Книговод

Крестики

Ремизов Алексей Михайлович


Алексей Михайлович Ремизов
Крестики

Из цикла "Семидневец"

   Жизнь моя померкла. Один я остался на свете. И никому не нужен. Да и мне никого не надо. Влачу дни в постылом труде, чтобы зачем-то еще тянуть на земле.
   А ей-Богу спокойно бы помер.
   Главное, что не вижу никакого просвета -- такая впереди равнина и конца ей нет.
   Не рвусь никуда, как раньше. Да и некуда. И знаю, от своей судьбы не уйдешь.
   Мерно колышется воз. Между оглоблей тощая ребрастая кляча, наклонив голову, тянет его из последних... Где надежды? А ведь я родился не оглодком. Где идеал? И не сухарем рос я. Где строительство жизни? Верил в какую-то справедливую жизнь, на создание которой и я положу мои камень... И вот слышу свист кнута да понуканье:
   -- Но-но, ты! Кляча!
   А в последней моей надсадке, как в насмешку, мне видятся кони и тут где-то близко посвистывает московский ямщик:
   -- Эй, вы, голуби!
   А какие кони? Кони -- кляча. И какой ямщик? Первый, кто захочет, у кого есть хлыст.
   Вечером, вернувшись со службы в свою пустую неуютную комнату к своему письменному столу -- стол, это единственное, что и осталось у меня от прошлого! -- я остаюсь один и сам себе хозяин.
   А какая мне радость: мне незачем быть хозяином. А одиночество меня не пугает: я всегда один, везде.
   Как пусты будни, но еще пустее праздник! Праздники я несу, как самое жестокое проклятие: просто деваться некуда.
   И опять скажу, будет и у меня праздник -- настоящий, и будет он тогда, когда меня не будет.
   Не страшна смерть, а просто неизвестна. -- Вероятно, ничего и нет, а так провалишься в пустую дверь -- и конец.

* * *

   У меня, как и у всех, была мать, отец, близкие и любимые люди и всем-то пришел конец. И один я, только один на земле и есть.
   Никого и ничего не осталось
   Нет, пожалуй, не ничего. Осталось! Семь крестиков в коробке на столе остались, да большое распятие на стене над постелью.
   Крестики -- это прошлое, мое прошлое.
   Крест -- будущее, мое будущее.
   Когда улягусь я в последний раз на своей узкой койке, в моих скрещенных холодных руках будет этот черного дерева крест в медной оправе с медным рельефным распятым Христом.
   Так и понесут...
   А помню хорошо, как появился этот крест.
   Было такое светлое, громкое весеннее утро. Больше я не слышу таких звуков и от солнца прячусь -- или глаза мои ослабели или всякая яркость, как и всякая резкость, чересчур требовательна, а где уж ответить! В глухой городок, где мы тогда жили, пришел венгерец-коробейник.
   Не обошел и наш дом. С грохотом опустил он на пол прихожей свой тяжелый короб перед отцом и матерью мать держала меня за руку.
   Раскрылся короб и полились материи, картины, книги, листки, шелк, золотые вышивки, ну, все, что приносят венгерцы. Наконец, на самом дне очутился и этот черный с медью крест, его и купила мать.
   И как часто потом поминала она этот крест.
   Куплен тяжелою мукой всей моей жизни, -- поминала она, -- и принес мне злую судьбу.
   После ее смерти крест достался мне и связал ее судьбу с моей.
   А вот крестики... крестики, это другое дело.
   Каждая женщина, -- кого я любил и меня кто любил, -- оставляла на память крест. Крест надевался на меня с благословением и со слезами. А я его снимал с шеи, клал в стол в коробку и забывал. Я уж другую любил и другая дарила крест. Ее сменяла третья, четвертая...
   В минуты уныния и тоски нестерпимой усаживаюсь я за свои старый письменный стол и из правого ящика вынимаю розовую выцветшую коробку с надписью тиснеными буквами -- рябиновая пастила Абрикосова -- и крест за крестом, крестики тельные раскладываю по столу.
   Тут все: и укор и умиление и такая боль, -- только после сна, когда вдруг приснится чего никак не вернешь, так душа болит.

* * *

   Серебряный большой крест со сплошными лучами, как ромб, на серебряной цепочке...
   Помню пустую длинную с низким потолком комнату на Большой Гончарной в Таганке. На столе около сдвинутых к стене книг водка, пиво и закуска самая простая -- огурцы и селедка. За столом хозяин, мой приятель, Александр Иванович, лет на двадцать меня старше, неповоротливый и великий, как слон. Я ему не для водки, которую он пьет один понятливо и сладко со чмоком и горько до слез, я ему для разговора.
   Живая, но заблудшая душа его, запутанная словами, я теперь понимаю, рвалась из всех сил на волю, а чего-то не было и он еще запутывался -- до петли.
   И вот я с ним разговариваю и кажется ему через мой разговор выкарабкивается он на свет Божий.
   Познакомился я с ним в Тургеневской читальне и над книгой у нас завязалась дружба.
   Все торговые дела ведет его мать и сестра, а он так -- непутевый: днем он заходит в лавку посидеть, чаю попить, а вечера -- в читальне. Мне, с ним по дороге и дорогой у нас всегда разговор, но главное там -- в его пустой длинной комнате на Гончарной.
   И о чем только мы с ним не говорили: и о Боге, и о вере, и о социализме, и так о прочитанных книжках, и так о событиях из жизни.
   И когда мое слово приходилось ему особенно по душе, он ладонью вытирал себе губы и с умилением целовал меня. И это случалось всего чаще в большом подпитии, когда глаза его наливались слезами.
   В разговорах мы просиживали до рассвета. Приятель начинал клевать носом и я уходил домой -- жил я по соседству в Каменщиках, в двух шагах от Терехина.
   Как-то на наших беседах появился приятель Терехина -- здоровый малый, крепкий, кудреватый и очень хорошо одетый. Сам Александр Иванович ходил рвано и мято, а этот его приятель в перстнях на толстых пальцах. Его называл Терехин Сеней -- Семен Петрович Краснопеев. По душе он был прямой противоположностью Александра Ивановича, никакой не мечтатель, а человек самой аршинной жизни, из молодых, крепко державший отцовское дело.
   В разговорах он мало принимал участия, а если задавал вопросы, то всегда такие, которые сводили все наши полеты на самую рыночную таганскую толкучку. Пил он не меньше Александра Ивановича, но головы не терял и только в подпитии совсем уж не подавал голоса, и слышал ли что, трудно сказать.
   И не знаю я отчего, но вдруг во время моего разговора он подымался и, бережно обтерев себе платком крепкие свои усы, целовал меня, как Терехин.
   А Терехин в такие минуты смотрел на приятеля с особенным ободрением, в котором было и удовольствие и поощрение. После я догадался: Александр Иванович задумал развивать приятеля и в этом поцелуе его видел явный успех от своих старании, -- коли поцеловал, значит, проняло, а проняло, будет толк.
   С появлением Краснопеева произошло изменение в пустой терехинской комнате: у окна появился столик, накрытый скатертью. И в первый раз я увидел сестру Терехина Елизавету Ивановну: сильная в брата и совсем не похожая, никакой путаницы, под стать Краснопееву.
   Елизавета Ивановна обыкновенно подымалась наверх с подносом, на котором было полно всяких гостинцев: и орехи и яблоки и сушеный виноград и шептола и пастила. Поднос она ставила на столик, а сама присаживалась к нам к столу, залитому водкой и пивом, и не отказывалась от рюмочки, которую выпивала по-бабьи в несколько приемов, морщась, как какое лекарство горчайшее. Ни со мной, ни с своим братом она не разговаривала, а всегда и только с Краснопеевым, и наш разговор философский перебивался всякими расспросами и соображениями самой рыночной таганской толкучки.
   За чаем для меня спускался вниз Александр Иванович, но однажды с Елизаветой Ивановной появилась у нас ее дочь Лида, тоненькая гимназисточка, вся голубая -- такой первоцвет у меня остался от нее неизгладимо в памяти и уж Лида стала приносить мне чаю.
   Лиде было пятнадцать лет и мне пятнадцать.
   Я очень любил книги и мне приятно было разговаривать о них и я нисколько не тяготился полунощными беседами с моим несуразным приятелем. Но скажу по правде, с тех пор, как появилась в пустой комнате Лида и голубой ее цвет мелькнул в клубах серого табачного дыма, я стал чаще заходить к Терехину. И говорил я горячей и смелее.
   Лида никаких книг не читала и разговоры наши были для нее темны, но она сидела с нами, как слушала.
   И все дольше и дольше с каждым разом оставалась она с нами за нашими разговорами. И, бывало, время спать ложиться, а мать не гонит ее, и сама уйдет, а ей хоть бы слово.
   И до рассвета голубой свет ее светил, не гас, в табачном сером дыме.
   Сначала мне непонятно было, почему это так, такая вольность, но скоро из пьяных намеков приятеля я понял, что Лиду метят в невесты Краснопееву.
   Боже мой, что я тогда почувствовал, какая боль вонзилась в меня и обида, точно я был кем-то жестоко обманут. Я винил всех и ужасался. А ведь было все так просто, и чем, в самом деле, плох был Сеня Краснопеев или чего преступного было в желании матери пристроить дочь за дельного человека?
   Я по-прежнему бывал у Терехина, но что-то в самой глубине моей было оскорблено, а эта боль моя только и могла выразиться в страстности моих слов, от которых Александр Иванович, ничего не подозревая, просто пьянел, как от самого крепкого вина, и лез целовать меня и целовал с таким умилением, точно губы мои были святыней.
   Я следил за Лидой, мне хотелось узнать, что она чувствует и известно ли ей, или она ничего не знает о замыслах матери, и откуда ей такая воля сидеть с нами до рассвета в пьяном табачном чаду.
   Лида смотрела на своего жениха теми же самыми глазами, как и на путаного своего дядюшку, в этом не было никакого сомнения. Но это меня нисколько не успокоило. Другая мысль ошеломила меня: ведь, все равно, думал я, когда мать начнет открытое сватовство, со стороны Лиды, а я это твердо знал, не встретится никакого отпора -- из какой-то своей глуби голубой она на все согласится.
   И уж винить мне некого было, но и поправлять нечего было: перед стеной остается одно, если тебе мешает стена, просто удариться и проломить себе лоб.
   Все это я очень хорошо понимал, но примириться никак не мог.
   И все, что я ни делал, выходило с каким-то ожесточением, -- душа у меня горела.
   Я до сих пор помню это чувство свое горящее, помню и ясный вечер, напоенный грустью зари осенней, Рождество Богородицы.
   На наших вечерах разговорных я никогда не пил и сколько ни угощал меня Александр Иванович, я всегда отказывался. А вот этот вечер я не отказался и почувствовал себя совсем свободным и смелым.
   Уж было заполночь. Разговор вошел в вихревой круг слова не договаривались, мысли перебивались. Табачная и винная гарь перехватывала горло. И только голубой свет, как голубой огонек, неизменно мелькал.
   И, кажется, никогда и не ушел бы и остался бы в прокуренной комнате, пока жив, не померк голубой этот свет, а с ним боль и отчаяние и свобода моя.
   И когда наступила минута и Лида вышла, я пошел за ней. Я догнал ее в коридоре.
   -- Лида!
   Быстро она обернулась.
   И оба стали. И без слов поняли.
   И она прижалась ко мне, как птичка.
   -- Лида! -- и сердце мое забилось часто, как билось и ее сердце.
   Вдруг она насторожилась и показалось мне, будто заворочался кто-то за дверью.
   Но это только показалось.
   И я поцеловал ее тонким поцелуем первым.
   А она посмотрела, точно издалека откуда, и проскользнула в ту дверь...
   Наверх я больше не вернулся.
   Сердце мое горело -- то горело, то стыло, как лед.
   И с тех пор всякий раз я улучал минуту и в коридоре на том же самом месте мы встречались -- жалкий полусвет висячей лампочки светил нам.
   Не было никаких поцелуев, молча мы глядели друг на друга, точно боялись слова, потом она чуть касалась моей руки и быстро пропадала за той дверью.
   Я не помню, я ничего не помнил, дни неслись, все голубело, а то, что я слышал, рассекало мою душу: не намеками, а откровенно говорили о свадьбе.
   Краснопеев не пропускал наших вечеров. С Елизаветой Ивановной уходили они на ее половину, и наверх возвращался один, когда Александр Иванович оканчивал свою горькую.
   -- Лида, неужто это правда? -- я, наконец, спросил ее.
   -- Да, правда, -- ответила она едва слышно, но твердо и безусловно.
   Что же мне было сказать?
   А она быстро сняла с себя крест и, так же быстро приподнявшись, надела его на меня и, не давая мне говорить, обняла мою шею своей тоненькой ручкой.

* * *

   Золотой обыкновенный крестик на тоненькой золотой цепочке...
   Первая и единственная моя весна в деревне. После города, где прошло мое детство, все мне было и удивительно и первое время враждебно. Я не умел ходить по земле, я по нескольку раз проходил по одной и той же дороге, а все мне казалось внове. И если бы пустить меня одного, я заблудился бы около самого дома у старых лип, стеной окружавших дом.
   Собак я боялся до смерти -- неизгладимое воспоминание школьных лет: несчастные маленькие собачонки, которые изо дня в день сзади нападали на меня, когда ближайшим путем через длинный проходной двор возвращался я из училища. Не меньше страшны были и коровы -- и самая молочная белянка представлялась мне свирепым быком, который шел на меня, чтобы бодать, Я боялся лошадей, свиней, пчел, ос, жуков, муравьев, я только не боялся кур.
   И наперекор всем страхам моим и беспомощности жил я, весь зачарованный зеленой землей весенней.
   На прогулках неизменным спутником моим была Наташа.
   Сначала она смеялась надо мной, над моей растерянностью и неуклюжестью, с какой я, сжившись лишь с каменной улицей города, ступал по земле некаменной, подымала на смех вопросы мои -- моя полная невинность в хозяйстве только и могла вызывать смех -- нарочно подводила меня и под собак, и под коров, потешаясь моей ненаходчивостью, но восторг, с каким встречал я каждый цветок, умиление мое, с каким прислушивался я к птичьему лепету, покорили ее. И она уж оберегала меня, предупреждая все мои страхи.
   Весенние зеленые листочки, до которых страшно дотронуться, так они чисты и нежны, лунные майские ночи с туманными зелеными полосами по аллеям и черным живым воздушным провалом -- зеленый волшебный свет не покидал меня.
   И этот свет был в ней, и она всегда со мной.
   Я как-то совсем не замечал, что и часа не мог быть без нее. И казалось мне, так будет всегда.
   А когда на прогулках мы шли по полю или в лесу, мы шли тесно, плечо к плечу, и шаги наши сливались и были мы, как одно.
   И с какой невыразимой горечью, едва удерживая слезы, забившись в вагоне, ночью я прижимал золотой крестик, который она подала мне украдкой, когда мы прощались и, держа мою руку, что-то хотела сказать, но губы вздрогнули и зеленый свет ослепил меня.

* * *

   Серебряный крест на толстой серебряной цепочке...
   Московская осень с дождем унылым и липкой грязью любимая пора, когда под тоскливый вой ветра думается остро и горяча мечта.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   По билетику я нашел себе комнату на Коровьем валу. забрался в такую даль, чтобы остаться одному: мне надоели все эти вечеринки и опостылели разговоры и песни. До университета мне было не близко, но путь на Моховую, через Замоскворечье, меня не пугал: шлепать чуть свет под мелким моросящим дождем или возвращаться в глубокие сумерки, когда зажигают фонари, да это такая острота, как и сидеть над книгой, прислушиваясь к ворчливому ветру.
   Мадам Аннет -- Анна Ивановна Самойлова -- моя хозяйка, женщина закатывающейся молодости, рослая не по-женски, какая-то поляница, рыжая, со свиным обликом, неуловимо отпечатленным на всем лице от лба до подбородка, первое время за что-то невзлюбившая меня, встречала грубо, делая мне кстати и некстати самые оскорбительные замечания.
   Я не обращал никакого внимания -- я был полон моими занятиями, книгами, которые трепетно, как самый хрупкий фарфор, приносил я из университетской библиотеки в свою тесную комнатенку.
   Какие несчастные обездоленные люди, для которых мои драгоценности -- все эти ученые и волшебные книги -- поистине драгоценнее золота и самоцветных камней, были только обрезанной бумагой, годной для заверток и цыгарок!
   Я тогда думал, что книжник, любитель книжный не может быть злым. Мне представлялось, что если бы люди полюбили книгу, как я любил, прекратились бы на земле и ссоры, и раздоры, и на земле, как в небесах, расцвел бы райский мир.
   Моя комнатенка -- загон мой с окном в забор -- была самая тесная, какую когда-либо отделяли в домах для жилья. Бог знает, кому и для чего она предназначалась, но в ней была лампа и книги, и этого с меня было довольно, даже больше, я считал себя счастливее самого богатого богача, у которого не одна, а десяток комнат и каждая во сто раз больше загона, но ни в одной нет моих драгоценностей -- моих книг.
   В книгу я был влюблен, как в живое, светящееся своим светом, в котором волнилась и лазурная глубь Лиды и лунная зелень Наташи.
   Смех соседок моих, мастериц и учениц-подростков, меня ничуть не трогал, мне было все равно, и только, когда я находил в книгах какую-нибудь удивительную мысль или такое слово, которое повторялось само собой, мне хотелось войти в их рабочую комнату и рассказать о моем счастье. Но я никогда не решался заглянуть к ним, и только встречаясь в коридоре, иногда не мог удержаться и, хотя не говорил о книгах, лицо мое сияло, я говорил что-нибудь самое обыкновенное и таким голосом, от которого и в коридоре, а потом и за стеною смех подымался пуще и заразительнее.
   Конечно, для них была смешна моя тогдашняя опьяненность и совсем непонятна и всякое слово мое казалось им балаганным, но смех их был добрый и смотрели они на меня с улыбкой.
   Занятия мои шли взахлёб и я не нарадовался Коровьему палу, моему загону, куда могла толкнуть меня только сама судьба.
   А случилось такое, о чем мне и стыдно и досадно вспоминать. Все занятия мои перевернулись и я просто вычеркиваю наступившую зиму из моей тогдашней жизни.
   Или я должен был так позорно унизиться, чтобы потом уж гордо стать? Я и стал, и все-таки, скажу, с этой зимы, с пропадом моим зимним, на всю жизнь что-то хряснуло во мне.
   Анна Ивановна -- мадам Аннет -- не пропускавшая случая грубить мне, вдруг изменилась.
   Никогда я не знал, да и теперь не могу понять, что могло умягчить ее зверское сердце, больше того, так безгранично расположить ко мне.
   Или молодость моя, книжная моя влюбленность -- силой я никогда не отличался и при банях служить не гож -- я только с книгой, только в мыслях скатывал горы.
   А должно быть, что так: разгоряченность моего духа, моя пламенность, покорила ее зверское существо.
   Как-то вечером, когда я сидел за книгой, в комнату мою вошла Анна Ивановна и со всем шумом, свойственным только ей, а рыжие распущенные волосы ее наполнили весь мой загон.
   Одета она была необыкновенно: какая-то тончайшая в кружевах распашонка, на руках тяжелые браслеты, паутинные туфельки.
   Смотрела она нагло и самодовольно.
   -- Ну, что, Сергей Александрович, хорошо? -- в первый раз назвала она меня по имени, а не просто Маркеловым, как всегда.
   -- Очень хорошо, -- ответил я, не зная, что и сказать, -- какие кружева!
   И, должно быть, ответ мой доставил ей величайшее удовольствие -- с самодовольным хохотом она шумно вышла.
   Я сейчас же открыл форточку: приторный запах не то помады, не то пудры помадной насытил весь загон мой.
   Но от ее рыжих волос я никак не мог избавиться, -- они прилипли и к книгам и к моей тужурке и к моей постели.
   Да и от нее самой я уж не мог освободиться.
   С этого вечера она стала моим постоянным гостем. Она придиралась ко всяким пустякам, чтобы только войти ко мне, сесть к моему тесному столу и начать разговоры.
   И я отбывал вроде как повинность, когда она разговором своим отрывала меня от книг. Я старался утешить себя, что иначе невозможно, что она хозяйка и имеет все права, и хуже было бы, если бы донимала она грубостями и грозила выгнать.
   И что же вы думаете, я не только утешил себя, нет, я понемногу совсем привык и даже стал ждать ее -- ведь, непременно придет, непременно сядет вот тут и заведет разговор.
   Но этого ей было мало, я стал замечать, что уж очень что-то близко придвигает она ко мне свой стул -- ведь, еще чуть-чуть и очутится она у меня на коленях.
   Да так и вышло.
   Я растерялся: мне было и тяжело, и неловко и, еще скажу, отвращение почувствовал я, но ничем не выразил и не высвободился.
   А она было довольна не меньше, чем тогда от моего ответа, когда я похвалил ее маскарадную кружевную распашонку.
   Я был так наивен, я вообразил, что этим все и кончится: ну, села, думал я, ну еще сядет когда, и больше ничего, а уйдет и я опять за книги.
   Между тем заботливость ее обо мне с каждым днем увеличивалась и однажды она затеяла сама сшить мне новый костюм -- ходил я очень отрепанно и моя студенческая тужурка была в самых разношерстных заплатах, как в медалях.
   И вот тут-то на одной из примерок я и сорвался.
   Я был переведен в большую светлую комнату. У меня была такая обстановка, о которой я никогда и не мечтал. Меня откармливали дичью и пирогами. Бог знает, в кого судьба меня обратила. Я перестал ходить в университет.
   Я занимался лениво и равнодушно и книга лежала по неделям раскрытой все на той же странице. Большую часть времени я ничего не делал, я только спал и ел.
   Новая комната моя была далеко от мастерской и до меня не доходил ни разговор, ни смех, но иногда среди ночи вдруг мне слышалось -- это был смех, но это был совсем другой смех, смеялись надо мной и нехорошо.
   Но как было и не смеяться!
   Бог знает, в кого я был обращен.
   В коридоре я редко показывался, редко встречал мастериц, но когда случалось столкнуться, мимо меня проходили осторожно, а смотрели заискивающе и даже боязливо, и я опускал глаза.
   Откормленный и обленившийся, я проклинал мой корм и мою лень и всем существом моим возненавидел хозяйку, начало и исток моего свинства и лени, но опутанный заботливостью, я не видел себе никакого выхода.
   Часами я выслушивал глупейшие ее рассуждения и базарную болтовню: она всё выкладывала передо мной, все мелочи своей хозяйской жизни.
   Обыкновенно я отмалчивался, впрочем, от меня и не требовалось никаких слов, но иногда я изменял себе и, сдерживаясь, говорил последние грубости, оскорбляя и мстя за свою собственную низость и свинство.
   Я видел, с какими покорными глазами она слушает меня и еще больше горячился, подбирая самые обидные слова.
   А все кончалось очень глупо: я криком моим не только не поправлял ничего, а еще глубже загружал, я сам заколачивал последние щели на волю.
   Наговорив грубостей, я вдруг спохватывался или, обезоруженный покорностью и молчаливыми ее слезами, начинал заглаживать все свои резкости и все сводилось на нет. Нет, больше, я так переводил все разговоры и смягчал до такой мягкости, что свиное лицо ее расплывалось от удовольствия.
   Я не знаю, к чему бы привела меня зима со всеми удобствами моей тогдашней жизни, а вернее, в один прекрасный день с отчаяния, не видя никакого выхода, я выбросился бы на мостовую, и только счастливый случай вывел меня из моей безвыходной неволи.
   Мое отсутствие в университете не прошло незамеченным. И один из моих товарищей, большой тоже книжник, но за книгами не потерявший житейского соображения, отыскал меня и, должно быть, и по моей комнате и по лицу моему все понял и без всяких разговоров объявил мне, что я должен ехать с какой-то ученой экспедицией и отказываться мне никак невозможно.
   Я сразу ожил -- я готов был хоть на край света.
   И в тот же вечер я сказал моей хозяйке, что уезжаю.
   Сначала она ничего не поняла, она подумала, что это я так в сердцах, но я не кричал, я говорил совсем так, как после криков моих, когда я заметал и смягчал все мои резкости, и это ее совсем спутало. А когда, наконец, она поняла, на нее просто напал столбняк.
   Ночь она не спала, я слышал, ее комната была рядом с моей, и поднялась она спозаранку: что-то все перебирала и в сундуке и в комоде.
   Собственных вещей у меня никаких не было, несколько любимых книг и узелок с бельем, вот и все. И все это я быстро собрал, чтобы не мешкая, до обеда покинуть Коровий вал.
   Я точно не знал, куда я пойду, и правда ли об экспедиции или только выдумка, я мало раздумывал, я хотел одного -- на волю.
   От еды я отказался, я только выпил чаю и томился, когда настанет, наконец, минута, и я переступлю порог, чтобы никогда не возвращаться.
   Постаревшая за ночь, непричесанная, вышла ко мне Анна Ивановна.
   -- Уезжаете, Сергей Александрович? -- спросила она как-то уж очень равнодушно.
   -- Да, -- ответил я робко и посмотрел на часы, точно у меня был условлен час, -- без трех минут двенадцать.
   Я готов был провалиться на месте и мне казалось, что до двенадцати, а в двенадцать я выйду, пройдет вечность.
   Сердце у меня колотилось.
   -- Ну, Бог с вами! -- сказала она хрипло.
   А я стоял с узелком, не зная, что и ответить.
   И она подошла поближе -- она у дверей, как вошла, так и стояла -- она сняла с себя крест, надела на меня теплый с зацепившимся рыжим волосом на цепочке, и повалилась без чувств.

* * *

   Крест длинный на филигранной цепочке золотой с двумя камнями кровавых альмандинов...
   Я не помню ни часа, ни минуты, когда бы я тихо подумал. Растерзанный ходил я, сопровождая ее по ночным театрам и ресторанам.
   Я не знаю, какая кровавая сила ударила меня по глазам и в кровавых кругах завертелся весь мир.
   Лживая, бездушная, обвораживающая змеей, клянясь, она сама никогда не знала, куда -- к кому ее потянет через минуту, кому она будет так же клясться, как мне сию минуту.
   Взять камень, ударить ее по глазам -- таких правдивых глаз на одну минуту и всегда лживых даже при пробуждении я ни у кого не видел.
   Ей и сны снились -- ложь.
   Но в этом не ее вина и воля ее ни при чем, такой пришла она в мир, такой зародилась со дня таинственного своего румянца.
   Я готов был выть среди улицы, готов был биться о камни, только бы сорвать с себя обруч тоски моей, когда обманутый в тысячный раз я возвращался к себе с одной мыслью -- разорвать с ней навсегда. Но первая встреча и все зароки летели к черту и опять я, не веря, верил, и проклиная любил.
   За какую вину и что я такого сделал? Прикованный к душе, для которой ложь была родиной, я нес самое унизительное ярмо, какое только может придумать женщина, одаренная змеиной тайной.
   Лживая и подлая, она и крест свой украшенный повесила мне на шею в одну из самых искренних -- самых лживых минут своих, когда в руке у меня дрожал камень, чтобы ударить ее по глазам.

* * *

   Темный крест, не знаю, из какого металла, на черном шнурке...
   И опять весна и опять, как из могилы восставший, я гляжу на мир. И прошлое мое, и позорное и благословенное, вспоминаю, как сон.
   Я не ропщу и не жалею.
   Сам заслужил -- сам и пронес.
   Я все принимаю и даже то, что завтра -- Господи, неужто это совершится! -- завтра она умрет.
   Моя душа полна гордости и взлета, потому что я знаю, что на грешной, бесстыдной и вероломной земле есть еще люди, которые идут умирать за веру, честь и мечту.
   А ведь недавно я думал -- вот к чему привели меня мои и позорные и благословенные дни! -- и был уверен, что на нашей земле одна сволочь.
   А теперь побежденный говорю гордо:
   -- Нет, живая душа жива!
   В тюрьме в канун казни она отдала мне свой темный крест, гордая, как в первый раз, когда я ее встретил.
   А имя ее -- Мария.

* * *

   Золотой крест со створкой для мощей...
   Еще золотой с вытравленными цветами...
   Серебряный с синими камушками...
   Где вы уста, которые меня целовали?
   Где вы, нежные руки, обнимавшие мою шею?
   Сморщенные, держите ли вы клюку или успокоились навеки?
   Встретимся ли мы когда и узнаем ли друг друга? Или пройдем мимо, как теперь прохожу я, никого не замечая?
   И если суждена встреча, пощадите мое сердце -- мое сердце от любви истекало кровью!
   
   1917 г.

Комментарии
(Обатнина Е. Р.)

Крестики

   Впервые опубликован: Книга. Сб. 2. Пг.-М.-Киев, 1920. С. 30--50.
   Рукописные источники: Беловые автографы -- РГАЛИ. Ф. 420. Оп. 1. No 13; Ф. 420. Оп. 3. No 3.
   Прижизненные издания: Сполохи (Берлин). 1921. No 1; Московский альманах. 1923. Кн. 3.
   Дата: 1917.
   С этим рассказом, первоначально названным "Кресты", связан скандальный эпизод, описанный в дневнике редактора "Журнала для всех" В. Миролюбива: "Ремизов, когда я был у него 3-го, дал мне прочесть 4 рассказа. 3 из них маленькие, хорошо написанные, но с малым содержанием: Рождество, Друшлак и Майский барин, а затем Мальвина и Кресты побольше в S л<иста>. Я ему позвонил и сказал, что возьму "Кресты", что этот рассказ побольше, а что другие "газетны", т<о> е<сть> подходят больше в фел<ьетонную> сер<ию> газ<еты> или в еженед<ельный> журн<ал>. Он мне на это сказал: "Мне лучше знать газетны ли рассказы, Вы никогда ничего не писали..." Я ответил: "Что же мы с Вами будем говорить в этом тоне". Он: "Вы привыкли иметь дело с сапожниками, а не с настоящими писателями". Я: "Да действ<ительно> 20 с лишк<ом> лет я имел дело только с сапожниками... Впрочем, извините меня пожалуйста, извините!" и повесил трубку. Я пропустил, что он сказал, чтобы я их ему вернул. Я очень пожалел, что долго просидел у этого человека в четверг и откровенно и просто с ним говорил" (ИРЛИ. Ф. 185. Оп. 1. No 6; запись от 5 апреля 1919).
   
   ...я родился не оглодком. -- Оглодок -- огрызок, объедок, оглоданная кость.
   
   шептола -- шептали, сушеные персики, привозимые из Азии.

-------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Ремизов А.М. Собрание сочинений. М.: Русская книга, 2000. Том 3. Оказион. С. 374--388.
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов