Иванов Андрей Максимович - Проводы

ИЗЪ МОЕГО ПРОШЛАГО.

III *).

ПРОВОДЫ.

*) См. "Отеч. Записки" 1859 г., No 3.

Наканунѣ отъѣзда моего изъ починка Рожки {См. разсказъ Помочь, помѣщенный въ 5 No "Отеч. Записокъ" 1838 г.}, я сидѣлъ за кучею палатскихъ указовъ и соображалъ, что мною было сдѣлано и что еще оставалось сдѣлать. Солдатъ мой возился съ инструментами, развинчивая ихъ и укладывая въ ящики, и тоже, казалось, соображалъ что-то. Но видно было, что онъ не въ духѣ: все у него валилось изъ рукъ; одну и ту же вещь бралъ онъ по нѣскольку разъ, смотрѣлъ на нее такъ, какъ-будто она была первый разъ въ его рукахъ, потомъ укладывалъ ее, потомъ опять вынималъ, и опять укладывалъ -- все не клеилось дѣло: куда слѣдовало положить буссоль, онъ совалъ готовальню, а для алидады и мѣста не оказывалось.

-- Эка, прости Господи, наказаніе какое! ворчитъ онъ.

-- Да что ты, пьянъ сегодня, что ли? говорю я.

-- Пьянъ... ишь что выдумали! пьянъ... какъ бы не такъ! да съ чего, этто, и пьянымъ-то мнѣ быть? вы что ли поднесли мнѣ?

-- Ну-ну, укладывайся знай! послѣ наворчишься...

-- Да уложиться-то, Богъ дастъ, уложимся... не въ первый разъ... Ишь добра-то что! говорилъ служивый, съ улыбкою посматривая на землемѣрныя принадлежности. Только слава, что добро, а вынеси на базаръ, никто тебѣ за него и полушки не дастъ... А вѣдь берегёшь его, какъ и Богъ знаетъ что! продолжаетъ служивый:-- пуще глазу своего берегёшь... да видно вамъ ничѣмъ угодить нельзя...

-- Ну, полно, полно тебѣ!..

-- Да чего тутъ полно! обижаете-то вы больно меня -- вотъ-что! А, кажется, я вамъ служилъ хорошо: ночи не спишь, а подымешься-то еще гдѣ тебѣ! и черти на кулачки не бились... да, видно, вамъ ничѣмъ не угодишь.

-- Да полно же тебѣ!..

-- Да вѣдь я ничего, ваше благородіе. Укладываться нужно, ну, вотъ я и укладываюсь... а я ничего; вы, можетъ, думаете, что я того... а я вовсе не пьянъ, и маковой росинки во рту не было... Пьянъ... ишь что выдумали! а когда тутъ и пьянымъ-то быть: туда сходи, того припаси... изъ ногъ совсѣмъ выбьешься, а они: пьянъ! вѣдь чего, право, не выдумаютъ эти господа!

Служивый мой горько улыбнулся, и махнулъ рукой.

-- Ну, знаю я, каковъ ты молодецъ! Да вотъ, погоди, пріѣдемъ въ Голодухи, тамъ тебѣ не будетъ масляницы: придется зубы на полку положить.

Служивый мой опять улыбнулся, горько-прегорько улыбнулся.

-- Голодухи! сказалъ онъ:-- ишь что выдумали! Не нашли лучше починка, какъ Голодухи. Знаю я Голодухи-то эти! тамъ и вы-то не ѣмши насидитесь. Я вотъ разспрашивалъ хозяина: онъ говоритъ, что тамъ вы курицы ни за какія деньги не достанете, а чего другаго и не спрашивай; тамъ, говоритъ, на семь дворовъ одинъ топоръ, и тотъ, говоритъ, всегда въ закладѣ у шмыковскихъ мужиковъ. Тамъ, говоритъ, и хлѣбъ-то безъ мякины-въ диковинку: мужики круглый годъ мякину ѣдятъ, съ ней только и сыты бываютъ. Да еще, говоритъ, и мякины-то своей нѣтъ у нихъ, все у шмыковскихъ мужиковъ покупаютъ... вотъ они какіе молодцы, голодушинцы-то ваши! А вотъ, продолжалъ онъ болѣе-спокойнымъ тономъ:-- шмыковскіе мужики, такъ тѣ точно что богатые мужики: всѣ объ нихъ говорятъ, что богатые: пчелъ однихъ что имѣютъ! у другихъ хозяевъ кряжей по триста есть. А денегъ у нихъ и куры не клюютъ...

Я развернулъ генеральный планъ починка Шмыки, Шахровой тожь.

-- Да откуда же, говорю, шмыковскимъ-то мужикамъ богатыми быть: они совсѣмъ на болотѣ сидятъ?

-- На болотѣ-то, на болотѣ, правда, что на болотѣ, ворчитъ служивый: -- да это для нихъ не бѣда; и чортъ вѣдь на болотѣ сидитъ, а денегъ-то ему и дѣвать некуда. Я вотъ все првыспросилъ: они прежде разбойниками были, отъ Пугача бѣжали... Ну, на что имъ тогда хорошая земля понадобилась? имъ бы только укрыться было гдѣ поспособнѣй, а денегъ-то награбленныхъ они много навезли. Теперь-то, пожалуй, они и нерады своему мѣсту, да дѣться-то некуды: гдѣ въ тѣ поры засталъ ихъ землемѣръ, тутъ и окружилъ цѣпью... Да имъ что! богатые мужики: куда ни поѣхалъ, тамъ и паши -- кто имъ указъ? Они вездѣ кулиги завели... верстъ за двадцать пахать ѣздятъ... Богагому-то вездѣ хорошо: онъ и съ чертями уживется, да еще служить себѣ заставитъ ихъ; бѣдному только худо, куда ни посади его: и хорошая земля, да что съ ней дѣлать? пожалуй, гляди на нее, сколько душѣ угодно, а ему и подъ окнами не дадутъ дерева срубить, не то, что кулигу расчистить... А богатому что! сколько ни оглянулъ, все, говоритъ, мое...

-- Ну, хорошо, хорошо, сказалъ я, желая успокоить своего служиваго:-- когда обмежуемъ Голодухи, поѣдемъ въ починокъ Шмыки.

Но и это обѣщаніе нимало не успокоило его.

-- Господи, Боже мой! заговорилъ онъ:-- да до которыхъ же поръ мы такъ-то все мыкаться будемъ? Цѣлое лѣто ѣздили, ѣздили, все мало. А нѣтъ, чтобъ на одномъ мѣстѣ посидѣть: на одномъ-то мѣстѣ, сказываютъ, и камешекъ обрастаетъ мохомъ; а такъ-то, ѣздивши, весь свой вѣкъ голышомъ проживешь: ни тѣлу погребенья, ни душѣ поминовенья... Сапожишки-то у меня ужь всѣ посбились, никуда не годятся, а къ шинели и притронуться нельзя: тутъ ползетъ, тамъ трещитъ, а дыръ и въ цѣлый день не сосчитаешь... И диви бы худо здѣсь было, а то чего еще надо? мужики хорошіе, пословные: чего хочешь, того и просишь... Вотъ вѣдь сколько мы ужь починковъ объѣздили, всякіе видали, а такого-то, какъ Рожки, доложу вамъ, и не найти нигдѣ.

Я ничего не отвѣчалъ. Мнѣ очень-хорошо было извѣстно, почему мой служивый такъ крѣпко стоялъ за починокъ Рожки и почему ему не хотѣлось выѣзжать изъ него. Невѣстка хозяина, молодая и здоровая баба, и къ-тому же вдова, ужь что-то черезчуръ часто угощала его пирогами и ватрушками; и суя ему кусокъ пирога, или ватрушки, она никогда не забудетъ сказать: "экъ ты!" а сказавъ это, никогда не пропуститъ случая шлёпнуть его кулакомъ по спинѣ или по затылку, въ-знакъ своего вдовьяго расположенія. А разъ даже, подчуя его молодымъ квасомъ, она такъ ловко сунула ему кувшиномъ въ зубы, что я думалъ ужь, что у моего служиваго ни одного зуба не останется. Какъ же таки, послѣ этого, не хвалить ему починокъ Рожки?

"Нѣтъ" подумалъ я: "служивый мой имѣетъ полное право негодовать на меня за отъѣздъ изъ починка Рожки".

Я оставилъ его укладываться и ворчать, сколько его душѣ угодно, взялъ фуражку и вышелъ изъ дому.

II.

