Языков Н. - Детский романист

ДѢТСКІЙ РОМАНИСТЪ.

(Сочиненія Майнъ-Рида. Тома I--XX. С.-Петербургъ, 1866--1874 г.)

Лѣтъ тридцать тому назадъ дѣти читали "живописное Обозрѣніе"; теперь они читаютъ Майнъ-Рида. Что лучше -- живописное Обозрѣніе или Майнъ-Ридъ? Въ "живописномъ Обозрѣніи" говорилось обо всемъ, говорится обо всемъ и у Майнъ-Рида. Но въ этомъ "обо всемъ"' есть громадная разница. "Живописное Обозрѣніе" не отличалось ни вымысломъ, ни фантазіей, оно давало простыя описанія природы, замѣчательныхъ зданій, замѣчательныхъ событій, разсказывало о нравахъ животныхъ, объ историческихъ событіяхъ; но все это безъ системы, безъ плана, въ разбросъ. Майнъ-Ридъ поступаетъ нѣсколько иначе: онъ даетъ цѣльныя картины, и всегда въ романическомъ дѣйствіи, всегда съ героями и героинями, совершающими удивительные подвиги, но дѣйствія его вымышлены, а герои и героини выдуманы. Что лучше? "живописное Обозрѣніе" было многостороннѣе, потому что не стѣсняло себя никакою программой, ни мѣстомъ, ни временемъ, даже разсказывало анекдоты и учило фокусамъ; и при такой широкой программѣ оно было все-таки сжатѣе и бѣднѣе подробностями. Майнъ-Ридъ беретъ шире, онъ даетъ полную картину борьбы человѣка съ природой и въ то-же время держитъ читателя только въ Америкѣ и въ Африкѣ; Майнъ-Ридъ хотя и подавляетъ массою фактовъ и положеній, но эти положенія и факты, несмотря на кажущееся однообразіе, въ сущности монотонны и однообразны. Майнъ-Ридъ играетъ всегда на однѣхъ и тѣхъ-же струнахъ души и держитъ своего читателя почти исключительно въ области воображенія. Если-бы все то, что написалъ Майнъ-Ридъ въ своихъ двадцати томахъ, дѣти могли запомнить, они-бы сдѣлались умнѣе самого Майнъ-Рида и знали-бы больше Бюфона и Кювье. У Майнъ-Рида вы найдете степи и лѣса Африки и Америки, всѣ виды и разновидности ихъ животныхъ и растеній, охоту на все живое, что водится въ лѣсахъ, степяхъ и поляхъ; найдете бытъ дикарей и жизнь цивилизованныхъ людей въ дикой природѣ, найдете и Люціана Бонапарта, и наполеоновскаго полковника, и русскаго графа Гроднова; передъ вами и рабовладѣльцы, и свободные охотники, піонеры и ученые, вы узнаете не только о томъ, что родоначальникомъ англійской скаковой лошади былъ знаменитый Годольфинъ, но и какимъ образомъ добродѣтельный основатель Пенсильваніи, Пенъ, купивъ у индѣйцевъ территорію въ 3,000 квадратныхъ миль, заставилъ добродушныхъ дикарей отмѣрить по 3,000 въ каждую сторону.

Но во всемъ этомъ многообразіи вы чувствуете какую-то путаницу и неясность. Передъ вами развертывается блестящая панорама, повидимому, разнообразныхъ и эфектныхъ картинъ, вамъ какъ-бы даютъ дѣйствительную жизнь, а между тѣмъ отъ майнъридовской дѣйствительности вѣетъ мечтательностью и вы чувствуете себя въ нарисованной природѣ и среди нарисованныхъ людей. У Майнъ-Рида никто не держитъ себя за-просто. Его львы, волки, гіены, шакалы, двуутробки, ежи, змѣи,-- всѣ одѣты по-праздничному, всѣ рисуются, точно на сценѣ, и каждый показываетъ себя съ самой лучшей стороны. У него даже бананы и пальмы являются въ необыкновенныхъ положеніяхъ и желаютъ быть исключеніемъ, а не правиломъ. Искренность и простота героямъ и природѣ Майнъ-Рида неизвѣстны.

И въ то-же время Майнъ-Ридъ считаетъ себя реальнымъ и положительнымъ. Онъ смѣется надъ кабинетными учеными, разоблачаетъ ошибки естествоиспытателей и не любитъ кабинетныхъ фантазій. Желая держать своего читателя на лонѣ природы, Майнъ-Ридъ говоритъ объ ней, какъ о лучшей воспитательницѣ юношества, но такъ-какъ въ то-же время безъ научной систематики читателю трудно составить ясное, общее представленіе, то у Майнъ-Рида всегда есть въ запасѣ молодой ученый натура-листъ, на котораго онъ возлагаетъ обязанность знакомить молодыхъ читателей съ системой и подробностями. Напримѣръ, въ четвертомъ томѣ ("Дѣвственные Лѣса") эта роль возложена на Люціана, который хотя и признаетъ важность классификаціи, но находитъ, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ она вдается въ ненужныя, излишнія подробности, выдуманныя кабинетными натуралистами и охотниками за чучелами для музеевъ. Обыкновенно тихій и спокойный Люціапъ приходитъ въ негодованіе на кабинетныхъ натуралистовъ, которые будто-бы пріобрѣтаютъ имя и славу, сидя спокойно въ своихъ библіотекахъ, подраздѣляя и измѣряя по своимъ глупѣйшимъ каталогамъ массу предметовъ, едва имъ извѣстныхъ. Люціанъ даже высказываетъ желаніе посмотрѣть на этихъ жалкихъ людей въ положеніи, если-бы ихъ не снабжали свѣденіями настоящіе натуралисты, пріобрѣтающіе познанія цѣною тысячи опасностей. Въ другомъ мѣстѣ тотъ-же Люціанъ говоритъ, что онъ готовъ исполнить желаніе своихъ слушателей, но пусть они не ждутъ отъ него лекціи ботаники въ духѣ школы Линнея, потому что это имъ надоѣстъ и не научитъ многому. Майнъ-Ридъ, конечно, правъ, что настоящіе натуралисты и истинные ученые только тѣ, кто изучаетъ природу въ дѣйствительности, а не азъ книгъ, и реальное мышленіе создается исключительно общеніемъ съ природой и жизненнымъ фактомъ, но Майнъ-Ридъ поступаетъ неосторожно, когда смѣшиваетъ въ одну кучу кабинетныхъ педантовъ съ такими геніальными людьми, какъ Линней, и не даетъ дѣтямъ истиннаго понятія о значеніи научной классификаціи. Что бездарные кабинетные педанты не знаютъ природы, и что при обыкновенномъ воспитаніи дѣти знакомятся съ нею также изъ книгъ, знаютъ природу одною память") и въ математической номенклатурѣ -- совершенно справедливо; по что Линней принесъ громадную заслугу наукѣ, потому что разобралъ я разложилъ по кучкамъ тѣ милліоны фактовъ, которые собрали и подмѣтили практическіе натуралисты, и что безъ системы и сами практическіе натуралисты запутались-бы въ своихъ фактахъ, какъ въ лабиринтѣ,-- это тоже нужно умѣть понимать и умѣть растолковать дѣтямъ.

Майнъ-Ридъ правъ, когда, разоблачая выдумки и ложныя объясненія натуралистовъ, научаетъ дѣтей понимать явленія природы безъ фантазіи и учитъ ихъ простому, реальному отношенію къ фактамъ дѣйствительности. Дѣти вообще склонны къ фантастическимъ объясненіямъ, къ произвольнымъ толкованіямъ, къ преувеличеніямъ и необыкновеннымъ объясненіямъ самыхъ простыхъ явленій. Поэтому Майнъ-Ридъ поступаетъ очень хорошо, когда пользуется случаемъ, чтобы разоблачить естественно-научные предразсудки. Есть, напримѣръ, мнѣніе, что коршуны обладаютъ необыкновеннымъ обоняніемъ; по крайней вѣрѣ, ничѣмъ инымъ ученые по могли объяснить, почему, напримѣръ, коршуны пролетаютъ огромное пространство и слетаются массами неизвѣстно откуда на падаль. Люціанъ объясняетъ своимъ братьямъ, что въ этомъ кабинетномъ толкованіи нѣтъ ни капли истины и что обоняніе у коршуновъ совершенно такое же, какъ и у прочихъ птицъ, т. е. гораздо слабѣе, чѣмъ у волка и собаки. Въ такомъ случаѣ, чѣмъ-же объяснить, что коршуны слетѣлись на трудъ аргали, убитаго Базиломъ? Объясняется это очень просто -- острымъ зрѣніемъ коршуновъ. Трудъ убитаго животнаго увидѣли сначала одинъ или два коршуна и полетѣли въ его сторону. Этихъ двухъ замѣтили другіе, другихъ замѣтили третьи -- и набралась цѣлая стая. Случается, что такимъ образомъ слетаются коршуны миль за пятьдесятъ, и исторія о коршунахъ, будто-бы чующихъ трупы за нѣсколько миль, получаетъ совершенно простое объясненіе. Другое кабинетное толкованіе приписываетъ коршунамъ особенный вкусъ къ гнилому мясу и къ разлагающимся трупамъ, но и это толкованіе не больше, какъ неумѣнье объяснить простымъ образомъ простой фактъ. Всякое животное предпочитаетъ свѣжее мясо гнилому, и если коршунъ иногда выжидаетъ гніенія трупа, то только потому, что его когти слабѣе, чѣмъ у орла. Своимъ сильнымъ клювомъ и сильными когтями орелъ легко разрываетъ кожу животнаго, коршунъ-же этого сдѣлать не можетъ, и если ему не удалась попытка проклевать трупъ, онъ, убѣдясь въ безполезности своихъ усилій, садится на скалу и спокойно выжидаетъ; но это вовсе не изъ гастрономической наклонности къ гнилому, вонючему мясу. Когда одному изъ коршуновъ удалось найдти мѣсто, въ которомъ пуля пробила кожу убитаго аргали, то отверстіе это тотчасъ-же было расширено и коршуны бросились на добычу. Въ другомъ мѣстѣ Майнъ-Ридъ такимъ-же простамъ образомъ объясняетъ, почему камчатская собака возвращается зимою къ своему жестокому хозяину. Извѣстно, что камчадалы не кормятъ своихъ собакъ лѣтомъ; собаки разбѣгаются и затѣмъ, съ наступленіемъ зимы, снова возвращаются къ своимъ хозяевамъ. Люди, склонные къ фантастическимъ объясненіямъ, видѣли въ этомъ добровольномъ возвращеніи собаки къ хозяину доказательство инстинкта дисциплины и природной вѣрности камчатскихъ собакъ. Но этотъ фактъ объясняется гораздо проще. Собака очень хорошо знаетъ, что зимою озера и рѣки покрываются толстымъ льдомъ и что на свободѣ ей придется умереть съ голоду; какъ ни жалки остатки рыбьихъ внутренностей и головъ, которые выбрасываютъ камчадалы своимъ собакамъ, но все-таки это лучше, чѣмъ голодная смерть. Или натуралисты утверждаютъ, что африканскій слонъ гораздо свирѣпѣе своего индійскаго собрата и что только поэтому его нельзя приручить. Но это чистая клевета на характеръ африканскаго слона, который до своимъ нравственнымъ качествамъ нисколько не уступаетъ слону индійскому. И африканскій слонъ подставилъ-бы охотно свою спину подъ вьючную башню, если-бы африканскія племена были нѣсколько поцивилизованнѣе. Слѣдовательно, фактъ этотъ объясняется не свирѣпостью животнаго, а невѣжествомъ африканскаго дикаря.

Впрочемъ, Майнъ-Ридъ, повидимому, положительный и трезвый, повидимому понимающій, что дѣтямъ должно быть дано реальное и ясное объясненіе явленій природы, -- Майнъ-Ридъ, нападающій на кабинетныхъ Мюльгаузеновъ, самъ стоитъ постоянно на той опасной точкѣ зрѣнія, которая приводитъ къ фантазіи и вымыслу. Простыя объясненія сложныхъ или запутанныхъ фактовъ у Майнъ-Рида не больше, какъ рѣдкая случайность. Тѣ три-четыре факта, которые были приведены выше, раскинуты въ двадцати томахъ, на 8,000 страницъ, и, конечно, минуютъ безслѣдно дѣтское пониманіе. Что-же касается общаго впечатлѣнія, то трезвый и реальный американецъ, подсмѣивающійся надъ Мюльгаузенами, прибѣгаетъ самъ постоянно къ эфекту, вымыслу и дѣйствуетъ не на дѣтскую разсудительность, а на чувство и преимущественно на воображеніе. Поэтому, при кажущейся простотѣ, Майнъ-Ридъ въ сущности необыкновенно вычуренъ, а его простота отзывается искуственностью и хитрымъ вымысломъ. Разумѣется, дѣти этого не замѣчаютъ, но вѣдь за то-же дѣти и легковѣрны. Только хорошо-ли пользоваться ихъ легковѣріемъ?

Въ "Жилищѣ въ пустынѣ" Майнъ-Ридъ описываетъ бой удава съ гремучей змѣей. Гремучая змѣя подкарауливала бѣлку; наконецъ, ей удалось убить животное головой и вотъ змѣя смачиваетъ бѣлку слюной, чтобы съѣсть. Въ то время, какъ гремучая змѣя вонзила свои зубы въ бѣлку, съ дерева спустился черный констрикторъ и съ быстротою молніи обвилъ гремучую змѣю. Майвъ-Ридъ очень эфектно и подробно описываетъ борьбу на смерть этихъ двухъ чудовищъ, и дѣти слѣдятъ за его разсказомъ, конечно, съ замираніемъ сердца. Удавъ оказался побѣдителемъ, но для дѣтей такъ и осталось нерѣшеннымъ: кто изъ двухъ великановъ въ дѣйствительности сильнѣе? Удавъ отличается большою подвижностью и ловкостью; гремучая змѣя хотя и меньше его, ко за то массивнѣе. Майнъ-Ридъ, заставившій гремучую змѣю вонзить зубы въ бѣлку, лишилъ ее этимъ возможности бороться успѣшно съ своимъ врагомъ. Взрослый читатель, конечно, ясно видитъ фокусъ и остается въ недоумѣніи, почему удаву нужно было одержать верхъ, и для чего Майнъ-Ридъ ослабилъ силы гремучей змѣи. Но ребенокъ, конечно, долженъ остаться неудовлетвореннымъ и вопросъ о сравнительной силѣ двухъ величайшихъ змѣй остается для него нерѣшеннымъ. Еще вычурнѣе Майнъ-Ридъ въ одномъ разсказѣ о львѣ ("Приключеніе молодыхъ боеровъ".) Огромный левъ разными, очень ловкими пріемами былъ загнанъ боерами въ скотникъ. Затѣмъ за нимъ закрыли двери и ставни, тоже необыкновенно замысловатымъ способомъ, и боеры рѣшили завалить дверь камышемъ, поджечь его и задушить животное дымомъ. Свартбой вынулъ огниво и хотѣлъ высѣкать огонь, какъ внутри скотника послышалось особенное царапанье; повидимому, левъ съ страшными усиліями старался пробить стѣну; глухой голосъ его, казалось, слышался издали. Охотники въ ужасѣ взглянули другъ на друга. Царапанье продолжалось, голосъ постепенно становился глуше... "Но вотъ раздалось такое пронзительное рыканіе, что всѣ обомлѣли со страха. Охотникамъ чудилось, что между ними и страшнымъ противникомъ ихъ не существовало преграды. Рыканье повторилось, но оно выходило не изъ внутренности жилища, а раздавалось надъ ихъ головами. Левъ былъ на крышѣ!.." Не пугайтесь! На самомъ дѣлѣ опасность не такъ велика, какъ рисуетъ ее Майнъ-Ридъ. Въ дѣйствительности левъ не былъ на крышѣ, а только пролѣзъ въ трубу и высунулъ изъ пся свою голову. Конечно, фон-Блумъ и Гендрихъ, оба превосходные стрѣлки, прицѣлились въ одно время, раздались два выстрѣла и левъ, закрывъ глаза, конвульсивно замоталъ головой. Сцена эта эфектная и нѣтъ ничего невозможнаго, что левъ залѣзъ въ трубу. Подобный фактъ, вѣроятно, былъ и въ дѣйствительности, но тѣмъ не менѣе онъ все-таки поражаетъ васъ своею вычурностью. Или, на охотѣ на слона, Свартбой, находившійся уже во власти своего врага, внезапно вскакиваетъ, обвиваетъ руками и ногами заднюю ногу слона и начинаетъ давить ее изо всей силы. Удивленный и испуганный слонъ испускаетъ ужасный крикъ, поднимаетъ къ верху хвостъ и хоботъ, и бѣжитъ. Свартбей-же тихонько опускается на землю и спасается отъ своего врага въ противоположную сторону. Или Гансъ, спасаясь отъ гну, взбирается на исполинскій муравейникъ, и въ то время, когда гну старается атаковать его и ударить рогами, онъ неожиданно проваливается; вмѣсто того, чтобы попасть въ середину гнѣзда бѣлыхъ муравьевъ, Гансъ чувствуетъ подъ собою что-то толстое и крѣпкое. Этимъ толстымъ и крѣпкимъ предметомъ оказался муравьеѣдъ. Для чегоже онъ понадобился? Муравьеѣдъ понадобился, во-первыхъ, для того, чтобы не дать Гансу провалиться въ муравейникъ и спасти его отъ мстительности муравьевъ; а во-вторыхъ, онъ былъ нуженъ для того, чтобы своимъ отвратительнымъ рыломъ испугать гну. Но тутъ новая неожиданность: гну оказался внезапно въ полулежачемъ положеніи, съ головой, уткнутой въ землю; неизвѣстно какимъ образомъ одна изъ его переднихъ ногъ заскочила ему за рога, и онъ не только не могъ владѣть этою ногою, но еще и пригвоздилъ голову къ землѣ. Или въ "Охотникахъ за медвѣдями" медвѣдь вскакиваетъ на спину осѣдланной лошади. Конь страшно заржалъ и пустился въ лѣсъ съ медвѣдемъ, уцѣпившимся за спину, но вдругъ копь остановился, какъ бы задержанный магической властью. Оказалось, что медвѣдь одною изъ своихъ толстыхъ лапъ схватилъ дерево, а другою крѣпко держался за сѣдло. Конь дѣлалъ страшныя усилія, чтобы вырваться, а медвѣдь съ такою-же энергіей тянулъ сѣдло и держался за дерево. Но вотъ подпруга лопнула, сѣдло осталось въ лапахъ медвѣдя, а конь радостно заржалъ и бросился въ лѣсъ. Мы не отрицаемъ возможности ни одной изъ этихъ счастливыхъ случайностей -- и ловъ могъ залѣзть въ трубу, и медвѣдь ѣхать верхомъ на лошади, могла лопнуть и подпруга, но всѣ эти возможности не больше, какъ чистыя случайности, какъ авторскій разсчетъ на эфектъ и на воспріимчивость дѣтскаго воображенія. На-сколько позволительно прибѣгать къ такимъ искуственнымъ, сказочнымъ средствамъ, чтобы привлекать дѣтское вниманіе?

Иногда Майнъ-Ридъ напоминаетъ французскихъ романистовъ и превышаетъ самого Понсона дю-Терайля. На одномъ невольничьемъ кораблѣ былъ между матросами коварный злодѣй, убившій ночью своего товарища. На другое утро ему приходилось удерживать багромъ небольшой плотъ, и въ то время, какъ злодѣй ударилъ багромъ, онъ потерялъ равновѣсіе, поскользнулся, сталъ опускаться и, застрявъ ногами между бревнами, не могъ ни подняться, ни опуститься. Одинъ изъ пріятелей схватилъ его за руки и сталъ поднимать. Но каково было общее изумленіе, когда туловище оказалось безъ ногъ. "Акула!" вскрикнулъ матросъ ужасающимъ голосомъ. Конечно, Майнъ-Ридъ поступилъ такъ съ коварнымъ злодѣемъ не безъ похвальной нравственной цѣли. Нѣсколько страницъ дальше Майнъ-Ридъ наказалъ смертью и всѣхъ остальныхъ его товарищей, и чтобы дѣтямъ было понятнѣе, что порокъ никогда не остается безъ наказанія, Майнъ-Ридъ, по случаю смерти Легро, говоритъ: "такъ погибъ этотъ злодѣй, и, конечно, эта страшная смерть была карой за всѣ его черныя дѣла". А по поводу гибели остальныхъ матросовъ -- "нельзя не видѣть въ этой гибели дѣла небеснаго Промысла, наказавшаго этихъ людей за ихъ противозаконныя дѣянія". Но цѣль не всегда оправдываетъ средства, и злодѣя Легро можно было-бы наказать какъ-нибудь иначе, не прибѣгая къ акулѣ. Другой разъ и въ другомъ мѣстѣ Майнъ-Ридъ заставляетъ каймана поступить съ одной маленькой дѣвочкой такъ-же, какъ поступила акула съ Легро, и затѣмъ слѣдуетъ страшная сцена мести матери, которая пользуется кровавыми остатками своей дочери, какъ приманкой для крокодила, вонзаетъ въ тѣло копье, привязываетъ бичевкой ножи и бросаетъ эту страшную приманку въ воду, чтобы поймать на нее каймана. Еще въ одномъ мѣстѣ Майнъ-Ридъ заставляетъ взобраться медвѣдицу на тотъ самый сукъ, на которомъ сидѣлъ спасающійся Базиль, но онъ соскакиваетъ внизъ съ высоты нѣсколькихъ сажень. Сукъ, освобожденный отъ излишней тяжести, внезапно выпрямился и подкинулъ на нѣсколько футовъ медвѣдицу, которая съ глухимъ шумомъ рухнулась на землю. Базиль не расшибся, потому что братья растянули большую шкуру бизона; медвѣдица-же расшиблась, потому что никто не оказалъ,й подобнаго вниманія. Или: аксисъ спокойно пасется и щиплетъ траву, а къ нему ползетъ пантера. Пантера съежилась и готова уже броситься на жертву, но въ это время Каспаръ чихнулъ; активъ поднялъ голову, осмотрѣлся, увидѣлъ паптеру, схватилъ въ ротъ дѣтеныша и исчезъ съ быстротою стрѣлы. Майнъ-Ридъ объясняетъ, что Каспаръ чихнулъ безъ намѣренія, "можетъ быть, отъ сильнаго запаха магноліи". Или: индѣйцы, схватившіе Базиля, привязываютъ его къ столбу, чтобы разстрѣлять. По Базиль герой и погибнуть не можетъ. Майнъ-Ридъ заставляетъ индѣйцевъ спять съ него платье, и когда грудь его была разстегнута, взорамъ индѣйцевъ представилась вышитая ладонка. Одинъ изъ дикарей схватилъ ее, раскрылъ и вытащилъ трубку изъ красной глины. Трубка эта оказалась тою самою, изъ которой курилъ нѣкогда Текумсега, извѣстный у индѣйцевъ модъ именемъ пророка и принадлежавшій къ тому-же самому племени, къ которому принадлежали и индѣйцы, схватившіе Базиля. Героямъ Майнъ-Рида всегда покровительствуетъ какая-то таинственная сила. Въ какихъ-бы положеніяхъ они ни находились, но въ трудныя минуты къ нимъ всегда является на помощь то красная трубка, то какая-нибудь собственная неожиданная геніальная мысль, то какая-нибудь внѣшняя случайность, въ родѣ муравьеѣда...

Несмотря на кажущуюся простоту плана разсказовъ, Майнъ-Ридъ въ этомъ отношеніи напоминаетъ нѣсколько Жюля Верпа. Если ему нужно показать, что бѣлый буйволъ -- рѣдкое животное, Майнъ-Ридъ начинаетъ съ Люціана Бонапарта, дѣлаетъ героемъ наполеоновскаго полковника, посылаетъ ему письмо съ просьбою о кожѣ бѣлаго буйвола, а такъ-какъ кожи этого рѣдкаго животнаго, въ томъ видѣ, какъ это желательно принцу, въ лавкахъ достать нельзя, Майнъ-Ридъ отправляетъ семейство полковника на охоту, описываетъ ихъ охотничьи приключенія, цѣлый рядъ ужасовъ, трудностей и, въ концѣ концовъ, наводитъ на стадо бѣлыхъ буйволовъ. Читатель доволенъ, все, повидимому, кончается благополучно и буйволъ убитъ, но это слишкомъ просто, а Майнъ-Ридъ любитъ чудесное. Бѣлый буйволъ оказывается чернымъ, только выпачканнымъ въ гипсѣ. Затѣмъ Базиля и его братьевъ схватываютъ индѣйцы, но на выручку является красная трубка, а бѣлаго буйвола все-таки нѣтъ... Послѣ необыкновенныхъ второстепенныхъ подробностей, Майнъ-Ридъ, точно усталый, внезапно прерываетъ и заключаетъ свои разсказъ коротенькимъ сообщеніемъ, что "послѣ нѣсколькихъ дней охоты съ индѣйцами, братьямъ, наконецъ, удалось убить бѣлаго буйвола". Въ "Охотникахъ за медвѣдями" опять тотъ-же планъ, опять отецъ натуралистъ, но на этотъ разъ медвѣдь нуженъ не Луціану Бонапарту, а самому графу Гроднову. Графъ Гродновъ русскій аристократъ и происходитъ отъ какого-то крестьянина, спасшаго нѣкогда жизнь какому-то вельможѣ на медвѣжьей охотѣ. Графъ Гродновъ желаетъ имѣть у себя всѣ виды и разновидности медвѣдей и посылаетъ своихъ сыновей объѣхать міръ и настрѣлять для него медвѣдей непремѣнно лично, и непремѣнно въ тѣхъ странахъ, гдѣ они родятся. Роль красной трубки разсказа играетъ меридіанъ. Охотники могутъ проходить земной шаръ во всѣхъ направленіяхъ, но никакъ не должны приходить два раза одного меридіана, исключая при возвращеніи въ Петербургъ. Какъ кажется, графъ Гродновъ и русскіе охотники поставили Майнъ-Рида въ нѣкоторое затрудненіе. Онъ не позволяетъ имъ охотиться въ Россіи, несмотря на то, что и бураго, и чернаго медвѣдя они могли-бы убить у насъ, а прямо посылаетъ въ Скандинавію, затѣмъ въ Пиринеи, а на S8 страницѣ отвозитъ ихъ уже въ Америку. Молодые люди исполнили, конечно, порученіе отца, настрѣляли ему цѣлую колекцію медвѣдей и, во возвращеніи сыновей, въ гродновскихъ палатахъ происходили нѣсколько дней постоянныя пиршества. Конечно, чтобы человѣку пришла въ голову такая странная мысль, какая пришла Гроднову, требуется особенная причина. Предполагая подобное недоумѣніе, Майнъ-Ридъ дѣлаетъ русскаго графа не только натуралистомъ, но и производитъ его родъ отъ крестьянина, спасшаго боярина отъ медвѣдя. Для чего такія хитрости, когда къ дѣтямъ слѣдуетъ относиться гораздо проще и не вводить въ ихъ дѣтское мышленіе ничего напускного, искуственнаго и выдуманнаго? Но разъ отказавшись отъ простоты, Майнъ-Ридъ переплетаетъ свои разсказы страшными сценами и повсюду вводитъ ужасающій элементъ. Его герои то умираютъ отъ голода и внезапно спасаются отъ него "каменной кишкой", то погибаютъ отъ жвиды, то отравляются пчелинымъ медомъ, то постигаются такими страшными нападеніями дикихъ животныхъ, что ихъ спасаетъ лишь внезапная благость Провидѣнія. И Майнъ-Ридъ вѣчно натягиваетъ до послѣдней степени дѣтское воображеніе и заставляетъ биться дѣтское сердце чувствомъ страха, надежды и ожиданія.

Нѣкоторые томы написаны у Майнъ-Рида по плану Робинзона Крузое. Въ "Дарахъ океана" героемъ -- непослушный мальчикъ, оставившій своихъ родителей, чтобы странствовать по моримъ и океанамъ. Подобно Робинзону Крузое, онъ жалѣетъ о своемъ непослушаніи, и когда "Пандора" сгорѣла и несчастные должны были спасаться на плоту, новый Робинзонъ горько оплакивалъ свое непослушаніе. "Я самъ былъ виною безразсудной катастрофы, убѣжавъ изъ-подъ родительскаго крова", говоритъ Виль. Въ тѣхъ разсказахъ, въ которыхъ Майнъ-Ридъ заставляетъ своихъ героевъ быть піонерами и поселяться въ необитаемыхъ мѣстностяхъ, герои его тоже напоминаютъ Робинзона по сходству положеній. Въ "жилищѣ въ пустынѣ" фигурируетъ подобное семейство, созидающее себѣ хозяйство ручныхъ животныхъ, вносящее культуру и цивилизацію въ дикую пустыню, невидѣвшую никогда и слѣда человѣческаго. Но какая разница съ Дефо! У Дефо все просто, отношенія героевъ къ природѣ прямы, не вычурны и спокойны, разсказъ его производитъ успокоительное впечатлѣніе, вноситъ въ душу мирный элементъ и при всей своей простотѣ производитъ впечатлѣніе какой-то торжественности и величія, какъ и та простая и величественная природа, въ которой дѣйствуютъ его герои. Но Майнъ-Ридъ понимаетъ природу иначе. Для него природа источникъ борьбы, начало какой-то враждебности, какая-то роковая сила, съ которой человѣкъ вѣчно борется и отъ которой спасаетъ его только слѣпой случай и неожиданность въ родѣ муравьеѣда. Въ одномъ разсказѣ Майнъ-Ридъ положилъ медвѣдя даже въ орлиное гнѣздо. На приложенной къ разсказу картинкѣ изображена вершина дерева и между двумя суками въ орлиномъ гнѣздѣ лежатъ медвѣдь. Надъ нимъ носится орелъ, а гдѣ-то внизу, въ перспективѣ. нарисовано четыре микроскопическихъ человѣчка, такъ-что очевидно, что между ними и медвѣдемъ должно быть очень большое разстояніе. Неужели это значитъ пріучать дѣтей къ простымъ отношеніямъ къ природѣ?

Неоспоримо, что Майнъ-Ридъ даетъ многое изъ нравовъ животныхъ, но онъ и животныхъ не можетъ заставить дѣйствовать по-просту. Его львы, медвѣди, коровы, быки, лошади такіе-же герои, какъ и его люди. Онъ даетъ не жизнь животныхъ, а драматическія положенія, и вмѣсто того, чтобы заставить ребенка видѣть простую жизнь и простые нравы, знакомитъ его съ психологіей животнаго царства, во только по-своему. Животныя Майнъ-Рида такіе-же благородные боеры, какъ и его люди. Онъ дѣлаетъ изъ львицы благородную супругу, полную романической привязанности и мстящую за смерть своего супруга. Другія животныя отличаются тѣмъ-же благородствомъ супружескихъ чувствъ. Вотъ левъ убиваетъ самца джембока. Пораженная самка скрывается изъ виду. Но подобный гнусный поступокъ не въ нравахъ благороднаго животнаго. Едва самка пришла въ себя отъ перваго испуга, она поворотила къ непріятелю и, приведя свои рога въ горизонтальное положеніе, бросилась на хищника. Слѣдуетъ эфектная картина битвы, въ которой левъ оказался побѣжденнымъ. Но вотъ внезапно раздаются рѣзкіе звуки львинаго рыканья, и львица, при близившись къ мѣсту побоища огромными прыжками, ударомъ лапы свалила благородную и мужественную жену джембока. "Рыканіе-ли побѣды издала львица на трупѣ своей жертвы? Въ ея голосѣ и движеніяхъ замѣтно что-то странное. Отчегоже левъ не отвѣчаетъ ей? Неужели онъ палъ подъ ударами антилопы?" спрашиваетъ Майнъ-Ридъ. И, дѣйствительно, можно придти въ недоумѣніе, можно принять джембока за нѣжнаго англичанина,-- такія человѣческія чувства и мысли высказываетъ за звѣрей Майнъ-Ридъ.

Въ воззрѣніи Майнъ-Рида на природу есть не только неполнота и незаконченность, но и старые научные предразсудки. Майнъ-Ридъ не дарвинистъ, и тому, что Дарвинъ зоветъ борьбой за существованіе, Майнъ-Ридъ даетъ названіе цѣди истребленія. Въ "Гудзоновомъ заливѣ" и въ "Дѣвственныхъ лѣсахъ" Майнъ-Ридъ рисуетъ двѣ подобныя цѣпи. Въ "Гудзоновомъ заливѣ" бѣлую мышь съѣлъ горностай, горностая -- лисица, лисицу -- волкъ, а волка убилъ Базиль. Когда братья подошли къ убитому волку, имъ представилось зрѣлище необыкновенное. "Охотникъ однимъ выстрѣломъ поразилъ четыре жертвы: во-первыхъ, большого волка, тощій трупъ котораго лежалъ на снѣгу, во-вторыхъ, лисицу, лежавшую въ оцѣпенѣлыхъ челюстяхъ волка, въ-третьихъ, горностая, бывшаго въ зубахъ лисицы и державшаго, въ свою очередь, во рту остатки бѣлой мыши. Настоящая цѣпь истребленій!" восклицаетъ Майнъ-Ридъ. Въ "Дѣвственныхъ лѣсахъ" цѣпь истребленія еще любопытнѣе. Талъ колибри съѣла голубокрылую муху, прыгающій тарантулъ -- колибри; тарантула съѣла зеленая ящерица, зеленую ящерицу -- змѣя, змѣю -- коршунъ, коршуна убилъ бѣлоголовикъ, а бѣлоголовика -- Базиль. "И это было послѣднее звено въ цѣпи истребленія", снова замѣчаетъ Майнъ-Ридъ, какъ-бы дѣлая лукавый намекъ на то, что Дарвинъ назвалъ борьбой за существованіе. Черезъ нѣсколько страницъ онъ заставляетъ Люціана высказать слѣдующія философскія соображенія: "кто знаетъ, что маленькая голубая муха, прежде, чѣмъ сдѣлаться жертвою колибри, не убила сама какого-нибудь микроскопическаго насѣкомаго, которое, въ свою очередь, съѣло какую-нибудь монаду, незамѣтную для невооруженнаго глаза, но тѣмъ не менѣе существо живущее и движущееся, какъ и мы сами. Такъ все идетъ въ мірѣ, и Провидѣніе, повидимому, создало различныя живыя существа единственно съ цѣлью, чтобы они служили въ пищу одно другому. Но цѣль этого страшнаго закона составляетъ тайну, еще недоступную человѣку". Въ другомъ мѣстѣ ("Гудзоновъ заливъ"), говоря о рогахъ круглорогаго оленя, Майнъ-Ридъ замѣчаетъ, что весною рога животнаго бываютъ очень нѣжны на осязаніе и мягки и малѣйшій ударъ по нимъ причиняетъ животному страшную боль. Только къ осени рога дѣлаются жесткими, подобно кости. Въ этомъ простомъ обстоятельствѣ Майнъ-Ридъ очень наивно усматриваетъ слѣдующую предусмотрительность природы: "она не хотѣла, говоритъ онъ,-- чтобы въ пору любви самцы умерщвляли другъ друга въ ссорахъ, которыя у нихъ случаются обыкновенно изъ-за самокъ, и что произошло-бы непремѣнно, если бы природа не позаботилась отнять у нихъ на это время ихъ страшное оружіе". Но при этомъ Майнъ-Ридъ упустилъ изъ виду другое обстоятельство, о которомъ онъ говоритъ на слѣдующей страницѣ. Если, лишаясь роговъ, самцы не истребляютъ другъ друга, то, пользуясь ихъ безсиліемъ, ихъ въ это время истребляютъ другія животныя. Выигрываютъ-ли отъ этого самки -- еще неизвѣстно. Въ "Охотникахъ за медвѣдями" Майнъ-Ридъ объясняетъ зимнюю спячку медвѣдя тою-же цѣлесообразностью.

Рядомъ съ подобными, вовсе не научными пріемами и предразсудками у Майнъ-Рида попадаются объясненія, убѣждающія, что онъ способенъ смотрѣть на явленія природы и болѣе правильно. Такъ, говоря объ отношеніяхъ животныхъ къ человѣку, онъ замѣчаетъ, что введеніе огнестрѣльнаго оружія, измѣнившаго поверхность земли, какъ въ матеріальномъ, такъ и въ моральномъ отношеніяхъ, имѣло не менѣе вліянія на звѣрей и на дикія человѣческія племена, До изобрѣтенія огнестрѣльнаго оружія, и нынче, у племенъ, имъ невладѣющихъ, тигръ не колеблясь нападаетъ на толпы вооруженныхъ людей, онъ бросается въ середину группы, не заботясь о количествѣ и силѣ противниковъ, и выхватываетъ свою жертву. Левъ, болѣе отважный, чѣмъ тигръ, забирается даже въ лагерь и овладѣваетъ добычей подъ выстрѣлами. Теперь все это измѣнилось и уже болѣе не слышно о людяхъ, растерзанныхъ звѣрями. Рѣдкія исключенія являются еще иногда въ глубинѣ лѣсовъ Бенгаліи и Африки, гдѣ животнымъ еще неизвѣстна смертоносная сила огнестрѣльнаго оружія. Даже птицы, и тѣ подчинились общей перемѣнѣ. Все семейство хищныхъ прекрасно отличаетъ вооруженнаго человѣка отъ безоружнаго, и охотникамъ нужно прибѣгать къ очень тонкимъ хитростямъ, чтобы обмануть хищную птицу. Только очень немногія изъ животныхъ не измѣнили своего характера и обычаевъ, и къ такимъ животнымъ принадлежатъ бѣлоголовикъ и пеккари.

Мѣстами Майнъ-Ридъ порывается, какъ-бы въ соціальную и политическую область мысли. Говоря о Капской колоніи, Майнъ-Ридъ называетъ населеніе ея благородной человѣческой расой за его храбрость, миролюбіе, промышленность, правдивость и преданность республиканской свободѣ. Въ подробности событій Майнъ-Ридъ не вдается и замѣчаетъ коротко, что о борьбѣ голландскихъ колонистовъ противъ англійскаго владычества его молодые читатели могутъ прочитать въ исторіи. Вообще Майнъ-Ридъ не вдается ни въ соціальные, ни политическіе вопросы, а если и дѣлаетъ на нихъ кое-какіе намеки, то совершенно вскользь, и не принадлежа къ числу крайнихъ людей, онъ нѣкоторыя вещи даже оправдываетъ. Такъ, разсказывая о тираніи африканскихъ деспотовъ ("Дѣти Лѣсовъ"), Майнъ-Ридъ замѣчаетъ, что, хотя ничто въ мірѣ не можетъ оправдывать рабства, но африканскій деспотизмъ долженъ уменьшать нѣсколько отвращеніе къ американскимъ плантаторамъ. Описавъ въ "Дарахъ океана" страшное положеніе негровъ-невольниковъ, продаваемыхъ въ рабство, и даже наказавъ весь экипажъ рабовладѣльческаго судна за его гнусное поведеніе, Майнъ-Ридъ въ "Дѣтяхъ лѣсовъ" говоритъ, что нищета и страданія перевозимыхъ негровъ кажутся легкими въ сравненіи съ пытками, которымъ подвергаются подданные африканскихъ тирановъ. И, дѣйствительно, если вѣрить приводимымъ Майнъ-Ридомъ фактамъ, то деспотизмъ этотъ доходитъ до чудовищности. Ну, какъ приказать подданнымъ поймать живого льва и доставить его не только цѣлымъ и невредимымъ, но и безъ малѣйшей царапины? Впрочемъ, соціальные мотивы и размышленія у Майнъ-Рида имѣютъ чисто-эпизодическій характеръ. Онъ говоритъ объ африканскихъ тиранахъ вовсе не для того, чтобы внушить дѣтямъ отвращеніе къ дикому деспотизму, а чтобы объяснить, почему африканецъ Конго игралъ такъ беззаботно и легкомысленно своей жизнью на охотѣ со львомъ.

У Майнъ-Рида попадается и описаніе быта дикарей: но это не тотъ бытъ, о которомъ говорятъ, напримѣръ, Лёбокъ и англійскіе естествоиспытатели. Это бытъ чисто-охотничій, это не больше, какъ живописныя положенія и картины охотничьей находчивости, мужества и ловкости. Все-же собственно бытовое имѣетъ у Майнъ-Рида второстепенное значеніе и вводится настолько, на-сколько оно требуется необыкновеннымъ положеніемъ героевъ. Напримѣръ, въ "Жизни у индѣйцевъ" герой Ральфъ долженъ быть спасенъ индѣянкой Эймоа, и читателю дается описаніе нравовъ индѣйцевъ на-столько, на-сколько это нужно, чтобы устроить спасеніе Ральфа. Конечно, и тутъ по обошлось безъ случайностей, потому-что иначе Ральфъ былъ-бы разстрѣлянъ, индѣянка Эймоа не приняла-бы христіанства, а Майнъ-Ридъ не заключилъ-бы своего разсказа такъ назидательно. Когда въ счастливомъ семейномъ кружкѣ Ральфа говорилось о прошедшихъ дняхъ Эймоа (въ крещеніи Маріи), она никогда не забывала благодарить Бога за то, что онъ далъ имъ столько счастья и радости, и всегда съ глубокимъ вздохомъ прибавляла: къ свѣту черезъ тьму! Этотъ романическій сантиментализмъ вовсе не къ лицу Майнъ-Риду.

Майнъ-Ридъ имѣетъ право возразить, что онъ даетъ собственно охотничьи разсказы, но мы думаемъ, что заглавіе -- только авторская скромность. Въ сущности Майнъ-Ридъ даетъ "дѣтское чтеніе", даетъ картины всей природы, и, обозвавъ разсказы охотничьими, онъ уводитъ своихъ читателей въ ботанику, энтомологію, орнитологію, ихтеологію и пользуется охотничьими положеніями для того, чтобы знакомить читателя съ природой. Но если природа и человѣкъ для него главный предметъ разсказовъ, мы тоже имѣемъ право требовать отъ него не только вѣрныхъ фактовъ и вѣрныхъ идей, но и такихъ фактовъ и идей, которые бы имѣли полезное воспитательное вліяніе. Но Майнъ-Ридъ не воспитатель и не педагогъ; его задача -- дать занимательное чтеніе, а насчетъ какихъ вліяній создается эта занимательность -- Майнъ-Ридъ, повидимому, вовсе и не думаетъ. Впрочемъ, Майнъ-Ридъ пишетъ, какъ американецъ, для своихъ, мы-же, относясь къ нему критически, думаемъ о томъ, что нужно давать нашимъ.

II.

Наблюдали-ли вы, какъ дѣти читаютъ Майнъ-Рида? Вотъ ребенокъ читаетъ "Приключенія Ганса Стерки". Ребенокъ жадно впивается въ страницу, онъ даже морщитъ судорожно лобъ,-- до того натянуто его вниманіе; его глаза быстро перебѣгаютъ отъ одной строчки на другую, по иногда вы замѣчаете скачки въ четверть и даже въ полстраницы. Что-же это дѣлаетъ ребенокъ? Онъ просто выискиваетъ нить разсказа и читаетъ только то, что его интересуетъ.

Майнъ-Ридъ, пользующійся охотничьими подвигами и драматическими положеніями своихъ героевъ, чтобы сдѣлать свои разсказы занимательными, этимъ самымъ ослабляетъ интересъ всего того, что собственно и должно составлять главное содержаніе его разсказовъ, и дѣтское вниманіе скользитъ мимо его природы, чтобы читать одни подвиги.

У Майнъ-Рида есть, неоспоримо, весьма живописныя описанія мѣстностей, напримѣръ, Флориды въ "Оцеолѣ". Но, несмотря на всю живописность этихъ описаній, ребенокъ минуетъ ихъ, потому-что они для него не больше, какъ красивыя слова. "Флорида! прелестная страна цвѣтовъ! восклицаетъ, напримѣръ, Майнъ-Ридъ.-- Лѣса твои всегда дѣвственны, луга зелены, рощи душисты, голубая иксія сверкаетъ на твоихъ равнинахъ, лимфа съ золотымъ, вѣнцомъ купается въ твоихъ водахъ... Прелестная Флорида! кто можетъ любоваться тобою равнодушно, не сказанъ, что ты страна предопредѣленія, не поддаваясь соблазну вѣрить вмѣстѣ съ первыми переселенцами, что изъ груди твоей бьютъ источники, возвращающіе молодость и дающіе безсмертіе..." Какой ребенокъ станетъ читать эти знаки восклицанія и что онъ пойметъ въ этой ничего неговорящей ему картинѣ? Если-бы Майнъ-Ридъ былъ въ десять разъ даровитѣе, то его описанія и тутъ-бы не остановили дѣтскаго вниманія. Ребенку нужно дѣйствіе, его чувство нужно трогать живымъ и знакомымъ, и если вы ему не можете дать нарисованной картины ему извѣстной природы или мѣстности, никакое, даже самое живописное описаніе не будетъ ему интересно и понятно. Майнъ-Ридъ точно не знаетъ роста своихъ читателей и пишетъ больше, чѣмъ для взрослыхъ дѣтей; а въ то-же время положенія его героевъ такъ заманчивы и сказочны, что читаются съ интересомъ дѣтьми семилѣтпими. Можетъ быть, оттого, что Майнъ-Ридъ не умѣетъ представить себѣ ясно возрастъ и понятія своихъ читателей: онъ то даетъ чтеніе для взрослыхъ, то увлекательную дѣтскую сказку, то описываетъ дѣйствіе, то даетъ или красивыя и непонятныя слова, или цѣлый рядъ названій предметовъ, растеній и животныхъ. Въ "Изгнанникахъ въ лѣсу" есть, напримѣръ, такое мѣсто: "и что за прелесть эти долины, гдѣ столѣтнія деревья, какъ сіиба, каоба и замаякъ, перевиты ліанами, почти такой-же толщины, какъ и стволы ими обвиваемые, и которыхъ они какъ-бы душатъ въ своихъ объятіяхъ; гдѣ корова-дерево даетъ цѣлыя струи молока, джувіа, гигантскіе орѣхи, хинное дерево -- дорогую кору, арнотто -- краску, ваниль -- свои трехугольныя ароматныя кисти, гдѣ пальмы достигаютъ двадцати-пяти-саженной величины, гдѣ на рѣкахъ викторія-регія разстилаетъ свои огромные листья..." Тутъ цѣлый рядъ словъ, неимѣющихъ для ребенка никакого смысла. Что-же удивительнаго, что во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда Майнъ-Ридъ рисуетъ объективно картины природы, дѣти торопливо перелистываютъ страницы и ищутъ болѣе доступныхъ имъ понятій и сценъ.

Для ребенка описаніе природы должно быть субъективное. Панорама, нарисованная словами, для него скучна, потому что она мертва. Природа должна быть связана съ человѣкомъ, съ его дѣйствіями, съ его поведеніемъ. Если вы ему говорите о двадцатипяти-саженной пальмѣ, онъ только тогда пойметъ, что это гигантъ, когда вы заставите вашего героя на него влѣзть. Вьющаяся ліана ему тоже непонятна, пока вы не запутаете въ ея крѣпкихъ и гибкихъ вѣтвяхъ или человѣка, или животное. Природа, взятая безотносительно, не говоритъ ни чувству, ни уму, не возбуждаетъ воображенія. Какъ вы ни описывайте живописно пустыню, ребенокъ не получитъ объ ней ровно никакого понятія, пока вы не дадите ему картинъ тѣхъ ужасовъ, которые испытываетъ блуждающій по ней человѣкъ. Вотъ почему дѣти и перелистываютъ майнъ-ридовскія описанія.

Въ тѣхъ случаяхъ, когда Майнъ-Ридъ хочетъ знакомить съ природой научнымъ образомъ, онъ ведетъ разсказъ отъ третьяго лица, и иногда въ видѣ вовсе не интересныхъ лекцій. Для этого у Майнъ-Рида всегда найдется молодой ученый, разсказывающій иногда на цѣлыхъ страницахъ нерѣдко очень скучныя вещи. Такой ученый перечисляетъ всѣ виды львиной породы, съ ихъ. латинскими названіями, всѣ породы медвѣдей, съ латинскими названіями, или, еще хуже, перечисляетъ ботаническія латинскія названія растеній. Наконецъ, у Майнъ-Рида встрѣчается масса названій такихъ изумительныхъ животныхъ, которыхъ русскій читатель встрѣчаетъ въ первый разъ и, можетъ быть, никогда болѣе не встрѣтитъ: шпрингбокъ, бльюбокъ, блесбокъ, бонтебокъ, вольверенъ, волоклюй. Конечно, въ этихъ названіяхъ виноватъ больше русскій переводчикъ, называющій богульникъ лабрадосскимъ чаемъ, а можевельникъ -- кедромъ. Поэтому мы думаемъ, что попытка Майнъ-Рида познакомить своихъ читателей съ ботаникой и съ ботаническими названіями растеній едва-ли достигаетъ своей цѣли, и, конечно, къ лучшему, если дѣтямъ придется узнать богульникъ подъ именемъ лабрадосскаго чая, кедръ смѣшать съ можевельникомъ, а разные виды газелей заучить подъ названіями ширингбоковъ, бльюбоковъ, блесбоковъ и т. д. Нѣкоторыя описанія Майнъ-Рида до того длинны, что превышаютъ не только дѣтское, но и всякое человѣческое терпѣніе. Въ "Стрѣлкахъ въ Мексикѣ" страна Анагуакъ описывается съ 209 до 226 страницы. Описаніе это начинается съ того, что "далеко, очень далеко, по ту сторону Атлантическаго океана, за островами Вестъ-Индіи лежитъ прекрасная страна..." И страна эта Анагуакъ. Но отчего европейскій туристъ направляется къ востоку, поэтъ мечтаетъ о минувшей славѣ древней Греціи, живописецъ ищетъ сюжета въ столько разъ изображенныхъ Альпахъ и Апепинахъ, романистъ черпаетъ у Италіи правы и обычаи бандитовъ, или, подобно героямъ Сервантеса, отступая на нѣсколько столѣтій назадъ, углубляется въ средніе вѣка и выводитъ на сцену небывалыя сраженія, съ баснословными конями и невозможными героями,-- отчего-же всѣ эти поэты, романисты, живописцы, туристы не устремляютъ взоровъ на страну Анагуакъ? спрашиваетъ Майнъ-Ридъ. "Поэтъ найдетъ въ ней природу, способную вдохнуть въ него не одно звучное стихотвореніе; живописецъ встрѣтитъ для своей кисти свѣжія и яркія краски, словно только-что вышедшія изъ рукъ Создателя; для романиста здѣсь таится множество разсказовъ, неописанныхъ еще ни однимъ перомъ, множество легендъ о любви и ненависти, о признательности и мщеніи, объ искренности и лицемѣріи, о благородныхъ добродѣтеляхъ и гнусныхъ преступленіяхъ,-- легендъ, занимательныхъ какъ романъ и достовѣрныхъ какъ истина". И всю эту шумиху словъ онъ предлагаетъ молодымъ читателямъ, которые еще ровно ничего не знаютъ о тонкостяхъ поэтическаго творчества и вдохновенія, о которыхъ имъ говоритъ авторъ. Еще-бы имъ не перевернуть двадцать пять страницъ и не начать разсказа прямо со второй главы, гдѣ они уже больше не встрѣтятъ ни долинъ, углубляющихся въ нѣдра земли, ни горъ, поднимающихъ до небесъ свои нахмуренныя вершины.

Ходульно-напускной поэтическій языкъ Майнъ-Рида, которымъ онъ щеголяетъ мѣстами, непремѣнно долженъ наводить на дѣтей скуку. Напримѣръ: "Увы! слово безсильно передать идею этой картины и перо въ состояніи лишь въ слабой степени передать глубокія, возвышенныя впечатлѣнія, возбуждаемыя въ душѣ зрителя при видѣ этихъ широкихъ долинъ или равнины среди горъ мексиканскихъ". Или: "въ этомъ невинномъ сердцѣ веселье не исключало меланхоліи и одно чувство смѣнялось другимъ, подобно тому, какъ иногда солнце то появляется, то исчезаетъ въ окружающихъ его легкихъ облачкахъ... Мы не смѣялись изъ боязни профанировать священное чувство, служившее намъ духовною связью... Каждаго изъ насъ словно невидимымъ магнитомъ, привлекало другъ къ другу. Души наши были соединены таинственными узами. Слова для выраженія подобнаго чувства, какъ извѣстно, и излишни, и безсильны..." И большіе не любятъ словъ дѣти-же не любятъ ихъ по-преимуществу и ищутъ непосредственнаго. Подобное пустословіе и изящное говоренье только развращаетъ дѣтскую мысль, пріучаетъ дѣтей къ фразамъ, къ заучиванію красивыхъ выраженій, къ вычурности, къ разговору словами, затверженными на память. Есть дѣти, для которыхъ подобный языкъ безвреденъ, потому что для нихъ еще не существуетъ идея формы, и потому они ищутъ преимущественно жизни, дѣйствія; но есть другія, въ которыхъ головные процессы обогнали процессы чувства, и для такихъ дѣтей бездушная, напускная фразистость Майнъ-Рида положительно вредна, потому что дѣйствуетъ на чувство формы и на воображеніе, во вредъ чувства истиннаго и реальнаго.

Основная причина, почему дѣти перелистываютъ Майнъ-Рида и каждый выискиваетъ свое, заключается въ томъ, что у Майнъ-Рида смѣшана въ одну кучу масса понятнаго и непонятнаго. Ребенокъ каждаго возраста найдетъ у Майнъ-Рида подобныя заповѣдныя и недоступныя мѣста вмѣстѣ съ мѣстами доступными, которыя онъ по-преимуществу и желаетъ посѣтить. Въ первыхъ разсказахъ Майнъ-Рида, гдѣ онъ путешествуетъ по лѣсамъ и пустынямъ запросто и воюетъ со львами, тиграми, орлами, змѣями, подобныхъ заповѣдныхъ мѣстъ немного; но чѣмъ больше расписывается Майнъ-Ридъ, тѣмъ онъ больше походитъ на Понсона дю-Терайля и тѣмъ, съ одной стороны, становится завлекательнѣе и вреднѣе, а съ другой -- непонятнѣе. Майнъ-Ридъ, наконецъ, совсѣмъ забываетъ, что онъ пишетъ для молодыхъ читателей, и превращается въ французскаго романиста. Майнъ-Рида можно похвалить только за одно: что онъ рѣдко морализируетъ и обращается съ своими читателями какъ съ равными. Но отъ этого многія понятія нравственнаго порядка, еще недоступныя дѣтямъ, и изящныя фразы Майнъ-Рида не становятся для нихъ понятнѣе.

Если дѣти понимаютъ Майнъ-Рида менѣе, чѣмъ на половину, и больше его перелистываютъ, чѣмъ читаютъ, почему-же онъ для нихъ лучшее чтеніе и никого дѣти по читаютъ такъ охотно? Только потому, что Майнъ Ридъ необыкновенно разнообразенъ. Чего-чего только нѣтъ у него -- и дикіе индѣйцы, и піонеры, и гверильясы, и регулярныя войска, и мексиканцы, и американцы, и всѣ животныя, и звѣри всѣхъ частей свѣта, и всевозможная охота, и море, и суша, и сраженіе, и нападеніе простыхъ разбойниковъ, милліоны самыхъ разнообразныхъ героическихъ положеній, щемящихъ душу и пугающихъ воображеніе: измѣна, мщеніе, самопожертвованіе, любовь, ненависть, самоубійства, казни, чудесныя спасенія и даже вѣдовство,-- однимъ словомъ, все, все, все, точно Майнъ-Ридъ хочетъ исчерпать всю человѣческую душу, всю природу съ ея силами и богатствами, показать всѣ положенія, въ которыхъ только можетъ находиться человѣкъ. Понятно, что не только ребенокъ, но и всякій найдетъ у Майнъ-Рида, что его интересуетъ, и пойметъ Майнъ-Рида непремѣнно только по-своему. Секретъ этого по-своему заключается въ томъ, что Майнъ-Ридъ очень хорошо Знаетъ дѣтскую природу. Дѣтямъ нельзя давать ничего общаго. Общее всегда скользитъ мимо ихъ вниманія и является чѣмъ-то внѣшнимъ. У Майнъ-Рида каждый человѣкъ дѣйствуетъ отдѣльно, каждый всегда герой, и потому ребенокъ, смотря по своимъ наклонностямъ и темпераменту, всегда выищетъ такую героическую душу, въ которую онъ можетъ сѣсть, и отожествить себя съ героемъ, наиболѣе ему близкимъ, родственнымъ, понятнымъ.

Потому-же однѣ и тѣ-же сцены понимаются дѣтьми различнымъ образомъ. Въ послѣднихъ романахъ Майнъ-Ридъ сталъ вводить любовную завязку и развязку и все дѣйствіе строить на любви. Правда, и въ эти разсказы онъ вводитъ эпизодически охоту -- какого-нибудь каймана или бой дикихъ быковъ ("Стрѣлки въ Мексикѣ"), но и кайманъ служитъ для него теперь не для того, для чего онъ служилъ въ прежнихъ разсказахъ. Ужасный кайманъ служитъ ему для того, чтобы герои разсказа избавили двухъ прекрасныхъ дѣвицъ отъ смерти и чтобы вышла романическая развязка. Въ цѣломъ, разсказы отъ этого не выигрываютъ, а, напротивъ, внезапно явившійся кайманъ нарушаетъ общее единство. Впрочемъ, и мы дѣлаемъ это замѣчаніе только эпизодически; главная-же сущность вопроса въ томъ, что Майнъ-Ридъ вводитъ въ свои разсказы новый элементъ, и почему однѣ и тѣ-же сцены понимаются дѣтьми различно? Вмѣсто прежнихъ неустрашимыхъ охотниковъ, ученыхъ и піонеровъ, Майнъ-Ридъ даетъ храбрыхъ и мужественныхъ мужчинъ и молодыхъ, прекрасныхъ дѣвушекъ. Одни поражаютъ своими героическими свойствами, другіе -- нѣжными качествами и душевными прелестями. Мужчины, полные рыцарскихъ чувствъ, спасаютъ прекрасныхъ дѣвушекъ, и затѣмъ является цѣлый рядъ вводныхъ положеній и случайностей, служащихъ только для того, чтобы раздражить вниманіе и чувство молодого читателя противоположными ощущеніями. Однимъ словомъ, обыкновенная программа всѣхъ романистовъ.

Возьмемте двухъ читателей -- одного отъ восьми до девяти лѣтъ, другого -- отъ тринадцати до четырнадцати или, пожалуй, до пятнадцати лѣтъ, т. е. ребенка уже формирующагося и преимущественно мальчика, на воображеніе которыхъ Майнъ-Ридъ дѣйствуетъ вреднѣе, чѣмъ на воображеніе дѣвочекъ. Въ "Стрѣлкахъ въ Мексикѣ" описывается по-преимуществу любовь, нѣжнаго, деликатнаго свойства. Отъ нея вѣетъ ландышами, свѣжимъ солнечнымъ утромъ и чистой, прозрачной лазурью. Но въ "Ямайскихъ маронахъ" уже другой міръ чувствъ. Тамъ является многообразіе и усложненіе, любовь переходитъ въ страсть, страсть -- въ ревность и злодѣйство, а злодѣйство является вооруженнымъ ядомъ, кинжаломъ, убійствомъ. Мальчикъ 13 лѣтъ, готовый думать въ любовномъ направленіи, напоминаетъ въ этомъ отношеніи 16-лѣтнюю дѣвушку. Прозрачная лазурь нѣжной любви, дышащей ландышами, производитъ на него особенное обаяніе. Ребенокъ можетъ еще не понимать всѣхъ частностей и подробностей, онъ ихъ не спеціализируетъ и не сознаетъ, по тѣмъ по менѣе онъ чувствуетъ ихъ общую атмосферу и ощущаетъ даже какую-то сладостную неловкость, что-то новое, невѣдомое, заставляющее его въ присутствіи молоденькой дѣвушки опускать глаза. И потому всѣ фразы Майнъ-Рида о жгучей любви и ревности, ночныя свиданія, тайная переписка, любовное шпіонство и т. д. составляютъ для подобнаго мальчика главную пить интереса. Въ любовномъ интересѣ героевъ и онъ что-то понимаетъ и чувствуетъ и его сердце бьется радостями и страданіями, и, зрѣя на новомъ чувствѣ, молодой читатель вмѣстѣ съ героями какъ-бы идетъ и на тайныя свиданія, и подслушиваетъ, и ведетъ тайную переписку. Конечно, у Майнъ-Рида нѣтъ сценъ жгучихъ объятій и поцѣлуевъ, но вѣдь если-бы у него были подобныя сцены, его положительно слѣдовало-бы не давать дѣтямъ. Онъ вреденъ и тѣмъ, что онъ пишетъ. Въ его романахъ не ищите психологическаго анализа и развитія характеровъ. Въ нихъ только внѣшнее дѣйствіе, нанизанное на любовное содержаніе, съ его мелочными интересами и стремленіемъ къ обладанію. Этотъ міръ увлекающей фантазіи, полный ослѣпительныхъ и блестящихъ дѣйствій, даетъ мыслямъ ребенка слишкомъ фантастическое, мечтательное и услаждающее направленіе. Небывалый, черезчуръ праздничный и сценическій міръ, въ который Майнъ-Ридъ вводитъ своего читателя, пріучаетъ его мысль только къ романическимъ украшеніямъ, создаетъ наклонность къ раздражающему чтенію и тяготѣніе къ возбуждающимъ положеніямъ и къ нетрезвости мысли и воображенія. Такіе романы, какъ "Ямайскіе мароны" и "Охота за черепами", создаютъ какъ-бы потребность умственнаго запоя, и потому-то Майнъ-Ридъ неизмѣримо вреднѣе для мальчиковъ отъ 13 до 15 лѣтъ, чѣмъ для дѣтей отъ 8 до 10 лѣтъ.

Ребенокъ отъ 8 до 10 лѣтъ не понимаетъ сценъ любви. Для него любовь, ревность, страсть,-- одни слова. Ребенокъ 15 лѣтъ находитъ въ нихъ извѣстную сущность и уже переживаетъ эту сущность въ извѣстныхъ смутныхъ ощущеніяхъ. Для ребенка-же 8 до 10 лѣтъ подобныя ощущенія совершенно неизвѣстны, и потому интересъ для 15-лѣтняго ребенка заключается въ самой цѣли, а для 10-лѣтняго -- въ средствахъ, которыми пользуется любовь. А эти средства у Майнъ-Рида такъ неистощимы, разнообразны и ужасны, что способны возбудить самое холодное воображеніе. Возьмемте хотя "Ямайскихъ мароновъ". Въ нихъ происходить нѣчто добродѣтельное и нравственное -- добродѣтель торжествуетъ и порокъ наказанъ, а между тѣмъ злодѣи изображены такъ увлекательно, что только они одни и привлекаютъ къ себѣ вниманіе. Уже самое заглавіе отдѣльныхъ главъ плѣняетъ воображеніе ребенка и притягиваетъ его, какъ волшебная сказка: "Колдунъ", "Путешествіе на конскомъ хвостѣ", "Крещеніе огнемъ", "Заговоръ отца", "Сцена любви подъ вѣтвями манцениллы", "Поиски правосудія", "Яма привидѣнія", "Чары", "Мрачный договоръ6, "Неудавшійся адскій замыселъ", "Роковое чиханье", "Невольное самоубійство". Главная роль принадлежитъ Міаль-Мепъ-Шакра; это злой духъ разсказа, нѣчто невозможное, чистое олицетвореніе мести и хладнокровнаго, обдуманнаго злодѣйства. По именно потому, что Міаль-Менъ-Шакра выходитъ изъ предѣловъ всего человѣческаго и возможнаго, онъ и подавляетъ дѣтское воображеніе. Міаль-Менъ-Шакра живетъ въ пещерѣ привидѣнія, онъ шаманъ и колдунъ, владѣющій всѣми тайнами природы и разсѣвающій вокругъ себя смерть и отраву. Наружность Міаль-Менъ-Шакры соотвѣтствуетъ вполнѣ его не человѣческой душѣ. Это негръ колосальныхъ размѣровъ, съ широкими плечами и огромной головой. Спина его изогнута и горбата -- два недостатка, изъ которыхъ одинъ происходилъ отъ природы, а другой отъ преклоннаго возраста. Уборъ этого страннаго и отталкивающаго существа представлялъ смѣсь цивилизаціи съ шаманствомъ: онъ былъ босъ, по носилъ широкіе штаны, и плащъ изъ кожи утіа, прикрѣпленный ремнемъ къ его шеѣ, прикрывалъ всю его фигуру. Его головной уборъ, состоявшій изъ кожанаго колпака, до того плотно обхватывалъ черепъ, что видны были малѣйшія углубленія и возвышенія. Вокругъ этого колпака спускалась на виски засушенная шкура большой желтой змѣи, въ орбиты которой вставлены были два блестящіе камешка, придававшіе ей видъ жизни. "Но негръ не имѣлъ, однако, надобности въ этомъ уборѣ для внушенія страха, говоритъ Майнъ-Ридъ.-- Дикій блескъ его глазъ, широко-раздвинутыя ноздри, острые зубы, торчавшіе во рту, красная татуировка лица и груди -- все это дѣлало изъ него существо самое ужасное. При видѣ его, казалось, приходили въ ужасъ даже дикія животныя: цапля торопливо скрывалась въ болото, а красный гусь улеталъ на самыя высокія вершины, испуская печальные крики". Этотъ страшный человѣкъ, разсчитывая на суевѣріе, выдаетъ себя за воскресшаго изъ мертвыхъ. Онъ былъ обреченъ на смерть и прикованъ къ скалѣ, подобно Прометею, но его спасъ другъ, и онъ пользуется этимъ случаемъ, чтобы увѣрить суевѣрныхъ въ своемъ всемогуществѣ. "Шакра не умретъ, говоритъ онъ мулаткѣ Цинтіи,-- пока будетъ знать, какъ возвратить мертвеца къ жизни. Старый Шакра все это знаетъ. Его никогда не въ состояніи убить ни бѣлый, ни черный. Они могутъ разстрѣлять его, повѣсить, отрубить ему голову, но онъ всегда возвратится къ жизни, подобно красной змѣѣ или голубой ящерицѣ. Они пытались убить его, ты знаешь, голодомъ и жаждой. Коршуны выклевали глаза и разстерзали тѣло стараго негра, очистили мясо до самыхъ костей... и что-же? Шакра началъ обновленную жизнь и ты его видишь передъ собою -- развѣ онъ не крѣпче я не здоровѣе, чѣмъ когда-бы то ни было"? И этотъ ужасный Шакра, какъ Нина въ Русланѣ и Людмилѣ, приготовляетъ волшебныя снадобья, любовный элексиръ, яды, убивающіе медленной смертью, безъ всякихъ признаковъ отравленія, и яды. убивающіе мгновенно, какъ ударъ молніи. Всѣ сношенія Шакры совершаются подъ покровомъ тайны, въ глухую ночь и всегда при болѣе или менѣе ужасной обстановкѣ; но злодѣй слишкомъ остороженъ и слишкомъ дорожитъ своею жизнью, чтобы отдаваться въ руки сообщниковъ,-- онъ ихъ такъ-же умерщвляетъ, какъ умерщвляетъ своихъ враговъ. Бѣдная мулатка Цинтія нуждалась въ любовномъ элексирѣ, чтобы привлечь къ себѣ одно мужское сердце, и Шакра далъ ей этотъ напитокъ, но съ тѣмъ, чтобы она отравила его злѣйшаго врага; а когда было все кончено, когда мулатка снова пришла къ нему. Міаль-Менъ бросился на нее, заревѣлъ, подобно дикому звѣрю, кидающемуся на добычу, и сдавилъ горло женщины своими мускулистыми пальцами, точно желѣзными клещами. "Лежи здѣсь! сказалъ убійца;-- теперь никто не услышитъ твоей болтовни..."

Всѣ разсказы Майнъ-Рида кончаются тѣмъ, что злодѣи гибнутъ,-- погибъ и Шакра съ его сообщниками. Мы не знаемъ, усвоиваютъ-ли идею о торжествѣ добродѣтели и наказаніи порока молодые читатели Майнъ-Рида, но мы положительно знаемъ, что дѣти всѣхъ возрастовъ, въ особенности формирующіяся, совершенно зачитываются сценами, подобными тѣмъ, въ какихъ фигурируетъ Шакра. И этими сценами могутъ увлекаться и не одни дѣти. Если человѣкъ испортилъ съ-молоду свое воображеніе на сказочномъ, необыкновенномъ и пріучилъ свое чувство къ ощущенію книжныхъ волненій, дѣйствующихъ на сердце путемъ воображенія,-- для него "Ямайскіе мароны", "Охота за черепами" и "Всадникъ безъ головы" должны представлять необыкновенно влекущій интересъ. Огромное большинство испорчено въ молодости чтеніемъ всякихъ невѣроятностей и потому рѣшительно не въ состояніи понять, на-сколько сказочная искуственность разсказовъ Майнъ-Рида претитъ человѣку съ неиспорченнымъ воображеніемъ, съ здоровыми, свѣжими непосредстисппыми чувствами и съ положительнымъ, реальнымъ складомъ мысли. Можетъ быть. потому мы, родители, и смотримъ гораздо равнодушнѣе на пристрастіе нашихъ дѣтей къ Майнъ-Риду, что сами были испорчены въ молодости и потому не умѣемъ представить себѣ вѣрно того зла, какое чтеніе, дѣйствующее усиленно на воображеніе, производитъ на весь складъ не только дѣтской мысли, но и послѣдующаго, выростающаго, взрослаго человѣка. Вся "Логика" Миля направлена собственно противъ этой порчи мысли, и если Стюартъ Миль, посвятившій свою жизнь на борьбу съ фантастическимъ мышленіемъ, видѣлъ главныя причины ошибокъ мысли въ отсутствіи реальнаго направленія, то, конечно, авторитетъ Миля не можетъ не имѣть для родителей серьезнаго значенія.

