Ремизов Алексей Михайлович - Царевна Мымра

ЦАРЕВНА МЫМРА.

Хорошо было Атѣ въ Ключахъ, такъ хорошо, что едва промелькнутъ они хотя бы самымъ своимъ послѣднимъ кончикомъ въ его крѣпкой памяти, какъ ужъ все другое -- теперешнее: Старый Невскій, гдѣ онъ живетъ съ отцомъ и матерью, и гимназія съ уроками, перемѣнами и отмѣтками, и учителя всѣ, начиная съ нѣмца Ивана Мартыныча и кончая чистописаніемъ -- Иваномъ Евсеичемъ, и всѣ первоклассники, даже пріятели -- Ромашка и Харпикъ, такъ все попрячется и вдругъ сгинетъ совсѣмъ, словно никогда его не было, а были всегда и будутъ всегда Ключи.

"Дѣло не волкъ, въ лѣсъ не убѣжитъ", скажетъ себѣ Атя и, отложивъ куда подальше противный учебникъ, сядетъ и сидитъ -- думаетъ.

А то проснется ночью, и какой-нибудь намекъ одинъ -- донесется ли храпъ изъ кухни, или самъ такъ заворочается, будто не кровать подъ нимъ и лежитъ онъ не въ комнатѣ, а на травѣ на зеленомъ лугу,-- и въ ту же минуту ему ясно представится, что онъ не въ Петербургѣ, а далеко въ родныхъ Ключахъ, гдѣ родился и жилъ до гимназіи у дѣдушки о. Анисима. И лежитъ такъ всю ночь и ужъ старается думать о томъ, какъ вѣтеръ и колосья шумятъ, чтобы только заснуть. А онъ не идетъ. Будь сейчасъ крылья или коверъ-самолетъ -- пропадай все!-- улетѣлъ бы въ Ключи.

Село на горѣ. Подъ горой бѣлая церковь. Противъ церкви домъ дѣдушки, садъ и пчіьникъ. Перемахни черезъ плетень -- рѣка. Рѣка Коса. А за рѣкой поле, а за церковью поле. И опять гора и на много немѣрныхъ верстъ лѣсъ. Лѣсъ -- медоборъ частый, крѣпкій нерубанный: звѣрю -- туда-сюда, человѣку -- знай посматривай. Муравьиныя кочки -- стога. Какъ пойдутъ осенью по грузди да рыжики, кочки жгутъ: волкъ муравьинаго духу не любитъ, -- это хорошо отъ волка.

На бѣлой колокольѣ -- ласточки: ихъ видимо-невидимо. Закатитится солнце, начнутъ перелетать онѣ и, летая, все говорятъ по-своему. Ласточки старыя: каждую весну прилетаютъ въ Ключи на колокольню. Что ихъ сюда манитъ: звонъ ли вызвонившихся зазвонныхъ колоколовъ? или привыкли къ сѣдому дѣдушкѣ? Онѣ много знаютъ, онѣ должны помнить: какъ дѣдушка молодымъ былъ, какъ его жена померла, какъ родилась Атина мать... А теперь:

"Атя пріѣхалъ, -- говорятъ,-- какой за зиму онъ большущій сталъ!"

Козы и овцы, коровы и телята, свиньи и кони, гуси, индюшки,-- всѣ догадаются, когда покажется на селѣ Атя: скотъ и птица понятливы -- перомъ да шерстью чуютъ.

Отъ Медвѣдокъ до Ключей, если скорой ѣздой, то въ день доѣдешь. Сядетъ Атя въ плетушку, а Ѳедоръ-Костыль какъ свистнетъ, и понесутся крѣпкіе каріе кони и безъ дороги мчатся съ горы на гору, изъ лѣса въ лѣсъ, изъ деревни въ деревню -- поспѣвай отворять ворота. Съ копытъ пыль стоитъ, завивается дымомъ, а по полямъ не унылыя версты -- вотскія {Вотскія -- вотяцкія. Воть -- вотяки.} дѣвушки въ бѣлыхъ, затканныхъ шелками нарядахъ, сверкая серебромъ уборовъ, протянутся бѣлыя навстрѣчу имъ; и вотскія пѣсни дикія, что лѣсной гулъ, и глубокія, что вой половодья, а звонкія -- не такъ звонка болотная тростинка, а свѣтлыя -- не такъ свѣтла говорливая желейка, привѣтая, ручьями поплыветъ за ними, а вѣтры, мѣняя кручину на веселье, съ горъ надзынутъ тоску. Эй, звени, колокольчикъ!-- раззвонился, утомленъ, какъ кони,-- гудитъ. Проѣхали мельницу -- погремѣла плотина, миновали заповѣдныя луды -- вѣщія рощи Кереметя. Да живъ ли гордый богъ -- непокорный братъ Инмара, творца неба, земли и солнца?-- живъ,-- шепчетъ роща... А вонъ ужъ шаймы -- старое вотское кладбище. Издалека заслышатъ гудъ колокольчика: выбѣжитъ Паня и Саша -- побросаютъ стряпню, выщетъ крестная, охромѣетъ отъ радости, завизжитъ тямкая Гривна, а дѣдушки нѣтъ: ушелъ въ церковь. Атя -- къ курамъ. У курѣ -- заяцъ; такъ называется заяцъ, самъ по себѣ онъ просто кроликъ. Вонъ посмотрите: отъ всѣхъ убѣжитъ, не подпуститъ, а тутъ ничего.

"Здравствуй!-- дай, зайчикъ, лапку!"

Узналъ усатый: мяучитъ.

А вонъ и самъ дѣдушка: не утерпѣлъ -- бросилъ книги и все, идетъ.

Рано утромъ, лишь заря упадетъ и тепло-красная разсыплется по горамъ и лѣсу, встанетъ солнце -- подымется Атя, побѣжитъ на Косу купаться, а потомъ -- время рабочее -- цѣлый день за работой: навозъ возитъ. Придетъ вечеръ, станетъ закатываться солнце, золотымъ вѣнцомъ украситъ курчавую липу, надѣнетъ на иву золотое колечко, тутъ только Атя домой, и ужъ испачканный, весь въ землѣ: на что только похожъ! Послѣ дѣдушка скажетъ:

"Экій ты у меня хозяинъ!"

"Я, дѣдушка, десять возовъ свезъ!" -- засмѣется Атя, а когда Атя смѣется, показываетъ свои крѣпкіе широкіе бѣлые зубы, и хочется, чтобы онъ все время смѣялся.

Старый да малый -- одинъ безъ другого за столъ не сядетъ. За вечернимъ чаемъ Атя читаетъ, что на день въ отрывномъ календарѣ написано: какія примѣты и насчетъ погоды; а другой разъ такъ изъ книги, больше арабскія сказки: Тысяча и одна ночь,-- дѣдушка любитъ слушать.

"Ну, на тебѣ пятакъ за работу, да смотри, не прохарчи".

"А я, дѣдушка, всѣ мои прошлогоднія въ Петербургѣ прохарчилъ, видѣлъ гиппопотама!" засмѣется Атя, а когда онъ смѣется, глаза его, какъ свѣтляки, загорятся, и станетъ всѣмъ весело.

И день за день, какъ рѣка, течетъ.

Проводили девятое воскресенье. Народу -- во какая коса. Въ крестномъ ходу Атя носилъ крестъ вокругъ села. За иконами народъ шелъ, за народомъ скотина -- козы, овцы, бараны, коровы, кони,-- какъ же, и имъ полагается! Заяцъ тоже ходилъ: ну, не такъ, какъ корова,-- всю дорогу промяукалъ на рукахъ у крестной, а то живо въ лѣсъ утечетъ!

Поджидаютъ дядю Аркадія. Только и разговору о немъ. Крестная во снѣ его видѣла, будто выходятъ онъ изъ чулана весь въ бѣломъ да прямо однимъ шагомъ на подволоку,-- и, вѣруя въ сонъ, наготовила къ чаю пряжениковъ. Пряженики масляные да вкусные, такъ во рту сами и таютъ,-- Атя за дядю Аркадія все поѣлъ. Да что-жъ это, когда онъ пріѣдетъ? Не за горами Петровки: подавай пескаря. Эхъ, поскорѣе бы рыбачить!

Атя не трусливаго десятка: на любомъ конѣ уѣдетъ, въ любую погоду по рѣкѣ вплывъ пустится, а вотъ покойниковъ страсть боится. Когда стоятъ они неотпѣтые подъ колокольней, онъ боится вечерами смотрѣть въ окно на церковь и спать одинъ не ляжетъ: все ему мерещится, все ему страшно. Идетъ съ нимъ на подволоку Паня или крестная, или безрукій старый вотякъ Кузьмичъ, и подъ разсказы и сказки онъ засыпаетъ тихо. Но когда приносятъ покойниковъ въ церковь или несутъ гробъ на кладбище, всякій разъ Атя бѣжитъ посмотрѣть и слушаетъ звонъ. Сторожъ Костя могилы копаетъ, Костя и звонитъ. Десять ударовъ -- десять звонокъ медленныхъ съ оттяжкой, начиная съ тонкихъ, потомъ потолще -- заунывно, жалобно, жутко по печальному, а послѣдній какъ срыву во всѣ -- трахъ -- анъ оборвется что-то и съ колоколами бухъ -- и летишь.

Святый Боже, Святый Крѣпкій
Святый Безсмертный,
Помилуй насъ!

Безъ Эти не обходится ни одной службы. Онъ стоитъ на клиросѣ и поетъ, только ничего не выходитъ: онъ никакъ не можетъ съ дьячками поладить -- дьячки на подборъ одинъ къ другому старъ старѣе, лишь одно выходитъ: "Подай Господи!"

"Молодой мой псаломщикъ,-- похвалитъ дѣдушка,-- завтра намъ въ Поломъ ѣхать на молебенъ".

И Атя съ дѣдушкой ѣздятъ по деревнямъ и селамъ, служатъ молебны, ѣдятъ быка и кашу. И Атѣ ужъ кажется, что онъ настоящій молодой псаломщикъ, а когда большой вырастетъ, будетъ священникъ, какъ дѣдушка, и тогда дядя Аркадій не острижетъ ему волосы: они у него длинные будутъ по поясъ и не въ двѣ косы заплететъ ихъ, какъ дѣдушка, а въ двадцать двѣ.

Дядя Аркадій! Ну, наконецъ-то пріѣхалъ, понавезъ съ собой сѣтей и удочекъ, а крючковъ -- едва помѣстились въ самой большой корзинѣ. Атя рыбачитъ. Рыба его любитъ: разъ такого изловилъ леща, сковороды не нашлось, чтобы изжарить, хоть пускай опять въ воду. Атя смѣется.

