Редько Александр Мефодьевич - О чертовой кукле - мертвой красоте

З.Н.Гиппиус: pro et contra

СПб.: РХГА, 2008. -- (Русский Путь).

А. Е. РЕДЬКО

О чертовой кукле -- мертвой красоте

(З. Гиппиус. Чертова кукла. Жизнеописание в 33-х главах)

О "Чертовой кукле" г-жи Гиппиус мы уже говорили по поводу первой трети романа, когда он появился в январской книге "Русской Мысли". Но тогда мы могли говорить, очевидно, только о том, что в повести было дано в фактах беллетристического изображения, имеющих определенное значение именно в качестве "фактов" действительного или придуманного бытия.

Теперь повесть закончена и не только закончена, но даже разъяснена отчасти -- в отношении замысла и цели творчества -- самим автором, в предисловии к отдельному изданию. Мы имеем поэтому возможность оценить повесть не только в том, что дано автором в образе Юрули, но и то, что он, автор, хотел дать и хотел сказать. Это будет тем любопытнее, что до сих пор нам не случалось говорить о мистическом строительстве жизни, существующем пока не как факт, а лишь как предчувствие грядущего и даже весьма близкого (для некоторых).

Непримиренностью двух начал -- личного и общественного -- болеет весь современный мир, жаждущий примирить тенденции социалистической общественности и анархической индивидуальности в единое гармоничное целое в душевных переживаниях. Жизнь до сих пор основана на смеси этих двух, по-видимому, враждебных начал, личного и хорового, а нужно, чтобы она была основана на соединении их. Химия знает такие способы -- превратить простую смесь различных элементов в новое сложное соединение, неразделимое на прежние составные части. Но в социальной сфере такой химии чувствований до сих пор не было. Человек по сию пору живет лишь мечтой о желанном претворении своего личного и коллективного в единое гармоничное целое -- в человеческих душах. Для З. Гиппиус таким претво-рителем индивидуального и общественного является мистика.

Вопрос о лечении русской жизни мистикой два года тому назад усиленно занимал собою широкие литературные круги. Происходили собрания, расценивались доводы pro и contra, дебаты переходили порою в горячие сражения, но затем все как будто схлынуло, не оставив после себя прочного следа и уверенности, что инъекция мистического восторга современникам не только возможна, но и будет весьма целебной для захиревшей общественной жизни. Осталось скорее отрицательное впечатление чего-то несуразного и ненужного.

Но вот появляется на ту же тему вещь беллетристическая -- в образах, и тема, отошедшая было в литературное небытие, вновь воскресает и заставляет пересматривать вопрос. Вот воистину торжество беллетристической формы суждения и рассмотрения.

В чем же дело?

С героем "Чертовой куклы" читатель уже знаком, если припомнить нашу заметку "Предвидения и наблюдения в беллетристике" ("Русское Богатство", [1911], январь).

В этой заметке мы говорили вообще о гармонических душах, нежданно обогативших собою сотканное из душевных противоречий современное человечество. И мы говорили, что для одних эти гармонические люди только греза и предчувствие будущего, а для других -- настоящее, предмет не вымысла, а наблюдения. Автор "Чертовой куклы" принадлежит, как мы отметили, к этой последней категории: его герой -- факт настоящего, и тем не менее его герой блаженно гармоничен и поразительно красив.

Особенность этого героя, резко бросавшаяся в глаза, это -- универсальная привлекательность для всех, не исключая и автора. Так было в январской книжке "Русской Мысли"; так осталось и до конца повести: ничто не могло ни уничтожить, ни даже сократить обаяние гармоничной личности студента Юрули.

Эта сверхчеловеческая симпатичность героя г-жи Гиппиус привела почти всех критиков в истинное оцепенение: до такой степени она кажется несообразной. Но, как мы отметили в первой заметке, универсальная симпатичность героя отнюдь не недоразумение. Она, несомненно, входит в замысел г-жи Гиппиус.

Так как мы имели только начало повести, то мы останавливались на том, что было дано сполна и законченно, т. е. на общем облике ее героя, который, несмотря на свою веру: не надо иметь "никаких вер", был нужен и полезен всем окружающим, был радостен и ободряющ для всех окружающих.

Тем не менее уже в следующей, февральской книжке "Русской Мысли" выяснилось, что наименование "чертовой куклой" относится не к кому иному, как к Юруле. При выходе же его "жизнеописания в 33 главах" отдельным изданием г-жа Гиппиус нашла необходимым предпослать повести несколько руководящих объяснений. И по этим объяснениям у автора не было никакой иной задачи, кроме как "обнажить вечные, глубокие корни реакции в общественной жизни".

"...хотелось мне, -- говорит автор, -- собрать, сосредоточить черты душевной мертвости, вечно тянущей вниз, -- в одном человеке, сделав его сознательным, т. е. утверждающим и оправдывающим (насколько это возможно) свое миросозерцание... Отдельные черты этой вечной, страшной косности есть почти во всяком из нас, теперешних; таятся порою глубоко, под сознанием; но и оттуда, из глубин, поднимается отравленный воздух".

А далее в том же предисловии говорится:

"Сводка отдельных душевных черт к единой личности -- быть может, искусственна; герой небытия (?), возможно, не удался мне; но это уже вопрос иной, и не мне его касаться. Хочу прибавить только, что, по моему глубокому убеждению, сила косности, себя утверждающая и крепкая, -- достойна внимания, исследования и серьезной борьбы с нею -- в меру умения каждого. Сила эта тем страшнее, что она вездесуща и неприметна, обволакивающа и соблазнительна".

Мы привели возможно полнее собственные комментарии г-жи Гиппиус к жизнеописанию ее героя. По-видимому, содержание предисловия решительно по тону и содержанию. Автор допускает, что ему не удалось беллетристическое исполнение своего замысла, но задумано было изобразить в романе именно то, что говорится в предисловии. Весь роман -- книга о реакции; главное действующее лицо -- герой небытия (?); он принадлежит к числу тех, что влекут жизнь вниз; с ним необходимо бороться. Естественно, создается логический мостик в гипотезе, что автор относится к герою с той же брезгливостью, что и читатель. Но это недоразумение: брезгливости у автора нет. Вы перелистываете роман и проверяете впечатление на тех местах, где автор говорит о герое от своего собственного имени, оставляя роль изобразителя, и чувствуете, что Юруля для автора синоним мертвой красоты, но все же красоты. А это, конечно, совсем не то отношение, которое сложилось у читателя при чтении романа и которое как будто готов был разделить сам автор, судя по предисловию.

Однако и в предисловии есть ряд оттеночных замечаний, которые заставляют пристальнее всматриваться в решительный, по-видимому, приговор. Во-первых, оказывается, что Юруля воплотитель того "вечного", что живет почти во всех "нас, теперешних"; во-вторых, его душевное состояние принадлежит к категории соблазнительного. Конечно, красота может быть соблазнительною даже и в том случае, если она мертва, и с красотою "мертвою" можно бороться во имя красоты "живой".

С этой точки зрения вы перебираете в памяти отношение к герою всех действующих лиц. Все относятся с восторгом и влюбленностью; революционеры Михаил и Наташа -- вдумчиво. Осуждают только мистически настроенные люди и только за отсутствие всякого признака мистики в душе Юрули!

Вот в чем мертвенность Юрули и вот почему с ним нужно бороться! Все зависит от смысла слов: чертова кукла, мертвость -- косность, и от содержания термина борьба с "реакцией". Для "борьбы" требуется торжество мистических настроений в современном русском обществе.

Юруля -- чертова кукла, потому что он "кукла" -- игрушка в руках "черта". Он находится в погоне за радостью и не замечает, что под его радостью нет никакого прочного основания: она вся целиком на зыбких "случайностях": сегодня жив, завтра мертв, и нет у него прочного -- будущей жизни, которая одна делает человека уверенным и способным "не отдаваться тупо во власть земли". Только раз он, Юруля, почувствовал вокруг своего бытия что-то неладное, когда ему днем, на улице, в изображении г-жи Гиппиус, "почудилось, что сквозь фиолетовую небесную воздушность проступают злые черные улыбки, темные пятна, словно томился воздух под напирающим на него со вне бессветным и безгранным пространством". Бессознательно Юруля понял необычайное в факте, что пространство напирает на воздух, и ему (Юруле) стало "страшно, страшно и холодно", по описанию г-жи Гиппиус. Он даже понял причину напирания пространства и ощутил, что это "издевательски улыбалась над миром медленная внешняя чернота -- внешняя смерть"; однако в следующую минуту он же решил, что просто устал и ему надо только выспаться, а не придавать значения своему странному кошмару наяву.

Однако кошмар оказался пророческим, как всегда у беллетристов, и над головой Юрули на самом деле уже реяли "черные улыбки" смерти. Он был нежданно-негаданно убит сумасшедшим.

Это дает автору возможность резюмировать и жизнь Юрули, и свое отношение к нему. Речь идет о мертвом лице Юрули.

"Мертвое, -- оно точно и не было никогда живым. Мертвая красота".

Что же в свою очередь значит это темное пояснение? "Черты душевной мертвости" -- в предисловии; "мертвая красота" -- в романе... Разъяснение в лирике З. Гиппиус, которая была некогда тоже "мертва":

Я ждал полета и бытия.

Но мертвый ястреб -- душа моя.

Как мертвый ястреб лежит в пыли,

Отдавшись тупо во власть земли.

. . . . . . . . . . . . . . .

К земле я никну, сливаюсь с ней.

И оба мертвы, -- она и я.

Таким образом, "мертвость" есть отсутствие "полета" в мистическую высь, и разница между Юрулей и его автором только в том, что Юруля всю жизнь был мертв, а она только в прошлом, когда "отдавалась тупо во власть земли".

Роман -- книга о настоящем и о будущем, поскольку это будущее заключается "предчувственно" в настоящем.

Настоящее дано в образах Юрули, троебратства и жертв традиций "общественности": Михаила, Наташи. Юруля в точности живет по старому -- 1894 года -- завету г-жи Гиппиус:

Но я люблю себя, как Бога, --

и потому или не потому, но блещет жизнью, энергией и свето-рассеивает вокруг себя счастье... Он ярко воплотил в себе факт, что он "особь", имеющая право на "неслиянность". Для себя он сполна разрешил проблему поведения, основанного на абсолютной свободе личности. Он не знает никаких душевных пут, не считается ни с какой душевной зависимостью от других; мнения и желания других, не совпадающие с его собственными, для него то же, что ветер и пыль на улице: досадно, что они существуют, но не больше. Он сполна определяется своими собственными мыслями и побуждениями. С этой точки зрения он тоже удовлетворил бы завету г-жи Гиппиус (1904 года):

Я не могу покоряться людям.

Можно ли рабства хотеть?

. . . . . . . . . . . . .

Я не могу покоряться Богу.

Если я Бога люблю.

. . . . . . . . . . . . .

Мы не рабы, -- но мы Божьи дети,

Дети свободы, как Он.

Но тут наступает резкая несходимость. Автору приведенных строф нужно мистически примирить абсолютную свободу индивидуума с благонаправленностью мировой жизни, зависящей от "последнего Я", и потому он взывает:

Отче, вовек да будут едино

Воля Твоя и моя!

Только и всего: можно любить себя, как Бога; можно не покоряться ни людям, ни Богу, но нужно при этом молиться: да будут едины воля Твоя и моя! Но герой "Чертовой куклы" лишен создающих мировую гармонию мистических восторгов и прозрений индивидуализма. Он не молится об единстве воли; не задумывается и над последствиями, несмотря на знамение, данное ему в виде пространства, напиравшего на воздух, -- в XXIV главе.

Но отсюда логически вытекает, что нужен акт нового библейского сотворения человека, который вдохнул бы бессмертную душу в эту цепную, уже существующую, мертвенную, но подлинную красоту.

Однако это нужно только для мистика-автора; толпа же, в его изображении, ничего не требует от Юрули: она отраженно воспринимает радость от того, что он вечно радостен, не интересуясь тем, какая в нем красота духа: мистически живая или мистически мертвая.

Юруле недостает мистики. Вы готовы сказать, что у героя романа многого в душе не достает, кроме мистического понимания мира. Но это так только до тех пор, пока вы не узнаете, от Антона Крайнего, что нравственность -- ненужное людям слово (Литературный дневник. "Хлеб жизни"). "Кто, понимающий слово "Отец", не поймет, -- говорит Антон Крайний, он же автор "Чертовой куклы", -- что слово "нравственность" -- слово пустое, совершенно ненужное людям? Они прикрывают им свое проклятие, свою отброшенность от Отца. При Нем это слово лишнее, оно меркнет, как свеча в ясное утро". Как видите, указание совершенно решительное. Нравственность не есть нечто от века человеческое, и всевозможные этики и учения об эволюции нравственности только выдумка позитивистов, отказавшихся от другого истинного источника света -- мистического.

Нравственность -- ненужное слово и результат отброшенности подвергшихся проклятию. И вот г-жа Гиппиус решительно не считается ни с какими ненужными словами, делая своего привлекательного юношу всем, чем угодно, вплоть до состоящего при содержанке. Это -- дерзость замысла, убивающая художественную правду повести, но не лишенная логичности. Sic volo, sic jubeo {Так я хочу, так я приказываю (лат.).}.

Члены "троебратства", мистически настроенные, были бы, вероятно, готовы молиться по всякому завету З. Н. Гиппиус, но, к сожалению, они далеки от жизни, не умеют кипеть ею. По их собственным словам: "Мы -- книжные, мы -- тряпки", они обречены на бездействие, за недостатком энергии существования, столь избыточной в Юруле.

Наконец, в романе выведены представители "общественников" -- обоего пола "революционеры". Эти заняты тем, что терзаются всякими терзаниями и присматриваются к Юруле и троебратчикам. Что Юруля стоит на каком-то верном пути, хотя и не у последней цели, -- это чувствуют наиболее одаренные среди "революционеров" повести. Где пределы правды, воплощенной в лице (формуле) Юрули, они не знают еще, но чувствуют, что эта правда в нем есть. Так же присматриваются они и к троебратству; тоже не знают, где предел правды, воплощенной в них, но тоже чувствуют, что и у них есть своя новая индивидуалистическо-мистическая правда ("да будет воля Твоя и моя"),

III

Читателю остается самому сделать то, около чего ходят общественники г-жи Гиппиус, но чего они все-таки не сделали в романе.

Нужен синтез. Ясно, что путь идет к будущему с его особыми предчувствуемо-гармоничными и свободными людьми. Они будут гармоничны, красочны и ярки в использовании жизни: так же, как Юруля. Они будут свободны и независимы ни от кого и ни от чего, ни от каких догм и велений, -- совершенно так же, как Юруля. От этого выиграют все и каждый, ибо всем будет уютнее, когда будет улыбаться каждый в отдельности. И от этого индивидуалистического разлива всеобщего счастья не пострадают ни в чем интересы "общности", человечества, ибо "особи" подчиняются очарованиям истины, и человечество найдет регулятор в мистике ("да будут едино воля Твоя и моя!")

Да будет так! Но если будет не совсем так? Рассказывают, что в старом Петербурге, на Адмиралтейской площади, где в то время устраивались масленичные увеселения, один остроумный человек построил балаган-музей с вывеской, обещавшей посетителям лицезрение монстра -- детища, происшедшего от щуки и утки. Люди входили, но их огорчали сообщением, что чудище заболело. Поэтому взамен чудища посетителям предлагали посмотреть на его родителей и на самом деле показывали щуку в бадье и утку в корзине. Не оказывается ли читатель "Чертовой куклы" в положении посетителя именно этого анекдотического музея? Он прочел повесть, вместе с "общественниками" г-жи Гиппиус присматривался к Юруле и троебратству, ожидая откровений и сочетаний абсолютной внеморальной свободы духа с дерзновениями мистического свойства. А ему показали только "родителей" этого предчувственного чуда: щуку -- Юрулю и утку -- троебратство!

Впрочем, есть и существенная разница. Посетителю анекдотического музея показывали в качестве родителей подлинную, действительно существовавшую щуку и живую утку. Автор же в качестве "родителей" предложил вниманию читателя насквозь сочиненных людей.

Впрочем, "Чертова кукла" не конец отражений настоящего и предчувственного. Об "очарованиях истины" г-жа Гиппиус обещает дать специальный роман, составляющий продолжение "Чертовой куклы". В новом романе новый Юруля будет одет в другие, "гораздо более соблазнительные" одежды и при этом, по словам автора, столкнется с зерном подлинного и совершенного бытия, которое уже вырастает ныне из стихии революции (предисловие к "Чертовой кукле").

Автор обещает, что ее новый Юруля будет еще более соблазнителен! Но ведь и Юруля из "Чертовой куклы" очаровывает все сословия и возрасты, за исключением мистиков! Неужели в новом романе и эти твердые -- с троебратством в основе -- дрогнут перед Юрулей, "одетым в еще более соблазнительные одежды"? Думаем, однако, что до этого не допустят ни З. Гиппиус, ни Антон Крайний.

Даже в обещании автора есть что-то успокоительное.

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Русское Богатство. 1911. No 7. С. 168--175.

Редько Александр Мефодиевич (1866--1933) -- литературовед. Писал вместе с Евгением Исааковичем Редько под псевдонимом А. Е. Редько.

С. 339. Так я хочу, так я приказываю -- Ювенал, 6-я сатира.