Удовольствіе есть общая цѣль; къ ней стремится каждый, a между тѣмъ такъ рѣдко ее достигаютъ, что намъ встрѣчаются въ свѣтѣ только скучающіе, или злополучные. Безъ сомнѣнія, люди ошибаются въ самомъ выборѣ путей, ведущихъ къ удовольствію; ибо природа не обманываетъ насъ, и поселяя въ насъ общее желаніе, не можетъ лишать способовъ исполненія. И такъ обратимъ наше вниманіе на сравненіе тѣхъ благъ, которыя въ свѣтѣ озабочиваютъ жизнь нашу, съ тѣми благами, которыя предлагаетъ природа за самую дешевую цѣну.
Безпорядки воображенія, мечты самолюбія и роскошь чувствъ суть обыкновенные источники, въ которыхъ ищемъ почерпнутъ счастія, но отъ которыхъ возвращаемся съ неизмѣримою пустотою въ умъ и въ сердцѣ. Кто назоветъ суровымъ мудрецомъ того наблюдателя, который, изслѣдовавъ науку сердца человѣческаго, подаетъ намъ руку на скользкомъ пути жизни и дружески остерегаетъ насъ отъ обманчивыхъ ея видовъ? Можетъ ли утомленный и жаждущій странникъ досадовать на услужливаго человѣка, который издали кричитъ ему съ участіемъ сердечной любви: "берегись въ степяхъ дерева ипомана {Ипоманъ, изъ фамиліи ѣдкомлечныхъ (tithymaloideae, Jufs. Uent), ростетъ въ Индіи. Въ соку его Индѣйцы обмакиваютъ стрѣлы свои, которыя дѣлаются отъ того ядовитыми) и отъ одной капли его сока вскакиваетъ на тѣлѣ пузырь съ мокротою, какъ отъ обжоги. В. И.}: сокъ его убиваетъ; не стой подъ етой прохладной тѣнью: она усыпляетъ подобно маковому соку, не пей изъ сего кристальнаго источника: воды его, подобно баснословной рощѣ Летѣ, приводятъ чувства въ онѣмѣніе и память въ забвеніе." --
Намъ тѣсно въ предѣлахъ настоящаго; мы бѣжимъ за будущимъ: ибо духъ нашъ не можетъ заключаться долго въ одномъ ограниченномъ кругу. Въ семъ расположеній нашего духа природа имѣла великое намѣреніе, которому препятствуетъ наше легкомысліе. Животные проводятъ жизнь безъ всякихъ заботъ; только человѣкъ неимѣетъ минуты спокойствія; ему не довольно настоящаго; сего дня онъ обдумываетъ завтрешній день, и природа выдаетъ ему только заемные обязательства, a капиталъ его въ надеждѣ.
Въ мечтахъ, въ желаніяхъ своихъ
Мытолько счастливы бываемъ,
Надежда золото для насъ.
И такъ зло состоитъ не въ безпокойствѣ воображенія, ибо оно есть дѣло природы, но въ несправедливомъ его отношеніи въ тѣмъ предметамъ, для которыхъ мы не созданы. Идемъ за славою, за богатствомъ, за пышностью, и отдавая наше счастіе на произволъ людскаго мнѣнія и вѣтреной фортуны, ввергаемъ себя въ неволю. Избытокъ, почести, поклоненія безразсудной толпы перемѣняющейся съ колесомъ фортуны, не приносятъ и не могутъ приносить намъ счастія. Душа требуетъ приятныхъ движеній сердца и великихъ дѣйствій разума. Шумъ, разсѣяніе, всѣ искуственныя забавы и страсти не замѣнятъ въ душѣ природной ея склонности къ изящномуи великому.
Чего ищемъ въ собраніяхъ, на балахъ, y вельможъ въ чертогахъ, приятной мысли, приятнаго чувства, приятной минуты: тамъ не находимъ ихъ; всѣ тамошнія удовольствія, подобно цвѣтамъ и плодамъ, выдержаннымъ въ искуственныхъ теплицахъ, неимѣютъ истиннаго блеска и вкуса. Открытый воздухъ нуженъ для свободныхъ движеній сердца, какъ для полнаго цвѣту растѣнія; a небо есть природный кровъ человѣка.
Чего желаетъ честолюбіе? чего требуетъ любовь къ богатству? Соберите сокровища обѣихъ Индій; положите къ ногамъ своимъ скипетры всѣхъ царствъ въ мірѣ; истощите утѣхи сладострастія, и вы увидите себя Тиберіемъ въ Капреѣ, терзаемымъ сердечною пустотою, и молящимъ Небо даровать ему только силу чувствовать {Quid scribam vobis, patres conscripti,aut quomodo scribam, aut quid, omnino non scio,nam hoc tempore, dii me deaeque pejus perdant, quam perire me quotidie sentio, si sciot Tacit. Annal. Lib. VI. T. e. "Какъ и о чемъ писать къ вамъ, отцы именитые? Самъ не знаю. Лучше хотѣлъ-бы ненавистнаго каранія отъ руки всѣхъ боговъ и богинь,нежели чувствовать такое изнеможеніе, или лучше сказать, неимѣть силы ничего чувствовать." Въ письмѣ къ Римскимъ Сенаторамъ. В. И.}. Такъ Геліогабалъ, другой безумецъ, по истощеніи всѣхъ страстей, роскошей и забавъ, обѣщалъ награду тому, кто изобрѣтаетъ удовольствіе.
Самое разсудительное употребленіе величія не приноситъ дѣйствительнаго удовольствія. Счастіе, какъ и здоровье, независимо отъ того мѣста, которое занимаемъ въ свѣтѣ; начало его вложено въ насъ самихъ рукою природы, и она возстаетъ въ тайнъ противъ уклоненій разума. Сенека сказываетъ намъ, что Августъ не переставалъ твердить о покоѣ и удаленіи отъ дѣлъ, и что отъ поклоненій двора, учтивѣйшаго и любезнѣйшаго въ свѣтъ, онъ обращался безпрестанно къ сельскому уединенію, которое было его любимою мыслію: напрасныя желанія; имъ не надлежало никогда исполниться.
Слава и суетные призраки ея, въ какомъ бы родъ ни полагали славу, не вѣрнѣе другихъ способовъ свѣтскаго счастія. Какая знаменитость не встрѣчалась съ другою гораздо превосходнѣйшею? Александръ и Кесарь ничего не оставили завоевателямъ; Гомеръ гонитъ во мракъ забвенія всѣ творческія дарованія; и если бы нѣкоторое наслажденіе и было соединено съ тѣмъ превосходствомъ разума или таланта, которое зависть современниковъ готова всегда оспоривать, за то какъ ненадежно сіе удовольствіе! какъ оно далеко отъ благополучія! Любовь ко славѣ есть пылкая страсть, въ которой чувствуемъ только муку и утрату ея. Король Прусской, Фридрихъ II, не могъ спокойно представлять себѣ конца своихъ военныхъ подвиговъ и конца жизни; не рѣдко повторялъ онъ съ нѣкоторымъ отчаяніемъ: "Я отжилъ вѣкъ мой; старыя мои кости годятся только собакамъ на снѣденіе {См. Циммерманово описаніе послѣдней болѣзни Короля Прусскаго.}." -- Волътеръ искалъ славы, нашелъ ее, и кончилъ путь свой на лаврахъ; но первое благо въ мірѣ, спокойствіе, было ему не извѣстно. На краю гроба освобожденный наконецъ отъ зависти, онъ возвратился въ Парижъ послѣ долговременной ссылки, и его осыпали въ театрѣ рукоплесканіями наканунѣ его смерти. На другой день Мармонтель нашелъ его лежащаго въ постелѣ и спросилъ: "насытилися ли вы наконецъ славою?" -- Ахъ, мой другъ,отвѣчалъ ему Вольтеръ, ты говоришь мнѣ о славѣ, a я кончаю жизнь въ страшныхъ мукахъ! --
Не такъ провелъ дни свои мудрый Адиссонъ. Его жизнь была покойнымъ теченіемъ мирныхъ склонностей; мужъ добродѣтельный по сердцу и уму, ученый по вкусу и, выбору, мудрый по правиламъ, человѣкъ государственный призванный къ дѣламъ по личнымъ достоинствамъ, онъ жилъ при дворъ Королевы Анны, какъ Платонъ при дворъ Діонисія, но смотрѣлъ на ласку и суровость фортуны, и кончилъ жизнь мудрецомъ истиннымъ. Передъ смертію онъ обратился къ молодому человѣку о немъ плачущему: "юноша! я училъ тебя трудной наукѣ жизни; узнай теперь, какъ легко умирать добросовѣстному человѣку."
Природа заключила въ насъ самихъ источникъ нашего благополучія. Въ извѣстной мѣрѣ нашихъ склонностей обрѣтемъ мы истинныя и честныя удовольствія безъ утомительнаго исканія, безъ мучительныхъ наслажденій, безъ совмѣстническихъ споровъ. То оспоривается только, что уступается изъ правъ человѣка; благо, которое даетъ природа, есть благо общее, и цѣна его возрастаетъ по мѣрѣ и числу участвующихъ любителей.
Первое сердечное движеніе, призывающее къ радости истинной и безцѣнной, есть любовь сыновняя. Какая нѣжная заботливость пробуждаетъ и питаетъ ее! Ожидаемый ласкаемый, нареченный еще до рожденія человѣкъ вступаетъ въ жизнь подъ руководствомъ любви отеческой, утѣшеніе младенческаго возраста, образованіе юношескихъ лѣтъ, введеніе въ общество людей: вотъ благодѣянія отцовскія! Какая кроткая снисходительность къ порокамъ! какая дѣятельная попечительность! Око родительское все предвидитъ, все устроиваетъ, и всегда устремляясь за судьбой сына или дочери, готовитъ постоянное благополучіе для того, кто долженъ сохранитъ память и бытіе его въ мірѣ, когда его самого не будетъ въ семъ мірѣ.
По мѣрѣ возрастающаго разума и пробуждающейся чувствительности, новыя связи размножаются вокругъ насъ и утверждаютъ человѣка на отечественной землѣ и въ отеческомъ домъ. Пускай величавое суемудріе повторяетъ съ притворнымъ ентузіазмомъ; вселенная мое отечество! Сія пустая филантропія есть лицемѣрная чувствительность, сердце любитъ плѣняться ближе къ предметамъ любви своей; и сердце говоритъ съ чувствительностью о безцѣнномъ утѣшеніи
Внимать журчанію домашняго ручья,
Внушать покойный сонъ подъ кровомъ, гдѣ родился,
И быть въ объятіяхъ родителей своихъ. --
Сколько трогательныхъ происшествій, сколько живыхъ или быстрыхъ движеній родится подъ кровомъ домашней жизни!! Мать снисходительная, матъ горячая до слабости, братья, сестры, родственники, друзья и приятели -- сколько, связей! сколько приятныхъ случаевъ! сколько такихъ часовъ, которые ничего не стоютъ въ глазахъ свѣта, но которые составляютъ важныя епохи въ жизни чувствительнаго человѣка! Вотъ что восхищаетъ насъ въ описаніяхъ Англійскихъ романовъ, въ семъ тонкомъ и счастливомъ подражаніи отборной природѣ! Развѣ подлинникъ не имѣетъ того дѣйствія, какое имѣетъ списокъ?
Есть ли мѣсто въ отеческомъ домѣ, гдѣ бы шаги наши не были освящены, какъ въ землѣ Ханаанской, какимъ-нибудь памятникомъ любви или утѣшенія? Здѣсь вкусилъ я ласку непритворной горячности; тамъ кротость снисходила къ моимъ слабостямъ; далѣе, родительская мудрость просвѣщала мой умъ и благословляла меня на пути жизни! Она предала мнѣ скрижали заповѣдей, и я предамъ ихъ дѣтямъ моимъ съ тою же любовію и съ тѣмъ же благоговѣніемъ!
Зрѣлый возрастъ былъ бы временемъ полнаго для человѣка благополучія, еслибы человѣкъ слѣдовалъ тогда побужденіямъ природы. Его умъ обогащенъ знаніями иопытами; умное и чувствительное существо достигло послѣдняго и возможнаго совершенства; онъ сдѣлался отцемъ семейства и хозяиномъ. Какой богатый источникъ сладкихъ чувствъ! какое обширное поле для мыслей! Для человѣка одинокаго, жизнь скучна и единообразна; дни текутъ днями безъ перемѣны; общество и люди не могутъ быть предметомъ сердечнаго участія; самыя страсти имѣютъ тѣсный кругъ дѣйствія: но для отца воспитаніе его дѣтей, успѣхи ихъ разума, развитіе ихъ понятій, надежды извлекаемыя изъ ихъ способностей, взоры обращенные на будущее и связывающіе его съ настоящимъ, разнообразятъ наслажденія, подобно мыслямъ, и присвоиваютъ человѣку самое то время, въ которое не будетъ его въ мірѣ: таковы блага и удовольствія, которыя сама природа предлагаетъ умному и просвѣщенному отцу:
Какъ суетныя заботы свѣта кажутся холодны и ничтожны передъ сими великими предметами и дѣлами! что говорятъ сердцу или уму собранія, вечеринки, балы, карточныя игры? можемъ ли утѣшаться или заниматься ими такъ долго и постоянно?
Сельской кровъ и семейственное уединеніе есть самое счастливѣйшее положеніе въ свѣтѣ: тамъ человѣкъ находится подъ непосредственнымъ вліяніемъ природы, принимая участіе во всѣхъ ея дѣйствіяхъ, и слѣдуя за всѣми ея перемѣнами; тамъ мысли его приобрѣтаютъ простоту и величіе, a чувства кротости и умиленіе: лучшіе друзья человѣчества суть люди живущіе далеко отъ подобныхъ себѣ. На крутыхъ скалахъ, между пустынными ущеліями Алпійскихъ горъ встрѣчаетъ изумленный странникъ безкорыстное и ласковое гостепріимства. Въ городахъ разсуждаютъ о добродѣтели; въ уединеніи ее чувствуютъ. Посѣлиться въ маленькомъ помѣстьи, способствовать успѣхамъ земледѣлія, оживить уголокъ земли силою примѣра и просвѣщенія, указать простому поселянину его истинную пользу, открыть для сосѣдей и добрыхъ людей домъ простый въ его благородствѣ, гдѣ удовольствіе безъ разврата, избытокъ безъ роскоши, добродѣтель безъ суровости соединяютъ всѣ наслажденія, не естьли благополучіе истинное, безпорочное и немногимъ извѣстное? Чего ищемъ въ столицахъ и въ городахъ, когда можетъ каждый изъ насъ сдѣлаться сельскимъ Титомъ?
Съ большимъ просвѣщеніемъ, нежели отцы наши, можемъ нынѣ возобновить простые, и великодушные нравы, очищенные отъ суровости: тогда будемъ достойными сынами отечества и опорами трона. Во всей чистотѣ души и сердца обязаны мы окружать своего Государя. Во дни роскоши и нѣги вкрадываются въ Царскіе чертоги: подлые льстецы,искусные только въ дарѣ слова: въ бурные дни Государь опирается на однихъ сыновъ, вѣрныхъ добродѣтелямъ предковъ своихъ.
Не льзя не прибавить къ концу сего разсужденія нѣкоторыхъ замѣчаній, имѣющихъ къ нему отношеніе. У древнихъ мораль была извѣстна; философы преподавали ее въ аеинеяхъ и академіяхъ; и между тѣмъ какъ законы обуздывали грубую чернь и удерживали ее отъ преступленія, наука нравовъ опредѣляла для образованныхъ людей нѣжныя салонности добродѣтели и остерегала отъ нарушенія правилъ ея. Каждый слѣдовалъ тогда за философскою сектою и ея нравоученіемъ. Цицеронъ былъ платоническимъ мудрецомъ, Брутъ стоикомъ,другіе епикурейцами. Въ новѣйшія времена, когда религія приняла нравоученіе подъ свою священную егиду,духъ вольнодумства и безвѣрія смѣшалъ таинства съ правилами въ одномъ общемъ сомнѣніи. Физика, гордясь нѣкоторыми открытіями, недостаточными для просвѣщенія и чуждыми для нравственности, взялась все рѣшить и все перестроить; человѣческая жизнь пущена, такъ сказать, на волю страстей и мнѣнія; наука морали почитается недостойною вниманія; и намъ кажется почти странно дѣлать добро, равно какъ и вѣрить истниѣ!
Можно сказать, что нѣтъ общей морали. Честь, основанная на другихъ правилахъ, существуетъ внѣ насъ, ибо она существуетъ только во мнѣніи; но если мнѣніе порочно, даже и злонравно, если порокъ похищаетъ награду и почести: y добродѣтели, то можетъ ли что нибудь замѣнишь науку морали? Гдѣ правила нравовъ и основанія добродѣтели?
Знаніе свѣта есть знаніе своихъ выгодъ; оно приноситъ одно ненадежное благоразуміе, зависящее отъ обстоятельствъ; и какъ сіе знаніе состоитъ въ наукѣ успѣховъ, a не правилъ, то случай опредѣляетъ похвалу иди осужденіе, и въ бѣдствіяхъ наноситъ позоръ, какъ въ счастіи наноситъ славу. Человѣкъ тотъ же, хотя доброе имя его перемѣняется. Когда страсти движутъ нами, когда тайныя побужденія дѣйствуютъ во глубинѣ души, когда разсудокъ требуетъ рѣшительныхъ мѣръ, нѣтъ времени обдумывать дѣло, и совѣтоваться съ разсудкомъ ослѣпленнымъ; ему должно имѣть заранѣе вѣрные разсчеты, на всякой случай приготовленные. Сіи правила, чистыя и основательныя, почерпаемъ и находимъ мы только въ моральныхъ книгахъ. Нравоученіе есть мудрость вѣковъ и законодательства народовъ. Черезъ него душа наша укрѣпляется противъ превратностей фортуны, стоитъ выше рока, и передъ нимъ не смиряется, или уклонясь съ честію къ самой себѣ, повелѣваетъ людямъ и свѣту, каковы бы они ни были, себя уважать и себѣ удивляться.
Ничего великаго, ничего благороднаго не произведетъ тотъ, кто не научился морали въ книгахъ. Онѣ увеличиваютъ правила, говорятъ намъ въ свѣтъ: не льзя исполнять сихъ правилъ. -- Если книги увеличиваютъ теорію, то практика убавляетъ довольно; нѣтъ вреда подходить къ совершенству. Къ тому же не столько правила морали возвышены, сколько мѣры силъ нашихъ ослаблены отъ бездѣйствія и примѣра. У древнихъ великія характеры были очень обыкновенны, ибо они учились въ книгахъ: отъ чего не льзя вамъ вознестися на ту же степень высоты?
Одинъ Англійскій авторъ, почитатель Адиссона, говоритъ, что сей великій мужъ получалъ не рѣдко письма, укоряющія его въ излишнемъ увеличеніиправилъ добродѣтели, но что Адиссоновы сочиненія,не смотря на упреки свѣтскихъ и легкомысленныхъ людей, принесли великую пользуАнглійской націи. Зритель его былъ читанъ во всѣхъ трехъ королевствахъ Великобританіи; и его мудрымъ наставленіямъ обязаны отчасти Англичане тѣмъ вѣрнымъ и твердымъ разсудкомъ, который отличаетъ ихъ націю.
Желательно, чтобы вкусъ въ хорошему чтенію распространился: желательно равномѣрно, чтобы писатели имѣли въ виду благородную цѣль просвѣщать своихъ читателей. Однимъ шутамъ пристойно забавлять праздность и занимать любопытство: дѣло писателя распространять добродѣтель, вселять уваженіе къ вѣръ и законамъ, усовершать всѣ методы счастія. Нѣтъ славы для автора, если трудъ его не полезенъ {Nisi utile eft quod facimus, ftulta eft gloria. Phaedr.}, и книги суть отравы общества, когда онѣ не врачуютъ душевныхъ недуговъ, по свидѣтельству Египтянъ {Извѣстна надпись, бывшая надъ Мемфійской библіотекою.}. Одно сіе похвальное намѣреніе утверждаетъ славу великихъ творцевъ: полемическія сочиненія, парадоксы, системы, споры и заблужденія исчезнутъ, подобно модѣ; Зоиловъ рано или поздно забудутъ; Фенелоновъ и Адиссоновъ никогда: чтобы занять мѣсто во храмѣ славы, надобно пройти черезъ храмъ добродѣтели.