Книговод

Днесь весна

Ремизов Алексей Михайлович


Алексей Михайлович Ремизов
Днесь весна

Из цикла "Среди мурья и неурядицы"

I

   Первые -- гришки, как закурещат, бородатые, и на раките, в зиму серые, побурели ветви. А девятого марта летит черногуз. И хоть что хочешь: мороз, снег... девятого марта черногуз обязан прилететь!
   Бурые, маслятся ветви, краснеют.
   Тополь не тронь, запачкаешься о почки: смола пошла.
   Вот пойдет под землей крот преткновенный, загорбит луг. Ярким золотом зацветет в лесу орешня -- золотыми свечами. И кустится над пашнею пар.
   Хорошо, когда поздняя Пасха, когда сыру землю коврит мурава, и шумит на пасеке Божий зверек. Кончится вечерня -- раз она в гору такая, -- не такая, можжевеловая. Зайдут на кладбище к бабушке -- "Бабушка Ермиония, Христос воскресе!" -- бабушка услышит, обрадуется и засинеет ее могилка.
   Наигралось, заходит солнце.
   В распускных белых платках по мураве с пением возвращаются сестры домой. Изникает закат -- темь заряная, изникает красный пасхальный светилен. А глаза -- Днесь весна! -- голубиные, а губы -- Днесь весна! -- крестные.
   Днесь весна благоухает
   И радуется земля...
   Какая-то вертихвостка на углу Литейного пересекла дорогу Андрею Павловичу.
   И вот широкая белая косынка ее, она и припомнила ему распускной белый платок сестер, мураву, вечерню пасхальную, бабушку Ермионию, и цветной светилен старинного распева. Раз Андрей Павлович слышал на майской обедне в Париже, ну, точь-в-точь такой же напев, только слова другие, не весну, величали Божию Матерь, и тогда, как и сию минуту, глаза его вдруг расширились, видя давно ушедшее безвозвратно.
   Андрей Павлович шел по Невскому.
   Куда же идти ему, бездомному, в Светлый день, -- куда нам всем идти за вечерню пасхальную в первый Светлый день?
   В Невскую Лавру шел он на большую русскую могилу.
   Было тепло и сухо, чуть подпыливало -- невский покручивал ветерок. Но это не мешало ни нарядности, ни наряженности: и без того животворящая рядит и красит весна, а тут еще, по военному времени точно взбесились все, и только трамваи, и исфлаженные -- красное, синее, белое, а не могли они скрыть своей замуслеванности и изношенности и безнадежия какого-то.
   И сам Андрей Павлович страшный, небритый -- пошел было в парикмахерскую, ждал, ждал, да так и ушел -- щетинистый и он, как трамвай некузовый, буднил праздник.
   Вызванное к жизни безвозвратно ушедшее проходило в его памяти своим чередом.
   Еще озеро не совсем открылось и широкое плесо льдом покрыто и разве в ночи не разомкнет ли ветром. Еще не пахано, только для пробы немного гороху посеяли. И корму для скота нигде не видать. Ждут травки с нетерпением.
   -- Ждем травки с нетерпением! -- промычал Андрей Павлович.
   Какой травки?
   -- "Городской лазарет No 106".
   Андрей Павлович вынул папироску, закурил.
   Бабушка Ермиония -- Россия старая, в чистоте державшая старую русскую веру, огненная Россия. Последняя Русь -- бабушка, ты не узнала бы Андрея, внука своего, а помнишь, приходил к тебе в праздничной голубой рубахе с серебряным поясом, тонкий, как березка, помнишь, с сестрами-то на твою могилу... страшный, небритый, в картузишке в автомобильном, с папироской идет он, как нечистый, над головами прохожих дым пускает.
   А луга поняты водой и в лесу от корней мох пополз... Андрей Павлович остановился и стоял раздувая широченными ноздрями, овеянный запахом цветов знакомых.
   Ну! На тротуаре стоять не полагается. Вспомни скорее и дальше. Вспомнил?
   "Господи, а как же по отчеству, как же это, неужто я и забыл! Мать -- Мамельфа, на Бабу-Ягу похожа, а как старика-то Федотова? Лида, Лидия..." -- и чуть не крикнул, -- Ильинишна! Лидия Ильинишна!
   И ему стало вдруг до того ясно, до того отчетливо, и уж больше не замечал он на своей шумной дороге: ни голубых бесшумных автомобилей, ни шуршащих калошей в два ряда колокольчиков, ни паутинок, ни лазаретов.

II

   Вечер на третий день Пасхи. Старый Федотовский дом, темный, с переходами и чуланчиками, в зале пасхальный стол. Отужинали. Все большие, старики, дяди и тетки, и только он, да Ильюша Федотов и то потому, что они гимназисты шестиклассники. А Лиду спать отправили Лида на год моложе брата, гимназистка.
   Что-то скучно показалось, вот и задумал, пройтись ему наверх, в Ильюшину комнату, так посидеть, одному. Вышел и запутался по темным переходам, наскочил на зеленую черничку -- в чуланчике по лестовке молилась, это за душу старика, должно быть, грехи его замаливала. Ощупью пошел дальше, -- уж все равно было, куда ни приведет. Толкнул дверь. Переступил. И очутился в низенькой комнате.
   Чуть светик от лампадки -- Лида. Ну, как во сне: Лида в голубой кофточке и волосы распущены овсяные. И точно ждет его.
   -- Лида!
   И тихо, как веточки, легкие руки положила она ему на плечи.
   И они стояли так.
   А глаза -- Днесь весна! -- голубиные, а губы -- Днесь весна! -- крестные.
   Днесь весна благоухает
   И радуется земля...
   Пели внизу, подымался из залы цветной светилен. Сердце стучало -- в ночь! под звезды! к звездам! сердце стучало -- так и шел бы и шел... на костер.
   Лида вдруг отвела руки.
   И он остался один.
   Чуть светик от лампадки, ну, как во сне. И на всю-то жизнь помнит, какая горечь охватила тогда его душу.
   -- Ли-да! -- покликал кто-то: в коридоре черничка, должно быть, за душу-то в чуланчике которая зеленая молилась.
   И ровно стена стала, вот замурует.
   -- Лида!
   Лида вздрагивала вся -- или испугалась?
   -- Тише! Веренея ходит... -- и глаза ее, чего они молили? и о чем горьковали? -- Днесь весна! -- голубиные.
   Днесь весна благоухает
   И радуется земля...
   Пели внизу цветной светилен старинным распевом огненной Последней Руси и римских катакомб Севастьяна-мученика.

* * *

   Он несколько раз мельком видел ее в Моленной. Потом как-то встретил на улице: шла она из бани с Веренеей. Думал он о ней? Нет. А она, вспоминала ли? И не вспоминала. И только, когда начинали петь третью славу третьей кафизмы: "Боже, Боже мой, вонми ми, векую остави мя далече..." -- та горечь неутолимая впивалась ему в сердце, и так бы сжег все и ушел, куда глаза глядят.
   Уж в восьмом классе, как-то на Масленой, попал он к Федотовым. Много было своей молодежи -- и гимназистов и гимназисток. Большие не мешали -- отец уехал в гости, а мать -- Баба-Яга -- побыла немного и ушла на свою половину, и только одна Веренея-черничка с лестовкой, как истукан, сидела за самоваром, зеленая.
   Затеяли игру в Оракула. И почему-то Оракул должен был предсказывать судьбу не на людях, а в соседней заставленной комнатенке, и к нему по очереди входили, как на исповедь.
   А была Оракулом Лида.
   И когда пришел черед идти ему к ней, вдруг запрыгало сердце, а ведь ничего он не чувствовал, не думал, не вспоминал. И, что странно, Веренея куда-то скрылась.
   Лида сидела, покрытая платком: он должен дотронуться до ее головы, и она ему судьбу его скажет -- такая игра. И лишь только он коснулся ее, она узнала, сбросила с себя платок, поднялась -- и смотрела в глаза ему и так, точно прощалась -- теперь уж на всю жизнь! -- и тосковала -- но это так, как ты родился, и так, как умрешь, бесповоротно.
   -- Ли-да! -- окрикнул кто-то за дверью.
   Она проворно закрылась и опять села, и видно было и через платок, как вздрагивала вся.
   -- Что вы так долго? -- стучали в дверь.
   -- Лида! -- и голос его звучал, как с того света: она его слышала и не верила, слышала и плакала неутолимо.
   -- Вы были сорок пять минут! -- сказал ему в дверях какой-то дожидавшийся очереди гимназист.
   Но ему все равно -- как замурованный! -- и только сердце, только немудрое сердце, рвущееся в неутолимой тоске:
   "Боже, Боже мой, вонми ми, векую остави мя далече..."
   Больше он никогда ее не видел. Слышал, что гимназию не кончила, вышла замуж, дети пошли, живет богато.
   Так и кончилось, наступила жизнь житейская.

III

   Андрей Павлович человек мудреный.
   Говорил он мало и редко, но всегда что-нибудь такое, сразу и не сообразишь. Каким-то двум дамам, пристававшим сказать им особенное, предсказал смерть: сказал, громом убьет, -- и убило, обе в один год померли.
   А помните, заграничную знаменитость чествовали, еще в газетах тогда писали? Это Андрея Павловича изобретение.
   Заехала в Питер знаменитость, и надо было так ее принять, чтобы во-веки восчувствовала. А все, что предлагали, -- обед, венки, сервизы -- было слишком незначительно и совсем не отвечало ни чувству, ни лицу. Вот тут-то Андрей Павлович и присоветовал: без всяких венков, без всего выступить всем дружно и замереть -- дух, мол, захватило, ни слов, ничего нет. Понравилось, да так и сделали, охотников нашлось сколько хочешь. И вы представляете, что это было? Знаменитость мало того, что обиделась, а насмерть перепугалась -- один Андрей Павлович чего стоит с замеревшим-то духом!
   Андрей Павлович Бураков, действительно, мудреный.
   Андрей Павлович свой собственный маленький язычок проглотил.
   Дружил он с одной египтянкой -- и ведь надо же такое придумать, из самого Египта фараонова в цирке тут наездницей служила. Как-то после представления повез он эту египтянку свою в ресторан ужинать, выпил холодного пива и простудил себе горло. Першит и першит и ровно куда там бумажка прилипла и никак не отлипает а глотать ничего, и не обратил внимания, ну, после уж, посоветовали, смазал йодом, и больше не беспокоило. А в один прекрасный день, сидим с ним за самоваром летнее время, пить хочется -- налил я ему стакан, а он чтобы подождать, нет, как горячего-то глотнет, да с чаем видно, и проглотил: туда-сюда -- нет язычка, к зеркалу нет его нигде. Взял я лупу -- чисто. Ну, был язычок и нет, Бог с ним, только вот беда -- голос пропал. Первое-то время очень ему тяжело было, потом попривык.
   И женился Андрей Павлович по-чудному.
   И оттого ли, что в калошах венчался или еще почему всего, ведь, не высмотришь -- только год-два была еще настоящая жизнь: жил он с женой тихо-смирно, советно, один без другого ни на шаг. И какое совпадение, ну, совсем другая была, а тоже Лидией звали, Лида! А уж на третий год стали друг на друга раздражаться, постоянно ссорятся: она фыркает, он молчит, да так, лучше бы уж кулаком. И только на людях будто по-старому -- изолгались перед людьми, измучили друг друга. И больше не одни в доме, как прежде, а и сестра ее с ними, и еще другая сестра приехала, а потом и мать, -- всю квартиру заняли. А был в доме такой загончик вроде чуланчика Федотова, где Веренея-черничка по лестовке за душу молилась зеленая, тут он и ютился, впрочем, домой возвращался он поздно и прямо спать.
   А как-то тоже в один прекрасный день, проснулся он утром, хвать, а в доме пусто -- никого: ни жены, ни тещи, ни сестер. И голо: все, что было, все с собой забрали и зачем-то какие были сорочки, все белье его увезли. Так, в чем был, в том и остался.
   Вот она, жизнь-то житейская!

* * *

   "И у всякой птицы есть свое горе!" -- почему-то подумалось, и эта словами сказавшаяся мысль словно пробудила его.
   Он перешел Золотоношскую, еще немного и Невская лавра.
   В лавре звонили к пасхальной вечерне.
   Бабушка Ермиония -- Россия старая, в чистоте державшая старую русскую веру, огненная Россия, Последняя Русь -- бабушка, ты не узнала бы Андрея, внука своего, а помнишь, приходил к тебе в праздничной голубой рубахе с серебряным поясом, тонкий, как березка, помнишь с сестрами-то на твою могилу...
   В лавре звонили к пасхальной вечерне, отзванивали по-пасхальному -- Днесь весна! -- по-весеннему.
   Днесь весна благоухает
   И радуется земля...
   С народом, с ребятишками вошел Андрей Павлович в лаврские ворота и сейчас, как из арки выйдешь, по правую руку, увидел памятник -- и, как когда-то с сестрами могилы бабушки Ермионии, остановился -- памятник огненной скорби -- Достоевского.
   -- Федор Михайлович, Христос воскрес!
   
   1916 г.

Комментарии
(Обатнина Е. Р.)

Днесь весна

   Впервые опубликован: Речь. 1916. No 99. 10 апреля. С. 4 (под названием "Днесь весна благоухает").
   Прижизненные издания: Мара.
   Дата: 1916.
   
   ...гришки, чериогуз -- ""Гришки" -- скворцы. "Черногуз" -- аист" (Авт. комм. С. 229).
   Днесь весна благоухает / И радуется земля... -- Светильничное песнопение, исполняемое на пасхальной неделе. "Светилен: "Днесь весна благоухает и радуется земля. Днесь взимаются ключеве дверем неверию Фоме, другу вопиющу, Господь и Бог мой!" -- поется вместо "Плотию уснув" и на тот же распев "Из спасения моего в словеса грехопадений моих. Ты же, Боже, не удали помощь твою от мене!"" (Авт. комм. С. 229).
   
   В Невскую Лавру шел он на большую русскую могилу. -- Имеются в виду Лазаревское, Тихвинское и Никольское кладбища, расположенные на территории Александро-Невского монастыря На Тихвинском кладбище погребены Н. М. Карамзин, Н. И. Гнедич, М. И Глинка и многие другие выдающиеся представители русской культуры.
   
   черничка -- уменьшительное от черницы, т. е. монахини. лестовка -- четки староверов с кистью кожаных лепестков.
   
   Веренея -- или Виринея, женское имя.
   
   ...цветной светилен -- молитва или специальное песнопение, поющееся после канона на утрени; содержит в себе моление о просветлении свыше.
   
   Римские катакомбы Севастьяна-мученика. -- Имеется в виду расположенное на Аппиевой дороге кладбище ("ad catacumba") христианского великомученика св. Себастьяна, или Севастьяна (ок. 250--287). Катакомбы -- места погребения у христиан в виде грандиозных сооружений, устраивавшиеся под землей и состоявшие из многочисленных коридоров и галерей.
   
   Моленная -- специальная комната для молитвы.
   
   Третья слава третьей кафизмы -- молитва, читаемая на утреннем церковном богослужении о заступничестве; начинается словами: "Боже, боже мой, возми ми, векую оставил мя еси?"
   
   ...памятник огненной скорби -- Достоевского. -- 1 февраля 1881 г. на Тихвинском кладбище Александро-Невской Лавры (ныне -- Некрополь мастеров искусств) вблизи могил Карамзина и Жуковского был похоронен Ф. М. Достоевский. Спустя год по проекту архитектора X. К. Васильева и скульптора Н. А. Лаверецкого на могиле был установлен памятник. Авторский троп ("Одинокий заветный памятник огненной скорби -- Достоевского" повторен Ремизовым в стихотворении "Красный звон" (1917), включенном впоследствии в книгу "Взвихренная Русь". На вечере памяти Достоевского в Петроградском Доме литераторов 11 февраля 1921 г. Ремизов вновь обратился к образу писателя как воплощению "огненной России". По своему пафосу его выступление восходило к знаменитой "пушкинской речи" Достоевского, где гармонический дар Пушкина был назван воплощением духовной красоты и всемирной отзывчивости русского человека. В эпоху пожара, раздора и брани Россия востребовала трагический дар самого Достоевского, для которого жизнь человеческая преисполнена страданиями, а удел человека -- "смятение и несчастие" (См.: Ремизов А. Огненная Россия. Ревель, 1921).

-------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Ремизов А.М. Собрание сочинений. М.: Русская книга, 2000. Том 3. Оказион. С. 334--341.
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов