Любич-Кошуров Иоасаф Арианович - Зеленые святки

Иоасаф Любич-Кошуров.

Зеленые святки [*]

Из украинских сказаний

(Записано со слов лирника)

[*] -- "Зелеными святками" на Украйне называется неделя до Троицына дня. На этой неделе, по поверьям малорусского народа происходят в лугах, полях, лесах, на озерах и болотах сборища русалок.

Вечер первый

Стало быть, про русалок? Ну, так и так; слушайте, я вам стану рассказывать про русалок.

Жил это, видите, один дед; колдун был, или Бог его знает, а, только, скажем, сейчас, хоть бы, скажем, у вашего папеньки, захворала корова: живот это дует, пена изо рта а от чего захворала -- неизвестно, -- сейчас за ним.

-- Иван там, или Левон, сбегай за дедом.

Ну, приведут его; борода это длинная, длинная седая, только и есть, что одна борода. Его так и звали "борода" потому что, знаете, была у него борода вот этакая. Да, до земли.

Идет, бывало, -- будто одна голова на бороде идет.

Многие боялись даже, особенно, если издали.

Известно -- глупый народ, а то разве можно на бороде ходить?

И совсем ничего себе был старик; только известно они какие: -- уж если дед, -- так дед.

Говорят, к вашему дедушке хаживал.

Стоить это в передней. А дедушка из спальни с графинчиком; сейчас о графинчик рюмкой стук-стук... Подойдут.

-- Ну, -- говорят -- борода пьешь что-ль?

Нальют.

А в передней, знаете, мух это видимо-невидимо.

-- Пью-с -- говорит, -- батюшка, Николай Петрович...

И этакая, знаете, гадость, тьфу!.. -- Наловит с окошка мух, там пять или шесть, или сколько, -- сейчас в рюмку... Хлоп -- выпил.

Ах ты, Господи! Да... Такой был старик.

А то бабы рассказывали, да должно врут. Брали раз замашки. Хорошо. Тишь, говорят, это, ни ветра, ничего это... Тепло.

Глядь -- Борода. Мельница у него была там в огородах... Оно, знаете, одно к одному: колдун -- ну значит и мельница. У них у всех -- мельницы. И у этого тоже.

Идет, говорят; жуть, говорят, такая взяла -- на бороде говорят, идет -- разве с ними сговоришь? Одно слова бабы. А вы так посудите -- разве можно на бороде ходить?

Ну все одно -- на бороде -- и на бороде. Походил, походил около мельницы, покашлял, взял -- и отчинил крылья. А тихо, знаете: ни ветра, ничего. Потом, Господи Иисусе Христе, хлоп об землю -- стал на голову, а ноги кверху... Стал и стоит.

И, что же выдумаете, сейчас это потихоньку, потихоньку замолола мельница и пошла, и пошла! А другие мельницы, какие были -- там хоть, как сейчас, скажем, у дьячка, знаете около рощи, или у становихи, -- хоть бы что: стоят и ничего -- как мертвые.

И тишь, это, тишь, -- страсть.

Постоял он, постоял этак: ну, не век же ему так стоять -- значит, постоял, сколько нужно, да; и сел на порожке.

Хорошо, сидит. Только прошло сколько времени -- глядь: один воз едет, другой, третий. Один с рожью, другой с пшеницей третий еще там с чем -- много собралось народу, всю мельницу окружили.

А у дьячка, (т. е., тогда еще дьячковой мельницы не было, ну да это все равно -- не у дьячка, так еще у кого) -- пусто.

А он сидит и смеется:

-- Гы-гы-гы. Гы-гы-гы...

И зубы скалит, а зубы желтые -- желтые...

Да это врут бабы. Господи, Господи! наговорят, наговорят, наврут -- тьфу!

А вы слушайте, какую я про него вам расскажу сказку.

Слышал я эту сказку... Погодите... Именно от дедушкина письмоводителя... Или нет, постойте!..

Да вы меня не слушайте. Бывает -- и спутаешь.

Может это не про Бороду, а только я думаю -- без него тут не обошлось...

Ну, скажем, сидел это раз Борода вечером у себя на огороде.

Огород у него был сейчас за мельницей.

Теперь уж этой мельницы нет, а хорошая была мельница, только старая... Знаете -- в июле, дожди, пыль -- почернела вся; и крыша тоже почернела: камышовая была крыша; теперь все больше тес пошел, а тогда камыш.

Да. Хорошо. Сидит себе. Вечер, знаете: тихо -- тихо. Только слышно, как на пруде лягушки кричат; сверчок трещит под завалинкой: трюк-трюк, трюк-трюк... Телега где простучит, и опять тихо, только лягушки: "гу-гу-гу..." знаете, кричат они иногда так -- не квакают, а так в один тон: гу-у-у, и не громко кричат, а слышно, далеко отдается.

Месяц это стал подниматься, красный -- красный большой. Пруд тогда там-же был, где и теперь; тоже камыши росли. Вы когда видели, как встанет месяц (сначала то все темно, и не разберешь, где что: и камыши черные и вода черная и ракитки), а как встанет месяц, так сейчас и загорятся и вода, и камыши, знаете блестками, блестками... И стоят тихо камыши, а кажется, будто дрожат от корня до макушки.

А тихо это -- ничего, никакого шума... Кричат лягушки, а будто и не кричат -- только так в ушах отдается -- будто это вместе с ночью пришло.

А месяц все выше, выше, и тихо -- тихо...

Хорошо. Сидит это Борода на камушке, набил трубку, стал огонь высекать; тюк-тюк это, знаете... только слышит, плачет кто-то... Да; плачет: явственно слышно.

Подождал он -- подождал минуту, ночью мало ли что не почудится, -- нет, плачет.

Ах ты, Господи! взял и пошел. Обошел весь огород: никого нет! На огороде у него огурцы росли, капуста, арбузы -- шуршат под ногами -- остановился опять, прислушался, тихо стало; только кое-где, где он ходил, то там, то тут: "трык-трык" -- еще трещат капустные и арбузные листья. Стихло все -- опять плачет.

-- Стой -- говорит, -- дай погляжу на поповом огороде.

Перелез через плетень; около плетня крапива росла, ожегся весь, вышел на чистое место, поглядел поглядел -- темно на огороде; только по памяти знает -- налево подсолнухи вдоль плетня, направо початки; арбузы круглятся из-под листьев по всему огороду, дыни, тыквы. Сарай у попа выходил задней стеной на огород -- белая, белая стена от месяца, на крыше по боровку известка блестит (крыша под глинку была). Журавель от колодеза виден за крышей железной крючок горит на месяце.

Постоял, послушал -- плачет, хоть что хочешь!

Обошел опять весь огород -- никого нет.

Знаете, сами, какой он был человек, а что же вы думаете, поглядит, поглядит кругом -- никого нет -- трусость взяла... Да...

А плачет, плачет, знаете, так плачет -- сердце -- тихо -- тихо и жалобно -- будто кто далеко -- далеко играет на сопелке, жалобную песню, и не разберешь -- сопелка ли это, или так знаете, как иногда напевают без слов, или кто тоскует...

А тихо-тихо; с попова огорода с бугорка пруд хорошо виден: месяц дрожит, на воде, гуси белеются на берегу; камыши будто живут, будто дышат в месячном свете, дрожат, переливаются.

Стоял, стоял Борода -- нет не человек это плачет -- такая мысль пришла...

И такая тоска на него напала -- стоит, слушает... Господи, Господи, будто это сама ночь плачет: камыши, который в небе и который в воде и вода светлая и темная -- которая на месяце и которая в тени... Потому что, если человек плачет, так он плачет, как ему положено Богом, а тут был плач, как музыка... И будто плач был от того, что месяц дрожал в воде, и вода рябила от месяца, и камыши дрожали все равно, как дрожат струны...

Никогда не плакал Борода, а тут, знаете, не то чтобы заплакал, а будто у него у самого в душе и в сердце что-то задрожало, заныло и затосковало...

Вышел он на улицу: и сам не помнит, как вышел. Пусто на улице. Тогда еще церковь старая была, деревянная, низенькая с пристройками, вся белая -- крашеная; тень лежит под карнизами на белом, темная-темная, только стенки белеют, а в углах, где пристройки -- тоже тень; ограда белеет, шары над воротами на вереях. Тополи около колокольни переливаются -- и недвижны листья, а будто шевелятся, будто уснули, да разбудил их месяц... И шевелятся, а шума нет.

Прошел он мимо церкви и мимо попова дома, вышел на мост; месяц блестит в воде; на другом берегу -- выгон, колоки, орепьи по всему выгону, а дальше поле... Повернул к пруду; тут, знаете, ракитки росли густые-прегустые; выбрался из ракиток: и тут прямо как на ладони весь пруд... широкий разлился; с берега тень лежит на воде от камышей и от ракиток, и камыши -- темные, как стена, а какие камыши дальше от берега, прямо в воде, -- от месяца снизу будто синее, а с верху как в серебре. Осока, купавки по всему пруду, и на всем искры от месяца -- синие, темно-зеленые, серебряные; и по воде тоже то там, то тут загораются искры и переливаются в разные цвета...

Остановился Борода, затаил дух, слушает...

Тихо все. Вдруг, -- опять!.. Плачет кто-то -- да и все!..

Стал приглядываться.

-- Может это за прудом, -- думает; присел это, глянул по пруду вдоль по воде; блестят по воде купавки; рыба где нырнет, тихо без плеска; загорится круг на месяце, расплывется и погаснет... А вода синяя -- синяя, почти темная; берег на той стороне белеет, и на белом темные пятна -- где песок травой пророс.

Огороды тогда за прудом были, копоня, ракитки росли; туман, это, между ракитками, как дым: роса садится. Плетни вдоль огородов чуть-чуть виднеются и по плетням тоже туман, только пореже -- будто плетни не пускают его наружу с огородов.

Послушал, послушал -- нет, не за прудом это плачет.

Опять глянул по пруду -- туда, сюда; глядь, Господи Боже ты мой, даже замер весь: камыши, это, осока, листья от купавок широкие, темные, и сидит, знаете, на листьях, русалочка, маленькая, маленькая, голубенькая. А волосы зеленые. Ясно видна на месяце, мокрая вся; с волос капли падают, блестят.

Сидит и плачет.

Стал больше приглядываться -- видит кругом лягушки из воды высунулись, а одна самая большая лягушка, толстая этакая, все равно как огурец, вылезла тоже на листья, сидит против, глазами моргает.

Поморгает, поморгает и сейчас нагнет лапой камыш и утрет глаза -- плачет тоже.

Они знаете, лягушки -- лягушки, а понимают.

Говорят, они умные. Да. А может они и ничего не понимали, да разжалобились на русалку...

А может и так было: может эти лягушки были из русалок, потому-то русалка, как она провинится в чем-нибудь -- так ее сейчас, дед у них такой есть, который с за ними смотрит) так сейчас ее этот дед (он хоть добрый, а все-таки закон -- нельзя) сейчас:

-- Поди сюда, Оксанка, или Маришка, разве так можно... А?

Все равно, как, скажем, учитель в школе.

Сейчас возьмет и либо лягушкой сделает, либо мышью, либо кошкой. Вот тебе и Оксанка!

Такой уж у них устав.

Может, эти лягушки тоже были русалки, ну и конечно жалко своей сестры.

Раздумал, раздумал это Борода, дернул себя за вихор: -- Эх, -- думает, скверно дело. Нехорошо.

Однако, думает, а сердце ноет -- ноет, даром что колдун...

Поглядит, поглядит на русалку -- жалко: плачет, так, знаете, плачет...

Многие из ихней сестры тоже есть такие, что сами вроде того что: "ах, какая я несчастная", а у самой на уме... сейчас подплывет и защекочет.

Ну, да оно знаете, и Борода не дурак был -- сразу видит: нет не похоже на то.

Да, а нужно вам сказать: пруд этот (он теперь Кореневых) и тогда тоже был Коренев; только тогда теперешние Коренята вот этакие были, совсем маленькие, а заправлял всем на мельнице Корень -- старик. Ну и как, конечно, колдун он тоже был не хуже Бороды (тогда, знаете, колдунов этих было страсть) были они с Бородой, не дай Господи, -- ни Борода ему, ни он Бороде -- никакой уступки не было.

Бывало сойдутся за пахотой в поле -- сейчас, говорят, Борода запряжет в соху какой сук покорявей и пошел пахать.

А Корень еще лучше, -- возьмет на зло сядет, сам обедает, а соха сама собой пашет. Паши, говорит, -- и пашет. Что с ним поделаешь?

И бывало тоже поругаются:

-- А можешь ли ты гром заговаривать?

-- А ты можешь ли ночь на день обратить?

Ну и там мало-ли что? У всякого свое, всякий свое знает. Одним словом, искусники были.

Да дело не об том; это так, между прочим.

"Главное теперь -- подумает, подумает Борода -- а ну как, думает, это Корень ее заговорит, -- русалку, -- что, она по ночам пруд сторожила?"

Н-да -- штука. Не то, чтоб он боялся Кореня, а так, знаете, не хорошо в чужом хозяйстве распоряжаться.

Однако, -- "эх" -- думает (жалко ведь все-таки) -- встал и пошел искать лодку. Хотел было так крикнуть русалке, дескать, зачем, почему, что такое? да одумался, еще Корень услышит.

А лодка у Кореня старая, старая была заплесневела вся от сырости, зеленая, все равно как, в тине. И никогда ее Корень на привязи не держал, потому-то; знал такое слово; сейчас, скажем причалит к берегу:

-- Ну, лодка... (или как там у них это говорится) -- знай, дескать, свое дело!..

Разве я знаю, как они колдуют?

Заколдует -- и хоть ты тут что хочешь: бывало, ребятишки захотят покататься, влезут отпихнутся от берега, а она опять к берегу, да еще норовит куда бы в грязь, либо в тину. Отпихнутся опять -- она опять к берегу. Бьются -- бьются -- так и уйдут.

Лазил, лазил Борода по камышам, по лознику -- нашел лодку: стоит это около бережка, кругом камыши, осока, лоза, -- весло это, все как следует, шесть поперек лежит, один конец в воде, другой, наружу. Цепь на носу ржавая -- ржавая, оборванная.

Нос болваном выточен, с глазами, болван совсем как есть голова. Только конечно, как если бы он был настоящий болванщик, -- может и вышло бы что-нибудь хорошее, а то поглядит, -- поглядит Борода -- тьфу! -- прямо гадость: лицо, -- как лицо, а не человечье! Да еще зеленое от плесени, да еще на месяце, а в глаза, где зрачки, медные гвозди вбиты по самые шляпки; заржавели шляпки, зеленые -- так и блестят, будто вправду глаза.

Взял Борода и пнул болвана ногою в лоб. Откачнулась лодка, отплыла этак на сажень задом и опять на прежнее место... Стала и стоит... Он ее опять -- она опять: будто тянет ее что к берегу.

-- Эге, думает, -- хитер ты Корень, ну да и я не дурак!