Конечно, Майнъ-Ридъ не сказочникъ, онъ нигдѣ по выдаетъ своихъ колдуновъ за настоящихъ чародѣевъ и не скрываетъ ихъ самозванства. Но если волшебная сказка и дѣйствительно вредна, то вредъ ея все-таки меньше, чѣмъ вредъ отъ романа. Дѣти уже очень рано умѣютъ находить границу между дѣйствительнымъ и чудеснымъ, и, слушая сказку, очень хорошо знаютъ, гдѣ ложь и гдѣ правда. Но воображеніе ихъ тѣмъ по менѣе возбуждено, и возбуждено необыкновенностью положенія, совершенно такъ-же, какъ въ романѣ съ ослѣпительными, блестящими и возбуждающими картинами. Ребенокъ, утратившій вѣру въ чудесное, не утрачиваетъ потребности раздражать свое воображеніе романическимъ, и все дѣйствительное кажется ему потомъ слишкомъ простымъ, однообразнымъ и даже нестоящимъ вниманія. Не только исторія, но даже его собственная обыденная жизнь теряетъ для ребенка интересъ и раздраженное воображеніе тянетъ его вѣчно въ сторону идеальнаго и мечтательнаго.

О Майнъ-Ридѣ могутъ быть составлены очень разнообразныя мнѣнія, смотря потому, кто и что читаетъ изъ него. Если одинъ скажетъ, что Майнъ-Ридъ портитъ воображеніе, и сошлется на "Ямайскихъ мароновъ", "Всадника безъ головы" и "Охоту за черепами" -- другой можетъ возразить, что Майнъ-Ридъ -- вполнѣ полезное дѣтское чтеніе, и сошлется на "Гудзоновъ заливъ", "Охоту за медвѣдями", "жилище въ пустынѣ", "Дары океана". Чтобы составить о Майнъ-Ридѣ точное понятіе, нужно прочесть его всего, отъ перваго до послѣдняго тома, нужно взвѣсить всѣ его pro и contra, вычесть минусы изъ плюсовъ; по даже и при такомъ математическомъ, чисто-бентамовскомъ пріемѣ не совсѣмъ легко рѣшить, какое Майнъ-Ридъ оставитъ господствующее впечатлѣніе въ дѣтской душѣ. Если, читая "жизнь у индѣйцевъ", ребенокъ проникается къ дикарямъ хорошими чувствами, за то въ "Охотѣ за черепами" они являются передъ нимъ какими-то коварными, мстительными, кровожадными чудовищами. Которому изъ этихъ впечатлѣній отдастся ребенокъ? Онъ отдастся или тому, которое воспринялъ послѣднимъ, или тому, которое подѣйствовало на него сильнѣе. Въ "жизни у индѣйцевъ" дикари по своему военному благородству напоминаютъ развѣ только французскихъ маркизовъ былыхъ временъ. По словамъ Майнъ-Рида, нѣтъ людей болѣе преданныхъ своимъ друзьямъ и сострадательныхъ къ бѣднымъ, какъ индѣйцы, и если ихъ справедливо называютъ жестокими. то какой-же народъ не жестокъ и развѣ цивилизованные народы въ этомъ отношеніи лучше индѣйцевъ? Въ доказательство рыцарскаго героизма, Майнъ-Ридъ разсказываетъ о единоборствѣ знаменитаго Маг-то-мог-пага съ неменѣе знаменитымъ вождемъ Вороновъ. Чтобы но допустить кровопролитія, вожди рѣшили не допускать до битвы воиновъ и покончить единоборствомъ. И вотъ вожди поскакали другъ другу на встрѣчу, выстрѣлили по два раза другъ въ друга, но безъ всякихъ послѣдствій. Скоро у Маг-то-мог-пага не стало пороху. Показавъ свою пороховницу, онъ объяснилъ знаками, что она пустая. Вождь Вороновъ отвязалъ свою, бросилъ ее на землю, вмѣстѣ съ ружьемъ, взялъ лукъ и прикрылся щитомъ. Маг-то-тог-пагъ сдѣлалъ то-же самое -- и посыпались стрѣлы. Оба вождя ранили другъ друга въ ноги; лошадь Маг-то-тог-пага пала, пронзенная въ сердце. Очутись на землѣ, Маг-то-тог-пагъ натянулъ лукъ и прикрылся щитомъ. Вождь Вороновъ былъ тоже храбрый воинъ; онъ спрыгнулъ на землю, прострѣлилъ свою лошадь и пошелъ на противника. Вой возобновился. Вскорѣ вождь Вороновъ бросилъ свой пустой колчанъ и замахалъ страшнымъ кинжаломъ. Маг-то-тог-пагъ тоже бросилъ колчанъ и схватился съ врагомъ въ рукопашную... Такій честныя рыцарскія чувства должны производить и производятъ на дѣтей самое свѣжее и благородное вліяніе, но нѣсколько страничекъ, посвященныхъ благородству индійцевъ и внушающихъ по отношенію къ нимъ гуманныя чувства въ дѣтяхъ, вытѣсняются совершенно цѣлымъ томомъ "Охоты за черепами", гдѣ индѣйцы, занятые постоянной войной, ведутъ себя самымъ подлымъ образомъ -- убиваютъ изъ засады, коварствуютъ, прибѣгаютъ къ хитростямъ и обманамъ. Конечно, ихъ враги мексиканцы и американцы поступаютъ нисколько не лучше; но какъ Майнъ-Ридъ дѣлаетъ мексиканцевъ и американцевъ героями, приплетаетъ женщинъ и любовь, то, конечно, индѣйцы и оказываются въ очень невыгодномъ свѣтѣ. Такимъ образомъ, добродѣтели индѣйцевъ, представленныя въ одномъ мѣстѣ въ микроскопическомъ размѣрѣ, вытѣсняются изъ дѣтскаго представленія цѣлымъ томомъ скверныхъ и коварныхъ подвиговъ.

У Майнъ-Рида нѣтъ никакой цѣльной идеи, связывающей его разнообразные разсказы; у него нѣтъ ни плана, ни педагогической программы -- онъ чисто-занимательный разсказчикъ, пользующійся всякимъ интереснымъ положеніемъ, фактомъ и случаемъ, не анализируя его нравственнаго и воспитательнаго содержанія. У Майнъ-Рида на каждую положительную мысль вы найдете мысль ее исключающую, и ребенокъ не получаетъ у него ни одной руководящей идеи и вращается постоянно въ мірѣ противоположныхъ чувствъ и ощущеній, вѣчно присутствуя или участвуя въ какой-нибудь борьбѣ, битвѣ, "въ цѣпи истребленія". Мы не скажемъ, что воинственный азартъ долженъ быть безусловно исключенъ изъ жизни. Современному человѣку неизбѣжно быть волкомъ; но онъ долженъ быть и еще чѣмъ-нибудь, а этимъ чѣмъ-нибудь изъ Майнъ-Рида не сдѣлаешься.

Наконецъ, Майнъ-Ридъ имѣетъ для русскаго ребенка еще одно спеціальное неудобство. Майнъ-Ридъ не покидаетъ никогда Америки и Африки. Конечно, это страны живописныя и хорошія, природа ихъ богата, жизнь въ нихъ разнообразна, полна влекущихъ опасностей, тревогъ и развиваетъ героическое чувство,-- по крайней мѣрѣ, въ романахъ Майнъ-Рида; но подобный героизмъ, при всемъ своемъ общемъ благородномъ вліяніи, уже потому производитъ вліяніе безрезультатное, что майнъ-ридовскій героизмъ возможенъ лишь въ первобытныхъ лѣсахъ и пампасахъ Америки. Всѣ подвиги неустрашимости и героизма при встрѣчѣ съ львами, тиграми, пантерами и индѣйцами переживаются русскими дѣтьми чисто-головнымъ образомъ и создаютъ въ нихъ головныя, а не сердечныя чувства. Головной боецъ, разорвавшій къ своимъ воображеніи льва, боится въ дѣйствительности мыши и бѣжитъ съ паническимъ страхомъ отъ лающей на него собаки. Поэтому даже и воинственный азартъ, въ которомъ Майнъ-Ридъ держитъ дѣтское воображеніе, и та изумительная неустрашимость, героемъ которой ребенокъ чувствуетъ себя передъ американскими львами Майнъ-Рида, описанными въ книгахъ, едва-ли въ состояніи воспитывать дѣйствительную неустрашимость и стойкій характеръ. Мы не станемъ отрицать того, что для американскихъ дѣтей Майнъ-Ридъ въ этомъ отношеніи можетъ быть очень полезнымъ чтеніемъ, но для русскихъ онъ больше ничего, какъ праздная забава, и производитъ на нихъ впечатлѣніе блестящей фантасмагоріи или разнообразныхъ картинъ яркаго волшебнаго фонаря.

Но если вырвать Майнъ-Рида изъ рукъ теперешнихъ русскихъ дѣтей, что-же останется имъ для чтенія, которое-бы увлекало и пріохочивало ихъ къ чтенію? Наши книжныя лавки завалены массами дѣтскихъ книгъ, а выбрать для чтенія почти нечего. Дѣтямъ приходится читать постоянно случайное, лишенное всякой постепенности, системы, вѣчно раздражающее ихъ чувство или воображеніе. Дѣтскія книги не ведутъ дѣтскую мысль къ спокойному и трезвому отношенію къ фактамъ дѣйствительности, къ фактамъ русской природы и жизни, о которыхъ они ровно ничего и не знаютъ, потому что читаютъ почти исключительно переводныя книжки. Нельзя сказать, чтобы русскихъ дѣтскихъ книгъ совсѣмъ у насъ не было. Въ концѣ 50-хъ и въ началѣ 60-хъ годовъ за дѣтскую литературу принимались люди очень серьезные, понимавшіе и воспитательныя требованія, и то, что нужно русскимъ дѣтямъ. Но теперь то немногое, что было написано и издано тогда, и еще менѣе немногое, появлявшееся впослѣдствіи, совершенно утонуло въ массѣ дѣтскихъ книгъ, изданныхъ исключительно ради спекуляціи и ходкаго требованія. Не придется-ли, въ концѣ концевъ, посѣтовать на невѣжество родителей?..

Н. Языковъ.

"Дѣло", No 9, 1874.