Лагерлёф Сельма - Надпись на кресте

Надпись на кресте

Рассказ Сельмы Лагерлёф

Перевод Е. Ильиной

Никто теперь не обращает больше внимания на маленький могильный крест, в уголке кладбища в Сварствё. Те, кто проходит в церковь, даже взора на нем не остановят. Да это и не удивительно, потому что этот крест так невысок, что густой клевер и голубые колокольчики его переросли и скрывают сплошь. Никто не потрудится прочесть имеющуюся на нем надпись. ее белые буквы почти стерлись от дождя, и никто их не позаботится восстановить. А между тем, этот маленький крест когда-то возбуждал и любопытство, и изумление. Было время, когда ни один из посетителей кладбища в Сверствё не проходил мимо, чтобы перед ним не остановиться. Да и теперь, стоит кому из стариков на него обратить внимание, как в памяти разовьется целая история, связанная с этим крестом.

Вспоминается им занесенная снегом долина, спящая долгим зимним сном. Белая пелена покрывает все, сравнивая берега с озером и полями, и найти дорогу в этом снежном море, можно только с помощью компаса. Хижины угольщиков, стоящие у болота, владеют, казалось бы, такими же засеянными и возделанными полями, как у самых богатых землевладельцев. Дороги проложены на авось, где ближе и удобнее, а не между изгородями, обозначающими летом их путь, теперь можно пускаться целиной и через замерзшие воды. Идя от одного дома к другому, боишься заплутать, так как дорожка к колодцу, например, проложена в самом необычном месте, поверх изгороди, которая летом окружала цветочную площадку. Но всего труднее найти дорогу на кладбище. Ограды, окружающей его, совсем не видно, и снег сравнял кладбище с окружающими его полями и не видать ни холмов, ни возвышений. Не слыхать печального дозванивания металлических сердечек, повешенных на крестах, и кресты то заметны только кое-где, среди кустарников сирени, голые ветви которой все так схожи между собой, что различить их нет возможности. Бедные старушки, привыкшие каждую неделю навещать могилы близких, могут пробраться только на несколько шагов по средней аллее. Там приходится остановиться и только по догадке отыскивать дорогую могилу. Та это или нет виднеется в кустах? И приходится вздыхать перед этим снежным морем и чувствуется, что мертвые стали страшно далеки, когда исчезла возможность определить место их погребения. То там, то сям поднимаются большие надмогильные камни, но и их сверху засыпало снегом что, так нельзя различить один от другого.

Расчищалась и разметалась только одна аллея, которая вела к часовне, где отпевали покойников. Туда приносили гробы, и пастор читал над ними отходные псалмы и молитвы, и там эти: гробы и оставались, так как зарыть в землю зимой было невозможно.

И остаются гробы в часовне, пока Бог не пошлет оттепели, и земля настолько не оттает, чтобы было возможно работать заступом и ломом.

И вот в самое жестокое и холодное зимнее время, умирает в Леруме, у хозяина кузницы Сандера, маленький ребенок. Отличная была кузница в Леруме, и ее хозяин был важный человек. Он еще недавно устроил себе семейную могилу, и хоть она покрыта снегом, но память о ней не сгладилась. Каменная ограда с тяжелыми цепями ее окружает, а посредине лежит глыба гранита, на которой написано только одно слово: Сандер. Крупные буквы читаются издалека.

Когда умер ребенок и начался разговор о погребении, кузнец объявил своей жене:

-- Я не хочу, чтобы этот ребенок был положен в мою могилу...

Это было во время завтрака. Он сидел в столовой в Леруме и, по обыкновению, ел в одиночестве. Его жена, Эбба Сандер, стояла у окна, откуда простирался вид на море, с его островками заросшими березами.

Она стояла и плакала, но при этих словах разом осушились ее глаза от слез. Вся ее маленькая фигурка, казалось, сократилась от страха и внезапно задрожала.

-- Что ты сказал? Что ты сказал? -- спрашивала она, прерывающимся, дрожащим голосом.

-- Это меня стесняет, -- продолжал кузнец, -- Там уж лежат отец и мать. На камне стоит имя Сандера. Я не хочу, чтобы ребенка туда положили!

-- Ага, вот что ты придумал! -- проговорила она, продолжая дрожать. -- Я знала, что рано или поздно ты отомстишь!

Он бросил салфетку, встал из-за стола, и вытянулся перед ней, высокий и плечистый силач. Он вовсе не желал терять много слов для выражения своей воли. Она должна была понять уже по его виду, что он своего намерения не переменит. Он был весь тут с его тяжелым и непоколебимым упрямством.

-- Я вовсе не желаю мстить, --сказал он, не возвышая голоса. -- Я просто не могу допустить такой вещи.

-- Ты говоришь, точно это все равно, что постель переменить, -- возразила она. --Раз он умер, ему это все равно, но я, я буду тогда совсем потерянная женщина.

-- Я об этом думал, -- сказал он, --но что же делать, когда я не могу этого допустить?

Давно повенчанные супруги не нуждались в многочисленных словах, чтобы понимать друг друга. И она поняла, что нечего было и думать склонить его к уступке.

-- Тогда зачем же ты меня простил? -- простонала Эбба, ломая руки. -- Зачем позволил жить в Леруме, как твоей жене?

Муж не хочет нанести ей вреда, но отступить от своего решения не может, оно непоколебимо.

-- Придумаем какой-нибудь предлог для соседей, -- отвечал он --Можешь сказать, что в могиле еще стоит вода, или что там осталось места только для меня и для тебя.

-- И ты думаешь, что мне поверят?

-- Устраивайся тогда, как знаешь!

Он не сердился. Она видела, что он не сердится. Но видела также, что это такой вопрос, по которому он уступить не может.

Эбби углубилась в свое кресло, заложила руки за голову и пристально посмотрела в окно. Не ужасно ли, что на свете столько вещей, которые оказываются сильнее нас! Но что в нас самих иногда просыпаются силы, с которыми мы не можем справиться, это еще ужаснее!

Любовь, которая несколько лет тому назад, когда она была уже замужней, разумной женщиной, овладела ею, эта любовь, которую она не могла даже и попытаться сдержать, такую страстную силу она имела, а теперь муж не может побороть чувства, совсем не из слепого желания отомстить! Он никогда не позволил себе разражаться против нее гневом. Он простил ее сейчас же, как она призналась ему в своем грехе. "Ты заблуждалась и поступала неразумно, ты была не в своем уме" -- сказал он и оставил ее на прежнем месте жены и хозяйки. Но если на словах простить не трудно, на деле это оказывается совсем не так легко. А особенно это, пожалуй, трудно для того, кто одарен упрямым и меланхоличным нравом, кто никогда не возмущается пылко, но зато и не забывает. Она всегда чувствовала, что было бы лучше, если бы ее муж уступил чувству гнева и даже побил бы ее. После этого он мог бы снова стать добрым, но возле этого угрюмого и скрытного человека, она научилась вечно чего-то бояться. Она двигалась как лошадь в оглоблях. Сзади ее всегда был кто-то с кнутом в руках, хотя бы он его и не пускал в дело. И вот наступил день, как кнут нанес удар, и наступила минута, когда она стала погибшей женщиной.

* * *

Люди рассказывали, что никогда не видали такого горя, как горе Эббы Сандер. Она точно окаменела. Перед погребением трудно было поверить, что она жива. Да слышала ли она то, что ей говорили? Разбирала ли, кто с ней беседует? Казалось она не чувствует голода, не замечает холода. Но люди ошибались. Ее парализовало не горе, а страх.

Она не думала остаться дома в день похорон. Она решила идти на кладбище, следовать за погребальным шествием. И все будут думать, что покойника везут к великолепной могиле Сандеров. Ей уже чудились удивленные взгляды, когда процессия повернет к безвестной могиле. Хоть это будет и на кладбище, но разговоры поднимутся между всеми присутствующими. "Почему эта ребенка не кладут в семейной могиле Сандеров?" Сейчас припомнят темные слухи носившиеся когда-то давно. "Должно быть слухи то были верны"? заговорят все. И прежде чем успеют вернуться с кладбища, она будет осуждена и обвинена. Но быть ей там было необходимо. Хоть и сомнительный, а все-таки в этом был единственный шанс к спасению. Надо было быть там, казаться спокойной и держаться бодро. Быть может тогда поверят тому, чем она все это попытается объяснить.

Муж также пойдет в церковь. Он все приготовил, он пригласил гостей, заказал гроб и распорядился, кто должен его нести. С той поры, как он настоял на исполнении своей воли, он не проявляет ни грубости, ни злости. В воскресенье, после обедни устанавливается процессия. У носильщиков на плечах белое полотно, на котором понесут гроб.

Все значительные обитатели Лерума уже собрались, много народа и из других приходов. Пока процессия устанавливается, Эбба Сандер говорит себе, что готовятся вести на казнь преступницу. Ей хотелось бы их приготовить как-нибудь, но она не может слова вымолвить. Она совершенно не могла произнести, что-нибудь разумное и сознательное. Она могла только стонать. Она не смела открыть рта, чтобы у нее не вырвался крик отчаяния.

Зазвонили колокола, процессия тронулась. И никто и не подозревает, что должно было случиться! Отчего же она ничего не сказала? Если бы она не употребила над собой страшного усилия воли, она крикнула бы им, чтобы они не провожали умершего на кладбище.

И что такое покойник? Нужно ли было, чтобы она погибла из-за покойника? Пусть они его положат, где хотят, только бы не на кладбище! Как им помешать туда войти? В голове у нее пробегают бессвязные мысли... Нашли волчьи следы... Можно заболеть чумой... Она хотела бы их запугать как детей. Она не знает, где ребенка закопают. К несчастью она это слишком скоро узнает!..

Когда процессия вошла на кладбище, она обвела глазами снежное поле; она ничего не видала ни дороги, ни могил, а только одну белую пелену. Процессия направилась к часовне. Все кто мог, втискались туда и началась заупокойная служба.

Даже не поднялось вопроса, чтобы идти к могиле Сандеров. Значит никто и не узнает, что этот маленький ребенок, чей последний сон благословляется церковью, не будет никогда положен в семейный склеп? Если бы Эбба Сандер об этом подумала, она бы ни минуты ни мучилась. "Весной, думала она, когда гроб будут класть в землю, никого кроме могильщика не будет". Она поняла, что спасена и разрыдалась громко.

Люди на нее смотрели с жалостью... Какое горе! -- говорили они. Это ужас, что такое!" А ее слезы были слезами облегчения человека, которому удалось избежать позора и смертельной опасности.

Через два или три дня после отпевания, она сидела вечером на своем обыкновенном месте в столовой и чем более сгущались сумерки, тем ей делалось все тоскливее.

Это был тот час, когда ребенок обыкновенно прибегал к ней поиграть. Эбба прислушивалась невольно, точно ожидая услыхать топот маленьких ножек. И вдруг она вздрогнула и сказала себе:

"Но ведь он умер... умер"... На другой день в сумерки, она сидела на том же месте и то же чувство ожидания сжимало ее сердце. И так пошло день за днем и то же ожидание все мучительнее и мучительнее ее терзало. И оно все распространялось, росло как растет свет весной, и вскоре заняло все часы ее дня и ночи.

Само собою разумеется, что дитя родившееся при таких условиях, не могло быть сильнее любимо живое, чем мертвое. Пока ребенок жил, мать думала только о том, что завоевать расположение мужа, а вид этого ребенка не мог быть приятным кузнецу. Надо было, насколько возможно, держать его подальше и часто малютка должен был чувствовать, что он стесняет.

Женщина, изменившая своему долгу, стремилась доказать мужу, что она все-таки чего-нибудь да стоит и старалась все свое время посвящать домашней работе и хозяйству. При этой жизни ребенку мало было в ней места, как и следовало ожидать.

Теперь же она вспоминала, как умели молить и выпрашивать ласку его глаза.

Вечером он попросил ее остаться у его кровати, говорил, что боится потемок, но теперь она стала додумываться, что это было притворство с его стороны, для того, чтобы подольше удержать ее около себя. Она вспоминала, как он боролся со сном, и она поняла теперь, что он это делал, чтобы подольше чувствовать в своих руках ее руку.

Мал был, а тоже не без хитрости! Он употреблял все силы своего маленького умишка, чтобы добиться ее любви! Удивительно, что дети так могут любить! Пока он был жив, она этого не понимала. По правде сказать, только теперь проснулась в ней материнская любовь. Только теперь стала она гордиться красотой и прелестью своего ребенка. И целыми часами мечтала она об его больших, таинственных глазах. Розовым и пухлым он не был никогда, он был бледен и печален, но удивительно красив. И с каждым днем, который проходил, он ей казался все красивее и красивее.

Значит дети -- это самое драгоценное, что есть на земле! И подумать, что существуют такие маленькие человечки, доверчиво протягивающие каждому свои руки и верящие, что все на свете добры! Маленькие человечки, которые не разбирают, красиво ли, уродливо ли лицо, одинаково ласково целующие как-то так и другое, одинаково любящие и старых и молодых, и богатых и бедных, и все таки являющиеся уже настоящими людьми!

И каждый день ей все кажется, что она ближе и ближе к ребенку. Она, конечно, желала бы, чтобы он был жив, но невольно себя спрашивала -- была ли бы она тогда так близка к нему? Иногда мысль, что она не дала ему счастья приводит ее в отчаянье: ,,Оттого его у меня и взяли!" -- думает она. Но ее горе принимает такую грустную окраску изредка. Тоска, которая ею овладела, оказалась совсем не такой, какой она ее себе представляла. Тоска: это переживание прошлого; это понимание души того, кто уже исчез; и в этой тоске она находила неисчислимые сокровища.

Всего больше она боялась, чтобы время не несло за собой его образа. У нее не было ни одного его портрета. Быть может его черты изгладятся в ее памяти?

И она всякий день делала себе испытание. Сидя под окном, она себя допрашивала: "Вижу ли я его? Ясно ли я его вижу?" И пока зимние недели следовали одна за другой, она мечтала о весне, о весне, когда возьмут из часовни его гробик и зароют его в землю, и она будет иметь возможность приходить на его могилку, говорить с ним. Его положат на западной стороне, где ветер теплее. Она украсит его могилу розами. Она сделает там ограду и поставит скамеечку, чтобы целыми часами сидеть на ней.

Но люди, которые ничего не будут знать и будут думать, что ее ребенок лежит в могиле Сандеров, начнут удивляться, что она украшает чужую могилу и сидит у нее часами? Что им ответить? Не лучше ли будет заходить сперва на большую могилу, положить там букет, постоять немного, а затем потихоньку проскользнуть к маленькому холмику? Да, она так и сделает. Ребенок, конечно, будет рад и тому маленькому цветочку, который она для него сохранит... Но этим ей не удастся войти в общение с дорогим малюткой? Он ведь будет знать, что она его стыдится? Он поймет, каким жгучим стыдом он был для нее всегда, с минуты появления на свет. А от этого то она и должна его избавить. Необходимо, чтобы он верил, что счастье обладать им было для нее высшим счастьем...

* * *

Наконец зима начала уступать, начиналась весна, из-под тающего снега показалась земля.

Надо подождать две или три недели, пока она отойдет, но все-таки недалек момент погребения покойников из часовни. Эбба Сандер ждет этого все страстнее и страстнее

Видит ли она своего ребенка? Маленькая фигурка, так ясно вырисовавшаяся перед ней зимой, с приходом весны стала неопределеннее Опыты, которые она продолжала делать, приводили ее в отчаяние. Надо, чего бы это ни стоило, иметь возможность сидеть около его могилы, быть около него, чтобы его видеть, любить! О! Когда же его предадут земле? Ведь у нее одно на свете дорогое и есть, это ее дитя! Необходимо, значит, чтобы она его видела, видела всю жизнь! Все ее колебания и страхи исчезли под влиянием этой страстной жажды. Она любит и не может без него жить! И ни до кого, кроме его, ей нет никакого дела...

Когда наступила настоящая оттепель, когда могила и памятники, кладбища стали видны, когда снова зазвонили на крестах повешенные на них железные сердца, когда земля открылась, чтобы принять маленький гробик, готов был и крест, чтобы его поставить на могильном холме! Крест был черный и на нем белыми буквами было написано:

"Здесь лежит мое дитя!" а внизу: "Эбба Сандер".

Не было ей больше дела до людского мнения. Все это суета сует! Одно только важно: чтобы она могла, не скрываясь, приходить плакать на могилу своего ребенка!

Конец

----------------------------------------------------------------------------------

Источник текста: журнал "Вестник моды", 1910, NoNо 12, 14. С. 114--116, 132--133.