Русский-Туркестан - Страшное мгновение

Страшное мгновеніе.

(Изъ походныхъ записокъ линейца).

-- Ваше благородіе, генералъ къ себѣ требуетъ-съ!

Это было, по моему личному мнѣнію, совсѣмъ уже не кстати. Вопервыхъ потому, что я уже очень усталъ за этотъ тяжелый, сорока-верстный переходъ и, снявъ съ себя походные сапоги, вытянувшись во всю длину на пестромъ тюркменскомъ гилямѣ (коврѣ), протянулъ руку къ стакану янтарнаго чая, разливать который, на всю нашу компанію, обязательно взялся юнкеръ Гузяковъ... апетитъ мой, надобно замѣтить, настолько развился, что я намѣренъ былъ выпить по крайней мѣрѣ шесть такихъ стакановъ... Во вторыхъ, мы собирались до вечерней зари перекинуться направо и налѣво, и я слышалъ, какъ капитанъ Спѣлохватовъ говорилъ своему деньщику: "ты, братъ, новыхъ-то картъ намъ не подсовывай; годятся пока и старыя, а новыя мы уже на Аму-дарьѣ распечатаемъ"... А въ третьихъ... да мало ли что въ третьихъ было такого, что заставило меня не совсѣмъ ласково взглянуть на рыжебородаго казака уральца, просунувшаго свою, изрытую оспою рожу, между раздвинутыхъ полъ моей конической палатки.

-- Эхъ, думаю,-- это значитъ, надо одѣваться, напяливать ботфорты, въ которыхъ (такъ мнѣ казалось въ данную минуту) было по пуду вѣсу въ каждомъ, опоясываться. "Да можетъ не меня требуетъ генералъ-то, не ошибся-ли?..." обратился я вслухъ къ казаку, и въ моей головѣ шевельнулась легкая тѣнь надежды.

-- Никакъ нѣтъ; именно васъ требуютъ... такъ и сказали: поди, говорятъ, Данило, и позови кап...

-- Ну ладно, ладно... сейчасъ иду!.. тоскливо согласился я съ казакомъ Данилой.-- Вы ужь, господа, подождите меня немного, отнесся я къ своимъ, болѣе счастливымъ товарищамъ...

-- Подождемъ немного! потянулся и зѣвнулъ поручикъ Усогрызовъ.

-- А вы тамъ не долго! сообщилъ мнѣ нашъ докторъ, намазывая себѣ на солдатскій сухарь паюсную икру изъ цилиндрической жестянки.

Онъ готовился пропустить объемистый серебряный стаканчикъ полынной, такъ и сверкавшій своею чеканкою на сѣрой суконной попонѣ, исправлявшей должность нашей походной скатерти.

-- Мы безъ васъ пока начнемъ маленькую; я закладываю четвертную, не больше, утѣшилъ меня Спѣлохватовъ, съ трескомъ тасуя карты.

"Солдатъ весело живетъ.

Службу царскую несетъ"...

Доносился изъ коновязи голосъ хороваго запѣвалы.

-- Да, "служба!" покорно вздохнулъ я, снарядившись какъ слѣдуетъ, и шагнулъ за предѣлы моей палатки.

-- Такъ ждите же, господа! крикнулъ я, приглядываясь въ эту знойную, дрожащую мглу: гдѣ же это торчитъ ярко-красный съ семью большими звѣздами значекъ нашего генерала?

-----

Вдоль по обоимъ берегамъ каменистой балки раскинулся нашъ отрядный бивуакъ. Группы солдатскихъ переносныхъ налаточекъ бѣлѣли на темно-коричневомъ, словно накаленномъ тонѣ почвы, правильными четвероугольниками; длинные ряды составленныхъ въ козлы ружей окаймляли эти четвероугольники съ лицевой стороны... У оружія,-- полудремля, чуть-чуть переступая, бродили съ ногъ до головы бѣлые линейцы-часовые. Изъ подъ палаточекъ, вышиною въ полтора аршина не болѣе, торчали во всѣ стороны обутыя и необутыя ноги, слышался дюжій храпъ спящихъ... Тутъ же, свернувшись клубкомъ, виднѣлись разношерстныя жучки, подкатки, валетки, волчки, -- неизбѣжные спутники всякаго военнаго отряда вообще и туркестанскаго въ особенности.

Понуривъ свои горбоносыя головы, не обращая даже вниманія на растрепанные передъ ними снопы сухаго клевера, въ длинныхъ коновязяхъ стояли артиллерійскія лошади и лѣниво отмахивали хвостами докучливыхъ, невѣсть откуда летѣвшихъ мухъ и слѣпней. Изъ-за этихъ коновязей виднѣлись ярко-зеленые зарядные ящики, а дальше сверкали на солнцѣ ярко вычищенныя жерла мѣдныхъ орудій и около нихъ опять гоже неизбѣжные, клюющіе носомъ, усталые часовые.

Болѣе пестроты и движенія было въ казачьемъ лагерѣ, расположившемся нѣсколько на отлетѣ. Сотенные значки цвѣтными тряпками неподвижно висѣли въ знойномъ воздухѣ; тамъ и сямъ вились синеватые дымки, станки ракетныхъ батарей казались издали какими-то треногими пауками... Совсѣмъ уже дикою, донельзя пестрой ордою расположились оборвыши туземные милиціонеры; а самое большое пространство, обрамленное конными и пѣшими пикетами, хватающее чуть не до самаго, терявшагося въ мглистомъ туманѣ, горизонта,-- занимали вьючные обозы отряда, достигающіе численностью до трехъ тысячъ вьючныхъ верблюдовъ, развьюченныхъ и уложенныхъ въ данную минуту безконечными рядами... Горбатыя животныя лежали на горячемъ пескѣ, вытянувъ длинныя шеи, пережевывая свою пѣнистую зеленоватую жвачку. Противъ нихъ, такими же правильными рядами сложены были тюки съ фуражемъ, провіантомъ, войлочными кибитками, солдатскимъ имуществомъ и прочимъ подобнымъ скарбомъ.

Мѣшковатые, неуклюжіе лаучи (верблюдовожатые) бродили между своими животными, подкладывали имъ подъ морды саманъ (рубленую солому), осматривали на досугѣ вьючныя сѣдла -- и искоса, недружелюбно поглядывали на сторожевыхъ казаковъ, охватившихъ весь обозный бивуакъ своею живою цѣпью.

Не разъ уже случалось, что лаучи уходили отъ отрядовъ и угоняли съ собою верблюдовъ, оставляя отрядъ въ самомъ стѣснительномъ положеніи. Неизбѣжная и продолжительная остановка движенія посреди мертвой, безплодной степи слишкомъ давала себя чувствовать, чтобъ не научить насъ поменѣе довѣряться этимъ косоглазымъ степнякамъ, сроднымъ по всему нашимъ противникамъ и потому невольно имъ симпатизирующимъ. Теперь уже, какъ сами лаучи, такъ и вьючные верблюды, ни на минуту не выходили изъ подъ самаго зоркаго присмотра.

Самое же большое оживленіе царствовало у колодцевъ, по близости которыхъ расположились солдатскія кухни. Густой черный дымъ стлался надъ лощиною; гарью и саломъ несло оттуда; уныло мычали быки, предназначенные на убой... Русскій и туземный говоръ и пѣсни слышались въ этомъ хаосѣ всевозможныхъ звуковъ.

-- Сюда, ваше благородіе, сюда! торопилъ меня уралецъ-казакъ мой проводникъ.-- Сюда пожалуйте, тамъ обозы -- далеко обходить придется.

И я покорно шелъ за нимъ, шагая черезъ растянутые на полъ-аршина отъ земли веревки свѣтло-зеленыхъ, ярко-красныхъ, бѣлыхъ, пестрыхъ, полосатыхъ, коническихъ, цилиндрическихъ, кубообразныхъ, круглыхъ, однимъ словомъ: всевозможныхъ цвѣтовъ и формъ -- палатокъ.

Большая кибитка изъ бѣлаго войлока, подбитая снизу краснымъ сукномъ, стояла какъ-то на отлетѣ: мѣсто вокругъ нея было значительно просторнѣе, чѣмъ вокругъ остальныхъ кибитокъ. Двое часовыхъ ходили передъ входомъ. У кибитки стоялъ на длинномъ древкѣ большой значекъ, именно тотъ самый, красный съ семью бѣлыми звѣздами, расположенными въ видѣ созвѣздія большой медвѣдицы. Это и была генеральская кибитка.

Подойдя ближе, я замѣтилъ оригинальную группу въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ отъ кибитки ложилась на песокъ полукруглая синеватая тѣнь.

Нѣсколько человѣкъ, полуголыхъ, на израненномъ тѣлѣ которыхъ остатки одежды висѣли грязными, окровааленными тряпками, съ какими-то пепельно-блѣдными, искаженными страхомъ и ожиданіемъ лицами, сидѣли на корточкахъ, связанные попарно, подъ конвоемъ двухъ или трехъ казаковъ, опершихся на свои танеровскія винтовки. Это были плѣнные хивинцы, пойманные нашими разъѣздами по близости лагеря... Несчастные нечаянно наткнулись на скрытый казачій секретъ и поплатились свободою за свою оплошность.

Съ нихъ только-что былъ снятъ допросъ, въ результатѣ котораго, какъ я узналъ впослѣдствіи, и оказалась посылка за мною, такъ не кстати прервавшая мой кейфъ.

Генералъ сидѣлъ на складномъ табуретѣ, спиною ко мнѣ, и что-то писалъ. И задѣлъ нечаянно шпорою за коверъ, потянулъ его, опрокинулъ что-то и, вообще, надѣлалъ шуму своимъ появленіемъ.

-- А, это вы? обернулся немного генералъ.

-- Ваше превосходительство изволили...

-- Звалъ, звалъ. Садитесь пока; я сейчасъ кончу.

Онъ кивнулъ мнѣ на другой складной стулъ и занялся своимъ дѣломъ, казалось, вовсе не обращая вниманія на мое присутствіе.

Ждалъ я четверть часа, наконецъ полчаса... часъ даже. Меня начала одолѣвать самая неотвязная дремота.

И вотъ заходили передъ моими глазами и заволновались всѣ предметы, наполнявшіе внутренность кибитки: походная кровать, прикрытая ковромъ, начала подниматься то однимъ концомъ, то другимъ: она колыхалась какъ шлюпка по волнамъ... Заскакалъ на одномъ мѣстѣ серебряный умывальный приборъ; туманомъ застлало свѣтлый четыреугольникъ зеркала. Широкая генеральская спина съ перетянутыми на крестъ шелковыми подтяжками (генералъ былъ безъ сюртука) стала расползаться все шире и шире... вотъ она заняла уже почти всю кибитку... "Постойте... куда же мнѣ дѣваться?!.. Я, ваше превосходительство, сейчасъ... я сейчасъ...", а генеральекое перо такъ и трещитъ, такъ и скрипитъ по бумагѣ трр... трр... трр...

-- Э... гмъ!.. громко откашлялся генералъ.

-- Ваше превосходительство!... шарахнулся я со стула.

-- А! вы вѣрно устали... Ну, это ничего. Вы будете имѣть часа четыре отдыха передъ исполненіемъ моего порученія.

-- Я готовъ, ваше превосходительство... побравировалъ было я.

-- Нѣтъ, отдохните. Вамъ предстоитъ трудная и не безопасная прогулка.

Генералъ всталъ, прошелся раза два по кибиткѣ и произнесъ: А дѣйствительно, припекаетъ...

-- Вотъ эти конверты -- ихъ два -- вы отвезете полковнику А. въ передовой отрядъ... Онъ, какъ вы знаете, впереди насъ на одинъ переходъ, въ разстояніи... въ разстояніи... А Богъ его знаетъ въ какомъ это разстояніи, однимъ словомъ вы постарайтесь въ ночь доратьси туда и поспѣть прежде чѣмъ онъ снимется съ ночлега... Понимаете?

-- Понимаю, ваше превосходительство... пробормоталъ я.

Вѣроятно въ моемъ голосѣ зазвучало что-нибудь подозрительное, потому что генералъ внимательно посмотрѣлъ на меня и добавилъ:

-- Темнота ночи васъ прикроетъ... Это не такъ опасно, какъ кажется съ перваго взгляда; къ тому же, у васъ такая прекрасная лошадь: кровный тюркменъ, кажется?

-- Да, ваше превосходительство; т. е. оно не то, чтобы кровный...

-- На прошлогодней скачкѣ она замѣтно выдѣлялась... Въ взяли первый призъ?

-- Да-съ, но теперь какъ будто что-то на лѣвую ногу жалуется, заговорилъ я въ минорномъ тонѣ; но генералъ, кажется, не обратилъ вниманія на это обстоятельство.

-- Такъ вотъ вы поѣдете... Направленіе вамъ извѣстію, а что касается до подробностей пути, то такой отрядъ не могъ пройдти по голой степи, не оставивъ за собою замѣтныхъ слѣдовъ, а проводники (да ихъ кстати и нѣтъ вовсе) вамъ не понадобятся.

-- А въ случаѣ, если..? началъ было я, и холодный потъ проступилъ у меня подъ рубашкою отъ одного только предположенія "этого случая".

-- Вы поѣдете съ закатомъ солнца. До свиданья... счастливаго пути!.. Донесите мнѣ о часѣ и даже минутѣ вашего отъѣзда.

Молча я взялъ оба полновѣсные конверта, повертѣлъ ихъ въ рукахъ, поклонился и вышелъ. Не успѣлъ я сдѣлать и десяти шаговъ, какъ услышалъ за собою: генеральскій голосъ: онъ громко и отчетливо произносилъ мою фамилію. Я обернулся. Генералъ высунулся изъ кибитки и звалъ меня. Часовые отхватили подходящій къ случаю ружейный пріемъ и замерли на мѣстѣ. Плѣнные хивинцы тоскливо начали переглядываться.

-- Мнѣ необходимо чтобы эти конверты своевременно попали въ руки полковника А. И понятно, что вы ничего не проиграете по службѣ, если... Ну, Господь съ вами!

И генералъ, тронувъ меня но плечу, скрылся въ своей кибиткѣ.

Послѣдній намекъ былъ для меня тоже очень понятенъ и, признаться, духъ честолюбія заглушилъ на мгновеніе ту -- не то чтобы робость, а что-то весьма похожее, что испытывалъ я, взвѣшивая всѣ хорошіе и дурные шансы предстоявшей мнѣ поѣздки.

Прійдя къ себѣ домой, я первымъ долгомъ завалился спать; я хотѣлъ подкрѣпить себя сномъ передъ безсонною ночью. Товарищи, узнавъ зачѣмъ меня требовалъ генералъ, не безпокоили меня ни предложеніемъ карточки, ни чѣмъ другимъ, болѣе или менѣе соблазнительнымъ; только сосѣдъ мой артиллеристъ, подойдя ко мнѣ, сказалъ:

-- А знаешь, что?! ты на всякій случай часы и бумажникъ оставь здѣсь, зачѣмъ имъ пропадать даромъ?

Но вѣроятно я посмотрѣлъ на него за это такимъ волкомъ, что онъ поспѣшилъ отретироваться бормоча:

-- Да вѣдь что же, я не съ какою-либо корыстною цѣлью -- а досадно если такая хорошая вещь попадетъ въ руки этой косоглазой сволочи.

-- Да съ чего ты это взялъ, что я непремѣнно попадусь, а не проскачу благополучно?! крикнулъ я на всю палатку, обернулся къ стѣнкѣ и завернулся въ простыню съ головою.

-----

Медленно опускалось въ густую туманную полосу багровое, словно расплавленный чугунъ, солнце. Этотъ кровавый дискъ казался громаденъ; онъ былъ безъ лучей и отъ него по степи разливался матовый красный свѣтъ, скользя по вершинамъ камней, по гребнямъ и остріямъ палатокъ, сверкая на остріяхъ пикъ, частоколомъ воткнутыхъ въ землю за казачьими коновязями, на кончикахъ штыковъ пѣхотныхъ ружейныхъ козелъ. Глухой, унылый ревъ подняли обозные верблюды: теперь пришелъ ихъ чередъ къ водопою и ихъ вели къ колодцамъ длинными вереницами.

Осторожно пробрался я мимо солдатскихъ палаточекъ и скоро выѣхалъ на просторъ, миновавъ послѣднія пары часовыхъ въ цѣпи. Нашъ лагерь остался сзади -- и съ каждымъ шагомъ моего коня все стихали и стихали, замирая въ ночномъ воздухѣ, его разнообразные звуки.

Скоро перестали долетать до меня и эти замирающіе отголоски. Мертвая, тоскливая тишина охватила меня кругомъ... эта страшная, давящая душу, наводящая суевѣрный ужасъ тишина пустыни.

Разъ-два, разъ-два, разъ-дна... отчетливо щелкалъ своими плоскими тюркменскими подковами мой Орликъ. Та-та та-та та-та та-та сѣменили тропотой моштаки двухъ казаковъ уральцевъ, богъ вѣсть по какому вдохновенію навязанныхъ мнѣ въ безполезный конвой.

Съ двойнымъ чувствомъ посматривалъ я на этихъ коренастыхъ, обросшихъ бородами парней, безпечно согнувшихся на своихъ высокихъ сѣдлахъ. Я былъ доволенъ ихъ присутствіемъ и нѣтъ: доволенъ потому, что все-таки не одинъ въ этой мертвой степи, все есть хоть съ кѣмъ переброситься словомъ: за то на меня находило и другое скверное чувство: я посматривалъ на этихъ толстоногихъ, откормленныхъ лошадокъ, неутомимыхъ на продолжительномъ тихомъ бѣгу, но далеко не быстрыхъ на-короткѣ. Что если мы наткнемся на какую-нибудь партію хищниковъ?!... что пустякъ для моего тюркмена -- то положительно не мыслимо для нихъ. Мнѣ предоставлялся въ этомъ случаѣ выборъ: или гибнуть вмѣстѣ съ этими двумя казаками, или бросить ихъ на произволъ судьбы и спасаться самому. Долгъ службы обязывалъ меня сдѣлать послѣднее, честь требовала перваго.

И какъ это я не догадался просить, чтобы меня уволили отъ этого безполезнаго конвоя?.. досадовалъ я самъ на себя и вымѣщалъ эту досаду, натискивая слегка шпорами бока моего Орлика.

Передо мною разстилалось небольшое пространство, задернутое туманною ночною мглою. Горизонтъ исчезалъ, сливаясь съ небомъ въ этомъ туманѣ. Чуть-чуть мерцала высоко звѣзда. Какой-то странный молочный, фосфорическій свѣтъ дрожалъ надъ каменистою поверхностью степи, усѣянной кое-гдѣ сухою, колючею растительностью, годной только развѣ на одно топливо. Даже неприхотливый верблюдъ -- и тотъ пренебрегаетъ этою флорою, не рискуя наколоть свои губы и языкъ, защищенные между прочимъ такою жесткою шероховатою кожей, объ которую способна ломаться тупиться даже обыкновенная стальная иголка.

-- А что я вамъ доложу, ваше благородіе, подогналъ поближе ко мнѣ одинъ изъ казаковъ.

-- А что?

-- Хорошо, таперичи вотъ что, очень это было бы прикрасно... Коли-бы ежели взять по лоскутку кошмы да подвязать подковы конямъ снизу; важно было-бы

-- Это зачѣмъ? спросилъ я и тотчасъ же сообразилъ, что сказалъ глупость.

-- Теперь... темно,-- значитъ, не видно; одначе тихо -- и потому далеко слышно, принялся объяснять мнѣ уралецъ, удивляясь, вѣроятно, какъ, молъ, этакой пустякъ я не понимаю?-- Теперь, если мы подвяжемъ кошемки, пойдемъ мы ровно кошки, самымъ неслышными шагомъ.

-- Дѣло! согласился я, и мы всѣ трое остановились чтобы привести въ исполненіе предложенный планъ.

Болѣе получаса употребили мы, пока снова тронулись въ путь -- и какъ оказалось, потратили совершеніи безполезно дорогое ночное время. Сначала пошло отлично... мы даже сами не слышали шаговъ своихъ коней, неслышно ступавшихъ въ своихъ мягкихъ башмакахъ, но увы! это было не надолго... Не прошли мы и трехъ верстъ по этому каменистому грунту, какъ снова послышалось знакомое бряканье... сперва изрѣдка, потомъ все чаще и чаще... Импровизованная конская обувь пришла въ полную негодность гораздо скорѣе, чѣмъ мы предполагали.

Плюнули мы, освободили щиколотки нашихъ лошадей отъ обрывковъ войлока и поѣхали дальше, безцеремонно оглашая степь мѣрнымъ щолканьемъ двѣнадцати подковъ.

Фррр!.. вылетѣла изъ-подъ самаго носа моего коня какая-то птица, дрогнулъ Орликъ, запрялъ ушами и попятился...

-- Тс!.. Ваше благородіе, а ваше благородіе! шепталъ сзади тревожный голосъ.

Я и самъ замѣтилъ вправѣ отъ дороги что-то подозрительное... Какая-то темная масса громадныхъ размѣровъ и совершенно неопредѣленныхъ очертаній двигалась на насъ, по крайней мѣрѣ мнѣ ясно казалось, что она двигается... Около нея, то отдѣляясь, то сливаясь вмѣстѣ съ нею виднѣлись другіе темныя пятна меньшихъ размѣровъ... Красноватыя точки искрились во мракѣ; глухое, злобное ворчаніе и повизгиваніе дало намъ понять въ чемъ дѣло. Это волки теребили павшаго верблюда... Туманъ увеличилъ размѣры тѣхъ и другихъ; мелкіе степные волки казались съ добрую лошадь -- трупъ верблюда не меньше киргизской кибитки.

-- Ахъ вы стервецы! брякнулъ казакъ.

-- Ну, чалки, небось! не заѣдятъ, "поштрели-те въ пузо!" ободрилъ своего коня другой.

Подался въ сторону мой Орликъ и бочкомъ, косясь направо, прошелъ мимо волковъ, отбѣжавшихъ въ сторону и оставившихъ на минуту свой ужинъ.

-- Мы на хорошей дорогѣ, замѣтилъ я,-- вонъ еще виднѣется какая-то падаль! Здѣсь шелъ отрядъ... вонъ и слѣды орудійныхъ колесъ, глубоко врѣзавшіеся тамъ, гдѣ мѣстность была песчанѣе и рыхлѣе.

-- Не собьемся! утѣшалъ меня казакъ,-- ну-кось! Опять какой-то странный шумъ слышался спереди...

Теперь это топотали десятки конскихъ ногъ и этотъ грозный топотъ медленно двигался намъ навстрѣчу.

-- Господи благослови! шепталъ казакъ и снялъ съ плеча винтовку.

-- Спѣшиться надо! посовѣтовалъ другой, тоже освобождая свое оружіе.

За моими плечами висѣла короткоствольная англійская двухстволка, заряженная охотничьей картечью; я всегда предпочиталъ эти заряды пулямъ... все вѣрнѣй какъ-то! Я поспѣшно взвелъ курки, повернулъ коня бокомъ и сталъ всматриваться въ темноту.

Темная группа, очевидно конная, осторожно шла намъ на встрѣчу.

-- Погоди, не стрѣляй! шепталъ казакъ своему товарищу, -- кто ихъ знаетъ, можетъ свои -- такъ вотъ, какъ и мы...

-- Хивинцы! шепнулъ другой, прицѣливаясь... Орликъ вытянулъ шею, фыркнулъ и громко заржалъ.

-- Попались! подумалъ было я, и приготовился къ схваткѣ.

Во всѣ стороны шарахнулись мнимые всадники и большими козьими скачками скрылись въ темнотѣ.

-- Сайгаки! невольно крикнулъ казакъ.

-- Ахъ, волкъ тя заѣшь! а я было испужался! произнесъ тотъ, кто увѣрялъ, что это были хивинцы.

Часа два ѣхали мы спокойно, послѣ этой маленькой тревоги, и по моему разсчету должны были сдѣлать навѣрное болѣе тридцати верстъ отъ нашего лагеря. Мой Орликъ шелъ ходкимъ проѣздомъ, тѣмъ оригинальнымъ смѣшаннымъ аллюромъ, которымъ обыкновенно барантачи наѣзжаютъ своихъ лошадей. Проѣздъ не утомляетъ коня, чрезвычайно покоенъ для всадника и настолько быстръ, что непривычная къ этому ходу лошадь только рысью можетъ поспѣвать за конемъ, идущимъ этимъ ходомъ.

Мой тюркменъ, казалось, нисколько не былъ утомленъ, онъ весело потряхивалъ своею сухою головою, шелестилъ подвѣсками и амулетами, украшавшими уздечку туземнаго образца. Легкій, предразсвѣтный вѣтеръ такъ пріятно пробирался подъ складки моего плаща, освѣжая эту душную, тяжелую ночную атмосферу. Даже казачьи моштаки, тоже повидимому нисколь не уставшіе, шли бодро, хватая на ходу другъ друга зубами за загривки, едва только казакъ отпускалъ вольнѣе ременный поводъ. Все шло очень хорошо, все предвѣщало полный успѣхъ нашей поѣздкѣ.

Что это... никакъ зарево бивуачныхъ костровъ?.. Вонъ вспыхиваетъ легонько и тонкою свѣтлою полоскою тянется по горизонту... Нѣтъ, это утренняя заря... Близокъ разсвѣтъ. Утро скоро наступитъ и разгонитъ спасительную темноту, а передоваго отряда и не слышно, и не видно. Гдѣ же онъ? Неужели мы сбились съ дороги! Нѣтъ, не сбились, мы "на хорошемъ пути" (какъ сказалъ казакъ). Стоитъ только нагнуться, чтобы видѣть безчисленные слѣды пѣшихъ и конныхъ, широко расползающіеся двойные слѣды верблюдовъ, борозды, колеи... все, все говоритъ, что отрядъ шелъ здѣсь, именно по той самой дорогѣ, но которой бѣгутъ. Я наши кони, которыхъ мы не нашутку принялись подгонять легонькими ударами нагаекъ и толчками шпоръ въ ихъ замаслившіеся бока, перетянутые сѣдельными подпругами.

Углы обоихъ конвертовъ, которые я засунулъ запазуху рубахи, все время меня ужасно безпокоили; я ихъ перекладывалъ то направо, то налѣво, прихватывалъ поясомъ; казалось, что пока хорошо укладывалось,-- но только казалось: черезъ минуту-двѣ опять начинается безпокойное поталкиваніе.

-- И какъ это я сразу не догадался! подумалъ я, поспѣшно отстегнувъ сѣдельную кожаную сумку на потникѣ, предназначавшуюся собственно для запасныхъ подковъ, и сунулъ бумаги.

-- Тутъ много будетъ способнѣй, замѣтилъ казакъ мой маневръ,-- отсюда ни въ жисть не вывалются!

"Си-идитъ беркутъ на курганѣ.

Зорко на степь онъ глядитъ..."

Замурлыкалъ какую-то пѣсню...

"Онъ глядитъ на ту дорогу..."

Подтянулъ ему товарищъ.

Быстро начало свѣтать. Колыхнулся туманъ отъ свѣжаго вѣтра; дымчатыми волнами погнало его этимъ самымъ вѣтромъ; мало по малу развертывался передъ глазами безконечный горизонтъ. Легкіе миражи голубоватыми силуэтами рисовались на золотистомъ, свѣтломъ разсвѣтломъ фонѣ. Засверкала окраина солнечнаго диска и потянулись отъ коней и всадниковъ длинныя, безконечно въ степь убѣгающія тѣни.

-- Много, чортъ ихъ дери, за день проперли! замѣтилъ казакъ, прервавшій свою пѣсню о беркутѣ.

Это сердитое замѣчаніе относилось къ передовому отряду, до котораго мы никакъ не могли добраться...

Отрядъ этотъ дѣйствительно находился только въ одномъ переходѣ,-- но въ какомъ?! въ такомъ, который можетъ совершить развѣ только туркестанскій отрядъ, гдѣ люди, какъ кажется, заразились отъ верблюдовъ терпѣніемъ, силою и выносчивостью.

-- Теперь дѣло дрянь, это точно ужъ! шепотомъ заговорили сзади меня.

-- Это, братъ, ужъ не сайгаки...

-- Человѣкъ двадцать будетъ?

-- Больше!..

-- Пронеси Господь!... Ваше благородіе!...

-- Вижу, братъ, авось проберемся, подбодрилъ я казаковъ, а у самого сжалось сердце и въ мозгу заворочались тяжелыя мысли.

Вереница красныхъ точекъ подвигалась въ сторонѣ, пересѣкая нашу дорогу. Въ свой бинокль я ясно различалъ масти лошадей и вооруженіе всадниковъ... это были "не наши".

Круглые металическіе щиты сверкали за спинами джигитовъ, когда кто нибудь изъ нихъ поворачивался задомъ къ солнцу... Тюркмены должно быть не замѣчали насъ -- да это имъ было довольно трудно, потому что мы пробирались лощиною въ тѣни, между тѣмъ какъ они шли но гребнямъ наносныхъ песчаныхъ бугровъ, ярко освѣщенныхъ косыми лучами утренняго солнца.

Эта спасительная лощина, въ которую мы попали, тянулась на далекое разстояніе, наискось къ направленію нашего пути. Не выходя изъ нея, мы не должны были слишкомъ много уклониться отъ нашей дороги и потому мы рѣшились отнюдь не оставлять этой лощины, разсчитывая выиграть этимъ время у нашихъ враговъ... Если мы попадемъ прежде на точку пересѣченія лощины съ тѣмъ путемъ, по которому шли тюркмены, то еще не все потеряно. Я пустилъ казаковъ впередъ, такъ какъ мнѣ приходилось соображать бѣгъ своего коня съ ихъ бѣгомъ и уральцы, пригнувшись къ самымъ шеямъ коней, понеслись во всю прыть своихъ моштаковъ, погоняя ихъ увѣсистыми ударами ременныхъ нагаекъ... я пошелъ за ними сдержаннымъ галопомъ, зорко оберегая правую сторону,-- ту сторону, откуда могли показаться на перерѣзъ идущіе намъ барантачи.

Минутъ пятнадцать скакали мы такимъ образомъ... Лощина кончилась; мы вынеслись на открытое мѣсто. Дикій крикъ и какое-то волчье завываніе привѣтствовало наше появленіе... Непріятельскіе наѣздники разскакались и пустились за нами, какъ борзыя за зайцами.

-- Не уйдти!.. тоскливо поглядывалъ назадъ казакъ.

-- Богъ милостивъ! совершенно впрочемъ безнадежнымъ тономъ бормоталъ другой.

Я видѣлъ, насколько лучше скакали лошади преслѣдователей. Разстояніе, отдѣлявшее насъ, становилось все меньше и меньше... Вотъ они насѣдаютъ... я слышу уже фырканье ихъ лошадей и торопливый, задыхающійся на скаку говоръ.

-- А! вотъ оно что!... берегись!...

Жалобно пропѣла оперенная тростинка съ острымъ, гвоздеобразнымъ наконечникомъ... Другая стрѣла опередила меня слѣва, врѣзалась въ песокъ и переломилась.

Мы выскакали на вершину скалистаго кургана.

-- Стой, братъ, все равно не уйдти, рѣшительно осадилъ уралецъ своего моштака и соскочилъ на землю.

Мгновеніе -- и оба казака были пѣшкомъ, пустивъ своихъ запыхавшихся коней вольно, на длинные чумбуры.

Я одинъ остался верхомъ. Орликъ горячился и рвался впередъ. Его смущало это гиканье, несущееся намъ навстрѣчу.

Замѣтивъ нашъ маневръ, тюркмены тоже остановились и окружили нашъ курганъ. Они хорошо знали превосходство нашего оружія, чтобы рискнуть прямо броситься въ атаку, когда увидѣли передъ собою уже не бѣглецовъ, а людей приготовившихся къ отчаянной оборонѣ.

Они шагомъ ѣздили вокругъ барнака, придерживаясь впрочемъ почтительнаго отдаленія. Сложивъ трубою у рта руки, они посылали намъ самую унизительную, по ихъ мнѣнію, брань и грозили издали своими длинными, гибкими какъ трость, никами.

Я насчиталъ двадцать лошадей и восемнадцать всадниковъ, потому что двое изъ нихъ были, что называется о дву-конь, т.- е. сидя на одной, держали другую въ поводу, Но всѣмъ признакамъ, это были рыскани изъ шаекъ Садыка.

Солнце поднималось все выше и выше; мы начали чувствовать жажду. Солнечный жаръ могъ утомить и измучить насъ и нашихъ коней больше чѣмъ движеніе. Выжидательное положеніе, въ которомъ мы находились, становилось невыносимо.

-- Ваше благородіе! окликнулъ меня казакъ.

-- Что? отозвался я, не поворачиваясь къ нему и не спуская глазъ съ высокаго молодца въ остроконечной войлочной шапкѣ, такъ и вертѣвшагося на поджаромъ бѣломъ конѣ, передъ прицѣломъ моей двухстволки.

Ахъ, какъ мнѣ хотѣлось влѣпить въ него зарядъ картечи изъ одного ствола! Трудно было мнѣ удерживаться отъ этого соблазна.

-- Вонъ курганъ синѣетъ... вершина у него, словно спина верблюжья, двойнымъ горбомъ выходитъ... Тамъ онъ и есть.

-- Что? тамъ есть?

-- Отрядъ... мнѣ арбакешь киргизинъ сказывалъ вчера... говоритъ: энти родники подъ курганомъ, у котораго гребень раздвоеный... Ну, вотъ онъ самый раздвоеный и есть.

Очень могло быть, да даже и дѣйствительно не могло быть иначе, что отрядъ находился отъ насъ близко, верстъ восемь, не больше. Разстояніе, которое мой Орликъ проскакалъ бы въ полчаса, даже менѣе -- минутъ въ двадцать... Эхъ! не попытаться ли? мелькнуло у меня въ головѣ.

-- Намъ долго сидѣть всѣмъ не приходится; можетъ къ нимъ еще народъ подойдетъ, тогда плохо будетъ, говорилъ опытный уралецъ.-- На своихъ коняхъ намъ тоже не уйдти, а вы на своемъ пожалуй и уйдете... Гоните въ лагерь, а мы ужъ отсидимся, дастъ Богъ, коли скоро на выручку къ намъ вышлите.

Я не могъ не убѣдиться въ неотразимости предложенія уральца; отъ него такъ и вѣяло обдуманностью и здравымъ смысломъ. Бумаги должны быть утромъ у полковника -- это необходимо... значитъ, надо было оставить казаковъ отсиживаться и возложить всю надежду на быстроту Орлика.

Я слѣзъ, оправилъ сѣдло, протеръ коню ноздри платкомъ, намоченнымъ въ водкѣ, поправился самъ и сѣлъ въ сѣдло...

Маневръ мой должно быть былъ понятъ тюркменами, потому что они заволновались и стали стягиваться къ той сторонѣ, съ которой, но мнѣнію ихъ, я долженъ былъ пуститься.

А казаки межъ тѣмъ стреножили коней, положили ихъ, и прислонившись спинами другъ къ другу, приготовились отсиживаться.

-- Ну, Орликъ, выноси! гикнулъ я.-- Помогай вамъ Богъ! обернулся я на мгновеніе къ казакамъ и далъ коню волю.

Орликъ прыгнулъ какъ дикая коза, заложилъ назадъ уши и ринулся впередъ. Вдругъ что-то щелкнуло о его крупъ; онъ присѣлъ; мнѣ показалось, что онъ спотыкнулся на заднюю ногу,-- однако справился и поскакалъ.

Выстрѣлы моей двухстволки, направленные почти въ упоръ въ эти скуластыя, уродливыя рожи, загородившія мнѣ дорогу, разчистили путь. Тонкое остріе тюркменской пики задѣло меня слегка въ бокъ и разорвало рубаху.

-- Выноси, Орликъ, выноси! шепталъ я на ухо своему скакуну. Слыша за собою вытье преслѣдователей, нѣсколько разъ я оборачивался. Мнѣ казалось, что вотъ-вотъ пихнетъ меня въ спину что нибудь острое,-- и каждый разъ, когда мнѣ приходилось взглянуть назадъ, я не безъ удовольствія замѣчалъ, какъ все болѣе и болѣе растягивался промежутокъ между мною и тюркменами.

Но вотъ мой Орликъ началъ ослабѣвать, я чувствовалъ, какъ все тяжелѣе и тяжелѣе становились его скачки; я чувствовалъ, какъ рѣзкій свистъ вѣтра, несшійся мнѣ навстрѣчу, становился все тише и тише... и снова громче прежняго, ближе раздавались страшные крики сзади.

-- Неужели лошадь слабѣетъ, неужели она утомляется? Но этого не могло быть! я зналъ свойства своего коня... А!.. что это? рука моя вся въ крови; я погладилъ по крупу коня и вотъ моя рука стала красная, смокъ даже рукавъ моей рубахи. Бѣдный Орликъ! онъ ослабѣлъ не отъ бѣга... его сломила потеря крови. Онъ раненый несся все это время -- и по его слѣдамъ, на горячемъ пескѣ оставались красныя кровавыя пятна.

А вѣдь уже немного... вотъ уже ясно очерчиваются Верблюжьи Горбы; черныя точки мелькаютъ впереди: никакъ папіи бѣлыя рубахи мелькнули...

Вдругъ Орликъ остановился, присѣлъ назадъ и зашатался... Выхвативъ револьверъ, я соскочилъ съ сѣдла -- и въ то же мгновеніе былъ сбитъ съ ногъ наскочившими на меня лошадьми.

Я ничего больше не помнилъ.

Сопѣнье, храпъ, тупой ударъ по темени, какая-то отвратительная вонь и рѣзкая, колющая боль въ боку... вотъ все, что осталось у меня въ памяти.

-----

Голова у меня болѣла невыносимо, тупо, и въ ушахъ стоялъ непрерывный гулъ; лѣвой руки я почти не чувствовалъ вовсе. Я испытывалъ то ощущеніе, когда, что называется, отлежишь руку; острыя покалыванія перебѣгали въ пальцахъ и по всей ладони. Но болѣе всего страданій доставляли мнѣ щиколотки ногъ; онѣ были такъ усердно перевязаны тонкою волосяною веревкою, что арканъ перетеръ уже давно кожу и, весь окровавленный, все дальше и дальше врѣзывался въ мясо, производя рѣжущую жгучую боль, отъ которой я вѣроятно и началъ приходить въ чувство...

Меня сильно покачивало; чья-то рука придерживала меня за поясъ, кругомъ фыркали и топотали лошади, слышался неясный гортанный говоръ... Вотъ выстрѣлы -- одинъ, другой, третій... цѣлая перестрѣлка доносилась откуда-то очень изъ далека... Стихла... опять началась еще дальше.

-- Уйдемъ, уйдемъ, береги только конскую прыть... уйдемъ! ободрительно, не громко, говоритъ голосъ, близко около меня; это произнесъ, какъ мнѣ показалось по крайней мѣрѣ, тотъ, чья рука придерживала меня за сѣдломъ въ такомъ неудобномъ положеніи... Фраза эта была произнесена незнакомымъ голосомъ, не русскимъ языкомъ, и ничего не имѣла для меня утѣшительнаго.

Фраза эта дала мнѣ почувствовать: во первыхъ, что я въ плѣну, а во вторыхъ, что нѣтъ уже надежды на избавленіе... Они уходятъ, значитъ ихъ не догонятъ, а догонять могли только наши -- русскіе, вѣроятно тѣ самые, которыхъ я видѣлъ вдали, падая вмѣстѣ съ своимъ Орликомъ...

Дышать тяжело... воздуху нѣтъ! Хоть-бы голову мою кто нибудь поддерживалъ въ болѣе удобномъ положеніи; мнѣ казалось, что она слишкомъ уже безнадежно висѣла на безсильной, словно парализованной шеѣ. Я опять пересталъ все слышать, пересталъ даже видѣть передъ глазами тѣ красноватые круги свѣта, тотъ туманъ, въ которомъ двигалось что-то неопредѣленное... Все погрузилось въ глубокую темноту...

-- Сдохъ!.. неожиданно и совершенно ясно услышалъ я голосъ.

-- Пожалуй что! говорилъ другой.

-- Нѣтъ, дышетъ. Да все равно, скоро околѣетъ!

-- Это его Гассанъ такъ по затылку огрѣлъ.

-- Барахтался очень, оттого и огрѣлъ. Да что съ нимъ возиться -- брось! Все равно живаго не довезешь до стана! Только задержка одна.

-- Чего задержка! вѣдь ушли... ну а къ ночи дома будемъ... Мулла Садыкъ халатъ дастъ за него... Вѣдь это должно быть большой "пора" {(Тюра) начальникъ.}.

-- Все равно привезти: что все тѣло, что одну голову,-- а везти много удобнѣе будетъ. Отрѣжь-ко...

-- Погоди, можетъ очнется; все живьемъ лучше.

-- Не очнется.

-- Ну тамъ посмотримъ.

Я слышалъ весь разговоръ такъ отчетливо ясно... Я такъ хорошо понималъ его содержаніе... Я совершенно понялъ смыслъ и ужасъ этаго спора. Боже, какъ мнѣ захотѣлось очнуться!

Если имъ все равно было, довести все тѣло или одну только голову, то мнѣ это было далеко не все равно. Въ тѣлѣ могла еще храниться жизнь, а съ жизнью -- надежда; но въ одной головѣ... въ этомъ круглышѣ, отдѣленномъ отъ тѣла... Я собралъ всѣ свои силы. Я сдѣлалъ нечеловѣческое усиліе. Я застоналъ.

-- Эй! ободрительно крякнулъ первый голосъ.

-- Замычалъ баранъ! ха-ха! усмѣхнулся другой.

-- Пріѣдемъ на колодцы -- кодой облить нужно -- совсѣмъ очнется.

-- Гайда, гайда!

И опять я погрузился въ безпамятство, и опять я словно въ воду нырнулъ, и не слышалъ уже ничего кромѣ неяснаго, мало-по-малу затихающаго, неопредѣленнаго гула.

-----

Солнце садилось въ густомъ знойномъ туманѣ. Громадный ярко-красный дискъ его до половины выглядывалъ надъ горизонтомъ -- и вся степь, весь воздухъ, все было залито багровымъ свѣтомъ. Крупные камни, разбросанные въ большомъ количествѣ по песчаному сыпучему грунту, казались издали раскаленными угольями. Въ глубокой котловинѣ, гдѣ мы остановились, вѣяло сыроватою прохладою. Синеватая тѣнь стояла надъ этою котловиною; гонкій, бѣловатый паръ поднимался надъ зіяющими круглыми отверстіями степныхъ колодцевъ. Песокъ кругомъ былъ влаженъ и на немъ искрились мелкіе солонцоватые блестки. Тамъ и сямъ виднѣлись кучки побѣлѣвшей, оставшейся золы, чернѣлъ пометъ, отпечатки перепутанныхъ слѣдовъ верблюжьихъ, конскихъ и человѣческихъ, обрывочки веревокъ, лоскутки какой-то ткани и тому подобные остатки минутныхъ бивуаковъ.

Лошади стояли порознь, на приколинѣ, и должно быть онѣ очень устали, потому что уныло понурили свои сухощавыя, красивыя головы, прикрытые полосатыми капорами съ наушниками. Но этимъ капорамъ и по теплымъ попонамъ покрывавшимъ лошадей, я догадался, что мои похитители -- разбойники высшаго полета, тюркмены, а не какая-нибудь киргизская сволочь. Да вотъ и сами они: одинъ стоитъ ко мнѣ спиною, нагнулся -- и, часто перебирая руками, вытягиваетъ на веревкѣ кожаное ведро изъ ближайшаго колодца; другой на корточкахъ сидитъ неподалеку и перетираетъ между мозолистыми ладонями горстку зеленаго табаку для жвачки; третій возится съ кучкою собраннаго сухаго помета и пытается развести огонь, раздувая тлѣющій лоскутокъ тряпичнаго трута; четвертый такъ лежитъ, ничкомъ на пескѣ, и тихо стонетъ, ерзая животомъ по влажной его поверхности.

Самъ я лежалъ съ связанными ногами, съ руками стянутыми въ локтяхъ и просунутою черезъ локти по за спиной палкою. Голова моя была совершенно мокра, вокругъ меня стояла узкая лужа, понемногу всасывающаяся въ песокъ. Должно быть меня облили -- припомнивъ дорожное предположеніе.

-- Пить дайте, пить! простоналъ я, едва только успѣлъ сообразить все окружающее.-- Воды!..

-- Ага, братъ, и по нашему говорить умѣетъ. Гассанъ, дай ему ведро. Вотъ видишь ли -- очнулся совсѣмъ, живаго привеземъ. Теперь уже не далеко!

Одинъ изъ тюркменъ порылся въ кортукахъ (переметныхъ сумкахъ), досталъ оттуда кусокъ сухаго, твердаго какъ камень, овечьяго сыра, называемаго по-киргизски: крутъ; потомъ отдѣлилъ отъ него небольшую часть и распустилъ въ водѣ на днѣ кожанаго ведра.

-- На, локай! сунулъ онъ мнѣ ведро къ самому лицу.

Я приподнялся на локтѣ, приподнялъ голову и даже застоналъ отъ боли. Я не могъ воспользоваться предложеннымъ мнѣ питьемъ.

-- Развяжи ему руки!

-- Совсѣмъ развяжите, совсѣмъ... Ноги болятъ... стоналъ я:-- зачѣмъ меня мучить, я не уйду... Васъ много, я одинъ,-- чего боитесь?

-- Да, одинъ! небось тамъ такъ барахтался, что коли бы я не сломалъ приклада о твою голову -- ничего бы съ тобою не сдѣлать! Просто зарѣзать пришлось!

-- Вонъ, гляди, Мосолъ все съ своимъ брюхомъ возится!... кивнулъ другой въ ту сторону, гдѣ лежалъ раненый тюркменъ;-- все твоихъ рукъ дѣло!.

-- А, знаешь, его надо и въ самомъ дѣлѣ распутать: пусть отдохнетъ, послѣ опять скрутимъ.

-- Пѣшій въ степи не убѣжитъ, да на такихъ ногахъ... усмѣхнулся тюркменъ, глядя на мои искалеченныя веревками ноги.

Меня развязали... часа полтора по крайней мѣрѣ лежалъ я навзничь лицомъ къ небу, пока только возстановилось кровообращеніе... Слабыми дрожащими руками подтянулъ я къ себѣ ведро, чуть не опрокинулъ его... захватилъ зубами за его край и всосалъ въ себя кисловатую, сильно пахнувшую потомъ, сырную гущу... Я почувствовалъ себя много свѣжѣе, и если бы только не эта тупая боль въ головѣ... я ощупалъ рукою больное мѣсто: громадная шишка находилась у меня какъ разъ надъ лѣвымъ ухомъ, волоса вокругъ были совершенно склеены запекшеюся кровью... лѣвымъ глазомъ я видѣлъ гораздо хуже чѣмъ правымъ...

-- Ты куда это ѣхалъ?... спросилъ меня, пытливо оглядывая съ ногъ до головы, первый барантачь.

-- Въ отрядъ, что впереди стоялъ... отвѣчалъ я, быстро приготовляясь къ предстоящему допросу.

-- Зачѣмъ?...

-- Послали меня... а зачѣмъ -- про то начальники знаютъ!

-- Гм! да ты самъ развѣ не начальникъ?...

-- Нѣтъ, я простой сорбазъ (солдатъ). Какой я начальникъ!.... употребилъ я маленькую хитрость. Я зналъ, что это могло бы пригодиться мнѣ впослѣдствіи: за плѣнными солдатами во первыхъ гораздо меньше присмотра, а во вторыхъ гораздо меньше придирокъ и хлопотъ, если бы могло коснуться обмѣна или выкупа...

-- Не хитри, не лижи языкомъ грязи! Вонъ тѣ двое что остались отсиживаться, то простые; а ты тюра... мы, братъ, тоже не въ первый разъ вашего брата видимъ!

-- Какъ знаешь!

-- То-то!.. что же это ты такъ просто по степи ѣхалъ, или не зналъ, что мы тутъ же держимся?...

-- А чего мнѣ васъ бояться?

-- А вотъ видишь чего!.. Эй!... го-го... я тебя!... прикрикнулъ онъ на своего жеребца.. только-что хватившаго задомъ своего сосѣда...

Помолчали всѣ немного. Слышно было только, какъ стоналъ и охалъ тюркменъ, теперь уже скорчившійся кренделемъ, такъ что лицо его приходилось у самыхъ колѣнъ..

-- Пулька твоя маленькая въ животѣ у него сидитъ, объяснилъ мнѣ Гассанъ причину страданій своего товарища.

Опять наступила ночь, настоящая степная ночь: тихая, душная, съ мерцающими сквозь туманную мглу звѣздами.

Мнѣ опять связали локти и просунули сзади между ними обломокъ пики; ноги, впрочемъ, оставили мнѣ на свободѣ... И къ чему они могли бы послужить мнѣ, когда я положительно не способенъ былъ подняться даже на колѣни. Тюркмены очень хорошо замѣтили это обстоятельство и потому не позаботились даже стеречь меня ночью,-- а всѣ четверо крѣпко заснули, за исключеніемъ только раненаго, теперь уже непрерывно, тихо стонавшаго. Только въ смертельной агоніи человѣкъ можетъ стонать такимъ образомъ.

Нѣсколько разъ что-то въ родѣ сна набѣгало на меня, мои глаза закрывались,-- но и въ эти минуты мнѣ ясно слышались тоскливые стоны, заглушавшіе даже дружное носовое похрапываніе спящихъ разбойниковъ.

До разсвѣта еще поднялся на ноги нашъ бивуакъ -- и начали всѣ собираться къ отъѣзду.

Два тюркмена разостлали на пескѣ конскую попону, подошли къ своему раненому товарищу, который наконецъ пересталъ стонать, взяли его за голову и за ноги, брякнули какъ мѣшокъ на попону и заворотили его какъ пеленаютъ маленькихъ дѣтей. Весь свертокъ былъ обвязанъ арканомъ -- и этотъ продолговатый тюкъ перевѣсился поперекъ сѣдла, притороченный къ нему ременными подпругами. Лошадь храпѣла и рвалась, когда усаживали на нее такого оригинальнаго всадника.

-- Если бы это я умеръ, то со мною поступили бы иначе, невольно представлялъ я самъ себѣ милую картину.-- Со мною дѣло было бы гораздо проще. Мнѣ бы не потребовалось цѣлаго войлока: одного мѣшка, маленькаго мѣшка, въ чемъ обыкновенно даютъ кормъ лошадямъ, было бы совершенно достаточно, чтобы спрятать мою голову,-- а тѣло было бы брошено на мѣстѣ, развѣ только оттащили бы его подальше отъ колодцевъ, къ которымъ обыкновенно всякій номадъ питаетъ нѣкотораго рода уваженіе.

-- Гайда, гайда!... прикрикнулъ Гассанъ, когда наконецъ и меня усадили на конскій крупъ за сѣдломъ, и вся шайка гуськомъ выбралась изъ котловины. Выѣхалъ одинъ всадникъ, посмотрѣлъ направо, посмотрѣлъ налѣво... принюхался какъ волкъ, оставившій логово... За нимъ другой, за тѣмъ третій... Фыркая и подбрасывая, выскакала лошадь съ трупомъ,-- и всѣ волчьею неторопливою рысью потянулись степью -- совсѣмъ въ противоположную сторону той, гдѣ все ярче и ярче разгоралась золотистая предразсвѣтная полоска.

О, намъ предстоялъ тяжелый знойный день, къ концу котораго, впрочемъ, Гассанъ, какъ можно было догадаться изъ разговора, предполагалъ добраться до большаго лагеря на Дарьѣ,-- лагеря, гдѣ, но его соображеніямъ, должна была находиться ставка муллы Садыка, этого степнаго богатыря, постоянно непримиримаго нашего соперника.

-----

Къ вечеру этого дня мы замѣтили вдали какую-то дымчатую полосу, слегка волнующуюся вмѣстѣ съ нижнимъ слоемъ нагрѣтаго за-день воздуха. Полоса эта то исчезала, то появлялась снова; наконецъ, мы ее совсѣмъ потеряли изъ вида, спустившись въ какую-то лощину; поднялись снова и снова увидѣли ее, теперь уже значительно ближе, такъ что можно было уже узнать воду, обрамленную бѣлыми песчаными берегами.

-- Дарья... Дарья!... протянулъ Гассанъ впередъ свою руку, вооруженную нагайкою.

-- Дарья! отозвались остальные, болѣе веселымъ голосомъ.

Даже лошади обрадовались водѣ и чуяли хорошій отдыхъ; онѣ замѣтно поддали ходу, все поводили безпокойно ушами и широко раздували красныя ноздри, словно чуяли уже благодѣтельную свѣжесть водныхъ массъ.

Тамъ и сямъ поднимались на самомъ горизонтѣ струйки дыма, паслись верблюды на рѣдко поросшихъ солонцахъ, виднѣлась даже верхушка законченной рваной кибитки, выглядывающая изъ-за небольніаго кургана.

Чѣмъ ближе подходили мы къ Аму-Дарьѣ, тѣмъ яснѣе и яснѣе развертывалась передъ нашими глазами картина необъятнаго военнаго лагеря степныхъ кочевыхъ народовъ.

Вонъ тамъ весь берегъ, до самыхъ отмелей, занятъ киргизами, адаевцами и другими народами, сочувствующими хивинскому хану; это видно по конскимъ табунамъ, разбросаннымъ на громадномъ пространствѣ, подъ охраною нѣсколькихъ конныхъ группъ. Воинственные тюркмены -- тѣ пускаютъ своихъ лошадей на подножный кормъ и держатъ ихъ на приколѣ -- совершенно осѣдланныхъ и во всякую минуту готовыхъ къ услугамъ своего господина. Вонъ торчатъ ихъ пики; издали легко принять за рѣдкій тростникъ эти тонкія, гнущіяся но волѣ вѣтра черточки... Вонъ кольчуги и щиты ихъ сверкаютъ на солнцѣ. Дальше ярко зеленѣютъ островерхія палатки... Вездѣ народъ, вездѣ движеніе. Цѣлыя стада овецъ пригнаны къ лагерю и столпились у воды тѣсными группами, а верблюдовъ сколько!.. всѣ склоны берега усѣяны медленно двигающимся, бурыми, горбатыми массами.

-- Гайда, гайда! покрикивали мои конвойные.

-- Съ барышемъ... съ добычею! кричали имъ попадающіеся навстрѣчу наѣздники.-- Гдѣ взяли?...

-- Тамъ, гдѣ и для васъ много осталось! уклончиво отвѣчали тюркмены.-- Тюра-Садыкъ дома что-ли?

-- Мулла вчера ушелъ на развѣдки, -- "черные" съ нимъ пошли...

-- Когда назадъ будетъ?

-- А кто его знаетъ!..

-- Жаль!... а мы было думали... Наши на томъ же мѣстѣ стоятъ?

-- На косѣ, за камышами.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Стемнѣло. Огоньки загорѣлись по всей степи, дрожащіе красные столбики потянулись отъ нихъ по гладкой поверхности рѣки. Жалобно блеяли овцы, согнанные для водопоя. Звонко ржали лошади, хриплымъ ревомъ надрывались верблюды...

-- Ну, здѣсь станемъ! задержалъ коня Гассанъ на самомъ берегу рѣки, на краю большаго тюркменскаго становища.

Меня страшно мучилъ голодъ: кромѣ крута, выпитаго съ водою еще на прошедшемъ ночлегѣ, я положительно ничего не имѣлъ во рту. Мои мучители, кажется, забыли обо мнѣ -- и, спокойно расположившись на пескѣ, вокругъ маленькаго огонька, на которомъ кипѣлъ чугунный плоскій котелокъ, даже и не поглядывали въ мою сторону. Меня положили между двухъ большихъ тюковъ съ чѣмъ-то; въ двухъ шагахъ отъ меня сопѣла и страшно воняла косматая верблюжья голова, медленно пережевывающая зеленую жвачку. Я могъ только наблюдать за небольшимъ треугольнымъ пространствомъ передъ моими глазами, все же остальное было совершенно скрыто отъ меня тюками.

-- Эй, Гассанъ! рѣшился я окликнуть одного изъ сидящихъ у котла.

Тотъ, казалось, не понялъ сразу откуда его зовутъ. Я повторилъ призывъ.

-- Какъ... это ты? усмѣхнулся Гассанъ,-- чего тебѣ?

Онъ всталъ и, неловко шагая но песку въ своихъ сапогахъ съ острыми каблуками, подошелъ ко мнѣ и сѣлъ на одинъ изъ тюковъ.

-- Коли я вамъ живой нуженъ, а не одна моя голова, такъ вы ужь не морите меня жаждою и голодомъ. Вамъ же никакой отъ того прибыли не будетъ...

-- Ишь ты какой! Ну, вотъ погоди, завтра утромъ придетъ мирза одинъ, онъ хотѣлъ у насъ купить тебя -- онъ тебя и кормить будетъ.

Очевидно тюркмены передумали сдать меня Садыку, котораго не оказалось въ лагерѣ,-- и рѣшили продать меня первому покупщику, чтобы, во первыхъ, развязать себѣ руки, а во вторыхъ, поскорѣе воспользоваться барышемъ отъ своей военной прогулки.

-- А все же дайте ѣсть, простоналъ я,-- пить дайте!.. умру до завтра... Пить!... слышите, пить!...

Я подползъ къ Гассану и уцѣпился за полу его халата; я рѣшился добиться во что бы то ни стало воды и пищи, или же получить второй ударъ прикладомъ по темени, который, можетъ быть, окончательно успокоилъ бы мои страданія, начинавшія становиться невыносимыми.

-- Ну, ну... ты и въ правду подумалъ, что тебя уморить хотятъ... Вотъ погоди -- поспѣетъ (Гассанъ кивнулъ на котелъ) и тебѣ дадутъ. Лежи пока смирно...

Онъ отошелъ отъ меня и опять занялъ свое мѣсто, продолжая начатый имъ какой-то разсказъ о прежнихъ своихъ подвигахъ.

Въ эту ночь движеніе и шумъ почти не затихали ни на минуту, по всему становищу. Мнѣ даже казалось, что въ этомъ смѣшанномъ гулѣ есть что-то тревожное; это положительно не былъ обыкновенный шумъ, неизбѣжный при такой многолюдности.

Около полуночи заворочались "тюркмены на косѣ", лошадей начали взнуздывать и выбираться дальше отъ берега. Мимо насъ потянулся самый безпорядочный караванъ навьюченныхъ и просто свободныхъ верблюдовъ, проскрипѣло нѣсколько двухколесныхъ аробъ; пѣшіе шли толпами, видимо спѣша куда-то. Конные пошли напрямикъ вбродъ черезъ водный плесъ, далеко вдающійся въ песчаные низменные берега. Все стремилось отъ воды дальше, словно на водѣ и находилась настоящая причина тревоги.

Впослѣдствіи я узналъ, что эту тревогу надѣлали наши гребныя суда, подходившія сверху, вѣсть о приближеніи которыхъ принесли сторожевые отряды.

Тронулись и тюркмены. Я очутился на верблюдѣ, подвязанный сбоку на одномъ изъ тѣхъ тюковъ, что лежали подлѣ меня.

Почти до разсвѣта шли мы, охваченные со всѣхъ сторонъ самою безпорядочною массою людей и животныхъ. Съ первыми лучами солнца движеніе начало получать видъ нѣкотораго порядка. Показались всадники въ дорогихъ, шитыхъ золотомъ и обложенныхъ мѣхомъ, халатахъ, въ высокихъ мѣховыхъ шапкахъ; за этими всадниками везли значки на длинныхъ древкахъ, украшенные конскими хвостами. Гремя, звеня, брякая, издавая всевозможные звуки протащилась допотопная артиллерія, состоящая изъ трехъ или четырехъ пушекъ, запряженныхъ десяткомъ кое-какъ-запутанныхъ лошадей.

Вдругъ все это остановилось, шарахнулось всторону и заволновалось. Если бы не было кругомъ такаго оглушительнаго крика, визга, говора, ржанья лошадей и рева верблюдовъ,-- я бы вѣрно слышалъ трескъ разрыва гранаты надъ нашими головами -- теперь же я видѣлъ только маленькое бѣловатое облачко, внезапно вспыхнувшее въ воздухѣ -- и больше ничего. Другое такое же облачко вспыхнуло еще ближе, два или три всадника кувыркнулись ногами кверху. Верблюдъ, везшій меня, спотыкнулся и рухнулъ на землю,-- еще счастье, что не на мою сторону. Врознь шарахнулось все живое.

Теперь ясно слышались отдаленные выстрѣлы; это были глухіе, словно громовые удары... я узналъ выстрѣлы нашихъ пушекъ!

А!.. вотъ запрыгала картечь, прокладывая себѣ страшную дорогу въ этой массѣ людей и животныхъ. Страшная, дикая картина разомъ развернулась передъ моими глазами. Все ринулось въ бѣгство, все перепуталось между собою... все, казалось, потеряло всякое сознаніе, всякій смыслъ, охваченное паническимъ страхомъ.

Я видѣлъ Гассана. Онъ вертѣлся на своемъ аргамакѣ и озирался кругомъ; должно быть онъ искалъ меня. Я забился, сколько могъ, за свой тюкъ, съ другой стороны на меня повалилась издыхающая лошадь и совершенно спрятала меня отъ глазъ тюркмена.

Мнѣ чудилось все это словно во снѣ. Всадники на маленькихъ лошадкахъ, въ бѣлыхъ рубахахъ, въ бѣлыхъ шапкахъ съ назатыльниками, замелькали передъ моими глазами...

-----

Очнулся я въ палаткѣ капитана Г..., одного изъ моихъ товарищей; около меня сидѣлъ докторъ. За холстиною палатки сопѣлъ и посвистывалъ походный самоварчикъ. Я думалъ, что это все продолжается сонъ.

За свою неудачную поѣздку я отдѣлался двухнедѣльной горячкою, послѣ которой, впрочемъ, поправился очень быстро.

Впрочемъ, я напрасно назвалъ поѣздку неудачною. Цѣль ея была достигнута, а это только и нужно было. Бумаги, съ которыми я былъ посланъ, отысканы были казаками въ сѣдлѣ моего погибшаго Орлика. Если бы я не переложилъ ихъ въ сѣдельную сумку, то пожалуй тогда дѣйствительно поѣздка моя была бы вполнѣ неудачна,-- и я можетъ-быть даже лишился бы навсегда возможности находиться въ цивилизованномъ обществѣ и тянулъ бы свою печальную жизнь, рабомъ какого нибудь кочеваго мирзы, въ полудикомъ аулѣ.

-----

Этотъ разсказъ присланъ намъ съ похода въ Хиву вмѣстѣ съ наброскомъ, съ котораго нашъ даровитый оріенталистъ-художникъ H. Н. Каразинъ воспроизвелъ прилагаемый рисунокъ.

"Нива", NoNo 32--33, 1873