цѣль, какъ и при такомъ же подробномъ изложеніи "Ревизора" въ своей статьѣ о "Горѣ отъ ума": и тутъ и тамъ надо было доказать художественное единство произведенія, его "замкнутость", по выраженію Бѣлинскаго въ этой статьѣ. "Мы должны прослѣдить въ его содержаніи, уже хорошо извѣстномъ читателямъ, развитіе основной мысли" для того, чтобы уяснить себѣ "индивидуальную общность романа",-- говоритъ Бѣлинскій, и дважды подчеркиваетъ "тяжесть" принятой на себя обязанности -- "излагать содержаніе художественнаго произведенія"; но этотъ путь -- единственный для достиженія поставленной критикомъ цѣли. Это изложеніе приводитъ Бѣлинскаго къ попутнымъ яркимъ характеристикамъ Максима Максимыча, Грушницкаго, Печорина и другихъ; вообще же это -- не простое, рабское изложеніе, а блестяще комментированный пересказъ, сразу бросающій опредѣленный свѣта, на разбираемое произведеніе.

Доказывая это художественное единство, эту "замкнутость" произведенія, Бѣлинскій все время стоитъ на почвѣ гегеліанской эстетики и даже пользуется ея терминологіей; но тутъ же надо отмѣтить и наслоенія шеллингіанства, которое навсегда вошло элементомъ въ философско-эстетическія воззрѣнія Бѣлинскаго. Опредѣляя "замкнутость", Бѣлинскій объясняетъ ее внутреннимъ созерцаніемъ, внутреннимъ ясновидѣніемъ истины, въ которомъ не трудно узнать шеллинговскій Anschauung, "геніальную интуицію"; въ свою очередь объясненіе этого "созерцанія" тождествомъ познающаго съ познаваемымъ является тоже основной шеллингіанской мыслью, перешедшей и въ гегеліанство. Отмѣчу еще изъ частностей этой статьи постоянно подчеркиваемое Бѣлинскимъ раздѣленіе беллетристики и искусства: вопросъ этотъ важенъ потому, что сороковые годы были для Бѣлинскаго эпохой постепеннаго перехода отъ "художественности" къ "беллетристикѣ".

Статья о "Героѣ нашего времени" писалась лѣтомъ 1840 г., въ эпоху зарождавшагося кризиса въ душѣ Бѣлинскаго, во время назрѣвавшаго разрыва съ былой философіей "разумной дѣйствительности"; Бѣлинскій начиналъ уже думать по-новому, но продолжалъ писать по-старому; онъ находился въ періодѣ нерѣшительности, въ періодѣ подготовлявшагося кризиса. Вотъ причина сдержаннаго тона этой статьи и въ то же время прежнихъ утвержденій, что все благо, все -- добро, все -- разумная необходимость, что, напримѣръ, "нѣтъ дурныхъ вѣковъ, ни одинъ вѣкъ не хуже и не лучше другого, потому что онъ есть необходимый моментъ въ развитіи человѣчества или общества"... И все это Бѣлинскій печаталъ тогда же, когда письма его къ друзьямъ были уже переполнены "воплями отчаянія" и невѣрія въ жизнь. Достаточно привести нѣсколько словъ изъ письма Бѣлинскаго къ Боткину отъ 12 авг. 1840 г., въ которомъ идетъ рѣчь какъ-разъ объ этой статьѣ Бѣлинскаго. Онъ сообщаетъ Боткину, что Катковъ познакомилъ его со скептической брошюркой Фрауенштедта и иронически восклицаетъ: "молодецъ Фрауенштедтъ! Послѣ его брошюрки пропадетъ охота не только резонерствовать или мыслить, но и что-нибудь утверждать... Очень радъ, что тебѣ понравилась вторая статья моя о Лермонтовѣ (т.-е. вторая половина статьи о "Героѣ нашего времени", напечатанной въ NoNo 6 и 7 "Отеч. Записокъ" -- начинающаяся съ разбора "Княжны Мэри",-- И.-Р.У, кроткій тонъ ея -- результатъ моего состоянія духа: я не могу ничего ни утверждать, ни отрицать, и поневолѣ стараюсь держаться середины"... Этой "середины" Бѣлинскій однако не держался въ своихъ литературныхъ взглядахъ и характеристикахъ: и на "Героя нашего времени", и на поэзію Лермонтова у него былъ вполнѣ опредѣленный и нисколько не "серединный" взглядъ, о которомъ рѣчь будетъ ниже.