Взял, повернул лодку кормой к берегу, а носом в пруд, сел, уперся шестом, чтоб она шла к берегу, а она от берега, от берега... потому что видите, будь у ней корма заколдована, так-бы ее и тянуло в ту куда корма, а как был у ней нос заколдован, то и потянуло ее, куда она стояла носом!

Сперва стояла она носом к берегу -- ну так и тянуло ее к берегу, а как повернули ее носом на воду, так и пошла она, куда тянул нос.

Ну, сидит себе Борода на корме только шестом помогает, куда ехать, а лодка сама едет. Въехал он на середину пруда, направил лодку носом прямо на русалку: -- как пошла лодка, как пошла -- батюшки мои...

-- Ну думает -- спасибо тебе Корень!

Только смотрит: болван, который на носу, поворачивается к нему, поворачивается... повернулся совсем, -- как ляскнет зубами, гвозди-то вылезли из глаз почти на пол вершка, блеснули и опять спрятались...

Вон он какой болван был. Конечно, -- колдовской:

-- Хорошо, -- говорить Борода, -- не съешь. Поколдовал там что нужно: затих болван; только шипит: конечно, чует, что чужой...

Ну, чем ближе, тем больше видно; смотрит Борода: вскочила русалочка на ноги, совсем голубая на месяце вся светится, капли с волос, посыпались; монисты на шее из ракушек, и тоже все в каплях: дрожат как самоцветные камни.

Перестала только слезы блестят на ресницах... Смотрит на Бороду: глаза, голубые -- голубые... И ничего не говорит, а опять заныло у Бороды сердце: видит, что просить она его о чем-то глазами и жалуется, просить, а сказать не может. И будто не верит ему и боится, и будто ждет чего-то.

Да вдруг увидала болвана, затряслась вся, закрыла лицо руками.

-- Ну, думает Борода, -- не обошлось тут дело без; Кореня.

Подъехал совсем близко, остановил лодку.

-- Что говорит такое?

Молчит русалочка, дрожит вся. И видит Борода: совсем -- совсем маленькая, лет может двенадцати, не больше.

-- Ах ты, -- говорит, -- несчастная твоя доля... Не бойся, -- говорит. -- Я, -- говорит, -- добрый... Я этого болвана, я вот как...

Взял и ткнул его опять ногой в затылок, потому что видит -- как же ее утешить?

Зашипел болван.

Одна лягушка взобралась на болвана, прямо на темя, да как заквачет на весь пруд. Открыла лицо русалочка, глянула на лягушку, а лягушка сейчас:

-- Верно, -- говорит, -- добрый.

-- Добрый, -- говорит и Борода, смотрит на русалочку, смеется. -- Кто, говорит, тебя обидел? Может, дед за что наказал?.. А то, может, Корень?..

А дело, видите, как было. Был этот Корень, как вам сказать, жадный был, все ему мало.

Ну и как водилось у него в пруде много рыбы, (тогда, знаете, не то, что теперь): бывало, выйдешь на пруд: Господи ты мой Боже, -- щуки вот эдакие были, а сомы... плывет, бывало, -- прямо тебе теленок... А много было, страсть: -- стадами ходили.

Ну, Корень, чтобы рыба из пруда в реку не заходила, взял, да и заколдовал: что -- провел через весь пруд поперек межи.

Вы сейчас спросите, как?

А так -- веслом, и заколдовал: чтоб, где он веслом отметил, рыба за ту межу не переплывала...

А русалкам спокон веков такой зарок положен: пасет их ихний дедка по полям, лугам и болотам, -- играй сколько хочешь, а за межи переходить нельзя... Как межа, так сейчас и ищи, где ее обойти. Ну, значит, эта русалочка играла, играла с подругами по пруду (пруд-то большой был, в камышах весь, раздолье)... да... Играла -- играла, да и -- заплыла к самой мельнице, а Корень как раз тут и заколдовал межу; ей и нельзя.

Подруги ушли, а ей нельзя: горит водяная межа поперек через весь пруд.

Ну, взобралась она на купавки, значит, и плачет. Конечно, ребенок: скучно одной.

А Корень спит себе, ничего не слышит. Ему что? Рыба дома -- значит, и спи себе.

Расспросил это Борода обо всем русалочку, -- ах ты, -- говорит, горемычная...

Глянул по пруду: -- в самом деле, все равно как след от лодки через весь пруд, как медная струна протянута.

-- Дедушка, -- говорит, русалочка, -- перенеси ты меня через эту межу...

Сложила ручки, смотрит на Бороду, а глазами: морг-морг, и ресницы мокрые, мокрые от слез. Вздрогнула.

Вытаращились и лягушки на Бороду, смотрят, что скажет?

А нельзя, никак нельзя переходить русалкам межи; закон такой.

Что нельзя, то нельзя.

Хорошо. Вот взял Борода русалочку в лодку и повез вдоль межи. Едет, а она сидит напротив, глаз с него не спускает.

-- Дедушка, -- говорит, -- куда ты меня везешь?

-- Куда везу, туда везу, -- говорит Борода. Сам говорит, а сам думает; "как быть?"

Знаете, задал ему Корень задачу: поглядит -- поглядит на межу нет крепко сделано: уж как он колдун, так сразу видит, какое колдовство можно снять, какое нельзя. Все равно, как скажем, сделал слесарь замок, а ключ потеряли, позвали другого слесаря.

-- Можешь отомкнуть?

-- Нет, ваше-скородие, не могу-с.

Так и тут: и тот мастер, и тот мастер, да один дохитрился, а другой нет.

Задумался Борода, брови сдвинул, приставил палец ко лбу, крякает... Трудно дело.

И не то, что-б ему никак нельзя было русалочку из пруда вывести, а главное, подумает, подумает про Кореня: "ах ты думает этакой, сякой"... Обидно. И не то что обидно, а досадно.

Однако, под конец плюнул. Причалил к берегу, взял на руки русалочку, вышел на берег.

-- Вот что, -- говорит, -- у него свое, у меня свое, всякий свое знает... Попади он ко мне на огород, так я бы его еще не так оплел... (Все-таки, знаете, немножко стыдно, что он как будто дурей Кореня). Да. Нахмурился. -- "А ты, говорит, девочка, не бойся, все сделаю".

И понес он ее, по лозняку, по крапиве, -- где не было меж.

Темно это в ракитках. От месяца светлые пятна лежат на траве, роса кое-где блестит, только тусклая, не то, что на чистом месте. Сухие сучки хрустят под ногами...

Откуда-то медом пахнет. Теплая, теплая ночь.

А Борода идет -- идет, нет, нет и выругается:

-- Ах ты, будь тебе не ладно! -- Все не может забыт Кореня.

И сейчас-же возьмет и погладит русалочку, потому что, она знаете, дикая, пугливая: как выругается Борода, сейчас слышит: вздохнула.

-- Не, нет, -- говорит Борюда, -- ты у меня хорошая...

Возьмет, и погладит.

И слышит вдруг Борода, -- шепчет ему что-то русалочка на ухо...

-- Что ты? -- спрашивает. Остановился.

А она, должно, боится говорить громко.

Шепчет:

-- Дедушка, приходи к нам в гости; ты дедушка, добрый... Не сердись на Кореня, -- как придешь к нам, наши тебя всему научат...

Сама шепчет, а сама одной рукой за шею держится, а другой бороду ему пальцами перебирает.

-- Придешь, дедушка?

-- А куда? говорит...

-- На "Большое болото"...

-- Хорошо, хорошо, -- говорит Борода, взял ее половчей и понес дальше.

Ну, вынес он ее на прямо к мосту, пустил на траву.

-- Гуляй, -- говорит.

Прыгнула русалочка в воду, поплыла. Даже "прощай" не сказала: уж очень обрадовалась.

А Борода пошел домой.

А что было дальше, об этом в другой: раз.

Вечер второй

На чем мы вчера остановились? ... Да! Ну, слушайте.

Пришел, значит, Борода домой, лег спать, да все и заспал, что с ним в ту ночь было... То есть, не то, чтобы совсем заспал, а сам, говорит, не знаю, -- проснулся и не знаю: сон ли, правда ли, -- все перемешалось.

К вашему дедушке тогда приходил, так рассказывал. Любитель ваш дедушка были это послушать. Однако, не верят.

-- Врешь, -- говорят, -- Борода!

-- Ей Богу-с, -- говорит, и сейчас, знаете, -- верней всего, -- говорит, -- правда...

Ах, ты Господи! -- то сон, а то правда. Такой уж старик был.

-- И что ж, говорят, -- пойдешь на Большое Болото?

-- И пойду-с, -- говорит.

Под конец уперся на своем: правда и все тут.

-- Хорошо, -- говорит, -- батюшка, Николай Петрович, наша барышня, Александра Петровна, петь обучены, а только, куда же им до этой русалки.

Добрый ваш дедушка были, прямо, можно сказать из господ первый -- только смеются.

Ну, и как вам сказать, может это и врут, а может и правда -- ведь ходил он на это болото! И не вдолге после того.

Дело так вышло.

Жил тогда, где нынче Аторинские мужики выстроились, один барин, запамятовал, как звали. Высокий-высокий, вот этакий, худой:

"Шапкой" дразнили, а почему шапкой не знаю: господа прозвали.

Бывало, соберутся гости, в карты там, другое что, сидят в гостиной, разговаривают:

-- У меня, знаете, собака... ах какая собака...

-- И у меня, дескать...

-- А я недавно на ярмарку ездил ...

Ну, знаете -- один одно, другой другое... бывало, не понимаешь, а слушаешь. Так себе, стоишь в передней около притолки и слушаешь.

А он, этакий-же ведь был человек, сейчас заведет кого-нибудь из гостей в зал, станет посреди зала, возьмет за пуговицу (привычка уж такая была, сейчас с кем говорит, сейчас непременно его за пуговицу), сам держит за пуговицу, а сам:

-- Бу-бу-бу, бу-бу-бу...

Только и слышно: голос глухой был -- ничего не разберешь.

Борода это рыжеватая, хвостиком; была у него на подбородке бородавка -- только на этой бородавке и росла борода, а ни усов, ни бак -- ничего! Брови -- и то все равно, как их градом выбило: так, даже и не видно; лицо желтое-желтое, в морщинах.

Конечно, мне все равно -- говори себе, что хочешь, а вы посудите так, иному, особенно кому из господ, может и неприятно?

Бывало, как заметит, если ему тоже хотят сказать что-нибудь, -- сейчас:

-- Нет, нет, батенька, вы послушайте...

(Дедушка очень хорошо их умели передразнивать).

И опять:

-- Бу-бу-бу, бу-бу-бу...

Да так иной раз больше часа.

Так и не выпускает из рук пуговицы.

Иного морит -- морит... раз из города один был черный такой, волосастый -- слушал-слушал...

Шапка, говорит, (ну т. е. не шапка, а как там его звать) дай, говорит, пощады: у меня -- жена, дети...

Ну, а иной и постесняется.

И все больше про Воронеж любил рассказывать.

-- Такой -- говорит, -- город, такой.

Опять-же, говорю, мне все равно: Воронеж -- так Воронеж, а иной, может, заграницей бывал?..

Всякие тогда господа бывали. И бывало, так что сидят в гостиной, ну и кто-нибудь (говорю ж всякие тогда господа были) начнет таим рассказывать, скажем про папу римского...

А он сейчас:

-- Бу-бу-бу... А вот, господа, был я в Воронеже...

Иногда даже с учеными, с учителями там с докторами спорил.

Что с ним поделаешь! Они ему свое, а он свое.

Такой уж беспокойный был.

Ну и значит, задумал он жениться.

А была тут не далеко у одного тоже барина дочь. Красавица, умница на фортепьяне ли, по-немецки, по-французски -- прямо, можно сказать на всю губернию...

Да. Хорошо. Вот, значит, надел он сюртук, который поновее, рубашку там с манишкой сапоги велел вычистить, поехал.

Ну, так и так, мол, как это вообще у господ, -- "не могу ли просит вашей руки?"

А та, знаете, поглядела -- поглядела:

-- Нет, -- говорит, никак нельзя...

Ну, он ей то, другое, про Воронеж там -- нет, уперлась на своем:

-- "Нельзя" -- и конец!

Ну, нельзя и нельзя -- уехал.

А тут ему кто-то и расскажи про Бороду.

-- Съездите, дескать, Шапка, к мельнику Бороде: он как-нибудь наколдует, чтоб она согласилась за вас замуж выйти.

Хорошо. Поехал он к Бороде... да... "можешь"? -- говорит.

Ну они колдуны -- разные; опять-же вам скажу, все равно, что мастер: один мастер замки делает, другой топоры, третий клещи: каждый -- свое.

А подите, скажите замочнику, чтоб он клещи сделал -- он, может, и сделает, а все не то.

Так и Борода:

-- Нет, -- говорит, -- вот день. На ночь я могу обратить, а это -- нет.

-- Ах ты -- говорит -- жалость какая; а ты Борода, попробуй.

-- Что ж, -- говорит, -- мне пробовать: не мое дело.

Сел это "Шапка" на лавку -- видит, плохо дело. Сидит, думает. Что делать?

И Борода тоже сидит. Он, знаете, и своим господам не очень потворял; а с чужими всегда так: граф ли, князь ли, -- ему все одно.

Конечно, -- старик, опять-же колдун, ему и прощали.

Сидит, отрезал себе хлеба, есть на "Шапку" и не глядит. Сердитый сидит.

Думал, думал "Шапка"... Вот, что, -- говорит, (а он тоже знал, как они постоянно с Коренем друг перед дружкой: как петухи -- "Вот что, пойду я тогда к Кореню".

-- Что ж говорит Борода, -- иди...

Однако, крякнул, сдвинул брови, глядь, глядь на "Шапку", сердитые такие глаза. Потом плюнул. -- Совсем рассердился.

-- Больше к кому же, -- говорит "Шапка", -- только на него и надежда.

Молчит Борода.

А "Шапка" опять.

-- Эх, Корень, Корень...

Тоже был не без хитрости.

Покрякал, покрякал Борода, повернулся к "Шапке", мигнул бровями.

-- Чья, -- говорит -- панночка-то? (барышня, значит).

Сказал "Шапка".

Опят глянул на "Шапку".

-- А сколько заплатишь?

Ну, столько-то, мол.

-- Хорошо, -- говорит Борода, -- постараюсь, только дам я тебе настоящий ответ через три дня...

Вы думаете, почему, через три? Хорошему колдуну приворожить кого-нибудь, может и минуты много, да Борода совсем по этой части не знал. Вот что.

И решил он, значит, тут сходить на Большое Болото, как говорила русалка...

Может, он и не пошел бы, когда б не "Шапка": очень уж он донял его Коренем.

Вот, значит, велел он своей бабе коржей натереть на дорогу, взял сала, взял ветчины, водки штоф, оделся по-праздничному, пошел.

Баба провожать вышла.

-- Куда ты, -- говорит, -- старый, на ночь глядя?

А правда -- ночь не ночь, а уж темнеть стало.

-- Не твоего, -- говорит, -- ума дело.

Подтянул пояс потуже, сошел с крыльца.

-- Ну, -- говорит, -- прощай, к завтрему вернусь...

Баба туды -- сюды.

-- Как -- к завтрему?!

Махнул рукой, ничего больше не сказал и пошел.

Не любил он с бабами разговаривать; разве какая ведьма или колдовка, да и то говорил: -- какие теперь ведьмы?.. "вот в старину..." -- Не любил.

Хорошо, вышел на мост; стадо только что прогнали, пыль это по дороге, с дороги на выгон набегает, стелется по низу, далеко по всему выгону. В огородах галки шумят на ракитках: собираются на ночлег.

Ясная -- ясная вода в реке, не колыхнется, гладкая как стекло, чуть-чуть от зари около берега отливает золотом, только тускло -- тускло...

Стая уток плывет через реку, быстро плывут прямо к берегу -- видно, что торопятся. Гуси выбираются на берег, а какие уж на берегу -- либо сидят, либо отряхиваются после воды, чистятся.

Далеко, далеко видно -- на берегу стоит мужик, одевает рубаху.

Вышел Борода на выгон, с выгона прямо в поле. Тихо в поле, только перепел кричит, громко кричит, хрипло, да коростель; но коростель совсем уж далеко -- должно быть в лугах. Идет Борода по дороге налево -- рожь, направо -- рожь, по всему полю -- конца не видно. Смолкнул вдруг перепел, только коростель слышен, теперь уж явственно слышен... Опять закричал перепел также громко, как будто даже еще громче, только уж в другом месте.

А Борода идет, да идет; слышит дегтем потянуло -- значит шлях недалеко; поднялся на бугорок -- далеко-далеко скрипят возы.

Жеребеночек вдруг заржал тоненьким дробненьким голоском, тоже далеко -- может днем и не услышал бы...

А уже совсем темно становится. Густая, густая кажется рожь; где попадутся овсы, где загончик гречихи.

Идет Борода. Все темней, да темней. Пощупал траву на межнике -- мокрая трава -- роса села. Остановился, послушал: тихо. Поздно, значит. Уж никакого звука; и возы не скрипят, и перепела умолкли, только один коростель кричит... Тихо... Поглядел кругом -- одна рожь, одно поле, и будто спит поле, и он не заметил, как подошел этот час, как уснуло поле...

И будто молчит поле и тихо все, и кто-то неслышно говорит и его не слышат уши, а слышит душа, и будто это в самой душе говорит сам Бог:

"Тихо... не тревожьте тишины -- пусть спит поле"...

Много-много звезд в небе -- будто все они, сколько их есть, высыпали в этот час и горят, и тоже говорят неслышно с вышины:

-- "Тихо пусть спит поле..."

И играют лучами, блестят и искрятся.

О поле -- широкое, широкое, спокойное и безмолвное.

Присел Борода на межничек, закурил трубку.

Сидит покуривает. "Отдохну -- думает, -- потом пойду дальше".

Сидит. Тихо кругом. Поглядел на небо: все небо в звездах, синее-синее, глубокое.

Любил он, знаете, этак посидеть подумковать по-своему, один где-нибудь в безлюдье, потому что, знаете, полевой человек был: все в поле, все в поле и все один.

Ну, хорошо, сидит это, значит, сыро все-таки -- продрог: взял выпил; не много там выпил, а оно, знаете, в дороге, уставши -- дай, говорит, посижу еще; посижу, да посижу, привалился этак к межничку и сам, говорит, не помню, как, что, а заснул.

Час он там проспал или два, или сколько, только, говорит и сплю, и слышу: поет кто-то, а что поет и где не разберу. Тихо так поет, все равно как над ухом, все равно как листья шумят.

И хочу, говорит, глаза открыть и не могу.

Ах ты, Господи! Шумит, шумит что-то над головой, -- и будто песня и будто не песня: то, говорит, пошумит, то будто чей голосок тоненький-тоненький ветер доносит откуда-то.

Лежу, говорит, этак, и сплю, и не сплю; вдруг как тяпнет комар...

Подскочил.

Глядь, глядь... Господи Иисусе Христе... Было поле -- нет поля! Был межник -- нет межника.

Протер глаза -- нет, -- все переменилось.

Куда делось поле, куда что ...

Камыши, это высокие-высокие, густые, сыростью пахнет, слышно, как вода чуть-чуть журчит, а воды не видно. Направо степь, налево бугры. Месяц из-за бугров светит: бледный, бледный свет, а сам месяц еще за буграми -- только свет идет от него через бугры. Трава на буграх, которая в свиту бледная стоит словно прозрачная.

Тихо.

Погляжу-погляжу, -- говорит, будто и не на земле...

А звезды, звезды -- так и горят: яркие большие...

Знаете, есть такие места, вроде как заколдованные; говорят, что есть. Там и небо, и месяц, и все-другое.

И вот вы скажите, очень хорошо я знаю все урочища, ан и не так... Бывает, вы целую жизнь прожили и везде ходили: и по полям, и по лесам, да и по болотам и все видели, а есть такое место, что вы его не можете видеть, будто его и нет... И мимо ходите, и не видите.

Со мной-то ничего этого не было, а Борода рассказывал.

Бывало, говорит, дойдешь вечером пройтись, и вот же хорошо знаешь: тут овраг, тут, попов огород и около, какие другие места -- тоже хорошо знаешь -- значит дома. Ходит, говорит, этак, ходит и вдруг, Господи! куда попал? Лопухи -- это не лопухи широкие, зеленые -- зеленые, и знаешь, что ничего кругом кроме колокольчиков не росло -- никаких цветов, а, глядишь -- будто и колокольчики будто и не колокольчики... И месяц светит совсем по-иному, и роса висит на лопухах, на цветах и на траве крупная как стеклянная... И место то, главное место, совсем не знакомое...

В другой раз, говорит, нарочно пойдешь искать, а нет, не попадаешь! ... И хорошо, знаешь: вот тут же, тут, около оврага, -- а нет, не то!

И бывает это больше на зеленые святки -- около Духова дня.

Может, это русалки делают -- свои сады садят, а может и так -- от другого какого времени осталось, когда земля была совсем другая...

Ну, подумал-подумал это Борода:

-- Так, говорит, -- и есть, непременно я попал на такое место.

Только стоит приглядывается -- слышит, опять откуда-то издалека -- шум не шум, говор -- не говор... и будто смех, и поют что-то... Слушает, слушает -- нет ничего не разберешь!

И потом уж, кажется, будто это вода журчит в камышах... Прислушается, прислушается -- нет не вода это: поют, поют и смеются, и разговаривают... Только далеко-далеко...

-- Не без того, думает, что я где-нибудь около "Большого Болота"...

Сейчас вспомнил, что ему русалка рассказывала про "Большое Болото"...

Однако, что делать? Куда идти?

Сунулся было в камыши: точно вода хлюпает по ногам.

Раздвинул камыши -- батюшки! -- болото, то-есть такое болото: конца краю не видно...

Кочки это, осока; кое-где между кочками вода блестит, как окна.

И вы, знаете, это ведь действительно окна -- где на болоте такие водомоины -- а то разные эти водяные, которые в болоте -- чтоб им делать впотьмах? Нарочно прокапывают такие окошки, чтобы к ним в болото свет с земли доходил.

Пробрался Борода по кочкам к одной такой водомоине, которая побольше, осторожно подошел, чтоб не испугать, заглянул одним глазом видит, сидит...

Ну я у него не расспрашивал какой он: водяной и водяной.

Сидит, говорит, за столом и натирает спину надошником...

Все, говорит, как следует: лавки это, стол (скатертью накрыт), валенки в углу стоят, печка; на пороге лягушка лежит: свернулась клубочком, как собака... (У нас, знаете, собаки, а у них лягушки).

С верху все видно: крыши то нет (какие у них крыши!). А стенки камышовые, глиной обмазаны и тоже беленые, как у нас.

Ну, хорошо. Сидит это, говорит, на лавке с ногами, согнулся весь крючком, кряхтит.

Вы знаете от чего надошник?

От ревматизма. Вон спросите у аптекаря: он сколько его у баб покупает. Дедушка ваш тоже потребляли; бывало, нарочно Прошку-захлопщика посылали на болото.

Хорошо. Постучал Борода ему камышинкой об воду...

А лягушка, сейчас, подняла голову.

-- Ква-ква...

А водяному, видно не до того -- видно, больно.

-- Цыц! -- говорит.

И это -- трет, трет спину -- и не глядит на лягушку.

Только лягушка должно чует чужого. Помолчала -- помолчала, потом опять:

-- Ква-ква!..

Спустил водяной ноги с лавки.

-- Ох, -- говорит, -- чтоб вас! Кто там?

Борода говорит:

-- Я, -- Борода...

Почесал водяной в затылке, потому что, знает: не пойдет к нему Борода зачем-нибудь так: за пустяком.

-- Что, -- говорит, -- тебе надо?

-- Проводи, -- говорит, -- меня, где тут русалки...

Ничего не сказал водяной, только по лицу, говорит Борода, вижу, что выругался про себя, даже сплюнул... И на меня, говорит, не глядит, а все вниз, все вниз и -- сердитый -- сердитый. Только кряхает.

Слез совсем с лавки, обул валенки, обвязал шею платком, взял палку...

-- Сейчас -- говорит...

И только сказал это, глядь уж высунул голову из водомоины, а потом и сам весь вылез.

-- Доброй, -- говорит, -- ночи...

Буркнул этак, тоже все равно, что выругался, а потом говорит:

-- Пойдем.

Ну и пошли они.

Идет, говорит Борода, впереди, согнулся, кряхтит, кашляет. А отказаться нельзя, потому что у них такая служба, у болотных водяных: вроде как сторож: сейчас заблудился какой колдун, или русалка или еще кто из ихних -- сейчас иди и показывай дорогу...

Хорошо. Вывел он Бороду за бугры, прошли там еще сколько, смотрит Борода -- лес.

-- Тут, -- говорит водяной, свистнул свою лягушку (лягушка-то за ними скакала) взял и заковылял назад.

Остался Борода один. Сначала только и слышал, как хлюпают у водяного ноги по болоту, -- потом затих водяной -- слышит опять как тогда, только уж теперь много ближе, будто шум какой идет по лесу, и смех, и говор...

Смутно все-таки слышно.

Вошел он в лес.

Темно в лесу, хоть глаз коли. Темные -- темные стоят деревья. Сыростью пахнет, гнилым листом, грибами. Темно.

Где-где между листьями вверху сверкнет звездочка, как глаз; ступит шаг Борода, и нет звездочки: будто мигнул глаз и погас.

Потом, смотрит, месяц должно из-за бугров стал выкатываться -- засветлело-засветлело в лесу; по траве между деревьями потянулись от месяца как серебряные паутинки; роса замигала на траве и на листьях, темные были листья, а теперь -- все равно, говорит Борода, будто я не на земле, а на месяце -- весь лес и все, что в лесу, пни, мхи, цветы все стало темно-голубое, синее, темно-зеленое, все заблестело... А цветы стояли как стеклянные, как сквозные.

Видно он и то попал на заколдованное место. Однако, не струсил. (Колдун, конечно). Иду говорит, тихо иду, сердце только замирает -- замирает и радуется...

И боишься говорит, как бы шума лишнего не сделать, будто ты тут совсем чужой и будто зашел к какому барину в богатые хоромы, и не знаешь, как ступить и не знаешь, что сейчас еще увидишь...

Блестит роса под ногами -- и жалко ее давить; стоять цветы, стоят молча недвижно, а будто молят:

-- "Обойди мимо"...

Хорошо. Идет он и слышит, правда где-то, только где, никак не сообразит, говорят смеются поют что-то...

Остановился. Глядь далеко-далеко впереди мелькнуло что-то между деревьями -- человек не человек -- так голубое что-то -- все равно как зайчик от синего стекла...

Опять мелькнуло, опять... Потом присмотрелся и на дереве тоже в листьях копошится... Стал больше приглядываться видит, так и есть -- русалка. Сидит на ветках, ноги вниз весила, распустила волосы; сидит, качается на ветках, листья чуть-чуть шумят, и видно, что прислушивается, как шумят листья и за ними что-то свое поет...

И сама голубая тоже как листья...

Только поглядел Борода -- нет совсем не та русалка.

-- Да что ж, -- думает, -- должно и моя тут. Взял пошел; и чем ближе, тем и слышней -- совсем уж явственно слышно смех, говор, песни...

Шел, шел, глядь редеть лес стал, потом видит -- поляна, а на поляне, -- Господи Боже ты мой, сидит это на пенушке, старый этакий престарый -- усы длинные, длинные, чуб это, брови седые, как щетина, а на бороде -- мох.

Дед, это, значит, ихний русалочий. Хворостину в руках держит, строго глядит.

А по поляне русалки: ну вы видели, как бывало ребят выпустят из школы -- сейчас они и туда, и сюда -- рады что на волю выскочили -- игры там разные... Да... Ну и тут то же самое.

И все маленькие, все маленькие, голубенькие, зеленые -- всякие.

И вся поляна на месяце, вся в свету -- горит роса по всей поляне; от деревьев синие тени лежат. Засохший дуб по средине поляны -- весь на тени вышел с суками; с ветками, как нарисованный.

И сидит это значит дед над дубом, то туда поглядит, то туда, все равно, как учитель или дядька... Потом возьмет и погрозит хворостиной: ...

Даром что старый -- все видит.

Он, знаете, русалки, а тоже иной и пошалить захочется.

Борода рассказывал, выскочила, говорит одна -- сейчас -- хлоп в ладоши и пошла в присядку -- настоящего, говорить, трепка, -- и где только научилась...

А это не полагается.

Ну дед сейчас и погрозит.

Да. Увидели Бороду русалки, окружили. А дед сейчас встал.

-- Что, -- говорить -- такое?

Насупил брови, как крякнет -- будто сухой сук сломался.

Подошел -- уставился на Бороду.

-- Ты, -- спрашивает -- кто?

Потом видит -- Колдун, значит -- свой.

-- Пожалуйте -- говорит, -- ко мне и будем знакомы...

Вон как.

А русалкам говорит:

-- А вы говорит, дочки нам не мешайте.

-- Нет, -- говорит Борода, -- я именно потому и пришел, что звала меня в гости одна из ваших...

-- А какая? -- говорит.

-- А это, -- говорит, -- не могу знать, потому что имя не спрашивал; а, -- говорит, -- так ее можно узнать, что она заплыла к Кореню в пруд, а я ее выручил.

-- Ага, -- говорит дед, -- очень хорошо; я знаю. Однако, -- говорит, -- покамест она разыщется, не присесть ли нам между прочим?

-- Это можно, -- говорит Борода.

Ну, сели под дубом. Сейчас у них разговоры, то, се.

-- Как, мол, колдуете?

-- Да ничего, поколдовываем...

Про других колдунов спросил, все как следует.

Видит Борода, -- старик обходительный, не то что водяной...

-- Дозвольте, -- говорит, -- узнать, как ваше имя, отчество?..

-- Иван Григорич, -- говорит.

-- Вот, -- говорит, -- собственно я зачем к вам Иван Григорич, известно вам, есть такие приворотные травы?

-- Как же-с, как же-с, -- говорит...

Ну и сейчас у них, как скажем, сошлись два аптекаря: шу-шу-шу, шу-шу-шу...

-- Так-с, так-с, -- говорит. -- А это как?

-- А это так... Возьмите, того-то, того-то, там дурману прибавьте...

-- А не знаете-ли вы, между прочим, -- говорит, -- чего такого поядовитей, чтоб сразу действовало?

-- Мало ли что есть, много, говорит, есть...

-- А примерно скажем что?

-- Да много.

-- Да что? ...

-- Это, -- говорит, -- не всякому колдуну положено знать: иной, говорит по неопытности возьмет и перепустит...

-- Ах, -- говорит, -- Иван Григорич, -- как это можно...

-- А вот, -- говорит дед, -- ах ночь какая хорошая...

Сейчас, значит, разговор переменил, потому что это правда, есть у них такие колдовства, что нельзя открыть всякому. По знакомству, конечно, еще туда-сюда, а то увидел человека в первый раз -- и на тебе...

Все равно, пойдите вы в аптеку: -- "Ах, дескать, господин аптекарь, дайте мне купоросного масла" -- ведь не даст. Так и это.

А поговорить -- отчего не поговорить?

Подумал -- подумал Борода.

-- Иван, -- говорит, -- Григорич!

-- Что, -- говорит...

-- Вы, -- говорит, -- извините, а я, говорит, как собравшись в гости... Между прочим, говорит, не желаете-ли закусить?

Вынул сейчас штоф, сало, коржи...

-- Для первого, -- говорит, знакомства.

-- Что вы, что вы -- говорит.

-- Ах, -- говорит, -- вы меня обижаете...

Ну, конечно, как он постоянно между господами, -- пригляделся и знал, как и что -- чтобы вышло деликатно.

-- Милости прошу, -- говорит.

Нарезал сальца, разломил коржи... (Сало то хорошее, розовое, от Святой осталось -- совсем свежее).

Русалки, они знаете, и дед ихний -- щи себе варят из щавеля, а после щей -- земляника или клубника...

Да ведь нынче -- щи, завтра щи -- надоест...

Поглядел дед на сало, поглядел на коржи.

-- Сами, -- говорит, -- откармливали?

А сам тянется, тянется к салу. Взял, кусочек.

-- Сами? -- опят спрашивает.

-- Сам, -- говорит. -- Иван, -- говорит, Григорич, а по рюмочке?..

-- Соблазнитель вы -- говорит.

Да; так и сказал. Усмехнулся.

Сейчас вынул Борода стаканчик, вытер, его свиткой, поглядел на свет -- чисто.

Налил.

-- Кушайте, -- говорит, на доброе здоровье.

Выпил дед, закусил сальцем сощурил глаза, потом: "уф", -- говорит, потер себя по груди и опят:

-- Уф...

Крепкая была водка.

Выпил и Борода.

Тут откуда ни возьмись и та самая русалочка.

Видит Борода: веселая, разыгралась: глазки блестят, волосы разметались.

-- Здравствуй, -- говорит, -- дедушка.

А дед сейчас:

-- Поди-ка, -- говорит, -- дочка, принеси нам брусничного квасу...

Сбегала русалочка за квасом.

-- Ну, -- говорит дед, -- теперь позвольте между прочим и мне потчевать.

Стали они пить квас; тут Борода и говорит:

-- Ах, -- говорит, я несчастный...

-- А что, -- говорит, -- такое?

-- А так -- говорит, все равно вы не поможете.

-- Да я для вас, -- говорит, -- что хотите!..

А тут сейчас русалочка:

-- Когда бы, -- говорит, -- не Борода, так бы и осталась я в пруде у Кореня...

Вспрыгнула к деду на колени.

-- Иван Григорич! -- говорит, а сама обняла его за шею руками. -- Иван Григорич!

Закрякал дед, задвигал бровями...

-- Ну? -- говорит. Представляется, что сердитый, а сам ничего: не гонит от себя.

-- Он, -- говорит, -- Иван Григорич, добрый не то что другие колдуны...

-- А, -- говорить дед. Поглядел на Бороду.

-- Дайте, -- говорит, -- мне вашу руку...

А Борода сейчас:

-- А как же, -- говорит, -- насчет приворотного?

-- Да видите, -- говорит, -- сказал бы я вам, да кто вас знает...

Однако, поглядел-поглядел на Бороду, усмехнулся.

-- Ну, -- говорит, -- слушайте...

Перепрыгнула русалочка к Бороде, тоже шепчет.

-- Слушай, дедушка!..

-- Вот что, -- говорит дед, -- найдите вы дуб и березу, чтоб они вместе срослись, ну и пойдите туда ночью и отсеките топором коры, так чтобы топор сразу ударил по дубу и березе -- чтобы одна кора вышла, только чтоб одна половина дубовая, а другая березовая... А когда будете рубить, то говорите: --"Як дуб з березою в корени ридно жывут, не разлучно, так щоб и вы дитки жылы й не тужылы, и щоб тоди тилько разлучылысь як дуб з березою в корени".

Рассказал все, как следует.

-- Ну, а как, -- говорит, -- отсечете кору, сейчас ее оттопить и дать выпить кому нужно.

-- А где ж, -- говорит Борода, -- такой дуб с березой найти?

А уж русалочка ему шепчет на ухо:

-- Не бойся, -- говорить, -- дедушка, есть такой дуб, дескать, там-то и там-то...

Известно, они, русалки, везде бегают, все знают...

Ну, поговорили -- договорили еще там сколько...

-- Не хотите-ли, -- говорит дед -- отдохнуть? Прекрасная говорить тут есть полянка... Постели-ка, говорить, нам, дочка! ...

Борода было туда-сюда, некогда дескать домой надо -- куда тебе!

-- В такую-то поздноту, -- говорит, -- еще ногу сломаете...

Подумал-подумал Борода.

-- Что-ж, -- говорит, -- так и так... Спать, говорит, не хочется, а так полежать -- отчего ж?

Лег, да и заснул...

И не помню, говорит, как заснул. Только лег ночью, а проснулся днем... Чувствую, -- говорит, что-то горячо стало.

Открыл глаза, глядь день.

Блеск это от солнца, сиянье, даже глазам больно: прямо в глаза светить...

А погляжу-погляжу кругом -- ни леса, ни русалок, ни деда -- ничего! Одно поле... И лежу, говорит, около межничка, где вчера сидел... Что такое?..

Стал припоминать, как и что было. Ну хорошо, ну с дедом разговаривал, русалок видел, свою русалочку видел, квас пил, потом отдохнуть лег, а потом?..

Помню, говорить, как сквозь сон, будто качало меня что-то как в люльке или в лодке и будто пели около что-то, а больше ничего не помню...

А это, я думаю, как он заснул, его дед и велел русалкам вынести на поля...

Вы спросите: зачем?

А Бог его знает зачем. Может у них в ту ночь какая ревизия была -- ну дед и боялся, чтоб не нашли чужого человека...

Вы думаете, у них не бывает ревизии? Бывает. Есть тоже и над этим дедом, который постарше. Вроде, как скажем: вот Иван Иваныч у нас становой, а то есть еще исправник, а то еще губернатор...

Может тогда этот ихний губернатор и заехал: "дай, дескать, погляжу, все ли благополучно...".

Вечер третий

Ну, на чем, бишь, остановились? Да! Так значить так. Хорошо. Пришел это, значит Борода после всего домой, все как следует -- пообедал, лег отдохнуть, а никому ничего не говорит... Потом проснулся, ну и как дело к вечеру, сейчас взял топор и пошел, куда говорила ему русалка...

Да... Сколько там не ходивши, не искавши -- видит точно -- стоить дуб с березой, вместе срослись, все равно как от одного корня.

-- Эге, -- думает.

Сейчас это, Господи Иисусе Христе, (поплевал на руки), топором: тюк -- отсек.

Ну, конечно, рад. Приходит домой, не долго думавши, взял и сварил. Накрыл это сковородой или еще чем, поужинал, лег.

На другой день -- к Шапке... Сам пошел.

Приходит -- нет дома.

-- Ну что-ж, -- говорит, -- нет и нет, а это, говорит, тетушка, (кухарка его встретила) возьми, говорит этот горшочек, поставь в какое такое, место, чтоб кошки не нашкодили, и как придет барин -- отдай; скажи, мол, Борода принес...

Потом подумал, подумал -- нельзя ж всего сказать кухарке. -- "Вот что говорит, это, мол, от зубной боли, скажи, мол, пусть сам выпьет и тому даст, от кого к нему зубная боль перешла...".

Думает -- догадается.

Взял и ушел.

Хлоп, там через сколько времени, -- Шапка. С поля приехал.

Ну уж я не знаю, как там и что, только кухарка ничего ему толком не рассказала.

Знаете, баба, дура -- ну что с ней?

-- Был, мол, Борода, зубные капли принес...

-- Какие капли.

-- Капли, -- говорит... на ваточку и на зуб...

-- До кому капли? ...

-- А вам, дескать, батюшка барин...

Покричал, покричал; плюнул.

-- Иван! запрягай опять лошадь.

К Бороде поехал. А того дома нет: еще куда-то зашел. Ну искать: туда -- сюда -- как сквозь землю провалился -- нету!

И, знаете, не догадался он в шинок заехать: как -- раз он там сидел.

А пока он ездил -- к одному барину, к другому (может, думает зашел зачем, да и сидит -- чай пьет в людской) такое случилось происшествие.

Вы помните, я вам говорил про Кореня? Тоже колдун был, только уж совсем, можно сказать, не дай Господи: знаете есть такие колдуны, что с ними даже приятно посидеть, поговорить, а то посудите сами, -- вы с ним-то, се, а у него уж непременно где-нибудь под печкой или в подполье, или на потолке -- либо домовой, либо еще хуже...

Да... Как вам сказать, может и неправда, а говорят точно -- привадил он к себе черта...

Ну и значит, как раз в тот самый день сидит он себе с чертом; черт на порожке, а он на лавке -- лапти плетет.

А черту (не из важных был, может и не черт, а так бесенок) налил в чашку молока, накрошил хлеба, ложку дал; притулился черт около притолки -- молоко хорошее, хлеб ситный -- уписывает себе, про все забыл...

А уж, знаете, темно, вечер... Вдруг: гррр... -- гром, сколько там погодя -- опять; молния сверкнула. Выглянул Корень в окошко: видит нагнулись деревья от ветра, лоза, камыши рябь идет по пруду... Ворота на двор распахнулись, топорщит ветром крышу на сарае, птичий пух кружит по двору...

-- Ну; думает, -- настоящая гроза собралась.

Сейчас к черту:

-- Ты-ж это что, братец?

А нужно сказать вам, когда гроза, и молния знаете -- туда ударит, сюда -- может когда видели? -- так это молния, гонятся за чертом...

Бывает и так молния: посверкает, посверкает между облаков -- ну это ничего, а когда бьет в землю -- это уж, значит, непременно тут где-нибудь черт схоронился...

Да. -- "Ты-ж, -- говорит, -- что тут сидишь?"

Потому что, знаете страшно: черт-то может увернется от молнии, а она как раз либо в стену, либо в тебя...

-- Сейчас же, -- говорит, -- уходи...

Черт туда-сюда: --"Батюшка, такой-сякой..."

И молоко забыл, забился под лавку хвост поджал, воет потихоньку.

-- Я ли, -- дескать, -- тебе не служил я ли не старался.

Да с ним, знаете, разговоры коротки: вытащил его сейчас из-под лавки, отворил дверь, -- "иди" -- говорит...

Выкинул.

Как порснет черт по кустам, по ракитам; побежит, побежит -- присядет; тут молния -- он опять... Бежал-бежал, добежал до деревни -- шасть за церковную ограду...

Черту, знаете, от грозы одно спасенье: если есть где по близости церковь -- так около колокольни, потому что, молния никогда в колокольню не ударить...

А сторож у нас тогда при церкви Герасим был, царство ему небесное;--"стою, говорит, у себя на крыльце, дождь, это, -- ветер затих, -- крупный дождь идет, тепло хорошо; вот, думаю, Господь благодать посылает; думаю так, вдруг, говорит, смотрю: собака не собака, волк не волк -- велик для волка, лохматый, говорит, мокрый, сидит около колокольни, трясется"...

Ну, взял он метлу, пошел.

"Подхожу, говорит, -- что такое? -- лицо как будто человечье, а не человек; и не обезьяна опять-же, и не волк, и не собака..."

"Стал, -- говорит, -- смотрю, даже жутко стало. И он, говорит, смотрит... Я в него это, говорит, поднял камушек -- камушком, а метлу не выпускаю: еще кинется...

-- Пшел, -- говорю.

Сидит.

-- Господи Иисусе Христе... (думаю, что такое)?

Только сказал, "Господи Иисусе", как, говорит, хватит через ограду, через выгон, через дорогу -- прямо в поле; а молния в след, в след... То было затихло, а то опять гроза разыгралась..."

А он, знаете, Герасим, никогда не врал... Да. Так черт, куда вы думаете кинулся?

В рощу, к дедушке вашему. Была тогда у дедушки, где ихняя межа прошла, капличка поставлена -- как раз на опушке. Столб это, иконка и постоянно перед иконой лампадка горела...

Так он туда и норовил, не к самому столбу, конечно, а хоть где по близости. Да, знаете, ветер был, дождь: лампадку и задуло; темно, значит, и ничего не видать. Ну он нырял, нырял по кустам, по деревьям, запутался; и не далеко от каплички, а каплички не видит; покружился, покружился, взял и сел под тем самым дубом с березой, где вчерашней ночью колдовал Борода...

Тут молния как хватет: дуб в одну сторону, береза в другую...

Черт, конечно, в землю, молния за ним... Такую дыру прожгла: ребятишки потом пробовали ниткой аршин в двадцать -- дна не достали...

Так, значит, ничего и не вышло из того, что Борода колдовал, потому что вы помните, как там сказано: "щоб тоди тилько разлучылысь, як дуб с березою?"

Раскололся дуб с березою, значит и колдовству конец...

Говорят Шапка потом чего-чего ни придумывал, как ни старался -- нет не помогло. А барышня та тот же год в Петербург уехала и там замуж вышла...

Дедушка ваш долго потом Бороде смеялись:

-- Все это, -- говорят, Борода, тебе во сне снилось: и русалки, и ихний дед, и водяной...

Под конец даже Борода к ним ходить реже стал...

-- Вам, -- говорит, батюшка Николай Петрович, все смешки, да мне-то каково?.. И когда б, говорит, я в чем проштрафился, а то всему вина -- Корень: зачем он тогда черта выгнал?...

Ну что ж, может оно и так. Борода-то говорил, что так. А откуда он узнал про черта уж этого я не знаю -- должно сторож Герасим рассказал.

------------------------------------------

Источник текста: Зеленые святки: Из укр. сказаний: (Записано со слов лирника) / И. А. Любич-Кошуров. -- Москва: Альбатрос, 1901.