Вечеромъ весело: галки. Какъ повадятся галки съ поля въ садъ летать, облюбуютъ себѣ ночлегъ, ночь отночуютъ, а на утро смотришь -- послѣ нихъ лучше не ходи въ бесѣдку. Не въ комнатахъ же изъ-за нихъ чай пить?! А чаю попить надо толкомъ: чай въ Ключахъ уважаютъ,-- и такъ и съ подогрѣвцемъ; на вольномъ воздухѣ любо. Дядя Аркадій пугаетъ галокъ: какъ затрясетъ деревья и такъ гаркнетъ во всю -- что галки!-- заборъ затрещитъ, стекла въ церкви задребезжатъ и сами покойники подъ колокольней съ удовольствіемъ куда-нибудь скрылись бы, хоть въ ту же старую баню. Атя никакъ не научится пугать галокъ и гаркать во всю.

"Дѣдушка, пчелы поютъ!" принесетъ Атя дѣдушкѣ новость.

Тутъ все бросай: ни пить, ни ѣсть некогда. Весь домъ на ногахъ. Дѣдушка, дядя Аркадій, крестная, Паня, Саша, Кузьмичъ и конечно Атя, надѣвъ на лицо рѣшета, цѣлый день на корточкахъ у улья слѣдятъ, куда полетитъ матка, и когда она выйдетъ, всѣ, какъ одинъ, пчелами снимутся съ мѣста да за роемъ бѣгомъ со всѣхъ ногъ какъ попало по грядамъ, по кустамъ да черезъ плетень въ поле, пока гдѣ-нибудь за полемъ въ лѣсу матку не словятъ. Слава Богу, еще будетъ улей, а меду -- до весны, на всю зиму.

Дошла озимь въ наливахъ, подросъ овесъ. Скоро Казанская. Въ Ключахъ ярмарка. Пріѣдетъ на село прозорливецъ Сысоюшка. Понаѣдутъ гости. Крестная испечетъ кулебяку: все отдашь да мало. Эй,-- весело! И зачѣмъ это Казанская не цѣлый вѣкъ живетъ!

А на селѣ на улицѣ хороводы. Станутъ въ кругъ дѣвки да, пристукивая, идутъ одна за другой вереницей подъ однозвучный трумъ и грёкъ переманчиватой балалайки; ходятъ долго, вдругъ взмахнутъ руками и, взвившись, будто птицы, перемѣнятся мѣстомъ и снова, пристукивая, ходятъ переборомъ одна за другой вереницей безъ передышки долго,-- серебро уборовъ шумитъ безъ вѣтра, а перстни горятъ безъ огня.

Дядя Аркадій беретъ Атю смотрѣть хороводы. Они стоятъ въ сторонѣ съ парнями. Они стоятъ молча, не переступятъ. Атѣ жутко: то хочется броситься въ кругъ и, когда завертятся, вертѣться и взвиться птицей, когда взовьются; то вспоминаются десять похоронныхъ ударовъ и сжимается сердце,-- не они ли въ вѣнчикахъ неотпѣтые вышли изъ-подъ колокольни и ведутъ этотъ танецъ? Темныя мглы покрываютъ ихъ, а въ ночи по небу выходятъ блѣдныя звѣзды.

"Покойники душу новорожденному даютъ", говоритъ Кузьмичъ.

"Посмотрѣть бы, какъ это дѣлается", думаетъ Атя.

Кузьмичъ -- пріятель. Кузьмичъ отрубилъ топоромъ себѣ руку, безъ руки какая работа?-- ничего не можетъ и ужъ сколько лѣтъ живетъ у дѣдушки вродѣ сторожа при церкви. Отъ него Атя узналъ много разныхъ чудесъ, а нѣкоторыхъ чудищъ самъ отыскалъ -- столкнулся въ лѣсу носъ къ носу.

Какъ-то, зайдя въ чащу, онъ повстрѣчалъ Полѣса. Этотъ Полѣсъ любитъ пугать, кто въ лѣсу ходитъ. Но такъ какъ былъ полдень, а кому полднемъ ходить!-- то онъ и шатался безъ дѣла: тощій-претощій, отъ горшка два вершка -- одна рука, одна нога, одинъ глазъ, а ротъ и носъ, какъ у Эти. А вотъ было страшно: подъ старой елкой во мху-мокрякѣ, скорчась, посапывалъ Кузь-Пине, самый страшный, съ длинными зубами, а около у ногъ валялись человѣчьи обглоданныя бѣлыя косточки. Атя однимъ глазкомъ взглянулъ да ужъ едва отъ него на дорогу выбрался: шути шутки, живо съѣстъ, не попросишь! А то разъ собиралъ землянику, а изъ оврага -- Искалъ-Пыдо. Этотъ ничего: съ лица вылитый Кузьмичъ, на плечѣ дубина, одноноги коровьи мохнатыя съ копытомъ. Атя его земляникой угостилъ. Ѣстъ. Вотъ Лѣшаго да Водяного такъ и не видѣлъ, но зато Атя зналъ, гдѣ на Косѣ гнѣздо Водяного, а когда осенью разрывало плотины и подымалась вода, онъ зналъ, что это значитъ.

"Хоть бы разокъ попасть къ Водяному на свадьбу!-- мечталъ Атя,-- красавица Водяная царевна, а Морская еще краше... какъ Клавдія Гурьяновна..."