Статья о стихотвореніяхъ Лермонтова была написана Бѣлинскимъ черезъ полгода послѣ статьи о "Героѣ нашего времени"; за эти полгода Бѣлинскій пережилъ самый острый періодъ своего нравственнаго кризиса -- разрыва съ былымъ абсолютнымъ признаніемъ "разумной дѣйствительности"; но этотъ разрывъ отразился еще и въ первой изъ двухъ этихъ статей, такъ что тонъ и настроеніе ихъ вполнѣ соотвѣтствуютъ другъ другу.

Но тутъ же, заходя нѣсколько впередъ, слѣдуетъ подчеркнуть, что новый тонъ и новое настроеніе состояли почти исключительно изъ признанія права личности, законности "вопля страданія" ея противъ тяжелыхъ оковъ "разумной дѣйствительности"; въ этомъ Бѣлинскій справедливо увидѣлъ также и сущность поэзіи Лермонтова. Почти все остальное въ воззрѣніяхъ Бѣлинскаго осталось на первый взглядъ безъ существенныхъ перемѣнъ -- особенно его теоретическіе и философскіе взгляды на поэзію, на искусство, на ихъ цѣль, хотя новые взгляды и мысли замѣтно стали пробиваться сквозь старую формулировку. Попрежнему Бѣлинскій остался вѣренъ теоретической сущности философіи Гегеля, какъ онъ ее понималъ; попрежнему на первыхъ же страницахъ статьи о стихотвореніяхъ Лермонтова мы встрѣчаемся съ цѣлымъ рядомъ извѣстныхъ эстетическихъ воззрѣній Бѣлинскаго: тутъ тѣ же цитаты изъ пушкинскихъ "Черни" и "Поэта", которыя годомъ раньше Бѣлинскій съ той же цѣлью приводилъ въ своей статьѣ о "Менцелѣ"; тутъ прежнее утвержденіе, что "преобладаніе внутренняго, субъективнаго элемента въ поэтахъ обыкновенно есть признакъ ограниченности таланта",-- утвержденіе, столько разъ примѣнявшееся Бѣлинскимъ къ Шиллеру. Но зато теперь мы слышимъ оговорку, которая въ корнѣ мѣняетъ мысль Бѣлинскаго: "въ талантѣ великомъ,-- говоритъ онъ,-- избытокъ внутренняго субъективнаго элемента есть признакъ гуманности"; и тутъ же Бѣлинскій восхищается "благороднымъ Шиллеромъ" и какъ бы вскользь замѣчаетъ, что "въ наше время отсутствіе въ поэтѣ внутренняго, субъективнаго элемента есть недостатокъ. Въ самомъ Гёте не безъ основанія порицаютъ отсутствіе историческихъ и общественныхъ элементовъ, спокойное довольство дѣйствительностію, какъ она есть"... Этими словами Бѣлинскій самъ зачеркиваетъ свою статью о "Менцелѣ". Но тутъ же повторяется и подчеркивается постоянная мысль Бѣлинскаго, что "поэзія не имѣетъ никакой цѣли внѣ себя, но сама себѣ есть цѣль, также какъ истина въ знаніи, какъ благо въ дѣйствіи. Подобно истинѣ и благу, красота есть сама себѣ цѣль, и по праву царствуетъ надъ вселенной только властію своего имени..." Извѣстію, что это было основнымъ убѣжденіемъ Бѣлинскаго, начиная съ самыхъ первыхъ его статей, съ той только разницей, что тогда Бѣлинскій высказывалъ приматъ эстетическаго чувства надъ истиной и нравственностью, а теперь онъ соединяетъ ихъ равноправно въ тріединую группу, что уже сдѣлалъ и раньше, въ статьяхъ 1838--1840 гг. Тутъ же Бѣлинскій снова повторяетъ прежнія свои мысли о раздѣленіи "разума" и "разсудка", о поэтическомъ вдохновеніи и экстазѣ; но тутъ же онъ высказываетъ совершенно новую и смѣлую мысль о томъ, что философія и искусство характеризуются отсутствіемъ общеобязательности. Все это достаточно подтверждаетъ то положеніе, что, оставаясь пока въ общемъ при прежнихъ взглядахъ, Бѣлинскій нечувствительно переходилъ къ чему-то новому, иному.

Особенно характерны съ этой точки зрѣнія вступительныя страницы статьи о стихотвореніяхъ Лермонтова, заключающія въ себѣ опредѣленіе поэзіи. На первый взглядъ это опредѣленіе Бѣлинскаго -- "поэзія есть жизнь" -- представляется только развитіемъ стараго Надеждинскаго тезиса "ubi vita, ibi poesis", "гдѣ жизнь, тамъ и поэзія", тезиса, неоднократно повторявшагося Бѣлинскимъ во всѣхъ его статьяхъ; но въ дѣйствительности мы имѣемъ здѣсь новое пониманіе, новое толкованіе старой формулы -- стоитъ только вспомнить то письмо Бѣлинскаго, отрывокъ изъ котораго я привелъ выше. "Кроткій тонъ (статьи о Лермонтовѣ) -- результатъ моего состоянія духа,-- писалъ Бѣлинскій т.2 авг. 1840 г.: -- я не могу ничего ни утверждать, ни отрицать и поневолѣ стараюсь держаться середины. Впрочемъ, будущія мои статьи должны быть лучше прежнихъ: вторая статья о Лермонтовѣ есть начало ихъ. Отъ теоріи объ искусствѣ я снова хочу обратиться къ жизни и говорить о жизни..." Вотъ объясненіе начала этой статьи, вотъ значеніе подробнаго развитія мысли, что "поэзія есть жизнь". Такъ незамѣтно въ старыя формы вливалось новое содержаніе {Интересно подчеркнуть, кстати, до сихъ поръ еще, кажется, недостаточно отмѣченную связь этихъ мыслей Бѣлинскаго съ знаменитой диссертаціей Чернышевскаго "Эстетическія отношенія искусства къ дѣйствительности", съ ея главнымъ тезисомъ"прекрасное есть жизнь". Но въ то время, какъ для Бѣлинскаго "искусство выше природы", для Чернышевскаго -- наоборотъ, природа выше искусства. Сравнивая настоящую статью Бѣлинскаго со статьей Чернышевскаго, не трудно убѣдиться въ сильномъ пониженіи уровня философской мысли и эстетическаго чувства за десятилѣтіе, протекшее, между этими двумя статьями.}.

Но не въ этомъ была главная перемѣна въ воззрѣніяхъ Бѣлинскаго, а въ.признаніи законности права личности, какъ уже указано выше. Еще въ декабрѣ 1839 года, въ эпоху статей объ "Очеркахъ бородинскаго сраженія" и "Менцелѣ", Бѣлинскій писалъ Боткину, самъ зачеркивая этимъ вышеназванныя статьи: "права личнаго человѣка такъ же священны, какъ и мірового гражданина; кто на вопль и судорожное сжатіе личности смотритъ свысока, какъ на отпаденіе отъ Общаго, тотъ или мальчикъ, или эгоистъ, или дуракъ,-- а мнѣ тотъ, и другой, и третій равно несносны..." А мѣсяцемъ позднѣе всѣ читатели могли узнать изъ статьи о "Менцелѣ", что вопли поэта не могутъ быть художественны, ибо, "кто вопитъ отъ страданія, тотъ не выше своего страданія, слѣдовательно, и не можетъ видѣть его разумной необходимости": здѣсь выраженъ именно столь "несносный" Бѣлинскому взглядъ "свысока" на "судорожное сжатіе личности". Это самопротиворѣчіе, неизбѣжное слѣдствіе и проявленіе наступавшаго душевнаго кризиса, уже не имѣло мѣста въ появившейся полугодомъ позднѣе статьѣ о "Героѣ нашего времени": тутъ Бѣлинскій уже всецѣло признаетъ право поэта "вопить отъ страданія", ибо такимъ воплемъ "бываютъ всѣ современные общественные вопросы, высказываемые въ поэтическихъ произведеніяхъ: это вопль страданія; но вопль, который облегчаетъ страданіе..."

