Зима. Затрещалъ дѣдушка-морозъ, пошелъ въ избы заглядывать, да стеколицы замуравливать -- хоть не показывайся на глаза старику! Не успѣетъ мужичокъ порогъ переступить, крестъ-молитву сотворить, глядь -- а лицо у него ужь жиръ-жаромъ горитъ, на бородѣ сосулки висятъ.
"Эге, братцы! какъ морозецъ-то дерётъ, и дохнуть не даётъ! Добро, добро..."
Кутаются православные въ овчинные тулупы, обвертываютъ ноги трехсаженными онучами, нахлобучиваютъ шапки съ длинными наушниками, закрываютъ лицо бараньими наличниками -- только глаза одни сверкаютъ; ну, выходи теперь хоть самъ крещенскій -- не боится тебя православный людъ!
Ходитъ онъ, Православный людъ, бодро, весело похаживаетъ, да бородушку поглаживаетъ: на немъ лапти-то новые -- скрипъ да скрипъ; рукавички торжковскіе -- стукъ да стукъ... Онъ на путь-дороженьку поглядываетъ, зиму-матушку похваливаетъ, да надъ нѣмцами кургузыми подтруниваетъ...
-- Никакъ нѣтъ-съ... я все здѣсь былъ, только на минуту къ десятнику бѣгалъ: масло все вышло...
-- А самоваръ готовъ?
-- Два раза выбѣгалъ... я сейчасъ принесу.
Нужно сказать, что солдатъ очень любилъ, когда его называли "службой" и "служивымъ", но почему-то очень не жаловалъ своего крещенаго имени, такъ-что даже считалъ себя въ-правѣ не откликаться на него. Впрочемъ, несмотря на эту маленькую странность и нѣкоторыя другія, свойственныя всякому служивому, Ѳома былъ хорошій малый, честный, расторопный, и я очень любилъ ею. Онъ у меня и кушанье готовилъ, и вѣхи выставлялъ, и во всѣхъ другихъ случаяхъ исполнялъ при мнѣ должность адъютанта, впрочемъ, добровольно-принятую имъ на себя. Къ числу странностей Ѳомы должно отнести и излишнюю любовь его къ военной дисциплинѣ: съ крестьянами онъ обращался неиначе, какъ съ рекрутами, и держалъ ихъ на военномъ положеніи. По пріѣздѣ въ деревню, онъ тотчасъ привязывалъ къ трубѣ дома, который назначался для меня, длинный-предлинный шестъ съ навязаннымъ на него разноцвѣтнымъ флагомъ, для того, чтобъ всѣ знали квартиру землемѣра и снимали шапки предъ этой эмблемой землемѣрія -- за этимъ онъ строго наблюдалъ. Потомъ онъ выучивалъ мужиковъ говорить посолдатски: "здравія желаемъ, ваше благородіе", и разнымъ другимъ военнымъ хитростямъ. Когда, утромъ, я выходилъ на работу, рабочіе встрѣчали меня, какъ слѣдуетъ, выстроенные по четыре человѣка въ рядъ. Ѳома подводилъ мнѣ лошадь; я садился; онъ командовалъ: "скорымъ шагомъ -- маршъ!" и первый, съ флагомъ, привязаннымъ къ длинной вѣхѣ, начиналъ шествіе. Но впослѣдствіи и эта церемонія показалась ему недовольно-торжественною. Онъ выдумалъ слѣдующее: узнавалъ въ деревнѣ лучшихъ пѣсенниковъ и музыкантовъ, и наряжалъ ихъ на работу. Но этому случаю выходили иногда довольно-забавныя сцены. Разъ -- это было на сибирскомъ трактѣ -- колона рабочихъ, около пятидесяти человѣкъ, предводимая Ѳомою, шла вольнымъ шагомъ. Пѣсенники заливались, гудки и волынки свистѣли и гудѣли во всю ивановскую. Встрѣчается партія арестантовъ.
-- Что это такое? спрашиваетъ этапный офицеръ.-- Изъ Сибири что ли?
-- Точно такъ, ваше благородіе, отвѣчалъ Ѳома, сдѣлавъ флагомъ на-плечо.
-- Да куда же ведутъ ихъ?
-- Да вотъ тутъ недалеко, такое болото есть -- чортовымъ логовищемъ называется.
Офицеръ посмотрѣлъ на меня, я улыбнулся, а какой-то арестантъ проворчалъ:
-- Сами-то вы не черти ли? Ну, туда вамъ и дорога!
Пѣсенники залились, гудки и волынки заиграли.
Вотъ какимъ служивымъ наградилъ меня Господь! Я нисколько не вмѣшивался въ его распоряженія, зная по опыту, что вмѣшательство мое ни къ чему не могло послужить: Ѳома былъ убѣжденъ, что все, что онъ ни дѣлалъ, было отлично-хорошо, и иначе быть не могло, потому, дескать, что онъ въ полку пятнадцать лѣтъ выслужилъ, и службу свою знаетъ... Таковъ ужь русскій человѣкъ: ему стоитъ только разъ убѣдиться въ чемъ-нибудь -- хоть-бы, напримѣръ, въ томъ, что нѣмцы всѣ нехристи, а хохлы и поляки -- безмозглый народъ, и это убѣжденіе вы никакимъ орудіемъ не выбьете изъ головы его!
III.
-- Ну, любезный Ѳома, сказалъ я, когда онъ поставилъ самоваръ передо мною; -- не пора ли намъ въ городъ убираться: снѣгу ужь столько намело, что о работѣ и думать нечего.
-- Э, ваше благородіе, что въ городѣ-то станете дѣлать? Есть куда спѣшить! Тутъ-то попривольнѣе: какъ у себя въ имѣніи живете... Да еще, доложу вамъ, иному и помѣщику-то не удастся такъ пожить. Я вотъ, какъ въ полку-та служилъ, насмотрѣлся на нихъ... только слава, что помѣщикъ, а у иного такое большое помѣстье, что и живому негдѣ ногъ протянуть, а умретъ -- у попа мѣстечко покупай...
-- Все это такъ; да что жь мы дѣлать станемъ? Вѣдь даромъ-то насъ и въ деревнѣ кормить не будутъ.
-- Зачѣмъ даромъ, ваше благородіе: вы межевать будете. Правда, что снѣгу много намело, да вы вотъ что сдѣлайте: къ ногамъ-то, чтобъ не проваливаться, вы лыжи привяжите -- вотъ, какъ здѣшніе мужики дѣлаютъ -- оно и хорошо: колоды въ лѣсу всѣ занесло, катайся, какъ на масляницѣ! Я вотъ, какъ поглядѣлъ на мужиковъ, самому смерть захотѣлось походить на лыжахъ: оно, знаете, и легко и весело; а если холодно будетъ, то мы у каждаго столба станемъ огонь разводить; такъ-то и до крещенія межевать можно... Право такъ, ваше благородіе; а въ городъ вамъ спѣшить незачѣмъ: народъ-то тамъ ой-ой какой! душу норовитъ изъ тебя вытянуть... а тутъ вы на своей волѣ.
Такъ убѣждалъ меня служивый, чтобъ я не спѣшилъ въ городъ; но, какъ ни убѣдительны были его доводы, а на этотъ разъ я не послушался его.
IV.
На другой день тропка рыжихъ косматыхъ лошаденокъ, запряженная цугомъ, потащила меня по дорогѣ въ городъ. Парнишко, верхомъ на передней лошади попрыгиваетъ и покрикиваетъ, полозья визжатъ, снѣгъ скрипитъ. Я едва успѣваю отводить еловыя вѣтви, которыя, какъ руки чудовищъ, протянулись надъ дорогою, хлещутъ куда-попало и засыпаютъ меня съ ногъ до головы снѣгомъ. Ѳома мой бѣжитъ за санями, постукивая рука объ руку и приговаривая: "Ай морозъ! ну, морозъ!... экой батюшка морозъ!" Ямщикъ торчитъ предо мною, какъ замершая кочка. По-временамъ, на вопросы мои, онъ оборачивается, поправитъ повязку на лицѣ (изъ-подъ которой только глаза его виднѣются, да часть оледенѣвшей бороды, дѣлающей его какъ двѣ капли воды похожимъ на сказочнаго мороза морозовича), прохрипитъ: "Доѣдемъ! Вонъ, кажись, виднѣется запашка шмыковская", и опять дѣлается замерзшею кочкой.
Ѣдемъ, ѣдемъ... Вотъ дѣйствительно открывается чистое мѣсто, но -- увы! оказывается, что это не запашка шмыковская, а болото торчковское. Сани запрыгали по кочкамъ, вѣтеръ засвистѣлъ въ уши, поднявъ цѣлое облако снѣжной пыли; лошади пошатнулись...
-- Ну-ну! хрипитъ мой возница.
-- Гей-гей! покрикиваетъ парнишко-форрейторъ.
Кони завязли въ сугробѣ и ни съ мѣста. Началась возня съ ними. Въ это время выскочилъ изъ лѣсу какой-то мужичокъ на дровняхъ.
-- Эй! эй! закричалъ ему ямщикъ:-- подсоби, родимый.
Мужичокъ взглянулъ на меня, скинулъ шапку, подумалъ о чемъ-то, да вдругъ какъ гаркнетъ на лошадёнку: лошаденка подняла хвостъ -- и была такова!
-- Экъ его нелёгкая взяла! проворчалъ мой ямщикъ.
-- Чего онъ испугался? спросилъ я.
-- Чего, чего! вѣстимо чего: онъ тебя либо за лѣсовика, либо за самого лѣсничаго принялъ.
И снова поднялась возня съ лошадьми. Скучно и грустно смотрѣть: небо совершенно безжизненное, точно кусокъ сѣраго коленкора; впереди лѣсъ, позади лѣсъ, справа и слѣва -- все тотъ же лѣсъ, однообразно-угрюмый, величественно-мрачный...
О, Русь! есть что-то неизъяснимо-грустное, болѣзненно-сжимающее душу посреди твоихъ лѣсныхъ пустынь, твоихъ снѣговъ, твоихъ морозовъ... Но чувствуешь, что безъ нихъ рускому человѣку и жизнь была бы не въ жизнь!
V.
Я укутался съ головой въ овчинный тулупъ, и рѣшился до самой станціи не открывать глазъ.
Сначала въ ушахъ моихъ только и раздавалось; "ну-ну! гей-гей!" потомъ крупная брань и проклятія, на которыя хриплый возница мой, по обыкновенію, оказался весьма-щедрымъ; потомъ щёлканье кнута, свистъ вѣтра, скрипъ саней; потомъ всѣ эти звуки какъ-будто перемѣшались и слились въ одинъ музыкальный звукъ... тише, тише -- и наконецъ, ничего не стало слышно. Я впалъ въ легкое и пріятное забытье...
Вечеръ. Избушки, занесенныя снѣгомъ, истопленныя комнаты волостнаго правленія, хромой сторожъ, побѣжавшій за лошадьми -- все это лишь мелькнуло предо мною, и я снова ѣду, ѣду...
И мнѣ снова снится:
За большимъ селомъ,
Подъ горой рѣка струится,
На горѣ господскій домъ.
Вкругъ него, благоухая,
Садъ густой шумитъ;
Я въ саду одинъ гуляю;
Ночь давно стоитъ;
Небо убрано звѣздами;
Мѣсяцъ листья серебритъ;
Гдѣ-то, скрытый межь листами.
Соловей свиститъ...
Мнѣ назначено свиданье:
Вотъ бесѣдка... гдѣ жъ она?
Итревогой ожиданья
Грудь моя полна.
Шорохъ... кто-то, слышу,
Крадется за мной...
Отъ волненья я чуть дышу:
"Ты ли это?" -- Я, другъ мой.
Обними же поскорѣе,
Да цалуй меня...
Крѣпче, крѣпче и живѣе --
Я теперь твоя.
VII.
И сладко мнѣ спится. Быстро летитъ время: новыя картины, новые образы, и -- опять она...
Осень. Утро. Серебрится
Отъ мороза садъ;
Небо хмурится и тмится;
Яблони скрипятъ.
Мы идемъ. "Такъ ты и ѣдешь?
И такъ скоро, вдругъ...
А когда опять пріѣдешь?"
-- "Скоро, милый другъ".
Взоръ ея дышалъ тоскою,
Голосъ такъ дрожалъ;
Я обвилъ ее рукою
И къ груди прижалъ...
И опять несносное: "пріѣхали ваше благородіе!" разбудило меня.
Опять волостное правленіе: пьяный писарь и пьяный старшина, толпа мужиковъ, размахивающихъ руками и просящихъ "ихъ милость" разобрать ихъ дѣло и не давать ихъ въ обиду зозулевскимъ мужикамъ; шумъ, гвалтъ... Господи, Боже мой! да скоро ли я выберусь изъ этого омута?
Кнутъ щелкнулъ, кони понеслись, колокольчикъ заплакалъ... Ночь. Упругій воздухъ рѣжетъ лицо; небо ниже, и похоже на внутренность стальнаго купола, подбитаго золотыми гвоздями; куда ни обернешься -- жутко; закроешься -- кажется летишь къ антиподамъ...
Еще одно волостное правленіе осталось назади; вотъ сельская расправа пронеслась мимо -- мы катимся по полотну почтовой дороги...
Пошли мелькать вётлы и полосатые столбы; ямщики, съ ихъ вознёю и бранью; станціонные смотрители, съ заспанными лицами и съ круглыми очками на носу; скрипъ, визгъ, бряканье колокольчиковъ... Неугомонные проѣзжающіе, съ своими рѣзкими требованіями, и степенные проѣзжающіе, мирно-бесѣдующіе за объемистыми самоварами -- и весь этотъ хаосъ, вся эта дребедень, которая, какъ чадъ, лѣзетъ въ голову, и какъ чадъ исчезаетъ при магическихъ словахъ моего Ѳомы; "лошади готовы, ваше благородіе".
Все исчезло; какая-то невидимая сила мчитъ меня неизвѣстно гдѣ, неизвѣстно куда... Мыслительныя способности дремлютъ, зато воображеніе гуляетъ на полной свободѣ. И видятся мнѣ все какіе-то змѣи-горыничи, ничего недѣлающіе, какъ только безъ счету глотающіе людей, какіе-то люди, ни о чемъ больше недумающіе, какъ только объ угожденіи этимъ чудовищамъ,-- отцы, откармливающіе своихъ дѣтей, чтобъ дороже продать ихъ, дѣти, какъ ягненки, равнодушно-смогрящіе на эту продажу... Какой это великолѣпный рынокъ! Кругомъ великолѣпные домы, съ великолѣпными балконами; на балконахъ кого-кого только нѣтъ! Тутъ видны и великолѣпные господа, съ лицами, какъ у мясниковъ, прославившіеся необыкновеннымъ искусствомъ набивать свои карманы,-- и великолѣпные мошенники, съ песьими и лисьими мордами, трущіеся около чужихъ кармановъ,-- вороны въ павлиньихъ перьяхъ, гусаки и гусыни, съ гербами римскихъ патриціевъ,-- кроты, грызущіе орѣхи -- цѣль и средства ихъ нехитрой жизни,-- летучія мыши, съ стеклышками въ глазахъ, кружащіяся около болотныхъ огоньковъ. Тутъ видны и бѣлки, привязанныя къ колёсамъ, осужденныя до смерти вертѣть ихъ, нёизвѣстно для какой цѣли и за какія вины -- и обезьяны на золотыхъ и серебряныхъ цѣпяхъ, вѣчно-играющія въ одну и ту же довольнозамысловатую игру, называемую на ихъ языкѣ "любовью",-- ослы, съ телячьими головами, глубокомысленно-разсуждающіе о человѣческомъ достоинствѣ,-- медвѣди и леопарды, съ портфелями подъ-мышками, трактующіе о государственныхъ дѣлахъ, волки, разыгрывающіе различныя мелодіи на пастушеской дудкѣ... И весь этотъ великолѣпный сбродъ спокойно смотритъ внизъ, на толпу смрадныхъ нищихъ, всѣхъ возможныхъ породъ и званій, съ поднятыми руками, плачущихъ и умоляющихъ о кускѣ хлѣба. По-временамъ, онъ, этотъ великолѣпный сбродъ, рукоплескаетъ толпѣ прелестницъ, гордящихся своимъ позоромъ и славящихъ въ безстыдныхъ пѣсняхъ тѣхъ, кто опозорилъ ихъ. Шумъ, крикъ, плачъ, стонъ... смѣхъ и слезы, брань и проклятія... звуки музыки и звуки пѣсенъ... Господи! гдѣ я?
