Редько Александр Мефодьевич - "Сашка Жегулев" Л. Андреева и "Петушок" А. Ремизова

"Сашка Жегулевъ" Л. Андреева и "Пѣтушокъ" А. Ремизова.

(Альманахъ изд. "Шиповникъ", кн. 16).

По поводу "Христіанъ" Л. Андреева въ печати сообщалось, что автора натолкнуло на разсказъ событіе изъ дѣйствительной жизни, разсказанное въ газетахъ. О "Сашкѣ Жегулевѣ" этого не надо даже и сообщать. Совершенно очевидно, какой именно фактъ изъ недавняго прошлаго заставилъ автора задуматься и попробовать сдѣлать понятнымъ -- для себя и читателей -- то, что можетъ казаться психологической загадкой. Разбои, грабежи, поджоги, убійства -- не террористическіе акты, а именно убійства разбойнаго характера. И героемъ этого -- интеллигентный юноша.

Какъ это могло случиться, мы должны узнать изъ разсказа Л. Андреева, на примѣрѣ Саши Погодина, выросшаго въ обстановкѣ утонченной духовной жизни, окруженнаго заботами исключительно одаренной матери, въ лицѣ которой авторъ слагаетъ гимны материнству: даже лицо у этой матери напоминало лики святыхъ, по неоднократному напоминанію разсказчика. И тѣмъ не менѣе сынъ этой матери и сынъ генерала Погодина сталъ разбойникомъ, жилъ въ лѣсу, въ качествѣ атамана "лѣсныхъ братьевъ", приводившихъ въ страхъ помѣщичьи экономіи, желѣзнодорожныя станціи, волостныя правленія и представителей власти. И былъ неуловимъ, пока вокругъ наростало чувство "народной ярости", пробужденное войной 1904--5 годовъ. Но замерло это чувство; сторонники и укрыватели мужики силой вещей превратились въ предателей гимназиста Саши Погодина, принявшаго псевдонимъ Сашки Жегулева... Когда же онъ былъ убитъ вмѣстѣ съ "лѣсными братьями", для полиціи представилось большимъ трудомъ установить, кто изъ убитыхъ -- атаманъ, бывшій гимназистъ, взлелѣянный матерью-генеральшей? До такой степени Саша Погодинъ слился внѣшностью, какъ и судьбой, съ грабившими и убивавшими мужиками -- "лѣсными братьями".

Какъ это могло случиться, должно стать понятнымъ изъ повѣсти, раздѣленной на двѣ части; первая часть подъ заглавіемъ: "Саша Погодинъ" и вторая подъ заглавіемъ: "Сашка Жегулевъ".

Въ первой части передъ нами проходитъ годъ за годомъ -- и иногда день за днемъ -- дѣтство Саши Погодина, подготовившее его превращеніе въ Сашку же;улева. Разсказывается масса подробностей о характерѣ мальчика; о людяхъ, съ которыми онъ сталкивался; о впечатлѣніи, которое производилъ на всѣхъ; о материнской гордости сыномъ; о поклоненіи брату со стороны ровесницы сестры. Всѣ эти подробности мелькаютъ; но вы напрасно ждете момента, когда авторъ сдѣлаетъ, наконецъ, яснымъ или же понятнымъ душевный кризисъ, который толкнулъ гимназиста Сашу въ ряды "лѣсныхъ братьевъ". Вы добираетесь, наконецъ, до словъ: "конецъ первой части", но загадка не перестаетъ быть загадкой. Вы перевернете страницу и уже должны будете считать гимназиста Сашу атаманомъ Сашкой Жегулевымъ, но вы по-прежнему не понимаете, что же случилось,-- что именно сдѣлалось въ душѣ мальчика, ставшаго атаманомъ разбойниковъ -- не въ сказкѣ, а въ были, о которой ведется повѣствованіе.

О "Сашкѣ Жегулевѣ", какъ о всѣхъ вещахъ Л. Андреева, говорили задолго до появленія повѣсти. При этомъ разсказывалось, что она написана въ былой реалистической манерѣ Л. Андреева. Это -- недоразумѣніе, созданное обманчивой внѣшностью повѣсти. Въ дѣйствительности, "Сашка Жегулевъ" трудно-раздѣлимый на составныя части сплавъ реалистическаго, мистики, романтизма и символизма.

Отсюда затрудненія для читателя. Требуется психологическое объясненіе кризиса въ душѣ бунтаря-мальчика. Вмѣсто этого авторъ даетъ нѣчто иное. Онъ пытается окутать ваше чувство облакомъ всякихъ предчувствій и знаменательныхъ словъ-намековъ, которые должны создать у васъ настроеніе, что все такъ и должно случиться, какъ случилось съ Сашей Погодинымъ. Съ первыхъ строкъ рѣчь идетъ о какой-то обреченности ребенка, которую предчувствуетъ мать: ребенку суждено погибнуть. Матери кажется, что все принесетъ смерть ея сыну: когда была вокругъ эпидемія, она была увѣрена, что онъ умретъ отъ этой эпидеміи; когда, по желанію отца-генерала, подросшаго мальчика отдали въ кадетскій корпусъ, она сроднилась съ увѣренностью, что ея сынъ станетъ жертвой войны, и такъ была увѣрена въ этомъ, что воспользовалась скорой смертью мужа, чтобы взять сына изъ корпуса, опредѣливъ, взамѣнъ корпуса, въ гимназію спокойнаго губернскаго города, гдѣ для ея тревожнаго предчувствія было меньше угрожающихъ причинъ. Но она ошиблась.

И дальше, страница за страницей, вы все будете наталкиваться на ту же фатальность гибели ребенка и обреченность его въ стилѣ Метерлинка. Авторъ то называетъ мальчика "обреченнымъ Сашей", то разсказываетъ многократно, почти въ тождественныхъ выраженіяхъ, о томъ, что у мальчика были "жуткіе глаза обреченнаго".-- "Пугающіе глаза... Жутко обведены глаза... Жуткіе, но теперь улыбающіеся глаза"... И съ новымъ подчеркиваніемъ обреченности повторяется: "Жуткіе, обведенные самой смертью глаза"..

По мысли автора, вы не логикой, повидимому, но чутьемъ должны воспринять неизбѣжность того, что случилось. Не вьявь, но тайкомъ, гдѣ-то черезъ внѣсознательное общеніе съ душой юноши, вы должны принять роковую предопредѣленность его превращенія въ разбойника! Ради этого налаженъ цѣлый мистическій сценарій. Разсказъ ведется въ особомъ ритмѣ; слова движутся, какъ сонмъ вѣстниковъ судьбы. Саша Погодинъ прислушивается къ шуму деревьевъ въ саду и ему становится многое понятнымъ; такъ "Россію почувствовалъ онъ въ ночномъ гулѣ мощныхъ деревъ".

Огромный садъ при домѣ въ губернскомъ городѣ, гдѣ поселилась мать съ дѣтьми, сыномъ и дочерью,-- сыгралъ вообще, крупную роль въ душевномъ укладѣ мальчика. Садъ былъ для него "наставникъ мудрый": такъ и названа третья глава о садѣ.

Хотя это было въ пору первой юности, когда въ гимназіи, по указанію автора, учили "исторію о патріархѣ Авраамѣ", Саша Погодинъ, благодаря саду-наставнику, зналъ уже ночи безсонныя и умѣлъ чувствовать, какъ "отъ самой (его) постели, въ темнотѣ, начиналась огромная Россія". При этомъ съ нимъ происходило нѣчто "чудеснѣйшее" сравнительно съ обыкновенными снами: "будто его тѣло совсѣмъ исчезло, растаяло, а душа растетъ вмѣстѣ съ гуломъ (деревьевъ въ саду), ширится, плыветъ надъ темными вершинами и покрываетъ всю землю, и эта земля есть Россія. И приходило тогда (къ изучавшему исторію о патріархѣ Авраамѣ) чувство... великаго покоя и необъятнаго счастья и неизъяснимой печали..."

Дальнѣйшую роль сыграла дорога. Мальчикъ увидѣлъ черезъ садовый заборъ проселочную дорогу, по которой никто никогда не ѣхалъ, сколько ни старался подглядѣть проѣзжающихъ мальчикъ, и снова получилъ какое-то дополнительное просвѣтлѣніе души: "Такъ и не увидалъ невѣдомаго (проѣзжающаго по дорогѣ) и оттого свято повѣрилъ въ дорогу, душою принялъ ея нѣмой призывъ"...

Что это значитъ, трудно сказать, но, очевидно, былъ предопредѣленъ порывъ мальчика въ Россіи, почувствованной въ шумѣ деревьевъ.

Дальше пришло сближеніе съ народомъ.

На этотъ разъ тайны раскрывалъ не садъ при домѣ. Новыя тайны раскрылись на базарѣ, гдѣ мальчикъ столкнулся съ мужиками. Сначала -- по разсказу въ повѣсти -- мальчикъ испугался немного, но "скоро привыкъ и что-то даже понравилось: запахъ ли дегтя или даже конской мочи (sic), окладистыя ли бороды, полушубки, пьяныя пѣсни -- онъ и самъ не зналъ", какъ считаетъ нужнымъ оговорить авторъ. Взамѣнъ этого строитъ гипотезу онъ самъ и считаетъ "очень возможнымъ", что существовалъ нѣкто "старый и утомленный, который заснулъ крѣпко и безпамятно, чтобы проснуться ребенкомъ Сашей, увидѣлъ свое и родное въ загадочныхъ мужикахъ и возвысилъ свой темный, глухой и грозный голосъ. Его и услышалъ Саша".

"...Все забытое вспомнилось, все разбросанное но закоулкамъ памяти, разсѣянное въ годахъ собралось въ единый образъ, подавляющій громадностью и важностью своею. И теперь, въ смутномъ сквозь грезу видѣніи обнаженнаго поля, въ волнистости озаренныхъ холмовъ, вблизи такихъ простыхъ и ясныхъ, а дальше къ горизонту смыкавшихся въ вѣчную неразгаданность дали, въ млечной синевѣ поджидающаго лѣса ему почудились знакомыя теперь и властныя черты... вспыхнулъ свѣтъ сокровеннѣйшаго пониманія..."

Вотъ что предопредѣлило дальнѣйшую жизнь Саши Погодина, сдѣлавъ его однимъ изъ тѣхъ "загадочныхъ дѣтей", которыя "проклянутъ чистоту и благополучіе, и нѣжное, чистое тѣло свое отдадутъ всечеловѣческой грязи, страданію и смерти".

Такъ именно и произошло съ Сашей Погодинымъ. Онъ проклялъ свою чистоту, какъ герой "Тьмы", и ушелъ въ лѣсъ, послѣ долгихъ бесѣдъ о начавшейся революціи съ фанатикомъ Колесниковымъ, мужицкаго происхожденія.

Слишкомъ грозенъ былъ зовъ взволнованной земли, чтобы остаться ему гласомъ вопіющаго въ пустынѣ. Тутъ и пришелъ Колесниковъ.

Ему и принадлежитъ видимый толчокъ, направившій гимназиста Сашу къ роли атамана разбойничьей шайки.

Мальчикъ терзается мыслью, что его отецъ-генералъ, если бы не умеръ, то былъ бы такимъ же губернаторомъ, какъ и тотъ, что сейчасъ въ ихъ губерніи, и такъ же подписывалъ бы смертные приговоры. Въ то же время мальчикъ чувствуетъ какое-то сходство между собой -- въ душѣ -- и покойнымъ отцомъ. Ему нужно, въ силу этого, покаяніе за вину отца и отцовъ. Это создаетъ близость между нимъ и Колесниковымъ, который горячо уговариваетъ сдѣлать то, въ чемъ нуждается мальчикъ.

А что грѣхъ на тебѣ отцовъ, такъ искупи!.. Смотри, вотъ твоя земля, плачетъ она въ темнотѣ. Брось гордыхъ, смирись, какъ я смирился... ея грѣхомъ согрѣши, ея слезами, того -- этого, омойся!

Искупить грѣхи отцовъ -- старая, конечно, тема въ исторіи русской литературы. Готовность искупить эти грѣхи требуетъ рѣшенія, какъ и что надо для этого сдѣлать. Но у Колесникова имѣется готовый совѣтъ; прежде всего онъ даетъ совѣтъ, чего именно не слѣдуетъ дѣлать. А не слѣдуетъ -- слушаться указаній ума:

Что умъ! Съ умомъ надо ждать... а развѣ мы можемъ ждать?... Я мужикъ, а ты мальчишка, ну и ладно, ну и пойдемъ, по мужицкому, до по ребячьему!

Идея организовать шайку, не подчиняясь указаніямъ "ума", принадлежитъ тому же Колесникову.

"Дайте мнѣ чистаго человѣка, и я съ нимъ на разбой пойду..." -- восклицаетъ Колесниковъ, бесѣдуя по поводу аграрныхъ и иныхъ волненій.

Когда испуганная мать Саши замахала руками, Колесниковъ продолжалъ:

Да, на разбой, и самый разбой, того-этого, его чистотой освящу. Изъ кабака церковь сдѣлаю.

Вотъ какъ все просто и въ то же время таинственно происходитъ въ повѣсти Л. Андреева о недавнихъ дѣлахъ русской жизни.

Было бы, однако, неправильно приписывать Колесникову что-либо въ рѣшеніи мальчика "освятить разбой" своею "чистотою".

Вмѣшательство фанатика Колесникова только эпизодъ. Рѣшили судьбу мальчика, обреченнаго на смерть, по-прежнему голоса и зовы. Снова, по разсказу автора, ночами "съ удивленіемъ, страхомъ и покорностью слушалъ Саша забытый голосъ, звавшій его въ темную глубину невѣдомыхъ, но когда-то испытанныхъ сновъ. Гасли четкія мысли, такія твердыя и общія въ своей словесной скорлупѣ; теряли форму образы, умирало одно сознаніе, чтобы дать мѣсто другому. Обнаженный, какъ подъ ножомъ хирурга, лежалъ Саша навзничъ и въ темнотѣ всѣмъ легкимъ тѣломъ своимъ пилъ сладостную боль, томительные зовы, нѣжные призывы. Зоветъ глубина и ширь;, открыла вѣщіе глаза пустыня и зоветъ материнскимъ, жуткимъ голосомъ: Саша! сынъ!"

Вотъ основная причина, почему гимназистъ Саша превратился въ атамана разбойниковъ.

По крайней мѣрѣ, авторъ повѣсти считаетъ свое дѣло сдѣланнымъ, и вопросъ о превращенія Саши вполнѣ яснымъ. Шумъ лѣса, дорога за. заборомъ, базарная площадь; глубина и ширь; томительные зовы, нѣжные призывы. Причинъ по автору больше, чѣмъ достаточно.

II.

Если что и оставалось не понятымъ до ухода въ атаманы, все стадо Сашѣ понятнымъ въ лѣсу, среди "лѣсныхъ братьевъ". На двухъ страницахъ рядомъ -- 99 и 100 -- сообщается о мальчикѣ, что "теперь" онъ "все понялъ". И разсказывается, какъ именно пришло окончательное разумѣніе. Выясняется, что окончательно Саша понялъ все во время пѣсни и игры на балалайкахъ. У автора разсказъ звучитъ очень серьезно. Впечатлѣніе -- на всю жизнь. Все было сплошнымъ откровеніемъ. "Какъ бы далеко ни уходили слова -- дальше ихъ уносила пѣсня",-- разсказываетъ авторъ; "какъ бы высоко ни взлетала мысль -- выше ея подымалась пѣсня, и только душа не отставала, парила и падала, стономъ звенящимъ откликалась, какъ перелетная птица".

"Боже мой и это не во снѣ?" -- думалъ Саша: "и это ни церковь?-- и это музыка? Но вѣдь я же не понимаю музыки... но теперь я все понялъ!"

Впрочемъ, не только самъ обреченный юноша познаетъ себя и свою обреченность въ разныхъ звукахъ и въ области внѣ-сознательнаго. И другіе въ повѣсти познаютъ себя совершенно тѣмъ же путемъ звуковыхъ откровеній. Даже мужики, участники шайки. Въ повѣсти есть -- слѣдомъ за только что цитированной -- новая сцена пѣсни въ лѣсу. Ее поютъ въ ночь, предшествовавшую первому выступленію "лѣсныхъ братьевъ" и первому убійству, совершенному бывшимъ гимназистомъ, нынѣ атаманомъ разбойниковъ. Пѣсня производитъ на всѣхъ огромное впечатлѣніе. Это не ново, конечно, въ русской литературѣ. Въ повѣсти Л. Андреева ново то, что всѣ участники пѣсни, всѣ "лѣсные братья" понимаютъ пѣсню, которую поютъ, какъ мистическое открытіе самихъ себя и судьбы своей. Всѣ, именно -- всѣ, въ поразительной степени ясно, безъ уговора, безъ всякаго обмѣна мыслей по поводу пѣсни, разумѣютъ мистическое значеніе для нихъ пропѣтой пѣсни о "рябинушкѣ".

Чтобы заворожить мысль читателя чѣмъ-то въ родѣ музыки переживаній, неразложимыхъ на логическія составныя части, авторъ повѣсти прибѣгаетъ къ разнымъ средствамъ внушенія; въ ходу и пышныя фразы, и особенныя сравненія, и размѣренное теченіе словъ, и необычайныя характеристики дѣйствующихъ лицъ,-- чтобы о нихъ всякому разсказу можно было повѣрить.

Конечно, прежде всего необычаенъ мальчикъ Погодинъ. Объ обреченныхъ глазахъ его мы уже знаемъ. Но они запечатлѣны не только обреченностью. Въ нихъ была и власть; поэтому -- въ описаніи автора -- мальчикъ, обладатель темныхъ, жутко обведенныхъ глазъ "неохотно открывалъ... свой взглядъ, какъ будто зналъ важность и святость хранящейся въ немъ тайны". Такой же особенный былъ у него и голосъ; всякій дѣтскій споръ издавна разрѣшался въ пользу того изъ товарищей Погодина, за котораго высказывался онъ самъ. И это дѣлали не доводы: по свидѣтельству автора, мальчикъ всегда молчалъ. Достаточно было звуковъ его голоса, чтобы убѣдиться въ томъ, что правда -- тамъ, гдѣ онъ. "Этому свойству Сашина голоса -- разсказываетъ авторъ -- удивлялась не одна Елена Петровна; и только самъ онъ, кажется, ничего не подозрѣвалъ".

Съ превращеніемъ мальчика въ разбойничьяго атамана романтическая обаятельность его, конечно, еще углубилась. За нѣсколько дней, проведенныхъ въ лѣсу, у мальчика оказалось "лицо,-- по описанію -- скакнувшее на два года впередъ". Въ соотвѣтствіи съ этимъ онъ и "въ плечахъ раздался и поднялась грудь"; авторъ разъясняетъ и почему это случилось: "въ прежней груди не умѣстилось бы новое сердце". И вообще отъ фигуры Саши стало вѣять "чѣмъ-то отъ древнихъ вѣковъ, отъ каменнаго идола",-- по серьезному удостовѣренію автора.

Естественно поэтому, что мальчикъ производитъ неотразимое впечатлѣніе на лѣсныхъ братьевъ, и разбойники -- въ началѣ 2-ой части -- входятъ и "докладываютъ" атаману, какъ дисциплинированные чиновники; хотя и сурово, но докладываютъ.

Столь же необычаенъ и Колесниковъ. Чтобы сдѣлать его болѣе "понятнымъ", авторъ сообщаетъ, что у Колесникова "мистически-темная душа". Разъ есть мистически-темное, значитъ, читатель подготовленъ.

При чтеніи повѣсти можно удивляться разнообразію средствъ: которыми Л. Андреевъ хочетъ не убѣдить, а только вокругъ-даоколо внушить читателю какое-то убѣжденіе въ непреложности разсказываемыхъ событій -- въ его повѣсти.

Въ итогѣ же повѣсть не имѣетъ никакой убѣдительности, ни прямой, ни окольной.

Въ этомъ крахѣ попытокъ освѣтить читателю то, что подлежитъ художественному освѣщенію, нѣтъ ничего неожиданнаго. Попытка прибѣгнуть къ мистическому и таинственному, въ качествѣ разъяснительнаго средства, не можетъ имѣть никакого другого результата. Торжество мистики всегда есть торжество безмыслія, и потому, оставляя совершенно въ сторонѣ вопросъ о наличіи въ нашихъ душахъ мистическаго элемента, можно утверждать одно, ссылкой на мистически-тайное нельзя ничего сдѣлать яснымъ; тайное не можетъ дать термины общенія для взаимнаго разумѣнія. Оно само требуетъ доказательствъ со стороны ясной, отчетливой мысли. Въ безрезультатности тяги современной литературы къ тайному и мистическому придется убѣдиться, хотимъ мы этого или не хотимъ.

Къ чувству досады отъ безплодныхъ намековъ на тайное присоединяется еще живой протестъ непосредственнаго чувства противъ самыхъ условій, въ которыя поставлены разсказчикомъ событія.

Вѣдь Саша -- живой человѣкъ, съ чуткой, впечатлительной и даже нѣжной душой. Это такъ по даннымъ самой повѣсти. Но въ такомъ случаѣ, какъ же онъ чувствуетъ себя въ новыхъ условіяхъ жизни, въ лѣсу, среди разбойниковъ?

Пусть мальчикъ, съ помощью 40-лѣтняго фанатика, рѣшилъ освятить разбой. Вѣдь первое же убійство должно было изъ міра мечты о разбоѣ перевести Сашу Погодина въ реальную дѣйствительность. Въ чемъ "освященіе"? Вѣдь долженъ былъ дать себѣ отвѣтъ на это юноша, неизмѣнно -- по описанію -- размышляющій и не способный -- тоже по описанію -- жить порывомъ, въ угарѣ молодечества и сильныхъ впечатлѣній? Въ повѣсти никакого отвѣта не дается; все заранѣе предрѣшили шумъ деревьевъ, пѣсня о рябинушкѣ.

И въ завершеніи повѣствуемаго -- декоративный финалъ. Здѣсь есть всего. Дано декоративное пятно изъ трехъ женщинъ въ черномъ. Всѣ три женщины повторяютъ условныя фразы. Чувствуется, что и это "лишнія" слова, которыя, по евангельской истинѣ, "отъ діавола суть". Слова не становятся искреннѣе отъ того, что они размѣщены въ какомъ-то новомъ церемоніальномъ ритмѣ.

IV.

Чтобы понятнымъ было чувство усталости, съ которымъ читается "Сашка Жегулевъ", нужно вспомнить, что повѣсть Л. Андреева имѣетъ не только реалистическо-мистическо-романтическій, но и символическій характеръ. Элементы символовъ, несомнѣнно, на лицо. Символиченъ Саша Погодинъ, онъ же Сашка Жегулевъ. Если хотите, вы можете разумѣть его, при всѣхъ реалистическихъ подробностяхъ изображенія, какъ символъ русской интеллигенціи въ ея тяготѣніи къ народу и желаніи принести въ жертву свою "чистоту", какъ сдѣлалъ когда-то, подобно Сашѣ Погодину, герой Андреевской же "Тьмы". Если вы примете въ этомъ направленіи символичность Саши -- Сашки Жегулева., вамъ станетъ понятнѣе настойчиво подчеркиваемое авторомъ, сходство Саши съ генераломъ-отцомъ, но не съ матерью, у которой глаза,-- иконописные глаза вѣчной матери.

Символична и мать, Елена Петровна, въ которой вы можете усмотрѣть "вѣчную мать" -- Россію. Тогда становятся понятнѣй слова пышно-лирическихъ восторговъ автора всегда, когда рѣчь идетъ о ней. Получаетъ особый смыслъ и то, что мать не хочетъ вѣрить ни въ какія преступленія, совершенныя ея Сашей. А когда представитель высшей мѣстной власти, товарищъ и другъ ея мужа-генерала, все-таки представляетъ ей факты, мать все-таки отказывается осудить сына, утверждая, что если сдѣланное сдѣлалъ ея Саша, то "значитъ такъ надо и такъ хорошо".

Дѣлается яснѣе и еще одна подробность. Много разъ въ повѣсти подчеркивается отсутствіе у Саши Погодина какихъ-либо творческихъ талантовъ. Но мать Сашки Жегулева -- Саши Погодина рѣшительно отвергаетъ справедливость этого утвержденія. Она заявляетъ совершенно Противоположное: у ея сына былъ "очень, очень большой талантъ. Но только, конечно, совсѣмъ особенный"... Этотъ "очень большой талантъ" -- вѣроятно, способность понимать мистически правду народа, какъ ее разумѣетъ (словесно) Л. Андреевъ, и способность, если нужно, стать ради народа хотя бы Сашкой Жегулевымъ.

Вѣроятно, символичны и другіе персонажи. Но повѣсть въ цѣломъ не измѣнится въ своей литературной цѣнности, если даже вся символическая надстройка будетъ разъяснена полностью. Того, что нужно, разъясненія пережитаго въ недавнемъ прошломъ все равно не получится.

Поразительна впечатлительность автора, съ которой онъ отзывается на всякое настроеніе. Онъ не только задалъ себѣ тяжелый вопросъ о психологической возможности, созданной русской жизнью для милаго мальчика Сагаи превратиться въ атамана разбойниковъ, но и повѣрилъ себѣ, что искать разгадки нужно въ томъ что составляетъ послѣдній крикъ литературной моды. Повѣрилъ себѣ, что надо искать разгадокъ въ мистикѣ народной души; и повѣрилъ себѣ, что понялъ; и повѣрилъ, что читатель пойметъ его повѣсть безъ словъ, имѣющихъ психологическое, реальное содержаніе.

Тяжелая обязанность -- давать отрицательный отзывъ вообще и въ частности о такомъ писателѣ съ неспокойной, больной за человѣка мыслью, какимъ мы давно уже знаемъ Л. Андреева. Но фактъ остается фактомъ: читатель не можетъ раздѣлить авторскихъ иллюзій и самовнушенія. Для него и шумъ деревьевъ въ саду, открывшихъ мальчику сокровенное о Россіи, и вѣщее пѣніе въ лѣсу "рябинушки", и авторскія ссылки на мистику народной души и на обреченность гимназиста по слову Метерлинка -- все одинаковый шумъ словъ, лишенныхъ авторомъ дѣйствительнаго содержанія. Читатель просилъ о хлѣбѣ, а художникъ предложилъ ему разнообразно звенящіе кусочки камня,-- по тому тяжелому вопросу, на которомъ самъ же остановилъ вниманіе. Загадка о Сашѣ Погодинѣ, какъ была, такъ и осталась незатронутой въ повѣсти о Сашкѣ Жегулевѣ. То, что было психологическою загадкой до появленія повѣсти Л. Андреева, останется такой же загадкой и послѣ ея появленія, несмотря на огромную затрату творческаго возбужденія, внесеннаго авторомъ въ свою повѣсть, одновременно и сложную, и психологически безсодержательную.

Разсказъ А. Ремизова изъ той же полосы недавней жизни и исторіи. Дѣйствіе въ разсказѣ о "Пѣтушкѣ" происходитъ такъ же, какъ и въ "Сашкѣ Жегулевѣ", во время революціи 1905 года, но въ иныхъ условіяхъ, въ иномъ мѣстѣ: въ Москвѣ, въ районѣ, гдѣ ютится рабочая бѣднота.

