Втиснутый между океаномъ и горой, городъ, наконецъ, услышалъ. Улицы, заполненныя клубами тумановъ, начали просыпаться. Запотѣлыя окна домовъ смотрѣли еще мутнымъ взоромъ, а внизуТ въ сѣрыхъ туманахъ, зажигались уже огни. По скользкимъ тротуарамъ застучали деревянные башмаки, двери отворялись, со звономъ упалъ гдѣ-то засовъ... Стѣна, покрытая пылью и плѣсенью, начала вырисовываться надъ туманами. Съ порта неслись пѣвучія выкрикиванія рыбачекъ, идущихъ съ плетеными корзинами на головахъ.
И небо уже поблѣднѣло, какъ лицо послѣ тревожнаго сна. Туманы спускались съ домовъ, словно тяжелые, промокшіе, сѣрые плащи. Кое-гдѣ окна смотрѣли уже розоватымъ отблескомъ дня. Замелькали желтыя и зеленыя черепицы, покрывавшія крыши домовъ непромокаемой чешуей, и старые, съ незапамятныхъ временъ стоящіе дома, свѣшиваясь надъ улицей высунувшимися этажами обнажали свои, отяжелѣвшіе отъ времени, корпуса.
Заиграли куранты. Словно голосъ дня зазвенѣлъ со стрѣльчатыхъ крышъ и колоколовъ собора, возвышавшагося надъ городомъ въ синихъ туманахъ. На узкой и извилистой улицѣ, спускавшейся отъ собора, показалась въ это время какая то высокая и стройная фигура въ черномъ и, словно одинъ изъ звуковъ, поплыла въ темнотѣ. Когда она миновала домикъ, прилѣпившійся посрединѣ горы, за ней пошла другая фигура тоже въ черномъ и съ капоромъ на головѣ.
Когда фигуры проходили мимо дома, который, чернѣя потемнѣвшими балками, блестя красными черепицами крыши, ютился у подножія горы, за ними показалась третья фигура.
И всѣ три шли, направляясь къ морю, совершенно не зная другъ о другѣ.
Пристань спала еще, окутанная туманами, словно сѣтями мелкой стекающей воды. Волны съ дикимъ рокотомъ грызли каменныя стѣны и вспѣненными верхушками обрушивались на берега.
Стаи длинныхъ и черныхъ лодокъ, похожихъ на пресмыкающихся, яростно метались, прикованныя цѣпями и будто грызлись между собой, съ остервенѣніемъ стукаясь бортами.
Когда онѣ подходили къ главному бассейну, маленькое суденышко съ пронзительнымъ свистомъ мелькнуло на минуту и пропало во тьмѣ.
Съ моря снова донеслось завываніе сирены.
А онѣ все шли одна за другой, направляясь къ насыпи, далеко вдавшейся въ море.
Робкими тѣнями скользили онѣ мимо таинственныхъ неразгаданныхъ контуровъ, мимо очертаній какихъ-то обозовъ, какихъ-то блоковъ и подъемныхъ машинъ, сѣрѣвшихъ рядами, словно журавли, уснувшіе на потонувшихъ въ туманѣ лугахъ. Одна за другой пропали онѣ на гати въ зеленоватыхъ туманахъ, стекавшихъ мелкимъ дождемъ.
Съ недоступнаго для глазъ маяка расходились свѣтлыя полосы блѣдныхъ вспышекъ и гасли, мерцая въ клубящихся туманахъ.
Необозримая пучина тумановъ, больше ничего. Океанъ лежалъ почти нѣмой. Сѣрая безбрежная пустыня дрожала сдавленнымъ шумомъ; изъ тяжелой, давящей сырости вырывались только тихіе стоны волнъ, умирающихъ у загубленныхъ береговъ... Угрюмое движеніе отяжелѣвшихъ порывовъ... Ураганъ лежалъ теперь въ сонномъ безсиліи поражающей тишины. Только изрѣдка несся безсвязный лепетъ.
Голоса людей умирали безъ эха... Взгляды возвращались обратно обезумѣвшими, какъ ослѣпшія птицы. Мысль носилась въ смертельной тревогѣ надъ пучинами.