-----

Атя бережетъ свои думы, никому о нихъ не разсказываетъ: Ключи-тайна. Даже Ромашка и Харпикъ посвящены только отчасти, но кому бы онъ открылъ ее, такъ это единственной Клавдіи Гурьяновнѣ. А за что, самъ не знаетъ,-- вотъ она какая!

Онъ чувствуетъ, что тянетъ его въ ея комнату, что ему пріятно, когда она пьетъ съ ними чай, когда угощаетъ его конфетами и апельсинами и заставляетъ смѣяться, когда беретъ съ собой гулять по Невскому и заходитъ съ нимъ въ магазины и въ электрическіе театры. Онъ знаетъ, вся она -- особенная, какой нигдѣ не найти: бѣлое лицо, обсыпанное пудрой, спущенные на лобъ завитки, красныя, накрашенныя краской губы, щелки-глаза и все такое маленькое, будто нѣтъ ничего -- нѣтъ лица, и вся такая маленькая, а платье шуршащее съ вырѣзомъ, и голосъ у ней особенный, такъ никто не говоритъ, и всегда бы слушалъ ее и всегда бы смотрѣлъ на нее.

Атя безъ всякаго дѣла входитъ въ комнату Клавдіи Гурьяновны и стоитъ молча, уставясь на нее, а когда она что спрашиваетъ, отвѣчаетъ робко и такъ коротко: ничего понять невозможно.

-- Эхъ, глупый ты, глупый мальчикъ, а ну-ка засмѣйся!-- говорила Клавдія Гурьяновна и смѣялась какъ-то горломъ. Казалось Атѣ: это не смѣхъ, такъ простые не смѣются.

Разъ, не вытерпѣвъ, сказалъ вдругъ:

-- Хорошо у насъ въ Ключахъ, вотъ бы вамъ...

-- Такъ ты знаешь, гдѣ они!-- подхватила, обрадовавшись, Клавдія Гурьяновна: она въ тотъ день потеряла ключи отъ шкапа и, какъ ни шарила, нигдѣ не находила.

"Еще рано,-- подумалъ Атя,-- не пришло время, надо напередъ чѣмъ-нибудь отличиться, и тогда можно все..."

Въ этотъ вечеръ Атина мать замѣтила:

-- Не шляйся, Атя, такъ часто въ комнату Клавдіи Гурьяновпы, она можетъ обидѣться и съѣхать.

Такъ какъ квартира у нихъ была большая, а дѣла у доктора -- отца Эти, пошли хуже прошлогодняго, то одну комнату пришлось сдать. Эту комнату занимала Клавдія Гурьяновна.

Появленіе ея внесло новую жизнь. Она была предметомъ постоянныхъ разговоровъ. Ею занимались. Ею дорожили. Для нея мать Ати надѣвала корсетъ, а не ходила, какъ раньше, цѣлыми днями въ капотѣ. Докторъ не разсказывалъ за обѣдомъ про операціи. Дядя Аркадій доставалъ ей билеты въ театръ и на концерты.

Все, что говорилось о ней, Атя внимательно слушалъ, не пропуская мимо ушей ни одного замѣчанія.

По утрамъ Атю заставляли мыться: въ кухнѣ ставилась лохань, въ которой онъ, раздѣвшись, плескался.

-- Ты не маленькій голышемъ ходить, пройдетъ Клавдія Гурьяновна, нехорошо,-- замѣтила мать.

Это случилось чуть ли не въ день водворенія въ домъ таинственной жилицы, но Атя не сразу понялъ всю суть сдѣланнаго ему замѣчанія: оно лишь впослѣдствіи стало яснымъ и подтвердило его собственныя наблюденія.

"Если при кухаркѣ Ѳеклушѣ,-- разсуждалъ онъ,-- при мамѣ, а въ Ключахъ при крестной и при Панѣ съ Сашей онъ всегда мылся и ходилъ безъ рубашки, то это понятно и можно, такъ какъ всѣ онѣ такія, какихъ много, по при ней это немыслимо и нельзя, потому что она -- единственная".

Вскорѣ онъ узналъ отъ Ѳеклуши, что Клавдія Гурьяновна -- содержанка. Слово, слышанное имъ впервые, получило тотчасъ свой смыслъ: оно означало у него не болѣе и не менѣе какъ то, что такъ называютъ самыхъ умныхъ и самыхъ богатыхъ.

"Содержанка -- содержаніе,-- докапывался Атя,-- нѣтъ въ изложеніи содержанія -- двойка, есть содержаніе -- пятерка. Директоръ получаетъ большое содержаніе: содержаніе -- деньги".

Не даромъ по его наблюденіямъ всѣ въ домѣ обращались къ ней съ вопросами, спрашивая ея мнѣніе о какомъ-нибудь нужномъ для нихъ въ данную минуту дѣлѣ, и не даромъ цѣпочка на ней такая длинная -- по колѣнямъ болтается, а шуба бѣлая съ черными хвостиками, какъ у государыни.

Докторъ, какъ-то вернувшись домой поздно и молчавшій во время обѣда, когда подали ему воздушный пирогъ, который, какъ на грѣхъ, сѣлъ, сказалъ съ сердцемъ матери:

-- Пустила въ домъ проститутку...

Мудреное слово и ужъ ничего не скажешь. Атя, сколько ни бился,-- даромъ.

"Конечно,-- думалъ онъ,-- слово латинское и во второмъ классѣ навѣрное проходится, но ждать до будущаго года -- лучше спросить теперь же дядю Аркадія: онъ по-латински говоритъ".

И въ первое же воскресенье, когда пришелъ дядя Аркадій, онъ спросилъ его.

-- Проститутками называются,-- принялся, не улыбнувшись, объяснять дядя Аркадій,-- всѣ окончившія институтъ, а институтъ -- учебное заведеніе, въ которое принимаются только знатнаго происхожденія, такъ что тебя, напримѣръ, какъ сына доктора, ни въ коемъ случаѣ не допустили бы, хоть ты тутъ разорвись на части.

Атя чуть было и не разорвался на части, только не отъ отчаянія, что не можетъ быть проституткой, а отъ радости: онъ былъ правъ -- она необыкновенная, она не только содержанка, то-есть умна и богата, она проститутка, то-есть знатная.

"Она,-- рѣшилъ онъ тутъ же,-- княгиня. А разъ она въ нынѣшнемъ году княгиня, то на будущій годъ сдѣлается великой княгиней, а тамъ не пройдетъ и года, будетъ царевной".

-- Царевна моя!-- шепталъ онъ, проходя мимо запретной комнаты.

У Клавдіи Гурьяновны гостей не бывало, кромѣ одного, который являлся то рано по утру, то поздно вечеромъ. По вечерамъ онъ засиживался за полночь: она играла, онъ пѣлъ. Всѣ его называли Депутатъ.

-- Депутатъ пришелъ, -- говорила мать, -- не шуми такъ, да одерни курточку.

А докторъ, заслышавъ пѣніе, морщился:

-- Депутатъ поетъ?

-- Депутатъ,-- отзывалась мать.

Кто этотъ гость, разъяснилось скоро.

Мать сообщила дядѣ Аркадію новость: докторъ рѣшилъ больше не выписывать газетъ, такъ какъ къ жилицѣ ходитъ членъ Государственной, Думы, и она все знаетъ лучше всякой газеты.

"Необыкновенный гость, -- раздумывалъ Атя, -- изъ Государственной Думы!-- это, конечно, куда выше Ивана Мартыныча и Ивана Евсеича, пожалуй, какъ грекъ Колосовъ -- классный наставникъ въ третьемъ классѣ".

Какъ-то столкнувшись съ гостемъ, Атя, шаркнувъ, поклонился ему, какъ инспектору, и замѣтилъ, что онъ лысый, какъ батюшка "Китаецъ", а одѣтъ -- куда дядя Аркадій!-- дядя Аркадій въ подметки ему не годится, даромъ что актеръ.

По вечерамъ Клавдія Гурьяновна сидѣла съ матерью въ столовой, и онѣ разговаривали о разныхъ разностяхъ. Атя, дѣлая видъ, что учитъ уроки, прислушивался изъ сосѣдней комнаты. Разговоръ вертѣлся около Депутата.

Мало-по-малу выяснилось, что у него семья -- двѣ взрослыя дочери на выданьѣ, а жену онъ свою такъ любитъ, дыхнуть безъ нея не можетъ, только что необходимость заставила его жить отдѣльно въ Петербургѣ; они ужъ другъ другу не письма пишутъ, а каждый день обмѣниваются телеграммами.

-- Когда мы съ нимъ встрѣтились, -- разсказывала какъ-то Клавдія Гурьяновна,-- онъ сказалъ мнѣ: Клавдія Гурьяновна, дорогая моя, я безъ васъ жить не могу, живите въ Петербургѣ, пока я членъ Думы.

-- Царевна моя,-- шепталъ Атя, забрасывая разборъ,-- а я съ тобой вѣчно.

Клавдія Гурьяновна пѣть мастерица. Оставаясь одна въ своей комнатѣ, она пѣла бродячую пѣсню, которую поютъ подъ гармонью на третьемъ дворѣ. Въ пѣснѣ говорилось о любви: онъ полюбилъ ее, а она его нѣтъ, она вышла замужъ -- кончено дѣло, но онъ ее любитъ -- не можетъ забыть, шатается между людей, какъ трава, и она одна передъ нимъ вездѣ и всегда...

О когда бъ эта ночь Не была хороша, Не болѣла бы грудь, Не страдала бъ душа.

И въ напѣвѣ пѣсни Атѣ слышалось что-то близкое себѣ: его царевна одна стояла передъ нимъ вездѣ и всегда.

Ему казалось, весь міръ былъ для нея и всѣ ее звали, только нельзя было говорить о ней громко, нельзя было произносить ея имени. Всѣ ее ожидали и таили свое ожиданіе въ себѣ, какъ завѣтное. Вотъ почему въ Ключахъ, заслышавъ колокольчикъ, спѣшили за ворота и съ замершимъ сердцемъ смотрѣли на дорогу: не она ли? А дѣдушка, стоя въ алтарѣ за обѣдней, когда подымалъ руки и молился про себя надъ чашей, онъ ей молился. А крестная, если съ-весела глядѣла и все ей удавалось, она ее во снѣ видѣла. А Саша и Паня, если весь день смѣялись и сами не знали, отчего смѣются, это значитъ, имъ намекнулъ кто-нибудь, что она въ Ключи ѣдетъ. А когда Кузьмичъ не оканчивалъ сказки, говоря, что конца онъ не скажетъ, и по губамъ его бродила улыбка,-- понятно: въ концѣ сказки о ней говорилось, а какъ сказать тайное, необъявное, безвыносное слово? А самъ Атя всегда держалъ ее въ мысляхъ, потому и смѣялся, потому и глаза горѣли...

-- Атька влюбился въ Клавдію Бурьяновну, поздравь!-- трунила мать.

-- Стало быть, засядетъ на второй годъ!-- невозмутимо говорилъ дядя Аркадій.

-- Терпи голова, съ кости скована,-- соболѣзновала Ѳеклуша.

-- Меня всѣ дѣти любятъ!-- смѣялась горломъ Клавдія Гурьяновна.

"Надо чѣмъ-нибудь отличиться, безъ этого нельзя,-- думалъ Атя,-- завоевать Индію или Бѣлое море, подать ей знакъ, тогда она узнаетъ и объявится..."

-- Царевна моя!

-----

Надежда на то, чтобы ѣхать въ Ключи, ухнула. Докторъ сказалъ, что если Атя останется на второй годъ, то и думать нечего -- все лѣто будемъ жить въ Петербургѣ. А ужъ шла весна, послѣдней четверти подходилъ конецъ, и судьба Эти должна была скоро рѣшиться, и ясно было, что она рѣшится не въ его пользу.

На чистописаніи Харпикъ, играя съ Атей въ перышки и проигрывая -- перо, подпрыгнувъ, ложилось не брюшкомъ, какъ слѣдовало бы, а спинкой -- бросилъ игру, сказалъ:

-- Хочешь въ Америку бѣжать?

-- Хочу,-- отвѣтилъ Атя.

-- Ромашка тоже хочетъ.

-- А какъ же мы побѣжимъ?

-- А ужъ это я знаю, мы съ Рождества голову ломаемъ, только тебѣ не говорили, хотѣли, чтобы ужъ сразу начисто... У тебя Америка есть?

-- У папы въ пріемной Африка виситъ.

-- Африка не къ чему. Надо спросить Ромашку, его отецъ архитекторъ, должна быть. Намѣтимъ необитаемый островъ, тамъ и поселимся.

-- Построимъ дворецъ!-- схватился Атя.

-- Можно и дворецъ, можно и замокъ, что хочешь.

-- И никого не будетъ, ни одной души?

-- Одни гиппопотамы.

"Начинается,-- думалъ Атя,-- теперь только дѣйствуй, все будетъ, что хочешь: Харпикъ и Ромашка -- бестіи, на край свѣта дорогу найдутъ".

На другой день Ромашка притащилъ южную Америку; карта оказалась нѣмая и неполная, только четвертушка, но все-таки Америка.

Часъ, который просидѣли они послѣ уроковъ, оставленные Иваномъ Мартынычемъ за цѣлый рядъ продѣлокъ, прошелъ незамѣтно. Харпикъ и Ромашка распоряжались, посвящая Атю во всѣ подробности своего плана, потомъ, взявъ по листу бумаги, занялись рисованіемъ необитаемыхъ острововъ, выбрали одинъ кружечекъ -- ихъ островъ, сложили карту и ударили по рукамъ: завтра послѣ уроковъ тронутся въ путь.

-- Вы ступайте прямо на вокзалъ и тамъ ждите, а я принесу денегъ,-- сказалъ Харпикъ.

-- Достать бы паспортъ,-- задумался Ромашка.

-- Паспортъ достану, это очень просто,-- объявилъ Атя; онъ вспомнилъ, какъ совсѣмъ недавно дядя Аркадій ѣздилъ въ Москву, взявъ съ собой по ошибкѣ кухаркинъ паспортъ, и прожилъ цѣлую недѣлю безпрепятственно.

Такъ и порѣшили: Харпикъ деньги, Атя паспортъ, а Ромашка карту.

Только бы дожить до завтра!

Атя не завелъ глазъ. Шла ему ночь за бѣлый день. Провалялся ночь, думая. Но не о Ключахъ думалъ онъ, а объ Америкѣ: на необитаемомъ островѣ онъ построитъ дворецъ, какого никогда еще никто не строилъ, дворецъ будетъ весь изъ павлиньихъ перьевъ съ золотыми и серебряными лѣстницами, съ окнами изъ драгоцѣнныхъ камней; онъ привезетъ туда на гиппопотамахъ свою царевну, и будутъ они жить, окруженные моремъ подъ вѣчнымъ солнцемъ вѣчно. Она будетъ называться царевна Мымра и островъ, который онъ отдастъ ей, будетъ носить ея имя -- островъ Мымры. Потомъ онъ завоюетъ для нея еще много острововъ и въ концѣ-концовъ всѣ земли. И тогда выйдетъ она изъ дворца, освѣтитъ весь свѣтъ...

На урокахъ Атя, Харпикъ и Ромашка вели себя сносно, ничего такого не выкозюливали, скорѣе были разсѣяны и, когда ихъ спрашивали, отвѣчали совсѣмъ невпопадъ. По колу стояло у каждаго въ бальникѣ. Да ужъ все равно.

Какъ только кончился послѣдній урокъ, и Атя звонко прочиталъ "Благодаримъ Тебя, Создателю", Харпикъ, не задерживаясь, кинувъ книги подъ парту, побѣжалъ опрометью домой.

Дома никого не было: отецъ -- въ судѣ, мать -- въ Гостинномъ, только одна Василиса.

-- Дай мнѣ, Василиса, три рубля,-- попросилъ Харпикъ.

Но у Василисы такихъ денегъ не оказалось, и, повертѣвшись въ кухнѣ, Харпикъ -- къ отцу въ кабинетъ. Долго не пришлось рыться: подъ старымъ портфелемъ лежала мелочь. Харпикъ пересчиталъ: ровно три рубля. Вотъ какъ везетъ.

-- Прощай, Василиса, мы съ тобой больше никогда не увидимся,-- пріостановился Харпикъ на порогѣ.

-- А вы куда ѣдете?-- полюбопытствовала Василиса.

Харпикъ, ему такъ вдругъ стало жалко Василису, готовъ ужъ былъ выболтать тайну, да къ счастью спохватился.

-- На Николаевскій вокзалъ ѣдемъ, прощай!

Атя и Ромашка между тѣмъ давно уже толкались на финляндскомъ вокзалѣ и много ушло поѣздовъ, прежде чѣмъ явился, наконецъ, Харпикъ. Не считая воронъ, взяли билеты до Теріокъ, засѣли въ вагонъ и -- прощай гимназія, прощай Россія!-- пустились въ Америку прямо на необитаемый островъ Мымры.

Ѣхать было весело. Пѣли "Вставай -- подымайся", курили. Дорога представлялась Америкой, а пассажиры -- сыщиками-шерлоками.

Возлѣ Куоккалы Атя вытащилъ изъ штановъ паспортъ кухарки Ѳеклуши и съ гордостью показалъ его товарищамъ.

-- Теперь хоть къ самому чорту -- ничего: паспортъ настоящій,-- одобрилъ Харпикъ.

-- Любому сыщику носъ наставимъ,-- подтвердилъ Ромашка.

Такъ доѣхали благополучно до Теріокъ.

Выйдя изъ вагона, отправились на дачи и бродили до поздняго вечера, дѣлая все, что душѣ угодно: лазали по крышамъ, лѣстницамъ и деревьямъ; Ромашка предлагалъ выкупаться въ морѣ и одно помѣшало: лѣнь раздѣваться.

Становилось холодно, захотѣлось ѣсть: все-таки не обѣдавши трудно. И, вернувшись на вокзалъ, они въ первую голову купили себѣ ситнаго и тутъ же весь его кончили. Надо было подумать теперь о ночлегѣ. Ночевать на шпалахъ холодно да и снѣгъ пошелъ, на вокзалѣ -- вокзалъ запрутъ. Думали, думали, какъ быть, и рѣшили попроситься у сторожа переночевать въ будкѣ.

Сторожъ оказался сговорчивымъ, не артачась, согласился. Но прежде чѣмъ впустить ихъ въ будку, заставилъ прибрать вокзалъ и размести рельсы.

Прибрали вокзалъ, размели рельсы и ужъ такъ заснули, сроду не спалось такъ сладко. Во снѣ снились все сласти: цѣлыми коробками шоколадъ и мармеладъ, и простыя конфеты -- ѣшь сколько влѣзетъ...

Если бы не сторожъ, ей-Богу, хоть еще и день спать. "Эй, мученики-грѣшники!" Вышли они опять на вокзалъ, купили на послѣднія ситнаго, подзакусили и направились было по вчерашнему на дачи, какъ вдругъ въ дверяхъ -- жандармъ.

-- Вы куда?-- спросилъ онъ сердито.

-- Мы съ дачи Назарова,-- отвѣтилъ за всѣхъ Ромашка, который прошлое лѣто жилъ въ Теріокахъ.

-- Съ дачи Назарова?-- переспросилъ жандармъ и, поговоривъ о чемъ-то тихо съ подошедшимъ къ нему господиномъ, должно быть, сыщикомъ, сказалъ совсѣмъ ужъ сердито:

-- Вы арестованы!

Въ это время подходилъ поѣздъ, слѣдующій въ Петербургъ. И путешественники въ сопровожденіи жандарма и сыщика понуро пошли къ вагонамъ.

"Что онъ скажетъ своей царевнѣ, какъ теперь подойдетъ къ ней, гдѣ его Индія, гдѣ его, Бѣлое море, гдѣ необитаемый островъ, приметъ ли она его или все пропало?" мучился Атя, глядя въ окно на черную весеннюю дорогу.

Харпикъ и Ромашка обдергивались: зададутъ имъ баню. Прощай Америка!

-----

Дни шли недѣлями. Неладно. Правда, встрѣча на вокзалѣ вышла совсѣмъ не страшная: мать Эти чуть не плакала отъ радости, да и въ гимназіи всё обошлось благополучно, допустили къ экзамену. Но что Атѣ въ гимназіи? Онъ не добылъ острова, а съ пустыми руками куда сунешься? Эхъ, жизнь! Клавдія Гурьяновна все подсмѣивалась. Звала Атю отставнымъ американцемъ.

"Да надо же что-нибудь придумать,-- метался Атя,-- отрубить, что ли себѣ палецъ и отдать ей или выколоть себѣ глазъ, пускай чувствуетъ".

-- Все дѣдушка виноватъ,-- жаловалась мать доктору,-- знаю я, что тамъ въ Ключахъ дѣлается, никуда негоденъ мальчишка сталъ, уроки на умъ нейдутъ. То влюбился въ Клавдію Гурьяновну, теперь бредитъ какой-то Мымрой.

Докторъ держался того правила, что при лѣченіи необходимо прибѣгать къ пиву съ касторкой, такъ какъ отъ засоренія желудка всякая ерунда бываетъ, а при воспитаніи -- къ внушенію, такъ какъ одними словами не проймешь, а потому рѣшилъ обязательно при первой возможности выпороть Атю.

Но такъ случилось, что поймать Атю онъ никакъ не ухитрялся: то дѣла задержатъ, то Атя въ гимназіи, то и не въ гимназіи, а скроется куда-то, словно сквозь землю провалится.

Однажды утромъ докторъ заглянулъ въ дѣтскую: Атя въ одной рубашкѣ сидѣлъ на кровати и о чемъ-то думалъ. Докторъ, затаивъ дыханіе, крался совсѣмъ незамѣтно, вотъ еще одинъ шагъ и ужъ взялъ бы свое -- отхлесталъ бы его, какъ слѣдуетъ, будетъ помнить, ремешекъ отъ радости ерзалъ въ рукахъ, но Атя не дуракъ, живымъ въ руки не дастся, скокъ!-- только пятки сверкнули. Спасайся, кто можетъ!-- и, не долго думая, опрометью, какъ угорѣлый, прямо въ комнату Клавдіи Гурьяновны.

Дверь оказалась не запертой. Клавдія Гурьяновна лежала въ постели. Атя къ ней, забился подъ одѣяло. И слышно было, какъ докторъ подошелъ къ двери, постоялъ-постоялъ и отошелъ съ носомъ.

-- Царевна моя, ты спасла мою жизнь отъ смертной казни,-- шепталъ Атя, и отъ счастья голова шла кругомъ, -- ты простишь меня, я самовольно пришелъ къ тебѣ безъ острова, безъ ничего, ты простишь меня, я не сумѣлъ достать тебѣ царства, я его достану тебѣ: Индію, Бѣлое море, всѣ острова, всѣ земли... все, все...

Духъ захватило, казалось, его душа обняла ея душу и обнимала такъ крѣпко, что его сердце рвануло и тѣло вдругъ задрожало: она была такъ близко, недоступная и гордая его царевна Мымра.

Клавдія Гурьяновна закрылась рукой отъ смѣха.

-- Можно?-- перебилъ голосъ за дверью.

-- Сейчасъ!-- и она, отпихнувъ Атю, показала ему подъ кровать.

Атя покорно юркнулъ и, очутившись подъ кроватью, застылъ весь, стараясь не дышать, и жмуря глаза, чтобы не глядѣть, такъ его не замѣтятъ. И сидѣлъ на корточкахъ точь въ точь, какъ когда-то въ курникѣ на гусиныхъ яицахъ, сѣвъ тогда, чтобы гусей вывести. Не дышалъ, не глядѣлъ, но все слышалъ.

Это былъ депутатъ. Онъ раздѣвался. Снялъ сюртукъ, снялъ ботинки. Упала запонка, звякая, покатилась по полу, стала у ногъ Эти. И стало ему нестерпимо жарко, словно не запонка,-- уголь дышалъ въ него жаромъ. Они говорили. Слова ихъ были самыя обыкновенныя, какія всѣ говорятъ, какія всѣмъ говорятся. И по мѣрѣ того, какъ Атя вслушивался, бросало его то въ холодъ, то въ жаръ:не слова, а самый складъ словъ звучалъ для него, какъ послѣдняя ругань. Онъ вдругъ понялъ, что она не одна, не единственная, не царевна, а какъ всѣ, такая же... и пустыня открылась передъ нимъ. Зажалъ бы себѣ уши, лишь бы не слышать, а все слышалъ: и его будто били, какъ однажды въ Ключахъ били вора, запрятавшагося подъ кровать въ кухнѣ,-- по головѣ, по лицу, подъ животъ,-- глаза остеклялись, падалъ. "Да добейте его!" -- "Нѣтъ, кричатъ, подождетъ!" отпустятъ -- и бьютъ... И вдругъ какъ чавкнетъ его обухомъ, все заколебалось -- конецъ его жизни.

Только когда гостя выпустили съ параднаго хода на улицу, а Клавдія Гурьяновна одѣвалась, Атя выползъ изъ-подъ кровати и не оглянулся, а на вопросъ ея: пойдетъ ли съ ней послѣ обѣда на Невскій, ничего не отвѣтилъ.

Безъ книгъ и безъ завтрака шелъ Атя въ гимназію. Ничего не замѣчалъ. Не помнитъ, какъ дошелъ. Кое-какъ, посидѣвъ начало урока, попросился выйти. Ему позволили. Онъ вышелъ изъ класса, остался одинъ. Пустая комната, каплетъ вода,-- и какъ вспомнилъ, все помянулъ, -- камни легче: царевны его не было. И покатились слезы. Атя заплакалъ въ первый разъ въ жизни, такъ заплачетъ земля въ послѣдній разъ, когда съ неба попадаютъ звѣзды.

"О когда-бъ эта ночь

Не была хороша,

Не болѣла бы грудь,

Не страдала бъ душа.

долетала бродячая пѣсня бродячей пѣвицы на гимназическій дворъ, а со двора съ весеннимъ воздухомъ въ окно, и Атя сквозь слезы, словно смѣялся.

Гдѣ искать ему звѣзду свою -- царевну?

Алексѣй Ремизовъ.

"Русская Мысль", кн.XII, 1908