Редько Александр Мефодьевич - Из литературных впечатлений

Изъ литературныхъ впечатлѣній.

(8-ой сборникъ "Земля").

Окончанія повѣсти г. Арцыбашева пришлось ждать меньше, чѣмъ можно было думать. Но недлинный срокъ, отдѣлившій появленіе конца отъ начала второй части (въ седьмомъ сборникѣ), для героевъ повѣсти оказался роковымъ: въ живыхъ никого не осталось!

Со всѣми участниками повѣсти раздѣлался авторъ, безъ различія взглядовъ и общественныхъ положеній. Офицеръ, студентъ, мелкій чиновникъ, мѣщанинъ, знаменитый художникъ, дѣвушка безвольная, дѣвушка энергичная... На протяженіи 152 страницъ -- всѣ кончаютъ или кончатъ однимъ и тѣмъ же; только средства и видимыя причины самоуничтоженія мѣняются. Одинъ офицеръ застрѣлился -- подъ видимымъ давленіемъ проповѣди Наумова. Другой офицеръ зарѣзался изъ-за невыносимой семейной жизни. Дѣвушка утопилась изъ-за обманутой любви. Другая готовится отравиться ціанистымъ кали -- по той же причинѣ. Герой литературно приготовленный a la Рогожинъ, сошелъ съ ума -- отъ сознанія, что физическое обладаніе женщиной, къ которому онъ стремился много лѣтъ, ломая свою жизнь и мучаясь изо-дня въ день,-- не только не дало ему Санинской "радости", но принесло нѣчто противное: чувство глухого отвращенія...

Всѣ будто-бы по разнымъ причинамъ, а на самомъ дѣлѣ -- по существу -- въ силу единственной, но достаточной причины: въ жизни вообще нѣтъ привлекательности.

Какъ и слѣдовало ожидать, знаменитый художникъ Михайловъ, такой, казалось, жизнерадостный и стойкій, тоже не устоялъ. Сполна извѣдавъ жизнь, построенную по схемѣ Санина, онъ убѣдился, что Санинъ ошибся и что жить ради наслажденія нельзя и не стоитъ: это не удовлетворяетъ. "Нѣтъ, докторъ -- исповѣдуется Михайловъ незадолго передъ концомъ повѣсти -- если не можешь повѣрить, если не можешь жить для чего-нибудь, то жить нельзя совсѣмъ!.. Страсть -- это тоже сказка, и наслажденіями нельзя заполнить душу свою"!.. Поэтому, дождавшись подходящей минуты настроенія, застрѣлился и онъ.

До послѣднихъ главъ въ повѣсти рѣшительнымъ противникомъ самоубійства, какъ философской идеи и жизнеисцѣляющаго средства, является студентъ со смѣшной фамиліей Чижъ. У него есть свое объясненіе, почему именно въ маленькомъ уѣздномъ россійскомъ городѣ г. Арцыбашева вдругъ началась эпидемія самоубійствъ. По его словамъ, современное общество всего міра дошло "до послѣдней черты" въ пользованіи "цѣнностями науки и искусства". Если перейти съ условнаго языка философіи на грубый языкъ мужиковъ русскихъ, причину всеобщаго тяготѣнія къ "желтой могилѣ" пришлось бы объяснить словами: люди съ жиру бѣсятся.

Именно по этой причинѣ среди нихъ имѣетъ и должна имѣть успѣхъ проповѣдь инженера Наумова о всеобщемъ самоубійствѣ. Чижъ начинаетъ говорить объ этомъ съ оговоркой: "быть можетъ, для современнаго общества, исчерпавшаго всѣ цѣнности науки и искусства и дошедшаго до послѣдней черты, онъ и правъ". Но въ дальнѣйшемъ оговорку о "быть можетъ" Чижъ опускаетъ и говоритъ уже увѣренно: "Конечно, общество, взявши все, что можно было взять, исчерпавшее до дна всѣ наслажденія, естественно должно придти къ вопросу: "что дальше?" и рѣшить его въ наумовскомъ смыслѣ"...

Въ какой мѣрѣ на сторонѣ своего Чижа самъ авторъ повѣсти, мы не знаемъ. Съ одной стороны, изъ устъ этого человѣка со смѣшной фамиліей мы слышимъ -- подъ конецъ повѣсти -- самое заглавіе ея, т. е. какъ будто именно онъ и угадалъ два слова: "послѣдняя черта", которыя все объясняютъ, что разсказывается въ повѣсти. И нѣтъ, повидимому, указаній, что авторъ озаглавилъ свою повѣсть въ ироническомъ разумѣніи словъ о "послѣдней чертѣ". Съ другой стороны, жизнь въ Арцыбашевскомъ городкѣ съ Чижомъ-философомъ, до такой степени нудна и тосклива и убога, что говорить о чрезмѣрномъ использованіи въ этомъ нудномъ городкѣ "цѣнностей науки и искусства", какъ о мотивѣ самоубійства, не приходится. Это очевидно. Да и авторъ слишкомъ грубо подчеркиваетъ въ другихъ, болѣе раннихъ эпизодахъ свое насмѣшливое отношеніе къ соціалъ-демократу и философу Чижу, заставляя его, напр., натыкаться на свинью (подлинную, не символическую) въ самый убѣдительный моментъ его философскихъ опроверженій "наумовщины".

Такъ мы и не знаемъ въ концѣ концовъ, что же именно толкнуло обитателей изображеннаго городка въ "желтую могилу" въ одну изъ осеней,-- такую же какъ и всѣ. Мы только знаемъ изъ первой половины второй части, изъ разсказа самого инженера Наумова, что "писатель Арцыбашевъ", цитируемый упомянутымъ персонажемъ повѣсти, самъ по себѣ независимо и опредѣленно выяснилъ вопросъ, что для человѣка, достаточно умудреннаго жизнью, нѣтъ никакого исхода, какъ "сунуть голову въ помойную яму" и умереть.

Бѣдный Чижъ въ третьей части повѣсти тоже умеръ. Выставляя, въ противовѣсъ теоріи Наумова, призывъ къ жизни во имя будущаго, но имя человѣчества, онъ кончилъ все-таки тѣмъ же, чѣмъ и другіе. Только мѣсто нашелъ для себя особенное, повѣсившись на вѣшалкѣ, рядомъ со своей шинелью. "Пара маленькихъ калошъ, старыхъ и рваныхъ, стояла на полу возлѣ",-- разсказываетъ авторъ о подробностяхъ смерти Чижа. Только и осталось послѣ него и всей его стойкой борьбы противъ Наумова,-- однѣ только калоши, съ которыми онъ тоже все не мирился, все собираясь купить новыя цѣльныя, когда разбогатѣетъ".

Остался безсрочно живъ лишь докторъ Арнольди, но и то потому, что онъ давно чувствуетъ себя "мертвымъ" въ жизни, какъ аттестуетъ себя, въ угоду автору, самъ же докторъ Арнольди.-- Мертвымъ онъ себя называетъ потому, что въ его существованіи нѣтъ никакихъ радостно-красочныхъ проблесковъ вообще и въ особенности по части женской любви. По разсказу, Арнольди очень уменъ, не расплывается въ жалобахъ на то, что приходится жить по Пушкинской формулѣ,-- "чтобъ мыслить и страдать", но въ его неизмѣнномъ молчаніи чувствуется еще большій обвинитель бытія, чѣмъ инженеръ Наумовъ и даже "писатель Арцыбашевъ".

Куда дѣлся инженеръ Наумовъ, остается неизвѣстнымъ до конца повѣсти; о Наумовѣ только вспоминаютъ мимоходомъ, повидимому, какъ о живомъ еще, хотя и отсутствующемъ. Не исключена возможность, что онъ уѣхалъ въ другой уѣздный городъ, чтобы и его тоже опустошить, какъ нѣкогда ангелъ Божій библейскій Египетъ.