А онѣ стояли тихо, прислонившись къ периламъ. Каждый день всматривались онѣ тоскующими зовущими глазами въ неразгаданную даль.
Почти застывъ въ ожиданіи, онѣ всматривались горящими глазами въ палубу великана, но среди дыма и тумановъ люди копошились неуловимыми тѣнями. Тогда онѣ поспѣшно бѣжали впередъ, къ самому краю, и словно псы сторожили на пристани.
Чудовище, не спѣша и осторожно, подплывало къ берегу. Сотни людей чернѣли на палубѣ, а сотни другихъ на берегу лихорадочна напирали на барьеръ. Выплеснула первая вскипѣвшая волна голосовъ. Кто-то махалъ на носу платкомъ, кто-то протягивалъ надъ бортомъ руки, кто-то выкрикнулъ чье-то имя, и крикъ, проникнутый радостью, отвѣтилъ ему. Радость закипѣла, какъ буря.
Великанъ, наконецъ, присталъ; канатами и мостками его соединили съ землей, и, словно изъ необъятной пасти, начали выходить люди.
А онѣ, блѣдныя, притаившіяся, какъ-бы прикованныя къ мѣсту, ничего не слыша, ничего не чувствуя, мертвыя ко всему, не пропускали ни одной фигуры, показывавшейся на мосткахъ. Онѣ схватывали каждую стосковавшимися глазами и черезъ минуту уже забывали ее. Каждая показывавшаяся фигура будила въ нихъ все болѣе ростущую тоску разочарованія. Длинная вереница мелькала передъ ними. Здѣсь были добрые и злые, красивые и печальные, старые и молодые. Здѣсь были и бѣлые, и желтые, и черные, и совсѣмъ невѣроятнаго цвѣта, лица всѣхъ странъ свѣта, всѣхъ расъ и климатовъ. Здѣсь не было только тѣхъ, кого онѣ ждали...
Вереница прекратилась, великанъ опустѣлъ. Только винты продолжали скрипѣть, рьяно работая. Переполненные вагоны уѣзжали, берега звучали голосами, а онѣ долго еще не могли повѣрить, что не было тѣхъ, кого онѣ ждали...
А потомъ, когда проливной дождь прибивалъ къ землѣ туманы, когда зеленоватый мартовскій день освѣщалъ почернѣвшій городъ, когда проснувшійся океанъ начиналъ ударять волнами прилива, когда блѣдное солнце показывалось надъ хмурой землей, когда каждый образъ, каждый предметъ становился уже только болѣзненной печальной дѣйствительностью -- онѣ шли за городъ, на голыя и пустынныя скалы, садились на утесы я, свѣшиваясь надъ обрывами, устремлялись въ безконечность, прислушиваясь къ рокоту океана, къ пронизывающему зову пространства... За каждымъ судномъ, показывавшимся на горизонтѣ, рвались ихъ ожидающія души. За каждымъ парусомъ неслись ихъ истосковавшіеся глаза. За каждымъ облакомъ летѣла ихъ зовущая мысль...
А потомъ онѣ шли къ лурдской божьей матери, простиравшей со скалъ свои благословляющія весь свѣтъ руки, и съ жаромъ молились тамъ.
И такъ было ежедневно въ продолженіе многихъ, многихъ дней. И такъ должно было быть еще въ продолженіе очень многихъ одинаково тяжелыхъ, одинаково длинныхъ, одинаково тоскливыхъ дней.
Только послѣ многихъ такихъ недѣль онѣ замѣтили и узнали другъ друга.
-- Ты кого ждешь?-- спросила самая старшая изъ нихъ.
-- Мужа!-- шепнула, всхлипнувъ, женщина изъ стараго дома у подножья горы.
-- А ты кого?
-- Друга, возлюбленнаго!-- отвѣтила стройная дѣвушка, закрывая лицо руками.
-- А я жду сына,-- сказала первая.
Онѣ подали другъ другу руки и заглянули одна другой въ душу; тоска сжимала ихъ души колючей цѣпью, уже заржавленной отъ слезъ. Онѣ поцѣловались, какъ сестры, онѣ взглянули другъ другу въ лицо.
Первая была самая старшая,-- худая, высокая, съ лицомъ словно изъ бѣлаго воска; глаза ея горѣли сосредоточеннымъ блескомъ, и мудрость страданія освѣщала сѣдую голову.
Вторая была во цвѣтѣ лѣтъ,-- сильная, розовая, съ высокой волнующейся грудью и жаждущими губами; глаза ея были полны обѣщаній, и руки рвались къ объятіямъ.
Третья была молодая дѣвушка, стройная и свѣжая, какъ ивовый побѣгъ; въ глазахъ у нея свѣтилось прозрачное небо, а полныя губы расцвѣтали уже жаждой счастья... Словно звонъ мѣди въ ясное весеннее утро... Отъ нея пахло цвѣтущей яблоней.
-- Мой мужъ нажилъ въ Америкѣ состояніе и возвращается богатый.
-- Мой женихъ возвращается изъ Канады, мы повѣнчаемся и уѣдемъ вмѣстѣ далеко.
-- Мой сынъ вернется ко мнѣ, вернется!-- шептала нѣжно мать.
Теперь онѣ уже знали и любили другъ друга -- общая тоска ожиданія связывала ихъ.
Съ этихъ поръ, пробуждаемыя завываніемъ сиренъ, онѣ просыпались одновременно, и вмѣстѣ шли въ порть, вмѣстѣ подходили къ берегу, а затѣмъ вмѣстѣ отправлялись въ соборъ, чтобы въ тѣни глубокихъ нишъ вмѣстѣ лить слезы и шептать жаркія молитвы.
А дни неумолимо проходили за днями...
Весна пришла уже, и свѣтлымъ гимномъ могучему солнцу дни чередовались длинной вереницей блесковъ, цвѣтовъ и запаховъ.
...И были они, словно вытканы изъ лучезарныхъ красокъ... Земля блестѣла изумрудомъ, небо висѣло расплавленной лазурью, а море сверкало, какъ волшебный цвѣтникъ -- каждая волна переливалась пурпуромъ, золотомъ и сапфиромъ, каждая струя пѣны расцвѣтала снѣжными лиліями. Даже чайки, носясь надъ океаномъ, отливали фіолетовымъ цвѣтомъ и серебромъ.
А онѣ все ждали.
И были дни, когда звучала дивная, ни на что непохожая, музыка. Ураганъ игралъ въ старыхъ развѣсистыхъ деревьяхъ, деревья шумѣли... Звенѣли водосточныя трубы старыхъ домовъ, пѣли колокольни собора, свистѣли поѣзда... Нагружая въ порту тяжелыя суда, люди тянули грустную пѣсню труда... А океанъ гудѣлъ, несся дикій гимнъ, гимнъ силы, гимнъ смерти и уничтоженія...
А онѣ, словно мертвыя, не переставая, ждали и въ эти дни.
"Надежда" ужъ очень давно вышла изъ Ріо-Жанейро!
-- Ужъ съ мѣсяцъ, какъ она должна была быть тутъ.
-- Такое опозданіе безпокоить меня.
-- Ушла и пропала, а вдругъ...
Такъ говорили въ порту, а онѣ, услышавъ это, усмѣхались снисходительно и шли на скалы смотрѣть въ безконечность и ждать,
-- Люди малаго сердца!-- думала объ нихъ мать.
-- Вѣдь это мой мужъ, я жду его!-- думала жена.
-- Мы повѣнчаемся, и я больше не пущу его въ море!-- рѣшала дѣвушка.
А въ городѣ начинали все больше тревожиться о судьбѣ "Надежды". Много мужей, много сыновей и много возлюбленныхъ должно было вернуться на ней.
Тревожныя телеграммы уже летѣли во всѣ стороны свѣта; уже забезпокоились газеты, и даже биржа начала тревожиться, потому что судно было очень дорогое. И съ каждымъ днемъ все больше женщинъ молилось на колѣняхъ, заливаясь слезами, въ тѣни высокихъ нишъ. И съ каждымъ днемъ служилось все больше молебновъ, и старый нищій у собора собирать каждый день все болѣе щедрую милостыню; а по ночамъ въ окнахъ все дольше горѣли огни...
А онѣ, погруженныя въ тоску ожиданія, охваченныя мечтами о счастьи возвращенія близкихъ, какъ будто ничего не замѣчали.
Теперь онѣ проводили уже вмѣстѣ цѣлые дни и длинные вечера.
Чтобъ поддержатъ другъ друга, онѣ собрались въ первый разъ у жены, въ старомъ домѣ, ютившемся у подножія горы. Старинныя комнаты съ пожелтѣвшими стѣнами и почернѣвшими балками, охватили ихъ спокойствіемъ и такой благодатью. Въ каминахъ изъ голубоватыхъ кафель пылалъ огонь. Ярко блестѣла мѣдная посуда на полкахъ. Въ старыхъ зазубренныхъ жбанахъ изъ Лиможа шипѣлъ сладкій пѣнящійся сидръ. Онѣ сидѣли, очарованныя богатствомъ, а она съ увлеченіемъ разсказывала имъ о его добротѣ, показывала полученные отъ него подарки, показывала свои, приготовленные къ его пріѣзду, наряды; съ волненіемъ и съ влажнымъ блескомъ въ глазахъ показывала имъ свою супружескую комнату. А затѣмъ, когда жбаны уже опустѣли и въ каминахъ краснѣли только раскаленные угли, когда теплая, отдающая запахомъ мускуса, тишина пронизывала ее сладострастнымъ трепетомъ, она со смѣхомъ повѣряла имъ, что сосѣдъ, красивый офицеръ, посылаетъ ей цвѣты и пишетъ страстныя письма...
-- Пусть вернется мой мужъ, пусть вернется, какъ можно скорѣй, иначе я съ ума сойду!-- шептала она со слезами, страстно цѣлуя своихъ товарищей по несчастью.
Позднѣе онѣ начали сходиться у матери, въ ея маленькомъ домикѣ, прилѣпившемся, словно ласточкино гнѣздо, посрединѣ горы. Старые погнувшіеся вязы окружали его, и старые плющи обвивали его стѣны до самой крыши. Въ низкихъ комнаткахъ пахло яблоками и сушеными травами. Старые бретонскіе шкафы мерцали потемнѣвшими украшеніями. Часы -- калѣка -- отбивали время, бормоча, словно дѣдъ беззубымъ ртомъ. Мать усадила ихъ въ низкихъ креслахъ, обитыхъ полинявшей тканью. Отворивъ двери въ комнату сына, она усѣлась на порогѣ и начала вить свою сердечную пѣснь тоски.
Со стѣнъ, изъ широкой рамы, смотрѣло ясное лицо юноши съ пурпуровыми губами, съ отважными и смѣлыми, какъ разбушевавшееся море, глазами.
-- Онъ красивѣе, чѣмъ тотъ офицеръ, который присылаетъ мнѣ цвѣты!
-- Онъ красивѣе, чѣмъ нашъ соборный органистъ.
-- Это онъ, это мой сынъ! Я умру спокойнѣе, когда онъ вернется!-- задумчиво шептала мать.
Много длинныхъ вечеровъ пряла свою пряжу надежда, а онѣ подолгу смотрѣли въ чудное лицо юноши, предметъ обожанія для матери.
Наконецъ, ихъ пригласила къ себѣ дѣвушка. Она жила очень высоко, на верхнемъ концѣ улицы, въ домикѣ, покрытомъ плѣсенью и словно вросшемъ въ соборъ. Изъ низкихъ комнатъ былъ виденъ океанъ. Въ окна его заглядывали жабы и ящерицы, постоянно сидѣвшія на перилахъ и выступахъ собора.
Сквозь стѣны домика доносились глухіе звуки органа и голоса поющихъ. Иногда кадильный запахъ наполнялъ душистымъ облакомъ маленькія чердачныя комнатки. Дѣвушка вышивала церковныя ризы, пѣла въ хорѣ и ухаживала за старой больной теткой и за цвѣтами, выставленными на каменный балконъ.
Она повѣряла пришедшимъ къ ней женщинамъ, съ какой страшной тоской ждетъ своего возлюбленнаго. Онѣ хорошо знали, что значитъ такая тоска. Она говорила имъ, что безумно любитъ его -- онѣ хорошо знали и это; что будетъ съ нимъ счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ! Отъ всей души онѣ желали ей этого счастья. Только старая тетка ворчала и настаивала на томъ, что Алиса поступаетъ глупо, ожидая столько времени, что она могла бы сдѣлать блестящую партію, такъ какъ ея руки добивается самъ органистъ.
Дѣвушка горько плакала, увѣряя въ своей любви. Ей искренне вѣрили всѣ. Такъ тянулась ихъ жизнь, полная тоски и ожиданія.
Наконецъ, настало время, когда онѣ опять начали расходиться молча, не говоря другъ съ другомъ ни слова и ne глядя уже другъ другу въ лицо. Онѣ шли теперь плакать и горевать въ одиночку, потому что тревога зародилась въ нихъ.
Въ одинъ прекрасный день пришла, наконецъ, грозная вѣсть.
"Надежда" погибла.
Эту вѣсть принесъ телеграфъ, а большое англійское судно должно было вскорѣ привезти спасшихся отъ гибели.
Городъ опустѣлъ.
Всѣ бросились въ портъ. Зловѣщая тишина нарушалась плачемъ. Тысячи людей ждали, затаивъ дыханіе, на пристани. Тысячи глазъ метались надъ взволнованнымъ океаномъ.
И онѣ также стояли на своемъ обычномъ мѣстѣ, только немного блѣднѣе и взволнованнѣе, чѣмъ всегда, но все же какъ будто съ большей увѣренностью, чѣмъ всѣ остальные.
Судно пристало къ берегу, и спасшіеся отъ гибели начали выходить...
Но не было между ними мужа!..
Не было возлюбленнаго!..
Не было сына!..
Дѣвушка бросилась въ море, но ее спасли. Жена въ отчаяніи потеряла сознаніе, и ее отнесли домой.
Только мать стояла спокойно и повторяла каменнымъ голосомъ:
-- Неправда, мой сынъ живъ, онъ вернется!
Но съ этихъ поръ она уже одна стала ходить въ порть, одна засиживалась на скалахъ и одна проводила вечера передъ портретомъ сына.
Она забыла о жизни, и смерть, казалось, забыла о ней.
Ей встрѣтилась разъ жена подъ руку съ красивымъ офицеромъ.
-- Это жизнь!-- шепнула она, снисходительно улыбаясь.
И увидѣла она какъ-то въ окнѣ дома, вросшаго въ соборъ, чудное личико дѣвушки, смѣющееся и счастливое, а рядомъ съ нимъ лысую голову органиста. Они пѣли вмѣстѣ.
-- Это жизнь!-- повторила она добродушно.
И она ждала, ждала съ упорствомъ деревьевъ, грезящихъ о веснѣ.
Наконецъ, выплакавъ всѣ слезы передъ лурдской божьей матерью, исчерпавъ всѣ вздохи въ темныхъ нишахъ собора, истративъ всѣ гроши на молебны и подаянія,-- она начала взывать къ небу, къ чайкамъ, къ тучамъ, къ деревьямъ, къ камнямъ.
И вотъ, однажды, когда разбушевалась буря, когда громъ и молнія били ослѣпляющими стрѣлами, когда волны вздымались ожесточенно и съ воемъ обезумѣвшихъ демоновъ бросались на берегъ, когда океанъ сталъ уже самимъ ужасомъ, а весь міръ, казалось, разсыпался въ дребезги, она подошла къ самому берегу и, вытянувъ руки, взмолилась.
И она бросилась къ нему съ нечеловѣческимъ крикомъ счастья. Чайки закружились надъ ней, жалобно стеная.
Волны достигали уже колѣнъ, хватали ее за грудь, скользили но плечамъ, перескакивали черезъ голову, обнимали ее за шею цѣловали ее холодными устами, подчиняли ее своей власти... и она все рвалась впередъ, на встрѣчу къ сыну...