Любич-Кошуров Иоасаф Арианович - Сказочник Николаич и его легенда

Иоасаф Любич-Кошуров.
Сказочник Николаич и его легенда

(Сказание о Днепре, Десне и Сейме)

Ну, слушайте, Васенька, я буду вам рассказывать.

Было это, как вам сказать... Давно-таки было.

Может тогда еще и нашего города не было... А? Или вы думаете, -- был? Ну, я не знаю.

Да вы не смейтесь я уж так привык рассказывать: неправду, как правду. А может и правда.

Ну, слушайте.

Жил богатырь Днепр. Днепром его звали.

Ну, известно, богатырь; скажу вам так: теперь что? Теперь вон, говорят, ваш дедушка через забор пудовые гири швырял, только куда же ему до Днепра, далеко кукушке до сокола.

Может оно нынешним и обидно, а прямо скажу вам, он бы вашего дедушку в карман посадил.

Такой был сильный!

В старину, вы знаете, табак нюхали; так он раз подошел на базаре к одной торговке, потянул носом, и весь табак, который у нее был, у него в носу очутился вместе с мешками, в которых продавался, (тогда, вы знаете, этих восьмушек не было, а продавали табак так, в мешках).

Ну, сейчас скажем по-теперешнему, -- его потащили к исправнику... Вышел это исправник в халате, сам трубку курит (может помните, у дедушки была в роде этой). -- Ты, говорит, что это? Посадить его в чулан!

Посадили. А он взял, да и ушел вместе с чуланом: на себе его унес.

А то раз подступили к городу турки, или какое там другое войско; войной пришли. В трубы играют, в барабаны бьют. Выскочили это некоторые, саблями машут, пистоли наводят.

Ну, воевода туды-сюды, сбил какой был народишко, послал к тысяцкому (в роде нашего полковника), а тысяцкий об одной ноге сидит на балконе, мед попивает и трубку покуривает. -- "Напрасная, говорит, тревога -- позвать, говорит, сюда богатыря!"

Что же вы думаете: они на него с саблями, а он вывернул из воза оглоблю, да их оглоблей, оглоблей -- так всех и разогнал.

И была у Днепра дочь. Батюшки вы мои! Волосы это русые, русые, длинные и в кольцах -- красавица. И звали ее Десна.

Ну, тогда, конечно, институтов не было. Жила она себе с отцом.

Бывало, отец на войну уйдет, а она за домом смотрит; приедет отец домой, она яичницу сейчас ему на коровьем масле состряпает: тоже не бедные они были люди и всегда уж если у них яичница, так яичница непременно из гусиных яиц: оно, знаете, больше.

Отец ляжет на кровать отдохнуть, а она за пяльцы сядет, либо книжки начнет читать.

Проходил раз мимо один живописец. Ну, вы сами знаете, одежонка у него рваная, нос в красках. Может где-нибудь иконостас поправлял, может у кого-нибудь купца потолки расписывал, а может так шел, потому что это такой уж народ шляющийся.

Хорошо.

Увидал он Десну.

-- Дозвольте, говорит, прекрасная девица, с вас портрет написать...

Ну, может он и не так сказал, да это так говорится. Вынул краски и кисти, а та:

-- Ах, нет, как папенька прикажут.

Вышел Днепр на улицу, заложил руки за пояс, трубку курить. Шаровары, как у вашего кучера, только красные (тогда шаровары все красные носили). Поглядел на живописца.

-- Пиши, говорит.

И скажу вам, писал он три года; сколько краски извел, карандашей там, бумаги -- нет числа. На третий год говорит:

-- Нельзя, говорит, такую красоту написать!

Поломал кисти, бросил шапку о землю и ушел. И разнес он по всей той стороне славу о ней: есть-де красавица красоты неописанной.

Стали звать живописца разные знатнейшие господа.

-- Правда? спрашивают.

-- Правда, говорит, ваше скородие.

И стали к Десне женихи свататься.

Понаедут это в каретах, в колясках -- теперь уже таких экипажей нету. Вот стоит у вас в каретном сарае старая карета; так у этой кареты была бабушка, а у той опять бабушка, а у той опять бабушка: так вот эта последняя бабушка и была тогдашнею каретой.

Кузова это зеленые, с золотом, колеса красные, а верхи с узорами.

Тогда фонарей еще не было, а бегут, бывало, с факелами два молодца, один с правой стороны, другой с лавой, а сзади опять молодцы верхами.

Проезжали и графы, и князья, и какие поважней из купечества.

Крутят усы, глядят на Десну; ну там комплименты разные говорят, пряники, конфекты, другие подарки привозят, -- народ все богатый был, не жалели.

Бывало и повздорят; сейчас за сабли.

-- Вы, мол, кто?

-- А вы кто?

Только все больше миром кончалось, потому что, знаете, не хорошо в чужом доме драку заводить.

Походят, походят, друг около друга, и спрячут сабли.

Ну, глядел, глядел Днепр.

-- Что ж спрашивает, дочка, который тебе нравится?

А та, известное дело, скромная барышня, вздохнула.

-- Никто.

Услышали это женихи, сели в свои кареты и уехали.

А потом приходит Десна к Днепру.

-- Папенька, говорит.

Конечно ручку у отца поцеловала.

-- Папенька.

-- Что, говорит, дочка?

-- Нашла я себе, говорит, жениха, папенька.

-- А кто такой? спрашивает Днепр.

А жил у них по соседству, знаете, один паренек, Сейм прозывался.

-- Хорошо.

-- Кто?

-- Сейм, говорит.

А был этот Сейм бедный и совсем неважного рода. Хлопнул Днепр себя по коленкам, бровями задвигал.

-- Как же это так? говорит, без моего позволения. А?! Сердитый был старик. Конечно, -- отец. Да... жалко свое детище.

-- Да разве он тебе пара? говорит.

Долго не отвечала Десна. Стоит, глаза опустила и фартук с уголка крутит. А потом говорит:

-- Вот вам, папенька, мое последнее слово: ни за кого не пойду, кроме него.

Как ножом отрезала.

Старик и так, и этак; нет, уперлась на своем, да и кончено.

-- Ну ладно ж, говорит, когда так сиди в девках!

Заплакала Десна, ничего не сказала. Заскучал и Днепр, потому что, что ж тут хорошего?

Хорошо. Прошло сколько там времени -- кличет опять Днепр Десну.

Скучный сидит -- сумует.

-- Вот что, говорит, дочка моя милая, скучно мне стало жить на свете, разольюся я рекой до самого моря, буду города и села омывать, луга и степи буду поить, кормить мать-Украйну. А ты, доченька, тоже разлейся рекой близ сердца моего, омывай луга и степи, города и пригороды, и будем мы с тобой, как прежде, жить в мире и согласии.

А Десна все свое:

-- А как же Сейм, папенька?.. Жалко мне его...

-- Ну что ж, говорит Днепр, кликни его.

А Сейм тут как тут.

Известно, сердцем учуял. Снял шапочку.

-- Здравствуйте, говорит, добрые люди.

А Днепр ему:

-- Вот что, говорит, разливаемся мы сейчас с дочкой реками быстрыми и широкими; хочешь мне сынком быть, в таком случае и ты разлейся рекой, только отправляйся сперва отсюда за пятьсот верст и оттуда догоняй нас... Догонишь -- твое счастье, не догонишь, не видать тебе и Десны. И дам я тебе сроку три недели.

И стало, Васенька, три реки: Днепр, Десна и Сейм.

Только не сразу это вышло.

Днепр-то с Десной прямо к морю кинулись.

Вы, может, когда видели Днепр? Ну Десну? Нет? Большие реки. Конечно, хорошая река и Сейм, а все-таки где ж ему было угнаться за Днепром да за Десной? Днепр уж к морю подходит, а он еще вон где, только под Курском роется; лес тогда на месте Курска рос, болота были, горы, овраги... Тяжело было Сейму, да, как на грех, еще заблудился... То туда, то сюда кидается, а моря все не видать. Сбился совсем с дороги.

И бросилась тут Десна его разыскивать, назад кинулась (так оно и на карте показано). Долго путалась, однако нашла.

Подошел Днепр к морю, оглянулся назад, заклубился белой пеной и слышит, зашумел прибережный камыш:

-- Здравствуй, Днепр-батюшка, с зятем и с дочкой!

Еще выше взметнул Днепр брызгами и заблестели брызги на солнце... И видит старый: смеются ему издали мелкой рябью Десна и Сейм и уж вместе бегут, роют русло.

Тут и влилась Десна в Днепр.

Вот вам и вся сказка. Э! Да вы уж дремлете... Ну спите себе, спите. Может одеть чем вас потеплее? А? Ну не надо, спите себе. А я посижу... Ишь сапожонки-то свои бросили, ножки то, небось, за день набегались: где-где не были...

Тихо в детской. Месяц светит в окно со двора и ясно видны на дворе оставленные с вечера у сарая телеги с поднятыми оглоблями, дуга, прислоненная к стене сарая, белые столбы под навесом; блестят сошники на сохах...

Только ничего этого не видит сказочник Николаич... Он еще в детстве ослеп.

В зале начинают бить часы. Николаич считает про себя: один... два... три...

Часы бьют с оттяжкой, хрипло, словно они устали постоянно отсчитывать время. Старые, старые часы, еще, пожалуй, старей Николаича...

-- Пять... шесть, -- считает Николаич, -- восемь... девять... -- А часы все хрипят, все натуживаются, Николаич дальше считает -- десять... Ох Господи!..

Наконец последний удар и затем жалобный замирающий звук... И опять все тихо.

Николаич встает и ощупью шмыгая ногами, пробирается к себе в прихожую. Там у него стоить рундук, и там он спит на этом рундуке.

А завтра вечером он опять придет в дет скую и опять будет рассказывать сказки. И так изо дня в день.

Только это не утомляет Николаича. Ведь он слепой и совсем старый и никому не нужен кроме детей... Целый день он сидит один в своей передней.

Часто, когда его долго не зовут к детям, он сам повозится, повозится у себя на рундуке, покашляет, встанет и ощупывая рукой стенку и шурша по ней обшлагами рукавов своей поддевки, потащится в детскую.

Ведь и слепому тяжело одиночество.

И если бы не было детей в доме, совсем бы скучно стало жить Николаичу.

------------------------------------------

Источник текста: Рассказы / И. Любич-Кошуров. -- Москва: ред. журн. "Юная Россия", 1910.