Только съ этой точки зрѣнія можно было почувствовалъ и правильно освѣтить творчество Лермонтова, это воплощенное "судорожное сжатіе личности". Бѣлинскій тѣмъ болѣе понялъ теперь этотъ вопль, что самъ безумолчно "вопилъ", какъ раненый звѣрь, во всѣхъ своихъ письмахъ 1839--1841 годовъ; онъ терялъ почву подъ ногами, онъ терялъ вѣру въ "разумную дѣйствительность", въ объективную осмысленность жизни; именно въ такомъ настроеніи онъ могъ принять и понять Лермонтова, котораго еще мало понималъ (хотя и высоко цѣнилъ) двумя годами ранѣе, называя "прекраснодушными" наиболѣе мучительные вопли Лермонтова, въ родѣ его "Думы" ("Моск. Наблюдатель" 1839 г., ч. II, стр. 134). Двумя-тремя годами ранѣе Бѣлинскій возненавидѣлъ бы Печорина, какъ представителя "умерщвляющей жизнь рефлексіи", невѣрія, отрицанія; теперь онъ понялъ его, потому что начиналъ понимать себя, потому что самъ пересталъ вѣрить въ жизнь, утверждать міръ. Именно поэтому теперь Бѣлинскій говоритъ о Лермонтовѣ, что "въ его грусти всякій узнаетъ свою грусть, въ его душѣ всякій узнаетъ свою": именно это "заставило насъ,-- говоритъ Бѣлинскій,-- обратить особенное вниманіе на субъективныя стихотворенія Лермонтова и даже порадоваться, что ихъ больше, чѣмъ чисто художественныхъ. По этому признаку мы узнаемъ въ немъ поэта русскаго, народнаго....-- поэта, въ которомъ выразился историческій моментъ русскаго общества". И то, въ чемъ Бѣлинскій увидѣлъ "паѳосъ" поэзіи Лермонтова -- стало вскорѣ всеобщимъ, ходячимъ опредѣленіемъ творчества этого великаго поэта. Но это общеизвѣстное теперь опредѣленіе вѣрно лишь постольку, поскольку вѣрна была и точка зрѣнія Бѣлинскаго.

Точка зрѣнія Бѣлинскаго была та, что его, Бѣлинскаго, мучительныя переживанія, исканія, отрицанія -- только переходный моментъ на пути къ нѣкоторому новому синтезу; и это же основное свое убѣжденіе онъ примѣнилъ и къ характеристикѣ творчества Лермонтова. Бѣлинскій мучительно хотѣлъ вѣрить, что за періодомъ ядовитой "рефлексіи" Лермонтова ждетъ успокоительное "разумное сознаніе", вѣра въ міръ и жизнь; онъ хотѣлъ вѣрить въ это потому, что самъ былъ именно въ такомъ же кругѣ воззрѣній и мучительно жаждалъ исхода; онъ вѣрилъ, что этимъ исходомъ снова будетъ "пріятіе міра" -- и продолжалъ исповѣдывать его въ своихъ статьяхъ, тщательно скрывая отъ читателей всѣ свои муки, сомнѣнія, проклятія, которыя только и звучатъ въ его интимной перепискѣ этого періода. Въ своихъ статьяхъ онъ повторяетъ восхваленіе "разумной дѣйствительности", принимаетъ жизнь, оправдываетъ міръ. Въ статьѣ о "Героѣ нашего времени", восхищаясь "Бэлой", Бѣлинскій восклицаетъ: "смерть Черкешенки не возмущаетъ васъ безотраднымъ и тяжелымъ чувствомъ, ибо она явилась не страшнымъ скелетомъ, по произволу автора, но вслѣдствіе разумной необходимости, которую вы предчувствовали уже, и явилась свѣтлымъ ангеломъ примиренія. Диссонансъ разрѣшился въ гармоническій аккордъ..." Нѣсколькими страницами ниже Бѣлинскій повторяетъ, что "новѣйшее искусство, какъ необходимость, допускаетъ въ себя диссонансы, производимые въ гармоніи нравственнаго духа, но для того, чтобы показать, какъ изъ диссонанса снова возникаетъ гармонія -- черезъ то ли, что раззвучная струна снова настраивается или разрывается вслѣдствіе ея своевольнаго разлада. Это міровой законъ жизни". И во второй статьѣ, говоря о "рефлексіи" Лермонтова, Бѣлинскій замѣчаетъ: "человѣку необходимо должно перейти и черезъ это состояніе духа. Въ музыкѣ гармонія условливается диссонансомъ, въ духѣ -- блаженство условливается страданіемъ..." Такъ Бѣлинскій продолжалъ проповѣдывалъ въ своихъ статьяхъ "пріятіе міра" и возводить "диссонансъ" (т.-е. слезы, злодѣяніе, горе, смерть) въ міровой законъ. И въ это же самое время, въ знаменитомъ письмѣ къ Боткину отъ 1 марта 1841 года, Бѣлинскій вдохновенно выражалъ рѣзкое "непріятіе міра" и восклицалъ: "говорятъ, что дисгармонія есть условіе гармоніи; можетъ быть это очень выгодно и усладительно для меломановъ, но ужъ, конечно, не для тѣхъ, которымъ суждено выразить своею участью идею дисгармоніи..." А потому Бѣлинскій сталъ проклинать свое былое примиреніе съ "разумной дѣйствительностію" и сталъ "на всѣхъ вещахъ видѣть хвостъ діавола" (изъ того же письма); но онъ не могъ -- нравственно не могъ, если бы даже и могъ фактически -- проповѣдывать это свое "послѣднее міровоззрѣніе" для "малыхъ сихъ", какими Бѣлинскій считалъ читающую публику. И онъ продолжаетъ таить эту "послѣднюю истину" для себя, а въ статьяхъ продолжаетъ проповѣдывать "высшій синтезъ", "разумное сознаніе" -- принятіе міра. Онъ продолжаетъ повторять въ статьѣ о Лермонтовѣ, что "что дѣйствительно, то разумно и что разумно, то и дѣйствительно -- это великая истина", хотя и знаетъ теперь, что "не все то дѣйствительно, что есть въ дѣйствительности" (эту же самую оговорку мы можемъ найти и въ статьѣ о "Горѣ отъ ума", въ расчлененіи "дѣйствительности" и "призрачности"; дословно эту же фразу мы найдемъ и въ статьѣ о "Менцелѣ"). Въ статьѣ о "Героѣ нашего времени" Бѣлинскій сожалѣетъ Печорина, который "не знаетъ", что въ концѣ концовъ люди неотвратимо приходятъ къ высшему синтезу, "увѣряются, что въ жизни и зло необходимо, какъ добро", и не видя возможности помѣшать злу, "повторяютъ про себя, то съ радостною, то съ грустною улыбкою: "и все то благо, все добро!" Увы! какъ дорого достается уразумѣніе самыхъ простыхъ истинъ!" Наконецъ, во второй статьѣ, говоря о "горестной и страшной участи благороднаго Калашникова", Бѣлинскій все же попрежнему восклицаетъ: "...да перемѣнится печаль ваша на радость и да будетъ эта радость свѣтлымъ торжествомъ побѣды безсмертнаго надъ смертнымъ, общаго надъ частнымъ! Благословимъ непреложные законы бытія и міродержавныхъ судебъ..."

Я такъ подробно разбираю здѣсь вопросъ о душевномъ кризисѣ Бѣлинскаго потому, что именно въ статьяхъ о Лермонтовѣ рѣзче всего отразился этотъ кризисъ Бѣлинскаго и такъ какъ только вѣрное его пониманіе даетъ возможность правильно освѣтить толкованіе Бѣлинскимъ Лермонтова. Не желая примириться съ мыслію о томъ, что "мучительной рефлексіи" можетъ не бытъ исхода, Бѣлинскій старается видѣть и въ творчествѣ Лермонтова, и въ своихъ мучительныхъ философскихъ исканіяхъ, и въ типѣ Печорина -- только переходъ къ нѣкоторому "высшему синтезу", "разумному сознанію". Особенно характернымъ съ этой точки зрѣнія является блестящая критическая характеристика Печорина. Остановимся здѣсь на этомъ вопросѣ.

"Вышли повѣсти Лермонтова,-- писалъ Бѣлинскій Боткину то апр. 1840 года:-- дьявольскій талантъ! Молодо-зелено, но художественный элементъ такъ и пробивается сквозь пѣну молодой поэзіи, сквозь ограниченность субъективно-салоннаго взгляда на жизнь". Но уже черезъ два мѣсяца, отвѣчая Боткину на его мнѣніе о "натянутости и изысканности" Печорина, Бѣлинскій рѣшительно отстаивалъ Лермонтова и уже не возражалъ противъ его "субъективно-салоннаго взгляда на жизнь" (т.-е. противъ мучительной "рефлексіи" поэта), но заявлялъ: "Лермонтовъ -- великій поэтъ: онъ объективировалъ современное общество и его представителей". Это объективированіе, по мысли Бѣлинскаго, заключалось въ художественномъ изображеніи мучительнаго распада человѣческой мысли на почвѣ отравляющей душу "рефлексіи": въ этомъ состоитъ сущность пониманія Бѣлинскимъ творчества Лермонтова вообще и характера Печорина въ частности. "Переходъ изъ непосредственности въ разумное сознаніе необходимо совершается черезъ рефлексію, болѣе или менѣе болѣзненную": въ этихъ словахъ Бѣлинскаго сжата вся сущность статьи о "Героѣ нашего времени". Справедливо указывая въ этой своей статьѣ на близкое родство героя романа и самого автора ("Печоринъ -- это онъ самъ, какъ есть", -- писалъ тогда же Бѣлинскій Боткину, разсказывая о своемъ знакомствѣ съ Лермонтовымъ), Бѣлинскій снова повторяетъ, что авторъ "видимо находится въ томъ состояніи духа, когда въ нашемъ разумѣніи всякая мысль распадается на свои же собственные моменты, до тѣхъ поръ, пока духъ нашъ не созрѣетъ для великаго процесса разумнаго примиренія противоположностей въ одномъ и томъ же предметѣ". Печоринъ -- болѣзнь, и Бѣлинскій подчеркиваетъ это неоднократно; но тутъ же онъ указываетъ на тѣ скрытыя, "потенціальныя" силы, которыя таятся въ Печоринѣ -- характеристика, ставшая съ тѣхъ поръ классической. Въ Печоринѣ, -- замѣчаетъ Бѣлинскій, -- "есть тайное сознаніе, что онъ не то, чѣмъ самому себѣ кажется, и что онъ есть только въ настоящую минуту"; люди благоразумной середины клеймятъ его и подхватываютъ его прямыя признанія о самомъ себѣ: "не торопитесь вашимъ приговоромъ, -- возражаетъ Бѣлинскій: -- онъ клевещетъ на себя; повѣрьте мнѣ, онъ и даромъ бы не взялъ того счастія, которому завидовалъ у этихъ другихъ и котораго добивался"... "Повторяемъ: онъ еще не знаетъ самого себя, и если не должно ему всегда вѣрить, когда онъ оправдываетъ себя, то еще менѣе должно ему вѣрить, когда онъ обвиняетъ себя, или приписываетъ себѣ разные нечеловѣческія свойства или пороки. Но винить ли его за это?.." Печорина обвиняютъ въ томъ, что у него нѣтъ вѣры -- вѣры въ жизнь: "прекрасно! но вѣдь это то же самое, что обвинять нищаго за то, что у него нѣтъ золота: онъ бы и радъ имѣть его, да оно не дается ему. И притомъ, развѣ Печоринъ радъ своему безвѣрію? развѣ онъ гордится имъ? развѣ онъ не страдалъ отъ него? развѣ онъ не готовъ цѣною жизни и счастія купить эту вѣру, для которой еще не насталъ часъ его?.." Конечно, не ту обычную вѣру, которой удовлетворяются "другіе" и которую, по словамъ Бѣлинскаго, Печоринъ "и даромъ бы не взялъ"; въ этомъ Бѣлинскій видитъ проклятіе Печорина, "который не знаетъ, чему вѣрить, на чемъ опереться и съ особеннымъ увлеченіемъ хватается за самыя мрачныя убѣжденія, лишь бы только давали они поэзію его отчаянію и оправдывали его въ собственныхъ глазахъ".

Вотъ глубоко продуманная, яркая характеристика "Героя нашего времени", вскорѣ ставшая классической; распаденіе духа въ мучительной "рефлексіи", раздвоенность чувства и сознанія -- вотъ проницательное опредѣленіе Бѣлинскимъ и Лермонтова, и Печорина. Бѣлинскій вѣрилъ въ переходность такого состоянія, вѣрилъ въ исходъ, въ высшій синтезъ -- а потому усиленно подчеркивалъ, что Печоринъ (а значитъ и Лермонтовъ, а значитъ и самъ онъ, Бѣлинскій, какъ отмѣчено выше) еще выздоровѣетъ, что его "рефлексія", его отчаяніе -- только "острыя болѣзни въ молодомъ тѣлѣ, укрѣпляющія его на долгую и здоровую жизнь". И во второй статьѣ Бѣлинскій настойчиво повторяетъ, что Печоринъ (также какъ и пушкинскій Фаустъ) есть только "болѣзненный кризисъ, за которымъ должно послѣдовать здоровое состояніе лучше и выше прежняго. Та же рефлексія, то же размышленіе, которое теперь отравляетъ полноту всякой нашей радости, должно быть впослѣдствіи источникомъ высшаго, чѣмъ когда-либо, блаженства, высшей полноты жизни". Это настойчивое подчеркиваніе Бѣлинскимъ, что Печоринъ есть болѣзнь, и болѣзнь, требующая излѣченія, отразилось, какъ кажется, въ полномъ скрытой и тонкой ироніи предисловіи Лермонтова ко второму изданію "Героя нашего времени": "будетъ и того, что болѣзнь указана, а какъ ее излѣчить -- это ужъ Богъ знаетъ!" -- иронически заключалъ Лермонтовъ это свое предисловіе. Слишкомъ ясно, что въ "болѣзни" Печорина онъ видѣлъ не "переходъ", какъ Бѣлинскій, а конечный этапъ пути; эта "болѣзнь" для него дороже всякаго здоровья, какъ справедливо замѣчаетъ одинъ современный писатель, касаясь, хотя и съ нѣкоторыми фактическими ошибками, этихъ мыслей Бѣлинскаго и Лермонтова (см. Л. Шестовъ, предисловіе-къ книгѣ "Достоевскій и Нитше"). Бѣлинскій боялся думать, что его "болѣзнь", его отрицаніе "разумной дѣйствительности", его "непріятіе міра" могутъ быть не мимолетнымъ и преходящимъ, а постояннымъ; "нормальнымъ" состояніемъ духа; но иногда и онъ сознавалъ, что для нѣкоторыхъ людей этотъ "преходящій моментъ", "минутная дисгармонія духа" можетъ длиться -- цѣлую жизнь.

Къ числу такихъ людей принадлежалъ Лермонтовъ, и самъ Бѣлинскій высказывалъ это въ тѣ минуты, когда переставалъ считать такое "дисгармоническое" состояніе духа свое, Лермонтова, Печорина -- только "временной болѣзнью". Разбирая нѣкоторыя изъ наиболѣе горькихъ стихотвореній Лермонтова, Бѣлинскій восклицаетъ: "страшенъ этотъ глухой, могильный голосъ подземнаго страданія, нездѣшней муки, этотъ потрясающій душу реквіемъ всѣхъ надеждъ, всѣхъ чувствъ человѣческихъ, всѣхъ обаяній жизни! Отъ него содрогается человѣческая природа, стынетъ кровь въ жилахъ, и прежній свѣтлый образъ жизни представляется отвратительнымъ скелетомъ, который душитъ насъ въ своихъ костяныхъ объятіяхъ, улыбается своими костяными челюстями и прижимается къ устамъ нашимъ! Это не минута духовной дисгармоніи, сердечнаго отчаянія: это -- похоронная пѣсня всей жизни!" И эта похоронная пѣсня всей жизни тѣсно переплетается у Лермонтова со страстной любовью къ этой самой жизни -- это тонко почувствовалъ и глубоко понялъ Бѣлинскій: онъ указываетъ и подчеркиваетъ, что не одно стихотвореніе Лермонтова было внушено ему чувствомъ тоски по жизни; онъ указываетъ, что это сочетаніе кажущихся противоположностей есть и въ Печоринѣ, "который, съ одной стороны, томится жизнію, презираетъ и ее, и самого себя, не вѣритъ ни въ нее, ни въ самого себя.... а съ другой -- гонится за жизнію, жадно ловитъ ея впечатлѣнія, безумно упивается ея обаяніями..." И въ самомъ Лермонтовѣ Бѣлинскій съ удивительной проницательностью видѣлъ такую же раздвоенность, онъ видѣлъ "въ его разсудочномъ, охлажденномъ, и озлобленномъ взглядѣ на-жизнь и людей сѣмена глубокой вѣры въ достоинство того и другого" (письмо къ Боткину отъ 16 апр. 1840 г.).

Такъ понималъ Бѣлинскій Печорина, такъ понималъ онъ Лермонтова; и до сихъ поръ такое пониманіе должно сохранить всю свою силу: въ обширной литературѣ о Лермонтовѣ статьи Бѣлинскаго до сихъ поръ являются непревзойденными ни по широтѣ и глубинѣ взгляда, ни по тонкости анализа. Изъ всей этой обширной литературы стоитъ упомянуть только о трехъ-четырехъ произведеніяхъ: обширная монографіи "М. Ю. Лермонтовъ" Н. Котляревскаго, статья Михайловскаго "Герой безвременья" (1891 г.) и статья Д. Мережковскаго "Лермонтовъ, поэтъ сверхчеловѣчества" (1909 г.) -- этимъ пока исчерпывается все заслуживающее, по той или иной причинѣ, вниманія. Такъ напримѣръ, названная статья Михайловскаго является анализомъ творчества Лермонтова съ точки зрѣнія "общественной", что ясно уже и изъ самаго заглавія: Лермонтовъ изучается въ ней какъ человѣкъ опредѣленной эпохи, давившей личность и принуждавшей ее къ невольному бездѣйствію. Эта точка зрѣнія вызвала возраженія: какъ будто Лермонтовъ пересталъ бы "вопить" отъ внутренней боли во всякую другую эпоху, хотя бы эпоху шестидесятыхъ годовъ (см. С. Андреевскій "Литературные очерки"). Бѣлинскій еще за полъ-вѣка до этого спора синтезировалъ его въ своихъ статьяхъ о Лермонтовѣ, соединяя въ своемъ пониманіи Лермонтова общественную точку зрѣнія съ философской. Почти одновременно съ появленіемъ статьи о "Героѣ нашего времени" Бѣлинскій, цитируя Лермонтова, писалъ К. Аксакову (23 авг. 1840 г.): "жизнь...-- пустая и глупая шутка! Да и какая намъ жизнь-то еще? Въ чемъ она, гдѣ она? Мы люди внѣ общества, потому что Россія не есть общество. У насъ нѣтъ ни политической, ни религіозной, ни ученой, ни литературной жизни. Скука, апатія, томленіе въ безплодныхъ порывахъ -- вотъ наша жизнь. Что за жизнь человѣка внѣ общества!" Здѣсь мы видимъ первое проявленіе той мысли, которая скоро стала главною мыслью Бѣлинскаго и которую въ примѣненіи къ Лермонтову повторилъ Михайловскій. Именно къ Лермонтову ее примѣнилъ и Бѣлинскій; выражая надежду, что за "болѣзненнымъ кризисомъ" Печориныхъ общество должно прійти къ еще высшему здоровью, Бѣлинскій восклицаетъ:"но горе тѣмъ, кто является въ эпоху общественнаго недуга! Общество живетъ не годами -- вѣками, а человѣку данъ мигъ жизни; общество выздоровѣетъ, а тѣ люди, въ которыхъ выразился кризисъ его болѣзни, благороднѣйшіе сосуды духа, навсегда могутъ остаться въ разрушающемъ элементѣ жизни!.." И это оправдалось на всѣхъ "герояхъ безвременья" той эпохи, на всѣхъ такъ называемыхъ "лишнихъ людяхъ" сороковыхъ годовъ, не исключая и Печорина, ибо и онъ выросъ на той же отравленной почвѣ.

Но Бѣлинскій понималъ, что ограничиться такой характеристикой -- значитъ остановиться въ самомъ началѣ своей критической работы; онъ понималъ, что безсознательныя философскія воззрѣнія Лермонтова шли неизмѣримо глубже этой общественной почвы; онъ понималъ, что "отрицаніе" Лермонтова было прежде всего философскимъ, а не общественнымъ, что сущность вопроса не въ "бездѣйствіи" Лермонтова, не въ его враждѣ къ николаевскимъ жандармамъ ("Прощай, немытая Россія..."), а въ его отрицаніи всего міра, всей жизни, въ его "съ небомъ гордой враждѣ". Уже въ 1842 году, подводя итоги своего отношенія къ Лермонтову, Бѣлинскій писалъ Боткину (17 марта 1842 г.): "...содержаніе, добытое со дна глубочайшей и могущественной натуры, исполинскій взмахъ, демонскій полетъ, съ небомъ гордая вражда -- все это заставляетъ думать, что мы лишились въ Лермонтовѣ поэта, который по содержанію шагнулъ бы дальше Пушкина..." И далѣе, сравнивая юношескія произведенія Пушкина и Лермонтова, Бѣлинскій снова подчеркиваетъ, что произведенія Лермонтова "это -- сатанинская улыбка на жизнь, искривляющая младенческія еще уста, это -- съ небомъ гордая вражда, это -- презрѣніе рока и предчувствіе его неизбѣжности. Все это дѣтски, но страшно сильно и взмагиисто. Львиная натура! Страшный и могучій духъ!" Вотъ на что обращалъ вниманіе Бѣлинскій, изучая Лермонтова -- и былъ совершенно правъ. Необходимо выяснять соціальныя условія, общественныя причины, породившія Онѣгина и Печорина, Пушкина и Лермонтова, но это только первый шагъ на пути къ пониманію писателя; опредѣливъ, такъ сказать, "соціологическій эквивалентъ" философіи и міровоззрѣнія поэта, критикъ долженъ дать "философскій эквивалентъ" выясненныхъ раньше соціологическихъ и общественныхъ условій; критика общественная должна быть только введеніемъ къ критикѣ философской, къ проникновенію въ міровоззрѣніе и міровосчувствованіе поэта. Въ своихъ "лермонтовскихъ статьяхъ" и въ своихъ "пушкинскихъ статьяхъ" именно на послѣднемъ сосредоточилъ все свое вниманіе великій критикъ -- и именно потому эти его статьи навсегда связали имя Бѣлинскаго съ именами Пушкина и Лермонтова.

1910 г.