Жанлис Мадлен Фелисите - Вольнодумство и набожность

Вольнодумство и набожность

(Переводъ изъ Новой французской Библіотеки.)

Не далеко отъ Эклюзской крѣпости, на пути изъ Ліона въ Женеву, молодой и нещастной Дельривъ сидѣлъ печально на скалѣ и смотрѣлъ съ ужасомъ на небо, усѣянное звѣздами. Бурное стремленіе горнаго потока, который съ шумомъ и пѣною свергался въ Рону, образовалъ въ семъ мѣстѣ величественный каскадъ, именуемый паденіемъ бездны (la chate de l'alyme). Ночь была ясная и тихая. Дельривъ, вздохнувъ изъ глубины сердца, дикими глазами посмотрѣлъ вокругъ себя. "У меня бездна подъ ногами, сказалъ онъ, а въ душѣ адъ! Совѣсть моя чиста; но я видѣлъ ужасы, злобу людей, торжество порока, и наконецъ не вѣрю Провидѣнію. Да, безбожники правы; тѣ, которыми я всегда гнушался. Нѣтъ, говорю, Провидѣнія въ семъ нещастномъ мірѣ! Все есть дѣло случая; все исчезаетъ съ нами: и такъ будемъ жить только для удовольствія! Не могу проливать крови: сердцу моему ненавистны убійства. Но не хочу удерживать страстей; забуду старинныя предразсужденія и трудныя правила. Дѣйствіе жаркаго воображенія и души боязливой, священный, но обманчивый идолъ легковѣрныхъ жертвъ всякаго вѣка -- о добродѣтель! разрываю узы твои, и навсегда оставляю тебя!"

Такъ злословилъ нещастный Дельривъ, и самъ горько плакалъ. Вдругъ слезы его остановились: онъ взглянулъ на пропасть. Свѣтъ луны сыпался на кипящую пѣну и проникалъ, казалось, въ самую глубину воды. Дельривъ затрепеталъ!.. "Вотъ мирная обитель смерти! думалъ онъ: что мнѣ въ жизни? Я всего лишился, и самой надежды! Страшныя мои воспоминанія исчезнутъ въ этой спасительной безднѣ, и душа моя успокоится. Ничтожество исцѣляетъ отъ муки. Ничтожество!"... Тутъ онъ невольно вздрогнулъ и снова посмотрѣлъ на небо. Предметы на землѣ соглашались съ его чувствами: шумныя воды, которыя свергались съ утеса; кипящая пропасть, грозныя скалы -- все, все изображало ужасное волненіе сердца его! Но поднявъ глаза вверхъ, онъ видитъ образъ небеснаго мира: тамъ все тихо, неподвижно, прекрасно. Дельривъ изумляется, какъ будто бы въ первый разъ видя сіе великое зрѣлище. Растерзанное сердце его само собою возвышается; онъ еще устами порицаетъ Небо, но въ совѣсти обожаетъ Его и снова ліетъ слезы. "О непонятное дѣйствіе привычки!" восклицаетъ юноша, встаетъ поспѣшно, и сходитъ съ утеса на дорогу,

Дельривъ пришелъ въ Лозану въ концѣ весны 1795 году, и поселился тамъ въ одномъ домѣ съ Гм. Орсленемъ, старымъ Эмигрантомъ, его свойственникомъ, человѣкомъ умнымъ, который прежде Революціи былъ страстнымъ другомъ ложной философіи, но уже три года ненавидѣлъ ее, ибо онъ лишился ста двадцати тысячь ежегоднаго дохода, прекраснаго сельскаго замка и великолѣпнаго дому въ Парижѣ. Однакожь ему казалось стыдно перемѣнить свое мнѣніе; и сверхъ того набожность есть трудное дѣло для стараго Эпикурейца. Уже онъ не говорилъ, что общество атеистовъ можетъ бытъ мирно и щастливо? ибо разумъ обрѣзываетъ у страстей когти; не говорилъ, что ничтожество есть не совсѣмъ худое дѣло, и что не глупые люди намъ его обѣщаютъ; не говорилъ, что вольнодумцевъ укоряютъ тѣмъ же, чѣмъ Лафонтеновъ волкъ укоряетъ ягненка {Изъ уваженія ко славѣ Автора, который можетъ быть въ шутку написалъ такія нелѣпости, мы не хотимъ наименовать его.}: однакожь не думалъ исправляться, боялся вѣритъ совершенно и систему атеиста промѣнялъ только на систему Скептика. Онъ прежде смѣялся надъ Христіянскимъ воспитаніемъ Дельрива, и внутренно обрадовался, нашедши въ немъ перемѣну. Будучи эгоистомъ, Г. Орслень сдѣлался великимъ скупцемъ, и не имѣя возможности блистать пышностію, показывался бѣднымъ; жилъ смиренно, и не хотѣлъ держать слугъ, кромѣ одной дѣвки. Скука и горестное одиначество вселили въ него желаніе привязать къ себѣ Дельрива, который былъ одинъ, имѣлъ деньги, и слѣдственно не могъ стоить ему дорого. Онъ предложилъ ему комнату подлѣ своей. Дельривъ, молодой человѣкъ двадцати пяти; лѣтъ, прекрасный собою и воспитанный очень хорошо, былъ для всякаго любезнымъ товарищемъ: тѣмъ болѣе для старика, угнетеннаго болѣзнями и внутренними горестями. Онъ всякое утро приглашалъ къ себѣ Дельрива завтракать, и говоря съ нимъ однажды о причинѣ его меланхоліи, убѣдилъ молодаго человѣка разсказать ему свою исторію.

"Вы оставили Францію на другой годъ Революціи, сказалъ Дельривъ: отецъ мой уѣхалъ тогда въ провинцію вмѣстѣ со иною; послѣ того я служилъ въ арміи; наконецъ въ февралѣ 1793 году взялъ отпускъ, жилъ нѣсколько времени съ батюшкою и поѣхалъ въ Парижъ за однимъ важнымъ для него дѣломъ. Тамъ я всегда останавливался у госпожи Мартень, доброй женщины и нашей старинной знакомки. Она сказала мнѣ, что у нее всѣ комнаты заняты, кромѣ маленькаго кабинета въ третьемъ этажѣ, отдѣленнаго одною тонкою перегородкою отъ горницы, въ которой живетъ больная женщина съ осьмнадцатилѣтнею дочерью, милою и прекрасною. Я разспросилъ объ нихъ, и узналъ, что мать, госпожа д'Армалосъ, жена Гишпанскаго банкира, не давно казненнаго, осталась въ крайней бѣдности и умираетъ чахоткою. "у нихъ все отняли, говорила моя хозяйка: бѣдная дочь, играя очень хорошо на клавесинѣ, взялась учить двухъ богатыхъ дѣвушекъ за два луидора въ мѣсяцъ: вотъ единственный доходъ ихъ; но я рада вѣрить имъ въ долгъ, пока могу." -- А сколько онѣ вамъ должны? спросилъ я. -- "За квартеру и за столъ 150 ливровъ." -- Вотъ они; давайте имъ все, что надобно, и сохраните нашу тайну. -- "Съ радостію; иначе онѣ не приняли бы вашего подарка; бѣдность не отучила ихъ отъ благородной гордости." -- Естьли у нихъ слуга? -- "Ахъ нѣтъ; моя дѣвка служитъ имъ. Однакожь мать не терпитъ нужды: дѣвица д'Армалосъ всего лишаетъ себя для нее. Вчера больная захотѣла Мальтійскихъ апельсиновъ: дочь тихонько продала свою мантелью, чтобы купить ихъ; а нынѣ пошла со двора въ одномъ кисейномъ платьѣ, не смотря на холодъ. Это не человѣкъ, а небесной Ангелъ." -- -- Я повѣрилъ госпожѣ Мартень, зная ея добродушіе и нелживость; всходилъ на лѣсницу съ неизъяснимымъ сердечнымъ движеніемъ, съ великою осторожностію отперъ свою дверь, и тихонько приближился къ стѣнѣ другой комнаты. Тамъ читали; Ангельской голосъ повторялъ слѣдующія Боссюэтовы слова: "Добродѣтель сходна съ вѣчностію тѣмъ, что она также заключается въ одной точкѣ. Міръ ничто; все у измѣряемое временемъ, должно погибнуть. Что теряемъ мы съ жизнію? безпокойное сновидѣніе!" Тутъ перестали читать. Сладкое чувство благоговѣнія разлилося въ сердцѣ моемъ (тогда я вѣрилъ еще добродѣтели!). Черезъ нѣсколько минутъ тотъ же голосъ произнесъ усердную молитву. Я вмѣстѣ съ нимъ мысленно повторялъ каждое слово съ живѣйшею вѣрою, и думалъ, что молюсь съ Ангелами, въ присутствіи всѣхъ добродѣтелей, Религіи, любви, кроткой невинности, святаго терпѣнія. Послѣ молитвы я слышалъ, какъ мать поцѣловала дочь; слышалъ еще нѣсколько сердечныхъ вздоховъ, и наконецъ глубокое молчаніе было для меня знакомъ, что двѣ жертвы бѣдствія уснули. Я радовался мыслію, что онѣ перестали мучиться; сидѣлъ неподвижно, боясь тронуться, и считая варварствомъ разбудить нещастнаго, который, можетъ быть, наслаждается утѣшительнымъ сновидѣніемъ или, по крайней мѣрѣ, забылъ тоску и горесть свою. Одинъ пріятель ждалъ меня къ себѣ ужинать; но я не могъ вытти изъ своей комнаты. Мнѣ казалось., что, оставаясь въ ней, берегу злощастныхъ во время ихъ кратковременнаго успокоенія; эта мысль услаждала мою душу.

Я легъ поздно и всталъ рано; спѣшилъ со двора; купилъ Мальтійскихъ апельсиновъ, и принесъ ихъ хозяйкѣ чтобы она подарила ихъ отъ себя госпожѣ д'Армалосъ, взявъ всѣ нужныя осторожности. Апельсины были приняты съ живѣйшею благодарностію, особливо со стороны Калисты, дочери: потому что мать ея не могла ѣсть со вкусомъ ничего, кромѣ ихъ,

Я не забылъ, что Калиста продала свою теплую мантелью; думалъ, какъ исполнитъ свое намѣреніе; наконецъ, узнавъ, что одна дама, которую она учила на піанофорте, уѣхала изъ Парижа, не заплативъ ей ничего, я купилъ атласную шубу, простую, но теплую и покойную, завернулъ ее въ клеенку вмѣстѣ съ деньгами за уроки; надписалъ: отъ госпожи N. N., и велѣлъ отдать Калистѣ; она повѣрила и взяла.

Госпожа Мартень, зная меня давно, не могла бояться дурныхъ намѣреній съ моей стороны; но чтобы не дашь ей и тѣни подозрѣнія, я съ самаго начала объявилъ, что не хочу мѣшать ихъ уединенію и знакомиться съ ними; не хочу даже, чтобы она говорила имъ обо мнѣ, и просилъ ее увѣдомлятъ меня только объ ихъ нуждахъ, не желая знать ничего болѣе. Что принадлежитъ до Калисты, то госпожа Мартень, по нѣжному своему чувству, сама не хотѣла упоминать объ ней безъ необходимости.

Калиста очень хорошо списывала музыку, но не находила работы: скоро госпожа Мартень принесла ей множество дѣла. Сыскался искусный Докторъ для ея матери, который ходилъ всякой день по два раза и сказалъ, что не возьметъ денегъ до ея выздоровленія. Калиста никакъ не могла считать меня причиною такихъ благодѣяній: я не старался видѣть ее, и не думалъ ничѣмъ заслуживать ея вниманія. Она знала только, что подлѣ нихъ живетъ молодой человѣкъ; но не слыхала никогда шуму въ моей комнатѣ, и не знала моего голоса. Иногда я слушалъ ее часа три, а Калиста думала, что меня еще не было дома. Мнѣ случилось два раза встрѣтиться съ нею на лѣсницѣ, я прошелъ мимо, не сказавъ ни слова; не могъ видѣть ея лица, потому что она всегда носила покрывало, и не имѣлъ даже никакого любопытства. Вы удивитесь: но такова была въ это время моя сердечная набожность! Воспитаніе, примѣръ родителя, любовь моя къ нему, злодѣйства атеистовъ; вѣра и героическая твердость мучениковъ и добродѣтельныхъ пастырей Религіи; гоненіе, нѣжнѣйшія чувства моего сердца все, все питало во мнѣ пламенную ревность Христіянина. Въ самой арміи я нашелъ нѣкоторыхъ молодыхъ людей однихъ правилъ со мною; только съ ними дружился, а всѣхъ болѣе любилъ Вилара, товарища моего дѣтства. Онъ всегда увѣрялъ меня въ дружбѣ своей!.. Боже мой! каковы люди!..

Дельривъ остановился. Горестное воспоминаніе терзало его сердце; онъ закрылъ глаза рукою, и молчалъ нѣсколько минутъ.

"Такъ (продолжалъ Дельривъ), дерзкая необузданность и гоненіе Христіанства еще болѣе привязывали меня къ Религіи. Одна измѣна и вѣроломство любезныхъ мнѣ людей произвели въ душѣ моей ту перемѣну, которая васъ удивляетъ... Вы думаете, можетъ быть, что романическая страсть заставляла меня сидѣть неподвижно въ моей комнатѣ и слушать Калисту? Нѣтъ, въ это время я занимался только чистымъ удовольствіемъ благодѣянія; одна Христіянская добродѣтель нещастной матери и дочери трогала мое сердце. Мнѣ сладко было находить въ ихъ разговорахъ доказательства блаженной Вѣры, которыя питали мою собственную. Правда, что воображеніе представляло мнѣ Калисту милою и плѣнительною; но въ этой мысли не было ничего земнаго: такъ воображаютъ Ангеловъ. Всякой вечеръ я тихонько входилъ въ свою горницу, слушалъ молитву Калисты и вмѣстѣ съ нею молился.

"Олнажды хозяйка сказала мнѣ за тайну, что госпожа д'Армалосъ хочетъ непремѣнно собраться съ силами и черезъ два дня итти къ обѣднѣ, которую служатъ всякое Воскресенье, въ шесть часовъ утра въ погребѣ ея сосѣдки. Госпожа Мартень хотѣла сама итти туда и взялась выпросить позволеніе для меня. На другой день госпожа д'Армалосъ хотѣла испытать силы, и пошла къ одной своей родственницѣ, которая жила не далеко. Растворивъ окно, я увидѣлъ Калисту опять въ покрывалѣ; она надѣла шубу свою на мать и вела ее за руку. Тутъ захотѣлось мнѣ видѣть ихъ комнату: двери ея были растворены въ коридоръ, и служанка прибирала ее. Я вошелъ туда и нарочно сталъ говорить съ служанкою, но между тѣмъ съ сердечнымъ умиленіемъ осматривалъ горестное убѣжище добродѣтели. Двѣ кровати съ ситцовымъ занавѣсомъ стояли рядомъ; большія кресла, три соломенные стула, маленькой столъ (гдѣ лежали ноты) и дубовой шкапъ составляли все убранство комнаты. На окнѣ лежали Евангеліе, молитвенникъ и Босеюэтовы проповѣди; между ими стояли маленькіе песочные часы, сдѣланные (какъ сказала мнѣ служанка), самою Калистою, чтобы во-время давать лекарство. матери. Я смотрѣлъ съ сердечнымъ удовольствіемъ на это милое произведеніе дочерней любви, которое никогда не показывало часовъ свѣтскаго разсѣянія и дѣлило время на однѣ святыя должности уединеннаго благочестія и добродѣтельнаго трудолюбія!... Думая уже вытти изъ комнаты, я увидѣлъ за шкапомъ картину, покрытую зеленымъ стамедомъ, и спросилъ объ ней. Служанка открыла ее, говоря: это портретъ дѣвицы д'Армалосъ. Не могу описать вамъ моего сердечнаго движенія въ эту минуту! Я самъ никогда бы не открылъ портрета дѣвицы, которая всегда закрывала флеромъ лице свое у была предметомъ моего душевнаго почтенія и тайныхъ благодѣяній моихъ!... Разсматривая съ живѣйшимъ любопытствомъ милыя черты, я внутренно укорялъ себя опасною нескромкостію, чувствовалъ волненіе въ сердцѣ, и выходя, запретилъ служанкѣ сказывать даже и госпожѣ Мартень, что я былъ тамъ. Съ этой минуты участіе мое въ судьбѣ Калисты сдѣлалось еще живѣе, но не имѣло уже прежней невинности, столь пріятной и милой, что мнѣ въ самомъ очарованіи любви было жаль ее.

"Я спѣшилъ купить столовые часы съ звонкимъ боемъ, и поставилъ ихъ у самой перегородки. Мнѣ не хотѣлось сдѣлать песочныхъ часовъ ея безполезными; но они, измѣряя время, не показывали его дневнаго раздѣленія. Я сидѣлъ тайно въ своей комнатѣ, когда часы въ первый разъ стали бить и съ восторгамъ услышалъ восклицаніе матери и дочери, обрадованныхъ этою новостію; Калиста нѣжнымъ своимъ голосомъ считала ихъ!

"На другой день въ шестомъ часу я пришелъ къ хозяйкѣ, чтобы итти вмѣстѣ къ обѣднѣ: госпожа д'Армалосъ съ дочерью сидѣли уже въ ея комнатѣ, гдѣ горѣла одна свѣча (потому что на дворѣ было еще темно). Калиста, сидя въ покрывалѣ, сняла только перчатки: глаза мои устремились на ея руки, отмѣнно бѣлыя и нѣжныя. Мать, не смотря на лѣта и жестокую болѣзнь свою, казалась еще прекрасною. Находя великое сходство между ею и портретомъ дочери, я смотрѣлъ на нее съ сердечнымъ удовольствіемъ. Она встала, опираясь на Калисту: я подалъ ей руку. Домъ былъ не далеко: тамъ приняла насъ служанка съ видомъ тайности. Мы сошли внизъ по лѣсницѣ въ глубокой погребъ. Сердце мое наполнилось чувствами благоговѣнія въ этой мрачной темницѣ, гдѣ гонимая добродѣтель скрывалась отъ развратныхъ людей и бесѣдовала съ Богомъ, какъ въ небесномъ храмѣ и послѣднемъ святилищѣ надежды. Тамъ человѣкъ двадцать стояли на колѣнахъ передъ, маленькимъ олтаремъ, освѣщеннымъ только двумя лампадами. Усердіе, ревность изображались на лицахъ. Ахъ! какъ величественна казалась мнѣ угнетенная Религія, безъ всякаго внѣшняго велелѣпія, безъ всякой тѣни лицемѣрства! Подлѣ олтаря, на деревянномъ стулѣ, сидѣлъ священникъ и говорилъ проповѣдь на текстъ: братья мой, радуйтесь горестями, утверждающими вѣру вашу!

"Никогда проповѣди самыхъ краснорѣчивѣйшихъ Христіянскихъ Ораторовъ не дѣлали такого сильнаго впечатлѣнія, мы обливались слезами, слушая ревностнаго священника, который всякой день жертвовалъ Религіи и свободою и жизнію. Хотя онъ единственно повторялъ то, что тысячу разъ говорено было другими; но намъ казалось, что мы еще въ первый разъ слышимъ истинное Евангельское ученіе. Всякое слово заключало для насъ великій смыслъ, и святая Мораль въ устахъ добродѣтельнаго старца имѣла всю ту силу, которая одушевляла церковное ученіе въ началѣ Христіянства.

"Послѣ обѣдни всѣ мы по внутреннему движенію сошлись вмѣстѣ; мущины и женщины обнимали и безмолвно поздравляли другъ друга съ сердечнымъ утѣшеніемъ, которымъ они насладились вопреки тиранству. Я проводилъ госпожу д'Армалосъ и дочь ея до ихъ комнаты; цѣлый день не былъ дома, и возвратясь, узналъ отъ хозяйки, что больная, укрѣпленная на нѣсколько часовъ пламеннымъ Христіянскимъ усердіемъ, вдругъ ослабѣла, и что Докторъ не магъ скрыть своего страха. Я вошелъ къ себѣ въ комнату и сѣлъ, какъ обыкновенно, подлѣ самой стѣны. Мать говорила съ дочерью. "Какъ спокойна теперь душа моя! сказала она: я исполнила святую должность Религіи, и довольна. Ты слышала нын23; святое ученіе церкви, что Христіянину должно не только терпѣть, но еще радоваться горестями, и считать ихъ въ сей опасной, кратковременной жизни благодѣяніемъ Провидѣнія. Не горесть ли, о другъ мой! Воспитала въ сердцѣ твоемъ добродѣтель? Я лишилась супруга, но скоро увижусь съ нимъ; оставляю тебя беззащитной, но вотъ есть покровитель невинныхъ: вѣрю Ему, и не дерзаю о тебѣ безпокоиться".... Тутъ Калиста зарыдала; слезы мои текли вмѣстѣ съ ея слезами. Госпожа д'Армалосъ съ непонятною твердостію приготовляла дочь свою къ вѣчной разлукѣ съ нею. Въ девять часовъ Калиста слабымъ голосомъ прочитала молитву. Мать сказала, чтобы она помогла ей стать на колѣни. Развѣ вы такъ слабы? съ ужасомъ спросила Калкста. Нынѣ было у меня довольно силъ, отвѣчала больная, и твердымъ голосомъ произнесла: Господи! благослови ее!... Тутъ Калиста страшнымъ голосомъ закричала. Я узналъ, что она лишилась матери... въ горести, съ ужасомъ вскочилъ съ мѣста, ударилъ въ стѣну и громко сказалъ: "я тотчасъ пришлю къ вамъ людей и бѣгу за Докторомъ!".. Ахъ, Господинъ Дельривъ! отвѣчала Калиста трогательнымъ голосомъ... Я бросился въ коридоръ, звалъ къ ней служанокъ, поскакалъ за лекаремъ, привезъ его, и самъ остался въ своей комнатѣ; Калиста еще надѣялась, что мать ея только въ обморокѣ; Медикъ объявилъ ей страшную истину. Вопль ея раздиралъ мое сердце. Госпожа Маршень напрасно звала ее къ себѣ: она хот123;ла провести ночь съ мертвымъ тѣломъ. "Мы не можемъ найти священника, сказала Калиста: я вмѣсто его буду здѣсь молиться до утра." Служанка осталась съ нею.

"Черезъ часъ я услышалъ, что она будитъ ее, и снова застучавъ въ стѣну, сказалъ ей: "вы не однѣ; всю ночь буду молиться съ вами." Ангелъ утѣшитель! отвѣчала Калиста, и не могла говоритъ отъ рыданія. Въ самомъ дѣлѣ я не ложился спать, и эта меланхолическая ночь имѣла для меня такую прелесть, которой не могу теперь изъяснить для самого себя. Вмѣсто обыкновенной моей осторожности и тишины, я ходилъ, стучалъ и всячески давалъ знать Калистѣ, что не сплю и раздѣляю съ нею горесть, будучи единственнымъ ея свидѣтелемъ и повѣреннымъ. Вздохи наши соединялись, и мы, не говоря и не видя другъ друга, были вмѣстѣ. Среди ночи и размышленій о смерти, трогательная симпатія сердецъ нашихъ, независимая отъ чувствъ, походила на чистый союзъ духовъ, освобожденныхъ отъ узъ и мечтаній жизни.

"Калиста три дни не отходила отъ умершей, а я не выходилъ изъ своей комнаты. Когда наконецъ погребли тѣло, госпожа Шартень, исполняя мое желаніе, предложила ей помѣняться со мною комнатами, чтобы удалиться нѣкоторымъ образомъ отъ ужасныхъ воспоминаній. Она съ величайшею благодарностію согласилась на то, и велѣла сказать, что надѣется лично изъявить мнѣ свою признательность у госпожи Маршень, какъ скоро соберется съ силами. Я душевно радовался мыслію, что наконецъ увижу ту, которая была мнѣ уже столь извѣстна и мила; поставилъ въ своей горницѣ клавесинъ, разные хорошіе мёбли, и вошелъ въ ея комнату съ живѣйшимъ чувствомъ умиленія. Въ ней была уже только одна постеля -- Калистина! Она взяла съ собою портретъ, но глаза мои на пустомъ его мѣстѣ видѣли еще изображеніе милой красоты. Я снова разсматривалъ тамъ всѣ вещи, и выдвигалъ всѣ ящики въ надеждѣ найти нѣсколько строкъ руки ея -- и съ какою неописанною радостію увидѣлъ на окнѣ маленькіе песочные часы, забытые или лучше сказать, оставленные! Я схватилъ ихъ; клялся, что, они будутъ измѣрять для меня одно добродѣтели и любви посвящаемое время. Я сдержалъ слово, и хотя не могу теперь дорожить ими, однакожь сберегъ ихъ... На другой день ввечеру сердце мое насладилось живымъ удовольствіемъ.. Калиста играла на клавесинѣ, слѣдуя своимъ мыслямъ; выражала не музыкальныя ноты, а чувства своей души, и для меня; выражала горесть, признательность и довѣренность къ моей чувствительности. Она играла до одиннадцати часовъ; встала и подошла къ перегородкѣ. Сердце мое затрепетало: Калиста была подлѣ меня; я слышалъ ея дыханіе!... Она стала на колѣни -- и мы заключили день по обыкновенному: общею молитвою.

"На другой день меня увѣдомили, что Виларъ подъ судомъ въ Шартрѣ. Хотя мнѣ горестно было разстаться съ Калистою на нѣсколько дней, однакожь, слѣдуя закону дружбы, я немедленно поскакалъ туда и нашелъ способъ спасти Вилара отъ великой опасности; открылъ ему свои чувства къ Калистѣ и намѣреніе увѣдомитъ о томъ моего отца, какъ скоро увижусь съ нею; наконецъ летѣлъ въ Парижъ..... Но тамъ ужасная перемѣна ожидала меня. Калисты не было уже въ домѣ госпожи Мартень. На другой день по моемъ отъѣздѣ пришли къ ней революціонные. Комиссары; одинъ изъ нихъ, видя Калисту, сорвалъ съ нее покрывало, и тронутый ея красотою, желалъ быть ея супругомъ. Она съ гордостію отвергнула его предложеніе, и такъ раздражила сего злодѣя, что онъ взялъ ее подъ стражу какъ заговорщицу и суевѣрку, доказывая свое обвиненіе тѣмъ, что у нее на столѣ лежалъ крестъ. Невинная Калиста сидѣла въ темницѣ. Я спѣшилъ туда; но она была въ тайно, и никому не позволяли входить къ ней. Одинъ извѣстный мнѣ человѣкъ сидѣлъ въ другой комнатѣ рядомъ съ нею; его обвиняли не въ такомъ важномъ преступленіи, какъ нещастную Калисту: я вздумалъ требовать свиданія съ нимъ; получилъ дозволеніе; вошелъ къ заключенному, обѣщалъ ему всячески быть полезнымъ, открылъ свою тайну, вставъ подлѣ стѣны, отдѣлявшей меня отъ Калисты, сказалъ громко: я опятъ съ вами!

"Боже мой! воскликнула она: вы заключены въ темницѣ!" -- Нѣтъ, отвѣчалъ я: но пришелъ сказать вамъ о моемъ возвращеніи, слѣдственно о стараніи вывести васъ отсюда; но знаю только одно вѣрное средство: назваться вашимъ супругомъ. Согласны ли вы на то? -- "Можете ли располагать сердцемъ своимъ?" -- Я не женатъ. "Хотите ли въ самомъ дѣлѣ руки моей?" -- Ахъ! клянусь Небомъ любить васъ до гроба! -- "Я на колѣняхъ даю Богу такую же клятву." -- О Калиста! супруга моего сердца!.... "Любезный Дельривъ! я твоя навѣки." -- Завтра, можетъ быть черезъ часъ ты будешь свободна!......

"Сказавъ, я хотѣлъ бѣжатъ; но заключенный (именемъ Дюранъ) остановилъ меня и сказалъ: "постойте, государь мой! объявляю вамъ, что естьли вы не освободите меня прежде милой вамъ дѣвицы, то я открою обманъ." Это было для меня громовымъ ударомъ; я остолбенѣлъ отъ изумленія и досады; но чувствовалъ, что мнѣ надобно скрыть свое негодованіе на эгоиста, и отвѣчалъ ему съ ласкою: "любезный Дюранъ! можешь ли ты сомнѣваться въ моемъ усердіи? можешь ли предлагать мнѣ такое жестокое условіе? -- "Могу и долженъ, сказалъ онъ холодно: у тебя много такихъ пріятелей, какъ я; имѣя прекрасный случай, хочу имъ воспользоваться." -- Могу ли по крайней мѣрѣ надѣяться на твою скромность?-- "Я никогда не любилъ дѣлать зла. Выведи меня только изъ тюрмы, и буду увѣрять всѣхъ, что ты при мнѣ женился." -- Хорошо, естьли бы ты имѣ;лъ великодушіе вѣрить одной моей благодарности: -- "Еще лучше соединить мою пользу съ твоею."

"Нечего было дѣлать, и мнѣ надлежало узнать отъ этова несноснаго человѣка всѣ обстоятельства его дѣла, чтобы просить объ немъ. Я внутренно, проклиналъ его, но рѣшился или умереть или возвратить ему свободу; бѣгалъ ко всѣмъ моимъ друзьямъ и знакомымъ и просилъ, кланялся, и удивлялъ ихъ моею ревностію; на другой день возвратился въ темницу, и притворяясь ласковымъ, сказалъ Дюрану, что надѣюсь успѣть въ его дѣлѣ. Онъ проницалъ въ мою душу, и съ коварною усмѣшкою отвѣчалъ мнѣ: о! я не сомнѣваюсь, въ твоей дружбѣ и совершенно покоенъ; а желая наградить тебя за труды, вручаю тебѣ пріятную записку у которую подали мнѣ сквозь это отверстіе..... Ахъ! дай скорѣе! сказалъ я. -- "Читай и напиши отвѣтъ, но не говори сквозь стѣну, надобно кричать, а это опасно: надзиратели могутъ услышать." Я дрожащею рукою развернулъ это безцѣнное письмо у написанное кровью моей любовницы. Вотъ его содержаніе:

"Благодарю тирановъ, отнявшихъ у меня чернилицу, потому что я должна. теперь своею кровью написать клятву любить тебя вѣчно. Суди о моихъ чувствахъ: госпожа Мартень въ твое отсутствіе мнѣ все сказала. Знаю, чѣмъ я обязана твоему великодушію, о другъ мой и благодѣтель! и отдаюсь тебѣ навѣки. Что ни будетъ со мною, но сохраню до гроба ту святую дружбу, основанную на добродѣтели и благодарности. Одинъ ты можешь привязывать меня къ жизни; хочу жить единственно для тебя. -- Калиста д'Армалосъ."'

"Я сохранилъ ея торжественную клятву -- это письмо, начертанное кровью, и моими слезами орошенное!... Мнѣ надобно собраться съ силами,. чтобы досказать равнодушно эту чудную и горестную исторію".

"Не смѣя, по замѣчанію Дюранову, говорить съ Калистою, я въ ту же минуту написалъ нѣсколько строкъ, также моею кровью, постучалъ въ стѣну, услышалъ отвѣтъ, вложилъ письмо въ отверстіе и сталъ на колѣни. Дюранъ засмѣялся и сказалъ: "бѣдный! она не видитъ тебя!" -- Но угадываетъ, отвѣчалъ, я и спѣшилъ окончать Дюраново дѣло. Съ меня требовали денегъ: я занялъ 500 луидоровъ, и мнѣ отдали повелѣніе освободить Дюрана."

Тутъ Г. д'Орслень, перервавъ исторію Дельрива, сказалъ: "Этотъ Дюранъ долженъ быть умной человѣкъ." -- Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ Дельривъ: я теперь согласенъ съ вами. Такой умъ или, лучше сказать, такой характеръ должно имѣть въ свѣтѣ. Нѣжность есть обманъ, а великодушіе глупость. -- -- Дельривъ продолжалъ:

"Отославъ къ Дюрану эту бумагу, я спѣшилъ объявить себя Калистинымъ мужемъ и требовалъ ея свободы. Мнѣ обѣщали, но просили еще денегъ. Не зная, гдѣ ихъ занять, я крайне обрадовался пріѣзду Вилара, который вызвался найти мнѣ черезъ два дни 15000 франковъ. Сердце мое успокоилось; но вдругъ получаю горестное извѣстіе о болѣзни отца моего, желающаго видѣть меня. Легко можете вообразить отчаяніе любовника! Но должность сына была для меня закономъ. Я послалъ за Виларомъ, отдалъ ему письмо къ Калистѣ, и просилъ его употребить всѣ способы для ея освобожденія. Онъ клялся мнѣ въ томъ Самимъ Небомъ; я не могъ сомнѣваться въ его дружескомъ усердіи, но поѣхалъ съ величайшимъ безпокойствомъ; нашелъ батюшку при смерти; открылъ ему свою любовь и получилъ его благословеніе, которое сдѣлало для меня Калисту еще милѣе. Прошло дней восемь въ горести, когда Виларъ увѣдомилъ меня, что злодѣй, бывшій доносителемъ на Калисту, всячески старается вредить намъ, но что мы имѣемъ основательную надежду освободить ее; что она уже не въ тайной, и что ему дано позволеніе видѣться съ нею. Онъ съ восторгомъ говорилъ о ея достоинствахъ, нѣжности, красотѣ -- и прислалъ отъ нее трогательное письмо ко мнѣ.

Отецъ мой страдалъ еще около мѣсяца, и скончался. Вы знали мою привязанность къ нему, и можете судить о горести нѣжнаго сына?... Но все это время не имѣвъ уже никакого сведѣнія о Калистѣ, недѣли черезъ три я отправилъ въ Парижъ нарочнаго, который возвратился ко мнѣ съ изв23;стіемъ, что она получила свободу и вмѣстѣ съ Виларомъ уѣхала, не извѣстно куда. Такой поспѣшный отъѣздъ удивилъ меня; однакожь я радовался ея свободѣ, воображая, что она писала ко мнѣ, и что ея письма пропали, никакое безпокойное сомнѣніе не входило въ мою душу. Я спѣшилъ въ Парижъ, развѣдывалъ, и наконецъ узналъ, что Калиста въ самомъ дѣлѣ уѣхала съ Виларомъ, и что онъ живетъ въ деревнѣ Л* близь Шалона. Я поскакалъ туда верхомъ, перемѣняя лошадей на сианціяхъ; не отдыхалъ ни днемъ, ни ночью, и въ послѣдній день Мая, въ 8 часовъ утра, остановился за двѣ мили отъ Л* въ сельскомъ трактирѣ, желая разспросить хозяина, который былъ мнѣ знакомъ. Онъ принялъ меня съ республиканскою гордостію, не вставъ съ мѣста и куря свою трубку. Я прежде всего хотѣлъ знать, найду ли Вилара въ Л*? "Нѣтъ, отвѣчалъ хозяинъ; онъ долженъ былъ, по нещастью, ѣхать въ армію. У кого молодая жена, тому горько съ нею разставаться."-- Какъ! спросилъ я съ ужаснымъ предчувствіемъ: развѣ Виларъ женился? -- "А вы не знаеше?" сказалъ трактирщикъ, положивъ на столъ трубку, и радуясь случаю, разсказывать исторію: "онъ освободилъ прекрасную дp3;вушку, которая сидѣла въ тюрмѣ, и теперь жена его...." Тутъ я долженъ былъ опереться на столъ: ноги мои дрожали... "Вы конечно устали: сядьте." -- Я упалъ на стулъ... "Гражданка Виларъ, продолжалъ трактирщикъ, прекрасна какъ роза. Отецъ ея былъ Гишпанской банкиръ и назывался д'Армалосъ".... Видя блѣдность мою, хозяинъ совѣтовалъ мнѣ выпить стаканъ вина. Тутъ пришло мнѣ на мысль; что Виларъ, можетъ быть у нарочно сказывается Калистинымъ мужемъ для ея безопасности. Я спросилъ, гдѣ онъ женился? -- "Въ Шалонѣ, въ присутствіи городскихъ судей; а послѣ гражданка Виларъ (которая, между нами будь сказано, очень набожна) тайно лосылала за священникомъ у чтобы онъ благословилъ ихъ бракъ. Я былъ въ числѣ свидѣтелей." -- Гдѣ же теперь... она?.-- Осталась въ деревнѣ Л* плакать; бѣдная чрезмѣрно любитъ своегом ужа." -- Хочу видѣть ее! сказалъ я, выбѣжалъ изъ дому, и поскакалъ въ ужасномъ волненіи души моей, увидѣлъ домъ Вилара, отдалъ лошадь свою одному крестьянину и хотѣлъ итти пѣшкомъ. Въ алеѣ встрѣтилась мнѣ служанка, и сказала, что госпожа Виларъ гуляетъ въ рощѣ. Я пошелъ туда, и едва могъ дышатъ. Малѣйшее движеніе приводило меня въ трепетъ: мнѣ вездѣ слышался голосъ вѣроломной женщины... Подходя къ Китайской отворенной бесѣдкѣ, я едва не упалъ въ обморокъ, ибо въ самомъ дѣлѣ услышалъ голосъ Калисты... Онъ уже не имѣлъ прежней для слуха моего пріятности, но былъ знакомъ сердцу. Я остановился. "Вы скоро его увидите, говорила служанка: на что грустить и плакать?"-- Мнѣ не плакать! сказала Калиста: Боже мой! когда съ нимъ увижусь? Жестокой Виларъ, для чего ты не позволилъ мн23; ѣхать съ тобою и раздѣлять всѣ опасности! -- "Надѣйтесь на Бога, сударыня." -- Ахъ! я конечно надѣюсь: что было бы со мною безъ Религіи? -- Лицемѣрка! закричалъ я, и вошелъ въ бесѣдку, гдѣ въ первый разъ увидѣлъ безъ покрывала ту, которую любилъ страстно. Великое сходство ея съ матерью и съ портретомъ, столь памятнымъ моему сердцу, вездѣ увѣрило бы меня, что это Калиста. Она закричала... Я въ изступленіи подошелъ къ ней и сказалъ: Трепещи, видя во мнѣ непріятеля, страшнаго для твоего гнуснаго мужа! Нѣтъ, онъ не умретъ славною смертію, мстительная рука моя должна погубить злодѣя!... Калиста упала въ обморокъ. Помоги ей! сказалъ я испуганной служанкѣ: скажи, чтобы она не боялась слѣдствій перваго движенія, которое теперь самъ осуждаю. Нѣтъ, одно презрѣніе должно быть моею местію! -- Сказавъ, я вышелъ изъ бесѣдки, удалился поспѣшно, и съ мертвымъ сердцемъ возвратился въ Парижъ. Злобные тираны сдѣлали для меня отечество ненавистнымъ: я продалъ часть имѣнія своего, взялъ паспортъ и простился съ Франціею. Обманутый и растерзанный предметами нѣжнѣйшихъ чувствъ моихъ, я отказался навѣки отъ любви и дружбы: слѣдственно, по моему мнѣнію, отъ добродѣтели. Вѣроломство непостоянной Калисты доказало мнѣ, что Религія не исправляетъ сердца, и не имѣетъ никакого вліянія на дѣла и нравы людей. Калиста все еще набожна, не смотря на то, что обманула меня безъ всякаго угрызенія совѣсти. Естьли Религія безполезна, то на что она людямъ?.. Калиста неблагодарна, Виларъ извергъ; но -- они щастливы, а я въ отчаяніи, всѣми оставленъ и забытъ!.. Гдѣ же Провидѣніе?" -- Примолви еще, сказалъ Г. д'Орслень, что Якобинцы насъ ограбили и торжествуютъ! -- О! я награжу себя за претерпѣнное, говорилъ Дельривъ: полно бытъ легковѣрнымъ; теперь знаю, что думать и какъ жить надобно!

Нещастный молодой человѣкъ, желая разсѣять себя, путешествовалъ съ мѣсяцъ по дикимъ мѣстамъ Швейцаріи, возвратился въ Лозану къ Господину д'Орсленю, и прожилъ съ нимъ осень и зиму. Г. д'Орслень чрезмѣрно ласкалъ его. Дельривъ удивлялся, что онъ не призываетъ къ себѣ молодаго своего племянника, Эмигранта, который носилъ то же имя, имѣлъ жену, дѣтей и жилъ близь Кадикса въ великой бѣдности. Я былъ всегда его благодѣтелемъ, сказалъ д'Орслень, и люблю его душевно; но теперешнее мое состояніе не дозволяетъ мнѣ быть ему полезнымъ.

Между тѣмъ Дельривъ, не смотря на всѣ усилія оскорбленнаго сердца, не могъ забыть Калисты; не могъ понять такой скорой перемѣны, такого дерзкаго вѣроломства, воображая всѣ подробности связи его съ нею. Иногда онъ перечитывалъ ея письма, и всякой разъ чувствовалъ возобновленіе досады своей; сердился и бранилъ Религію. Однакожь страсть и гнѣвъ не мѣшали ему воспоминать, что набожность исправила нѣкогда его нравственность, и возвысила добродѣтели; что она до гроба услаждала нещастіе Госпожи д'Армалосъ, и была радостною надеждою умирающаго отца его. Сіи воспоминанія не обращали его къ добродѣтели, но безпокоили и терзали. Онъ столько ненавидѣлъ ужасы Революціи, и столько раздраженъ былъ измѣною любовницы и друга, что страстно желалъ утвердиться въ своемъ невѣріи. Сомнѣнія Господина д'Орсленя ему ни мало не нравились: безразсудная досада его хотѣла чего нибудь рѣшительнаго -- матеріализма, безбожія. Уже онъ говорилъ страшнымъ языкомъ атеистовъ, не для того, чтобы такъ думалъ, но единственно отъ желанія мстить. Читалъ Гоббеса, Спинозу и новыхъ учениковъ его; но скоро бросилъ ихъ, сказавъ господину д'Орсленю, что они грубо лгутъ и противорѣчатъ себѣ. "Доказательства ихъ, говорилъ Дельривъ, такъ неосновательны, что могутъ обольщать только невѣждъ или безразсудныхъ. Единственный способъ избавишься отъ безпокойныхъ предразсужденій есть слѣдовать страстямъ и жить для ихъ удовольствій; а противъ Религіи нахожу я только одно сильное возраженіе: набожность вѣроломной женщины. -- "Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ д'Орслень: естьли бы Калиста твоя развратилась постепенно и перестала быть набожною, тогда можнобъ было сказать, что она, оставя Религію, оставила и добродѣтель; но перемѣниться вдругъ, послѣ такихъ священныхъ клятвъ, нагло обмануть своего любовника и благодѣтеля, безъ всякаго угрызенія совѣсти и вѣря по прежнему ученію Религіи -- вотъ ясное доказательство, что набожность не спасаетъ человѣка отъ преступленій!" -- Такое заключеніе казалось Дельриву неоспоримымъ.

Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ Господину д'Орсленю вдругъ сдѣлался ударъ... Ему пустили кровь; онъ пришелъ въ себя, но не могъ говорить вразумительно я казался весьма безпокойнымъ. Дельривь не отходилъ отъ его постели. Ввечеру больному стало хуже. Будучи въ комнатѣ одинъ съ Дельривомъ, онъ съ великимъ усиліемъ приподнялся, вынулъ ключь, лежавшій у него подъ головами, и рукою указалъ ему на столѣ ларчикъ. Дельривъ взялъ его и на силу могъ поднять отъ тяжести. Д'Орслень хотѣлъ говорить; но вдругъ глаза его закрылись, и страшныя конвульсіи пресѣкли жизнь... Молодой человѣкъ стоялъ неподвижно и разсуждалъ самъ съ собою: "Онъ любилъ меня, и безъ сомнѣнія хотѣлъ подарить мнѣ этотъ ларчикъ: для чего же не принять мнѣ дружескаго подарка? Прошло то время, въ которое глупая совѣсть могла бы тревожить меня въ такомъ случаѣ." Дельривъ отнесъ ларчикъ въ свою горницу, заперъ его, и возвратясь скорѣе къ умершему, кликнулъ людей. Призвали еще Доктора; но ему уже не чего было дѣлать. Лозанское Правительство запечатало всѣ вещи покойнаго; а Дельривъ, въ то время, какъ всѣ заснули въ домѣ, открылъ свой таинственный ларчикъ... и нашелъ въ немъ 5000 луидоровъ съ тремя дорогими перстнями. "Какъ! (думалъ онъ) этотъ старикъ имѣлъ такое богатство и назывался бѣднымъ! Теперь его благодѣяніе навсегда предохраняетъ меня отъ нужды. Онъ не сдѣлалъ духовной, боялся смерти, ни чему не вѣрилъ, и любилъ одного себя, такіе люди не думаютъ о томъ, что будетъ послѣ ихъ."..... Но скоро пришло ему на мысль, что у д'Орсленя остался въ бѣдности родной племянникъ; что онъ, можетъ быть, хотѣлъ отдать ему деньги только на сохраненіе, желая доставить ихъ истинному наслѣднику. Напрасно Дельривъ старался удалить сію мысль, и говорилъ себѣ: "развѣ я не клялся жить для своего удовольствія и презирать Мораль, которая дѣлаетъ людей только нещастными? Все умираетъ съ нами. Благоразумно ли жертвовать собою для пользы незнакомаго человѣка? Кто наградитъ меня за такую добродѣтель? совѣсть? но она есть пустое слово для того, кто считаетъ вселенную дѣйствіемъ одного случая, не надѣется и не боится ничего послѣ смерти!" -- Дельривъ ободрился, заперъ ларчикъ въ шкапъ и легъ на постелю; но сонъ бѣжалъ отъ глазъ его, и внутреннее чувство не давало ему покоя. Хотя онъ обѣщалъ самому себѣ наградить д'Орсленева племянника и доставить ему часть наслѣдства, но совѣсть не хотѣла съ нимъ торговаться, и еще болѣе терзала его. Отдать что нибудь, думалъ онъ, есть признаться, что не могу спокойно пользоваться всѣмъ. Наконецъ вышедши изъ терпѣнія, Дельривъ всталъ и зажегъ свѣчу. "Проклятое воспитаніе! я вѣчно долженъ быть глупцемъ!" сказалъ онъ, вынулъ ларчикъ и поставилъ его передъ собою, говоря: "сонъ милѣе золота; не хочу ничего, и какъ скоро разсвѣтаетъ, представлю все въ городской судъ"... Сладкія слезы покатились изъ его глазъ, и сердце вкусило тихое удовольствіе, Шкапъ былъ еще отворенъ: онъ увидѣлъ песочные Калистины часы, которые въ немъ стояли, и съ умиленіемъ мыслилъ; "я клялся, что вы будете показывать однѣ посвящаемыя добродѣтели минуты; теперь могу смотрѣть на васъ!"... Онъ все еще плакалъ, воображалъ изумленіе бѣднаго племянника, радость его семейства, и наслаждался во глубинѣ души своей; не хотѣлъ спать, чтобы утѣшаться миромъ совѣсти -- рано поутру отвезъ ларчикъ къ главному Лозанскому судьѣ, и объявилъ, что у Г. д'Орсленя есть племянникъ, которому должно отослать это наслѣдство, ввѣренное ему покойникомъ.

Развратность людей такъ обыкновенна и велика, что поступокъ Дельрива казался рѣдкою добродѣтелію. Судья обошелся съ нимъ весьма ласково, и разспрашивая о его обстоятельствахъ, совѣтовалъ ему самому ѣхать въ Гишпанію, и вступить тамъ въ торговлю. "У меня есть въ Кадиксѣ хорошій пріятель (сказалъ онъ), банкиръ Меллосъ, котораго увѣдомлю о вашемъ похвальномъ дѣлѣ, и который приметъ васъ дружески. Онъ богатъ, и вы, будучи трудолюбивы, можете съ его помощію сами обогатиться." Дельривъ согласился, и черезъ два мѣсяца отправился въ Гишпанію; но чтобы не плыть моремъ, то онъ рѣшился ѣхать черезъ Францію подъ чужимъ именемъ, вычернилъ свѣтлые волосы свои, насурмилъ себѣ брови, поддѣлалъ большое брюхо, взялъ паспортъ на имя Италіянскаго живописца, и такимъ образомъ сѣлъ въ Дилижансъ съ Швейцарскими купцами и съ молодою прекрасною Эмигранткою, 23;хавшею въ Базель. Швейцары или спали или курили табакъ, а Дельривъ занимался молодою Француженкою, которая отвѣчала ему только да и нѣтъ, и при всякомъ словѣ краснѣлась; однакожь взглядывала на него тихонько и даже умильно. Когда остановились обѣдать, Эмилія (такъ называлась Француженка) пошла въ садъ, и Дельривъ за нею. Она крайне испугалась, видя себя одну съ мущиною, и въ темной алеѣ; но путешественникъ старался успокоить ее, и говоря съ нею дружески, спросилъ, кто она, и куда ѣдетъ. Эмилія взглянула на небо, вздохнула и дала ему чувствовать, что боится нескромности молодаго человѣка. Дельривъ божился, что ему 45 лѣтъ. Эмилія удивилась, но не имѣя уже никакого сомнѣнія, призналась ему, что она монахиня и не давно ушла изъ Франціи. Любезная сестра! сказалъ Дельривъ: я достоинъ этой довѣренности, и также открою тебѣ свою тайну: ты видишь во мнѣ Картезіанца. -- "Картезіанца! можно ли?" -- Только ради Бога не сказывай. -- "Ахъ! скорѣе умру, почтенный отецъ, нежели"... Тутъ пришли другіе люди; но Эмилія съ сей минуты смотрѣла на Дельрива съ благоговѣніемъ, какъ на святаго человѣка; онъ казался ей не только почтеннымъ, но и милымъ. -- Дорогою надобно было ночевать въ трактирѣ. Дельривъ, пользуясь совершенною довѣренностію Эмиліи, выбралъ ей маленькую комнату подлѣ своей. Она сказала ему, что въ первый разъ заснетъ покойно, надѣясь на его защиту. Въ два часа Дельривъ всталъ и вошелъ къ ней съ дурнымъ намѣреніемъ. Ночная лампада освѣщала невинную и неосторожную Эмилію. Она спала глубокимъ сномъ, украшенная для глазъ молодаго человѣка тишиною, спокойствіемъ, а всего болѣе невинностію. Все показывало въ ней привычку скромной стыдливости и трогательнаго благочестія: она спала одѣтая, сложивъ обѣ руки на груди, и держала въ правой большія четки. Дельривъ, видя въ чертахъ ея любезное изображеніе сердечной кротости, почувствовалъ умиленіе добродѣтели. "О невинность! думалъ онъ: смотря на тебл, могу желать единственно твоей безопасности! Самая легковѣрность твоя должна быть тебѣ защитою!" Дельривъ вздохнулъ, и въ комнатѣ своей черезъ нѣсколько минутъ закрылъ глаза съ такимъ же душевнымъ спокойствіемъ, какимъ наслаждалась Эмилія.

На другой день онъ увидѣлъ ее съ пріятнымъ чувствомъ, и долженъ былъ улыбнуться, когда Эмилія сказала ему: "почтенный отецъ! вы берегли меня какъ Ангелъ хранитель, и я заснула въ минуту!" Разставаясь съ нею, онъ подарилъ ей 20 луидоровъ и совѣтовалъ не вѣрить Картезіанскимъ монахамъ въ свѣтскомъ платьѣ. "Ахъ! всякой день буду за васъ молиться Богу!" сказала она.... Перебирая большія четки (отвѣчалъ Дельривъ), съ которыми ты спишь по ночамъ.... "А какъ вы это знаете?" -- По откровенію во снѣ. -- "О святой человѣкъ!" воскликнула съ удивленіемъ простодушная монахиня.... Прости, любезная Эмилія! сказалъ Дельривъ: дай Богъ, чтобы ты навѣки сохранила невинность души своей! Прости!.... Эмилія, вмѣсто отвѣта, вынула изъ кармана четки, сложила руки и бросилась на колѣни со слезами. Тронутый Дельривъ взглянулъ на нее съ нѣжною чувствительностію, и спѣшилъ удалиться.

Онъ благополучно проѣхалъ черезъ Францію, и въ концѣ Іюня былъ уже въ Кадиксѣ. Банкиръ Меллосъ принялъ его въ загородномъ домѣ своемъ со всѣми знаками дружбы: ибо онъ любилъ добродѣтель, а Лозанскій судья описалъ ему великодушное безкорыстіе молодаго человѣка. Меллосъ предложилъ ему мѣсто въ конторѣ своей съ большимъ жалованьемъ; сверьхъ того взялъ его деньги, чтобы самымъ выгоднымъ образомъ употребить ихъ въ торгъ. "Что касается до молодаго д'Орсленя, сказалъ онъ, то я лучше всѣхъ могу васъ объ немъ увѣдомить, зная его лично. Онъ живетъ въ Альжезирасѣ, въ 15 миляхъ отсюда. Надобно, чтобы вы сами объявили ему щастливую перемѣну его судьбы, имѣя право на такое удовольствіе. Между тѣмъ я долженъ ѣхать въ Мадритъ за нѣкоторымъ важнымъ для моего семейства дѣломъ, и недѣли черезъ три мы увидимся."

Меллосъ, одинъ изъ богатѣйшихъ банкировъ въ Кадиксѣ, былъ вдовецъ, имѣя только одну дочь, лѣтъ осьмнадцати, именемъ Зейму, пріятную лицемъ, любезную, но вѣтреную и романическую. Надзирательница ее, старая женщина, хотѣла болѣе нравиться ей, нежели смотрѣть за нею. Зейма живо почувствовала любезность молодаго француза и не думала скрывать своего нѣжнаго расположенія, Дельривъ, начиная уже забывать Калисту, съ удовольствіемъ примѣтилъ его; но уѣхалъ въ Алькезирасъ, не имѣвъ еще времени подумать о слѣдствіяхъ сей новой склонности.

Альжезирасъ есть маленькое приморское мѣстечко, не далеко отъ Африканскихъ береговъ. Въ семъ уединеніи Дельривъ нашелъ молодаго д'Орсленя, живущаго въ хижинѣ съ прекрасною женою и съ тремя милыми дѣтьми. Боже мой! думалъ онъ, видя сіе любезное семейство: какъ могъ покойный дядя ихъ лишить себя добровольно щастія, которое сама Натура предлагала ему? Что пользы быть эгоистомъ? Онъ не наслаждался своимъ богатствомъ, жилъ въ одиночествѣ, и умеръ въ мучительномъ раскаяніи!

Дельривъ съ восторгомъ исполнилъ свое порученіе; радовался щастіемъ добрыхъ сердецъ и наслаждался ихъ живѣйшею благодарностію

Д'Орслень на другой день поѣхалъ въ Кадиксъ. Дельривъ объѣздилъ пріятныя окрестности Альжезираса, видѣлъ живописный островокъ Паламоскій, мѣстечка Сенъ-Рокъ, Гибралтарскую гору, сѣлъ на корабль и черезъ шесть часовъ вышелъ на берегъ Африки; наконецъ возвратился въ Кадиксъ, въ самый день Меллосова пріѣзда изъ Мадрита.

Зейма ему обрадовалась: онъ также былъ чувствителенъ къ ея ласкамъ, и рѣшился воспользоваться ими, думая: "Я не хотѣлъ употребить во зло невинности бѣдной монахини; но рѣзвая и блестящая Зейма не есть Агнеса: она знаетъ, что чувствуетъ; она не легковѣрна и не набожна; не имѣю нужды въ обманѣ, чтобы заманить ее въ сѣти... Зейма есть дочь моего благодѣтеля: надобно быть только осторожнымъ и скромнымъ. Естьли связь наша останется тайною для свѣта и Меллоса, то мнѣ не чѣмъ упрекать себя. Что запрещаетъ намъ слѣдовать движенію естественной и милой страсти, которая не сдѣлаетъ ни вреда, ни безпорядка, ни соблазна, и питая сердца наши нѣжными восторгами, не огорчитъ никого въ свѣтѣ? Нѣтъ, нѣтъ! теперь уже не пожертвую своимъ щастіемъ глупой, старой привычкѣ. Смѣшно быть добродѣтельнымъ тому, кто уже не вѣритъ святой добродѣтели. До сего времени я только хотѣлъ, а не умѣлъ быть вольнодумцемъ; всякой разъ, когда доходило до дѣла, новыя правила уступали старымъ предразсудкамъ воспитанія. Но теперь -- полно! Красота Зеймы побѣдитъ эту слабость, и первый шагъ долженъ все рѣшить."

Дельривъ, сдѣлавъ планъ, хотѣлъ исполнить его: открылъ Зеймѣ любовь свою, узналъ ея взаимную къ нему склонность, и предложилъ ей видѣться съ нимъ по вечерамъ въ маленькомъ садикѣ, отъ котораго хранился ключь у нее въ горницѣ. Зейма сперва ужаснулась: она соглашалась на тайное свиданіе, но только днемъ, и въ присутствіи надзирательницы, ей преданной. Любовникъ требовалъ, заклиналъ, увѣрялъ (по обыкновенію) въ невинности чувствъ и намѣреній своихъ. Наконецъ Зейма согласилась, и въ одно утро отдала ему гибельный ключь. Но въ тотъ же день Меллосъ, вставъ изъ за стола, повелъ дочь свою въ кабинетъ, и говорилъ съ нею часа два. Зейма вышла оттуда вся въ слезахъ, и запѣрлась въ своей комнатѣ. Меллосъ уѣхалъ прогуливаться. Тогда Зейма призвала Дельрива къ себѣ, и сказала ему, что очень хочетъ непремѣнно выдать ее за мужъ; что она не смѣла отвергнуть его предложенія, и должна ему повиноваться. Зейма плакала, увѣряла любовника въ своемъ отчаяніи, но требовала, чтобы онъ возвратилъ ей ключь. Дельривъ не былъ влюбленъ; однакожь находилъ Зейму прелестною, и никакъ не хотѣлъ отказаться отъ тайнаго свиданія; требовалъ его въ знакъ довѣренности; плакалъ -- говорилъ, что онъ имѣетъ, нужду въ семъ послѣднемъ утѣшеніи; игралъ ролю отчаяннаго; просилъ, угрожалъ -- и слабая Зейма, боясь оскорбить его, боясь даже видѣть любовника мертваго, ногъ своихъ, согласилась ждать его въ полночь.

Во весь тотъ день Зейма -- задумчивая, печальная -- казалась Дельриду гораздо милѣе прежняго. Онъ даже почиталъ себя влюбленнымъ безъ памяти, и твердилъ мысленно, что любовь все извиняетъ: ибо, не смотря на его философію, онъ все еще имѣлъ нужду въ извиненіи, особливо въ ту минуту, какъ воображалъ себѣ оскорбленнаго отца своей любовницы. Меллосъ возвратился поздно: Дельривъ не могъ смотрѣть на него спокойно; но томный и нѣжный взглядъ Зеймы истребилъ въ его сердцѣ первое дѣйствіе совѣсти.

Ввечеру, по обыкновенію, всѣ разошлись въ одиннадцать часовъ. Дельривъ, будучи въ своей комнатѣ одинъ съ собою, почувствовалъ нѣкоторый ужасъ; боялся собственныхъ мыслей; хотѣлъ думать только о красотѣ Зеймы, но воображеніе представляло ему одного почтеннаго отца ея; хотѣлъ мыслить о восторгахъ и щастіи любви, но тайный голосъ внутри сердца повторялъ ему: преступленіе не ведетъ ко щастію; ты забываешь святыя права гостепріимства, и не избѣжишь раскаянія. Дельривъ, досадуя на свою робость, клялся побѣдить ее. Я похожъ на тѣхъ людей, думалъ онъ, которые хотя уже не вѣрятъ мертвецамъ, но все еще боятся потемокъ, воспоминая глупыя сказки, ужасъ ихъ дѣтства. Меллосъ будетъ ли нещастливъ отъ того, что Зейма любитъ меня? Не думаю увезти ее: пусть она повинуется отцу своему! Но я люблю, любимъ и хочу быть щастливъ. На что жертвовать живѣйшими восторгами сердца? кто и чѣмъ наградитъ меня за нихъ?... Но въ самую сію минуту тихонько стучатъ въ его дверь; онъ отворяетъ и съ изумленіемъ видитъ Меллоса.... Я думалъ, что вы еще не легли, сказалъ Меллосъ съ улыбкою: знаю, что вы долго читаете по вечерамъ, и спѣшилъ увѣдомить васъ о щастливомъ успѣхѣ моихъ стараній. Сію минуту пріѣхалъ ко мнѣ курьеръ изъ Мадрита съ письмомъ отъ Министра, который, слышавъ отъ меня о вашихъ достоинствахъ, выпросилъ вамъ у Короля важное мѣсто: вотъ указъ. Сверхъ того мнѣ удалось сдѣлать такой щастливой оборотъ изъ вашихъ денегъ, что вы выигрываете сто на сто: завтра казначей мой выдастъ вамъ 40 тысячь ливровъ.-- Дельривъ стоялъ неподвижно, блѣднѣлъ какъ преступникъ въ часъ суда и не могъ сказать ни слова. Меллосъ вообразилъ, что безмолвіе его происходитъ отъ чрезмѣрной благодарности -- обнялъ его съ чувствительностію и вышелъ. Дельривъ бросился на кресла и залился слезами. Боже мой! сказалъ онъ: что сдѣлалось бы со мною, естьли бы этотъ великодушной человѣкъ отложилъ до завтрашняго дня увѣдомить меня о своемъ благодѣяніи? какъ бы могъ я снести бремя такого одолженія? Я застрѣлился бы у ногъ его!... Дельривъ взялъ ключь отъ саду, завернулъ его въ бумагу и запечаталъ. "Завтра отдамъ его, думалъ онъ: ахъ! чего бы не далъ я за то, чтобы никогда не брать и не желать его!"

Дельривъ ходилъ скорыми шагами по комнатѣ. Ударило 12 часовъ: онъ не поколебался, однакожь не могъ воображать равнодушно, что Зейма ждетъ его; не могъ думать обо снѣ, пока она могла желать или бояться его прихода; легъ уже на разсвѣтѣ -- и на другой день возвратилъ ключь. Изъясненіе его съ Зеймою было трогательно. Онъ признался ей, что благодѣяніе Меллосово поразило его. Говорилъ о правилахъ добродѣтели, забытыхъ ею для любви; говорилъ съ краснорѣчіемъ истиннаго друга. Зейма плакала, благодарила его, и клялась посвятить всю жизнь свою добродѣтели.

Черезъ два дни послѣ того Меллосъ спросилъ у Дельрьва, замѣтилъ ли онъ въ окрестностяхъ маленькой сельской домикъ, построенный на крутомъ берегу рѣки? Дельривъ отвѣчалъ, что ему давно хотѣлось войти въ него, но что въ немъ передѣлывали комнаты, и никого не пускали смотрѣть. "Я вчера былъ тамъ, сказалъ Меллосъ: работы кончены, и вы можете все видѣть. Мѣсто очень хорошо, и садъ прекрасной." -- Дельривъ въ то же утро пошелъ туда. Уединенный домикъ былъ въ самомъ дѣлѣ прелестенъ какъ своею внѣшностію, такъ и мѣстоположеніемъ. Тамъ взоръ обнимаетъ вмѣстѣ городъ Кадиксъ, островъ Леона, заливъ, всѣ его живописныя окрестности и море, въ которое течетъ изгибами рѣка Санти-Петри; съ другой стороны представляется Медина-Сидоніа и обширныя равнины южной Андалузіи. Щастливъ (сказалъ Дельривъ), щастливъ хозяинъ такого прелестнаго жилища, естьли образъ мыслей и правила его согласны съ чувствами его сердца!.... Онъ хотѣлъ видѣть садъ, и проходя мимо домика, котораго окна были завѣшены зеленою тафтою, услышалъ звуки форте-піано; остановился, и плѣняясъ искусною игрою невидимаго музыканта, вспомнилъ Калисту. Онъ желалъ знать, кто такъ хорошо играетъ? Сама госпожа, отвѣчалъ ему проводникъ: дѣвица Луселла. -- Какихъ лѣтъ она?-- "Двадцати, или еще моложе." -- Кто же здѣсь съ нею? мать или родные? -- "Никого."

Минутъ черезъ десять перестали играть, и Дельривъ хотѣлъ уже итти далѣе, какъ вдругъ отворилось окно, и явилась прекрасная.женщина -- сама Луселла. -- увидѣвъ Дельрива, она поблѣднѣла и отступила назадъ. Онъ поклонился, и смотрѣлъ на нее съ удивленіемъ. Луселла снова приблизилась къ окну, и сказала ему по-французски, что проситъ его отдохнуть въ домѣ. Дельривъ затрепеталъ: ему казалось, что онъ слышитъ Калистинъ голосъ... Но Лусселла была еще несравненно прекраснѣе: во всѣхъ чертахъ ея изображалось гораздо болѣе души и нѣжной чувствительности; другіе глаза и совсѣмъ другое лицо. Дельривъ воспользовался приглашеніемъ и вошелъ въ залу. Луселла сидѣла на богатыхъ креслахъ и шила въ пяльцахъ съ другою, пожилою женщиною; приняла его ласково и съ видомъ нѣжной томности; говорила умно, пріятно, и каждымъ словомъ трогала молодаго человѣка до глубины сердца, напоминая ему голосомъ своимъ ужасную измѣну. Дельривъ, желая избавиться отъ сего мучительнаго воспоминанія, не спускалъ глазъ съ прелестной хозяйки. Подавали мороженое, самые лучшіе плоды, и гость съ великимъ трудомъ могъ рѣшиться на то, чтобы итти домой, требуя дозволенія быть въ другой разъ. "Очень рада васъ видѣть, государь мой, отвѣчала Луселла, закраснѣвшись: тѣмъ болѣе, что мнѣ поручено объяснишься съ вами въ важномъ дѣлѣ, отъ котораго зависитъ спокойствіе милаго для меня сердца." Дельривъ удивился, и просилъ изъяснишь ему загадку; но Луселла никакъ не хотѣла того, и желала, чтобы онъ пришелъ на, другой день. Молодой человѣкъ возвратился къ Меллосу въ изумленіи и безпокойствѣ; считалъ минуты дня и ночи; думалъ только о Луселлѣ, и забылъ все другое -- самую Калисту, любимую имъ нѣкогда съ жаромъ искренней, добродѣтельной склонности, но не страстно. Новое чувство его къ Луселлѣ имѣло всѣ признаки сильнѣйшей страсти. Кто эта несравненная красавица, живущая уединенно и независимо въ такихъ молодыхъ лѣтахъ? почему онъ ей извѣстенъ? что хочетъ она сказать ему? Дельривъ терялся въ догадкахъ, или, лучше сказать, не могъ придумать ничего вѣроятнаго. Съ какою радостію увидѣлъ онъ наступленіе слѣдующаго дня! Луселла звала его въ пять часовъ: въ четыре онъ былъ уже на берегу рѣки, но не смѣя прежде времени войти въ домъ, остановился среди развалинъ древняго Арабскаго замка, сѣлъ на камень и взялъ часы въ руку. Вдругъ слышитъ, что къ нему идетъ человѣкъ; взглядываетъ, и видитъ Луселлу. Какъ быстро умъ соображаетъ все лестное для сердца! какъ скоро угадываетъ тайныя намѣренія, благопріятныя для нашей страсти! Дельривъ тотчасъ вообразилъ, что Луселла, чувствуя одно съ нимъ нетерпѣніе, вышла къ нему на встрѣчу. Онъ бросился къ прекрасной Гишпанкѣ... Луселла закраснѣлась; но кроткій и нѣжный ея взоръ изъявлялъ одно пріятное удивленіе. Съ нею была надзирательница: она оставила ея руку, чтобы скорѣе встрѣтить Дельрива, и сказала ему: "когда мы сошлись здѣсь, то сядемъ среди развалинъ этова древняго замка; не льзя выбрать лучшаго мѣста для отдохновенія." Луселла ввела его въ прекрасную колоннаду, окруженную цвѣтущими пальмами, лимонными и померанцевыми деревами. Она сѣла рядомъ съ нимъ на большомъ отломкѣ мраморной колонны. Надзирательница вынула изъ кармана книгу, и не зная по-французски, не могла мѣшать ихъ разговору.

Луселла, помолчавъ и взглянувъ на Дельрива съ трогательнымъ видомъ, сказала: "Позволтье мнѣ, государь мой, прежде всего спросить у васъ, помните ли вы друзей своихъ, оставленныхъ вами въ Парижѣ?" -- Теперь я никого не помню, отвѣчалъ Дельривъ... Но самой разсудокъ велѣлъ мнѣ забыть изверговъ неблагодарности, которыхъ я могъ только презирать или ненавидѣть.... Думаю, что вы ошибаетесь, перервала Луселла... "Ошибаюсь! нѣтъ, сударыня! можетъ быть васъ обманули на мой счетъ. Отдаюсь во всемъ на вашъ судъ. Но кто могъ разсказать вамъ мою исторію? Какой нибудь Эмигрантъ, желавшій представить меня дурнымъ человѣкомъ?" -- Нѣтъ, государь мой. -- "Кто же? наименуйте того, кто вамъ говорилъ обо мнѣ." -- Сама Калиста. -- "Боже мой!.. И такъ госпожа Виларъ въ Гишпаніи?" -- Да, она въ Мадритѣ, выѣхавъ изъ Франціи вмѣстѣ съ мужемъ своимъ. Вамъ извѣстно, что Гишпанія есть ея отечество. -- "И вы ее знаете?" -- Она мнѣ первой другъ. -- "И считаете невинною?" -- Увѣрена въ этомъ. -- "Позвольте же сказать вамъ, милостивая государыня, что она скрыла отъ васъ истину." -- Когда такъ, и естьли вы имѣете ко мнѣ довѣренность, то прошу мнѣ разсказать вашу исторію, я готова слушать васъ.-- -- Тутъ Дельривъ подробно и вѣрно описалъ ей всѣ главные случаи связи его съ Калистою. Луселла, слушая съ великимъ вниманіемъ, нѣсколько разъ начинала плакать. Онъ вынулъ изъ книжки своей всѣ Калистины письма и отдалъ ихъ Луселлѣ, которая, устремивъ на него слезами наполненные глаза свои, вздохнула и сказала; "правда, что Калиста и Виларъ могли показаться вамъ виновными, но должно ли ненавидѣть милыхъ людей, не выслушавъ ихъ оправданія? -- "Оправданія? развѣ Калиста не вышла за Вилара? развѣ не слыхалъ я отъ нее самой, что она страстно любитъ его?"... Послушайте, сказала Луселла: я открою вамъ то, чего вы не знаете. Госпожа Виларъ родственница Меллосу, вашему благодѣтелю; она скоро будетъ сюда къ свадьбѣ его дочери, Зеймы. -- "Калиста? Боже мой!" -- Вы еще любите ее? -- "Не льзя любишь, кого презираешь." -- Можетъ быть у васъ есть другая связь? -- "Нѣтъ; сердце мое вчера поутру... было еще свободно."

Луселла закраснѣлась и потупила глаза въ землю. Будетъ ли у васъ столько твердости, спросила она, чтобы увидѣться съ госпожею Виларъ и мужемъ ея безъ всякой ссоры? -- "Я уѣду отсюда на все то время, которое они здѣсь пробудутъ," отвѣчалъ Дельривъ. -- Какая несправедливость, сказала Луселла съ улыбкою: чтобы не видать тѣхъ людей, которыхъ не любите, вы оставите друзей своихъ; слѣдственно ненависть дѣйствуетъ въ васъ сильнѣе дружбы....... "Ахъ! естьли бы вы приказали мнѣ остаться".... Хорошо; и такъ я прошу васъ. -- "Повинуюсь съ радостію. Но вѣроломные супруги, которыхъ вы берете подъ свою защиту, могутъ ли видѣть меня и не умереть отъ стыда?" -- Теперь я никакъ не могу ихъ оправдывать, и вы напрасно будете приступать ко мнѣ, но, когда они сюда пріѣдутъ тогда все узнаете. Впрочемъ вамъ не долго ждать: вы ихъ увидите нынѣ ввечеру. -- "Нынѣ ввечеру!" -- Да, я прошу васъ: къ себѣ ужинать вмѣстѣ съ Гм. Меллосомъ. Даете ли слово? -- "Непремѣнное." -- Я буду ждать васъ, сказала Луселла и встала: теперь восемь часовъ; приходите: въ десять. Мнѣ надобно быть дома, простите, любезный Дельривъ! Надѣюсь, что въ нынѣшній вечеръ вы благословите Небо.-- Сказавъ, она поспѣшно удалилась. Имя Небо, произнесенное такою милою женщиною, и голосомъ Калистинымъ, тронуло душу Дельрива: и представило ему всѣ святыя идеи, которыя нѣкогда были закономъ для его сердца. Глаза его наполнились слезами; онъ сѣлъ на мѣсто оставленное Луселлою.... Солнце закатилось. Первые лучи мѣсяца озарили цвѣтущіе пальмы и померанцы; ароматы ихъ разливались въ воздухѣ. Тишина ночи и безмолвіе сего уединенія приводили: въ умиленіе чувствительное сердце Дельрива. -- Небо! повторилъ онъ съ горестію: я прежде вѣрилъ Ему всею душею!.. пересталъ вѣрить, и страшныя мысли, гнусныя намѣренія осквернили мое сердце; я разлюбилъ добродѣтель, не умѣя любить порока!.. Ахъ! одна Луселла можетъ воскресить меня. Душа моя, убитая отчаяніемъ, въ новой чувствительности найдетъ забытыя свои правила... Но что хотятъ мнѣ сказать въ нынѣшній вечеръ? что значитъ эта важная тайна, и великое участіе, которое беретъ въ ней Луселла?.. Для чего Меллосъ, котораго она знаетъ, никогда не говорилъ объ ней?.. Калиста будетъ здѣ;сь: захочетъ ли она сама изъясниться со мною?..

Всякая мысль умножала любопытство Дельрива; всякія десять минутъ онъ трогалъ репетицію часовъ своихъ; наконецъ въ исходѣ десятаго всталъ и съ восторгомъ летѣлъ изъ древнихъ развалинъ къ Луселлину дому. Онъ увидѣлъ его издали: ибо вся передняя фасада была прекрасно иллюминована. Дельривъ приближается съ сильньныъ біеніемъ сердца; два лакея ожидаютъ его у воротъ и ведутъ на другой конецъ сада, гдѣ (какъ сказали ему) приготовленъ ужинъ. Дельривъ идетъ за ними, и трепещетъ отъ безпокойства и надежды. Всѣ дерева украшены огненными фестонами. Черезъ длинную миртовую алею выходитъ онъ на берегъ канала покрытаго легкими лодками: всякая изъ нихъ убрана цвѣтами и ярко освѣщена множествомъ разноцвѣтныхъ фонарей. На другой сторонѣ канала, въ перспективѣ, видѣнъ великолѣпный павильйонъ. Дельривъ садится въ лодку, наполненную розами, миртами и незабудками. Въ эту самую минуту всѣ другія шлюпки составляютъ амфитеатръ позади его и кажутся плывучимъ цвѣтникомъ. Гремитъ музыка, и нѣжные женскіе голоса поютъ хоромъ сіи слова:

Плыви!.. Уже здѣсь бури нѣтъ!

Всевышній тайною рукою

Тебя навѣкъ миритъ съ судьбою

И въ пристань щастія ведетъ!

Дельриву все сіе казалось восхитительнымъ сновидѣніемъ. Онъ выходитъ на берегъ и видитъ имя свое огненными буквами изображенное на всѣхъ колоннахъ павильйона. Въ третьей комнатѣ принимаетъ его Луселла, блистающая уборомъ, а еще болѣе красотою; нѣжные и трогательные взоры ея довершили восторгъ Дельрива. Онъ сталъ передъ нею на колѣни и воскликнулъ: "скажите, что глаза меня не обманываютъ; скажите, что я не мечтаю, и что мнѣ позволено обожать прелестную волшебницу здѣшнихъ мѣстъ!".... Подите за мною, Дельривъ! отвѣчала Луселла: но вооружитесь твердостію; вы увидите Госпожу Виларъ и мужа ея..... Дельривъ поблѣднѣлъ.... Я требую отъ васъ, продолжала Луселла, чтобы вы при нихъ спокойно выслушали меня.... "Не понимаю вашего намѣренія, отвѣчалъ Дельривъ: вы требуете отъ меня великой жертвы; но я готовъ исполнятъ волю вашу." -- Вы не раскаетесь, сказала Луселла, и ввела его къ прекрасную комнату, гдѣ Меллосъ сидѣлъ на канапѣ, между Виларомъ и его супругою Дельривъ, видя ихъ, съ ужасомъ отступилъ назадъ. Виларъ бросился къ нему съ распростертыми объятіями; но прежній другъ съ презрѣніемъ отворотился...... Виларъ! сказала ему Луселла: возвратитесь на свое мѣсто; вы обѣщали мнѣ сидѣть неподвижно; а вы, Дельривъ, слушайте оправданіе Калисты..... "Ничто не можетъ оправдать ее, перервалъ онъ. Луселла взяла его за руку и посадила на креслахъ противъ канапе. Дельривъ, взглянувъ на госпожу Виларъ, съ изумленіемъ и съ досадою увидѣлъ, что она сидитъ покойно, и даже улыбается... Дельривъ! сказала ему Луселла: я хочу письмомъ оправдать Калисту, чтобы вы могли навсегда сохранить у себя доказательство ея невинности..... Она взяла листъ бумаги, написала и подала Меллосу, который вслухъ прочиталъ слѣдующее:

"О Дельривъ! я никого кромѣ тебя не любила; никогда не нарушала клятвы своей, столь любезной моему сердцу! узнай наконецъ Калисту-Луселлу!"

Боже мой! воскликнулъ изумленный Дельривъ: что я слышу!...... Читайте, сказалъ Меллосъ, отдавъ ему бумагу. Дельривъ видитъ въ самомъ дѣлѣ руку Калисты..... Такъ, любезной другъ! говоритъ ему Виларъ, Калиста есть Луселла: у Госпожи д'Армаллосъ видѣлъ ты портретъ не Калисты, а жены моей, ея сестры... "Благое Провидѣніе! воскликнулъ Дельривъ, и бросился на колѣна, поднявъ вверхъ глаза и руки: "Богъ міра и судьбы человѣческой! пріими мою благодарность и раскаяніе!".... Пораженный своимъ чрезмѣрнымъ щастіемъ и въ сильномъ волненіи чувствъ, онъ всталъ, приближился къ Калистѣ, и безъ памяти упалъ къ ногамъ ея.... Калиста и Вила ръ обнимали его со слезами, когда онъ снова открылъ глаза и томнымъ голосомъ сказалъ: "И такъ я обожалъ Калисту подъ именемъ Луселлы!! И такъ Небо чудеснымъ образомъ возвращаетъ мнѣ и любовницу и друга! Калиста вѣрна, и Виларъ будетъ братомъ моимъ!"... Говоря, Дельривъ отиралъ слезы свои, чтобы смотрѣть на Калисту, и повторялъ: "Ахъ! мнѣ должно было узнать ее! Одна Калиста могла имѣть такое Ангельское лицо, такое милое и нѣжное!"

Наслаждаясь совершеннымъ щастіемъ, Дельривъ не требовалъ дальнѣйшаго изъясненія, увѣренный, что Луселла есть Калиста, онъ не думалъ болѣе ни о чемъ! Но Меллосъ просилъ Калисту разсказать свою исторію. -- Я не имѣла случая увѣдомить тебя, сказала она Дельриву, что у меня есть сестра, которая была воспитана въ монастырѣ, и которая, во время нашихъ бѣдствій, тайно жила въ деревн123; у Госпожи Б* близь Шалона, подъ именемъ ея родственницы. Она прислала намъ портретъ свой, писанный сухими красками, и матушка, боясь, чтобы служанка не разбила стекла, говорила ей иногда: на трогай портрета моей дочери. Служанка почла его моимъ, и ввела тебя въ это заблужденіе. Тебѣ извѣстна дерзость нынѣшнихъ тирановъ Франціи и злобныхъ ихъ орудій. Всякая молодая женщина, не отвратительная лицомъ, могла бояться ихъ наглости; для того я всегда носила покрывало. Только однажды случилось мнѣ быть съ тобою въ одной комнатѣ, у Госпожи Мартень, въ то утро, какъ мы слушали обѣдню въ погребѣ. Признаюсь, что мнѣ хотѣлось снять покрывало въ знакъ довѣренности къ твоимъ правиламъ; но я боялась желать взоровъ молодаго человѣка въ ту минуту, когда шла молиться:

Не буду описывать ужаснѣйшихъ минутъ въ жизни моей, когда я лишилась матушки. Сердца наши такъ хорошо разумѣли другъ друга, что ты по своимъ чувствамъ могъ знать мои. Великодушное твое сожалѣніе не только утѣшало, но и снова привязывало меня къ жизни. Мысль о тебѣ истребляла весь ужасъ моего печальнаго уединенія, когда я жила въ твоей комнатѣ -- жила единственно тобою, хотя стѣна раздѣляла насъ. Съ какою радостію слышала иногда твой голосъ! Но съ какою горестію узнала о твоемъ отъѣздѣ для избавленія Вилара! Ты уѣхалъ въ полночь: къ нещастію, я спала, и вставъ очень рано, по обыкновенію приближилась къ стѣнѣ молишься. Ты всегда отвѣчалъ мнѣ на этотъ знакъ; всегда подходилъ къ загородкѣ и становился на колѣни, чтобы вмѣстѣ возсылать чистую жертву сердецъ нашихъ ко Всевышнему. Молитва усердная и сладостная, въ которой чувства наши соединились и пылали огнемъ двоякой любви, вѣчной подобно Небу!... Но тутъ глубокая тишина въ комнатѣ твоей увѣрила меня, что тебя нѣтъ. Боже мой! гдѣ онъ? думала я, и залилась слезами. Госпожа Мартень пришла сказать, что ты велѣлъ ей во время твоего отсутствія какъ можно чаще ходить ко мнѣ и всякой день заводишь твои часы. "Онъ поручилъ мнѣ еще одно дѣло, примолвила она: но это останется тайною. Сколько я ни приступала къ ней, Госпожа Мартень не хотѣла сказать. Какъ этотъ нещастной день показался мнѣ дологъ! какое печальное безмолвіе окружало меня!... Оплакивая матушку горестнѣе прежняго, я въ первый разъ почувствовала, что она оставила меня сиротою въ свѣтѣ.... Ночь казалась мнѣ ужасною. Ложась на постелю, я знала, что не сомкну глазъ -- и вдругъ, черезъ полчаса, слышу въ твоей комнатѣ небесные звуки гармоники!.. Изумленіе и чувствительность моя были несказанны. Я тотчасъ угадала тайну, которой Госпожа Мартень не хотѣла объявить мнѣ. Ахъ! это онъ! думала я: душа его еще здѣсь; она говоритъ со мною!.. Страхъ и горесть моя вдругъ миновались. Ты утѣшалъ меня восхитительною музыкою; каждый звукъ ея проницалъ въ мое сердце; я чувствовала любовь твою въ этой нѣжной выдумкѣ, и закрыла глаза въ сладостномъ усспокоеніи. На другой день въ часъ обыкновенной молитвы моей опять заиграла гармоника мелодію церковную, которая показалась мнѣ небесною музыкою Ангеловъ. Съ какимъ усердіемъ я молилась о тебѣ, о твоемъ другѣ и скоромъ возвращеніи!... Всякой разъ, по твоему приказанію, меня усыпляли и будили этою божественною музыкою, которая всегда будетъ оживлять въ моемъ сердцѣ сладостныя чувства Религіи, благодарности, вѣрной и святой дружбы.

Между тѣмъ Госпожа Мартень, бывая часто со мною, снискала мою довѣренность; мнѣ нужно было съ кѣмъ нибудь говорить о тебѣ. Узнавъ мои чувства, она разсказала наконецъ всѣ твои благодѣянія въ разсужденіи насъ. Какъ сладостно было для моего сердца соединять мысль о тебѣ съ мыслію о покойной матери, думать безпрестанно: онъ былъ благодѣтелемъ ея! и находить въ любви моей къ ней новую причину любить тебя!. "Ты знаешь, какъ меня заключили въ темницу. Я спокойно ожидала своего жребія и не роптала на такую долю въ цвѣтущей молодости, зная по ученію Религіи, что умереть съ невинностію есть умереть во время и щастливо. Но твердость моя колебалась отъ воображенія горести нѣжнаго друга; я знала свои силы, но не знала твоихъ; мнѣ хотѣлось по крайней мѣрѣ видѣть тебя прежде смерти, чтобы утѣшить, укрѣпить твою душу, которая столько разъ отвѣтствовала движеніямъ моей!

Могу ли описать, съ какою радостію услышала я сквозь стѣну голосъ твой! Одинъ звукъ его возвратилъ мнѣ надежду, обѣщалъ свободу; я была опять подъ твоею защитой, и ничего не страшилась.... Отъѣздъ твой снова поразилъ мое сердце. Но скоро Виларъ вывелъ меня изъ темницы. Въ самой тотъ день я получила извѣстіе, что благодѣтельница сестры моей лишилась жизни на эшафотѣ, и что сама она ждетъ въ Шалонѣ такой же участи. Виларъ предложилъ мнѣ ѣхать туда немедленно для ея спасенія. Ты писали къ тебѣ съ вѣрнымъ человѣкомъ, и пріѣхавъ въ Шалонъ, имѣли щастіе освободить невинную сестру мою. Виларъ влюбился въ нее, и былъ любимъ взаимно; сестра супруги твоей казалась ему тѣмъ милѣе, что ея рука утверждала дружбу вашу новымъ союзомъ.

Скоро мы послали къ тебѣ нарочнаго съ увѣдомленіемъ о Виларовомъ бракѣ съ моей сестрою; но онъ разъѣхался съ тобою. Черезъ нѣсколько дней Вилару надлежало отправишься въ армію. Я была въ Шалонѣ, когда ты пріѣзжалъ въ замокъ Виларовъ, и только на другой день узнала объ этомъ странномъ явленіи, которое испугало сестру мою, и сперва показалось намъ дѣйствіемъ какого нибудь нещастнаго безумца; но разсказы трактирщика, у котораго мы останавливался, скоро открыли мнѣ истину. Я догадалась, что письма наши къ тебѣ пропали; что не зная сестры моей и слыша ея голосъ, сходный съ моимъ, ты ошибся; однакожь признаюсь, что сердце мое оскорбилось такимъ жестокимъ и скорымъ обвиненіемъ; мнѣ казалось, что любовь и дружба не должны были по однѣмъ вѣроятностямъ признать Калисту и Вилара извергами. Я не знала ничего о портретѣ, который видѣлъ ты у матушки, и считалъ моимъ. Это обстоятельство въ твоей исторіи обрадовало меня несказанно, оправдывая ошибку. Я послала человѣка въ Парижъ, но тебя уже не было; писала, развѣдывала, и наконецъ по ложному слуху вздумала, что ты въ Гишпаніи. Между тѣмъ, какъ я искала возможности ѣхать туда, злодѣй, гнавшій меня въ Парижѣ, явился въ Шалонѣ, и донесъ въ судѣ, что ты, будучи Эмигрантомъ, со мною въ перепискѣ. Надобно знать, что Виларъ объявилъ меня въ Шалонѣ твоею супругою. Мнѣ сказали за тайну, что только однимъ способомъ могу избавиться отъ заключенія или самой казни; а именно тѣмъ, чтобы требовать развода съ тобою. Хотя я въ самомъ дѣлѣ не была твоею супругою, но отказаться отъ тебя всенародно и торжественно казалось мнѣ вѣроломствомъ и гнуснымъ малодушіемъ. Сердца наши соединились; я была причиною твоего нещастія; и хотѣла за тебя снова подвергнуться той опасности, отъ которой ты меня избавилъ. Меня призвали въ судъ, откуда посылали людей обыкновенно или на эшафотъ или въ темницу. Наглые судьи спросили, для чего не развожусь съ тобою? Одна смерть, отвѣчала я, можетъ разорвать нашъ союзъ. Такой смѣлой отвѣтъ озлобилъ жестокосердыхъ, уже хотѣли произнести судьбу мою и, по всей вѣроятности, осудить на смерть, когда человѣкъ, мнѣ неизвѣстный, вступился за меня съ жаромъ, говорилъ убѣдительно, краснорѣчиво, и согласилъ всѣхъ товарищей въ мою пользу. Вышедши изъ суда, я узнала, что спаситель мой былъ Дюранъ, тотъ самой человѣкъ, который сидѣлъ въ тюрьмѣ объ стѣну со мною, и заставилъ тебя освободить его прежде меня. Онъ заплатилъ мнѣ еще 12 тысячь ливровъ, издержанныхъ тобою для его освобожденія, и просилъ доставить ихъ тебѣ. Сверхъ того Дюранъ оказалъ мнѣ и сестрѣ моей множество важныхъ услугъ, которыя были опасны въ это страшное время. Вотъ доказательство, что не льзя справедливо судить о характерѣ по одному дѣлу! Дюранъ безстыднымъ образомъ воспользовался нашимъ положеніемъ, но былъ добръ и великодушенъ.

Виларъ возвратился черезъ годъ, и нашелъ случай ѣхать въ Гишпанію съ тайнымъ порученіемъ отъ Комитета. Мы выѣхали изъ Франціи съ тѣмъ, чтобы не возвращаться въ нее прежде паденія тирановъ. Ждать ихъ наказанія и возстановленія Религіи есть вѣрить Провидѣнію.

Великодушный Меллосъ былъ родственникъ покойнаго отца моего; наши бѣдствія дали намъ еще новыя и сильнѣйшія права на его дружбу. Ему обязаны мы всѣмъ, что теперь, имѣемъ. Но я не находила тебя и не чувствовала никакой перемѣны въ своей долѣ. Съ какимъ же восторгомъ слушало мое сердце, когда Г. Меллосъ, пріѣхавъ въ Мадритъ, разсказывалъ намъ великодушное дѣло одного молодаго французскаго "Эмигранта! и когда онъ наименовалъ тебя, я воскликнула: такъ, сердце мое угадало!.. и разсказала Г. Меллосу всю свою исторію. Онъ тотчасъ рѣшился искать для тебя выгоднаго мѣста, и предписалъ мнѣ, какъ увидѣться съ тобою. Виларъ и я дали ему слово слѣдовать его плану. Ужасное безпокойство терзало мою душу: считая меня вѣроломною, ты могъ войти въ другое обязательство -- что мнѣ хотѣлось узнать прежде всего. Добродѣтельный Меллосъ купилъ для насъ этотъ прекрасной домъ, въ которомъ я поселилась, назвавъ себя именемъ Луселлы. Остальное тебѣ извѣстно."...

Никакое перо не можетъ описать щастія и раскаянія Дельрива. Слушая, онъ трепеталъ, восхищался, плакалъ, взглядывалъ на небо, жалъ руку у Меллоса, Вилара, и смотрѣлъ на Калисту. Меллосъ объявилъ любовникамъ, что онъ все приготовилъ для свадьбы, и что ей должно быть непремѣнно на другой день въ ихъ приходской церкви. Послѣ ужина, Дельривъ требовалъ отъ Вилара, чтобы онъ ночевалъ съ нимъ въ одной комнатѣ: ему хотѣлось говорить, спрашивать, повторять тысячу разъ одно и твердить безпрестанно милое имя Калисты. Онъ не могъ думать о снѣ, который перервалъ бы чувство его блаженства.... На другой день Дельривъ, пришедши къ Калистѣ, вынулъ изъ кармана песочные часы, поставилъ ихъ на столъ, и сказалъ: "священное изобрѣтеніе добродѣтели! ты должно показать блаженный часъ моего вѣчнаго соединенія съ нею!"... Калиста узнала свою работу и заплакала отъ умиленія, воображая, что Дельривъ, не смотря на свое заблужденіе, сохранилъ ее... Въ 12 часовъ надлежало быть свадьбѣ; ровно въ 12 часовъ раздались звуки гармоники.... Калиста затрепетала, и слезы оросили ея милое лицо, еще украшенное любезнымъ румянцемъ стыдливости. Дельривъ, стоя на колѣняхъ, беретъ руку ея. Двери отворяются: входитъ Меллосъ и ведетъ щастливыхъ любовниковъ къ олтарю. Какъ трогательно милая, набожная Калиста произнесла священный обѣтъ свой; сколь увѣрителенъ былъ онъ для сердца!.. Сіи нѣжные супруги, не вѣтреною любовію, но ревностію добродѣтели соединенные, уже семь лѣтъ наслаждаются совершеннымъ щастіемъ, котораго прелесть не увядаетъ отъ времени. Дельривъ есть отецъ милой дочери, и всего болѣе желаетъ, чтобы она любила Религію подобно своей матери.

Жанлисъ.

"Вѣстникъ Европы", No 11--12, 1802