Признаюсь, когда я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и оглянулъ знакомые предметы, мнѣ самому невольно грустно стало при мысли, что завтра я долженъ буду оставить ихъ. Все въ глазахъ моихъ приняло другой видъ: поля, исхоженныя и измѣренныя мною вдоль и поперёкъ, со всѣми лощинками и овражками, со всѣми дорожками и тропинками, показались мнѣ какими-то незнакомыми пустырями, и глядѣли пасмурно; лѣсъ сердито хмурился; чумазыя и подслѣповатыя избёнки будто плакали и косились на меня изподлобья... И все кругомъ, казалось, говорило мнѣ: "Зачѣмъ ты оставляешь насъ? Мы привыкли къ тебѣ, какъ къ родному. Ты сирота; у тебя нѣтъ уголка на случай бури: мы укроемъ тебя; у тебя нѣтъ ни отечества, ни родины: здѣсь ты найдешь ихъ... оставайся съ нами. Что тебѣ безъ пути мыкаться по свѣту, и по крупицамъ тратить свои силы тамъ и сямъ? Не бросай ничего на дорогѣ -- не поднимешь послѣ; и встренёшься, и станешь искать, но не найдешь ничего!"

"Да", сказалъ я самъ-себѣ: "служивый мой правъ": что мыкаться, да мыкаться, не зная гдѣ и для чего? Не даромъ же мнѣ всегда такъ грустно бываетъ при переѣздѣ съ одного мѣста на другое.".

Окрестность меркнетъ; гуще-и-гуще ложится мгла; всѣ предметы стушевываются... исчезаютъ, и мнѣ кажется, что я остаюсь одинъ въ цѣломъ мірѣ... Тяжко и невыносимо это одиночество! Оно, и только одно оно, способно воспитывать въ насъ это жгучее и горько-томительное чувство своего ничтожества, которое, переходя постепенно въ наше сознаніе, можетъ довести человѣка, если не до полнаго безумія, то до совершеннаго равнодушія ко всему, близкаго къ тупоумію...

О! не тамъ ли, въ глухихъ стѣнахъ школы, впервые въ молодой душѣ зарождается этотъ негодный червь, пожирающій самые лучшіе соки? Рано оторванный отъ всего роднаго и видя вокругъ себя только строгія и суровыя лица начальниковъ, человѣкъ невольно съёживается и уходитъ въ самого-себя. И тѣ чувства, которыя должны быть обращены на подобныхъ себѣ и которыя только и развиваются въ этомъ обращеніи, въ немъ или глохнутъ, или сосредоточиваются на неодушевленныхъ предметахъ. Недовѣрчивый къ людямъ, онъ привязывается къ каждому деревцу, къ каждой травкѣ, къ каждому холмику, какъ-будто и въ-самомъ-дѣлѣ они могли отвѣчать на его привязанность. Что удивительнаго, если въ другой разъ онъ дорожитъ этими вещами болѣе, нежели своимъ братомъ -- человѣкомъ? Руссо негодовалъ на науку за то, что она, по его словамъ, опозорила природу, обративъ ее въ аптекарскій садъ...

И темно и тихо. Гдѣ-то раздается пѣсня... ближе, ближе... Какіе грустные звуки! То приближаются они, то опять уходятъ. Вотъ, кажется, слышишь ихъ возлѣ себя, а вотъ ужь они и Богъ-знаетъ гдѣ... И зовутъ они, зовутъ... и плачутъ, плачутъ... Куда же это все зовутъ они, и о чемъ это все плачутъ они?

О русская пѣсня, какимъ чудомъ умѣешь ты отъискивать больные уголки въ моемъ сердцѣ! И зачѣмъ они нужны тебѣ? И веселая, и тоскливая -- ты все одна и та же: ты трогаешь только тѣ струны души, которыя больше натянуты; ты цѣпко хватаешься только за тѣ нервы, которые больше болятъ-болятъ... Но ты не врачуешь, ты только раздражаешь ихъ!.. о, моя родная пѣсня! Знать горька судьба твоя, что ты липнешь все къ желчи и горечи, и питаешься все ядами горючими!

III.

Утро. Я только-что проснулся. На столѣ и кипитъ и шипитъ самоваръ, съ безносымъ чайникомъ на боку; у дверей, на коникѣ, служивый чинитъ свои доспѣхи; подъ окномъ говоръ и шумъ. Слышнѣе всѣхъ раздается голосъ дяди Порфирія.

