Книговод

В родной деревне

Любич-Кошуров Иоасаф Арианович


Иоасаф Любич-Кошуров.

В родной деревне

(Детские годы Ивана Захаровича Сурикова)


I.

Вместо предисловия.

   Это очень грустная повесть.
   Он немногого хотел: только жить в деревне и не голодать...
   Но у него давно уж потухла всякая надежда... Когда человека долгое время томит жажда, -- в ушах сначала начинает шуметь, и потом этот шум становится похожими на то, как журчит ручей в узком русле между камешками... Звонкая вода в ручье, играет в ней солнце... Ясно видны на дне камешки, -- красные, голубые, розовые...
   У берега колыхаются на воде широкие, зеленые листья... Блестят на листьях водяные капли...
   Так у человека, мучимого жаждой, начинается забытье. Прежде чем померкнет сознание, -- в душе загорается сон, яркий, как радуга после веселого летнего дождя, когда с мокрых зеленых веток падают обрывающиеся и колеблемые ветром слезки сверкающих, последних дождевых капель.
   И его тоже мучила жажда... Душа тосковала по лесам, лугам и полям...
   Весной, высоко над городом, летали журавли на далекие, тихие заводи, и тогда ему хотелось плакать... Он закрывал глаза рукою, чтобы еще ярче стали вызванные одним этим далеким журавлиным криком видения. Вон он, широкий плес... Прямо в воду опускается красное, большое, без лучей, солнце. До самого горизонта разлилась Волга. Больно смотреть на солнце, -- такое оно яркое даже и сквозь туман...
   И как тихо... ни звука!..
   А погляди в воду: там -- все небо. Красные облака плывут в бездонной, прозрачной, как стекло, глубине.
   -- Эй, ты, заснул что ли?
   Все померкло.
   В открытую дверь видна грязная улица. Керосиновые фонари тускло отражаются в лужах...
   Перед ним стоит баба, в подоткнутой юбке, с ведром в руке...
   -- Есть угли?
   Он -- мелкий торговец старым железом и углем, и, конечно, бабе нет никакого дела до того, что Бог дал ему душу поэта и зажег в нем огонь, чтобы светил он и этой бабе, и тем, кто прислал ее за углем, и всем другим людям...
   Чтобы существовать как-нибудь, Суриков поселился в этой лавчонки, скупал за бесценок разный железный хлам и за бесценок же его продавал.
   Бедняки шли к бедняку и предлагали:
   -- Вот старый колун... Что дашь?
   -- Вот ведро. Оно хоть и с пробитым дном, а почини -- и продашь. Что дашь?
   Он назначал цену, принимал вещь и потом долго поджидал покупателя на приобретенные предметы...
   Так шла его жизнь.
   А там, далеко, в родной деревне загорались и потухали вечерние и утренние зори, в лугах расцветали цветы, под застрехой переговаривались ласточки...
   Но оттуда давно-давно, сначала его отца, а потом и его самого, еще маленьким ребенком, выгнала нужда...
   И там она его и сейчас поджидала. И там она его заклевала бы, если бы он вернулся.
   Там она его ждет, -- в старой отцовской избенке, с провалившейся крышей, с рассыпавшейся трубой. И нельзя туда вернуться...
   А ведь ему немного нужно! Совсем немного... Еще мальчиком, когда впервые он увидел город, он думал: почему Бог не сделал его ласточкой или воробьем?
   Под застреху бы ему... Там он забился бы в гнездо и сидел. И смотрел бы, как солнце всходит, как туман поднимается и на реке просыпаются гуси. Разве много ему нужно?
   Но и того немногого, чего он хотел, у него никогда не было... И никогда не будет.
   Бог зажег в нем одну из своих звездочек -- дар поэта... Если бы люди внимательнее присматривались бы к бедным и обездоленным вообще, они не дали бы ему погаснуть раньше времени.
   Но людям совсем не то было нужно: им нужны были угли, и чтобы он торговал старым железом... И чтобы на него можно было прикрикнуть, если он замешкается, отпуская товар, и назвать его:
   -- Эй, Иван!
   А указывая на его вывеску, где было написано: "Торговля старым железом И. Сурикова", -- сказать, посмеиваясь:
   -- Тоже, торговец...
   Все это было... И покрикивали на него, и богатые купцы в длиннополых кафтанах, которым было известно, что он сочиняет стихи, говорили в трактире за чаем, вытирая потные лица ситцевыми платками:
   -- У нас, брат, этим не проживешь... Пиши -- не пиши, а дело делай...
   А ему только одного хотелось:
   -- Туда бы, под застреху.
   Холодно, не уютно, "зябко" от людского непонимания было ему в Москве. И сидел он, нахохлившись, в своей полутемной лавчонке и тосковал...
   Навсегда, на всю жизнь поселилась в нем эта тоска и мерцала в его глазах беспомощно и робко.
   И когда в лавку заходили к нему пиятели и спрашивали:
   -- Ну, что, Иван Захарыч, как дело?
   Он ежился, как от холода, запахивая свой поношенный сюртук на узкой груди, и говорил давно уже потерявшим всю звонкость голосом:
   -- И не говорите! Улетел бы отсюда, куда глаза глядят...
   И, попросив позволения показать новое свое стихотворение, начинал читать по бумажке все о том же: о ясных зорях, о соловьиных ночах, о весне-красавице...
   Но давно у него уж потух голос... Грустно было его слушать, и самому хотелось плакать... Приятели знали, что Иван Захарыч не выживет долго: у него была чахотка...

* * *

   Ивана Захаровича Сурикова хорошо знали в московских редакциях. Знали, что сначала он служил в "молодцах" у одного зеленщика; что родом он из деревни -- крестьянин Ярославской губернии; что только благодаря случайному знакомству с добрыми людьми -- так и не остался он до конца дней своих служить "молодцом" в зеленном погребе.
   И многим приходило на ум, -- сколько, вероятно, еще сил зачахло и заглохло по другим деревушкам и в Ярославской, и в Тульской, и в Рязанской, и в других губерниях...
   Теперь мы еще сделали кое-какие шаги вперед, а во времена детства Сурикова Россия почти поголовно была безграмотна...
   Если отец выучил Сурикова читать и писать, так для того только, чтобы в будущем иметь возможность пристроить его куда-нибудь в молодцы...
   А состоять в молодцах уже и в те времена неграмотному человеку стало не совсем ладно.
   Но у Сурикова не даром теплилась искра Божия. В Москве он пристрастился к чтению, покупал всякие, какие попадались, книги на свое "молодцовское жалованье".
   А затем и сам стал писать.
   Тут случай и свел его с редакцией, юмористического журнала "Развлеченье" и с поэтом Плещеевым. Мало-помалу стал Суриков, --  как тогда говорили, -- выравниваться, и выписываться, -- его стих приобрел гладкость и звучность...
   Еще одним народным поэтом стало больше...
   Но это было жестоко...
   Всего себя отдавал Суриков родине. Только ею и жил, только ею и дышал...
   Но родина не хотела знать его.
   На деньги, заработанные пером, Суриков имел лишь возможность открыть маленькую лавчонку.
   Как в насмешку, над убогим жилищем поэта красовалась вывеска:
   "Торговля старым железом".
   Эта грязная, полутемная лавчонка едва-едва его кормила...
   Ему бы нужно на простор, на лоно природы, в родную деревню. Но в деревни уж совсем не на что было жить...
   И приходилось понемногу, потихоньку умирать в Москве... У него развилась чахотка которая и свела его в могилу в 1880 г.
   Нас главным образом интересует детство Сурикова... Только раз в жизни ему улыбнулось счастье и померкло... Это счастье -- его детство. Но оно померкло скоро, и на память о нем Суриков оставил нам лишь несколько своих стихотворений, лучших из всего им написанного... Ниже мы помещаем эти стихотворения, рисующие счастливую пору в жизни поэта.
   Эти стихи, написанные в полутемной лавчонке, -- не просто стихи, они -- грезы о далеком, утерянном и невозвратимом прошлом.

И. Любич-Кошуров.

II.
Иван Захарович Суриков о своем детстве.

                     Детство.
   
   Вот моя деревня,
   Вот мой дом родной;
   Вот качусь я в санках
   По горе крутой;
            Вот свернулись санки,
            И я на бок -- хлоп!
            Кубарем качуся
            Под гору, в сугроб.
   И друзья -- мальчишки,
   Стоя надо мной,
   Весело хохочут
   Над моей бедой.
            Все лицо и руки
            Залепил мне снег...
            Мне в сугробе -- горе,
            А ребятам--.смех!
   Но, меж тем, уж село
   Солнышко давно;
   Поднялася вьюга, --
   На небе темно.
            Весь ты перезябнешь, --
            Руки не согнешь,
            И домой тихонько,
            Нехотя бредешь.
   Ветхую шубенку
   Скинешь с плеч долой;
   Заберешься на печь
   К бабушке седой.
            И сидишь, ни слова...
            Тихо все кругом;
            Только слышишь, -- воет
            Вьюга за окном.
   В уголке, согнувшись,
   Лапти дед плетет;
   Матушка за прялкой,
   Молча, лен прядет.
            Избу освещает
            Огонек светца;
            Зимний вечер длится, --
            Длится без конца...
   И начну у бабки
   Сказки я просить;
   И начнет мне бабка
   Сказку говорить:
            Как Иван-царевич
            Птицу-жар поймал;
            Как ему невесту
            Серый волк достал.
   Слушаю я сказку, --
   Сердце так и мрет;
   А в трубе сердито
   Ветер злой поет.
            Я прижмусь к старушке...
            Тихо речь журчит, --
            И глаза мне крепко
            Сладкий сон смежит.
   И во сне мне снятся
   Чудные края.
   И Иван-царевич --
   Это будто я.
            Вот передо мною
            Чудный сад цветет;
            В том саду большое
            Дерево растет.
   Золотая клетка
   На сучке висит;
   В этой клетке птица,
   Точно жар, горит;
            Прыгает в той клетке,
            Весело поет;
            Ярким чудным светом
            Сад весь обдает.
   Вот я к ней подкрался
   И за клетку -- хвать!
   И хотел из сада
   С птицею бежать.
            Но не тут-то было!
            Поднялся шум, звон;
            Набежала стража
            В сад со всех сторон.
   Руки мне скрутили
   И ведут меня...
   И, дрожа от страха,
   Просыпаюсь я.
            Уж в избу, в окошко,
            Солнышко глядит;
            Пред иконой бабка
            Молится, стоит.
   Весело текли вы,
   Детские года!
   Вас не омрачили
   Горе и беда.
    
   
                     Весна.
   
   Над землею воздух дышит
   День от дня теплее,
   Стали утром зорьки ярче,
   На, небе -- светлее.
            Всходит солнце над землею
            С каждым днем все выше,
            И весь день, кружась, воркуют
            Голуби на крыше.
   Вот и верба нарядилась
   В белые сережки,
   И у хат играют дети, --
   Веселятся, крошки!
            Рады солнечному свету,
            Рады дети воле,
            И теперь их в душной хате
            Не удержишь боле.
   Вот и лед на речке треснул,
   Речка зашумела
   И с себя зимы оковы
   Сбрасывает смело;
            Берега крутые роет,
            Разлилась широко...
            Плеск и шум воды бурливой
            Слышен издалека.
   В небо тучка набежала,
   Мелкий дождик сеет...
   В поле травка показалась,
   Поле зеленеет
            На брединнике, на ивах
            Развернулись почки,
            И глядят, как золотые,
            Светлые листочки.
   Вот и лес оделся; песни
   Птичек зазвенели;
   Над травой цветов головки
   Ярко запестрели.
            Хороша весна -- царица,
            В плащ цветной одета!
            Много в воздухе разлито
            И тепла и света...
    
   
                     * * *
   
   Занялася заря --
   Скоро солнце взойдет.
   Слышишь... чу!.. соловей
   Щелкнул где-то, поет.
            И все ярче, светлей
            Переливы зари;
            Словно пар над рекой
            Поднялся, -- посмотри.
   От цветов, на полях,
   Льется запах кругом,
   И сияет роса
   На траве серебром.
            Над рекой, наклонясь,
            Что-то шепчет камыш;
            А кругом, на полях,
            Непробудная тишь.
   Как отрадно, легко,
   Широко дышит грудь!
   Ну, молись же скорей!
   Ну, молись, да и в путь!
    
   
                     Горе.
   
   Получил письмо от внука
            Дедушка Федот;
   Внук на фабрике прядильной
            В Питере живет.
   Что в письме том пишет внучек,
            Нужно деду знать, --
   Да письма-то не умет
            Сам он прочитать.
   И выходит на крылечко
            Дедушка Федот, --
   Сел с письмом и грамотея
            С нетерпеньем ждет.
   Время к вечеру подходит,
            Скот идет с полей;
   Вот пред дедом показался
            Жданный грамотей:
   Мальчик в беленькой рубашке
            По селу идет.
   Дед кричит ему: -- "Ванюша!
            На, прочти-ка, вот!
   Что тут пишет милый внучек, --
            Нужно мне узнать". --
   Мальчик взял письмо и бойко
            Принялся читать.
   Дед нагнулся к грамотею,
            Слушает его.
   Пишет внук: "чтобы не ждали
            Денег от него.
   Знает он, что деньги нужны,
            Что оброк стоит;
   Где же взять их? Он -- в больнице,
            В Питере лежит.
   И едва ли скоро выйдет:
            Боль-то не легка, --
   У него по самый локоть
            Отнята рука.
   Раздавило на работе
            Руку шестерней;
   И теперь семье помощник
            Будет он плохой.
   Хоть и выйдет из больницы,
            Так опять беда:
   Искалеченный, безрукий, --
            Годен он куда?.."
   Много в том письме для деда
            Горя и забот!
   И заплакал горько, горько
            Дедушка Федот.
   И глядит тоскливо мальчик, --
            Тяжело ему;
   Горе старого понятно
            И его уму.
   Он поник головкой русой,
            Опустил глаза, --
   И по личику ребенка
            Катится слеза.
    
   Степь.
   Едешь, едешь, -- степь да небо,
   Точно нет им края;
   И стоит вверху, над степью,
   Тишина немая.
            Нестерпимою жарою
            Воздух так и пышет;
            Как шумит трава густая, --
            Только ухо слышит.
   Едешь, едешь, -- как шальные,
   Кони мчатся степью;
   Вдоль курганы, зеленея,
   Убегают цепью.
            Промелькнут перед глазами
            Две-три старых ивы, --
            И опять в траве волнами
            Ветра переливы.
   Едешь, едешь, -- степь да небо, --
   Степь, все степь, как море;
   И взгрустнется поневоле
   На таком просторе.
    
   В ночном.
   Летний вечер. За лесами
   Солнышко уж село;
   На краю далеком неба
   Зорька заалела;
            Но и та потухла. Топот
            В поле раздается:
            То табун коней в ночное
            По лугам несется.
   Ухватя коней за гриву,
   Скачут дети в поле.
   То-то радость и веселье,
   То-то детям воля!
            По трави высокой кони
            На просторе бродят;
            Собралися дети в кучу,
            Разговор заводят.
   Мужички сторожевые
   Улеглись под лесом
   И заснули... Не шелохнет
   Лес густым навесом.
            Все темней, темней и тише...
            Смолкли к ночи птицы;
            Только на небе сверкают
            Дальние зарницы.
   Кой-где звякнет колокольчик,
   Фыркнет конь на воле,
   Хрустнет ветка, куст, -- и снова
   Все смолкает в поле.
            И на ум приходят детям
            Бабушкины сказки:
            Вот с метлой несется ведьма
            На ночные пляски;
   Вот над лесом мчится леший
   С головой косматой,
   А по небу, сыпля искры,
   Змей летит крылатый;
            И какие-то, все в белом,
            Тени в поле ходят...
            Детям боязно -- и дети
            Огонек разводят.
   И трещат сухие сучья,
   Разгораясь жарко,
   Освещая тьму ночную
   Далеко и ярко...

-----------------------------------------------

   Детские годы знаменитых людей. Томик IV. С портретами и рисунками. Бесплатное приложение к журналу "Путеводный Огонек" за 1910 год. М.: Типо-Литография "Печатник", 1910.
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов