Книговод

Лалазар

Ремизов Алексей Михайлович


Алексей Михайлович Ремизов.
Лалазар

Кавказский сказ

Посвящаю С. П. Ремизовой-Довгелло

Золотой столб

Армянская

   Жил-был старик со старухой. Изба их стояла у озера и такая древняя, давным бы давно развалилась, да большой толстый столб посередке подпирал потолок, на нем все и держалось.
   Старики только Бога благодарили.
   И сколько лет стоял столб, держал избу, и ничего, и вдруг заговорило.
   -- Я попов сын! -- сказал столб.
   Так сказал он в первый раз на Благовещение, потом под Пасху и в третий раз на Рождество.
   -- Я попов сын!
   Старики не знали, что и думать. Сколько лет жили, а такого, чтобы бревно заговорило, никогда не слыхали.
   И почему вдруг заговорило?
   И уж пробовали старики сами со столбом заговаривать, то старик подойдет, то старуха, а то и вместе примутся риставать, но столб стоял, как стоял, поддерживал потолок да крышу.
   -- Должно, к беде какой! -- решили старики.
   И вот в Ильин день разразилась гроза с большим ливнем, и ливнем дочиста смыло все: ни бревна, ни щепинки, -- пустое место, -- прощай избушка! И как еще старики-то уцелели!
   И пришлось им на старости лет искать себе другое место.
   А стояла неподалеку старая заброшенная черная баня, баню век не топили, в ней старики и поселились.
   Старик и говорит старухе:
   -- Пойду-ка я, Ануш, по бережку поброжу, посмотрю наш столбик: унесло его водой к попу или тут где прибило?
   А тем временем попов сын старшой проезжал по берегу, увидел толстенное бревно -- столб стариков, -- думает себе: "на дрова годится!" -- забрал к себе на телегу и повез к отцу в дом на другой конец озера.
   Пришел старик к берегу. Утихло озеро, и весь берег открытый лежал. Но сколько ни ходил старик, сколько ни смотрел, след как будто и был, а столба никакого.
   И вдруг увидел по следу в колдобине золото -- десять золотых.
   Вот чудеса! Подобрал старик золото и домой в свою баню.
   И говорит старухе:
   -- Столба нет, а вот тебе принес что.
   Старуха взглянула, да так и ахнула.
   -- Золото!
   -- Десять золотых. На-ка, посчитай.
   Сосчитала старуха, верно -- десять.
   -- Я, старуха, к попу наведаюсь, посмотрю на столб, знать, к нему попал!
   И на другой же день снарядился старик.
   Приходит на попов двор, а у сарая под навесом лежит столб. Узнал его старик, как не узнать, столько лет!
   -- Ну, так я и думал, и недаром говорил он: "Я попов сын!" -- так и есть попов!
   Во дворе, кто с чем, -- поповы ребята по хозяйству управлялись.
   Поздоровался с ними старик и говорит:
   -- Принесите мне, ребята, пилу.
   -- На что тебе, дедушка, пила?
   -- А вот этот столб пилить, он у нас в избе много лет стоял, избу поддерживал. Распилите его с концов, сами увидите.
   Послушали старика, принесли пилу.
   И как стали ребята столб пилить, пила скрып да скрып, а на землю золото.
   И что же вы думаете, -- полон столб золота!
   -- Откуда это ты узнал, дедушка?
   Тут им старик рассказал, как трижды говорил столб: "Я попов сын!" -- да невдомек было, к чему, -- одно, что недаром.
   Вышел и сам поп, а был он человек справедливый.
   -- Твое счастье, дедушка, бери половину.
   А старик и слышать не хочет: не его столб, не ему и золотом владеть. Да и страшно: столб-то не простой.
   И сколько ни уговаривали: уперся старик, и нипочем! Даже осерчал, и ушел домой.
   Жалко стало попу старика, знал поп, -- старик в большой нужде. Вот и придумал он, как поделиться добром: велел невесткам испечь каравай, вынуть весь мякиш и набить хлеб золотом.
   От хлеба грешно отказываться, примет старик хлеб, будет и у старика золото.
   Невестки постарались, и на другой день были готовы двадцать караваев. Поп понапихал в них золота, -- половину всего золота, и отрядил ребят к старику.
   Наложил каждый по пяти караваев в кошель и понесли.
   И случись такой грех по дороге, и оставалось-то всего ничего до стариковой бани, -- напали разбойники.
   -- Чего несете? -- остановили разбойники.
   Поповы ребята не сплошали.
   -- Несем, -- говорят, -- хлеб одному бедному старичку.
   -- Покажи!
   Развязали кошель -- и точно, хлеб.
   Развязали другой -- и там хлеб.
   А были разбойники очень голодны, от хлебного-то духу еще больше засосало.
   -- Давайте, братцы, -- говорит самый их разбойник главный, -- давайте закусим хлебца! -- взял каравай, разломил, а из него золото.
   Ну, тут разговаривать много не стали, живо всех до одного положили, и ускакали с богатой добычей.
   Настал вечер, а сыновей все нет.
   Забеспокоился поп: давно бы им пора домой. А потом подумал, -- верно, старик угостил их и ночевать оставил. И лег спать.
   Наутро по обедне сел поп чай пить: вот придут! А их все нет. Затревожился, -- не беда ли? -- вышел из ворот посмотреть.
   И пошел по дороге, и увидел: лежат на дороге и все четверо мертвы.
   Поплакал, потужил отец, похоронил сыновей.
   Не надо ему теперь и золота.
   "Эх, -- думал поп, -- было б мне отдать старику все его золото -- его столб, не случилось бы беды!"
   А старик со старухой все в своей бане.
   Задумали старики припрятать куда поскрытней свое золото -- десять золотых -- не ровён час, разбойники!
   И припрятал старик.
   А как-то хватились проверить, -- туда-сюда, -- и хоть убей, не помнит.
   Так и запроторил.
   "Эх, -- думал старик, -- было б мне отдать попу и это золото: его ведь столб, не случилось бы беды!"
   А разбойники с голодухи объелись хлебом и до табора не доехали, -- порастеряли золото.
   Так прахом все и пошло.

Саркси-Шун

Армянская

   Знаешь, за Армянским базаром есть церковь Сурб-Саркиса? Так вот у святого Саркиса был пес -- "шун", Сарки-Шун, умный такой, хороший пес, всегда при церкви находился, и все его любили и вроде как за мудреца почитали.
   И однажды пропал пес. Туда-сюда, нет нигде, потом уж нашли: убит.
   Убит! Очень все горевали: такой ведь умный был пес, хороший.
   И положено было в память его всякий год справлять пост -- неделю Саркси-Шун.
   В неделю Саркси-Шун обыкновенно на ночь выставляли на двор горшок каши, и замечают: останется след лапы на камне, значит, Саркси-Шун помнит, приходил.
   И всякий год постились всю неделю.
   Но сколько ни старались: горшок как на ночь поставят, так не тронут до утра и остается, а следа и звания не бывало! Не вспоминал Саркси-Шун.
   Или испытывал?
   Или усердия не было такого, кто ж знает?
   А был один парень -- весельчак: где б ни показался, куда ни придет, только и слышно, -- лясы да смех. И за то парня любили, и был он в дому желанный гость.
   Вот к ночи говорит мать:
   -- Сын мой, нынче неделя Саркси-Шун, надо выставить на двор кашу: пусть Саркси-Шун придет поесть.
   -- Хорошо, мать, все будет.
   И, как улеглась мать, взял он горшок с кашей и за дверь.
   А был у него конь. Подвел он коня к каше, поднял его ногу да копыто и опустил в горшок, и остался след на камне.
   То-то обрадует мать!
   Поутру будит его мать:
   Вставай, сын, иди, посмотри-ка: Саркси-Шун сам приходил, -- его след!
   И пошла молва:
   -- Саркси-Шун приходил, оставил след!
   И повалил народ к их дому смотреть след. От калитки до приступки, где стоял горшок с кашей, и вправду виден был след.
   Все смотрели, верили, и видели:
   -- Его след!
   И была большая радость.
   Помнил, значит, Саркси-Шун, не забывал их.
   А парень -- весельчак, еще пуще смешил и смеялся.
   И еще веселее было от его смеха.

Царь Нарбек

Армянская

   Жил-был молодец, охотник, стрелок первый -- Тархан.
   Задумал Тархан жениться, да нет ему жены по сердцу: какую ни встретит, все не его, все не такая -- и мила, да не чиста, и чиста, да не люба.
   А был у Тархана волшебный конь -- Раши. Оседлал он коня и поехал из города прочь.
   -- Живите, мне у вас не житье!
   И -- как поехал!
   На безлюдье в лесу у старой часовни построил себе дом Тархан и стал себе жить-поживать один в лесу.
   Утром с солнцем встает, умывается из лесного ручья, постоит в часовне, помолится, а потом на охоту. И весь день на охоте. Оленя ль убьет или лань, очистит -- шкуру выбросит, вырежет хороший кусок и домой. А дома его никто не ждет. Даже собаки не было.
   Один, да с ним конь.
   И наскучила Тархану одинокая лесная жизнь.
   Там, в городе, от людей никуда не денешься, а тут, в лесу, от себя не уйдешь.
   Заскучал Тархан, -- и не мил ему лесной ручей, старая часовня не молитвенна, и охота не в охоту, и сам суровый неизменный лес постыл.
   И покинул Тархан свой лесной дом, повернул коня с родной земли на чужую сторону.
   Вот заехал Тархан далеко в дальнюю деревню. У околицы стоит девица: проводила ли кого, дожидает ли?
   Соскочил Тархан с коня, поздоровался.
   -- Что, красавица, принимаешь гостя?
   Обернулась, посмотрела на него.
   -- У меня, -- говорит, -- шесть братьев и все шестеро, как ты, такие. Отведи коня в сарай, вином тебя угощу. Только не могу я быть с тобой, пока братья не вернутся.
   Вечером вернулись братья и всяк с своей добычей: кто с медведем, кто с оленем, кто с лосью, кто с волком.
   Увидали братья Тархана -- сидит Тархан за столом, вино распивает -- и прямо с расспросом: кто такой, зачем и откуда?
   -- Как величать тебя, брат наш седьмой?
   -- Я вам не брат, я с чужой стороны, Тархан.
   -- Кем же ты желаешь быть нам? -- спросил старшой.
   -- А хочу я взять замуж вашу сестру.
   И не думали братья, не сговаривались, ударили по рукам и в ту же ночь свадьбу сыграли.
   Простилась сестра с братьями. Посадил ее Тархан к себе на коня, да только и видели.
   И! как мчал их конь с чужой стороны через горы, через реки, в родную землю, где у лесной часовни тихий ручей течет и ни души кругом, один неизменный лес

* * *

   Хорошо было житье в лесу на безлюдье у лесного ручья.
   С солнцем вставал Тархан, шел в часовню, постоит на молитве, а потом на охоту. И весь день на охоте и только к вечеру с добычей домой. Дома встречает жена. И пока он готовит ужин, жена час-другой водит коня и, поводив, уберет и накормит. Тут и стол готов. Поджидает жену Тархан. И входит она, целует его, молятся вместе и ужинать.
   Хорошо было житье в лесу у лесного ручья.
   А проходил по тем местам непроходным чужой молодец, тоже охотник, так, не чета Тархану, млявый. И видит, сидит на крылечке жена Тархана. Долго стоял молодец, все глядел на жену Тархана и ушел, прошел лес, вышел к городу, в город шел, а в глазах неизменно: на крылечке жена Тархана.
   Что ему делать? Отыскал он в городе старуху-ворожбуху. И рассказал старухе, как встретил и не может забыть, а кто она, чья, не может сказать.
   -- Как бы так, бабушка, сделать, познакомиться с ней?
   -- Можно, -- сказала старуха, -- это жена Тархана, живут на безлюдье. Это можно.
   И обещала старуха: она купит товару, с коробом пойдет к тем местам непроходным, зайдет у ручья в часовню, станет молиться, ее окликнет жена Тархана, ну, и все тогда будет.
   -- Будьте покойны!
   Дал молодец старухе на товар денег, простился и стал себе ждать-поджидать добрых вестей.
   Как сказала старуха, так все и сделала. С коробом пробралась она до лесного ручья, зашла в часовню, стала молиться. Окликнула ее с крылечка жена Тархана. Вышла старуха из часовни, сбросила с плеч короб, раскрыла его, развернула товары.
   -- Не купите ли? -- а сама так и смотрит.
   Стала жена Тархана рассматривать товары.
   Стала ей старуха свое выговаривать.
   -- Ой, какая, -- говорила старуха, -- день-то деньской все одна! Какая красивая, а живешь, ровно зверь, одна в лесу. Ты слыхала ли про царя Нарбека? -- царь такой самый первый! Вот пойдешь за него замуж, вот тебе будет жизнь. Будешь царицей, -- жена царя Нарбека! Да разве можно такой в лесу жить, и все одна. И кто твой муж? Да царь Нарбек твоего мужа схватит и, как яблоко, сдавит, только сок потечет. Вот он какой, царь Нарбек!
   Молча слушала старуху жена Тархана, перебирала товары, а уж глаза где-то далеко бродили.
   -- А как, бабушка, устроить это дело, я хочу к царю Нарбеку!
   А старухе этого-то только и надо, и рассказала старуха жене Тархана, что ей перво-наперво делать, чтобы попасть к царю Нарбеку.
   -- Вернется муж, -- учила старуха, -- а ты не выходи, ты не встречай и коня его не бери водить, а спросит, все и скажи: что, мол, ты за человек такой? и где мы живем? и разве мне такое надо?
   -- И я попаду к Нарбеку?
   -- Попадешь обязательно. Сам придет.
   Взвалила старуха к себе на плечи короб и пошла, понесла от крылечка добрые вести.
   Осталась одна жена Тархана и с ней дума одна: дума о царе Нарбеке.
   Уж едва дождалась она вечера. Места себе не находит. Все ей постыло: и дом, и текучий лесной ручей, и часовня, и лес. Так бы с землей и сравняла. Нет, и по шейку поставь ее в золото, ни за что не останется. Едва дождалась она мужа: и увидела, а не вышла, увидела -- не встретила и коня не взяла.
   -- Что такое? что случилось? -- ничего Тархан понять не может.
   С сердцем крикнула мужу:
   -- Обманщик! Обманул ты меня! Думала я, нет никого на белом свете сильнее и нет больше такого, как ты, и что же? Царь Нарбек лучше тебя!
   -- Ладно, -- сказал Тархан, -- я вот поеду сейчас и увидим! Будет тебе голова Нарбека.
   Да как свистнет, да таким свистом, и на посвист стал его Раши, конь волшебный, -- как и дня не бывало.
   Вскочил Тархан на коня, крепко плетью ударил.
   -- Завтра же к утру в царство царя Нарбека!
   Конь рванулся, только ветер свистит --

* * *

   Только ветер свистит --
   Только ветер --
   Конь, как ветер --
   И что в сутки, то в час. Ночь пролетела. Уж заря занимается.
   Верный, к утру конь домчал Тархана и у дворцовых ворот Нарбека стал.
   Спрыгнул с коня Тархан у дворцовых ворот, поводил коня -- пар так и валит! Сам коня водит, сам кричит во весь голос, зовет Нарбека.
   -- Выходи, выходи, царь Нарбек, хочу с тобой драться!
   А стоял у крыльца стражник, слышит, кто-то недобро кличет, заглянул, -- человек какой-то чужой, -- да скорее к царю.
   -- Какой-то человек у ворот коня водит, сам царя лает: "Хочу, говорит, драться с царем!"
   -- А поди и скажи ему, -- сказал Нарбек, -- пускай идет во дворец, выпьем вина, а потом уж, коли такая охота, будем драться. Мне все равно.
   Пошел стражник к воротам, отворил ворота и передал Тархану царское слово.
   -- Да что ж это, -- сказал Тархан, -- это я-то пойду вино пить, я хочу драться! Еще пойдешь, свяжете, обманете, я живьем не дамся!
   Три раза посылал Нарбек, три раза ходил от царя к Тархану стражник и всякий раз одно и то ж.
   И надоело Тархану с этим вином -- "иди вино пить, а потом драться!" Привязал он коня у ворот и пошел во дворец, -- будь, что будет!
   На крыльце встретил Тархана сам царь, поздоровался и, как гостя, ввел в свою царскую горницу.
   -- Что, по какому делу пожаловал? -- и просит к столу.
   А на столе кувшин, так и манит --
   Присел Тархан к столу -- ничего не поделаешь! -- и рассказал все по правде, как они жили с женой в лесу на безлюдье и как хорошо они жили, и потом как жена его встретила, и как ему горько от ее неправых упреков.
   Засмеялся Нарбек.
   -- Ну, и молод же ты, Тархан, ничего еще не понимаешь! -- налил гостю вина и себе взял чарку.
   Сидел Тархан за столом, пил вино, а и вправду, ничего-то не мог понять.
   -- Знаешь, -- сказал Нарбек, -- первая жена моя померла, и я женился на другой. Был я очень богат, а когда женился, стал беднеть. Много было у меня лошадей, много табунов. И кормил я лошадей кишмишом, -- хорошие были кони! И вот стал я замечать, стали мои кони худеть. Позвал я конюха.
   "Что, -- говорю, -- за причина с конями? Коли кишмиша не хватает, можно еще добавить!"
   Конюх мне в ноги.
   "Не вели, -- говорит, -- казнить, вели слово молвить!" -- ну, и порассказал.
   И что же оказалось! Всякую ночь ровно в полночь приходила моя жена к конюху и приказывала оседлать лошадей для себя и для матери, -- моей тещи. И с конюхом всякую ночь выезжали они в лес. А в лесу разбойники жили -- двенадцать разбойников, шайка, -- и как раз к этим разбойникам они и приезжали. Там им встреча, там уж их ожидают -- и шла гульба до третьих петухов, а потом домой. И всякий раз конюху попадало: либо кулаком, либо плетью по морде.
   Я ему и говорю:
   "Вот что, давай-ка мне свою одежу, и лягу я нынче в твоей каморке".
   Еще с вечера обрядился я конюхом, жду полночи. И в полночь, как говорил конюх, так и вышло, пришла жена, велела лошадей оседлать. Ну, у меня загодя все было приготовлено, и сейчас же поехали, и прямо в лес к тем разбойникам. И шла гульба до третьих петухов. Пришло время домой ехать. С полпути я схватился.
   "Как быть, -- говорю, -- я там уздечку забыл!"
   "А, -- говорят, -- забыл!" -- да по морде: то одна, то другая.
   А делать нечего, вернуться мне надо. Я и вернулся. Вхожу в разбойничий дом, а там пьяным-пьяно. А была у меня хорасанская шашка -- чуть ударишь, пополам перережет. Тут я их всех двенадцать -- всем головы прочь, да в сумку, и с сумкой домой. Не нагнал уж, один приехал. Поблагодарил конюха.
   "Отнеси, -- говорю, -- сумку, положи ко мне под кровать!" -- а сам снял конюхову одежу и пошел к себе.
   Наутро вызываю жену. Пришла жена.
   "Что тебе надо? Что ты меня беспокоишь?"
   "Ох, -- говорю, -- какой я сон видел! А снилось мне, будто ехал я с тобой да с тещей в лес, заехали к разбойникам, а возвращаясь, забыл я у них уздечку, сказал тебе, и ты меня крепко ударила, вот какой сон дурной! -- а сам руку под кровать, вытащил сумку, развязал, вывалил головы, -- а не знаешь ли этих?"
   "Не знаю".
   "Двенадцать, -- говорю, -- а это вот тринадцатая!" -- да шашкой ее по шее.
   К теще я сам пошел и сумку понес -- тринадцать голов. Разбудил тещу. Рассказал ей сон. Вывалил головы. Тоже не узнает.
   "И эту не узнаешь?" -- показываю на тринадцатую.
   Не узнает.
   Тут прибавил я к тринадцати и четырнадцатую!
   Сидел Тархан, опустив голову, слушал царя Нарбека, а мысли там были, у лесного ручья в лесном доме.
   -- Ну, -- сказал Нарбек, -- поезжай-ка скорее домой, желаем тебе всего хорошего! -- и проводил гостя до самых ворот.
   Стрелой летел конь. Не за счастьем спешил Тархан. Теперь понял он, только не верил, верить не хотелось. За бедой спешил Тархан.
   И когда достиг он ручья, как он просил, чтобы все было не так, чтобы его обманул Нарбек -- и сердце билось, как его просьба.
   Никто его не встретил, никто его не ждал.
   И вошел он в дом и увидел жену: была жена с молодцом, так себе, млявый такой.
   Схватил Тархан шашку: кого наперед?
   -- Стой! Это сам царь Нарбек! -- закричала жена.
   И вспомнил Тархан о коне, о своем верном коне: надо коня поводить! -- бросил шашку и вышел.
   А тот, Нарбек, в чем был, лататы.
   Так и остался Тархан с женою жить-поживать у лесного ручья на безлюдье. День на охоте, а вечером вернется домой, гость уж сидит, какой Нарбек.
   Хорошо житье на безлюдье, там лесной ручей течет и часовня стоит и кругом один лес неизменный.

Под павлином

Грузинская

   Жили-были два брата. И была у них сестра красавица. Жила она у братьев. И так ее они любили, и такая ей была вера: найдет ли кто из них на дороге чего и сейчас же к ней -- она разделит.
   Пришло время, поженились братья. А делиться не захотели, одной семьей жили, и с ними сестра.
   Любили братья своих жен, верили им, а сестру любили пуще и вера ей была крепче: с ней они выросли, первую думу думали -- она от них никогда не отступит, и они ее не покинут. И как было до женитьбы, так и осталось: найдет ли кто из них на дороге чего и сейчас же к ней -- она разделит.
   И стало женам братьев обидно, закипело сердце: отомстят они свою обиду -- изведут сестру.
   А какая была она красавица, -- ты все горы пройди, немало встретишь, а такой не найдешь!
   И решили так: кинуть жребий и кому из них выпадет, у того ребенка зарежут, а кровяной нож золовке в карман сунут.
   И как решили, так и сделали: зарезали дитё, а кровяной нож золовке в карман сунули.
   Утром просыпаются чуть заря.
   -- Вайме! Вайме! Кто убил?
   Повскакали братья.
   -- Кто убил?
   И давай искать.
   Перерыли братья весь дом, ничего не нашли, а нашли у сестры -- нашли у сестры кровяной нож.
   Посмотрела сестра на братьев -- верная на любимых.
   -- Что ж, -- сказала, -- такая судьба моя!
   Раздели ее братья донага, отрубили руки, привязали ей на спину мертвого ребенка, вывели за ворота, там и пустили.

* * *

   А какая была она красавица, -- ты все горы пройди, немало встретишь, а такой не найдешь!
   Идет она, -- мертвый ребенок за плечами, как камень, и рук у ней нет, -- идет она -- свою судьбу приняла, да с сердцем не сладишь! -- и плачет, и так она плачет -- из слез ручей течет.
   Куда ей дорога и кто ее примет, верную, с неверной судьбой?
   Идет она -- и так она плачет -- из слез ручей течет.
   Целый день она шла и к вечеру пришла к царскому саду. Головой раздвинула ежевику и в кустах заснула. Чуть стало светать, проснулась, -- мучила жажда. Тихонько пробралась она на арбузную грядку, облюбовала арбуз поспелее, легла, и прямо зубами. А насытилась, и опять в ежевику.
   Утром явились в царский сад садовники, смотрят царская грядка попорчена, оглядели, в толк не возьмут.
   -- Что за черт! След человечий, а укус зверя.
   И приходят к царю с отчетом.
   -- Ну, что, ребята, -- спрашивает царь, -- как мой сад?
   Все ли в порядке?
   -- Ничего, -- говорят, -- все благополучно, только грядку с арбузами кто-то попортил, кто не знаем: укус зверя, а след человечий.
   -- Подстеречь и схватить! -- сказал царь.
   Еще с вечера, помня царский наказ, залегли садовники в арбузную грядку и навострились: подстеречь и схватить! Прошел вечер -- нет никого, и ночь -- нет никого, а чуть стало светать, вышла несчастная из ежевики, тут ее и схватили. Ребенка мертвого со спины отвязали и в саду зарыли у арбузной грядки, а ее наутро к царю.
   -- Поймали!
   -- Поймали!
   Смотрит царь, что за чудеса? -- и вовсе не зверь, а уж такая красавица, ты все горы пройди, а такой не найдешь! -- и только что рук нет, руки обрублены.
   Пришел царевич, да как увидел, и уж не может глаз отвести.
   -- Батюшка, -- говорит, -- я на ней женюсь!
   -- Что ты, -- унимает царь, -- на безрукой?
   -- Ничего, -- и так пристал, так пристал, -- ничего да ничего!
   -- Ну, Божья воля, бери! -- согласился царь, благословил их.
   И женился царевич на несчастной, и так полюбил ее, и так ей поверил: дело без нее не сделает, думу без нее не подумает, вот как!
   Ждал уж царевич себе наследника и все беспокоился, и такое случилось -- война. Простился царевич с женою и поехал -- на войне без него невозможно, там ему первое место -- грузинский царевич!
   А уезжая, наказал царевич народу:
   -- Что бы ни было, что бы ни родилось, берегите, вернусь -- рассужу!
   С тем и поехал.

* * *

   Шла война, гремела громкая. Везде, во всех делах был первым царевич. Не жалел своей жизни ради родной земли и народа. А пока шла война, родился у царевича сын. И невиданно дело -- волоса золотые: волос к волосу вся голова золотая, и что другой в год растет, он в час.
   На царских крестинах собрался народ, и написали письмо к царевичу на войну о его диковинном сыне и дали письмо старику.
   -- Иди, дедушка, с миром, передай письмо царевичу и, что знаешь, все расскажи.
   А этот самый старик, Бог его знает, шел, шел и как раз возьми да и заночуй у ее братьев. Ну, а жены их, как услыхали, зачем и куда бредет прохожий, давай его угощать.
   И не помнит старик, как спьяну заснул, и не помнит, где спал: ли на воле, ли в избе? Утром поднялся, очухался и дальше в путь, и сам того не знает, что письмо-то несет подменное: братнины жены не дуры, у него у сонного письмо вынули, да свое написали.
   Пришел старик на войну, разыскал царевича, поздравляет.
   -- Родился у тебя сын: золотые волосы, и что другой в год растет, он в час! -- и подает письмо.
   Смотрит царевич, а в письме пишут:
   родился щенок чего с ём делать
   Переспросил старика. Клянется и божится старик: правду сказал.
   -- Так скажи, чтобы ждали, приеду, рассужу! -- и письмо написал передать народу.
   А этот самый старик, Бог его знает, шел, шел и опять и с этим письмом угодил к ее братьям. А там ему, как белому свету, так рады, и так наугощался старик, наутро едва поднялся, -- уж и сам не рад.
   Приходит старик домой. Собрался народ.
   -- Ждать нам царевича, -- сказал старик, -- сам приедет, сам рассудит! -- и подает письмо.
   Смотрят письмо, а в письме написано:
   гоните взашей не подходяча
   Что делать? Не оставлять же! Привязали мальчонка к груди несчастной, вывели за город на дорогу, там и пустили.

* * *

   А какая была она красавица, -- ты все горы пройди, немало встретишь, а такой не найдешь!
   Идет она -- родной ребенок на груди, как камень, и жалко -- идет она, и за что ее гонят? -- и плачет, и так она плачет -- из слез ручей течет.
   Куда ей дорога и кто ее примет, невинную, с виновной судьбой?
   Идет она -- и так она плачет -- из слез ручей течет.
   Целый день она шла, и попадается ей навстречу татарин. Посмотрел, посмотрел на нее, отвязал ребенка, швырнул на дорогу.
   -- Иди за мной!
   И пошла -- куда ж ей безрукой? -- пошла она за татарином.
   А сама все оглядывается, жаль ей ребенка: на дороге один валяется, как голышок-камушек придорожный.
   Шли и шли, и пришли к реке, ну, как Кура. И просит она напиться. Нагнулся татарин воды набрать, а она его сзади, как пхнет ногой, он -- в речку, и потонул.
   Потонул татарин, одна осталась на берегу.
   И видит: на берегу весь в белом на белом коне -- во лбу звезда.
   -- Нагнись и выпей из Куры горсть воды!
   Нагнулась -- послушала, а сама себе думает: "Господи, как я могу в горсть взять, когда рук нет?"
   Еще ниже нагнулась, смотрит, а у нее руки, -- ее белые руки, как прежде.
   Зачерпнула воды в горсть, напилась.
   Да скорей на дорогу, туда, где ребенок лежал.
   А как он обрадовался, уцепился ручонками за ее белы руки.
   -- Мама моя, мамочка! -- и смеется и тельцем дрожит весь.
   И пошли они вместе, за руку крепко, -- уж ни в жизнь не расстанутся!
   Приходят в большую деревню. Встречается им старуха.
   -- Где бы нам, бабушка, переночевать?
   -- А идите ко мне, у меня просторно.
   И приютила их на ночь.
   В той деревне наутро собиралось большое собрание выбирать старшину.
   Оставила она сына на старуху, сама выбежала на народ посмотреть.
   Стал народ в круг, достали павлина, подкинули: на кого павлин сядет, тому и быть старшиной.
   Летал, летал павлин и сел ей на голову.
   -- Это не считается! -- загалдел народ, -- чужая! Кидай еще раз.
   И снова кинули.
   И снова павлин сел ей на голову.
   -- Гони ее, что она тут мешает! -- пуще загалдели.
   Она и пошла, в дом пошла к старухе, где оставила сына: крепко спал ее сынок с дороги.
   Стала она его люлюкать, стала его голубить.
   А в доме в крыше сделано было окно, чтобы свет в доме был. И в это светлое окно залетел павлин и сел ей на голову.
   И слышит она, бежит народ. Растворили дверь, вошли старики, и как увидели ее с павлином, поклонились.
   -- Твоя судьба. Быть тебе старшиной.
   Вывели к народу. Окружил народ.
   -- Быть тебе старшиной! -- сказали враз.
   -- Грамотная?
   -- Грамотная.
   -- Ну, и с Богом!
   Так она старшиной и сделалась.
   И любил ее народ, и такая ей была вера, пуще всех.

* * *

   Стала она старшиной и большие пошли урожаи, такие большие, что последний бедняк не знал куда девать хлеба.
   А о ту пору помер старый царь, вернулся царевич с войны и царем сделался. И поехал царь по своему царству хлеб закупать и приехал как раз в эту большую деревню.
   -- Почем хлеб цените?
   -- А поди, -- говорят, -- спроси старосту.
   Ну, царь и пошел. Да не признать ему своей жены: без рук ведь была.
   Столковались о цене.
   -- Поди, отправь хлеб, -- сказала она, -- а потом приходи ко мне ужинать.
   А сама ощипала дичину -- какаби и хохоби -- петушка да курочку, поставила жарить.
   Живо обделал царь свое дело, распорядился с хлебом, и уж идет к старшине ужинать, а она жарит.
   И пока какаби и хохоби жарились, стала она сказку сказывать о двух братьях и сестре, все про себя, до того самого места, как старшиной она сделалась и пришел к ней царь ужинать.
   -- Глазынько лопни, правду я говорю, -- поднялась она, -- правду я говорю?
   -- Правду! -- пропищали какаби и хохоби, жареные, и без голов, совсем уж готовые.
   Тут поднялся царь -- узнал!
   И повез ее к себе, несчастную и таланную, жену свою -- грузинскую царицу с сыном-царевичем.

Мтеулетинские камни

Грузинская

   Давным-давно, где лежат теперь камни и нет человеку проходу, ни зверю прорыску, когда-то Нина пасла стада, тут и изба ее стояла, -- тут укрывалась она на ночь.
   И полюбил Нину горный дух -- великан.
   А Нина любила Михако.
   И вот однажды подстерег великан их нежную встречу.
   Задымилось каменное сердце. Но как! И не унять ему каменного сердца.
   Или камнем расплющить на месте, когда Нина целовала Михако, а Михако ей клялся в верной любви...
   -- Я только и живу для тебя, Нина.
   -- Михако!
   -- Мое счастье -- жить для тебя, Нина.
   -- Михако!
   -- И больше ничего мне не надо.
   Нет, в любое время он мог бы убить их!
   И видел, как и после смерти, обнявшись, неразлучно будут витать их души над горами, -- верный Михако и любимая Нина.
   Нет, сделать так, чтобы она прокляла его душу, -- показать ей верность человеческой верной любви! -- и тогда одинокая душа ее одна подымется на белую гору, любимая Нина.
   В одно из свиданий Нины и Михако горный дух великан поднял с белой горы белый легкий снег и тихо засыпал избушку.
   И когда наутро они увидали, что отрезаны от мира, им и горя мало: и пусть занесено кругом, и пусть все дороги заложены -- они одни в целом мире, верный Михако и любимая Нина.
   И день прошел в поцелуях.
   И не заметили, как ночь пронеслась.
   А наутро смотрят: все также.
   И загрустил Михако.
   -- Михако!
   Нет ему пути.
   -- Михако, ты клялся... Михако! И мое счастье -- быть с тобой!
   Нет ему пути на волю.
   И ни клятвы, ни ласки не рассеют тяжких дум.
   Уныло прошел день. А так тяжка была долгая ночь.
   Настал третий день -- смотрят: снег, те же сугробы, и не пройти и не выйти.
   И завыл от голода Михако.
   Ничего ему не надо!
   Он кинжалом рассек ногу любимой Нины и впился губами в струившуюся кровь.
   А там каменное сердце великана стало так горячо, как горяча струившаяся кровь, и захохотал он.
   Вот она, его верная правда, вот человеческая верность!
   И от смеха его посыпались камни тяжелые, -- летели камни, как легкий снег, засыпали черным снежную долину.
   И увидел великан -- выше белой горы неслась душа за белую гору, и такая печальная, и такая беспросветная, одна одинокая, любимая Нина.
   А когда пришли откопать из-под снега избушку, ничего уж там не было, кругом одни камни.
   И с тех пор нет человеку проходу, ни зверю прорыску, -- одни камни.

Беков мед

Татарская

   Бил молодой пастух мать-старуху, бил да приговаривал:
   -- Иди, старая карга, к беку, скажи, чтоб дочь за меня отдал!
   Сам брал кувшин с мацони (вроде простокваши) и шел в степь к стаду.
   Ну, мыслимо ли дело, у бека просить такое? Старуха побои терпела: легче от своего, чем от бека.
   И вот однажды, отколотив мать, взял пастух кувшин и ушел в степь, гоня стадо.
   И случилось, -- дождь. Что делать? Степь, никуда не схоронишься. Вылил он мацони наземь, снял с себя все, запихал в кувшин, сам сел на кувшин, да так на кувшине и переждал ливень.
   Показалось солнышко, тут он опять оделся и идет, как ни в чем не бывало, а кругом грязища.
   Навстречу шайтан.
   -- Ва! Шел дождь, а ты сухой?!
   -- Как видишь!
   -- Скажи секрет, почему?
   -- Эге, чего захотел! Нет, ты какой свой мне скажи, тогда и я скажу.
   -- Ладно. Вот тебе молитва: если скажешь ее на еду врага, украдешь язык.
   -- Ладно. А ты, коли сухим хочешь быть в дождь, носи всегда с собой кувшин с мацони.
   -- Ва! -- Шайтан плюнул с досады и пошел. Так и разошлись.

* * *

   Вернулся пастух домой и застал мать: собиралась куда-то старуха, в руках чашка с медом.
   -- Что такое? Откуда такой мед?
   -- Беку, -- сказала старуха, -- велел бек достать.
   -- Дай сюда!
   Взял он из рук чашку да молитву шаитанью и прочитал над медом.
   -- Ну, ступай, мать, к беку.
   И пошла старуха.
   С медом-то куда хочешь, с медом и к беку -- пожалуйте!
   Ну, что, старуха, хорошего меда принесла?
   -- Сам, батюшка, отведай! -- поклонилась старуха беку, поставила перед ним чашку.
   Бек сунул в мед палец, обсосал хорошенько.
   -- Хор-хоро-хррр... -- хрипит, языком крутит, надсаживается, а ничего уж, -- жен-на-нна!!! -- только и выпалил.
   Прибежала бечиха, видит, -- бек, как бек, мед перед беком, чашка и палец в меду, -- сама и сунь палец в мед по пробовать.
   -- Что-то-то-то... -- да как на весь дом вовсю, -- ка-ра-ул!
   Тут, кто был, дворовые, лекаря, соседи -- все к беку.
   И первым делом палец в мед: пробовать. А как попробует кто, и готово дело: ровно тебе там защемит чего, и нипочем не повернуть языком.
   И такое поднялось, такой гвалт, -- не то режут, не то пожар.
   Прибежал стражник. Да понять-то ничего не поймешь, одно: мед -- в меду все.
   И тоже медку отведал. Да к приставу.
   -- Ваш-ст-ссс-чи-чи... -- чивит, свистит, выпучил глаза.
   Пристав к беку.
   А там не только в доме, а и на улице такое творится, не дай Бог.
   -- В чем дело?
   Все на мед.
   Ну, и пристав палец в чашку
   И готово, зачивил.
   Ходит пастух да посмеивается -- известно, когда у богача что случится, бедняка не позовут! -- ходит пастух, сам посмеивается.
   Мучился бек с лекарями, уж они ему и то, и другое, над языком его мудрили: и шелковинкой-то его перевязывали и щипчиками дергали, и перышком, и волоском щекочут, а ничего не выходит.
   И не вытерпел, объявил бек: тому, мол, кто его вылечит, даст он что угодно.
   А пастух тут-как-тут.
   -- Отдай за меня дочку, вылечу.
   Ну, конечно, бек и всех дочерей отдать рад, только бы вылечил.
   Взял пастух чашку, -- пальцем-пальцем, а уполовинили-таки порядочно! -- что делать, и над тем, что есть, пошептал он над медом отговор и дает беку на пальце.
   И как только обсосал бек пастухов палец, так все опять и вернулось.
   А тут и все, кто был, дворовые, лекаря, соседи, и стражник, и пристав, и бечиха сейчас же на пастухов медовый палец -- и как рукой сняло, заговорили разом по-прежнему.
   И отдал бек за пастуха свою дочку.
   
   1914--1922

Примечания (автора)

   Кавказские сказки. -- Все шесть сказок сообщил мне Николай Андреевич Чернявский, автор прекрасного стиха о Николе, сборник "В год войны", Пгр., 1915 г. Нынче по весне грех вышел, забыл он на извозчике свою тетрадку, да так и пропала. А в ней много чего было записано кавказского, по памяти не упомнить. Благодарю его за сообщения.
   
   Золотой столб. -- Сказывал Аршак сторож в Бакурьянах (Красная церковь), толмачом был сын священника Валериан Иасонович Лобадзе, записал Н. А. Чернявский.
   
   Саркси-Шун. -- Сказывал иеромонах Крестового монастыря (Джварис Сагдари) Иларион. Записал Н. А. Чернявский. "Шун" -- пес. "Сурб" -- церковь.
   
   Царь Нарбек. -- Сказывал старший стражник Сергей Матвеевич Долмазов, крестьянин селения Коды. Записал Н. А. Чернявский. "Раши" -- конь волшебный.
   
   Под павлином. -- Сказывал бывший псаломщик Сионского собора (Тифлис), духанщик, уста (ремесленник) Леван Пхавадзе. Сказывана сказка в Крестовом монастыре (Джварис Сагдари), где жил и помер Мцыри Лермонтова. Записал гардемарин Иван Степанович Исаков. "Какаби и хохоби" -- горная курочка и петушок. Ср.: А. Н. Афанасьев, Русские народные сказки, под ред. А. Е. Грузинского. Изд. Т-ва И. Д. Сытина, М., 1914 г. Т. IV. No 158; Н. Е. Ончуков, Северные сказки, записки Имп. Рус. Географ. Общ. по отдел, этногр., XXXIII т. С.-Пб., 1908 г. No 80.
   
   Мтеулетинские камни. -- Со слов Ваньки Праведникова, которому сказывал русский техник в Гудауре, по Военно-Грузинской дороге, тридцать лет живущий там. Записал Н. А. Чернявский. "Михако" -- Михаила.
   
   Беков мед. -- Сказывал помещик Пири-Рустамов в Караязах (Тифлисской губ. Тифлисского уез.). Записали гардемарин Иван Степанович Исаков и прапорщик Его Величества Драгунского Нижегородского полка Павел Андреевич Чернявский (9 IX 1895 -- 14 I 1916 г.). Павел Андреевич заходил ко мне нынче осенью в день производства своего в прапорщики, только что вернулся с войны и с Георгием, и с первого взгляда и слова очень полюбился мне, и после я все вспоминал его и рассказывал о нем, какой он прекрасный. Окна вставлял я на зиму, с замазкой возился, помогал мне вместе с братьями своими Игорем Андреевичем и Николаем Андреевичем. И не могу я постигнуть, как это все вышло, и тужу и жалею о его смерти.

Комментарии (И. Ф. Данилова)

Лалазар. Кавказский сказ

   Печатается по изданию: Лалазар. Кавказский сказ Берлин Скифы, 1922
   Рукописные источники: 1) "Среди мурья" - наборный экземпляр сборника с авторской правкой <1916> - ГЛМ. Ф. 156 РО 3687; 2) "Кавказский пряник" - авторизованные печатные вырезки <1918> - РГАЛИ. Ф. 420. Оп. 1 Ед хр 11.
   Большинство "кавказских сказок" написаны в 1915 году; только одна из них ("Золотой столб") датируется 1914 годом. В 1915 и 1916 годах отдельные тексты публиковались в журналах "Аргус" и "Огонек", а также в "Невском альманахе", причем в журнале "Огонек" (1916. No 20. С. [1-4] (под общим заглавием "Лясы" были помещены сразу три сказки будущего цикла) вместе со сказкой "Младена матерь", другое название "Несчастная" - см прим. на С. 672)
   Впервые полностью цикл был опубликован под названием "Кавказские сказки" в книге "Среди мурья" (М.: Северные дни, 1917). От окончательной редакции эта публикация, помимо мелких стилистических разночтений, отличалась несколько иной последовательностью текстов: сказка "Саркси-шун" была помещена здесь после сказки "Под павлином"; возможно, это объясняется тем, что Ремизов первоначально считал "Саркси-шун" грузинской сказкой, а тексты внутри цикла располагал по их национальной принадлежности в алфавитном порядке (армянские, грузинские, татарская сказки); перенос произошел после того, как выяснилось, что это армянская сказка. Кроме того, здесь имелись примечания, которыми прежде сопровождались и публикации в периодике. По свидетельству Ремизова, книга "Среди мурья" "вышла в самый первый день революции - в 1917 г. 23 февраля. И как-то сразу пропала: ее ни у кого не было и не купить нигде и ни одного отзыва" (Кодрянская. С. 162; ср. также дневниковую запись Ремизова от 10.XI.1917: Дневник. С. 424; следует отметить, что, мифологизируя собственную творческую биографию, Ремизов сознательно "сдвигает" здесь дату выхода "Среди мурья" на первый день Февральской революции, тогда как из переписки с ним издательства "Северные дни" явствует, что к 22 февраля 1917 года книга уже вышла в свет (см.: Ремизов А М. Переписка с редакциями и издательствами "Разум", "Северные дни", "Упионо" и др. в связи с изданием его произведений // ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 2. Ед. хр. 25. Л. 15, 19).
   Вскоре Ремизов предпринял попытку опубликовать цикл отдельной книгой. В 1919 году петербургское издательство "Алконост" предполагало выпустить ее под названием "Кавказский чурек". Однако замысел не был осуществлен. О причинах этого писатель упоминает в дарственной надписи С. П. Ремизовой-Довгелло, сделанной на экземпляре "Лалазара" 7 октября 1922 года: "Как я мечтал издать эту книгу в России в 19-м году. Все было собрано, стали набирать и когда набор кончали, вышло постановление, типографию реквизировали, и все пропало. Так мне передавал Аляпский судьбу "Чурека"" (цит. по: Кодряиская. С. 159).
   Только в 1922 году в берлинском издательстве "Скифы" Александр Шрейдер наконец опубликовал цикл отдельным изданием (без примечаний) под названием "Лалазар. Кавказский сказ" (см. об этом: Lampi Н. Zinaida Hippius an S. P. Remizova-Dovgello. S. 190). В цитированной выше дарственной надписи Ремизов упоминал свою работу над обложкой: "Обложка произошла от пасхальных яиц: красили яйца, из краски на бумагу клали - краска расплывалась и выходили цветы", - и объяснял смысл названия: "Весенний цвет Лалазар" (Кодрянская. С. 159).
   Впоследствии писатель предполагал включить цикл "кавказских сказок" в книгу "Сказки нерусские" (подробнее об этом неосуществленном издании см в преамбуле к сборнику "Сибирский пряник") Публикуя "Лалазар" но берлинской редакции, мы сочли необходимым поместить после основного текста примечания из сборника "Среди мурья", соответствующим образом изменив их последовательность, так как здесь содержатся важные сведения о текстах-источниках ремизовских сказок.

Золотой столб

   Сказка написана в 1914 году
   Впервые опубликовано: Невский альманах Жертвам войны. Писатели и художники Птгр., 1915 С. 64-66 (издание "Общества русских писателей для помощи жертвам войны" (Петроград), отпечатано в типографии Т-ва И. Д. Сытина (Москва)). Эта публикация упоминается в письме Ремизова к В. Н. Гордину от 30 августа 1915 года (РНБ Ф. 124. Ед. хр. 3614 Л. 19)
   Рукописные источники: Беловой автограф (ИРЛИ. Ф. 377. Оп. 3 Ед. хр. 590) представляет собой наборную рукопись с авторской правкой, предназначавшуюся для "Невского альманаха", здесь же приложена корректура от 14 марта 1915 года с авторской правкой, которая соответствует опубликованному в "Невском альманахе" варианту текста.
   
   ...на Благовещение... - Благовещение Пресвятой Богородицы, отмечается 25 марта ст. ст.
   
   в Ильин день. - праздник св. пророка Илии, отмечается 20 июля ст. ст.
   
   Черная баня - т. е. без трубы, та, что топится "по-черному", когда дым стелется под потолком и выходит в волоковое окно
   
   ...Пойду-ка я, Ануш. - во всех других редакциях, в том числе и в автографе, имя старухи было "русифицировано" - Ондревна.
   
   Колдобина - глубокая выбоина по дороге, обычно залитая водой.
   
   Запроторил - затерял, запропастил, запрятал и позабыл куда. В корректуре первой публикации Ремизов сделал правку: запроторил (см.: ИРЛИ. Ф. 377. Оп. 3. Ед хр 590), однако уже во второй редакции (Среди мурья С. 164) отказался от этого варианта в пользу приводимого В. И Далем в его "Толковом словаре живого великорусского языка".
   
   Табор - здесь лагерь, бивак

Саркси-Шун

   Сказка написана в 1915 году.
   Впервые опубликовано Огонек. 1916 No 2 [1-2]
   В этой публикации сказка называлась "Шун-Саркиси"; так же именовался в тексте ее главный герой - пес святого Саркиса, другое существенное смысловое разночтение, церковь называлась в этой редакции Сурп-Саркиси. Кроме того, как явствует из комментария и подзаголовка сказки в первой публикации, а также из подзаголовка во второй редакции (Среди мурья С 179), Ремизов первоначально считал ее грузинской. Впоследствии, в дарственной надписи С. П. Ремизовой-Довгелло от 7 октября 1922 года, он определил смысл этой сказки так: "Вл. Мих. Зензинов заметил Тер-Погосяну: почему армянские сказки все глупые. А я скажу (я так и сказал) самая проникновенная - армянская Столб золотой и Саркси-Шун. В Саркси-Шуне - вера и по вере все и радость, по которой красен мир" (цит. по: Волшебный мир Алексея Ремизова. С. 22).
   
   Лясы - шутки, остроты, потешные росказни.

Царь Нарбек

   Сказка написана в 1915 году.
   Впервые опубликовано: Аргус. 1915. No 6. С. 9-22. 25 октября 1915 года В. А. Регинин сообщал Ремизову: "Художник отдал предпочтение для иллюстраций первой сказке" (Ремизов А. М. Переписка редакций и издательств "Аргус", "Лукоморье", "Народоправство" и др в связи с изданием его произведений // ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 2. Ед. хр. 24. Л. 22). Таким образом, выбор текста для публикации в журнале сделал С. Лодыгин, рисунки которого были помещены в ремизовском тексте В этой публикации сказка называлась "Царь Нарлбег" и имела подзаюловок "кавказская сказка"; главный герой носил здесь имя Тармхан, будущая жена и царь Нарибег угощали его чаем, а не вином. Указанные разночтения сохранялись и во второй редакции (Среди мурья), хотя подзаголовок был изменен на "армянская"; кроме того, в эту редакцию был впервые введен образ волшебного коня Раши.
   
   Млявый - слабый, хилый, тщедушный (отмлеть)
   
   ...сам царя лает... - те. ругает, поносит.
   
   Хорасанская шашка - изготовленная в персидской провинции Хорассан, славившейся оружейными мастерами.

Под павлином

   Сказка написана в 1915 году.
   Впервые опубликовано: Среди мурья. С. 172-178.
   
   Таланная - счастливая, удачливая (от талан).

Мтеулетинские камни

   Сказка написана в 1915 году.
   Впервые опубликовано: Огонек. 1916 No 20. С. [2].

Беков мед

   Сказка написана в 1915 году.
   Впервые опубликовано: Огонек. 1916. No 20. С. [2-3].
   
   Шайтан (татарск.) - черт.
   
   Чивить - издавать звук, подобный чириканью воробья (от чивиль - воробей).

Примечания (И. Ф. Данилова)

   Чернявский Николай (Колау) Андреевич (1892?-1942? или 1947?) - поэт, собиратель русского и кавказского (прежде всего грузинского) фольклора, переводчик с грузинского. Учился в первой мужской гимназии в Тифлисе, где его преподавателем французского языка и литературы был М. Зданевич, отец И. Зданевича (Ильязда); затем был студентом Казанского университета. В 1915 году впервые выступил в печати в петроградском альманахе "В год войны" и в "Сборнике студенческого литературного кружка при Казанском университете". В 1918-1920 годах, вместе с А. Крученых, И. Терентьевым и И Зданевичем, входил в тифлисскую футуристическую группу "41°". В 1927 году в Тифлисе вышел сборник его стихов "Письма".
   Ремизов познакомился с Чернявским в 1912 году (см рекомендательное письмо казанского профессора В. Н. Ивановского к Ремизову: РНБ Ф. 634 Ед хр. 116). Сохранились письма Чернявского Ремизову, относящиеся к периоду работы последнего над циклом "кавказских сказок" (см: Чернявский Николай А. Письма (9) Алексею Михайловичу Ремизову. 30 февр 1914 - 3 марта 1917 // ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 3. Ед. хр 226; фрагмент письма от 21 апреля 1915 года опубликован: ЛН. 1982 Т. 92. Кн. 3. С. 447). Эти письма свидетельствуют о том, что Ремизов всячески способствовал первым выступлениям Чернявского в печати, а тот вошел в ближайшее окружение писателя и включился в его "домашнюю игру" (например, в письме от 21 апреля 1915 года Чернявский сообщал о Вятской ярмарке свистулек и игрушек и предлагал пополнить ими коллекцию Ремизова, а письмо от 4 февраля 1917 года подписал своей "животной кличкой" Мардарий Турьев) Кроме того, Чернявский снабжал Ремизова фольклорным материалом и принимал непосредственное участие в создании "кавказских сказок". Так, 16 марта 1915 года он писал из Вятки: "Вот, уважаемый Алексей Михайлович, обещанные сказки. <...> Если примечания к сказкам недостаточно ясны или их мало, благоволите сообщить" (ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 3. Ед. хр. 226. Л. 5).
   После публикации цикла Чернявский продолжал предлагать Ремизову "кавказский" материал. В частности, 4 февраля 1917 года он писал из Екатеринослава: "Слышал я, что вышел сборник "Среди Мурья". Ожидаю получить его из собственных рук с приложением руки. <...> Прислать ли записанный мной от того же стражника С. Долмазова, что и Нарибега рассказал, армяно-татарский вариант Лермонтовского "Ашик-Кериба"?" (Там же. Л. 8). А 3 марта 1917 года уточнял: "Я ошибся, это не вариант, а версия. Как Вы увидите, очень древняя, т. к. в ней приведены остатки татарской песни. Вместо Хадерилиаза (Св Георгия), как у Лермонтова, здесь Ваш знакомец Сурп Саркис (Св Саркис). Мугиль-Хесгери, невеста, названа иначе, Бек - также" (Там же. Л. 9). В этом же письме упоминается "маленькая грузинская легенда" тифлисской рассказчицы, переданная Чернявским Ремизову для обработки (Там же), а также высказывается надежда, что удастся получить утерянные легенды, тетрадку, которую Ремизов упоминает в своих примечаниях (Там же. Л. 10, об.). Однако какими-либо сведениями о дальнейшей работе писателя над материалами Чернявского мы не располагаем. Чернявский упоминается Ремизовым как персонаж снов в книге "Взвихренная Русь" (Париж, 1927. С. 161-162) и в Дневнике (С. 452, 453,479).

-------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Ремизов А. М. Собрание сочинений. Т. 2. Докука и балагурье. -- М.: Русская книга, 2000. С. 579--604.
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов