Лагерлёф Сельма - Развенчанный король

Сельма Лагерлёфъ.

Переводъ со шведскаго П. Куколь.

Развѣнчанный король.

Моимъ было царство фантазіи.
Теперь я развѣнчанный царь.

По каменной мостовой стучали безпокойною дробью деревянные башмаки. Съ шумомъ, гамомъ и свистомъ проносились уличные мальчишки. Всѣ спѣшили куда-то. Дома дрожали, и эхо вылетало изъ переулковъ, точно цѣпная собака, выскакивающая изъ своей будки.

Въ окнахъ появлялись любопытныя лица. Что-нибудь случилось? Гамъ и шумъ направлялись къ предмѣстью города. Служанки спѣшили туда вслѣдъ за уличными мальчишками. Онѣ всплескивали руками и кричали: "Не дай Богъ, не дай Богъ! Что тамъ, убійство или пожаръ?" Никто имъ не отвѣчалъ, и стукъ деревянныхъ башмаковъ удалялся.

Вслѣдъ за дѣвушками торопились и мудрыя городскія матроны. Онѣ спрашивали: "Что такое? Что нарушило послѣобѣденный покой? Что тамъ, свадьба, похороны, пожаръ? О чемъ думаетъ сторожъ на каланчѣ? Онъ ждетъ, чтобы весь городъ сгорѣлъ раньше, чѣмъ онъ догадается ударить набатъ".

Въ предмѣстьи города толпа собиралась у маленькаго дома башмачника. Вокругъ двери и оконъ этого домика, отдѣленннаго отъ улицы палисадникомъ, имѣвшимъ не болѣе одного локтя ширины, вился виноградъ. Въ саду все было, какъ слѣдуетъ. Горохъ и бобы, розы и лаванда, чуть-чуть травы, три куста крыжовника и одна яблоня. Въ бесѣдкѣ могла бы помѣститься крыса, а по дорожкамъ котенокъ пробрался бы безъ труда.

Ближе всѣхъ къ дому стояли уличные мальчишки. Они заглядывали въ окна и совѣщались между собою. Темныя блестящія оконныя стекла и бѣлыя кисейныя занавѣски плохо защищали внутренность дома отъ любопытныхъ взглядовъ. Одинъ изъ мальчиковъ уцѣпился руками за виноградъ и прижался лицомъ къ оконной рамѣ. "Что тамъ видать?" шептали остальные. "Что тамъ видать?" Башмачная мастерская, скамья, банки съ сапожною мазью, кожи, колодки, дратва, ремни "А людей не видать?" Онъ видитъ, какъ подмастерье набиваетъ каблукъ на башмакъ. "Больше ничего?" Ничего больше. Большія черныя мухи ползаютъ по оконному стеклу и мѣшаютъ ему смотрѣть "Никого не видать, кромѣ подмастерья?" Больше никого. Стулъ самого сапожнаго мастера стоитъ пустой. Онъ три раза повторилъ: "Стулъ сапожнаго мастера стоитъ пустой".

Удивленная толпа стояла молча и старалась отгадать, въ чемъ дѣло. Значить это правда. Старый башмачникъ сбѣжалъ. Никто не хотѣлъ этому вѣрить. Всѣ стояли и ждали доказательствъ. Кошка влѣзла на крутую крышу. Она выпустила когти и спустилась по водосточной трубѣ. Да, хозяина не было дома: кошка могла спокойно предаваться охотѣ. Воробьи махали крыльями и безпомощно чирикали.

Бѣлый пѣтушокъ выглянулъ изъ-за угла дома. Онъ былъ уже почти взрослый. Его гребешокъ краснѣлся, какъ листъ винограда. Выступая осторожно и оглядываясь кругомъ, онъ запѣлъ. На его зовъ появилась вереница бѣлыхъ куръ. Онѣ бѣжали поспѣшно, переваливаясь съ боку на бокъ и махая крыльями, а ихъ желтыя лапы мелькали, какъ барабанныя палочки. Онѣ забрались въ аккуратно подвязанный горохъ, и началось сраженіе. Разгоралась зависть. Когда одна изъ куръ хотѣла унести гороховый стрючокъ, наполненный зернами, два пѣтуха начали клевать ее въ голову. Кошка бросила погоню за воробьями, чтобы посмотрѣть на нихъ. Однимъ прыжкомъ она оказалась посреди стаи. Курицы обратились въ бѣгство и потянули обратно длинною вереницею. Толпа думала: "Вѣрно правда, что башмачникъ сбѣжалъ. Судя по поведенію кошки и куръ, въ домѣ хозяина не должно быть".

Размытая осеннимъ доящемъ ухабистая улица гудѣла человѣче скимъ говоромъ. Ворота стояли открытыми, окна то и дѣло открывались и снова захлопывались. Толпа собиралась въ кучу и удивленно шептала: "Онъ сбѣжалъ". Шопотъ людей, чириканье воробьевъ, стукъ деревянныхъ башмаковъ, все повторяло: "Онъ сбѣжалъ. Старый башмачникъ исчезъ. Хозяинъ этого маленькаго дома, мужъ молодой жены, отецъ хорошенькаго ребенка сбѣжалъ. Это непонятно, просто непонятно".

Въ пѣснѣ поется: "Дома старый мужъ, а въ лѣсу любовникъ. Съ нимъ ушла жена, плачутъ ребятишки; плохо безъ хозяйки". Это старая пѣсня. Она поется часто, и всѣ ее понимаютъ.

Но здѣсь была совсѣмъ новая пѣсня: сбѣжалъ старикъ. Въ мастерской на столѣ лежало его заявленіе о томъ, что онъ никогда не вернется. Рядомъ лежало письмо. Но письма, кромѣ жены, никто не читалъ.

Молодая хозяйка была въ кухнѣ, но ничѣмъ сама не занималась. Сосѣдки суетились вокругъ нея, хлопотали, доставали чашки, подкладывали дрова, всхлипывали и вытирали свои слезы посудными тряпками.

Мудрыя жены предмѣстья сидѣли у стѣны, какъ истуканы. Онѣ знали, какъ слѣдуетъ себя вести въ домѣ, въ которомъ случилось несчастье. Онѣ соблюдали надлежащее молчанье и придавали своимъ лицамъ соотвѣтствующее настоящему происшествію выраженіе. Онѣ, точно въ праздникъ, оставили всѣ свои занятія, чтобы въ день печали оказать поддержку покинутой женѣ. Грубыя руки лежали неподвижно на колѣняхъ, на загорѣлыхъ лицахъ складывались глубокія морщины, тонкія губы сжимались на беззубыхъ челюстяхъ.

Среди этихъ бронзовыхъ изваяній сидѣла молодая хозяйка, свѣтлоокая съ голубинымъ выраженіемъ лица. Она не плакала, но дрожала, какъ осиновый листъ. Она была такъ напугана, что ей казалось, что она должна умереть отъ страха. Она сжимала зубы, чтобы никто не слыхалъ, какъ они стучатъ. Она вздрагивала всякій разъ, какъ слышались шаги, раздавался стукъ, или кто-нибудь обращался къ ней.

