Иванов Андрей Максимович - Помочь

ПОМОЧЬ.
(Изъ записокъ топографа).

На мужичкѣ кафтанъ-то хоть и сѣръ,
да умъ-то у него никто не съѣлъ.
Народная поговорка.

Было подъ-вечеръ. Я только-что возвратился съ работы, усталый, измученный. Входитъ десятникъ, молодой и бравый парень. Остановившись у дверей, онъ перекрестился, поклонился, тряхнулъ головой я началъ переминаться съ ноги на ногу.

-- Ну, что тебѣ надо? спросилъ я.

Онъ запустилъ руки за поясъ, разставилъ ноги и молвилъ:

-- Да такъ, понавѣдаться пришелъ къ твоей милости: не надыть ли чего?

-- Ничего не надо.

-- Такъ. А рабочихъ назавтра потребуется нарядить?

-- Какъ же, какъ же! непремѣнно, чтобъ были.

-- Такъ, такъ, говорилъ онъ, покачиваясь и почесывая голову.

Зная манеру русскаго человѣка никогда не приступать прямо къ дѣлу, а подъѣзжать къ нему разными, иногда вовсе-неидущими къ дѣлу околёсинами, я догадывался, что у десятника было что-то на умѣ, было что-то другое, совсѣмъ не то, о чемъ онъ меня спрашивать. Чтобъ дать ему время надуматься хорошенько, я отвернулся гь окну и сталъ смотрѣть на дворъ, гдѣ солдатъ мой, присѣвъ на корточки, со всѣмъ усердіемъ служиваго хлопоталъ около самовара.

Десятникъ все стоялъ и переминался.

"Заговоритъ же онъ" думалъ я: "непремѣнно заговоритъ".

И точно.

-- А что, чай присталъ, ваше благородіе? заговорилъ онъ.

Я все смотрю въ окно и ничего не говорю. Помолчавъ съ минуту, онъ продолжалъ:

-- Вѣстимо, вѣстимо, какъ не пристать! легкое ли дѣло твое... Добро ужъ мы -- ну, извѣстно, наше крестьянское, привычное дѣло: руби лѣсъ, да руби, выросли на эфтомъ, да и то старики-то поохиваютъ; а на тебя такъ и всѣ не надивуются. Вѣдь вотъ на старинѣ-то у насъ тоже бывали землемѣры, да тѣ что! выѣдетъ, бывало, наставитъ только астрелябію, да сейчасъ и на лошадь -- только его и видѣли. А ужь мы тамъ сами, какъ знаемъ, и мѣряемъ: солдатъ его, либо повѣренный, бирку ведетъ, и нарубаетъ на ней, что за какой сотнѣ тамъ встрѣтится. А землемѣръ-то послѣ съ бирокъ ужь и рисуетъ планъ... Вотъ какъ было въ тѣ поры. А вѣдь вотъ ты, какъ поглядишь, и не то: все самъ норовишь дѣлать. Ну, и вѣстимо: какъ тутъ не пристать! легкое ли дѣло! Ужь мы всѣ во какъ жалѣемъ о тебѣ! Хоть бы денёкъ-отъ какой поотдохнулъ. Да и старики-то, слышь, больно бы благодарили тебя, коли милость твоя была уволилъ бы ихъ назавтра. Завтра, вишь-ти, дядя Пахомычъ помочь справляетъ. Мужикъ-отъ онъ знатный, богатый мужикъ -- ну, извѣстно, всякому и хочется быть у него. Много понаѣдетъ къ нему и изъ другихъ починковъ: пиръ-то важный будетъ. Вотъ бы и ты повеселился маленько и поглядѣлъ бы на наше мужицкое пированье; и дѣвокъ-то нашихъ повыглядѣлъ бы... У! славныя дѣвки, пригожія дѣвки!

При этихъ словахъ десятникъ наклонился ко мнѣ всѣмъ корпусомъ и какъ-то странно подмигнулъ мнѣ лѣвымъ глазомъ, такъ-что я не могъ не улыбнуться; а онъ, между-тѣмъ, подвинувшись ко мнѣ еще ближе, заговорилъ такимъ голосомъ и съ такими жестами, какъ-будто сообщалъ мнѣ что-нибудь за великую тайну:

-- Изъ Бирюлева, слышь ты, солдатка-пѣсенница будетъ; ужь такая пѣсенница, что поискать: на что хочешь, такъ сложитъ пѣсню... Козырь-баба, бядовая баба, ужь такая баба, что ну! замочилъ онъ, потряхивая волосами и такъ взмахнулъ руками, какъ-будто сейчасъ же готовился пріударить въ-присядку.

Мнѣ очень понравилась его выходка: онъ зналъ мою слабость къ пѣснямъ и пѣсенницамъ и, очевидно, не даромъ распространялся о нихъ.

-- Ну, хорошо, хорошо, сказалъ я:-- такъ и быть, завтра не будемъ работать. Пусть Пахомычъ устроиваетъ помочь; скажи, по я я буду къ нему въ гости.

Десятникъ оскалилъ зубы. По всему было видно, что онъ хлопоталъ болѣе за себя, чѣмъ за дядю Пахомыча. Онъ вышелъ отъ меня такой веселый, какимъ я его еще никогда не видывалъ.

II.

Помочь -- это для крестьянъ то же самое, что для горожанъ балы: на помочахъ, какъ и на балахъ, завязываются и развязываются разныя интриги, устроиваются и разстроиваются свадьбы. Помочи большею-частью бываютъ къ концу лѣта, во время уборки хлѣба, а также и во время сѣнокоса. Онѣ состоятъ вотъ въ чемъ: у богатаго мужика -- какъ, напримѣръ, у Пахомыча -- земли иного, какъ и всегда бываетъ у богатыхъ мужиковъ, а рукъ мало: трудиться некому. Но жатва и покосъ не ждутъ. Что тутъ дѣлать? И смекаетъ мужикъ: нанять подёнщиковъ -- дорого, да и съискать-то ихъ въ страдную пору трудно. Нужно что-нибудь другое. И пускается мужикъ нашъ на выдумку: покупаетъ ведро или два водки, велитъ старухѣ наварить пива {

Въ нѣкоторыхъ починкахъ Вятской Губерніи, по отдаленности ихъ отъ откупныхъ властей, крестьяне втихомолку варятъ себѣ пиво. Этому обстоятельству я приписываю то, что въ такихъ ночникахъ вовсе нѣтъ такъ-называемыхъ, отпѣтыхъ пьяницъ, и вообще водки пьютъ тамъ очень-мало и только въ-особенныхъ случаяхъ. Да и зачѣмъ имъ водка, когда они умѣютъ варить такое доброе пиво?} и браги, и назначаетъ день для помочи. Съ вечера, наканунѣ этого дня, онъ обѣгаетъ всѣхъ сосѣдей, приглашая ихъ къ себѣ на утро хлѣба-соли откушать и помочь ему справить то или другое дѣло. Въ домѣ его, между-тѣмъ, дня затри до помочи, идетъ такая стряпни, что небу жарко. Старуха не отходитъ отъ печи: печетъ, припекаетъ, и варитъ и жаритъ -- чего только не настряпаетъ! Да иному мужику и въ свѣтлый праздникъ Христовъ не видать такого угощенія, не то, что въ другой какой день... Удивительно ли послѣ этого, что каждый бѣднякъ съ радостью идетъ на помочь, и богатому мужику ничего не остается болѣе, какъ только чужими руками жаръ загребать?

Въ назначенный день, только зоринька зарумянится, помочане тутъ-какъ-тутъ: кто пѣшкомъ, кто верхомъ, кто въ трясучей тележонкѣ.

-- Ну, старый! кричитъ старуха у печи:-- отворяй ворота, принимай гостей!

Ворота скрипятъ. Раздаются восклицанія: "здорово, сватъ! здорово, братъ!" и идутъ всѣ въ избу. Здѣсь хозяинъ усаживаетъ дорогихъ гостей за дубовые столы, обноситъ чарою зелена-вина, а хозяйка брагой хмѣльною...

Послѣ сытнаго завтрака всѣ встаютъ, благодарятъ хозяевъ за хлѣбъ за соль, выпиваютъ еще по доброй чаркѣ, и всѣ вмѣстѣ отправляются на поле.

За воротами кто-нибудь затягиваетъ пѣсню, другіе подхватываютъ ее, и всѣ голоса сливаются въ одинъ безразличный гулъ... Вѣтеръ принимаетъ его на свои крылья и несетъ на лѣсныя вершины, отъ нихъ на поле, затрогиваетъ колосья, пробуждаетъ жаворонковъ, несетъ все дальше-и-дальше, выше-и-выше... И вотъ, вся природа наполняется и поетъ ту же самую пѣсню русскую, пѣсню мощную и глубокую, какъ натура русскаго человѣка...

Сладко просыпаться подъ такую пѣсню!

III.

На другой день, только родные звуки пѣсни:

Ахъ, варя, ты зоренька ясная!

Что такъ рано ты приподнялся?...

коснулись моего слуха; я вскочилъ съ постели и открылъ окно.

Починокъ Рожки стоялъ на крутомъ, правомъ берегу рѣки Усты; другой берегъ этой рѣки былъ низменный, и по болотистому грунту его тянулся на далекое пространство однообразный сосновый лѣсъ, невысокій, кривой и карявый, солнце только показывалось изъ-за жиденькихъ вершинъ его, какъ-будто плававшихъ въ туманѣ, заливавшемъ весь лѣвый берегъ рѣки. На улицѣ показались помочане. Они шли тихо: впереди мужчины, за ними женщины; позади всѣхъ, возлѣ косматой пѣгой лошадёнки плелся Пахомычъ. Онъ радовался,-- что у него такъ много собралось помочанъ, высчитывалъ, сколько ржи они должны ему выжать, сколько сноповъ сложить, и весело покрикивалъ на пѣгашку, тащившую черезъ силу наваленные на нее ворохи съѣстныхъ припасовъ и боченковъ съ пивомъ. Пѣгашка трясла толовой, останавливаясь, настораживала уши, раздувала ноздри... Неизвѣстно, что болѣе занимало ее: льющаяся ли по воздуху пѣсня, или запахъ свѣжаго хлѣба. А что она любила пѣсни -- это вѣрно. И какъ ей не любить ихъ? вѣдь она лошадка русская: подъ эти пѣсни она выростала, съ ними работала, съ ними и отдыхала. Ей напѣвалъ ихъ хозяинъ и за плугомъ, усталый; ей напѣвалъ онъ изъ и ночью, возвращаясь съ веселой пирушки... Какъ ей не любять пѣсенъ!

IV.

Когда я вышелъ изъ дома, помочанъ уже не было видно; пѣсня ихъ затерялась въ отдаленіи; но она звучала еще въ душѣ моей, я все вокругъ, казалось, было полно ею. Художникъ пересталъ играть; но струны его инструмента еще не успокоились и наполняли окрестность гуломъ...

Улица была пуста. Только возлѣ одной старенькой избёнки, на завалинкѣ, сидѣлъ сѣдой старичокъ, безъ шапки, въ нагольномъ тулупѣ; сидѣлъ онъ, опершись обѣими руками на посохъ, и съ умиленіемъ посматривалъ слезящимися глазами на солнышко. Когда я поровнялся съ нимъ, онъ привсталъ, опираясь на посохъ, и поклонился мнѣ.

-- Здорово, старинушка! сказалъ я.

-- Много лѣтъ здравствовать твоей милости, отозвался онъ и присѣлъ.

-- А что жь ты на-помочь не.пошелъ?

-- И, кормилецъ, гдѣ ужь такому старому до работы: и ноги-то черезъ силу двигаешь! Вотъ и нонѣ: такая болѣсть взяла, што не чаялъ и до воротъ добресть... зябнется што-то, и поясница побаливаетъ... О-охъ! старость-то, родимый, совсѣмъ одолѣла! Только вотъ, какъ посидишь на солнышкѣ -- ну, и ничего: кажись, отпуститъ маленько... такъ вотъ и маюсь; а работать -- куды! какая моя работа! Вотъ, Господь дастъ, вечеркомъ развѣ побреду поглядѣть, какъ молодёжь веселится, да пивца испить... а работать -- куды мнѣ!

Съ самаго пріѣзда моего въ починокъ Рожки меня очень занималъ курганъ на лѣвой сторонѣ рѣки, который весь былъ видѣнъ изъ оковъ моей квартиры. Я нѣсколько разъ собирался разспросить о какъ кого-нибудь изъ стариковъ, да все какъ-то не случалось, или а забивалъ. Теперь онъ невольно пришелъ мнѣ на память, и я обратился къ старику.

-- Что это у васъ за курганъ такой? спросилъ и, указывая на то мѣсто, откуда виднѣлась макушка насыпи.

-- Э! вонъ эфтотъ-то? сказалъ онъ, привставъ и кивнувъ головою въ ту же сторону.

-- Да, этотъ-то, повторилъ я.

-- А-а! эфтотъ-то! Тамъ, вишь ты, колысь, кладъ искали мы. Эфтому лѣтъ пятокъ, а, можетъ, и болѣ будетъ... Въ тѣ-поры я еще въ силахъ былъ и поясница меня не мучила такъ... О-охъ! застоналъ онъ, взявшись за спину: -- вотъ она, старость-то, до чего доводитъ, проклятая...

-- Ты, вѣрно, смолоду-то работалъ много?

-- Да, родимый, поработалъ-таки... все больше вотъ тутъ, какъ селились-то мы... тутъ-то, почитай-что и надорвалъ я себя. Вѣдь тутъ-то, какъ селились мы, все лѣсъ былъ одинъ, да такой дремучія лѣсина, што и нёбушка не видать! Ну, извѣстно, приходилось вырубить его, сколько ни-на-есть, штобъ и избёнки-то было гдѣ поставить и хлѣбушка засѣять... Трудно было, родимый, куды-какъ трудно!

Старикъ покачалъ головой и замолчалъ, какъ-будто припоминая что-то.

-- А что же, кладъ-то нашли вы? спросилъ я, усаживаясь возлѣ вето.

-- И, родимый, гдѣ ужь тамъ найдешь што! Коли ужь выходитъ што путное, если самъ нечистый вмѣшается въ дѣло? Вишь ты, изъ было эфто. Верстъ за полсотни отъ насъ есть деревня черемисская. Вѣдь вотъ ты вездѣ ѣздишь, и самъ, чай, знаешь, што эфто за народъ такой, черемисы-то. Они хоть и крещены по нашему закону, а все-таки своей некрещеной вѣры держатся; и молятся по-своему, въ своихъ керемѣтяхъ {Керемѣть -- изба, въ которой черемисы совершаютъ религіозные обряды, строится гдѣ-нибудь въ глухой части лѣса.}, а въ наши-то церкви и не заглядываютъ. Оно, и то сказать, родимый, и наши-то небольно часто заглядываютъ, затѣмъ, видишь, што церквей-то по близости нѣтути: самая ближняя почитай-што верстъ двѣсти будетъ. И хотѣлъ бы иной разъ помолиться, да поди ты: самъ знаешь, таковы дороги -- то наши. Зимой-то, ништо, доѣдешь; а по веснѣ, да по осени и пѣшкомъ не пройдешь. Вотъ ходишь теперь, самъ мѣста-то наши видишь: што только расчищено, то и есть удобной земли, а тамъ скрозь пойдутъ болотѣ: што скотины пропадаетъ! забредетъ какай неразумная -- и почитай пропащей, ничѣмъ не вытащишь...

-- Да зачѣмъ же вы селились на такое мѣсто, перебилъ я его;-- развѣ нѣтъ лучшаго?

-- И, нѣтъ! какъ не быть! да по новости-то, какъ его разглядишь? Тутъ вѣдь русскіе небольно давно заселяться стали, а прежъ-то глушь была. Ижили-то только черемисинъ, да вотякъ... Ну, гдѣ ужь, штобъ они указали тебѣ на доброе мѣсто! Имъ, вишь ты, больно не хотѣлось, штобъ мы и здѣсь-то селились, а Къ себѣ близко ни-ни! ни за-што ни пропускали... и начальство за эфто обдуривали: русскій-то духъ куды-какъ не по нутру имъ приходите"! Прежь-то они богатѣй народъ были: вѣдь вотъ, какъ вышло предписаніе: старыя мѣдныя деньги, у кого есть, везти въ городъ, за новыя обмѣнивать, такъ они, повѣришь ли, родимый, возами возили ихъ... какъ есть, накладутъ телегу верхомъ, какъ-быть чересьё какое, да и везутъ. Извѣстно, старое время -- легко наживалось... а ноне-то ужь и не то. Они баютъ, што съ-тѣхъ-поръ и бѣда на нихъ нашла; и пчелы, вишь ты, стали переводиться у нихъ, и разныя неслыханныя болѣзни взялись. И стали они, какъ мухи, падать. Ужь какъ бы тамъ ни было, Господь ли самъ наказываетъ ихъ, насылая нужду, только имъ куды-какъ плохо пришлось!.. Прежь-то вѣдь куды какой смиренный народъ былъ, а нонѣ и въ нихъ такіе плуты выдаются, што и на-поди!..

Старикъ махнулъ рукой и закачалъ головою.

VI.

Я завелъ прежній разговоръ о кладѣ, о которомъ старикъ, казалось, совсѣмъ забылъ.

Помолчавъ нѣсколько минутъ, онъ началъ:

-- Вотъ, видишь ли, кормилецъ, разъ какъ-то, по осени, заходитъ къ намъ одинъ черемисинъ. Онъ по околицѣ-то за ворожца слылъ, а у своихъ былъ словно попъ нашъ, такъ-што, болѣсть ли какая нападетъ на кого, или другая бѣда -- каждый и бѣжитъ къ нему, къ ворожцу-то; а тотъ и вывораживаетъ ему, што дѣлать надыть: скотинку ли, птицу ли какую заколоть, штобъ, значатъ, шайтана-то умилостивить... Закалываетъ онъ, которыя части самъ съѣдаетъ, а которыя, примѣрно, мозгъ, сердце и другое што, шайтану оставляетъ... такъ-таки и жарятъ для него въ керемѣтяхъ и молятся ему по-своему... Такъ вотъ, родимый ты мой, ворожецъ-то ихъ, колдунъ по-нашему, и приходитъ къ намъ. И говоритъ онъ намъ: "Эхъ вы, говоритъ, олухи такіе-сякіе! подъ-носомъ, говоритъ, у васъ добро лежитъ, да такое, што и царю въ свой вѣкъ не прожить, а вы и того не довидите!" Ну, и увѣрилъ онъ насъ, што въ томъ-то мѣстѣ кладъ зарытъ. Кому не хочется получить добро? мы же тогда и по новости были, нуждались крѣпко... И взялись мы за дѣло: давай копать; всѣмъ міромъ копаемъ... Оно бы ништо: скоро бы докопались, да ворожецъ-отъ останавливаетъ насъ, бантъ: "Ребята! столько надыть откапывать въ день земли, сколько въ день ея было накашивано тѣмъ, кто зарывалъ кладъ". И вывораживаетъ важное утро, сколько намъ потребно откапывать. И копаемъ мы, свои работы оставили -- все копаемъ... И не малую-таки яму вырыли. Какъ вотъ, однимъ разомъ, такъ-то копаемъ мы, ворожецъ-отъ самъ стоитъ въ ямѣ и распоряжается нами. "Копайте, копайте, ребятушки!" говоритъ онъ намъ: "недалеко, говоритъ, осталось до клада..." да вдругъ какъ закричитъ не своимъ голосомъ: "прочь, прочь!" Ну, извѣстно, перепугались мы больно... и отступили. Глядимъ: ворожецъ-то нашъ и покатись на зень, и давай его коробить и за бороду трясти... Ужъ што его тамъ коробитъ -- ничего не видать. Коробило, коробило его сколько-то времени, и бросило... Взяли мы его на руки: отдыхалъ онъ. "Ничего, говоритъ, ребята: чортъ-то больно вступается за кладъ, да мы все-таки возьмемъ его!" А на другое утро и говоритъ намъ: "Глядите, ребята: не нонѣ, такъ завтра безпремѣнно кладъ будетъ въ нашихъ рукахъ. Только, говоритъ, какъ шайтанъ станетъ бить меня, то вы того... не беритесь за меня руками, а подайте мнѣ, говоритъ, рожонъ какой-нибудь..." Ну, и ладно. Начинаемъ мы копать. Копали утромъ -- ничего; пообѣдали -- опять пошли. Копаемъ. Видимъ, смеркаться начинаетъ. Ворожецъ-то сталъ такой веселый. "Ну, братцы" говоритъ вамъ, "пріударьте еще разокъ... вотъ такъ... вотъ онъ..." Слышимъ, какъ-быть, грохнуло што-то, словно земля провалилась, а ворожецъ-то какъ былъ, и покатись навзничъ, только и успѣлъ шжолвитъ: "баринъ, баринъ идетъ!" И давай его бить объ землюшку... да такъ бьетъ, ажь страхъ беретъ: подыметъ его на аршинъ изъ ямы, да такъ и шарахнетъ съ-размаху. Било, било его эфтакимъ-то манеромъ, да какъ швырнетъ на берегъ, и покатись онъ къ рѣкѣ, а рѣка-то у насъ въ томъ мѣстѣ глубокая, быстрина... Чего добраго, и утонулъ бы, и отвѣчай за него всѣмъ міромъ!

Какъ вотъ, глядимъ мы... никто ни съ мѣста -- ужасъ такой напалъ на всѣхъ. А Сава Голопятый (онъ у насъ тогда десятникомъ былъ; теперича сынъ его отслуживаетъ эфту должность; ты знаешь его: бойкій парень, весь въ отца), такъ вотъ Сава-то Голопятый и бросься къ ворожцу, и схватилъ его за руку: забылъ, знать, зарокъ-отъ его, или рожна на ту пору не случилось въ рукахъ... И вышла бѣда: нечистый-то и напустись на него за это, и давай трепать его, сердечнаго... Трепалъ, трепалъ, да какъ бросилъ, глядимъ -- а въ немъ и души-то не осталось: всю вытрепалъ, окаянный... Видимъ -- плохо дѣло; пришли домой: потолковали, потолковали межь собой, и махнули на все рукой: видимо, нечистое дѣло, дьявольское искушеніе... Ну, вотъ такъ-то, родимый, и порѣшили мы, да и прогнали ворожца-то отъ себя...

VII.

И съ-тѣхъ-поръ, спросилъ я: -- больше никто изъ васъ не принимался копать?

Старикъ почесалъ голову и продолжалъ:

-- Да баютъ, и еще копали. Призывали другаго ворожца -- русскаго, да путнаго-то ничего не вышло: вырыли только кости звѣриныя... большущія кости, и невѣсть какого звѣря! Ворожецъ-то полѣзъ въ яму, приложился ухомъ къ землѣ... "Э-гэ, ребятушки! сказалъ онъ намъ: "слышите, колкольцы звенятъ... пошта ѣдетъ!" Слушаемъ -- ничего такого нѣтъ; поштѣ-то не-зачѣмъ, да и неоткуда лопасть въ эфти мѣста. Переглядываемся, этакъ, мы другъ съ дружкой, смекаемъ: не ладно дѣло. А ворожецъ-то и говоритъ намъ: "Точно, говоритъ, ребята: есть кладъ, чудовый кладъ... да, говоритъ, къ дѣлу-то онъ нейдетъ; и выроете, говоритъ, да никакой корысти себѣ не получите... въ казну, говоритъ, отберутъ его..." Выходитъ, добро-то казенное... ну, тутъ ужь нечего дѣлать! Подумали, подумали мы, да и бросили все, штобь, знаешь, бѣды не нажить какой...

VIII.

По окончаніи этого разсказа я всталъ и простился съ старикомъ.

У рѣки я нашелъ лодку и переѣхалъ на другую сторону, желая осмотрѣть то мѣсто, гдѣ крестьяне отъискивали кладъ. Яма оказалась довольно-глубокою, и насыпь, образовавшаяся отъ вырытой земли, была съ добрую крестьянскую избу. Я осмотрѣлъ мѣстность: глушь, дичь... Кажется, что не только человѣкъ, но и ввѣрь некогда не заходилъ сюда. Одно мнѣ показалось страннымъ: я исходитъ около трехсотъ саженъ въ окружности и нигдѣ не видѣлъ такой почвы, какая была въ ямѣ: кругомъ -- топкое болото, здѣсь -- песокъ съ глиной. Очевидно, что эта земля была съ праваго берега рѣки (какъ и оказалось по сличенію); но какъ она попала сюда -- до-сихъ-поръ не знаю, потому-что, судя по глубинѣ ямы и по малому пространству ея въ окружности, нельзя предполагать, чтобъ земля эта была нанесена водою...

Солнце показывало полдень. Жаръ становился невыносимымъ. Отъ оводовъ въ лѣсу не было спасенія. Я предпочелъ имъ общество таракановъ и отправился на квартиру. Старика уже не было видно, и вокругъ ни души человѣческой; только лошади и коровы терясь подъ заборами, употребляя всѣ усилія, чтобъ избавиться отъ своихъ мучителей -- оводовъ. Эти насѣкомыя прогнали ихъ изъ лѣсу, гдѣ паслись онѣ, и прилетѣли за ними въ починокъ... Бѣда съ этими оводами!

IX.

Смеркалось. Я только-что кончилъ чай. Слышу: "помочане, помочане идутъ!" Подхожу къ окну: толпа чумазыхъ ребятишекъ съ визгомъ и смѣхомъ несется по улицѣ въ-запуски. Послышались звуки пѣсня. Я пошелъ встрѣчать помочанъ. Только я миновалъ ого* роды, поле, шумящее полными колосьями и подернутое туманомъ, какъ широкое озеро разлилось предо мною. Черный, остроконечный еловый лѣсъ, подобно громаднымъ утесамъ, обрамливалъ берега его, а огненный свѣтъ зари, охватывая полнеба, набрасывалъ на всю картину полусвѣтъ и придавалъ ей какую-то таинственную торжественность.

Скоро я помочане показались. Они шли уже не въ такомъ порядкѣ, какъ утромъ. Впереди два бравые молодца и двѣ статныя молодки, взявшись за руки, кружились и притопывали подъ ладъ веселой и насмѣшливой пѣсни:

Какъ по зоринькѣ мой миленькій идетъ,

Онъ идетъ, а самъ посвистываетъ.

Ступилъ малый на крыльцо, на крыльцо,

А я ему на лицо, на лицо.

Легъ мой милый на кровать, на кровать,

А я его цаловать, цаловать.

Сталъ мой милый засыпать, засыпать,

А я его миловать, миловать.

Сталъ мнѣ милый выговаривать,

А я его уговаривать:

"Что жь ты, маленькій, не женишься?

На кого же ты надѣешься?"

-- Я надѣюся на денежки,

А женюся я на дѣвушкѣ...--

Дошедши до починка, всѣ разбрелись по домамъ, чтобъ переодѣться. Пѣсня разстроилась: гдѣ слышался конецъ, гдѣ средина.

Побродивъ по загумнами, я пошелъ къ Пахомычу. Изба его была уже биткомъ набита. Помочане и захребетники {Захребетниками называются тѣ изъ гостей, которые не были на работѣ, а пришли пировать къ хозяину.} сидѣли за столами, поставленными по бокамъ избы; кому не достало мѣста, сидѣли: стояли гдѣ попало. Мужчины были всѣ въ болѣе или менѣе чистыхъ рубашкахъ, женщины -- въ праздничныхъ сарафанахъ. Первые сидѣли по правую сторону отъ образовъ, вторыя -- по лѣвую.

При входѣ моемъ было тихо: всѣ очень-прилежно занимались уничтоженіемъ съѣстныхъ припасовъ, наваленныхъ грудами передъ каждымъ. Я поздоровался съ хозяиномъ и былъ усаженъ имъ, какъ самый почетный гость, въ передній уголъ, подъ образа, раздѣляя такимъ-образомъ мужскую половину отъ женской.

-- А что, Пахомычъ, спросилъ я, усѣвшись: -- удалась ли твоя помочь?

-- Да ништо, ништо, родимый, отвѣчалъ онъ: -- слава Богу? я не чаялъ такой удачи: спасибо добрымъ людямъ...

-- Ужь и рожь-то добрая, заговорилъ мой сосѣдъ: -- поглядѣть любо: сочная, да матёрая такая!.. што ни махнешь серпомъ, глядишь -- и снопъ готовъ! и не разстался бы съ ней..."

-- Что и говорить! уродилась, голубушка! нечего Бога гнѣвить! замѣтилъ Пахомычъ, поднося пиво дородному мужику въ красно! рубахѣ:-- выпей-ка, Пафнутьичъ!

Пафнутьичъ приложился: тянулъ, тянулъ... крякнулъ, перевелъ духъ, еще разъ приложился и передалъ пустой жбанъ хозяину.

-- Извѣстно, молвилъ онъ, утирая губы ладонью: -- какъ Господь дастъ, и въ окно подастъ! кому какъ пойдетъ на руку... Вѣдь вотъ, Сидоркина-то полоса и рядомъ лежитъ, да что въ ней! и руки-то приложить не къ-чему: колосъ отъ колоса -- не слыхать человѣческаго голоса!

-- И жаворонку-то негдѣ спрятаться! смѣясь, добавилъ другой мужикъ.

-- Вѣстимо, вѣстимо; никто, какъ Богъ даетъ! сказалъ дядя Порфирій: -- да надо и свои руки имѣть: вишь у насъ земелька-то какая! не попаришь ее, да не сдобришь порядкомъ, такъ она и того... скупенька становится. А безъ рабочихъ рукъ, когда въ семьѣ-то ребятишки одни, вотъ какъ у Сидора, и плохо...

-- Правда, правда твоя, дядя Порфирій, отозвался Сидоръ дребезжащимъ голосомъ.

Это былъ маленькій, худенькій мужичокъ, съ рѣдкою, клинообразною бородкой. Волосы на головѣ его были всклочены, и изъ-подъ рубахи выглядывали голыя плечи. Онъ сидѣлъ у самыхъ дверей, на коникѣ, съ кускомъ пирога въ рукахъ.

-- Что и баитъ, продолжалъ онъ говорить: -- какъ въ домѣ пусто, и на поле не будетъ густо. А кому не станетъ таланиться -- и съ семьей не поправиться! Хошь смочи ты земь-матушку горючьми слезьми -- полынь взойдетъ, одно горе выростетъ!.. Эхъ-ма! заключилъ онъ, махнувъ рукой, и принялся за пирогъ свой съ такою жадностью, какъ-будто хотѣлъ наѣсться на цѣлую недѣлю.

Во все это время на бабьей половинѣ царствовала тишина. Только и слышался голосъ хозяйки, обносившей кого пивцомъ, кого бражкой, а кого и сладкой водочкой: "И, что ты, что ты, Демьяновна! побойся Бога: какъ-таки можно такъ?" Или: "Прикушай, прикушай, Марѳушенька: вѣдь это не хмѣльное..." Или: "Нельзя же, нельзя, мой свѣтикъ: хошь отвѣдай маленько..."

И какъ красавицы ни ломались, а все прихлебывали, да прихлебывали того и другаго. Вотъ и у нихъ лица разгорѣлись; пошло шушуканье; на мужскую половину полетѣло нѣсколько взглядовъ, а вотъ -- и "хи-хи" послышалось.

Молодые парни стали шевелиться; рѣчи пожилыхъ сдѣлались смѣлѣе и'громче...

XI.

-- А что, ребята, спросилъ я: -- лучше вамъ теперь, чѣмъ на старинѣ было?

-- Да ништо, нешто, родимый, отозвался старикъ, съ которымъ я разговаривалъ утромъ и котораго звали Еремѣичемъ: -- пообжились маленько, такъ оно и не гребтитъ... И то сказать, тутъ-то попривольнѣй будетъ. А все иной разъ нѣтъ-нѣтъ, да и вспомянешь про старинку: кому не мила родная-то сторона? Да видно Господу Богу не заугодно было, штобы насъ похоронили возлѣ. отцовъ нашихъ...

-- Прогнѣвили видно мы его больно, заговорилъ дядя Порфирій, обращаясь ко мнѣ:-- вѣдь ты вотъ, родной, только таперича видишь насъ. Ну, а теперича намъ нечего Бога гнѣвить: позаправились-таки кое-чѣмъ. А вотъ, коли бы повидѣлъ ты насъ лѣтъ десятка три назадъ, не то бы забаялъ! О-охъ, родимый! жутко приходилось О И не приведи Царица Небесная никому испытать, што мы испытали. Тошно было. И свѣтъ-то не тотъ, кажись, былъ: тюрьма-тюрьмой -- и не глядѣлъ бы на него; и жизть-то немила была... Чего-чего не натерпѣлись мы! какъ только помиловалъ Господь...

-- Да вы издалека, развѣ?

-- Вѣстимо, родной, не близкіе... ажь изъ-за Пензы пришли -- онъ откелѣва!

-- Да что жь васъ заставило покинуть домы свои?

-- Што заставило? Извѣстно што, коли не нужда! На старинѣ-то у насъ, вишь ты, большое село было, а земельки-то мало; угодій почитай-што никакихъ: ни лѣсу, ни покосу. И хотѣлъ бы скотинкой завестись -- да не причемъ; и хотѣлъ бы копейку зашибить -- да не отчего! И перебивались мы такъ-то дни-по-днямъ, съ грѣхомъ пополамъ. Кто былъ мастерству какому гораздъ, на зиму-то по заработкамъ ходилъ, а прочіе -- волками выли... Года-то все хуже пошли; народу прибывало, и кормиться нечѣмъ.

Вотъ мы и стали подумывать: какъ бы отъ грѣха-то уберечься, да и дѣткамъ не дать по-міру пойти?.. Какъ быть, на ту пору, слухъ прошелъ, што царь, вишь ты, вызываетъ охотниковъ на новыя мѣста. Ладно. Объ здѣшнихъ-то угодьяхъ мы ужь давно слышали отъ торговыхъ людей, да и изъ нашихъ-то, которые бывали тутъ по ремесламъ своимъ -- кто по портняжничеству, кто по чеботарному, всѣ и ни вѣсть што разсказывали. Разсказывали, што тутъ и жить-то вольно, и угодій всякихъ вдоволь: кто што захватилъ, тѣмъ и владѣй; што землемѣры-то въ этихъ мѣстахъ и не родились еще; а барскаго духу -- и ни чуть! Ладно. Подумали, подумали мы межь собой, да и положили оглядѣть хвалены я-то мѣста. Трое съѣздили и оглядѣли. Нашли, што мѣста точно привольныя, што мужики-то въ нихъ богатѣй живутъ, не нашимъ чета. Ладно. Вотъ такъ-то мы подумали, погадали, да и отдались на волю Божію... Собрались, кто посемейнѣе, да посогласнѣе; домишки, какіе были, пораспродали, выправили соизволеніе у начальства, да на весну-то въ путь...

Дядя Порфирій придвинулъ къ себѣ жбанъ съ пивомъ, осушилъ его однимъ духомъ, разгладилъ бороду и продолжалъ:

XII.

-- Вотъ такъ-то, батюшка баринъ, ѣхали, ѣхали мы -- долго ли, коротко ли -- а и доѣхали. Глядимъ: лѣсъ, да такой страшонный... такъ и гудётъ! Ну, нечего дѣлать: взялись мы за топоры. Порасчистили сколько-то, да избёнки давай сколачивать. А старики-то тѣмъ временемъ въ городъ поѣхали -- указъ въ палатѣ выправлять. Ну, ничего. Ждемъ-пождемъ ихъ -- не ворочаются. "Што такое?" думаемъ себѣ: "старики-то толковые -- всѣ порядки знаютъ, да и не съ пустыми руками поѣхали..." Думаемъ такъ-то себѣ, да и расчищаемъ лѣсъ помаленьку. Какъ тутъ и нагрянь на насъ лѣсные объѣздчики. "Што вы тутъ дѣлаете, бродяги вы, такія, сякія?" -- "Такъ и такъ, молъ, не бродяги мы, а государевы люди: подушную и всякія повинности отправляемъ".-- А они свое: "Врете вы", говорятъ "такіе, сякіе... Самозванцы вы" говорятъ "отрепьево отродье, пугачевская ноздря..." да и давай у насъ все жечь и ломать; а самихъ-то вязать хотѣли... такіе, право! Насилу мы поладили съ ними. Отступились они. А не прошло и недѣли мѣста, глядь -- опять къ намъ ѣдутъ: лѣсничій, вишь ты, требуетъ насъ. Тутъ и старики-то наши понадъѣхали, да не съ указомъ, а за деньгами... Бѣда да и только! Собрали мы скотинку, да и- погнали за ними въ городъ... Ну, слава ты, Господи! такимъ-то манеромъ и выправили мы указъ себѣ. Дѣло стало затѣмъ, штобъ землемѣръ обрѣзалъ насъ. Идемъ мы подъимать землемѣра. Кланяемся ему -- просимъ... "Некогда" говоритъ "ребята: на то лѣто развѣ..." -- "Какъ же таки-такъ" говоримъ мы ему: "да намъ такъ не то, избы строить -- прута не велятъ срубить; да и на мѣстѣ-то не велятъ оставаться, поколь ты не обрѣжешь насъ. Гдѣ же мы зиму-то зимовать будетъ?" -- И ну его умасливать. Вотъ, какъ быть, и мягче онъ сдѣлался, поразговорился съ нами: "Какъ, молъ, у васъ тамъ, и што, молъ, у васъ томъ?" -- "Такъ и такъ, молъ, у насъ тамъ; то-то и "ню, молъ, у насъ тамъ". Ну и разсказали ему все, какъ тебѣ вотъ таперича... А онъ намъ: "Нѣтути" говоритъ "ребята; такъ-то худо дѣло; безъ денегъ-то вамъ ничего-таки не сдѣлать!" сказалъ: "такъ и быть, обрѣжу васъ, ребята, только того... сами-де знаете..." да и заломилъ съ насъ тутъ такую цѣну, што и Боже упаси... такую цѣну, што насъ ажь морозъ по кожѣ подралъ... Самъ я былъ при эфтомъ; вотъ и Еремѣичъ былъ... помнишь, чай, Еремѣичъ?

Еремѣичъ кивнулъ головой и сталъ почесывать затылокъ. Дядя Порфирій посмотрѣлъ на него, улыбнулся, провелъ ладонью по обѣимъ сторонамъ рта, и снова обратился ко мнѣ:

XIII.

-- Вѣдь вотъ, родимый, заговорилъ онъ: -- таперича-то ништо: прошлое дѣло -- легко поминается; а каково тогды-то было... вотъ бы поглядѣлъ-то ты! Стоимъ мы этакъ всѣ, какъ осовѣлые, разинули рты и глядимъ на землемѣра, а онъ и давай намъ, какъ по пальцамъ, высчитывать: сколько онъ изъ нашихъ денегъ долженъ дать тому-то за то-то, да другому за што-то, да пятому, да десятому.... глядимъ: на дѣлѣ-то оно такъ и выходитъ... выходитъ, што ему, сердечному, и самому-то за труды немного остается. Да, видимъ, што и денегъ-то такихъ намъ никакъ не собрать. Што будешь дѣлать? Попробовали-было упрашивать его -- да куды! и слушать не хочетъ! "Не могу" говоритъ "ребята, никакъ не могу" -- только и словъ у него! "Самого" говоритъ "подъ судъ упрячутъ, коли меньше возьму съ васъ" -- вотъ и поди ты съ нимъ! Не могу да не могу... съ тѣмъ и вышли мы отъ него. Взялись за головы, стали разводить руками -- да и не выдумать ничего! Такая напасть пришла!.. Вотъ тутъ-то и родимую сторонку помянули мы, да и уронили по ней не одну слёзку! "Натолкнулъ же насъ нечистый, прости Господи, ѣхать и невѣсть куда!" Стали совѣтъ держать: какъ быть? што дѣлать? не ворочаться же назадъ стать: порастратились ужь больно... Вотъ такъ-то, потолковали, потолковали мы, да и давай животинку свою продавать... У-у-у! грѣха-то, грѣха-то што было, родимый! Иной и течетъ, сердечный, да несетъ свое доброе... А бабы-то ревутъ! Извѣстно, какой разумъ-то у нихъ: другая за какую-нибудь ничего нестоющую поняву, либо за ожерелье пустячное, готова тебѣ всѣ глаза выцарапать... Видимъ -- все не хватаетъ... Пошли мы по деревнямъ, къ богатымъ мужикамъ... да гдѣ ужь выпросишь чего! вѣдь богатый-то мужикъ не хуже инаго жида: такъ и норовутъ съ тебя шкуру содрать да живой, христіанской крови напиться... Да нужда-то не свой братъ: подъ какую хоть дудку такъ научитъ плясать; а шкуру-то жалѣть нечего, коли хочешь свою душу уберечь. Вотъ мы и пошли съ семьями въ кабалу къ богатымъ мужикамъ: кто на зиму, кто на весну и лѣто -- кому какъ пришлось. И достали мы такимъ-то манеромъ денегъ, и подняли землемѣра. Обрѣзалъ онъ насъ. А тутъ какъ быть и зима нахлынула, и разбрелись мы въ разныя стороны... И маялись же эфту зиму, родимый: стужа такая, што и не приведи Господи! А какъ настала весна, стали мы собираться на новое мѣсто, такъ насъ оказалось на-лицо-то всего душъ сорокъ какихъ-нибудь. А пріѣхало-то васъ людно...

Дядя Порфирій опустилъ голову и замолчалъ.

XIV.

-- Эге! произнесъ кто-то:-- да молодёжь-то пляску затѣяла!

Въ-самомъ-дѣлѣ, слышалась плясовая пѣсня. Я вышелъ на крыльцо. Передо мною развернулась широкая картина: посреди двора мужчины и женщины, столпившись въ кучу, плясали подъ припѣвъ:

Рано, рано, на зарѣ,

Молодецъ коня поилъ;

Конь воду выпивалъ,

Копытами выбивалъ...

Въ движеніяхъ и жестахъ молодыхъ парней проглядывала вся удаль русская; молодицы и дѣвушки носились, что называется, не слыша земли подъ собою.