Относительно роли Наумова въ самоубійствахъ нужно, однако, сдѣлать оговорку и существенную оговорку. Авторъ настолько опытный художникъ, чтобы понимать, что одного убѣжденія героевъ въ полезности самоубійства недостаточно. Нужно еще и соотвѣтственное настроеніе, позволяющее подчиниться голосу даже своего убѣжденія, а не только убѣжденія со стороны. Это соображеніе авторъ настолько имѣлъ въ виду, что въ повѣсти у него для каждаго самоубійства существуютъ свои особенныя частныя причины; о нихъ мы уже упоминали; именно, эти причины и создаютъ воспріимчивость персонажей "У послѣдней черты" къ рѣчамъ, какъ будто Наумова, какъ будто самого автора.

Это переноситъ художественный интересъ, конечно, на соотвѣтствующія частныя сцены. И если бы автору удалось нарисовать убѣдительныя по настроенію сцены, это было бы, конечно, очень плохо для читателя, но очень хорошо для самой повѣсти. Къ счастью-несчастью, но получилось другое: получилось очень хорошо для читателя, имѣющаго возможность читать оптовую повѣсть о самоубійцахъ, безъ всякаго потрясенія. Исключеніе только одно: сцена, предшествующая самоубійству Тренева... Происходитъ семейная ссора, происходитъ нелѣпо, какъ и раньше 1001 разъ. Но на этотъ разъ злоба и отчаяніе вдругъ переходятъ за предѣлы переносимаго, роковая развязка крутится, какъ мятель, около обоихъ ссорящихся, и вы чувствуете въ описаніи Арцыбашева, что теперь все возможно... Но это единственная ярко и правдиво написанная сцена. Все остальное -- только "отъ Наумова" чтеніе.

Немного скучно, другого тяжелаго результата не получается. Скучно отъ гиперболической конструкціи повѣсти. Скучно отъ гиперболическихъ подробностей, которыя не усиливаютъ, а понижаютъ впечатлѣніе. Скучно отъ попытокъ автора во что бы то ни стало создать повѣсть съ универсальнымъ настроеніемъ, объединяющимъ всѣхъ въ позывѣ къ самоубійству. Но вмѣсто того, чтобы заставить васъ почувствовать и повѣрить, что "всѣ" на самомъ дѣлѣ заражены тяготѣніемъ къ могильному холмику на кладбищѣ, авторъ безсильно, а потому утомительно прибѣгаетъ къ простымъ завѣреніямъ, что это именно такъ и было въ захолустномъ городкѣ, имъ описанномъ. Поэтому, когда покончилъ съ собой маленькій чиновникъ Рысковъ -- изъ категоріи незамѣтныхъ ни для кого въ городѣ, въ повѣсти это оказывается событіемъ центральной важности: разсказывается, что самоубійство Рыскова "всѣхъ поставило въ тупикъ". Когда же за этимъ незамѣтнымъ обывателемъ покончили съ собой еще "мѣщанинъ -- огородникъ и дочь купца", то оказывается, что "весь" городокъ былъ потрясенъ и снова на слѣдующей страницѣ повторяется, что "весь городокъ кипѣлъ"... Не иначе, какъ "весь городокъ" и не иначе, какъ "кипитъ" -- "потрясенъ" -- "поставленъ въ тупикъ"!.. Меньшимъ эффектомъ авторъ не удовлетворяется; не удовлетворяется и читатель, для котораго въ этомъ случаѣ впечатлѣніе чрезмѣрной авторской горячности очень близко къ ощущенію очень холоднаго и дѣланнаго.