Письмо мужа было у нея въ карманѣ, и она вспоминала то одну то другую изъ его строкъ. Въ немъ было написано: "Я больше не могу смотрѣть на васъ обоихъ". И дальше: "Я теперь увѣренъ, что ты собираешься убѣжать съ Эриксономъ". А въ другомъ мѣстѣ: "Ты не должна этого дѣлать, чтобы злословіе людское не сдѣлало тебя несчастной. Я самъ сбѣгу для того, чтобы ты могла получить разводъ и выйти замужъ, какъ порядочная женщина. Эриксонъ хорошій работникъ и сможетъ тебя содержать". И ниже: "Пусть обо мнѣ говорятъ, что хотятъ. Я буду счастливъ тѣмъ, что тебя никто не сможетъ осудить, потому что тебѣ не перенести людского презрѣнія".

Она не понимала. Вѣдь она и не собиралась обманывать его. То, что она охотно разговаривала съ подмастерьемъ, совсѣмъ не касалось ея мужа. Любовь болѣзнь, но она не смертельна. Она намѣревалась терпѣливо переносить свою жизнь. Какъ могъ мужъ угадать ея самыя сокровенныя мысли?

Какъ мысль о ней должна была его огорчать. Съ какимъ страхомъ онъ долженъ былъ слѣдить за нею. Онъ плакалъ о своей старости. Онъ бѣсился надъ силою и отвагою молодого подмастерья. Ихъ шопотъ, улыбки, пожатія рукъ вызывали въ немъ дрожь. Горя, какъ въ бреду, скрежеща зубами отъ ревности, онъ придумалъ эту исторію ихъ бѣгства, которая не имѣла никакого основанія.

Она представила себѣ, какимъ дряхлымъ онъ долженъ былъ казаться въ ту ночь, когда онъ убѣжалъ изъ дому; онъ представлялся ей сгорбленнымъ, съ дрожащими руками. Долгія мучительныя ночи состарили его. Разжигавшія ревность сомнѣнія выгнали его изъ дому.

Она вспомнила еще другія слова его письма: "Я не намѣренъ тебя стыдить. Я всегда былъ слишкомъ старъ для тебя". И дальше: "Ты всегда должна быть уважаема и почитаема всѣми. Только молчи, и весь срамъ падетъ на меня".

Ужасъ жены возросталъ. Неужели возможно такъ обмануть всѣхъ? Развѣ возможно такъ лгать передъ Богомъ? Почему она сидитъ дома, и ее оплакиваютъ, какъ мать у гроба ребенка, чествуютъ, какъ невѣсту въ день свадьбы? Почему не она бездомна, покинута друзьями, презираема всѣми? Какъ позволяетъ Богъ такъ обманывать себя?

Надъ большою шифоньеркою висѣла маленькая полка съ книгами. Сверху на полкѣ лежала большая книга съ мѣдными застежками. За этими застежками таился разсказъ о мужчинѣ и женщинѣ, солгавшихъ передъ Богомъ и людьми. "Кто научилъ тебя, женщина, такъ поступать?" а мужчинѣ: "Выйди и будь изгнанъ отсюда".

Молодая женщина смотрѣла на книгу и прислушивалась къ воображаемымъ шагамъ изгнанника. Она содрагалась отъ каждаго стука, отъ каждаго шума шаговъ. Она была готова сознаться во всемъ, готова упасть и умереть.

Кофе былъ готовъ, и сосѣдки начали собираться вокругъ стола. Онѣ наливали себѣ полныя чашки, клали въ ротъ куски сахара и начинали, сперва жены мастеровыхъ а потомъ поденщицы, прихлебывать медленно и съ достоинствомъ горячій, какъ кипятокъ, кофе. А хозяйка не замѣчала того, что происходило вокругъ нея. Она была внѣ себя отъ страха. Ей представлялось видѣніе. Она сидѣла посреди вспаханнаго поля, а вокругъ нея сидѣли большія сильнокрылыя, остроклювыя птицы. Онѣ всѣ были сѣрыя и почти не отличались отъ сѣрой земли. Онѣ сторожили ее. Вдругъ онѣ взлетѣли и начали кружиться надъ ея головою. Она видѣла, какъ приближались ихъ когти, острые клювы и хлесткія крылья, подобно смертоносному стальному дождю. Она опустила голову и почувствовала, что она должна умереть. Но когда птицы совсѣмъ приблизились къ ней, она невольно взглянула наверхъ, и увидала, вмѣсто птицъ, своихъ старыхъ сосѣдокъ.

Одна изъ нихъ начала говорить. Она умѣла вести себя въ домѣ, въ которомъ случилось несчастье. Молчанье продолжалось достаточно долго. Хозяйка вздрогнула, какъ отъ удара хлыста. Что хочетъ сказать старуха? "Анна Викъ, жена Матса Викъ, сознайся. Ты достаточно долго молчала, достаточно лгала передъ Богомъ и передъ нами. Мы твои судьи. Мы осудимъ и растерзаемъ тебя".

Нѣтъ, старуха начала говорить о мужѣ, а остальныя поддакивали ей по мѣрѣ надобности. Въ ихъ рѣчахъ не было похвалы башмачнику. Онѣ вспоминали все дурное, что онъ когда-либо сдѣлалъ. Это было самымъ подходящимъ утѣшеніемъ для покинутой жены.

Оскорбленія такъ и сыпались по его адресу. Удивительныя существа эти мужчины. Они бьютъ насъ, пропиваютъ наши деньги, закладываютъ наши дома. Зачѣмъ только Господь Богъ ихъ создалъ?

Языки, подобно жалу дракона, выплевывали ядъ, выбрасывали огонь. Каждая изъ женщинъ вставляла свое слово. Разсказъ слѣдовалъ за разсказомъ. Жены убѣгали изъ дому отъ пьяныхъ мужей. Жены работали, какъ каторжницы, за своихъ пропойцъ мужей. Мужья покидали женъ изъ-за чужихъ женщинъ. Языки свистѣли, какъ концы хлыстовъ. Обнажались всѣ домашнія дрязги. Читались длинные акафисты. Отъ тиранства мужей избави насъ, Боже милосердный.

Болѣзни и бѣдность, смерть дѣтей, зимній холодъ, тяжелая возня съ безпомощными стариками,-- все отъ мужей. Рабыни шипѣли на своихъ властелиновъ, обращали свои жала на тѣхъ, у ногъ которыхъ онѣ ползали.

Эти разговоры терзали и кололи ушя жены сбѣжавшаго мужа. Она отважилась отвѣтить неисправимымъ старухамъ.

"Мой мужъ хорошій человѣкъ", замѣтила она. Старухи сплюнули и фыркнули. "Онъ сбѣжалъ. Онъ не лучше другихъ. Ему старику пора бы знать, что нехорошо бросать жену и ребенка. Какъ ты можешь вѣрить, что онъ лучше другихъ"?

Дрожь пробѣжала по ея тѣлу, ей казалось, что ее затащили въ колючки густого терновника. Ея мужа считали грѣховодникомъ. Она вспыхнула отъ стыда, хотѣла говорить и молчала. Она боялась. Она не могла. Но зачѣмъ молчалъ Богъ? Зачѣмъ Богъ допускалъ это?

А что если она вынетъ изъ кармана письмо и прочитаетъ его? Ядовитый потокъ перемѣнитъ свое направленіе, его брызги полетятъ на нее. Ее охватилъ смертельный ужасъ. У нея не доставало мужества. Она почти желала, чтобы чья-нибудь дерзкая рука вытащила письмо изъ ея кармана. Она не могла сама отдать себя на растерзаніе. Изъ мастерской доносился стукъ сапожнаго молотка. Неужели никто не слышитъ, какъ побѣдоносно онъ стучитъ? Этотъ звукъ цѣлый день вызывалъ въ ней досаду. Но никто изъ старухъ этого не понималъ. Неужели всевѣдущій Богъ не имѣлъ ни одного служителя, который бы сумѣлъ заглянуть въ ея сердце. Она готова покориться своей судьбѣ, лишь бы ей не пришлось сознаваться. Она ни отъ кого не хотѣла услыхать вопроса: "Кто научилъ тебя лгать передъ Богомъ"? Она снова прислушивалась къ воображаемымъ шагамъ изгнанника и была готова упасть и умереть.

* * *

Нѣсколько лѣтъ спустя разведенная жена вышла замужъ за башмачника, бывшаго подмастерья ея мужа. Она не хотѣла выходить за него, но дошла до этого, какъ доходитъ до лодки щука послѣ того, какъ она попадется на лесу. Рыбакъ играетъ съ нею. Онъ позволяетъ ей кидаться то взадъ, то впередъ. Онъ позволяетъ ей воображать, что она на свободѣ. Но когда онъ устаетъ, тогда онъ уже не въ состояніи дольше играть, онъ начинаетъ слегка подергивать лесу, притягиваетъ рыбу къ борту, вытаскиваетъ ее изъ воды и бросаетъ на дно лодки, раньше, чѣмъ она успѣваетъ опомниться.

Жена сбѣжавшаго башмачника разсчитала подмастерья и захотѣла жить, одна, чтобы показать нужу, что она невинна. Но гдѣ былъ мужъ? Нужна ли ему еще ея вѣрность? Она терпѣла нужду. Ея ребенокъ ходилъ въ лохмотьяхъ. Долго ли мужъ заставитъ ее дожидаться. Она тосковала, потому что она ни въ комъ не имѣла опоры.

Эриксону повезло. Онъ открылъ въ городѣ магазинъ, въ широкихъ витринахъ котораго его обувь красовалась на стекляннымъ полкахъ. Его мастерская увеличилась. Онъ нанялъ квартиру и возсѣдалъ на крытой трипомъ мебели своей гостинной. Все было готово и ожидало хозяйку. Когда нужда окончательно ее обезсилила, пришла и хозяйка.

Сначала она очень боялась, но никакое несчастье не постигло ее, и съ каждымъ днемъ она становилась спокойнѣе и счастливѣе. Она пользовалась всеобщимъ уваженіемъ, но въ душѣ сознавала, что она его не заслуживаетъ. Это не давало ея совѣсти заглохнуть, и потому она осталась хорошею женщиною.

Черезъ нѣсколько лѣтъ ея первый мужъ вернулся въ свой прежній домъ, и нашедши его пустымъ, поселился въ немъ и снова принялся за работу. Но онъ не могъ достать себѣ работы, потому что никто изъ порядочныхъ людей не хотѣлъ имѣть съ нимъ никакого дѣла. Его презирали всѣ въ то время, когда его жена пользовалась большимъ почетомъ, и это несмотря на то, что онъ поступилъ хорошо, а она дурно.

Сапожникъ хранилъ свою тайну, но она душила его. Онъ чувствовалъ, какъ онъ опускается оттого, что всѣ считаютъ его дурнымъ человѣкомъ. Никто ему не довѣрялъ и никто не хотѣлъ дать ему работу. Онъ сошелся съ тѣми, которые не гнушались его, и выучился пить.

Въ то время, когда имъ сталъ все больше и больше опускаться, въ городѣ появилась Армія Спасенія. Ее члены наняли большую залу и начали свою дѣятельность. Въ первый же вечеръ на представленіе собрался всякій сбродъ, чтобы побезобразничать. Такъ продолжалось съ недѣлю. Однажды пришелъ и Матсъ Викъ для того, чтобы принять участье въ забавѣ своихъ товарищей.

На улицѣ стояла толпа, въ дверяхъ залы была давка, уличные мальчишки, рабочіе, служанки, писцы,-- всѣ работали острыми локтями и язвительными языками. Тамъ можно было видѣть и миролюбивую полицію и буйную чернь. Въ то время Армія Спасенія была модною новинкою. Танцы теряли свою прелесть, кабаки пустѣли. Франты и босяки спѣшили посмотрѣть на Армію Спасенія.

Внутри, въ самомъ концѣ низкой залы стояла пустая эстрада, а передъ нею были разставлены некрашеныя скамейки и наемные стулья. На полу виднѣлись широкія щели, на потолкѣ выступала пятнами сырость, лампы коптѣли. Желѣзная печь распространяла теплоту и угаръ. Въ одну минуту всѣ мѣста были заняты. Ближе къ эстрадѣ помѣстились матроны. Онѣ сидѣли благоговѣйно, какъ въ церкви, торжественно, какъ подъ вѣнцомъ. За ними размѣстились крючники и швеи. Позади всѣхъ, на колѣняхъ другъ у друга, сидѣли уличные мальчишки. Въ дверяхъ, между тѣми, которые тщетно старались войти въ залу, происходило побоище.

Эстрада была пуста. Часъ еще не пробилъ, представленіе еще не началось. Раздавались свистки, слышался смѣхъ. Мальчишки подталкивали скамейки ногами. "Боевой кличъ" носился въ толпѣ, какъ драконъ. Публика забавлялась сама.

Открылась боковая дверь, и въ залу ворвалась струя холоднаго воздуха. Въ потухавшемъ каминѣ вспыхнулъ огонь. Воцарилась тишина. Внимательное ожиданіе распространилось по залѣ. Наконецъ, показались три молодыя женщицы въ шляпахъ съ огромными полями, почти скрывавшими ихъ лица и съ гитарами въ рукахъ. Войдя на ступени эстрады, онѣ тотчасъ же упали на колѣни.

Одна изъ нихъ начала громко молиться. Она подняла голову и закрыла глаза. Ея голосъ взвизгивалъ, какъ ножъ по тарелкѣ. Во время молитвы въ залѣ царила тишина. Уличные мальчишки и босяки еще не разошлись. Они ждали покаянія и оживленнаго пѣнія.

Молодыя женщины принялись за работу. Онѣ пѣли, молились, снова пѣли и проповѣдывали. Онѣ смѣялись и разсказывали о своемъ счастьѣ. Босяки, сидѣвшіе передъ ними въ партерѣ, начали вставать и влѣзать на скамейки. Въ толпѣ поднялся угрожающій шумъ. Передъ глазами женщинъ, стоявшихъ на эстрадѣ, мелькали сквозь наполнявшій залу чадъ озлобленныя лица. Мокрая грязная одежда мужчинъ распространяла тяжелый запахъ. Они ежеминутно сплевывали табакъ, ругались неприличными словами. А молодыя женщины, пришедшія сражаться съ ними, продолжали говорить о своемъ счастьѣ.

Сколько мужества у этой маленькой арміи. Какъ хорошо быть храбрымъ. Какъ должны гордиться тѣ, которые сознаютъ, что Богъ на ихъ сторонѣ. Надъ этими женщинами въ широкополыхъ шляпахъ не стоитъ издѣваться. Всего вѣроятнѣе то, что онѣ побѣдятъ мозолистыя руки, свирѣпыя лица и богохульствующіе уста.

"Пойте съ нами, пойте!" кричали "солдаты" Арміи Спасенія, "пѣть хорошо". Онѣ затянули хорошо извѣстный напѣвъ. Онѣ играли на гитарахъ и повторяли каждый стихъ по нѣсколько разъ. Въ переднихъ рядахъ начали подпѣвать. Но вдругъ у входной двери загорланили неприличную уличную пѣснь. Напѣвъ боролся съ напѣвомъ, слова псалма -- со словами уличной пѣсни, гитары -- со свистульками, сильные, стройные голоса женщинъ -- съ неувѣренными дискантами мальчиковъ и густыми басами стариковъ. Когда женщинамъ почти удалось заглушить уличную пѣснь, у дверей начали стучать ногами и свистать. Спасательное пѣнье замерло, какъ раненый боецъ. Шумъ сталъ ужасающимъ. Женщины снова упали на колѣни. Ихъ поза выражала безсиліе и скорбь. Глаза были закрыты. Тѣла равномѣрно покачивались. Шумъ замеръ. "Капитанъ* Арміи Спасенія тотчасъ же началъ говорить: "Господи, все это ты допускаешь для твоихъ же избранниковъ. Благодаримъ тебя, Господи, что ты ихъ всѣхъ хочешь принять въ свое войско. Благодаримъ тебя, Господи, за то, что ты дозволилъ намъ привести ихъ къ тебѣ".

Толпа скрежетала, свистѣла, ревѣла. Казалось, что острый ножъ щекочетъ эти глотки. Всѣ эти люди точно боялись быть побѣжденными, забывая, что они пришли добровольно.

Но женщина продолжала говорить. Ея рѣзкій, крикливый голосъ одержалъ побѣду, и заставилъ толпу себя слушать.

"Вы шумите и кричите. Древній змій извивается и бѣснуется въ васъ. Но это-то какъ разъ и есть знаменье. Благословенно рыканіе чудовища. Оно выражаетъ его страхъ, его муку. Смѣйтесь надъ нами! Разбейте окна! Сгоните насъ съ эстрады! Завтра вы будете принадлежать намъ. Намъ принадлежитъ весь міръ. А вы хотите устоять передъ нами. Вы хотите устоять передъ Богомъ!"

Вслѣдъ за этою рѣчью "капитанъ" приказалъ одной изъ своихъ товарокъ исповѣдываться. Она вышла, улыбаясь, на средину эстрады и начала выкрикивать свои грѣхи и исторію своего обращенія безъ малѣйшей запинки или робости передъ издѣвающейся надъ нею публикой. Кто научилъ эту кухарку встрѣчать всѣ насмѣшки и оскорбленія улыбкой. Нѣкоторые изъ шутниковъ поблѣднѣли. Откуда берется у этихъ женщинъ столько храбрости, и что даетъ имъ такую власть надъ людьми. У нихъ нѣтъ никакой защиты.

Выступила третья женщина. Она была дочерью богатыхъ родителей. Хорошенькая дѣвушка не разсказала о себѣ, а начала пѣть одинъ изъ обычныхъ псалмовъ кроткимъ пѣвучимъ голосомъ.

Появилась надежда на побѣду. Публика забылась и стала прислушиваться. Всѣмъ было пріятно смотрѣть на эту миловидную дѣвушку и слушать ея чистый голосокъ. Но какъ только она замолкла, началось безобразіе хуже прежняго. У двери соорудили эстраду изъ скамеекъ и начали исповѣдоваться.

Въ залѣ становилось невыносимо. Желѣзная печь, раскалившаяся докрасна, пожирала воздухъ и выдыхала жаръ. Почтенная публика первыхъ рядовъ оглядывалась на дверь, ища выхода, но выйти не было никакой возможности. На эстрадѣ: "солдаты" потѣли и шатались. Онѣ кричали и просили Бога, подержать ихъ силы. Вдругъ по залѣ понеслось дуновеніе, послышался шопотъ. Онѣ не знали откуда это, но поняли, что наступилъ поворотъ, Богъ былъ среди нихъ, онѣ сражались за него.

Снова въ бой! "Капитанъ" выступилъ впередъ и поднялъ Библію высоко надъ своею головою.

"Держитесь, держитесь! Мы чуемъ, что Богъ совершаетъ чудо здѣсь, среди насъ. Покаяніе близко. Помогите намъ молиться. Богъ хочетъ подарить намъ душу".

Онѣ опять упали на колѣни и начали молча молиться. Нѣкоторые изъ присутствующихъ стали молиться вмѣстѣ съ ними. Всѣ съ напряженіемъ ждали чего-то. Правду ли онѣ говорятъ? Совѣршается ли здѣсь среди нихъ какой-то переворотъ въ человѣческой душѣ? Увидятъ ли они чудо? Сотворятъ ли его эти женщины?

Толпа была временно побѣждена. Теперь она такъ же жадно ожидала чудо, какъ неистово она лишь минуту тому назадъ богохульствовала. Никто не смѣлъ двигаться. Всѣ сидѣли, затая дыханіе. Но ничего не случилось. "О, Боже, ты проходишь мимо насъ!.. Боже! ты проходишь мимо!"

Хорошенькій "солдатъ" Арміи Спасенія снова началъ пѣть. Она выбрала самый трогательный напѣвъ, выражающій тоску ожиданія: "Въ зеленой долинѣ онъ медлитъ вдали".

Слова почти не были измѣнены. Пѣсня шведскихъ крестьянскихъ дѣвушекъ могла, легко выражать тоску Іисуса по грѣшной душѣ. "Ты, мой возлюбленный, скоро-ль придешь?"

Эта пѣснь звучала такъ нѣжно, какъ мольба ребенка, и вкрадывалась въ душу, какъ ласка, какъ благословеніе. Очарованная публика слушала молча. "Горы и лѣсъ стосковались. Небо и землю томитъ ожиданіе. Все человѣчество жаждетъ и ждетъ, чтобъ обратилася къ свѣту душа. Чудомъ вселенная вся озарится. Звѣри на свѣтъ Божій выйдутъ изъ норъ. Будете конецъ всѣмъ печалямъ земнымъ.

Ты мой возлюбленный, скоро-ль, придешь?

Въ пышныхъ хоромахъ ты не скрываешься. Въ бѣдныхъ лачугахъ: и въ мрачныхъ трактирахъ ты пребываешь. Напрасенъ мой зовъ. Неба лазурь не прельщаетъ тебя.

Ты, мой возлюбленный, скоро-ль придешь?

Въ залѣ число повторявшихъ припѣвъ голосовъ все возростало. Голоса присоединялись другъ къ другу. Они сами хорошенько не знали, какія слова они повторяютъ. Ихъ увлекалъ напѣвъ. Въ эту мелодію каждый могъ излить свою собственную тоску. Пѣли даже у двери; сердца надрывались, упрямство ослабѣвало. Нѣжное, жалобное соло превратилось въ громкій, чего-то требующій и что-то приказывающій хоръ.

"Ты, мой возлюбленный, скоро-ль придешь?"

У двери, тамъ, гдѣ давка была всего сильнѣе, стоялъ Матсъ Викъ. Онъ имѣлъ видъ пьянаго, но онъ не былъ пьянъ въ этотъ вечеръ. Онъ думалъ: "Если бы я могъ рѣшиться заговорить. Если бы я только могъ говорить". Ему казалось, что онъ еще никогда не находился въ такой чудесной залѣ, что никогда онъ не видалъ такихъ необычайныхъ происшествій. Онъ услыхалъ голосъ, который говорилъ ему: "Начни говорить шопотомъ, и твой голосъ польется могучею волною'".

Поющіе вздрогнули. Имъ показалось, что у самыхъ ихъ ушей раздалось рыканье льва. Громкій, грозный голосъ произносилъ страшныя слова.

Онъ богохульствовалъ: "Зачѣмъ люди служатъ Богу? Онъ предаетъ всѣхъ своихъ слугъ. Онъ обманулъ свое чадо. Богъ никому не помогаетъ".

Голосъ становился все громче и могучѣе. Такой силы никто не ожидалъ отъ человѣческихъ легкихъ. Такого бѣшенства оскорбленной души никто не видалъ. Всѣ наклонили головы, подобно странникамъ, настигнутымъ бурею въ пустынѣ.

Грозныя слова звучали, какъ удары молота о престолъ того Бога, который истязалъ Іова, допускалъ страданья мучениковъ и позволялъ сжигать своихъ вѣрныхъ слугъ на кострахъ. Когда же онъ, этотъ безпомощный Богъ, водворитъ, наконецъ, свое царство и перестанетъ помогать злу?

Въ началѣ кое-кто попробовалъ засмѣяться, думая, что это шутка, но вскорѣ всѣ поняли, что о шуткѣ не можетъ быть и рѣчи. Многіе дрожали отъ страха. Нѣсколько человѣкъ бросилось къ эстрадѣ, умоляя членовъ Арміи Спасенія защитить ихъ отъ того, кто призывалъ на ихъ головы гнѣвъ Божій.

А голосъ начиналъ шипѣть и спрашивалъ, какую награду ожидаютъ отъ Бога тѣ, которые служатъ ему. Напрасно разсчитываютъ они на царство небесное. Одинъ человѣкъ, говорилъ онъ, сдѣлалъ больше, чѣмъ требуется для достиженія вѣчнаго блаженства. Онъ принесъ большую жертву, чѣмъ требовалъ Богъ. Но съ тѣхъ поръ грѣхъ прельстилъ его. Жизнь длинна, и Богъ выплачиваетъ свою милость въ этомъ свѣтѣ тѣмъ, кто ее не заслужилъ. Онъ же пойдетъ къ осужденнымъ.

Его рѣчь неслась, какъ ужасающая сѣверная буря, которая загоняетъ корабли въ гавань. Его богохульство загоняло женщинъ на эстраду. Онѣ хватали за платья "солдатъ" Арміи Спасенія и цѣловали имъ руки. Обращенія слѣдовали другъ за другомъ. "Солдаты" еле успѣвали выслушивать всѣхъ кающихся. Уличные мальчишки и старцы прославляли Бога.

Матсъ Викъ продолжалъ говорить, опьяненный своимъ краснорѣчіемъ. Онъ думалъ: "Я говорю, я говорю, наконецъ-то я могу высказаться!" Впервые, съ тѣхъ поръ, какъ онъ принесъ свою великую жертву, его душа освободилась отъ горя.

* * *

Былъ лѣтній воскресный день. Городъ походилъ на каменную пустыню или на ландшафтъ съ луны. На улицахъ не было видно ни одной кошки, ни одного воробья. Даже мухъ почти не было на залитыхъ солнечнымъ свѣтомъ стѣнахъ. Ни одна труба не дымилась. На улицахъ стояла духота. Городъ походилъ на усѣянное камнями поле, изъ котораго выростали каменныя стѣны.

Куда же дѣлись собаки и люди? Гдѣ же молодыя дамы въ узкихъ юбкахъ и широкихъ рукавахъ, въ длинныхъ перчаткахъ, съ красными зонтиками въ рукахъ? Гдѣ рабочіе и франты, "солдаты" Арміи Спасенія и уличные мальчишки?

Куда потянула вся пестрая толпа туристовъ со всѣми своими корзинами, шарманками и фляжками, которую пароходъ выпустилъ на пристань рано утромъ, когда на землѣ еще лежала свѣжая роса? Куда направилась съ развѣвающимися знаменами и барабаннымъ боемъ длинная процессія трезвенниковъ, сопровождаемая стаей уличныхъ мальчишекъ, марширующихъ вмѣстѣ съ нею съ криками ура? Куда поѣхали голубыя колясочки со спящими младенцами, торжественно сопровождаемыя родителями?

Всѣ они направлялись къ лѣсу. Они жаловались на длину улицъ. Имъ казалось, что каменные дома преслѣдуютъ ихъ. Наконецъ, показалась зелень. А тамъ, за городомъ, гдѣ дорога вилась по влажнымъ полямъ, гдѣ раздавалось веселое пѣніе жаворонка, гдѣ клеверъ распространялъ свой медовый запахъ, лежали успѣвшіе выбраться изъ города. Нѣкоторые изъ нихъ лежали затылкомъ на мхѣ, другіе -- уткнувшись носомъ въ траву. Ихъ тѣла купались въ солнечномъ свѣтѣ, а души освѣжались праздностью и покоемъ.

А на дорогѣ, по направленію къ лѣсу, трудились носильщики корзинъ съ провизіей и велосипедисты. Мальчики несли лопаты и вычищенные ваксою ранцы. Дѣвушки танцовали въ облакахъ пыли. Виднѣлись знамена, дѣти и трубачи, семьи мастеровыхъ и кучки рабочихъ. Шарабанныя клячи у взвивались, на дыбы и махали.передними ногами надъ толпою. Пьяный подмастерье вскочилъ на колесо, но проворныя дамы, тотчасъ же столкнули его. Онъ упалъ на спину и долго барахтался въ пыли.

Въ лѣсу заливался и щелкалъ соловей. Чернѣли ободранные стволы чахлыхъ березъ, зеленѣли высокіе купола буковыхъ деревьевъ. Въ травѣ сидѣла жаба и ловила мухъ. Ежъ возился въ шуршащей прошлогодней листвѣ. Надъ болотомъ кружились пестрокрылыя насѣкомыя. Люди располагались вокругъ корзинъ, съ провизіей. Рядомъ съ ними, въ травѣ ползали золотистые жуки. Сверчки старались развеселить публику своимъ пѣніемъ, по случаю праздничнаго дня.

Внезапно испуганный ежъ свернулся въ клубокъ, сверчки спрятались въ травѣ, и все смолкло. Одинъ соловей заливался почти до изступленія. Заиграли гитары. Подъ буковыми деревьями появилась Армія Спасенія. Предававшіеся лѣни и отдыху вскочили на ноги, крокетная игра и танцы прекратились; карусель и качели пріостановились. Всѣ спѣшили къ лагерю Арміи Спасенія. Вскорѣ всѣ скамейки были заняты и на каждой кочкѣ сидѣло по слушателю.

Армія Спасенія стала многочисленна и могущественна. Много пригожихъ личиковъ скрывалось подъ широкополыми форменными шляпами, много молодцоватыхъ мужчинъ носило форменныя красныя куртки. Въ толпѣ царили тишина и порядокъ. Никто не отваживался насмѣхаться, а недовольные лишь бормотали что-то сквозь зубы; и ихъ ругань никому не вредила. Матсъ Викъ башмачникъ, произведенный въ штандартъ-юнкера Арміи Спасенія, стоялъ у походной эстрады. Онъ также сталъ вѣрующимъ. Красное знамя, которое онъ держалъ въ рукахъ, ласкало его сѣдую голову.

Армія Спасенія не забыла старика. Ему она была обязана своею первою побѣдою. Ея члены посѣщали одинокаго, они мыли его полъ и чинили его одежду. Они не гнушались имъ и позволяли ему говорить на своихъ собраніяхъ.

Онъ былъ счастливъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ нарушилъ свой обѣтъ молчанья. Онъ больше, не чувствовалъ себя врагомъ Божіимъ. Въ немъ таилась могучая сила, и онъ былъ счастливъ, когда могъ ее проявлять, когда зала дрожала отъ его львинаго голоса. Онъ всегда говорилъ о себѣ. Онъ всегда разсказывалъ свою собственную исторію. Онъ изображалъ участь непризнанныхъ и непонятыхъ. Онъ разсказывалъ о кровавыхъ жертвахъ, ничѣмъ не вознагражденныхъ и никому неизвѣстныхъ. Въ своихъ разсказахъ онъ переплеталъ правду съ вымысломъ, и такимъ образомъ, и выдавалъ свою тайну, и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ будто бы скрывалъ ее.

...Изъ него вышелъ поэтъ. Онъ покорялъ сердца своихъ слушателей. Изъ за него собиралась толпа вокругъ эстрады Арміи Спасенія. Онъ привлекалъ ее тѣми фантастичными картинами, которыя рисовало ему его болѣзненное воображеніе. Онъ плѣнялъ ее словами скорби и печали, которые подсказывало ему его измученное сердце.

Можетъ быть, его душа жила когда-то въ великомъ скальдѣ, умевшимъ играть на струнахъ человѣческихъ сердецъ и совершившемъ тяжкое преступленіе, за которое онъ теперь былъ осужденъ снова жить на землѣ и работать въ потѣ лица своего, невѣдѣніи своего дара. Но его горе оковы его души, и какъ только что освобожденный плѣнникъ, боящійся свѣта и ошеломленный, но все-таки счастливый и свободный, она стремилась снова на поле прежней битвы.

Черный дроздъ, старый, невѣжественный пѣвецъ, выросшій среди скворцовъ, недовѣрчиво прислушивался къ его словамъ. Откуда появилась въ немъ та сила, которою онъ заставлялъ увлеченную толпу слушать себя? Откуда взялась въ немъ та власть, которою онъ принуждалъ гордыхъ людей падать на колѣни, ломая руки? Онъ дрожалъ, когда онъ начиналъ говорить, но вскорѣ въ его рѣчи слышалась спокойная самоувѣренность. Изъ неизмѣримой глубины его страданья безпрерывно поднимались волны выстраданныхъ словъ.

Его проповѣди нигдѣ не были напечатаны. Они походили нав охотничій кликъ, на трубный звукъ, пробуждающій, воодушевляющій, устрашающій, угрожющій. Ихъ было невозможно ни удержать, ни передать. Онѣ походили на блескъ молніи и перекаты грома. Онѣ потрясали сердца мрачнымъ страхомъ, но онѣ были преходящи, и никто не могъ ихъ уловить. Водопадъ можно измѣрить до послѣдней его капли, бѣшеную игру пѣны можно нарисовать, но нельзя остановить стремительный, бѣшеный, все возрастающій потокъ язвительныхъ словъ.

Въ этотъ день, въ лѣсу, онъ спросилъ своихъ слушателей, знаютъ ли они, какъ слѣдуетъ служить Богу?-- Такъ, какъ Урій служилъ своему царю.

Самъ ораторъ, стоявшій на каѳедрѣ, превратился въ Урія.

Онъ мчался по пустынѣ съ письмомъ своего царя. Онъ былъ одинъ, и одиночество пугало его. Мрачныя мысли осаждали его. Ноонъ смѣялся, когда онъ думалъ о своей женѣ. Пустыня превращалась въ покрытое цвѣтами поле, когда онъ вспоминалъ о ней. При мысли о ней, изъ песка вытекали источники.

Верблюдъ, на которомъ онъ ѣхалъ, палъ. Его душа наполнилась мрачными предчувствіями. Несчастье, какъ коршунъ, любитъ пустыню, подумалъ онъ. Но онъ вернется обратно. Онъ пошелъ дальше пѣшкомъ, съ письмомъ своего царя. Онъ наступалъ на колючки, подъ его ногами извивались огромныя змѣи и скорпіоны. Жажда и голодъ томили его. Онъ видѣлъ вдали темную вереницу каравановъ, но онъ не старался ихъ догнать. Онъ боялся чужихъ людей. Тотъ, кто несетъ царское письмо, долженъ путешествовать одинъ. Подъ вечеръ онъ увидалъ бѣлые палатки расположившагося на ночлегъ войска. Онѣ манили его, какъ привѣтливое жилище его жены. Ему казалось, что кто то машетъ ему бѣлымъ шарфомъ. Онъ обошёлъ палатки и остался въ своемъ одиночествѣ. Горе ему, если бы у него украли царское письмо!

Шатаясь, продолжалъ онъ свой путь и видѣлъ, какъ разбойники погнались за нимъ. Онъ думаетъ о царскомъ письмѣ. Онъ рѣшается его прочитать и потомъ уничтожить. Это чтенье снова подбодряетъ его. Держись, воинъ народа Іудейскаго! Онъ не сдается разбойникамъ. Онъ сражается и побѣждаетъ, и такъ дальше, все дальше. Онъ несетъ свой смертный приговоръ, и всѣ опасности минуютъ его...

Такъ воля Божья доводитъ до крови, до смерти...

Пока Викъ говорилъ, его разведенная жена стояла въ толпѣ и слушала его. Съ утра она, подъ руку съ мужемъ, отправилась въ лѣсъ, довольная, сіяющая, и каждая складка ея одежды выражала порядочность. Ея дочь и подмастерье несли корзину съ провизіей. Служанка шла сзади съ младшимъ ребенкомъ на рукахъ. Всѣ они были довольны, счастливы, спокойны.

Позднѣе они расположились подъ кустомъ. Тамъ они ѣли, пили, угощали и угощались, играли, смѣялись. Ничто не напоминало о прошломъ. Совѣсть молчала, какъ сытый ребенокъ. Прежде, когда ея первый мужъ проходилъ пьяный мимо ея окна, она ощущала въ сердцѣ точно уколъ.

Съ тѣхъ поръ она слыхала, что онъ сталъ кумиромъ Арміи Спасенія, и это ее успокоило. Теперь она пришла послушать его. Она поняла его. Онъ не говорилъ объ Уріи, онъ разсказывалъ свою собственную исторію. Его терзало воспоминаніе о его собственной жертвѣ. Онъ вырывалъ куски изъ своего сердца и бросалъ ихъ толпѣ. Она знала этого путешественника по пустынѣ, этого побѣдителя разбойниковъ. И его неутомимая мука смотрѣла на нея, какъ открытая могила.

Стемнѣло. Лѣсъ опустѣлъ. Прощайте, зелень и цвѣты! Необъятное небо, прощай на долго! Змѣи начали ползать между кочками, жабы прыгали по дорогѣ. Лѣсъ сталъ безобразенъ. Всѣ стремились назадъ въ каменную пустыню, къ ландшафту съ луны. Тамъ людямъ живется хорошо. Можетъ быть, тамъ страдающее сердце такъ же быстро окаменѣетъ.

* * *

Анна Эриксонъ пригласила къ себѣ своихъ прежнихъ друзей. Жены мастеровыхъ и ихъ поденщицы собрались у нея къ утреннему кофе. Тутъ были всѣ, утѣшавшія ее въ день бѣгства ея перваго мужа, и лишь одинъ новый гость, Марія Андерсонъ, "капитанъ" Арміи Спасенія.

Анна Эриксонъ часто посѣщала Армію Спасенія и слушала проповѣди своего мужа. Онъ всегда разсказывалъ о себѣ. Онъ старался маскировать свою собственную исторію вымысломъ, но она всегда узнавала ее. Онъ былъ то Авраамомъ, то Іовомъ, то брошеннымъ въ колодезь Іереміею, то осмѣяннымъ дѣтьми Елисеемъ.

Ей казалось, что его скорбь неизмѣрима, и что его печаль говоритъ на всѣхъ языкахъ и прикрывается всѣми масками, которыя ей попадаются. Она не понимала, что возможность высказаться дѣйствовала на душевныя раны ея мужа, какъ благотворное лѣкарство, и что душа поэта радовалась своему могуществу.

Она притащила и свою дочь въ Армію Спасенія. Дочь не хотѣла итти. Она была строга, степенна и вѣрна своему долгу. Молодость не играла въ ея крови. Она родилась старою.

Она съ дѣтства стыдилась своего отца. Она всегда держалась прямо, какъ палка, и точно говорила: "Посмотрите на дочь всѣми презираемаго отца. Но посмотрите, есть ли грязь на моемъ подолѣ? скажите, можете ли вы осудить мое поведеніе?" Мать гордилась ею, но иногда она вздыхала и думала: "Ахъ, если бы руки моей дочери были менѣе бѣлы, можетъ быть, ея ласки были бы теплѣе".

Дѣвушка сидѣла на собраніи Арміи Спасенія съ презрительною усмѣшкою на устахъ. Она презирала театральныя представленія. Когда ея отецъ началъ говорить, она хотѣла уйти, по рука Анны Эриксонъ ухватила ея руку, какъ щипцы, и дѣвушка осталась. Потокъ краснорѣчія полился. Но то, что произвело на нее наибольшее впечатлѣніе, были не слова ея отца, а поведеніе материнской руки.

Эта рука выражала мученье: то по ней пробѣгали судороги, то она лежала на колѣняхъ, точно мертвая, то, горя, какъ въ лихорадкѣ, начинала безсмысленно блуждать. Лицо матери не выражало ничего. Только рука страдала и боролась.

Старый проповѣдникъ описывалъ муку молчанія. Другъ Христа лежалъ на одрѣ болѣзни. Сестры прислали за нимъ. По его часъ еще не насталъ. Для царствія Божія Лазарь долженъ былъ умереть.

Онъ разсказывалъ о подозрѣніяхъ, о клеветѣ, которыя обрушились на Христа. Онъ описывалъ его страданья. Христосъ мучился вмѣстѣ съ Лазаремъ. И онъ все-таки долженъ былъ молчать.

Онъ могъ вернуть себѣ уваженіе друзей однимъ словомъ, но онъ молчалъ. Онъ долженъ былъ слушать плачъ сестеръ. Онъ сказалъ имъ правду словами, которыхъ онѣ не поняли. Враги издѣвались надъ нимъ...

И такъ далѣе, еще болѣе трогательно.

Рука Анны Эриксонъ лежала въ рукѣ ея дочери. Эта рука исповѣдывалась и каялась: "Этотъ человѣкъ былъ самъ мученикомъ молчанья. Его несправедливо осуждали. Онъ могъ оправдаться однимъ словомъ".

Дѣвушка вернулась домой вмѣстѣ съ матерью. Онѣ шли молча. Она задумалась и старалась припомнить все, что память могла ей подсказать. Мать боязливо смотрѣла на нея. Что она знаетъ?

На слѣдующій день у Анны Эриксонъ собрались гости. Шелъ веселый разговоръ о базарѣ, о цѣнѣ деревянныхъ башмаковъ, о лѣни и дерзости служанокъ. Сосѣдки болтали и смѣялись, разливали кофе и были кротки и беззаботны. Анна Эриксонъ не понимала, какъ она могла прежде бояться ихъ и воображать, что онѣ должны судить ее.

Когда всѣ получили по второй чашкѣ кофе и насытились бѣлымъ хлѣбомъ, она заговорила торжественнымъ, но вполнѣ спокойнымъ голосомъ.

"Молодежь неосторожна, и дѣвушка, вышедшая замужъ, не подумавъ о томъ, что она дѣлаетъ, можетъ попасть въ большую бѣду. Кому это знать, какъ не мнѣ".

Это было имъ всѣмъ хорошо извѣстно. Онѣ сами утѣшали ее.

"Молодежь не разумна. Она умалчиваетъ о томъ, о чемъ слѣдовало бы говорить. Она не рѣшается говорить изъ боязни передъ людскою молвою. Тому, кто во время не заговорилъ, приходится раскаиваться всю жизнь".

Онѣ всѣ думали, что это справедливо.

"Вчера она слушала Матся Викъ не въ первый разъ, но теперь она должна разсказать имъ о немъ. Мысль о томъ, какъ онъ долженъ былъ страдать изъ-за нея,-- наполняла ея душу мучительной тревогой. Но ей все же казалось, что онъ, будучи старикомъ, могъ бы быть поразумнѣе и не брать себѣ въ жены дѣвчонку".

"Пока я была молода, я не рѣшалась объ этомъ говорить, но онъ ушелъ отъ меня изъ состраданья ко мнѣ же, потому что онъ думалъ, что я хочу выйти за Эриксона. У меня въ карманѣ его письмо".

Она прочла его письмо. Слеза скатилась по ея щекѣ.

"Рѣвность ослѣпила его. Между мной и Эриксономъ въ то время не было ничего. Мы поженились лишь четыре года спустя. Но я говорю объ этомъ теперь, потому что Викъ слишкомъ хорошій человѣкъ, чтобы оставаться подъ гнетомъ несправедливости. Онъ сбѣжалъ отъ жены и дочери не по легкомыслію, а изъ благого намѣренія. Я хочу, чтобы всѣ объ этомъ знали. Можетъ быть "капитанъ" Индерсонъ прочитаетъ это письмо въ Арміи Спасенія. Я хочу, чтобы Викъ былъ оправданъ. Я сознаюсь, что я молчала слишкомъ долго, но никому не хочется жертвовать собою изъ-за пьяницы, а теперь дѣло обстоитъ иначе".

Сосѣдки сидѣли точно окаменѣлыя. Анна Эриксонъ улыбнулась.

"Можетъ быть, теперь никто изъ васъ больше ко мнѣ и не заглянетъ?-- сказала она дрогнувшимъ голосомъ.

"-- Ни въ коемъ случаѣ. Госпожа Эриксонъ въ то время была такъ молода. Госпожа Эриксонъ тутъ ни при чемъ. Онъ былъ самъ виноватъ, что вообразилъ себѣ Богъ знаетъ что.

Анна снова улыбнулась. Такь вотъ они каковы, эти клювы, эти острые когти, которые должны были ее растерзать. Правда оказалась такою же безопасною, какъ и ложь. Ея не ожидало никакое наказаніе.

Знала она или нѣтъ, что ея старшая дочь въ то же утро покинула домъ и ушла къ отцу?

* * *

Жертва, которую принесъ Матсъ Викъ для спасенія чести своей жены, стала извѣстна всѣмъ. Имъ восхищались, его высмѣивали, его письмо прочли въ Арміи Спасенія. Многіе плакали отъ умиленія. Люди подходили къ нему на улицѣ и пожимали ему руку. Его дочь перешла въ его домъ.

Онъ не говорилъ на слѣдующихъ за происшествіемъ собраніяхъ Арміи Спасенія. Онъ не чувствовалъ вдохновенія. Но однажды ему предложили говорить, и онъ взошелъ на эстраду, скрестилъ руки и началъ свою проповѣдь. Сказавъ нѣсколько словъ, онъ остановился въ смятеніи. Онъ не узнавалъ своего голоса. Куда дѣвался его львиный голосъ? Гдѣ ревъ сѣверной бури? Почему изсякъ потокъ его краснорѣчія? Онъ ничего не понималъ, положительно ничего.

Онъ шатался отъ напрасныхъ усилій заговорить. "Я не могу", пробормоталъ онъ. "Богъ больше не даетъ мнѣ силы проповѣдывать". Онъ сѣлъ на скамью и опустилъ голову на руки. Онъ старался сосредоточить всѣ свои мысли и придумать тему для проповѣди. Развѣ онъ размышлялъ въ прежнее время, когда онъ хотѣлъ говорить? Развѣ онъ могъ собрать свои мысли теперь? Мысли увертывались отъ него.

Можетъ быть, дѣло наладится, если онъ встанетъ на свое обычное мѣсто и начнетъ со своей обычной молитвы. Онъ попробовалъ. Онъ поблѣднѣлъ, какъ полотно. Всѣ взоры были обращены на него. Холодный потъ выступилъ у него на лбу. Онъ не могъ говорить, не могъ выговорить ни одного слова.

Онъ снова сѣлъ на свое мѣсто и заплакалъ. Тяжелый стонъ вырвался изъ его груди. Онъ утратилъ свой даръ. Онъ попробовалъ заговорить мысленно самому себѣ. О чемъ ему говорить? У него отняли его горе. Ему нечего было сказать людямъ такого, чего онъ не долженъ имъ говорить. У него больше не было никакой тайны, которую нужно было бы скрывать. Ему больше не за чѣмъ было сочинять. Фантазія покинула его.

Онъ испытывалъ смертельный ужасъ. То была борьба не на животъ, а на смерть. Онъ пытался удержать то, что уже покинуло его. Онъ хотѣлъ вернуть свое горе, лишь бы только опять говорить, но его горе ушло, и онъ не могъ его вернуть.

Онъ шатался на срединѣ эстрады, какъ пьяный, и снова пытался заговорить. Онъ промычалъ, заикаясь, нѣсколько безсмысленныхъ словъ. Онъ повторялъ то, что онъ слыхалъ отъ другихъ, какъ повторяетъ школьникъ заученный урокъ. Онъ старался подражать самому себѣ. Онъ искалъ благоговѣнія во взорахъ публики, прислушивался къ ея боязливому молчанію и ускоренному волненіемъ ожиданія дыханію. Но и тамъ онъ не находилъ знакомыхъ признаковъ своего успѣха. То, что было его радостью, покинуло его.

Онъ снова погрузился во мракъ. Онъ проклиналъ жену и дочь за то, что онѣ раскаялись подъ вліяніемъ его проповѣдей. Самое драгоцѣнное сокровище. принадлежало ему, и теперь онъ утратилъ его. Его отчаянье было ужасно. Но подобная скорбь не вдохновляетъ поэтовъ.

Онъ былъ живописецъ безъ рукъ, пѣвецъ, потерявшій голосъ Онъ говорилъ исключительно о своемъ горѣ. О чемъ же ему теперь говорить?

Онъ молился: "О, Боже, разъ что почетъ молчаливъ, а незаслуженное презрѣніе краснорѣчиво, возврати мнѣ презрѣніе. Разъ что счастье молчитъ, а горе говоритъ, возврати мнѣ мое горе".

Но вѣнецъ исчезъ съ его головы. Онъ былъ несчастнѣе послѣдняго изъ нищихъ, потому что онъ слетѣлъ съ высоты земного величія. Онъ былъ развѣнчанный король.

"Современный Міръ", No 7, 1907