Вниманіе мое остановилось на одной дѣвушкѣ. Она была въ кругу писавшихъ, но держалась постоянно позади круга и, вѣрнѣе, ходила за кругомъ, нежели плясала въ немъ. Движенія ея не отличались ни особенною ловкостью, ни живостью; напротивъ, въ нихъ замѣтна была какая-то принужденность, вялость -- слѣдствіе ли слабой организаціи, или дѣвичей робости, или того и другаго вмѣстѣ; но эта-то милая неловкость особенно и поразила меня. Среди румяныхъ и дородныхъ подругъ своихъ, она показалась мнѣ особеннымъ существомъ. Формы ея еще не развились окончательно, но въ нихъ была какая-то мягкость, какое-то, если можно такъ выразиться, сладострастіе невинности, такъ отрадно-дѣйствующее на душу и пріятноо-свѣжающее васъ, подобно первому весеннему вѣтерку...

Личико ея было блѣдненькое, худенькое, безъ правильности, но очень-замѣчательное по тонкости линій и чистотѣ отдѣлки. Вздернутый носикъ, голубые глазки, негустые, свѣтлорусые волосы -- все шло къ ней какъ-нельзя-лучше. Вообще она мнѣ показалась нездѣшнимъ растеніемъ, цвѣткомъ, взлелѣяннымъ въ богатой, хорошо-устроенной теплицѣ и пересаженнымъ несовсѣмъ-искусною рукою подъ сѣрое, непривѣтливое сѣверное небо, на грубую и скудную лѣсную почву...

XV.

-- Ну, что, ваше благородіе, по-сердцу ли тебѣ наша крестьянская гулянка? раздался надъ моимъ ухомъ голосъ десятника. Онъ былъ въ красной рубахѣ, въ новыхъ выростковыхъ сапогахъ и имѣлъ видъ совершенно-праздничный.

-- Ничего, хорошо... сказалъ я.

-- То-то! Да вотъ погоди: не то еще будетъ, какъ поразгуляются всѣ.

Десятникъ тряхнулъ головой и пристукнулъ ногами.

-- Чья это? спросилъ я его, кивнувъ годовой на занимавшую меня дѣвушку.

-- А-а! вотъ эфта-то? сказалъ онъ, указывая на нее:-- э! Танюшка Порфирія... Дѣвка-то она ничего; только сухопара маленько. А насчетъ того... ни-ни! и не думай лучше! Она ужь такая у насъ, что и приступиться нельзя: мы ее царевной-недотрогой прозвали..Такая ужь, что и слово-то ей молвить, такъ надыть дёнь, либо два обдумывать напередъ. Вотъ ты Христосъ, правда. Такая ужь чудни она у насъ... А вотъ, продолжалъ онъ, указывая на одну высокую и стройную дѣвку съ большими темно-карими глазами, съ густою темно-русою косой. Подпершись лѣвою рукою, она кружилась мѣрно, плавно. Лицо ея горѣло; съ губъ не сходила улыбка.-- Вотъ, говорилъ десятникъ:-- дѣвка, такъ дѣвка: хоть кого, такъ съ ума сведетъ!

Съ этимъ словомъ онъ бросился къ "съумасводящей" красавицѣ и началъ предъ ней мастерски выкидывать и выбивать дробь нога" мы, потомъ ловко подхватилъ ее за талью, приподнялъ на аршинъ отъ земли и перевернулъ около себя не хуже иного паркетнаго мазуриста. Красавица еще больше раскраснѣлась, а десятникъ, какъ ни въ чемъ не бывалъ, притянулъ ее къ себѣ и что-то сказалъ на ухо... Красавица опустила голову и вышла съ нимъ изъ круга.

Черезъ нѣсколько минутъ они опять появились: она, попрежнему, закружилась и замахала платочкомъ; онъ, попрежнему, подперся, въ ооки и забарабанилъ ногами...

-- Такъ это твоя дочка? сказалъ я, подходя къ дядѣ Порфирію и указывая на Таню.

-- Моя, моя, родимый, пропустилъ онъ сквозь зубы, приглаживая свою пушистую бороду.

-- Что жь она такая невидная изъ себя?

-- А Богъ ее знаетъ, въ кого и уродилась она такая... И въ роднѣ-то у насъ такой не было. Вотъ погляди на мать-то...

Онъ указалъ мнѣ на сырую, здоровую бабищу съ огненными щеками. Я посмотрѣлъ на нее, потомъ на Таню, и пришелъ въ большое сомнѣніе насчетъ родительскихъ правъ на нее дяди Порфирія.

XVI.

Въ это время какая-то смуглолицая крестьянка подошла къ Танѣ и, улыбаясь, стала ей что-то нашептывать на-ухо, лукаво посматривая на меня. Блѣдныя щеки слушательницы покрылись живымъ румянцемъ. Она искоса взглянула на меня и покраснѣла еще болѣе, вырвалась изъ рукъ подруги и отбѣжала въ сторону. Я сдѣлалъ движеніе, чтобъ подойти къ ней, но толпа загородила мнѣ дорогу. Плотный, широкоплечій мужикъ, съ рыжею, окладистою бородою, въ бѣлой рубахѣ, съ красными ластовицами подъ мышками, тащилъ за руку довольно-полную и красивую молодицу въ нарядѣ, смахивающемъ нѣсколько на городской, и кричалъ во вге горло:

-- Да что жь ты, Акулина, въ кутокъ запряталась? ну-ка! распотѣшь нашего барина! Нашъ-то баринъ не скупой: глядишь, и на черевички пожалуетъ!... Ну, вы, хлапы-алтынники, кричалъ онъ, расталкивая пляшущихъ: -- дайте мѣсто червонной кралѣ!

Кругъ раздвинулся.

-- А гдѣ Митюха? Эй! Митюха! продолжалъ выкрикивать рыжій мужикъ:-- гдѣ ты?

Въ кругъ вошелъ бравый молодецъ съ голубыми глазами, на которые не могли не засматриваться красавицы, съ свѣтлорусыми кудрями, при взглядѣ на которыя невольно думалось, что ихъ расчесывали не заботливыя руки матери, а бѣлыя руки красныхъ дѣвушекъ.

Оглянувъ сборище, онъ подошелъ къ Акулинѣ. Перекинувшись съ нею словцомъ-другимъ, онъ отошелъ шаговъ на десять и сталъ противъ нея. Вдругъ... тряхнувъ волосами, встрепенулся и пошелъ притопывать, присвистывать и приговаривать:

Ужь какъ жилъ здѣсь, поживалъ

Землемѣрушко нездѣшній...

Ой люли, люли, люли,

Землемѣрушко нездѣшній,

Онъ нездѣшній, онъ заѣзжій,

Отъ изъ Питера пріѣзжій...

Ой люли, люди, люли.

Отъ изъ Питера пріѣзжій.

Когда парень, дойдя до Акулины, воротился на свое мѣсто, Акулина стала подходить къ нему. Она ловко подымала и опускала голову, кстати прихлопывала руками и пристукивала ногами, и какъ козыремъ оглядывала окружавшихъ ее!.. ну, просто -- что твоя королева!..

А пѣсня все продолжалась съ обѣихъ сторонъ:

Ужь какъ жилъ онъ, поживалъ,

По улицамъ разъѣзжалъ...

Ой люли, люли, люли.

По улицамъ разъѣзжалъ,

По улицамъ разъѣзжалъ.

Землю мѣрялъ, вымѣрялъ...

Ой люли, люли, люли,

Землю мѣрялъ, вымѣрилъ.

Землю мѣрялъ, вымѣрялъ,

Астрелябью наставлялъ...

Ой люли, люли, люли,

Астрелябью наставлялъ.

Астрелябью наставлялъ,

Красныхъ дѣвокъ выглядалъ...

Ой люли, люли, люли.

Красныхъ дѣвокъ выглядалъ.

Красныхъ дѣвокъ выглядалъ,

По имени называлъ...

Ой люли, люли, люли.

По имени называлъ.

Душой милой величалъ...

Ой люли, люли, люли.

Душой милой величалъ.

Душой милой величалъ,

И рукою имъ махалъ...

Ой люли, люли, люли,

И рукою имъ махалъ.

Отъ рукою имъ махалъ,

За ворота вызывалъ...

Ой люли, люли, люли,

За ворота вызывалъ.

За ворота вызывалъ,

За бѣлы руки хваталъ.

Ой люли, люли, люли.

За бѣлы руки хваталъ,

И къ сердечку прижималъ...

Ой люли, люли, люли,

И къ сердечку прижималъ.

И къ сердечку прижималъ,

Цаловалъ и миловалъ...

Ой люли, люли, люли,

Цаловалъ и миловавъ.

Цаловалъ и миловалъ,

Съ собой Въ Питеръ зазывалъ...

Ой люли, люли, люли,

Съ собой въ Питеръ зазывалъ.

Съ собой въ Патеръ зазывалъ,

Душу, сердце отдавалъ...

Ой люли, люли, люли,

Душу, сердце отдавалъ.

Душу, сердце отдавалъ,

Только слова не сдержалъ...

Ой люли, люли, люли,

Только слова не сдержалъ,

Онъ имъ слова не сдержалъ,

Взадъ уѣхалъ, да пропалъ...

Ой люди, люли, люли,

Взялъ уѣхалъ, да пропалъ.

Онъ уѣхалъ, да пропалъ,

Дѣвки плачутъ на-повалъ...

Ой люли, люли, люли,

Дѣвка плачутъ на-повалъ.

Дѣвки плачутъ и ревутъ,

Что ихъ замужъ не берутъ...

Ой люли, люли, люли.

Что ихъ замужъ не берутъ.

Парни замужъ не берутъ,

Землемѣршами зовутъ...

Ой люли, люли, люли,

Землемѣршами зовутъ.

XVII.

Пляска продолжалась до конца пѣсни въ томъ же порядкѣ, въ какомъ началась. Когда она кончилась, раздались восклицанія:

"Ай-да Акулина! Ай-да Митюха!"

Рыжебородый мужикъ подхватилъ Акулину и ну осыпать ее поцалуями. Акулина вырывается:

-- Экой лѣшакъ, кричитъ она:-- да отступишься ли ты отъ меня, окаянный?

Плясунъ Митюха подвернулся къ какой-то бабёнкѣ и началъ другаго роду пляску.

Самъ Пахомычъ не вытерпѣлъ:

-- Эй, старуха! закричалъ онъ, поднявъ кверху только-что опорожненный имъ пивной жбанъ и откидывая правую ногу, но лѣвая йога его не сдержала туловища: онъ потерялъ равновѣсіе и полетѣлъ внизъ головой.

-- Глядите! глядите, добрые люди! говорила, показывая на него, его старуха-жена: -- старый-то совсѣмъ съ ума спятилъ.

Крикъ, шумъ, тонъ, свистъ...

Можетъ-быть, и мѣсяцъ остановился среди неба и полюбовался этой картиною.

XVIII.

Но поздно. Я искалъ глазами Тани: ея уже не было. Осматриваюсь: ни рыжаго мужика, ни Акулины, ни Митюхи... пусто! Только на крыльцѣ еще торчало нѣсколько стариковъ, и пивной жбанъ все медленнѣй и медленнѣй двигался между ними.

Я вышелъ на улицу. Вотъ изъ-за угла мелькнула бѣлая рубаха и пронеслось оттуда:

Я вечоръ дружка милого

Провожала далеко;

Провожала, миловала:

Клялся малый вѣренъ быть.

Клялся до вѣку любить!...

Едва я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, какъ что-то мягкое попало мнѣ подъ ноги. Гляжу: мужикъ. Онъ лежалъ ничкомъ и былъ недвижимъ, какъ колода. Но когда я ступилъ на него, онъ зашевелился на брюхѣ и захрипѣлъ, какъ испорченная шарманка:

Возлѣ рѣчки, возлѣ вяза,

Кошка хворая лежала,

Кота лекаря ждала...

XIX.

Ночь была невыразимо-хороша. Громада лѣса, угрюмо-глядящагося въ рѣкѣ, необъятно-широкое небо, прозрачно-дымчатое и какъ-будто дышащее, величаво-спокойный и задумчивый мѣсяцъ, вѣчно-далекія и вѣчно-манящія къ себѣ звѣзды -- все такъ и тѣснилось въ душу и какъ-будто расширяло ее...

Крестьянскія избы показались мнѣ не болѣе, какъ раковины улитокъ. Я миновалъ свою квартиру и вышелъ въ поле: тишь, гладь, да Божія благодать!

Но вотъ, позади меня раздается стукъ телеги, и чей-то хриплый голосъ выкрикиваетъ на-распѣвъ:

"Эй, пошелъ! ну, пошелъ! знай, пошелъ, пошелъ, пошелъ!"

Я остановился. Худенькая лошадёнка тряслась и тащила одного изъ помочанъ. Хозяинъ ея задралъ ноги на передокъ, выставя брюхо, свѣсилъ голову за край телеги и продолжалъ выкрикивать: "Эй, катай! ну, катай! знай покатывай-катай!"

Онъ вполнѣ увѣренъ, что его лошадка не собьется съ дорога и довезетъ его куда надо. Возжи, чтобъ не путались, онъ привязалъ къ передку и самъ расположился такъ, какъ ему показалось лучше и удобнѣе для сна...

И лошадка, казалось, вполнѣ сознавая довѣренность къ ней хозяина, изъ кожи лѣзла, стараясь оправдать ее. Повременамъ она останавливалась, подымала голову, пускала паръ ноздрями и поютъ снова, пыхтя и трясясь, неслась по кривой и тряской дорогѣ. Вотъ ужь и не видать ея; вотъ и телега скрылась за рожью, а напѣвъ мужика все еще раздается: "эй, валяй! ну, валяй! знай поваливай-валяй!" Эхо повторяетъ эти звуки; рожь отвѣчаетъ на нихъ привѣтливымъ шумомъ; дальній лѣсъ одобрительно киваетъ вершинами...

Я поворотилъ назадъ. И до самой квартиры вѣтеръ не переставалъ мнѣ насвистывать въ уши: то "пошелъ и катай", то "качай и валяй", и многое множество другихъ словъ, выражающихъ одно чувство, одну мысль о раздольѣ, понятную только душѣ русскаго человѣка.

БАРДОДЫМЪ.

Кіевъ, 1857 года.

"Отечественныя Записки", No 5, 1858