Такъ же гиперболично и упрощенно авторъ пробуетъ обезпечить нужное себѣ настроеніе въ деталяхъ. Если у него фигурируетъ эскадронъ для отданія воинскихъ почестей корнету Краузе, то этотъ эскадронъ движется, какъ цѣлая армія и даже внушительнѣе, чѣмъ цѣлаў армія: эскадронъ идетъ "сотрясая землю мощнымъ гуломъ"... Но и это описаніе все-таки приходится считать равнодушнымъ и спокойнымъ по сравненію съ тѣмъ, что разсказывается о дальнѣйшемъ моментѣ похоронъ злополучнаго Краузе, когда -- по описанію -- "гробъ горбато и хищно выгнулся, качнулся и нырнулъ въ открытыя темныя двери (кладбищенской церкви)".

Несомнѣнно, что даже мертвые должны были содрогнуться отъ такого ужаса. И если это не такъ въ отношеніи живыхъ, виновато во всякомъ случаѣ не равнодушіе автора къ тому, чтобы его повѣсть была ужасающей.

И что всего поразительнѣй: этотъ нынѣ желающій быть ужаснымъ авторъ четыре года назадъ задавалъ себѣ какъ-разъ обратную задачу -- быть прельстителемъ во славу жизни, доказавъ во что бы то ни стало ея необычайную, невѣроятную красоту и привлекательность.

II.

"Звѣриный бытъ" -- таково заглавіе разсказа Ѳ. Сологуба. Но не подумайте, что это гимносложеніе въ честь "звѣря" душъ нашихъ, какъ это слѣдовало бы съ увѣренностью догадаться, если бы Ѳ. Сологубъ печаталъ свой разсказъ три-два года назадъ. Тогда "звѣрь" былъ въ модѣ, онъ былъ "святъ" на печатныхъ страницахъ, и заглавіе: "звѣриный бытъ" могло бы натолкнуть на мысль о радостяхъ жизни, имѣющихъ развернуться передъ читателемъ въ разсказѣ, озаглавленномъ такимъ "святымъ" словомъ.

Теперь же -- времена мѣняются -- "звѣрь" не въ такомъ почетѣ, и въ "Звѣриномъ быту" разсказывается случай, какъ нѣкій подражатель Ласси захотѣлъ убить своего племянника, дабы получить наслѣдство. Въ этихъ цѣляхъ злоумышленникъ натолокъ стекла, подговорилъ гувернантку подсыпать это истолченное стекло въ пищу мальчику и кромѣ того подарилъ ему коробку конфектъ съ тертыми каштанами, въ которыя были натыканы кончики отъ тонкихъ иголокъ! Двѣнадцатилѣтній мальчикъ долженъ былъ это съѣсть и не замѣтить... Къ счастью, въ разсказѣ какъ deus ex machina появляется проницательный сыщикъ -- не Шерлокъ Хольмсъ, а совершенно русскій: Кундикъ-Разпоходскій -- и своевременно за 1100 рублей разоблачаетъ замыслы родственника, представивъ убѣдительныя доказательства. Отецъ ребенка, потрясенный этими доказательствами, воочію установившими звѣриный бытъ въ городахъ, рѣшаетъ бѣжать съ сыномъ куда-нибудь отъ "звѣринаго быта". Намѣчены для этого Аргентинская республика и Сандвичевы острова.

Какъ видите, авторъ очень отрицательно относится къ звѣриному элементу въ людяхъ. Правда, онъ еще не проклинаетъ своего Триродова изъ неконченныхъ "Навьихъ чаръ" за жестокосердіе, съ которымъ тотъ, удовольствія ради, на письменномъ столѣ держалъ призмы, спрессованныя изъ труповъ убитыхъ имъ самимъ людей. Но авторъ все-же скорбитъ о томъ, что "въ городѣ нашихъ дней, великолѣпномъ Содомѣ, возрождается древній звѣрь и хочетъ властвовать". У разсказчика есть даже публицистическій выводъ, сдѣланный изъ властолюбія просыпающагося (?) древняго звѣря. "Все то жестокое, что совершалось въ странѣ, шло отсюда", утверждаетъ разсчазчикъ.

Итакъ, война со "звѣремъ", съ недавнимъ "святымъ" элементомъ въ людяхъ! И... Ѳедоръ Сологубъ противъ него!

Къ сожалѣнію, отъ этой прибавки самъ разсказъ не сталъ ни содержательнѣе, ни художественнѣе. Выпадъ противъ "звѣринаго быта" только одно изъ украшеній разсказа, не имѣющихъ органическаго значенія. Самый же разсказъ сводится къ уголовному сказанію о сыщикѣ, не уступающемъ въ проницательности Шерлоку Холмсу.

Не обошлось дѣло, конечно, безъ пропаганды объ освобожденіи человѣчества отъ злѣйшаго врага человѣка -- одежды. Вѣдь "тѣла прекраснѣе лицъ",-- утверждаетъ герой разсказа г. Сологуба,-- и не только прекраснѣе, но и "менѣе поддаются вліянію старости, болѣзней и слабости"! Но почему же въ такомъ случаѣ открываются лица и закрывается тѣло?.. Наконецъ, пусть на самомъ дѣлѣ существуютъ безобразныя тѣла: что же изъ этого слѣдуетъ? По герою,-- ровно ничего: "вокругъ насъ много безобразныхъ предметовъ... тогда бы и на нихъ надѣвать покровы и маски, чехлы и футляры". Герой предлагаетъ дамѣ -- своей собесѣдницѣ, вообразить такой городъ: "Представьте себѣ видъ такого города".

Этотъ доводъ въ передачѣ г. Сологуба оказывается почти рѣшающимъ. Дама пробуетъ представить себѣ дома, затянутые сѣрымъ холстомъ или кисеею по причинѣ дурного фасада и восклицаетъ: "Какой ужасъ!.." Близокъ уже конецъ спора. Дама перестаетъ возражать и "задумчиво" -- по описанію автора -- полусоглашается съ героемъ. Но въ это время "кто-то подошелъ" -- по дальнѣйшему описанію -- и "разговоръ прервался", близкій къ концу и логической побѣдѣ, но не конченый...

Къ слову замѣтить, "Звѣриный бытъ" начатъ въ спокойныхъ, красивыхъ полутонахъ, и по этому началу можно было думать, что разсказъ будетъ имѣть свое особенное содержаніе, ибо сведется къ неясной лирикѣ переживаній, которая удается поэту Ѳ. Сологубу. Но конецъ, вѣнчающій дѣло, у беллетриста опредѣлился уголовнымъ анекдотомъ и теоріей обнаженія человѣчества -- на равныхъ правахъ съ домами безобразной внѣшности.

III.

Въ послѣднее время г. Чириковъ часто обращается къ годамъ молодости, юности и дѣтства. Въ этомъ отношеніи онъ правъ. Все вокругъ насыщено маскарадомъ идей и чувствованій. Хотѣлось бы простоты, искренности и въ то же время чувства свободы и непринужденности. Но гдѣ же искать эту волшебную возможность, какъ не въ молодости, не въ юности и дѣтствѣ? Положимъ, не было ихъ, вѣроятно, и тамъ: и въ то время надъ нами тяготѣли разные законы житейской необходимости, порой и подъ часъ очень больные для дѣтской души. Но поэзія отъ того и присуща воспоминаніямъ юности и дѣтства, что все отрицательное и тяжелое оказывается забытымъ. Помнится только то, что кажется радостнымъ въ воспоминаніяхъ... Поэтому мы всѣ плохо разбираемся въ психологіи дѣтской души: свои дѣйствительныя переживанія мы давно забыли и живемъ одной миѳологіей дѣтства... Поэтому мы плохіе педагоги и порядочные истязатели дѣтской непосредственности, которыхъ оцѣнить и понять, пережить въ чувствѣ своемъ давно неспособны... Но миѳологія дѣтства ярка въ нашихъ душахъ, и этого достаточно для того, чтобы служить испытаннымъ источникомъ поэзіи. Здѣсь не нужно сочинять, здѣсь нужно только умѣть разсказать то, что горитъ въ неточной памяти, и родникъ поэзіи на-лицо, и сочувствіе читателя тоже на-лицо.

Особенно сейчасъ, когда всѣмъ достаточно прискучили всевозможные лики и личины литературнаго производства. Литература успѣла только разжечь жажду индивидуалистическаго освобожденія, полноту и свободу переживаній, ни отъ кого и ни отъ чего независящихъ. Но удовлетворить эту жажду литература не могла. Удовлетворить ее оказалось столь же трудной задачей, какъ и разрѣшить задачу о дѣленіи угла на три части. По внѣшности, по видимости, нѣтъ ничего легче, но проходятъ не года, не сотни лѣтъ, а тысячелѣтія, а "простая" геометрическая задача остается неразрѣшенной, и простая задача для человѣка -- быть свободнымъ и простымъ и ничѣмъ не стиснутымъ въ душевной жизни -- остается тоже неразрѣшенной.

Поневолѣ, какъ разсказчикъ Е. Чириковъ, уйдешь въ область миѳологіи дѣтства, когда все это "было".

Его новый разсказъ ("Утро жизни") въ "Землѣ" ведется отъ лица женщины, мечтающей о томъ, "какъ хорошо было бы сбросить съ себя всѣ путы, связывающія тѣло съ головы до пятокъ, выпрыгнуть изъ окна (вагона) и съ распущенными волосами, въ одной рубашкѣ побѣжать по зеленому лугу... къ самой рѣчкѣ, замутить ея прозрачность босыми ногами". Вѣдь все это было возможно когда-то: въ то время, когда она не была еще "мадамъ", какъ называетъ ее кондукторъ, контролирующій билеты; тогда она была маленькой деревенской дѣвчонкой, пріятельницей сѣдого дѣда, съ которымъ и выполняла всѣ хозяйственныя обязанности по огороду и прочимъ дѣламъ въ страдную пору, за неимѣніемъ въ домѣ иныхъ серьезныхъ работниковъ... Конечно, она въ то время не думала о рѣчкѣ такими словами, какъ теперь, когда ей хочется "замутить ея прозрачность" босыми ногами. Это вѣдь отъ стиля, да еще опредѣленнаго стиля, а она въ то время еще не вѣдала стилей. Но вѣдь мы уже оговорились о неизбѣжномъ миѳотворчествѣ въ такихъ воспоминаніяхъ дѣтства... И этотъ налетъ не портилъ бы этого разсказа г. Чирикова, какъ и другихъ его воспоминаній о бодрой юности и о радости дѣтства. Ихъ портитъ другое: патетическая сантиментальность. Что угодно можетъ быть въ этихъ разсказахъ изъ миѳологіи прошлаго -- "счастливой, невозвратимой поры дѣтства", но конечно не пафосъ, да еще и сантиментальный! И въ данномъ случаѣ -- воспоминанія путницы тепло переданы, понятно чувство поклоненія своему дѣтству и юности, гдѣ и ошибки были красивыми, не портящими воспоминанія. Удачно подобрано слово "мадамъ", въ которомъ сосредоточенъ контрастъ съ прошлымъ деревенской дѣвчонки, хлопотавшей когда-то въ огородѣ полуголышемъ. Все дѣло именно въ этомъ: была голышемъ дѣвчонкой, а стала "мадамъ", и отъ этого не чувствуется выигрыша и душевнаго пріобрѣтенія. Но ко всему этому прибавлена ложка упомянутаго дегтю.

IV.

Сборникъ имѣетъ еще любопытную особенность. Въ немъ четыре вещи, и въ трехъ изъ нихъ люди бѣгутъ, мысленно или фактически, изъ города и отъ города, которому еще недавно слагались гимны спеціальными поэтами городской жизни въ ея цѣломъ и во всѣхъ частностяхъ, вплоть до продающихся женщинъ...

Въ восьмомъ сборникѣ "Земля" мы имѣемъ -- если выражаться ученымъ образомъ -- 75% писательскаго бѣгства изъ города въ деревню, ибо деревня обѣщаетъ тоскующимъ представителямъ городской культуры -- душевный отдыхъ среди "нетронутой" культурой обстановки.

Какъ признакъ кризиса, переживаемаго современной "новой" литературой, это бѣгство отъ города или, точнѣе, отъ своей мысли о городѣ представляетъ значительный интересъ для читателя художественной литературы.

Послѣдній разсказъ, помѣщенный въ "Землѣ", имѣетъ темой какъ-разъ такое бѣгство въ деревню ("Первое знакомство" -- Саши Чернаго).

Разсказъ интересно написанъ. Собственно это даже не разсказъ, а отчетъ о видѣнномъ въ деревнѣ. Отчетъ написанъ такъ, какъ былъ бы написанъ дневникъ во время этнографической экспедиціи въ невѣдомыя земли. Авторъ разсказываетъ добросовѣстно, не стараясь ни преуменьшать, ни преувеличивать значеніе видѣннаго и не скрывая, что онъ самъ -- "индивидуалистъ въ пиджакѣ", бѣжавшій отъ города, гдѣ ему "нечѣмъ жить" стало. Результатъ предпринятой экспедиціи не утѣшителенъ. Городъ и сюда просочился -- въ томъ специфическомъ, что обусловило бѣгство изъ города самаго разсказчика. Правда, есть и свое, давнее, созданное былымъ, прошлымъ бытомъ. Есть пѣсни поразительной -- для разсказчика -- красоты, которыя для него оказались такъ же интересны, какъ стихи Верлена. Но этихъ пѣсенъ не поютъ иначе, какъ по приглашенію. Нравится же то, что пришло изъ города, изъ угольныхъ копей. И общее настроеніе -- это готовность убѣжать изъ деревни въ городъ при первой же возможности. Готовы бѣжать мужики и бабы. Гетовъ бѣжать и докторъ, который имѣетъ своимъ конкуррентомъ знахарку, мать мѣстнаго школьнаго учителя, и долженъ быть всегда на сторожѣ, чтобы горчичникъ не приклеили къ больному мѣсту обратной стороной, и не вывели изъ безплодности соотвѣтственнаго леченія, что мать учителя все-таки лечитъ лучше и больше помогаетъ.

Въ этомъ итогъ переживаній автора за нѣсколько мѣсяцевъ; въ деревнѣ пытаются спастись отъ деревни бѣгствомъ въ городъ, въ дворники, обѣщая разсказчику за хлопоты поставить пудовую свѣчу; а въ городѣ тоже "нечѣмъ жить", по опредѣленному выраженію разсказчика -- "индивидуалиста въ пиджакѣ". Ему немного нужно; онъ не "индивидуалистъ во фракѣ". Но того, что ему нужно, не даетъ ни городъ, ни деревня. Онъ уѣзжаетъ назадъ въ тотъ же городъ, съ тѣмъ же вопросомъ: гдѣ настоящая жизнь? Въ городѣ, нѣтъ и въ деревнѣ -- нѣтъ. Иронически авторъ замѣчаетъ, что правду на этотъ счетъ знаютъ только "въ толстыхъ журналахъ".

Мѣстами разсказъ написанъ хорошо. Портитъ иногда разудалость въ тонѣ нарушающая основной серьезный тонъ, внушающій вѣру въ искренность разсказчика.

Кажется, это беллетрическій дебютъ "Саши Чернаго". Въ такомъ случаѣ, дебютъ удачный.

А. Е. Рѣдько.

"Русское Богатство", No 3, 1912