-- Нужно, нужно, говоритъ дядя Порфирій. Вонъ и писарь нашъ, на что ужь его взять, и лыка-то связать не съумѣетъ, а и тотъ, какъ ни придешь къ нему, все о смазкѣ поминаетъ. "Да за что же, Софроній Яковличъ?" спросишь его: "дѣла за нами, кажись, никакого нѣтъ". А онъ: "Экъ ты, говоритъ, такой-сякой! не видишь развѣ, говоритъ, перо скрипитъ: какъ заскрипитъ больше, такъ вы, говоритъ, у меня туда угодите, куда и Макаръ телятъ не ганивалъ..."

-- Что и говорить, ребятушки, сказалъ другой голосъ:-- и телегу смазываютъ, чтобъ она не скрипѣла и легче на ходу была; а землемѣръ-то, знамо дѣло, все у него въ рукахъ: онъ тѣ черкнетъ на планту-то -- а у тебя половина земли отскочила; а не то и самъ, пожалуй, туда улетишь, гдѣ и чертямъ тошно...

-- Вѣстимо, вѣстимо, братцы, заговорилъ третій голосъ: -- какъ не помазать? И баринъ-то такой хорошій: все какъ-быть по нашему норовитъ...

-- Да и солдатику-то нужно бы дать что-нибудь, отозвался четвертый голосъ:-- давиче жалобился онъ, что всѣ сапожишки избилъ въ нашемъ лѣсу; а ему негдѣ взять -- солдатское дѣло...

-- Нужно, нужно, братцы, заговорилъ опять дядя Порфирій: -- пускай не поминаетъ насъ лихомъ...

-- Что тамъ такое? спрашиваю я служиваго.

-- Это, ваше благородіе, мужики собрались на проводы: лошади давно готовы, отвѣчалъ онъ.

IV.

-- Здорово, здорово, старики, говорилъ я въ отвѣтъ на привѣтствіе десяти или пятнадцати мужиковъ, ввалившихся ко мнѣ въ избу.-- Ну, что хорошенькаго скажете?

-- Да вотъ, батюшка, говорили всѣ вдругъ:-- слышали мы, что твоя милость уѣзжаетъ совсѣмъ, такъ пришли попрощаться съ тобой. Вѣдь ужь какъ быть-то!... что слѣдуетъ, все исправить надо: мы не враги себѣ, да и другимъ также... Сколько ни есть насъ, стариковъ-то, всѣ здѣсь собрались; мы ужъ толковали межъ-собой-то...

-- Ну, спасибо, спасибо вамъ. А что, нарѣзкою всѣ вы довольны?

Мужики начинаютъ почесываться и поглядывать другъ на друга.

-- Ну, Ерёма, твое дѣло; говори, сказалъ одинъ мужикъ, толкнувъ въ бокъ Ерёму. Ерёма, въ свою очередь, толкнулъ Пахомыча:

-- Ну, начинай, сватъ: твой, чай, покосъ остался за казной?

-- Да, чай, и твоя кулига туда же отлынула, сказалъ Пахомычъ.

-- Да говорите же, экіе вы какіе, прости Господи, заговорилъ рыжій мужикъ, дергая за полы то того, то другаго: -- у его благородія-то, чай, есть и поважнѣе дѣла...

-- Да вотъ, заговорило нѣсколько голосовъ: -- пусть дядя Порфирій начинаетъ: ему это дѣло извѣстнѣй будетъ, онъ за-все съ господами водился. Ну, говори, дядя Порфирій.

Дядя Порфирій, поглаживая бороду, выступилъ впередъ.

-- Да что, началѣ онъ, обращаясь ко мнѣ:-- твоею-то милостью всѣ мы довольны -- вотъ-какъ довольны, что не знаемъ, какъ и благодарить тебя: за всю твою милость поминать станемъ, и дѣткамъ и внукамъ своимъ закажемъ... Да вотъ сами-то мы сплоховали больно -- извѣстно, что нашъ братъ мужикъ смыслитъ?..

-- А что?

-- Да вотъ, какъ пошли мы межевать, прежь-то-на-прежь, ты-то и ладно астролябію наставлялъ -- какъ-быть было бы ладно, а мы-то и сбили тебя съ толку: одинъ кричитъ туда, а другой указываетъ и невѣсть-куда! Извѣстно, много-ли нашъ братъ смыслитъ... Мы чаяли, что на наши души придется и невѣсть сколько земли прихватить, а вышло-то не такъ: тебѣ это дѣло лучше извѣстно...

-- Да въ чемъ же дѣло?

-- Да въ томъ и дѣло, что первою-то линіею мы много негодящей земли прихватили. Оно бы и ништо: "пусть ее лежитъ, думали мы сначала": ѣсть не проситъ, а какъ пошолъ ты послѣднюю линію въ обрѣзъ-то намъ, и смекнули мы, что неладно дѣло: ерёмина кулига, Пахомыча покосъ -- всѣ остались за казной. Худой-то земли вдоволь прихватили, а добрая изъ-подъ рукъ ушла...

-- Да что жь теперь дѣлать съ этимъ?

-- Да мы, вотъ, пришли покучиться твоей милости: не прибавишь ли ты намъ сколько-нибудь по-послѣдней линіи; а на задахъ-то, что попрежь шли, тамъ, пожалуй, сколь хоть отрѣзывай; та земля ни причемъ у насъ; что въ ней добраго! шохра одна: намъ ее и задаромъ ненадо!

-- Куды намъ она? заговорило нѣсколько голосовъ: -- ни скотинку пустить, ни кулигу разсчистить -- какъ есть, никуда негодна.

-- Ну, ладно, ладно, сказалъ я: -- теперь мнѣ некогда, сами видите; а вотъ, окончу свои дѣла, то по снѣжку-то, какъ поѣду въ городъ, и заверну къ вамъ. И для васъ тогда лучше будетъ: нужныя работы вы окончите.

-- А что, старики, сказалъ рыжій мужикъ, весело поглядывая на всѣхъ: -- вѣдь его-то благородіе ладно баитъ?

-- Коли ужь неладно что скажетъ его благородіе, отозвались всѣ въ одинъ голосъ: -- ладно, ладно...

-- Ну, ладно такъ ладно, сказалъ я.-- А какъ пріѣду, у тебя, Порфирій, остановлюсь: ты мнѣ станешь по вечерамъ сказки разсказывать.

Дядѣ Порфирію, вѣрно, несовсѣмъ по-сердцу пришлось предложеніе мое: онъ сдѣлалъ гримасу, и сталъ почесываться.

-- Да фатеру-то найдемъ для твоей милости...

-- Коли не найдемъ, подхватилъ рыжій мужикъ:-- а у дяди Порфирія тебѣ важно будетъ: семейка у него небольшая, изба просторная...

Дядя Порфирій покосился на него, но ничего не сказалъ. Онъ обвелъ глазами всѣхъ мужиковъ и крякнулъ. Смотрю: одинъ за другимъ, не говоря ни слова, всѣ направляются къ двери -- и вышли.

Остался одинъ дядя Порфирій. Онъ сдѣлалъ мнѣ пренизкій поклонъ и сказалъ:

-- Вотъ, батюшка, старики-то велѣли мнѣ двумя рыжиками поблагодарить тебя. Съ этимъ словомъ онъ положилъ на столъ два полуимперіала.

Такая исторія случилась со мною въ первый разъ и, естественно, не могла не озадачить меня. Минуты двѣ я не могъ произнесть ни слова; когда же опомнился, дяди Порфирія уже не было. Я подошелъ къ двери, хотѣлъ отворить ее, и кликнуть мужиковъ, но не сдѣлалъ этого, а подошелъ опять къ столу: два золотые, совершенно-новенькіе, лежали на своемъ мѣстѣ и блестѣли, какъ глаза лукаваго...

Въ это время кто-то дверью стукнулъ.

-- Кто тамъ? спросилъ я, не оглядываясь.

-- Все готово, ваше благородіе, отвѣчалъ солдатъ.

Я схватилъ золотые, такъ, чтобы никто не могъ этого замѣтить, и пошелъ прямо къ двери. Лицо мое горѣло. Мнѣ такъ и казалось, что солдатъ мой видѣлъ мою продѣлку, и я не могъ взглянуть на него; я не могъ взглянуть даже на крестьянъ, ожидавшихъ меня на крыльцѣ, прыгнулъ въ телегу, и сказалъ только; "пошелъ!"

Это была моя первая взятка, но, къ несчастью, непослѣдняя.

КУКУ.

"Отечественныя Записки", No 6, 1859