Съ А. Ремизовымъ случается иногда литературное чудо; обычно умышленный, замысловатый и надуманный стиль его разсказовъ вдругъ какъ-то выравнивается, становится проще и согрѣвается легкой, пріятной теплотой. Это бываетъ у г. Ремизова въ тѣхъ случаяхъ, когда ему приходится разсказывать о дѣтяхъ, и дѣти являются основными лицами, направляющими событія въ разсказѣ. Когда намъ приходилось говорить о г. Ремизовѣ, намъ приходилось отмѣчать именно эту подробность въ писательскомъ обликѣ г. Ремизова. Онъ какой-то особенный, преображенный въ тонѣ и стилѣ, когда говоритъ о дѣтяхъ.

Разсказъ "Пѣтушокъ", помѣщенный въ 16-мъ сборникѣ "Шиповника", принадлежитъ къ числу такихъ разсказовъ. Дѣйствующія лица, которыя переживаютъ въ разсказѣ г. Ремизова московское вооруженное возстаніе -- бабушка, внучекъ Петька-"Пѣтушокъ" бабушкинъ и настоящій пѣтушокъ, счастье жизни и Петьки и бабушки, тоже ребенка. И все это погибло: пѣтушку скрутилъ голову бродяжка -- отецъ Петьки, племянникъ бабушки, на зло старухѣ, а Петька былъ убитъ, когда игралъ въ забастовщики, во время происходившаго обстрѣла улицы. Кончилась революція. Старуха одна. Нужно бы поставить свѣчу особому угоднику -- "Ивану Осляничеку обидяющему".

...разсказывала бабушка,-- пошла я свѣчечку поставить Ивану Осляничеку обидяющему, хочу поставить, а рука не подымается...

Не въ силахъ старуха поставить требующуюся свѣчу угоднику "обидяющему". Вмѣсто свѣчи ему, обидящему, она ставитъ свѣчу чудотворцамъ московскимъ: Максиму блаженному, Василію блаженному, Іоанну юродивому. Къ этимъ угодникамъ легче оказалось поднять руку со свѣчею.

...и рука не тряслась, это свѣчку держала она, свой горящій неугасимый огонекъ, сжигающій въ сердцѣ послѣднюю, безвинную, горькую, смертельную обиду, и глаза ея тихо теплились, это вѣра свѣтилась въ глазахъ ея, крѣпкая, нерушимая, доносящая до послѣднихъ дней свѣчечку, огонекъ святой черезъ всѣ бѣды, черезъ всякую напасть...

Не требуйте отъ разсказчика выдержанныхъ деталей. Онъ взялъ такого мальчика, который мечтаетъ на пятиалтынный купить пудъ крыжовника и сто стаканчиковъ мороженаго. Но зачѣмъ-то опредѣлилъ этого мечтателя о покупательной видѣ пятиалтыннаго въ городское училище, гдѣ такія мечты умираютъ подъ натискомъ счетной науки!

Это все то же, что бываетъ въ мрачныхъ, судорожныхъ разсказахъ г. Ремизова о взрослыхъ людяхъ. Но въ разсказѣ о "Пѣтушкѣ" явное неправдоподобіе деталей какъ бы узаконяется читателемъ, легко принимается и покрывается необыкновенно привлекательнымъ тономъ разсказчика, непривычной простотой настроенія, ясной, хотя и печальной любовью, съ которой разсказывается о Петькѣ-Пѣтушкѣ. Даже рѣчь, которой обыкновенно ведется повѣствованіе у г. Ремизова, кажется болѣе ровною, а, можетъ быть, и на самомъ дѣлѣ становится ровнѣе. Къ разсказамъ г. Ремизова о взрослыхъ зачастую пригодно уподобленіе кошмарному сну; до такой степени они тяжелы и сумбурны. О разсказахъ съ дѣтьми, какъ "Пѣтушокъ", пришлось бы говорить, какъ о легкихъ, грустныхъ полу-сказкахъ, полу-снахъ, навѣянныхъ исключительной любовью и тяготѣніемъ къ душѣ ребенка.

Эти разсказы г. Ремизова -- совершенно особенные.

А. Е. Рѣдько.

"Русское Богатство", No 1, 1912