ПИСЬМА
М. П. Погодина, С. П. Шевырева и М. Максимовича
къ
КНЯЗЮ П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
1825--1874
ГОДОВЪ
(ИЗЪ ОСТАФЬЕВСКАГО АРХИВА)
ИЗДАНЫ
СЪ ПРЕДИСЛОВІЕМЪ И ПРИМѢЧАНІЯМИ
НИКОЛАЯ БАРСУКОВА
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія М. Стасюлевича, Вас. Остр., 5-я линія, д. 28
1901
Письма М. П. Погодина, С. П. Шевырева и М. А. Максимовича къ князю П. А. Вяземскому, сохраненныя въ Остафьевскомъ архивѣ, имѣютъ живую органическую связь съ письмами H. М. Карамзина и И. И. Дмитріева къ тому же князю Вяземскому; послѣднія могутъ служить какъ бы пояснительнымъ предисловіемъ къ изданной графомъ С. Д. Шереметевымъ перепискѣ князя П. А. Вяземскаго съ А. И. Тургеневымъ.
Погодинъ былъ лично извѣстенъ и Карамзину, и Дмитріеву, младшіе же его товарищи Шевыревъ и Максимовичъ были лично извѣстны только Дмитріеву, а князь Вяземскій былъ звеномъ, соединяющимъ Пушкинское поколѣніе нашихъ писателей съ тѣмъ поколѣніемъ, къ которому принадлежали Карамзинъ и Дмитріевъ.
Погодинъ и его товарищи въ душѣ своей свято хранили литературныя преданія и родословіе своего авторства вели отъ Ломоносова. По замѣчанію Погодина, Карамзинъ и Дмитріевъ были современниками Державина, Капниста, Хемницера, Львова, Кострова, а старшіе ихъ современники Херасковъ, Петровъ, Богдановичъ, Фонвизинъ застали Сумарокова, спорившаго съ Ломоносовымъ.
По своимъ убѣжденіямъ Погодинъ, Шевыревъ и Максимовичъ не принадлежали ни къ западникамъ, ни къ славянофиламъ, а стояли какъ сама Россія, по счастливому выраженію Погодина, между Востокомъ и Западомъ съ большимъ склоненіемъ къ Востоку.
Болѣе подробныя свѣдѣнія объ этихъ писателяхъ читатели могутъ найти въ четырнадцати книгахъ Жизни и Трудовъ М. П. Погодина. Здѣсь же мы ограничимся только сообщеніемъ краткаго біографическаго очерка каждаго изъ нихъ.
Въ 1816 году Погодинъ, будучи еще гимназистомъ, въ первый разъ увидѣлъ H. М. Карамзина и И. И. Дмитріева въ Оружейной палатѣ, гдѣ А. Ѳ. Малиновскій показывалъ имъ государственныя сокровища. За симъ Погодину удалось встрѣтиться съ Дмитріевымъ, лѣтомъ 1819 года, въ селѣ Знаменскомъ у Трубецкихъ, у которыхъ Погодинъ, будучи уже студентомъ, проводилъ каждое лѣто въ качествѣ учителя.
Въ Знаменскомъ съ особенною торжественностію праздновался день рожденія княжны Софіи Ивановны Трубецкой (впослѣдствіи Всеволожской). У Погодина явилось желаніе "посвятить новорожденной какое-нибудь сочиненьице". Съ этою цѣлію онъ написалъ Кубареву, чтобы тотъ прислалъ ему мелкія произведенія Юма, гдѣ, вспомнилось ему, есть разсужденіе о любви.
Кубаревъ, исполняя желаніе своего друга, между прочимъ писалъ ему: "Посылаю Юма. Въ этой части есть de l'amour et du mariage. Можетъ быть, оно какъ-нибудь годится. И до сихъ поръ не понимаю, для чего тебѣ нужны разсужденія о красотѣ. Ибо въ этомъ случаѣ въ твои лѣта не совѣтуются съ другими. Итакъ, милый мой Погодинъ, сохрани тебя Боже! Бремя добродѣтели легко, очень легко, сказалъ мнѣ на сихъ дняхъ другъ мой Воскресенскій".
Но разсужденіе Юма оказалось не подходящимъ, и Погодинъ рѣшился сочинить свое: О нравственныхъ качествахъ прекраснаго пола. Началъ онъ, по наставленію почтеннаго Петра Васильевича Побѣдоносцева, отъ противнаго, такимъ образомъ: "Женщинамъ не дано того... на полѣ брани... въ палатѣ суда, на народной площади... на ораторской трибунѣ", словомъ, не дано всего того, что нынѣ ими такъ настоятельно требуется, "за то онѣ получили вотъ что..." то-есть, то, что именно теперь ими отвергается, какъ обыкновенное, пошлое, недостаточное. Когда наступилъ торжественный день рожденія, все семейство было у обѣдни, по окончаніи которой возвратилось въ залу, гдѣ встрѣтили новорожденную звуки домашней музыки; во время исполненіи симфоніи студентъ Погодинъ подалъ свою тетрадку, перевязанную цвѣтною ленточкою. Въ этотъ день пріѣхалъ въ Знаменское самъ И. И. Дмитріевъ, нѣкогда поклонникъ старой княгини. У Погодина забилось сердце. "Ну", подумалъ онъ, "если покажутъ ему мое разсужденіе, и какъ оно покажется ему?" Этого однако не случилось; но Дмитріеву было сказано, что русскій учитель подалъ княжнѣ свое сочиненіе, и, замѣчаетъ Погодинъ, "величественный старецъ своимъ торжественнымъ голосомъ благоволилъ обратить ко мнѣ слово ободренія".
Въ сосѣдствѣ съ Знаменскимъ находится село Остафьево, въ которомъ живалъ, до 1816 года, каждое лѣто Карамзинъ и писалъ свою Исторію Государства Россійскаго. Прервавъ свою службу въ Варшавѣ въ 1821 году, князь П. А. Вяземскій до 1831 года проживалъ то въ Москвѣ, то въ своемъ Остафьевѣ и всецѣло посвятилъ себя занятіямъ литературою. Изъ Остафьева князь Вяземскій нерѣдко посѣщалъ Трубецкихъ въ Знаменскомъ, и здѣсь, 23 іюня 1822 года, въ день именинъ княжны Аграфены Ивановны Трубецкой (впослѣдствіи Мансуровой), встрѣтился съ Погодинымъ. Объ этой встрѣчѣ послѣдній записалъ въ своемъ Дневникѣ-. "Смотрѣлъ на Вяземскаго и Вяземскую. Опухъ. Не пьетъ ли?" Вскорѣ послѣ этой встрѣчи Погодинъ сблизился съ княземъ Вяземскимъ на поприщѣ литературы.
Возбужденный примѣромъ Полярной Звѣзды, произведшей движеніе въ литературѣ, Погодинъ, въ 1825 году, рѣшился издать альманахъ Уранію (Карманная книжка на 1826 годъ для любительницъ и любителей русской словесности). Это предпріятіе приблизило его къ князю Вяземскому, къ которому онъ въ это время обратился съ просьбою написать о немъ Пушкину. Исполняя желаніе Погодина, князь Вяземскій писалъ Пушкину изъ Москвы: "Здѣсь есть Погодинъ университетскій и, повидимому, хорошихъ правилъ: онъ издаетъ альманахъ въ Москвѣ на будущій годъ и проситъ у тебя Христа ради. Дай ему что-нибудь изъ Онѣгина, или что-нибудь изъ мелочей". Погодинъ горѣлъ нетерпѣніемъ получить отвѣтъ Пушкина, а потому безпрестанно забѣгалъ къ князю Вяземскому справляться объ этомъ. У князя Вяземскаго Погодинъ встрѣтился съ Д. В. Давыдовымъ, съ которымъ онъ впервые познакомился въ домѣ Всеволожскихъ, и остался очень доволенъ тѣмъ, что Давыдовъ ласково съ нимъ обошелся. Наконецъ, князь Вяземскій получаетъ отвѣтъ Пушкина, но содержаніе его было таково, что князю Вяземскому неудобно было показывать его Погодину. Пушкинъ, еще тогда незнакомый съ послѣднимъ, писалъ изъ своего Михайловскаго (3 декабря 1825 года): "Ты приказывалъ, моя радость, прислать тебѣ стиховъ для какого-то альманаха (чортъ его побери). Вотъ тебѣ нѣсколько эпиграммъ. У меня ихъ пропасть, избираю невиннѣйшія".
Князь Вяземскій избралъ для Ураніи слѣдующія стихотворенія Пушкина: Мадригалъ (Нѣтъ ни въ чемъ вамъ благодати), Движеніе (Движенья нѣтъ, сказалъ мудрецъ), Совѣтъ (Повѣрь: когда и мухъ, и комаровъ), Соловей и Кукушка, Дружба (Что дружба?...).
Не довольствуясь Пушкинымъ, Погодинъ осаждалъ князя Вяземскаго и Жуковскаго. 23 ноября 1825 года онъ написалъ князю письмо, въ которомъ, между прочимъ, просилъ "исходатайствовать" у Жуковскаго о доставленіи "чего-нибудь" въ его Уранію. Отправляя къ Жуковскому подлинное письмо Погодина, князь Вяземскій сдѣлалъ на немъ слѣдующую собственноручную приписку: "Этотъ Погодинъ университетскій, но со всѣмъ тѣмъ умный и порядочный человѣкъ. Онъ издаетъ московскій альманахъ. Пособи ему чѣмъ можешь. Сочини кое-что и пришли, если хочешь. Только дай скорѣе рѣшительный отвѣтъ. Этотъ Погодинъ мнѣ сильно рекомендованъ".
Съ того времени завязались у Погодина съ княземъ Вяземскимъ самыя близкія отношенія. Черезъ тридцать шесть лѣтъ послѣ описаннаго князь Вяземскій праздновалъ свой полувѣковой юбилей, и Погодинъ, будучи на этомъ торжествѣ ораторомъ, провозгласилъ: "Да здравствуетъ заслуженный академикъ, знаменитый писатель, благородный гражданинъ, да здравствуетъ добрый человѣкъ, князь Петръ Андреевичъ Вяземскій!"
Въ свою очередь, князю Вяземскому, пережившему своихъ друзей, довелось въ 1875 году помянуть Погодина слѣдующимъ стихотвореніемъ:
...На голосъ родины всѣ чувства въ немъ звучали;
Онъ родину любилъ и въ мертвыхъ, и въ живыхъ;
Съ любовью провѣрялъ народныя скрижали,
Не гордо мудрствуя, а вслушиваясь въ нихъ...