IX.
Плачетъ, плачетъ на морозѣ колокольчикъ; вѣтеръ съ свирѣпымъ воемъ бросается изъ стороны въ сторону, какъ безпутный бродяга, незнающій гдѣ ему приклонить свою буйную голову. Солдатъ мой молчитъ, и какъ-то мрачно на меня поглядываетъ: видно, что ему очень не хочется въ городъ. Я дремлю -- потому-что дремлется, и потому что очень-пріятно дремать подъ вой вѣтра, скрипъ саней, звуки колокольчика и подъ протяжные крики ямщиковъ: "гей, ге-ей! ну -- ну -- у! "
Чудятся мнѣ все какія-то страшилища: гонятся, гонятся они за мной... вотъ-вотъ, кажется, готовы схватить меня -- не тутъ-то было: лошади храпятъ и несутъ что есть духу. Нѣсколько станцій я и не видѣлъ, какъ промелькнули. Близко, близко, должно-быть, городъ. Ну, вотъ мы и пріѣхали...
-- Далеко ли до города? спрашиваю я станціоннаго смотрителя.
-- Теперь прямо туда поѣдете, отвѣчалъ онъ: -- это послѣдняя станція... всего семнадцать верстъ осталось -- какъ разъ къ чаю поспѣете.
-- Ну, слава Богу!
Опять зазвенѣлъ колокольчикъ и заскрипѣлъ морозный снѣгъ; опять я укрываюсь съ головой, и дремлю-дремлю... И кажется мнѣ, что я все еще въ знакомомъ починкѣ. Осенній ненастный вечеръ. Дождь стучитъ въ окно; въ трубѣ визжитъ и завываетъ вѣтеръ; самоваръ глохнетъ и издаетъ такіе жалостные звуки, что по-неволѣ грустно. Чай мой давно простылъ; на свѣчѣ, отъ нагара, образовалось нѣчто въ родѣ жидовской шапки... А тутъ еще сверчокъ съ своей пѣсней, а тутъ еще мыши скребутъ въ подпольѣ... невыносимая тоска! Вотъ, будто дверь скрипнула.
-- Кто тамъ? говорю я, а самому не хочется и головы поднять.
Чую, чьи-то руки обнимаютъ меня, чьи-то слезы льются на мое лицо.
-- А, это ты, Таня?
-- Ягодка моя ненаглядная! соколикъ ты мой ясный! дай мнѣ наглядѣться на тебя, дай мнѣ умереть подлѣ тебя.
-- Но ты озябла, Таня...
-- Да развѣ близко; я все по загуменьямъ бѣжала, а по улицѣ-то боялась идти, кабы не попался кто...
Тутъ я получилъ такой ударъ, что надо удивляться, какъ еще голова моя уцѣлѣла. Открываю глаза -- глаза мокры...
-- Что тамъ такое -сдѣлалось?
-- Да вонъ, проклятый, говоритъ ямщикъ, указывая назадъ: -- съ дороги не сворачиваетъ... на возъ наѣхали.
XI.
Разсвѣло. Утро ясное; справа и слѣва тянутся и тянутся, скрипятъ и скрипятъ обозы. Пошла такая дорога, что и глядѣть страшно: ухабъ на ухабѣ, откосъ на откосѣ; только и заботься о томъ, чтобъ не вылетѣть изъ саней.
-- Эй вы, тетери! кричитъ ямщикъ, постегивая направо и налѣво мужиковъ, идущихъ за возами и сидящихъ на возахъ. Мужики суетятся: одни жмутся къ возамъ, другіе спѣшатъ сворачивать съ дороги.
Какъ звонко раздается колокольчикъ! какъ пріятно щиплетъ лицо утренній воздухъ!
-- Ну, вотъ и городъ, говоритъ ямщикъ, указавъ кнутомъ на сверкающія главы церквей.
Еще нѣсколько скачковъ, еще нѣсколько толчковъ -- и предо мною, во всей первобытной красѣ, открылась "Вятка -- всякаго богатства матка".