Въ вопросахъ дня, въ шуму житейскихъ треволненій,
Горячимъ былъ и онъ участникомъ въ борьбѣ,
Но не заискивалъ чужихъ страстей и мнѣній;
Онъ ошибаться могъ, но вѣренъ былъ себѣ.
Онъ современникъ былъ плеяды лучезарной,
Созвѣздья свѣтлаго онъ самъ звѣздою былъ.
Почтимъ же памятью глубоко-благодарной Почившаго въ семьѣ родныхъ ему могилъ.
Съ именемъ Погодина соединяется неразрывно имя Степана Петровича Шевырева, дѣлившаго съ нимъ труды и житейскія треволненія.
Шевыревъ родился въ Саратовѣ 15 октября 1806 года и по своему рожденію принадлежалъ къ тому русскому коренному дворянству, которое, какъ пишетъ біографъ графа Д. Н. Блудова Ег. П. Ковалевскій, "жило изъ рода въ родъ въ провинціи, близко къ народу, знало его, помогало въ бѣдѣ и нуждахъ не по одному своекорыстному расчету, а по сочувствію къ той средѣ, въ которой постоянно находилось. Въ этомъ дворянствѣ жила преданность престолу, тѣсно связанная съ его религіознымъ вѣрованіемъ и любовью къ отечеству. Подобно крѣпостному сословію, оно оставалось въ сторонѣ отъ политическихъ потрясеній". Для дополненія характеристики быта, окружавшаго дѣтство и отрочество знаменитаго профессора Московскаго университета и историка древней русской словесности, приведемъ свидѣтельство другого писателя, безпристрастно отнесшагося къ отшедшему быту. "Страстно желая", писалъ біографъ И. С. Никитина М. Ѳ. Де-Пуле, "освобожденія крестьянъ, мы относились къ помѣщичьему быту съ полнѣйшимъ отрицаніемъ его историческихъ заслугъ. Мы, образованные люди, забывали, что въ помѣщичьей средѣ хранились историческія преданія, росла и крѣпла наша цивилизація". Образованные, или точнѣе, пишущіе, люди также забывали, что въ этой средѣ были "тысячи истинно-русскихъ женщинъ, образованныхъ, кроткихъ, глубокихъ своимъ жизненнымъ содержаніемъ", что эти тысячи "были разсѣяны но нашимъ деревнямъ въ эпоху, предшествующую эмансипаціи".
Отецъ Шевырева Петръ Сергѣевичъ былъ Саратовскимъ губернскимъ предводителемъ дворянства и пользовался всеобщимъ уваженіемъ за свою "справедливость и безкорыстіе", а мать Шевырева Екатерина Степановна (изъ рода Топорниныхъ) "представляла образецъ семейныхъ добродѣтелей". Почтенный типъ подобныхъ семей съ каждымъ почти днемъ исчезаетъ съ лица Русскаго царства, и самое воспоминаніе о нихъ уже переходитъ въ область археологіи.
Въ родительскомъ домѣ были вложены въ Шевырева тѣ начала, которымъ онъ остался вѣренъ до могилы. Будучи шестилѣтнимъ мальчикомъ, онъ читалъ Шестопсалміе за домашнею всенощною. Въ родительскомъ же домѣ онъ перечелъ Сумарокова, Хераскова и повѣсти Карамзина. Высшее образованіе онъ получилъ въ Московскомъ университетскомъ благородномъ пансіонѣ подъ руководствомъ А. А. Прокоповича-Антонскаго. На четырнадцатомъ году Шевыревъ лишился отца, который скончался въ деревнѣ, когда сынъ пріѣхалъ изъ пансіона на вакацію. Мать отпустила съ нимъ въ Москву и меньшого брата. Крестьяне, провожая, нанесли имъ, сиротамъ, на дорогу всякой всячины, кто что могъ, и это оставило въ Шевыревѣ навсегда самое отрадное впечатлѣніе.
Въ 1821 году преподавателемъ географіи въ Московскій университетскій благородный пансіонъ поступилъ Погодинъ. "И какъ теперь помню", писалъ онъ, "увидѣлъ я миловиднаго мальчика, въ темнозеленомъ сюртучкѣ, идущаго съ книгами въ рукахъ, изъ одной двери въ другую, между тѣмъ какъ я всходилъ по лѣстницѣ. Не знаю -- почему, онъ обратилъ на себя мое вниманіе. Я спросилъ: Кто это?-- Это Шевыревъ, первый ученикъ старшаго класса".
Но окончаніи курса въ пансіонѣ, въ сентябрѣ 1822 года, Шевыревъ опредѣлился въ Московскій архивъ государственной коллегіи иностранныхъ дѣлъ. Архивные юноши, отличное товарищество Архива, увѣковѣченное Пушкинымъ, предлагали ему благородную сферу постоянныхъ умственныхъ и литературныхъ занятій.
Въ 1829 году княгиня З. А. Волконская предложила Шевыреву ѣхать съ нею въ Италію для воспитанія ея сына. Трехлѣт- нее пребываніе Шевырева въ Римѣ образовало въ немъ истиннаго ученаго, и, обогащенный познаніями, въ 1832 году возвратился онъ въ Москву.
Въ московскомъ обществѣ появленіе Шевырева произвело впечатлѣніе, и онъ безпрестанно получалъ приглашенія. Погодинъ не отставалъ отъ своего друга. Изъ Дневника его (2 сентября, 19, 23 и 30 октября) узнаемъ: "Разъѣзжалъ съ Шевыревымъ..." Подъ его "эгидою" Погодинъ проникъ даже къ И. И. Дмитріеву и былъ принятъ послѣднимъ очень ласково. "Бесѣда шла объ Италіи. Вмѣстѣ обѣдали у Чертковыхъ, а вечеръ провели опять у И. И. Дмитріева". "Я радъ", пишетъ Погодинъ, "что примирился съ нимъ предъ смертію". Надо замѣтить что Погодину было отказано отъ дома у И. И. Дмитріева за критики Арцыбашева на Исторію Государства Россійскаго, которыя печатались въ Погодинскомъ Московскомъ Вѣстникѣ. Но вскорѣ и самъ Шевыревъ подвергся гнѣву И. И. Дмитріева. Въ Московскомъ Наблюдателѣ 1885 года Шевыревъ напечаталъ свой переводъ VII-й пѣсни Освобожденнаго Іерусалима съ предисловіемъ. Этотъ переводъ и предисловіе возбудили негодованіе И. И. Дмитріева, и онъ писалъ къ князю П. А. Вяземскому: "Профессоръ Шевыревъ и эксъ-студентъ Бѣлинскій давно уже похоронили не только нашу братью стариковъ, но, не прогнѣвайтесь, и васъ, и Батюшкова, и даже Пушкина. Г. профессоръ объявилъ, что нашъ чопорный (это модное слово) метръ и нашъ чопорный языкъ поэзіи никуда не годится, монотонны (также любимое слово), для образца же выдалъ въ Наблюдателѣ переводъ въ своихъ октавахъ VII-й пѣсни Освобожденнаго Іерусалима... Какъ бы то ни было, но мы отнынѣ, по словамъ его, уже не существуемъ для воспитанниковъ Московскаго университета. Отнынѣ уже начнется въ немъ новый языкъ и новая метода для развода геніальнаго племени. Да поможетъ Фебъ Шевыреву! Однакожъ... тяжело пережить отцовскій языкъ и приниматься опять за азбуку".
За Шевырева вступился князь Вяземскій и написалъ Дмитріеву: "Я совершенно согласенъ съ вами въ отношеніи къ переводу Шевырева... Жаль мнѣ, что Шевыревъ пустился на подобную проказу, потому что въ немъ есть умъ, знаніе, способность, и, держась дороги своей, могъ бы онъ идти хорошо и далеко. Онъ -- не поэтъ, а литераторъ въ родѣ Баранта. Критическія статьи его всегда заслуживаютъ вниманія. Но журналистъ онъ тоже неудачный". Впослѣдствіи князь Вяземскій очень полюбилъ Шевырева и, не надѣясь пережить его, желалъ найти въ немъ своего біографа. Желаніе это князь Вяземскій выразилъ даже печатно въ своемъ стихотвореніи, изъ котораго привожу слѣдующій отрывокъ:
И помню я, паломникъ недостойный,
Святыхъ чудесъ завѣтныя мѣста,
Тотъ сводъ небесъ, безоблачный и знойный,
Тотъ вѣчный Градъ безсмертнаго Креста.
И память эта не умретъ со мною:
Мой біографъ,-- быть можетъ: Шевыревъ,
Меня, давно забытаго молвою,
Напомнитъ вновь вниманью земляковъ.
Въ итогѣ дней ничтожныхъ пилигрима
Отмѣтитъ онъ одинъ великій день,--
Тотъ день, когда со стѣнъ Ерусалима
И на меня легла святая тѣнь.
И скажетъ онъ, что средь живаго храма
На Гробъ Господень я главу склонилъ,
Что тихою струею Силоама
Я грѣшные глаза свои умылъ;
Что въ этотъ край, отчизну всѣхъ скорбящихъ,
Я страждущей души носилъ печаль,
За упокой въ сырой землѣ лежащихъ
Внесъ имена на вѣчную скрижаль;
Что прокаженнымъ, за стѣнами Града
Сидящимъ одаль, какъ въ Евангельскіе дни,
Мнѣ лепту подавать была отрада,
Чтобъ обо мнѣ молились и они;
Что я любилъ на берегу Кедрона
Іосафатовой долины свѣжій миръ,
Что съ высоты божественной Сіона
Внималъ я духомъ пѣснямъ горныхъ лиръ;
Что долго рабъ житейскаго обмана,
Послышалъ разъ я неземной призывъ,
Когда въ водахъ священныхъ Іордана
Омылся я, молитву сотворивъ.
То же желаніе князь Вяземскій выразилъ и въ письмѣ своемъ къ А. Я. Булгакову. 4 февраля 1853 года Шевыревъ писалъ къ послѣднему: "Съ сердечною благодарностью возвращаю вамъ письмо князя Вяземскаго. Оно меня утѣшило и обвеселило. Въ немъ виденъ тотъ князь Петръ Андреевичъ, котораго мы привыкли любить и уважать. Сдѣлайте милость, напишите ему, что я никакъ не отказываюсь отъ славы быть его біографомъ, но только желаю написать его біографію при жизни его и подъ его диктантъ, желаю передать въ лицѣ его всѣ тѣ славныя воспоминанія въ нашей литературѣ, которыхъ онъ теперь единственный у насъ хранитель. А для этого необходимо, чтобы онъ переселился къ намъ въ Москву, чтобы мы возобновили при университетѣ Общество любителей русской словесности, и чтобы онъ принялъ званіе нашего предсѣдателя. Около него собралась бы вся наша лучшая молодежь и стала бы трудиться. Онъ же всегда умѣлъ возбуждать сочувствіе всѣхъ поколѣній".
Преемникомъ скончавшагося Мерзлякова въ Московскомъ университетѣ Погодинъ желалъ видѣть Шевырева; того же желали Жуковскій и Пушкинъ, который даже писалъ Плетневу: "Куда бы не худо посадить Шевырева на опустѣвшую каѳедру Мерзлякова, добраго пьяницы, но ужаснаго невѣжды. Это была бы побѣда надъ университетомъ, то-есть, надъ предразсудками и вандализмомъ".
Побѣда состоялась, и Шевыревъ, 15 января 1834 года, вступилъ на каѳедру Московскаго университета. Студенты приняли его съ восторгомъ. Шевыревъ казался для нихъ "радостнымъ событіемъ", но "очарованіе продолжалось не долго". Это скоро послѣдовавшее разочарованіе студентовъ въ Шевыревѣ, главнымъ образомъ, объясняется тѣмъ, что Шевыревъ думалъ только о наукѣ и искусствѣ, а для передовой молодежи важнѣе всего была политика. "Мы", говорилъ Погодинъ, "обращались преимущественно къ прошедшему, а противники наши къ будущему". Шевыревъ съ каѳедры внушалъ уваженіе къ древней нашей словесности, которая, по справедливому его убѣжденію, была искони сосудомъ вѣры, тогда какъ противники его утверждали, что древняя словесность можетъ имѣть только одинъ интересъ -- филологическій. Когда историкъ Петра Великаго Н. Г. Устряловъ заявилъ, что древняя наша словесность ограничивалась "списываніемъ старинныхъ лѣтописей, хронографовъ и книгъ душеспасительныхъ", Шевыревъ на это возразилъ ему: "Правда, что душеспасительныя книги составляютъ главное содержаніе древней русской словесности; но если русскій народъ въ древнемъ періодѣ своей жизни задалъ себѣ главною задачею въ произведеніяхъ своего слова указать пути для спасенія души человѣческой, то неужели такое явленіе въ своемъ народѣ историкъ новаго періода считаетъ дѣломъ столь маловажнымъ, что позволяетъ себѣ такъ небрежно о немъ отзываться? На этихъ книгахъ основано религіозно-нравственное могущество Россіи, безъ котораго ни реформа Петрова, ни всѣ за нею послѣдовавшія и ожидаемыя, не имѣли бы своего правильнаго и прочнаго развитія". Привѣтствуя графа Д. Е. Остенъ-Сакена, Шевыревъ сказалъ: "Сокрушимы всѣ силы человѣческія. На несмѣтныя полчища можно двинуть другія несмѣтныя, противъ адскихъ орудій истребленія изобрѣсти другія болѣе истребительныя. Но несокрушимы силы русскія будутъ, пока силы небесныя съ нами. Вотъ наше вѣрованіе, а источникъ его въ нашемъ древнемъ Русскомъ благочестіи".
Мысли нашли полное развитіе въ обширномъ сочиненіи Шевырева: Исторія русской словесности преимущественно древней. Киніи та есть плодъ работы ученой, честной, можно сказать, религіозной. Книга эта есть, по справедливому выраженію И. В. Кирѣевскаго, "оживленіе забытаго, возсозданіе разрушеннаго, есть, можно сказать, открытіе новаго міра нашей старой словесности. Изъ-подъ лавы вѣковыхъ предубѣжденій открываетъ онъ новое зданіе, богатое царство нашего древняго слова". Шевыревъ былъ не только проповѣдникомъ этихъ началъ, но былъ и исповѣдникомъ ихъ. Не ограничиваясь каѳедрою, онъ ратовалъ и въ журналистикѣ за древнюю словесность, за нашихъ старыхъ классическихъ учителей, за связь съ преданіемъ какъ въ исторіи, такъ и въ литературѣ и тѣмъ навлекъ на себя ненависть всемогущаго тогда Бѣлинскаго; эта ненависть была передана имъ въ наслѣдство его преемникамъ и наслѣдникамъ, и они, разсыпавшіеся по нашимъ газетамъ и журналамъ, безъ малѣйшаго вниманія къ заслугамъ, старались при всякомъ случаѣ задѣвать и ругать Шевырева. Онъ не слышалъ ни одного добраго слова, и это, конечно, имѣло вліяніе на студентовъ. А между тѣмъ кабинетъ Шевырева всегда былъ открытъ для нихъ. Онъ помогалъ имъ совѣтами, снабжалъ книгами, дѣлалъ денежныя пособія и спасъ нѣкоторыхъ изъ нихъ отъ тяжкой участи своимъ горячимъ заступничествомъ, но много встрѣтилъ онъ и неблагодарныхъ..."
Для успокоенія своей наступающей старости и чтобы имѣть мирный пріютъ для своихъ занятій, Шевыревъ купилъ подмосковную, и въ 1854 году писалъ Погодину: "А прелестный уголокъ мы купили, для отдыха на старости лѣтъ. Въ семи верстахъ отъ Пятницы Берендѣевой, въ семнадцати отъ желѣзной дороги, въ Елинскомъ уѣздѣ. Если бы ты захотѣлъ освѣжиться и уединиться въ деревнѣ,-- милости просимъ. Есть особый флигель, кромѣ дома въ четырнадцать комнатъ. Аллея изъ липъ прелесть,-- березы, ели и пр. Рѣка Нудоль... Принадлежала Денису Давыдову". По свидѣтельству Погодина, "пребываніе Шевырева въ деревнѣ имѣло доброе вліяніе на крестьянъ. Онъ пріучалъ ихъ ходить чаще въ церковь, оказывать уваженіе къ духовенству, лѣчилъ, покоилъ, приглашалъ къ себѣ обѣдать священника и его жену, устраивалъ праздники, обращалъ вниманіе на дѣтей. Крестьяне приходили къ нему за совѣтами, жили на его харчахъ, и слава о ласковомъ баринѣ разошлась далеко".
Стеченіе роковыхъ обстоятельствъ омрачило послѣдніе годы жизни Шевырева. Не смотря на свою болѣзнь, онъ по цѣлымъ днямъ сидѣлъ въ библіотекахъ. Въ "смиренной и тѣсной кельѣ" у отца ризничаго Синодальной библіотеки, архимандрита Саввы (скончавшагося въ санѣ архіепископа Тверского и Кашинскаго) переписывалъ онъ поученія Фотія, Григорія Цамблака и другія; въ кельяхъ у архимандрита Чудовской обители, Паисія, трудился надъ Евангеліемъ святителя Алексія; въ кельяхъ архимандрита Іосифова Волоколамскаго монастыря Гедеона работалъ онъ надъ рукописями знаменитой библіотеки. По свидѣтельству М. П. Погодина, "по наружности Шевыревъ какъ будто былъ еще крѣпокъ, но внутри завелся червь, который подтачивалъ ему жизнь. Тогда онъ рѣшился уѣхать въ чужіе края, чтобы пожить нѣсколько времени на свободѣ, не слыхать этой противной брани, не видать этихъ противныхъ ему фигуръ". Погодинъ, провожая его до Серпуховской заставы, смотря на него "съ прискорбіемъ, былъ увѣренъ, что онъ не поправится, и что онъ не увидитъ его болѣе". Предчувствіе Погодина оправдалось. "Человѣкъ, дѣйствующій предъ обществомъ", писалъ Шевыревъ, "обязанъ ему отчетомъ въ своихъ дѣлахъ общественныхъ, а въ душевныхъ скорбяхъ, въ борьбѣ съ судьбою, въ великомъ и трудномъ дѣлѣ жизни его отчетъ только Богу".
Разставаясь съ своимъ поприщемъ, Шевыревъ высказалъ свои желанія о будущемъ процвѣтаніи Россіи въ слѣдующихъ краснорѣчивыхъ выраженіяхъ, которыя можно почитать какъ бы его духовнымъ завѣщаніемъ. Онъ писалъ: "Катитесь во всѣ стороны нашего любезнаго отечества пути желѣзные, пароходы крылатые, и соединяйте въ одно живое, гибкое и стройное тѣло всѣ дремлющіе члены великаго Русскаго исполина! Разрабатывай, Россія, богатства, данныя тебѣ Богомъ въ твоей неисчерпаемой и разнообразной природѣ, развертывай и высвобождай всѣ свои личныя силы человѣческія, для великаго труда надъ нею! Но помни, что неизмѣримая духовная сила твоя заготовлена еще предками въ древней твоей жизни, вѣрь въ нее, храни ее какъ зѣницу ока и во всѣхъ твоихъ новыхъ дѣйствіяхъ призывай ее на помощь; потому что безъ нея никакая сила твоя не прочна, никакое дѣло не состоятельно, и полная, всецѣлая жизнь всего Русскаго народа и каждаго человѣка отдѣльно не возможна".
Проводя свои послѣдніе предсмертные годы въ Парижѣ, Шевыревъ тосковалъ по Москвѣ. "Въ великую субботу (1862) я говорилъ о Филаретѣ", писалъ онъ Погодину. "Лекція удалась. Филаретъ какъ проповѣдникъ предсталъ во всей своей глубинѣ и силѣ... Лекціи у меня говорятся спокойно и ясно. Только въ заключеніи о Филаретѣ расчувствовался. Вспомнилъ Москву, воскресную полночь, звонъ колоколовъ -- не могъ говорить. Сердце переполнилось. Слезы прекратили рѣчь... Многіе изъ слушателей были тронуты и плакали..."
Вмѣстѣ съ тѣмъ Шевыревъ внимательно слѣдилъ за реформаторскою дѣятельностью, кипѣвшею тогда въ нашемъ отечествѣ. "Не думаю", писалъ онъ Погодину, "чтобы у насъ могла приняться эта судебная комедія, разыгрываемая адвокатомъ власти всегонительной и адвокатомъ краснорѣчія всеоправдывающаго. Думаю, что русскій человѣкъ адвокату своей неправды способенъ будетъ публично сказать: "Да вѣдь ты все лгалъ. Я въ самомъ дѣлѣ убійца". И что это за власть императорская, которая будетъ только гнать и обвинять? Нѣтъ, у насъ должно быть что-нибудь другое".
Шевыревъ скончался въ Парижѣ, 8 мая 1864 года. На панихидахъ по немъ еще пѣли: Христосъ Воскресе!..
Извѣстіе о кончинѣ Шевырева было принято у насъ съ возмутительнымъ равнодушіемъ. Краткое упоминаніе въ Днѣ Аксакова объ его кончинѣ, два-три слова въ Московскихъ Вѣдомостяхъ объ его заслугахъ, и только. А между тѣмъ "болѣе нежели въ отношеніи къ кому-либо", говорилъ почтенный Я. К. Гротъ въ Академіи, "изъ сошедшихъ въ могилу дѣятелей послѣдняго времени, на насъ лежитъ въ настоящемъ случаѣ забота исполнить святой долгъ справедливости. Въ послѣдніе годы жизни Шевырева обстоятельства ея приняли особенно неблагопріятный для него оборотъ. Вслѣдствіе разныхъ прискорбныхъ случайностей всѣ прежнія заслуги его были забыты -- что едва ли послужитъ къ чести нашей эпохи -- не раздался ни одинъ голосъ въ защиту человѣка, оказавшаго существенную пользу наукѣ. Пусть Шевыревъ имѣлъ свои человѣческія слабости: смерть уже бросила на нихъ свой примирительный покровъ, и въ глазахъ потомства ничто не должно заслонять его значенія какъ ученаго и писателя".
Въ Малороссійской степи на востокъ отъ Золотоноши, въ Згарскомъ хуторѣ Тимковщинѣ, въ дому бабки своей Анны Савичны Тимковской, 3 сентября 1804 года, родился Михаилъ Александровичъ Максимовичъ. Тамъ проживалъ мужъ святой жизни -- Иванъ Назарьевичъ Тимковскій, по смерти брата своего воспитавшій и передавшій Москвѣ пятерыхъ племянниковъ своихъ, которые всѣ были писателями, и два изъ нихъ профессорами. Меньшая сестра ихъ, Гликерія Ѳедоровна, была матерью Максимовича. Отецъ его, Александръ Ивановичъ, оставилъ въ 1803 году, по волѣ отцовской, службу въ Кіевѣ и, женясь, жилъ подъ Переяславомъ, въ хуторѣ Старосельѣ, надъ рѣчкою Каранью, гдѣ Максимовичъ и пробылъ до трехлѣтняго возраста. Послѣ того около году семья жила въ приднѣпровскомъ селѣ Прохоровкѣ, Золотоношскаго уѣзда, у дѣда Ивана Ивановича Максимовича, любившаго суровую, старосвѣтскую простоту жизни, и въ народѣ извѣстнаго подъ именемъ стараго маіора, прадѣдъ служилъ сотникомъ еще Бубновской сотни, а въ 80-хъ годахъ прошлаго вѣка, по преобразованіи Малороссіи, служилъ по выборамъ, сперва судьею, а потомъ предводителемъ Золотоношскаго дворянства. Въ этомъ званіи находился онъ, въ числѣ провожавшихъ Екатерину Вторую Днѣпромъ, отъ Кіева до Кременчуга, въ апрѣлѣ 1787 года. Послѣ того, оставаясь въ чинѣ бунчуковаго товарища, доживалъ онъ вѣкъ свой въ Кіевѣ, гдѣ нѣкогда жилъ и служилъ его прадѣдъ, родоначальникъ Максимовичей, Максимъ Печерскій; въ концѣ 1801 года прадѣдъ М. А. Максимовича скончался и былъ погребенъ на горѣ Щековицѣ.
Шестилѣтнимъ мальчикомъ Максимовичъ былъ привезенъ въ Золотоношу, въ Благовѣщенскій женскій монастырь, на ученіе книжное, и въ тотъ же день черница Варсонофія, сестра генерала Голенка, посадила мальчика съ указкою за грамотку. Обычный курсъ первоначальнаго ученія той поры -- грамотка, Часословецъ и Псалтырь,-- курсъ, установленный еще св. Кирилломъ, первоучителемъ Славянскимъ, весь былъ пройденъ въ монастырѣ у той же черницы. Ученіе Максимовичъ продолжалъ въ Новгородъ-Сѣверской гимназіи. Рано развилась въ душѣ его любовь къ природѣ и поэтическое настроеніе. Еще въ гимназіи онъ то и дѣло бродилъ по садамъ и лѣсамъ, собирая растенія и мечтая сдѣлаться московскимъ профессоромъ ботаники.
25 октября 1819 года Максимовичъ съ сердечнымъ трепетомъ увидалъ "Бѣлокаменную" и остановился у дяди своего профессора римской словесности Московскаго университета Романа Ѳедоровича Тимковскаго, который былъ первымъ путеводителемъ его по Кремлю. Тимковскій записалъ своего племянника въ студенты словеснаго отдѣленія и помѣстилъ въ одинъ изъ кандидатскихъ нумеровъ, окнами на Никитскую. Объ опредѣленіи своего племянника на казенный счетъ Тимковскій и слышать не хотѣлъ. Но Максимовичъ не долго имѣлъ счастіе пользоваться руководствомъ своего знаменитаго дяди, такъ какъ тотъ скончался 15 января 1820 года. У гроба профессора Погодинъ увидалъ "маленькаго хохлика", его племянника, который только-что пріѣхалъ въ Москву изъ Малороссіи. Этотъ "хохликъ" былъ Максимовичъ, съ которымъ вскорѣ послѣ того Погодинъ соединился узами тѣснѣйшей дружбы. Они вмѣстѣ восхищались лекціями Мерзлякова; словесникъ однако не покинулъ любезной ему ботаники и усердно исхаживалъ Московскія окрестности, изучая мѣстную флору; въ августѣ 1821 года онъ перешелъ на физико-математическое отдѣленіе. Тутъ Максимовичъ сблизился съ профессоромъ ботаники Гофманомъ. "Но", свидѣтельствуетъ Максимовичъ, "звѣздою сего отдѣленія въ университетѣ заблестѣлъ тогда прибывшій изъ-за границы Михаилъ Григорьевичъ Павловъ. Его лекціи о природѣ, въ духѣ натуральной философіи, строго логическія и художественно округленныя, питали новою жизнію молодые умы студентовъ".
Пробывъ два года на физико-математическомъ отдѣленіи, Максимовичъ удостоенъ былъ, 30 іюня 1823 года, степени кандидата "за отличные успѣхи и примѣрное поведеніе". Дипломъ кандидата былъ двойною радостію для студента, потому что осчастливилъ его мать, когда она получила его. Вотъ что писала она тогда къ нему: "Благодарю Творца Небеснаго, что Онъ насъ не оставляетъ, и да ниспошлетъ Онъ на тебя благодать Свою на всю твою жизнь!.. Старайся, другъ мой, чтобы я наслѣдила бабушку твою Тимковскую: ибо я очень помню, какъ бывало она часто плачетъ отъ радости за твоихъ дядей".
Братъ извѣстнаго издателя Московскаго Телеграфа Ксенофонтъ Полевой характеризуетъ Максимовича живыми чертами: "Онъ былъ оригиналенъ своимъ малороссійскимъ юморомъ и страстью къ ботаникѣ. Когда онъ былъ уже домашнимъ человѣкомъ у насъ, издатель Московскаго Телеграфа называлъ его не иначе, какъ dominus. Но шутя и балагуря, юноша-dominus сдѣлался кандидатомъ и потомъ магистромъ естественныхъ наукъ. Онъ былъ страшный лѣнтяй и всегда казался дремлющимъ; но взамѣнъ всего онъ обладалъ удивительною смѣтливостью, умѣлъ спрашивать, слушать и, такъ сказать, учился изъ разговоровъ. Когда многіе тогдашніе молодые люди читали, изучали нѣмецкихъ философовъ, онъ не читалъ ихъ, но слушалъ сужденія и объясненія профессора Павлова и всей фаланги его послѣдователей, съ которыми былъ знакомъ почти со всѣми. Отличаясь въ обхожденіи малороссійскимъ простодушіемъ, онъ чрезвычайно любилъ знакомиться съ людьми самыми противоположными по всѣмъ отношеніямъ и, легко сближаясь съ ними, наконецъ, заставлялъ ихъ исполнять свои требованія, даже своя прихоти, и всѣ, смѣясь, дѣлали для него, что онъ хотѣлъ. При всемъ наружномъ простодушіи онъ отличался необыкновенною разсудительностью, умомъ проницательнымъ и тѣмъ окончательно привязывалъ къ себѣ". Не даромъ же И. В. Кирѣевскій говаривалъ о Максимовичѣ, что въ немъ есть драгоцѣнный камушекъ, а перо у него золотое съ брилліантовымъ кончикомъ; извѣстный Ѳ. В. Чижовъ писалъ ему: "Вѣрьте слову человѣка, не имѣющаго нужды ни льстить, ни угождать, вѣрьте, что ваша дѣятельность для насъ нужна. День-ото-дня болѣе и болѣе теряемъ мы изъ немногаго числа тѣхъ писателей, которые еще по преданію сохранили художественность языка. Вы изъ нихъ на первомъ планѣ, и потому ваше молчаніе вредно. Мы можемъ писать дѣльно, умно, положимъ -- занимательно; но не знаю -- чѣмъ объяснить то, что мы совершенно какъ будто бы потеряли художественное чувство и забыли, что идея, являясь на свѣтъ, требуетъ тѣла, проситъ художественнаго слова, какъ своего непремѣннаго выраженія, а безъ его цѣлости органической она сама дѣлается неполной. У васъ эта гармонія мысли со словомъ является сама собою".
Перемѣнивъ словесное отдѣленіе въ университетѣ на физико-математическое и медицинское, Максимовичъ не покинулъ словесности, и послужилъ ей прежде всего пѣснями своей родины, издавши въ 1827 г., на средства С. А. Соболевскаго, Малороссійскія пѣсни. У Максимовича сохранялось письмо о немъ самомъ (3 ноября 1827 года) тогдашняго министра народнаго просвѣщенія А. С. Шишкова къ Московскому попечителю А. А. Писареву: "Кандидатъ Московскаго университета Максимовичъ доставилъ ко мнѣ экземпляръ изданныхъ имъ малороссійскихъ пѣсенъ и вмѣстѣ съ тѣмъ увѣдомилъ, что онъ занимается составленіемъ малороссійскаго словаря. Мнѣ очень пріятно знать, что г. Максимовичъ свободное отъ должности время употребляетъ на труды полезные для россійской словесности. Посему я покорнѣйше прошу ваше превосходительство поблагодарить его отъ меня за присылку книги и предложить прислать мнѣ на разсмотрѣніе оконченную часть словаря".
Встрѣтившись съ Максимовичемъ на обѣдѣ у С. С. Уварова, Пушкинъ сказалъ послѣднему: "Мы г. Максимовича давно считаемъ нашимъ литераторомъ; онъ подарилъ насъ малороссійскими пѣснями".
Въ Москвѣ, за Сухаревою башнею, и донынѣ процвѣтаетъ университетскій ботаническій садъ. Вспоминая свое прошлое московское житье, Максимовичъ писалъ: "Чуть не райскимъ садомъ показался онъ мнѣ въ 1823 году, когда я, послѣ четырехлѣтняго студентства, сталъ кандидатомъ физико-математическихъ наукъ и былъ приглашенъ профессоромъ ботаники Гофманомъ провести у него въ саду лѣтнюю вакацію. Счастливѣйшее лѣто въ моей жизни!"
По порученію университета въ лѣтніе мѣсяцы 1824 года Максимовичъ обозрѣвалъ Московскую губернію относительно естественныхъ ея произведеній и преимущественно растеній. Подъ непрерывными дождями, въ продолженіе іюня и іюля, онъ успѣлъ обозрѣть только южную половину губерніи и, добравшись до ботаника Адамса, жившаго въ Можайскомъ уѣздѣ, отложилъ по совѣту его путешествіе на лѣто 1825 года. Собранные въ эти два лѣта растенія и минералы представилъ университету; путевыя записки его помѣщались въ 1825 году въ Новомъ Магазинѣ, издававшемся отъ университета профессоромъ Двигубскимъ, а Списокъ растеній Московской флоры напечатанъ въ 1826 году.
Въ мартѣ 1826 года скончался профессоръ Гофманъ, и Максимовичъ не замедлилъ написать "жизнь его", воспомянувъ тамъ о двухъ прекрасныхъ его дочеряхъ, къ которымъ бывало примѣнялъ слова Озеровской Мойны:
"Мы процвѣтали здѣсь, какъ дочери Природы".
На мѣсто Гофмана начальникомъ Ботаническаго сада былъ назначенъ Максимовичъ. "И я", писалъ онъ, "перемѣстился туда съ высоты университетскаго дома, изъ такъ называемаго "кандидатскаго коридора", который состоялъ въ вѣдѣніи профессора Мерзлякова, бывшаго директора педагогическаго института, по смерти моего дяди Романа Ѳедоровича Тимковскаго. Тамъ въ саду и было мое мѣстопребываніе до послѣдняго дня, въ который оставилъ я Москву для Кіева (до дня преп. Сергія Радонежскаго, 5 іюля 1834 года)".
Этотъ садъ былъ заведенъ еще при Петрѣ Великомъ въ качествѣ Аптекарскаго сада, какъ онъ назывался обыкновенно еще во времена Максимовича. Денежный окладъ его, какъ университетскаго ботаническаго сада, былъ очень скудный; а потому являлась печальная необходимость разводить цвѣты и деревья на продажу для содержанія сада сколько-нибудь соотвѣтственно его научному значенію и въ опрятности.
"Можетъ быть, нынче г-нъ министръ пожалуетъ въ садъ; чтобы у васъ все чисто было. Вы поднесете свои книги и каталогъ у входа въ садъ". Такъ гласитъ рукописаніе тогдашняго попечителя А. А. Писарева, извѣстнаго въ литературѣ Калужскими вечерами. До конца своей жизни Максимовичъ сохранялъ подаренную ему Писаревымъ англійскую гравюру, изображающую бюстъ Линнея, вѣнчаемаго Эскулапомъ, Флорою и Церерою.
"Между тѣмъ промышленное цвѣтоводство", писалъ Максимовичъ, "продолжалось чередомъ въ нашемъ саду. По заказу парфюмера Луи Буиса ежегодно насаждалось множество грядъ резеды -- и ея благоуханіемъ смѣнялось весеннее дыханіе сладкопахучаго тополя, переселеннаго къ намъ изъ Горенскаго сада, еще при "ботаническомъ Фишерѣ". Сельцо Горенки, близъ Кускова, принадлежало графу Алексѣю Кирилловичу Разумовскому и славилось своимъ ботаническимъ садомъ и оранжереями, которыми завѣдывалъ извѣстный ботаникъ Фишеръ. Оставшійся послѣ Фишера садовникъ Финтельманъ, по уничтоженіи тамошняго сада, взялъ на себя насажденіе новаго Петровскаго парка возлѣ Москвы, и для того разводилъ дерева и кустарники въ университетскомъ ботаническомъ саду, взявши въ наемъ всю заднюю его половину. Всячески старался онъ пріобрѣсть ее въ свою собственность; но Максимовичъ рѣшительно былъ противъ такой убавки университетскаго сада. Когда же перемѣстился онъ въ Кіевъ, та половина сада вскорѣ продана была изворотливому Финтельману; и послѣдній потомъ продалъ ее по участкамъ разнымъ владѣльцамъ, въ томъ числѣ и поэту Раичу, меньшому брату Кіевскаго митрополита Филарета.
Изобиліе расхожихъ цвѣтовъ ставило Максимовича въ пріятную обязанность надѣлять ими нѣкоторыхъ знакомцевъ и профессоровъ своихъ, начиная съ многолюбимаго и краснорѣчиваго наставника своего въ русской словесности, Алексѣя Ѳедоровича Мерзлякова. У Максимовича сохранилась слѣдующая записка къ нему Мерзлякова о цвѣтахъ: "Къ юному, доброму, русскому Линнею, обращаюсь съ извѣстною просьбой и посылаю моего человѣка, которому поручено сокровища милостивой Флоры переселить въ мою колонію, то-есть, въ Сокольники. Вы спрашивали, какихъ надобно цвѣточковъ?-- Отвѣтъ: какіе можно, я не хозяинъ въ вашемъ добрѣ. Разумѣется, женщины любятъ что поцвѣтнѣе, что подушистѣе, покрасивѣе. Женѣ хочется поглядѣть и полюбоваться въ продолженіе вакаціи, и потому она просила у васъ, напримѣръ, маргаритокъ, резеды и пр. Что придумаете. Надѣясь на ваше ко мнѣ благорасположеніе и пріязнь, безпокою васъ такой комиссіей, и увѣренъ, что вы на меня не разсердитесь. Что дѣлать? Отъ женщинъ не отговоришься. За то обѣщаютъ онѣ вамъ прелестную невѣсту".
Каждое лѣто Максимовичъ навѣщалъ Мерзлякова въ Сокольникахъ, и однажды, когда послышалось ему издалека несущееся пѣніе знаменитой пѣсни Мерзлякова: Среди долины ровныя, Максимовичъ вызвался собрать во едино всѣ его пѣсни и романсы. Между ними нашлась одна еще не обнародованная: Ее липочка кудрявая и Максимовичъ помѣстилъ ее въ своей первой Денницѣ.
Каждую весну "радовалъ" Максимовича своимъ посѣщеніемъ Ботаническаго сада изъ-за его цвѣтовъ "тогдашній старѣйшина литературный" Иванъ Ивановичъ Дмитріевъ.
Въ архивѣ Максимовича сохранились слѣдующія два стихотворенія (1830--1831 г.) Семена Егоровича Раича, обращенныя къ нему также по поводу цвѣтовъ:
1.
Друже! Время такъ прекрасно --
И Василій нашъ идетъ
Къ вамъ конечно не напрасно,
Онъ цвѣтовъ намъ принесетъ,
А какихъ, то вамъ извѣстно;
Болѣе всего намъ лестно
Маргаритки получить --
Честь имѣю быть вашъ...
2.
Хотѣлъ бы васъ просить
Стихами или прозой
Мой садъ обогатить
И тополемъ, и розой,
Лиліей, сирингой;
Хотѣлъ бы въ садикъ мой
Переманить шеврфёли --
А впрочемъ, то-ли, то-ли
Пришлется -- все равно.
Въ заключеніе своихъ воспоминаній Максимовичъ писалъ: "Незабвенны мнѣ и тѣ знакомцы мои, которые посѣщали меня въ Ботаническомъ саду для научнаго познанія растительнаго царства. Въ ихъ челѣ предстоишь ты, многопамятный для Москвы цѣлитель и другъ мой Іустинъ Евдокимовичъ Дядковскій, потерпѣвшій тяжкую скорбь и болѣзнь на исходѣ своей жизни! За нимъ воспоминаются мнѣ и тихонравный профессоръ зоологіи, Алексѣй Леонтьевичъ Ловецкій;-- и смиренный сотрудникъ мой въ изслѣдованіи московской флоры, архивный юноша Александръ Виламо- вичъ Рихтеръ; и нелюдимый минералогъ и химикъ Алексѣй Александровичъ Яковлевъ (сродникъ его, бывшій тогда моимъ слушателемъ, Александръ Герценъ, съ удивленіемъ говорилъ, что онъ только къ одному мнѣ и выѣзжаетъ изъ своего дома, на Тверскомъ бульварѣ бывшаго). Не мало пріятныхъ писемъ осталось у меня и отъ васъ, временно бывавшихъ въ Москвѣ, неутомимыхъ и ревностныхъ изслѣдователей русской флоры, въ ея восточныхъ областяхъ -- Николай Турчангіновъ и Григорій Карелинъ!.. Могу ли наконецъ не вспомянуть благодарно и тебя, милый товарищъ мой со дней студенства нашего, счастливый подвижникъ и распространитель русскаго естествознанія Григорій Ефимовичъ Щуровскій!..
"Такъ въ воспоминаніи моемъ, какъ и въ прежней моей многотрудной жизни, совмѣстно являются естествознаніе и русская словесность, и русская пѣсня,-- съ ихъ дѣятелями и представителями. Горѣ моей не живется еще безъ пѣснопѣнія, какъ бывало и во дни юности моей, въ Ботаническомъ саду Московскомъ...
Что бъ за жизнь была безъ пѣсенъ,
Безъ поэзіи святой!
Міръ просторный былъ бы тѣсенъ
И печаленъ трудъ земной.
Пѣсня даръ небесъ великій
Намъ на жизненныхъ путяхъ;
Пѣсней -- ангельскіе лики
Славятъ Бога въ небесахъ".
8 ноября 1833 года, въ день св. Архангела Михаила, издревле принятаго въ гербъ Кіеву, послѣдовало учрежденіе Университета Си Владиміра. Благодаря содѣйствію князя П. А. Вяземскаго и В. А. Жуковскаго, Максимовичъ, 4 мая 1834 года, былъ назначенъ ординарнымъ профессоромъ Кіевскаго университета. Туда же съ нимъ собирался было ѣхать и землякъ его Гоголь, который о самомъ себѣ такъ писалъ Максимовичу; "Когда будешь писать Кіевскому попечителю Брадке, намекни ему о мнѣ вотъ какимъ образомъ; что вы бы дескать хорошо сдѣлали, если бы залучили въ университетъ Гоголя, что ты не знаешь никого, кто бы имѣлъ такія глубокія историческія свѣдѣнія, и такъ бы владѣлъ языкомъ преподаванія". Но Гоголю не удалось получить профессорства въ Кіевѣ.
5 іюля 1834 года, послѣ акта въ Московскомъ университетѣ, Максимовичъ выѣхалъ изъ Москвы и 13 іюля увидѣлъ Кіевъ. Того же дня былъ уже въ университетскомъ засѣданіи, и того же дня попечитель Кіевскаго учебнаго округа фонъ-Брадке возложилъ на него исправленіе должности ректора; а 15 іюля того же года происходило открытіе Университета Св. Владиміра.
По переселеніи въ Кіевъ Максимовичъ замолкъ для своихъ московскихъ друзей, и Погодинъ съ упрекомъ ему писалъ: "Великолѣпному ректору Кіевскому. И не стыдно вамъ переписываться только съ Авдотьей Васильевной Сухово-Кобылиной? Не ожидалъ я такого скораго надменія". На это Максимовичъ отвѣчалъ Погодину; "Ты пристыжаешь меня, что я переписываюсь только съ Авдотьей Васильевной, и что еще страннѣе мнѣ -- ты не понимаешь этого, не понимаешь, почему мнѣ прежняя московская жизнь усладительнѣе бесѣдою съ прекрасною юностью, чѣмъ съ взрослымъ ребячествомъ и старыми дрязгами... Гдѣ жь сердцемъ отдохнуть могу? Не тамъ ли, гдѣ нѣтъ и помину про дрянь агитейскую, гдѣ нѣтъ мѣста отношеніямъ, шашнямъ службы вашей, вашей опытности, повѣстью коихъ ты наполнилъ свое письмо".
Къ Сухово-Кобылиной же Максимовичъ писалъ нѣкогда:
Ты опять мнѣ засвѣтилась,
Поднебесная звѣзда,
И съ тобой опять явилась
Благодатная мечта.
Ты мнѣ съ неба проглянула,
Озарила трудъ земной,
И душа опять дохнула
Лучшей жизни полнотой.
Но зачѣмъ блестишь такъ смутно,
Вѣковѣчная моя?
Иль возвратъ твой былъ минутный,
Иль дрожишь ты за меня?
О, помедли, дай мнѣ свѣта
Наглядѣться моего!
Здѣсь такъ грустно безъ привѣта
И отвѣта твоего.
О ректорской дѣятельности Максимовича мы имѣемъ не ложное свидѣтельство одного изъ его преемниковъ, тогда ректора университета Св. Владиміра, а впослѣдствіи министра финансовъ, Николая Христіановича Бунге, который сказалъ Максимовичу, на юбилейномъ его праздникѣ, слѣдующее: "Мнѣ позвольте привѣтствовать въ лицѣ вашемъ перваго ректора нашего университета, участника въ закладкѣ духовныхъ основъ учрежденія, которому вы оставили прекрасный завѣтъ въ прощальномъ словѣ вашемъ, при оставленіи университетскаго управленія. "Каково бы ни было еще мое служебное поприще", замѣтили вы, обращаясь къ своимъ товарищамъ, "но я конечно никогда уже не могъ бы сказать себѣ ничего лучшаго какъ то, что я былъ первымъ ректоромъ университета Св. Владиміра. Самымъ лучшимъ воспоминаніемъ моей гражданской жизни будутъ мнѣ три полугодія, когда я вмѣстѣ съ вами принималъ столь близкое участіе въ образованіи новаго университета". Упоминая далѣе о господствовавшемъ при васъ единодушіи и согласіи, вы сказали: "Сему-то единодушію и согласію мы обязаны за успѣхъ нашихъ первыхъ трудовъ, за эту простоту и легкость, съ которою трудныя дѣла мы рѣшали какъ самыя обыкновенныя и ежедневныя... Несомнѣнны наши и будущіе успѣхи, если въ сословіи нашемъ сохранится то братское согласіе и та общая забота о своемъ долгѣ, которыми отличалось оно доселѣ; если мы всѣ, стремясь къ пользамъ просвѣщенія, заботясь о благѣ, чести и славѣ университета нашего, будемъ дорожить добрымъ именемъ каждаго нашего товарища". Затѣмъ вы указали на тѣ начала, которымъ вы слѣдовали въ вашей дѣятельности: "Я думаю,-- сказали вы -- что все личное, частное, особенное, не теряя своей самобытности, должно согласоваться съ общимъ закономъ необходимости, и въ оправданіе моего управленія скажу, что я старался соблюдать пользу и достоинство нашего университета, руководиться искренностію и прямотою мнѣнія, и вмѣстѣ желаніемъ, чтобы всѣ предпріятія и рѣшенія совѣта были исполняемы на самомъ дѣлѣ. Такъ ли я дѣйствовалъ, о томъ вы лучшіе судіи мои... Дай Богъ, чтобы и всѣмъ будущимъ преемникамъ моимъ было такъ хорошо служить, какъ было мнѣ съ вами". Вотъ начала, которыя освѣщали путь всей вашей многотрудной жизни; вотъ почему всѣ, которые близки къ вамъ, могутъ сказать, хорошо было служить, но хорошо и жить съ вами. Дай Богъ, чтобы нѣкогда сказанное вами слово было всегда живою силою въ нашемъ обществѣ и въ нашемъ университетѣ, и чтобы каждый изъ насъ могъ взглянуть на свое прошлое съ такою же чистою совѣстію, какъ вы, съ такимъ же сознаніемъ исполненнаго долга.
За здоровье перваго ректора нашего университета и за торжество началъ, которымъ онъ слѣдовалъ въ своей жизни!"
Въ Москвѣ главнымъ дѣломъ Максимовича было естествознаніе, которому неотлучною спутницею и вѣрною помощницею была философія; а въ Кіевѣ онъ преданъ былъ словесности, развивавшейся у него подъ господствомъ исторіи. Вступительною лекціею его въ университетѣ св. Владиміра была лекція О значеніи и происхожденіи человѣческаго слова. Познакомившись съ этою лекціей, знаменитый ректоръ Кіевской духовной академіи Иннокентій писалъ Максимовичу: "Самъ св. Владиміръ не усумнился бы одобрить къ изданію ее въ свѣтъ. Съ розою и лиліею, какъ ни жаль, а едва ли не нужно разстаться". Эта лекція "отмѣнно понравилась" и самому Московскому митрополиту Филарету. Узнавъ объ этомъ, Максимовичъ замѣтилъ: "Болѣе этого мнѣ и желать уже было нечего для той лекціи ".
Въ Кіевѣ же Максимовичъ трудился надъ Исторіею древней русской словесности, и когда осенью 1838 года онъ послалъ къ Иннокентію первый корректурный листъ ея, съ надписаніемъ: Благослови, владыко! Тотъ возвратилъ съ своей надписью: Богъ благословитъ. Этою книгою очень заинтересовался, находившійся въ то время въ Мюнхенѣ, С. П. Шевыревъ и (17 октября 1839 года) писалъ Погодину: "Любопытно мнѣ прочесть книгу Максимовича, я многаго жду отъ него, особенно въ этомъ періодѣ. Онъ на мѣстѣ изучаетъ дѣло. Но я не думаю, чтобы мы сошлись во взглядѣ".
Замѣчательно, что первою жертвою наступательнаго движенія западниковъ противъ древней русской словесности былъ историкъ ея М. А. Максимовичъ; но не взирая на сіе, Максимовичъ продолжалъ терпѣливо трудиться на священной нивѣ русскихъ древностей во святомъ градѣ Кіевѣ. Другая книга его, посвященная памяти Ломоносова: Откуда идетъ Русская (Кіевская) земля? была предисловіемъ къ послѣдующимъ трудамъ его надъ стариною кіевскою и галицкою, въ которые вдался онъ, сходя съ поприща профессорскаго. Для того собственно и предпринялъ Максимовичъ, въ 1840 году, изданіе Кіевлянина.
По выходѣ въ свѣтъ первой книги Кіевлянина Максимовичъ счелъ обязанностью представить ее Кіевскому генералъ-губернатору Дмитрію Гавриловичу Бибикову который въ то время находился въ Петербургѣ и оттуда, 4 апрѣля 1840 года, писалъ Максимовичу: "Изъявляю вамъ искреннюю мою благодарность за присланный вами экземпляръ Кіевлянина. Читая его, мнѣ пріятно было видѣть, что нашъ Кіевъ, столь богатый своею древнею славою, наконецъ выступаетъ мало-по-малу и на поприще литературной дѣятельности. Кіевъ -- для ума и сердца русскаго -- есть предметъ достойный изученія; и отъ кого же болѣе, какъ не отъ васъ современная любознательность должна требовать любопытныхъ результатовъ вашей наблюдательности. Прямой, священный долгъ кіевскихъ ученыхъ есть изученіе кіевской старины, пока она жива еще въ драгоцѣнныхъ памятникахъ. Отъ всей души желаю вамъ совершеннаго успѣха на семъ полезномъ поприщѣ. Что же касается до стихотворенія Хомякова Кіевъ, то пришлите оное ко мнѣ, я употреблю все стараніе, чтобы оно могло украшать собою книжку Кіевлянина. Душевное мое уваженіе вашей сестрицѣ".
Покончивъ съ Кіевляниномъ и получивъ увольненіе отъ службы, Максимовичъ не замедлилъ оставить Кіевъ. 28 апрѣля 1841 года онъ простился въ Михайловскомъ Златоверхомъ монастырѣ съ преосвященнымъ Иннокентіемъ. Святитель подарилъ на память своему другу прекрасный эстампъ Спасителя Леонардо да Винчи, предъ которымъ владыка написалъ всѣ лучшія свои творенія: Седмицы и Послѣдніе дни земной жизни Спасителя.
Передъ отъѣздомъ изъ Кіева Максимовичъ писалъ Погодину: "Дня черезъ два прощаюсь съ Кіевомъ и поплыву на дубѣ широкимъ раздольемъ Днѣпра на свою Гору. Богоспасаемому граду желаю новаго благословенія Божія, а тебѣ здоровья и успѣха въ твоихъ предпріятіяхъ. Зачѣмъ и ты это хвораешь? Негодится! Москва и москвичи помоложе кіевлянъ".
Имѣніе Максимовича, Михайлова Гора, въ которомъ навсегда поселился онъ, находится на лѣвомъ берегу Днѣпра въ Золотонош- скомъ уѣздѣ Полтавской губерніи, верстахъ въ ста-шестидесяти отъ Кіева по Днѣпру. Мѣстность Михайловой Горы необыкновенно живописна. Ботъ какъ описываетъ ее самъ владѣлецъ: "Прямо противъ того мѣста, гдѣ рѣка Рось поворачиваетъ къ Днѣпру, на нашей сторонѣ его, надъ селомъ Прохоровкою, выдалась моя Михайлова Гора, съ которой такъ далеко видно во всѣ стороны. Сколько разнообразныхъ картинъ сливается здѣсь въ одну полную, живую панораму, и какъ хорошо отсюда поглядѣть на просторъ и красоту Божьяго міра! Цѣлую половину кругозора моего обнялъ собою Днѣпръ, сверкая мнѣ на шестидесяти верстахъ своего теченія. Прекрасенъ Днѣпръ и въ сіяніи дневномъ, когда на его свѣтлыхъ водахъ забѣлѣются полные паруса, ныряя въ зелени прибрежныхъ деревъ, и въ сумракѣ ночномъ, когда на его стемнѣвшихъ берегахъ засвѣтятся огни и мимо ихъ проходятъ огни на плывущихъ плотахъ. Прекрасенъ видъ Заднѣпровья, съ широкими "раздолами его темныхъ, лѣсистыхъ луговъ, разлегшихся на полдень отъ Роси, подъ синѣющимися полосами горъ Корсунскихъ и Мбшенскихъ, съ его величавою, нарядною возвышенностью Ро- денскою, бѣлѣющею въ концѣ своемъ городомъ Каневымъ, и съ выходящею изъ-за Канева отраслію Терехтемировскихъ горъ. Но еще ненагляднѣе для меня видъ побережья, на которомъ, какъ на разостланномъ коврѣ, безпечно раскинулись наши села. Тамъ улеглась бездна зелени, въ лугахъ и лѣсахъ, сплетаясь безчисленными очерками и оттѣнками въ одну ткань съ струями и зыбями блѣдножелтыхъ песковъ, поднимающихся холмами на сѣверъ. А на востокъ отъ меня потянулась привольная степь, съ- разсѣянными на ней лѣсками, садиками и хуторами и этими таинственными могилами, безъ которыхъ и степь -- не степь въ Малороссіи". Вотъ на этой-то Горѣ поселился нашъ испытатель природы, словесникъ и историкъ, и въ литературѣ нашей, какъ село Остафьево и его архивъ сдѣлались неразрывными съ именемъ князя П. А. Вяземскаго, какъ, впослѣдствіи село Татево -- связалось съ именемъ С. А. Рачипскаго, Ясная Поляна -- съ именемъ графа Л. Н. Толстаго, такъ и Михайлова Гора стала неразрывно связанною съ именемъ Максимовича. Князь П. А. Вяземскій писалъ С. И. Пономареву: "Если бы я чего могъ желать въ моей жизни, то пожить на Михайловой Горѣ"; а владѣлецъ ея писалъ:
Я къ Горѣ моей прикованъ
Словно цѣпію стальной,
И тоска-печаль какъ воронъ
Сердцевинѣ клюетъ порой;
Но и здѣсь еще мелькаетъ
Милый призракъ лучшихъ дней,
И мнѣ радость навѣваетъ
Сладкопѣвецъ соловей.
На своей Михайловой Горѣ Максимовичъ зажилъ совершеннымъ отшельникомъ. "Сердечно я радъ", писалъ ему князь П. А. Вяземскій, "что намъ удалось съ вами перекликнуться, намъ -- старымъ часовымъ въ своихъ сторожкахъ. Скажите, ради Бога, какъ это сдѣлалось, что перерой весь адресъ-календарь, а имени вашего не сыщешь! Неужели вы нигдѣ не числитесь, ни къ чему не прикрѣплены и проч., и проч? Да вы, стало-быть, единственное исключеніе, паріа въ нашей разграфированной, департаментальной, комитетской, прикомандированной и такъ далѣе, мундирной Россіи Это чего-нибудь да стоитъ".
На это Максимовичъ отвѣчалъ: "Давно выбывшій изъ Россійскаго календаря (легко сказать -- съ 1841 года!), давно отпѣтый въ Біографическомъ Словарѣ профессоровъ Московскаго Университета (второй томъ его начинается моимъ именемъ),-- я все еще тяну мое тягло русскимъ музамъ и въ особенности Мнемозинѣ Кіевской,-- хотя эта старая вѣдьма и не примѣчаетъ меня, закабалившаго себя ей съ 1837 года, и благопріятствуетъ болѣе любимцамъ другой кіевской вѣдьмы, слѣпой Фортуны, любящимъ загребать жаръ чужими руками, и пожинать то, чего не сѣяли, тамъ, гдѣ не пахали..."
За все свое тридцатидвухлѣтнее пребываніе на Михайловой Горѣ Максимовичъ только три раза посѣтилъ Москву. Осенью 1849 года на своей тройкѣ гнѣдыхъ онъ предпринялъ путешествіе съ Михайловой Горы въ Москву. Свиданіе съ старыми друзьями и въ особенности пребываніе Гоголя въ Москвѣ были главными побужденіями для предпріятія этого путешествія. Въ Москвѣ Максимовичъ, какъ говорится, катался какъ сыръ въ маслѣ. Особенно его холили и нѣжили въ домѣ Аксаковыхъ. По свидѣтельству современниковъ, въ обществѣ Гоголь держалъ себя въ сторонѣ отъ всѣхъ. Если къ нему подсаживались, онъ начиналъ дремать, или глядѣть въ другую комнату, или просто-за-просто вставалъ и уходилъ; но если въ числѣ приглашенныхъ вмѣстѣ съ нимъ оказывался Максимовичъ, то какимъ-то таинственнымъ магнитомъ тянуло ихъ тотчасъ другъ къ другу: они усаживались въ уголъ и говорили нерѣдко между собою цѣлый вечеръ горячо и одушевленно, какъ Гоголь ни разу не говорилъ съ кѣмъ-нибудь изъ великоруссовъ.
Въ маѣ 1850 года обоихъ друзей потянуло на родину, въ Малороссію, куда они вмѣстѣ и отправились на долгихъ. Предъ отъѣздомъ изъ Москвы Максимовичу удалось повидаться съ преосвященнымъ Иннокентіемъ. Объ этомъ свиданіи Максимовичъ вспоминалъ въ позднѣйшемъ письмѣ своемъ къ Погодину. "Мнѣ памятно еще одно 15 мая, надъ Москвой-рѣкой, когда мы съ тобою, помнишь, въ 1850 году, поспѣшали въ Симоновъ. Въ тотъ день былъ у Мельхиседека обѣдъ силенъ, ради дорогого гостя его, возвращавшагося изъ Петербурга въ Одессу. И какъ доволенъ былъ тогда Иннокентій, что наконецъ вырвался изъ Петербурга! Тогда, между прочимъ, онъ сказалъ намъ наединѣ: novus ordo зачинается въ мірѣ,-- и это было послѣднее изреченіе, слышанное мною изъ устъ его.. Я видѣлъ его тогда въ послѣдній разъ".
Второе посѣщеніе Максимовичемъ Москвы состоялось въ концѣ 1857 годя. Въ апрѣлѣ сего года редакторъ Русской Ресѣды т. п. Филипповъ переселился въ Петербургъ, и мѣсто его занялъ II. И. Бартеневъ, съ которымъ Кошелевъ познакомился у Хомякова. Въ ноябрѣ того же года Бартеневъ отправился путешествовать по западу, и его мѣсто съ 1-го декабря 1857 года занялъ Максимовичъ. Но труды его по редакціи Русской Бесѣды продолжались не долго.
Во время пребыванія своего въ Москвѣ Максимовичъ принялъ живѣйшее участіе въ обновленіи заглохшаго съ тридцатыхъ годовъ Общества любителей россійской словесности... На первое засѣданіе Общества, 27 мая 1858 года, собралось только шесть членовъ: С. А. Масловъ, М. П. Погодинъ, А. М. Кубаревъ, М. А. Максимовичъ и А. Ѳ. Вельтманъ. Члены избрали предсѣдателемъ Общества Хомякова, а секретаремъ -- Максимовича. Члены Общества совершенно справедливо говорили и писали Максимовичу: "Вы воздвигли изъ гроба новаго Лазаря". Секретарство его продолжалось до 6 мая 1859 года. Въ Москвѣ же Максимовичъ занимался редакціею сочиненій своего друга И. В. Кирѣевскаго.
Весною 1859 года Максимовичъ возвратился на свою Михайлову Гору.
Въ послѣдній разъ онъ посѣтилъ Москву, а также и Петербургъ, за годъ до своей кончины, весною 1872 года. Въ Петербургѣ онъ былъ утѣшенъ свиданіемъ съ княземъ П. А. Вяземскимъ, а также и тѣмъ, что удалось застать еще въ живыхъ своего престарѣлаго дядю тайнаго совѣтника Егора Ѳедоровича Тимковскаго, извѣстнаго въ нашей литературѣ Путешествіемъ въ Китай чрезъ Монголію въ 1820 и 1821 годахъ, предисловіе къ которому начинается словами: "Судьба украсила мою жизнь событіемъ рѣдкимъ, незабвеннымъ: я видѣлъ Китай".
Въ 1871 году, въ С.-Петербургѣ, я сдѣлалъ второе изданіе Писемъ о Кіевѣ и Воспоминанія о Тавридгъ Михаила Максимовича. Книжка эта начинается стихотвореніемъ Максимовича, посвященномъ Старому Товарищу (Погодину), въ этомъ стихотвореніи остановилъ мое вниманіе стихъ:
Воспоминаніемъ богатый
О мірѣ я забылъ...
и далъ мнѣ поводъ просить М. А. Максимовича писать свои драгоцѣнныя Воспоминанія; въ отвѣтъ на мою просьбу Максимовичъ, 11 іюня 1870 года, съ своей Михайловой Горы, писалъ мнѣ: "Не побуждайте меня писать Воспоминаній, на которыя не разъ вызывалъ уже меня Погодинъ, благодареніе Богу, уже выздоровливающій. Моя жена видѣла, что я плакалъ, пишучи мое воспоминаніе о Надеждинѣ, а также и воспоминаніе объ Иннокентіи... За что волновать свою душу прошедшимъ, когда и настоящая, повседневная жизнь не даетъ ей покоя?.."
10 ноября 1873 г., на своей Михайловой Горѣ, Максимовичъ воспріялъ христіанскую кончину живота своего непостыдную, мирную, съ упованіемъ дать добрый отвѣтъ на страшномъ судищѣ Христовѣ.
Погодинъ пережилъ своихъ младшихъ товарищей и друзей Шевырева и Максимовича, и по поводу кончины послѣдяго писалъ: "Я хороню какъ будто собственную жизнь свою по частямъ, совершая тризну по своимъ друзьямъ, товарищамъ, сверстникамъ, которые одинъ за другимъ сходятъ въ могилу. Съ Максимовичемъ мы были,-- легко сказать,-- лѣтъ пятьдесятъ, почти съ студентской скамьи, въ близкихъ, дружескихъ отношеніяхъ, имѣли общихъ знакомыхъ, сходились въ однихъ и тѣхъ же домахъ. Князь Вяземскій, Иннокентій, Пушкинъ, Языковъ, Гоголь, Аксаковъ, Елагины, Сухово-Кобылины, Кирѣевскіе,-- сколько любезныхъ образовъ поднимается изъ глубины прошедшаго и наводятъ грусть.
"Въ послѣдніе годы Максимовичъ былъ особенно расположенъ ко мнѣ и выражалъ въ письмахъ своихъ сочувствіе очень трогательно, а я, виноватъ, увлекаемый своими работами, оставался по долгу безъ отзыва. Услышавъ объ его болѣзни, я собирался навѣстить его на знакомой Михайловой Горѣ и хотѣлъ спросить его о кратчайшей линіи къ ней отъ какой-нибудь желѣзной дороги, писалъ къ доброму Кіевскому попечителю, какъ бы перевезти больного въ Кіевъ, какъ вдругъ получаю горестное извѣстіе.
"Послѣ литургіи и отпѣванія въ церкви села Прохоровки совершено погребеніе на Михайловой Горѣ, недалеко отъ флигеля, который былъ ученымъ кабинетомъ покойнаго. Отъ церкви до могилы дорога была усыпана зеленью сосновыхъ вѣтвей и покрыта народомъ, образованными и простыми, потому что навѣрное сказать могу -- въ окрестности каждый, даже самый скромный простолюдинъ, лично испыталъ при какомъ-либо случаѣ ангельскую доброту души покойнаго. Онъ скончался тихо и мирно, смертію святого человѣка. Да, онъ былъ человѣкъ незлобивый, благодушный. Терпѣть приходилось ему много, но онъ переносилъ все съ терпѣніемъ.
"Прочитавъ въ газетахъ, что Максимовича погребли въ саду, я писалъ къ другу покойнаго протоіерею св. Софіи Кіевской Петру Гавриловичу Лебединцову: "Растолкуйте мнѣ, что это значитъ?
Вѣдь Максимовичъ отъ колыбели до могилы былъ православновѣрующій христіанинъ. Развѣ въ этомъ саду есть церковь: тогда дѣло другое". О. Лебединцевъ, успокоивая мое сомнѣніе, описалъ мнѣ и послѣднія минуты Максимовича: "Онъ былъ и умеръ православно-вѣрующимъ христіаниномъ. Предъ смертью, за нѣсколько дней, исповѣдывался и причастился св. Таинъ; потомъ постоянно молился и плакалъ; чувствуя, наконецъ, приближеніе смерти, надѣлъ на себя материнскую свою рубаху, велѣлъ зажечь страстную свѣчу и посадить себя въ кресло; простился съ домашними и, сидя такъ, тихо скончался, во второмъ часу дня. Мѣсто для своего вѣчнаго успокоенія онъ избралъ самъ на своей Михайловой Горѣ, въ саду, въ виду словутнаго Днѣпра. Еще въ началѣ сентября, самъ распорядился приготовить въ выкопанной могилѣ кирпичный склепъ и въ склепъ вставить дубовый срубъ; а также по его распоряженію, изготовленъ былъ въ это время и гробъ; за день до кончины, велѣлъ открыть склепъ, чтобы его осушить отъ сырости. Отпѣваніе усопшаго происходило въ церкви села Прохоровки, соборомъ мѣстныхъ священниковъ, при большомъ стеченіи народа. Погребенію въ саду не удивляйтесь; въ Малороссіи по хуторамъ это обычно; а до конца XVIII вѣка, когда не было нигдѣ общихъ кладбищъ, было общимъ похоронятъ своихъ усопшихъ въ саду церковной ограды, или въ собственномъ саду, по примѣру тому, какъ Іисусъ Христосъ погребенъ былъ въ саду Іосифа Аримаѳейскаго".
20 іюля 1899 г., С.-Петербургъ.
ПИСЬМА
M. П. Погодина къ князю П. А. Вяземскому.
Милостивый государь князь Петръ Андреевичъ!
Приношу вамъ искреннюю и усердную мою благодарность за доставленные стихи,-- отъ себя и отъ будущихъ читателей. Между тѣмъ ваша благосклонность дѣлаетъ меня дерзкимъ, и я обращаюсь къ вамъ съ новыми, покорными просьбами.
А. Ѳ. Мерзляковъ давно уже писалъ къ В. А. Жуковскому о доставленіи чего-нибудь въ мой альманахъ, но до сихъ поръ нѣтъ отвѣта. Нельзя ли вамъ напомнить объ этомъ и исходатайствовать по крайней мѣрѣ позволеніе напечатать прилагаемый его отрывокъ, попавшійся мнѣ случайно въ одномъ альбомѣ, вмѣстѣ съ отвѣтомъ, или безъ онаго, какъ вы разсудите.
Наконецъ въ ожиданіи отвѣта отъ Пушкина, не позволите ли вы сами напечатать хотя двадцать стиховъ, вами назначенныхъ, изъ второй главы Онѣгина? 1).
Повторивъ предъ вами изъявленіе моей благодарности, которой такъ хочется повторяться, имѣю честь быть съ искреннимъ почтеніемъ вашъ покорнѣйшій слуга М. Погодинъ.
1825, ноября 23. Москва.
На этомъ письмѣ рукою князя П. А. Вяземскаго приписано: Этотъ Погодинъ университетскій, но со всѣмъ тѣмъ умный и порядочный человѣкъ. Онъ издаетъ Московскій Альманахъ. Пособи ему чѣмъ можешь. Въ твоемъ отрывкѣ много хорошаго, но много и ракетнаго огня въ твоихъ фонаряхъ, а въ концѣ смѣшеніе Бога и уличныхъ фонарей дѣлаетъ какую-то странную иллюминацію. Сочини кое-что и пришли, если хочешь. Только дай скорѣе рѣшительный отвѣтъ. Этотъ Погодинъ мнѣ сильно рекомендованъ. У меня въ бумагахъ находятся твои стихи очень порядочные и такъ начинающіеся:
"Вотъ вамъ стихи и съ ними мой портретъ...", писанные въ 1812-мъ г. Не ихъ ли отдать? Или отдай стихи къ портрету Гете. Только дай что-нибудь, чтобы отдѣлаться учтив о. Получилъ ли ты мою коляску? Тургеневъ пишетъ мнѣ, чтобы я потребовалъ отъ Карамзиныхъ письма его, а они, кажется, у тебя хранятся. Пришли мнѣ парижскія. Обнимаю.
Милостивый государь князь Петръ Андреевичъ!
Пользуюсь случаемъ, чтобъ написать вамъ два слова: въ Journ. des Débats, сказывали мнѣ, есть статейка о смерти Пушкина невѣрная -- слѣдовало бы опровергнуть ее, то-есть, послать туда вѣрное описаніе.
Прошу васъ покорнѣйше увѣдомить меня, когда располагаете вы выдавать книжки Современника, сроки,-- чтобъ я могъ распорядиться присылкою.
Объявленіе о продолженіи журнала надо бы прозвонить погромче во всѣхъ журналахъ и газетахъ. Это необходимо для нашей публики 2). Съ совершеннымъ почтеніемъ пребыть честь имѣю М. Погодинъ.
P. S. Я думаю писать похвальное слово Карамзину, которое можетъ быть произнесено въ Университетѣ или Академіи. Прошу вашихъ совѣтовъ и указаній. Передайте это, сдѣлайте одолженіе, и Василію Андреевичу. Разумѣется, мой главный предметъ -- исторія, но кромѣ исторіи сколько еще заслугъ его! 3),
Нашлись ли пѣсни о Стенькѣ Разинѣ, свадебныя пѣсни? Пропуски въ печатныхъ стихотвореніяхъ будутъ ли сохранены, если нѣкоторые и не напечатаются {Рѣчь идетъ о посмертныхъ бумагахъ Пушкина. Н. Б.}.
Милостивый государь князь Петръ Андреевичъ!
Увѣренный въ вашемъ добромъ расположеніи рекомендую вамъ своего стараго товарища надворнаго совѣтника Гусева, который желаетъ вступить въ вашъ департаментъ. Окажите ему ваше покровительство, и я надѣюсь, что онъ вполнѣ оправдаетъ оное своею ревностію къ службѣ и знаніемъ дѣла 4).
Порученія о Современникѣ я исполняю, о чемъ и пишу къ Краевскому и Любимову, а отъ васъ не имѣю никакого извѣстія на мои вопросы. Христа ради, чтобъ все Пушкина, важное и неважное, было цѣло. На васъ лежитъ святая обязанность. Что будетъ съ его выписками о Петрѣ? Почему ихъ не напечатать, какъ онѣ есть. И всѣ его мелочи, начатки, отрывки, прозаическія и стихотворенія, съ Nachlass, какъ то издается у нѣмцевъ. Вы меня извините, что я пишу о томъ, что вы вдесятеро лучше знаете и сами желаете, вѣрно, но какъ-то не удержишься.
Какой бюстъ у насъ вылѣпленъ. Какъ живой! Подъ надзоромъ Нащокина дѣлалъ Витали. Съ совершеннымъ почтеніемъ пребыть честь имѣю вашимъ покорнѣйшимъ слугою. М. Погодинъ.
29 апрѣля 1837.
А ваша "Старина!" 5). Мнѣ очень жаль, что я узналъ объ ней поздно! И безъ приглашенія я радъ бы былъ принесть ей свою лепту!
Милостивый государь князь Петръ Андреевичъ!
Я собрался издавать журналъ. Смѣю считать свое предпріятіе общимъ и въ этомъ смыслѣ просить вашего участія: Москвитянинъ долженъ быть счастливѣе Московскаго Вѣстника, которому его недоставало отчасти и по моей винѣ. Вы одолжите меня много, если пришлете что-нибудь къ первой книгѣ, которая уже печатается и должна выйти 1 января.
Надѣюсь зимою быть въ Петербургѣ и тогда уже прибѣгну къ вамъ съ подробнѣйшими просьбами. Не пришлетъ ли чего-нибудь и Василій Андреевичъ, который въ 1838 году и затѣялъ этотъ журналъ 6). Съ совершеннымъ почтеніемъ пребыть честь имѣю, милостивый государь, вашего сіятельства покорнѣйшимъ слугою. М. Погодинъ.
14 ноября 1840.